автордың кітабын онлайн тегін оқу Философия кризиса: человечество на пороге катастрофических перемен. Монография
В. В. Ильин
Философия кризиса: человечество на пороге катастрофических перемен
Монография
Информация о книге
УДК 1:316.4
ББК 87.6
И46
Изображение на обложке Massan / Shutterstock.com
Автор:
Ильин В. В., доктор философских наук, профессор. Известный специалист в области эпистемологии, аксиологии, политологии, макросоциологии. Автор многих работ по фундаментальным проблемам философии.
Рецензенты:
Айзятов Ф. А., доктор философских наук, профессор;
Писачкин В. А., доктор социологических наук, профессор.
Предлагаемое издание – реализация общего замысла прояснить причину кризиса переживаемой человечеством эпохи кардинальных перемен. Характер современной ненормальности требует тщательного осмысления крайне деструктивных мегатенденций текущей жизни, идентифицируемых как суперинволюционные фазовые провалы в антигуманитарное обнуление.
Как выстраивать дальнейшее вершение родовой планетарной судьбы? Каково противоядие от неофеодального корпоративизма? Что такое неогуманизм и в чем его преимущества по сравнению с постгуманизмом? Освещением данных и связанных с ними вопросов озадачивается автор.
Для научных работников, преподавателей, аспирантов, студентов обществоведческих специальностей, всех, кому небезразлична судьба страны и мира.
УДК 1:316.4
ББК 87.6
© Ильин В. В., 2022
© ООО «Проспект», 2022
Памяти А. Б. Курлова
ОТ АВТОРА
Два тела не могут занимать одно и то же место в физическом мире, — напоминал Пушкин; но его могут занимать два и даже более тел в божественном мире — христианский догмат парадоксального равенства «три в одном» и «одно в трех» — Бога-отца, Бога-сына и Святого духа в пресвятой Троице. Тем более способны существовать две (и более) разные (в том числе «неподвижные») идеи в мире метафизическом.
На отрицательных идеях затруднительно выстраивать теорию; между тем наше время, текущий опыт стимулирует выстраивание теории сущего именно на таких идеях. Примем во внимание лишь два соображения.
I. Некогда Августин нетривиально подмечал: в противоположность традиционной хронологической разбивке экзистенциальная систематика времени комбинирует вариациями: настоящее прошедшего; настоящее настоящего; настоящее будущего. Первое — память; второе — непосредственное созерцание; третье — ожидание. Полноту картины дает расширение: прошлое прошедшего — сгинувшее; прошлое настоящего — свершенное; прошлое будущего — несбывшееся; будущее прошлого — упование; будущее настоящего — грезы; будущее будущего — предвкушение.
Наше настоящее настоящего — жизнедействие в опустошающем модусе «развенчание», — развенчание по радикально нигилистической, казалось бы, преодоленной и вытесненной установке «ниспровержение», — потрясающего своей грандиозностью разорения, вытравливания значительного.
Casus delicti насущного — утрата непреложного; — жизнь превращается в поддержание жизни тела. Тяжелая это доля — жить бессвятостью: борьбой за удовлетворение органики великое истощать.
Человек отличается от самого себя степенью отчаяния, — указывает Бродский. Проблема, с которой столкнулось современное человечество, — проблема библейского масштаба, — проблема вызванного самораспадом человечности тотального отчаяния, надлома души, вовлеченной в поиск «утраченного времени».
II. «Нет, нет — мир в целом не тлен и не прах, — вдохновенно в «Оливере Кромвеле» приободрял Луначарский. — Мир великое здание, которое мы строим… главное — в постройке».
Восхвалители былых времен упирали на рациональность как рычаг созидания мира по отработанному всестороннему плану. Отсюда мир — здание, во всех деталях расчисленная совершенная постройка… Запомним: главное — постройка.
Избегая эротиматической вопросительной сократовской иронии, тем не менее озаботимся: как, что строится? В отличие от Сизифа человек не способен заниматься беспредметной нерезультативной деятельностью, не имеющей явно-ясного целеоснащения. Следовательно, приоритетно не действие, а целеобремененное действие, позволяющее осмысленно планировать конечный результат по затрачиваемым на его получение средствам.
Классическая триада «цель-средство-результат» («цель-технология-ценность») в символическом представлении (модель Беллмана–Заде)1 получает выражение F (x/D) = F (x/C) × F (x/Н), где D — решение; С — цели; Н — ограничения; соответственно F (x/D); F (x/C); F (x/Н) — функции субъективных степеней уверенности в адекватности решений по оценке целей и осложняющих их объективацию привходящих условий (финансы, ресурсы, затраты и т. д.).
Учитывая, что в полной мере человеческая деятельность (тем паче нетривиальная) (1) не расчислима; (2) по своим потенциальным эффектам необозрима, — неуязвимой теории принятия (рациональных!) решений не существует: мы не знаем концептуально оформленного удовлетворительного десижионизма.
Когда бы, где бы, к какой бы стройке ни прибегать, в конечном счете (эмпирическое свидетельство) argumentum crusis служит авторитарная линия курирующих ее должностных лиц. Довольно сослаться на практикуемый большевиками — от Ленина до «прорабов перестройки» — вождизм, крепящийся на исключительном волюнтаризме (в свойственной ему безапелляционной манере первый советский премьер упирал на чутье, социальное прови́дение диктатора, который, дескать, лучше всех (специалистов, народа и проч.) «знает» (откуда знание-то?), как и куда вести).
Да, мир — не тлен, не прах, но не благодаря, а … вопреки его незадачливым устроителям, затевающим в разных частях света то коммунистическую, то культурную, то либерально-демократическую постройку.
Принцип «все — в расчисленном сознании, не — в объекте», — принцип дереализованного и дереализующего, деморализованного и деморализующего сюрреалистичного мировосприятия, склоняющего к грезо-фарсовым упражнениям.
В сухом остатке — две «неподвижные» «отрицательные» идеи —
a) идея кризиса «настоящего настоящего»;
b) идея кризиса жизнеустраивающего ratio.
Две неподвижные отрицательные идеи, взаимоусиливая собственное деструктивное влияние, блокируют подвижные положительные идеи имперфектности, прогрессивности сапиента; род homo вступает в эпоху проблематизации человечности.
Формально абстрактный образ происходящего — развал наработанных веками в культуре гистерезисных интерактивных связей, упрочение хаотичных отношений типа мартингала.
Содержательно абстрактный образ происходящего — развал традиционных кооперативных гуманитарных связей, упрочение спорадических отношений типа качаний уже почти не мыслящего «тростника». Глухая пора уязвимого «тростникового» существования, — достаточно дуновения ветра, капли воды, дабы его уничтожить2.
Тотальное почти уже убеждение в неосуществимости доселе созидаемого завораживающего государства Форо — федерации «разумных общин» — на фоне пестуемой современностью культивации податливого человека без высоких духовных свойств с выгоревшим сердцем — подводит к выстраданной необходимости фронтального осмысления ситуации с прицелом обретения твердой почвы, выработки благодатного плана спасительных перемен.
Мы хотим перемен.
Но не любых, а облигаторных, стимулированных не прожектерством, а учетом реалий.
Обустройство постпандемийной эры — вопрос практический. Обслуживающая его теория обследует содержащиеся в зародыше возможности.
Прикладную социальную космогонию здесь отягощает вскрываемое мыслью напластование проблем, — как-то:
— некомпенсированное изничтожение среднего класса (выбиваемого то экономическими (Россия), то гражданскими (США) коллизиями) — оплота общественной инновационности, политической стабильности;
— атомизация человечности, утрата солидарности;
— эрозия устоев социальной справедливости;
— универсализация геймерства, выпуска символического ширпотреба;
— кризис партийно-политической структуры управления социумом;
— снижение качества жизни, обнищание народа;
— падение образовательного уровня населения;
— сервилистическая деградация элит;
— натурализация существования;
— уничтожение традиционных ценностей;
— утрата идентичности;
— оскудение персонального пространства;
— сбор информации о пользователях без их уведомления и согласия;
— подмена объективной реальности цифровой; оцифровка человечества;
— развал живого общения;
— экскалация гибридных войн;
— социальный триумф конформистской посредственности;
— торговля влиянием;
— устранение «нерентабельных» людей, популяций;
— ограничение культурно-политического плюрализма;
— масковость — неврозоподобный распад «Я»;
— низвергание гуманитарных святынь тоталитарными матрицами;
— удручающее снижение доверия. Etc.
Настоящее адресует будущему невдохновляющий рисунок поведения, укладываемый в альтернативу: обретающий спасительный Грааль Парсифаль — исполняющий гибельный «Манифест абсолютного мятежа» Лотреамон.
Не скитаясь в колее полуправды, примем для себя обнадеживающее: наше современное, — используя идеи второго послания апостола Павла к Тимофею, — не время, не принимающее здравого учения; не время, по своим прихотям избирающее льстящих слуху учителей; не время, отвращающее глаза от истины и обращающее их к басням3. Нет. Оно — не преддверие выморочной эпохи мирового зла; оно — всего лишь уходящее 20-летие XXI века, наделяющее сторонников вселенского добра великими преимуществами не ожидания перемен, но желания взять будущее в свои сильные руки.
[2] См.: Ларошфуко Ф. де. Максимы. Паскаль Б. Мысли // Лабрюйер Ж. де. Характеры. — М., 1974. С. 169.
[1] См.: Вопросы анализа процедуры принятия решений. — М., 1976.
[3] См.: 2 Тим. 4; 3–4.
1. НОВЫЙ ВЕК — НАЧАЛО НЕПОНЯТНОЙ ЖИЗНИ
Бывшая современность — не то, что нынешняя. О своей современности, очерчивая предопределяемое ею грядущее, высказывали Гегель («Болезнь нашего времени»); Кьеркегор («Критика современности»); Блок («Страдания современной души»); Г. Манн («Обзор века»); Сартр («Ситуации»); Симона де Бовуар («Лицо века»); Барт («Панорама столетия») и др.
Высказывали, употребляя фигуру Шваба–Моллере, с позиций складывания предощущаемой «новой нормальности», — обрабатываемая рефлексией всякая современность сама собой, через себя высвечивает жизненный путь двумя капитальными смыслообразами:
— «ада — рая» — пограничные судьбические состояния, являющиеся описаниями символических мест4;
— «идеала — истины» — символические магистрали самоутверждения по большей части в «да» нежели «нет»,
— смыслообразами, позволяющими во внятном сочетании «света — тени» преодолевать годины искушения, осуществлять «возрастание к гуманизму» (Гердер); как говорили древние, живя смертью людей, умирать жизнью богов.
К несчастью, все смешалось в современности нынешней, представляющей кладезь бездны.
В первой квинтили открывающего новое тысячелетие едва начавшегося ХХI столетия мы вынуждены довольствоваться пренеприятнейшей констатацией: существование человеческое — великое точило гнева божия. Прямой ектеньи востребует разрешение удручающего оформления беспрецедентно ущербной ситуации (с коей совместимы исключительно тревожные эмоциональные реакции), вызванной утверждением широкой среды конфликтного существования, системного неустроя, — передаваемого понятием неведомой пережитым современностям наведенной ненормальности.
И в прежних современностях чуткое самосознание человечества в лице философского, литературного процесса улавливало катастрофические разрывы сущности и существования, лица и мира, но так или иначе намечало панацею преодоления несообразий перманентной рационализацией миродействия.
Главное — не намерения, — потенциал. Потенциал разумоцентричной цивилизации, наращиваясь от современности к современности, играл роль не «истории дела», но «самого дела» (Гегель), — высокого жизнеустроительного искусства, — неисчерпаемого источника совершенствования общечеловеческого живого опыта.
Обмирщение «наилучшей» из возможностей, однако, выдохлось; обанкротилась перспектива рационально расчисляемого «светлого будущего».
Во-первых, выказала близорукость гиперболизация «разумной природы» сапиента: далеко не всегда, заявляя «бытие-впереди-самого-себя» (хайдеггеровское sich-selbst-worwegsein), человек поступает рационально. Последнее составляло сюжет размышлений Шопенгауэра, Достоевского, Ницше, Фрейда, их последователей, подчеркивавших парадоксалистскую стать homo. Адресуемся лишь к соображениям автора «Записок из подполья»: «рассудок (ratio — В. И.) вещь хорошая, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только рассудочные способности… а хотение (воля, влечение, побуждение, склонность и т. д. — В. И.) есть проявление всей жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями (! — В. И.)»5. От переизбытка ratio укрупнилась тенденция жизнепонижения ratio; тот же Ницше именовал «тело» «великим разумом»6.
Во-вторых, человек перестал сознавать свое место во Вселенной; с фикс-пункта «хаос пандемии» «договор» мира с человеком окончательно расторгнут7 с инфернальным исходом: вступлением в эру дезорганизации, полосу неизвестности, чуждости, взаимоподозрительности, непредсказуемых испытаний. На фоне сказанного легковесен сценарий достижения коллективного благополучия в постковидной реальности на путях справедливости, безопасности, устойчивости8.
Скороспелая сверхиллюзия: здесь именно тот случай, который развенчивает способность быть «дельным человеком и думать о красе ногтей» (Пушкин), — ни одна из составляющих не воплотима. Коллективное благополучие перестает быть рационально очерчиваемым вожделением — предметом калькулируемой процедуры.
Засим — конец предсказуемости, обеспеченности, надежности; — говоря слогом Бубера, человечество покидает эпоху обустроенности, входит во время бездомности. Как жить в диком поле?
Если кризис ratio — содержание нашей современности, прерывающей попустительство в отношении ультрарациональной сверхорганизации жизни, не лишне озаботиться выяснением, — как времена предшествующие справлялись с разрешением аутентичных коллизий.
Используя сартровское различение бытия «для-себя» и «в-себе», скажем так. В формате «бытие-для-себя» неоправданная рационализация (жизнеотталкивающий рационализм) преодолевалась разработкой сентиментализма — апологией «чувствования» как существенного в самостоянии человека, уравновешивающего «ума холодных наблюдений» — «сердца горестных замет». XVIII век потому расценивался если не веком отрицания, то, по крайней мере, веком начала проблематизации рационализма, создавшим предпосылки укрощения рационализма гуманизмом.
Между тем реставрировать опыт сентиментализма в наше время возможным не представляется. По той простой причине, что испытания живущих на земле обрели вид страдания от спровоцированной рационализмом тотальной дегуманизации существования. Отсутствует спасение в фактически утраченном; как отмечала Раневская, конец света наступил, но мы его не заметили.
В формате «бытие-в-себе» возрастание опасного, грозящего взорвать изнутри контур давления в приближенных к нам современностях связывалось с купированием довольно сложных моментов общечеловеческой истории — таких, как духовная инфляция (Юнг); дереализация (Кьеркегор); утрата самости в омассовлении (Ортега, Рисмен, Миллс, Маркузе); дисгармонизация (Фрейд), дегуманизация (Фромм), стандартизация (Гелен) существования; проблематизация человечности (Шелер); денонсация ценностей культуры (Хоркхаймер, Адорно); стертость лица, обезличение (Ясперс, Хайдеггер — «man»; Сартр «on»; Марсель «lui»); крах подлинности («бытие-с», совместное бытие — Mitsein — Хайдеггер); ускользание сущего (превращение его в серию факультативных явлений — Сартр); отчуждение человека от его творений (Бубер); затмение святости (Бубер); эскапизм (Парк, Кланфер).
У каждой современности, намечаемого ею темпорального интервала — своя забота, — «достаточно трудностей, тревожиться о себе…»9. Превозмогая тревогу, каждая бывшая современность, сцепленное с ней поколение, решали собственную локальную антикризисную задачу, не требующую сверхдейственных усилий, дабы пытаться «быть всем» для всего человечества.
Ситуация кардинально изменилась. Кризис нашей современности показал неспособность живущего человечества определять свои действия, свою судьбу.
Итожа капитальные потрясения прошлого, Кьеркегор подчеркивал: худшая из опасностей — потеря своего «Я»10. Потрясение настоящего гораздо опасней: человечество потеряло не только «Я», но и «Я» в сущем.
Бесспорно: утрата «Я» болезненна, вирулентна. Однако же не фатальна: с течением времени выправляется мужанием, личностным ростом. Утрата же «Я» как имманентного контента гуманизируемого сущего — фатальна, — препятствует становлению самого себя, погружает в прострацию тотального отчаяния.
Отчаяние как частное самочувствие — следствие сбивки игры внутренних сил — было всегда, но никогда не универсализировалось.
Нынешняя ситуация характеризует небывалый модус вселенской значимости, передаваемый библейской формулой «страх и трепет», где отчаяние заполняет все пространство жизни: связывая полноту устремлений человечности, отчаяние разрушает субстанциальные опоры прогрессирования «Я», лишает его перспектив саморазвития.
Накал трагизма безутешен: отчаяние парализует волю, отбирает надежду на вовлечение, участие ставного арсенала homo:
— разума: на фоне исконной и приобретенной неразумности мира рычаг стандартного «оразумления» утрачивает стратегическую силу канона вершения истории, пролонгации существования;
— духа: отработанная санация бытовавших трудностей изощренными технологиями «реформы — революции — релаксации» более не нормализует сбои мировых линий «социума», «лица», «лица в социуме»;
— тела: остов всех жизнеутвердительных процессов corpus solidum — плоть, — открепившись от человека, зажила собственным почином «болезнью к смерти», демонстрируя вездесущность автономного хотения, — тем самым отвергая бодрящее
Хотеть, это дело тел,
А мы друг для друга — души.
(Цветаева)
Финальное ударное соображение высказанного — безысходность, определяющая положение человечности inter «обреченность» et inter «пораженность». In sensu eminentiori — по накалу трагизма содержание нашей эпохи — беспрецедентно: это — не только кризис ratio, но и кризис цивилизационного самостояния, осознаваемый как всеобщность отчаяния — явное понимание невыполнимости генерального родового призвания.
Ошибается Кьеркегор, полагая отчаяние правилом жизни11; представляя досадное, вопиющее недоразумение, отчаяние не может быть жизненным правилом; применительно к доковидным эпохам оно сигнализирует завершение относительно беззаботной, довольной, гарантийной жизни. Предел последней усиливает самоощущение чуждости мира: «все в нем — не наше».
Прощание с «нашим» онтологическим и антропологическим прошлым ассистирует прощание с классической метафизикой.
Традиционное метасознание озабочивалось проблематикой: как возможна метафизика (Кант), как возможно без метафизики (Гуссерль); нетрадиционное метасознание нашего времени озабочивается проблематикой: как возможно с такой метафизикой, — именно: оставляющей без ответа, чтó стоит разумность «Я» в соприкосновении с неразумностью «не — Я».
С утратой персонального «ощущения всебытия» (Бунин) из взаимодействия таким разрядом вводимых субстанций (вопреки Фихте) никакой утвердительной метафизики не вывести. Кризис жизни, следовательно, осложняется кризисом философии жизни.
Констатаций достаточно, дабы вывести: никакими рецептами исцеления человечества ни цивилизация, ни ее философское (метафизическое) ядро не располагают. Не принимая в расчет партикулярные «спасительные» платформы избавления от «смертельной болезни» в терминах
— конфессиональных: страдает вся полнота популяции, а не адепты отдельных вер (ср.: кьеркегоровская, буберовская идея христоприятия);
— темпоральных: рвется времен связующая нить — радикализируется противостояние текущей современности не тому, что некогда было, но былому всему (ср.: аполлинеровская идея «ты от старого мира устал»; — «Ты», «Я» устали не от старого — от самого мира!).
Отчаяние усугубляется подавленностью, надрывностью, беспокойством, тоской — в отношении как необретенного будущего, так и невозвратного прошлого. Одно ушло, другое не пришло (придет ли?). Остается грустное настоящее — смесь досады конца многообещавшего
О, двадцатый хрусталик веков!
Птицей став, этот век, как Христос, ввысь взлетает,
не зная оков.
(Аполлинер),
но несбывшегося; и боязни начала осуществляющегося. В комбинации с активной злостью, яростным возмущением: современность наша — бесполетное время — лететь некуда; мы пока не живем — ждем; ожидание — сюрреалистическая подкладка переживаемого «бытия-к-неизвестности», осознаваемого диковинными средствами (о чем не помышляли ни Гоголь, ни Гессе, писавшие о сумасшедших, для сумасшедших, ни исполнявший Манифест абсолютного сумасшествия Аполлинер) опустошенного разочарования: мы знаем цену всему, но ничего не ценим.
Патогенное влияние отдельных провалов социально-исторического развития (пороки того же индустриализма, урбанизма, техницизма, элитизма и т. д.) на антропную организацию профессионально выверенно обсуждалось ранее12, теперь мы наблюдаем многозначительную инверсию: деформированная антропная организация патогенно связывает перспективы социально-исторического развития.
Поставлен под сомнение прогрессизм как естественная мотивационная телеология общечеловеческого процесса. Все восстает, все противится родовой истории: уценке подлежат самые основы Рах Dei: бог — разум — вера; человек перестает быть сакральным проектом. Мы стали жертвой самих себя; жив в нас Иуда: мы сами себя предаем, истязаем.
Corruptio optimi pessima: порча наилучшего — наихудшая; человечество сбилось с пути (применительно к человечеству когда-либо уточнялось ли «дао»?), — буквально за год лишений превратившись в «суверенный сброд» (Шопенгауэр), вступило на проселок прощания с удобным прошлым.
Конечный дух есть бесконечное «утверждение самого себя»13, — наш утративший самодостаточность конечный дух бесконечно самоутверждается под фирмой героя «безгеройного времени»14, принимая руководством к действию: я был, меня почти нет.
Можно ли обижаться? И на кого? — Судьба, Всевышний всегда правы.
Тем не менее любить жизнь «какая есть» в залоге domum servavit, lanam fecit растущей над собой, преодолевающей давление обстоятельств деятельной, имперфектной высшей сфере мироздания не пристало. Отсюда — философски оправданная озабоченность: конец нашего дня — какое начало дня грядущего собой готовит? Или иначе: что ожидает человечество на марше намечаемого нашей современностью рубежного перехода в историческом времени?
Избегая апокалиптики в духе наведенного фатализма «немое повиновение», в более менее сбалансированном языке упования обозначим некие инициированные текущей ситуацией направления развития, заинтересованная реакция на которые так или иначе предобусловит решение стоящих перед человечеством судьбоносных задач.
Мегатренд: от бытия к ничто — актуально заявляемый ущербный тип инволюционного движения, выбивающийся из магистралей традиционного социально-исторического прогресса. Речь — о складывании неведомых прошлому существовательных ландшафтов, где чел
...
