1. Нет у меня господина

Окида снова кого-то обворовывала.

Харада видел это, даже лежа кверху брюхом в беспокойных волнах, заливавшихся в уши, глаза, нос. Его мотало, вода гудела: сквозь нее доносился, искажаясь и дробясь, гул толпы на берегу, а еще какое-то бряцание. Это что, ставщики уже считали монеты, готовясь отсыпать их тем, кто болел за змеюку? У, настолько не верят в него?

Им же хуже!

Харада окончательно расслабил руки, позволив им тряпично мотаться по воде. Противника он не видел, чувствовал – гигантская морская кобра следит за ним, покачиваясь на собственном хвосте, возвышаясь над трясущейся океанской поверхностью и с клокочущим шипением раздувая серебристо-зеленый капюшон. Ну-ну… украдкой Харада опять покосился на сестру, чей юркий силуэт из-за переливающегося нарядного хифукими сразу бросался в глаза. Серьезно! Ему не почудилось! Окида, прилипнув к тощему юноше в черной, расшитой черепахами или еще какими-то тварями рюкоги[9], аккуратно снимала ленту с его стянутых в низкий хвост волос. Замену – свою ярко-желтую косичную тесемку, истрепанную и замусоленную, – она уже повязала.

С ума сошла. Опять!

Если бы Харада не притворялся мертвым после предыдущей атаки твари, он непременно завопил бы на всю деревеньку: «Окида Сэки, а ну хватит, это уже слишком!» Но нужнее было восстановить дыхание. Харада не успел даже увидеть, заполучила ли сестра очередную жалкую, но желанную добычу, – совсем близко от него, точнее, от места, где он только что бултыхался, вода взметнулась. В нее обрушился плотный чешуйчатый хвост, а воздух зазвенел от рева, тонкого и вибрирующего. Харада смутно уловил пару вскриков с берега: кто-то из зевак явно не позаботился о губковых затычках. Сам он затычки потерял, зато вовремя бросил бултыхаться дохлой рыбой. Ушел на дно, переждал рев там, и теперь пора было заканчивать.

Харада нырнул снова – быстро, почти без всплеска, с удовольствием встречая толщу и сбрасывая отяжелевшую рюхито и пояс. Раздеться бы вообще, но некогда, ладно. Да еще правила найбидо[10], по которым выйти на бой – даже с тварью! – в одном белье неприлично, на тебя же будут боги со Святой горы смотреть, и на твою задницу тоже. Харада сомневался, что богам так уж интересны чьи-то бои и тем более задницы, но с народом не поспоришь.

Он с силой загреб руками и тут же прижал их к корпусу, толкнулся ногами, раз, другой – и вода послушно расступилась, придавая скорости. Ика-цу, кальмаровая техника плавания, уже не раз выручала его в подобных боях. Этот не должен был затянуться – главное, хватило бы воздуха. Змея, уже раненая, остервенело искала Хараду: лупила хвостом, мутила толщу. Точнее, пыталась: кружила гальку, повезло, что берег не песчаный. Харада сцепил зубы. Переливающиеся витки туловища кобры уже светлели впереди, а вот запас воздуха он рассчитал плохо. Но если глотнуть его, а потом снова нырнуть – потратит время. Как бы змеюка не очухалась.

Ладно. Обойдется, не впервые! На очередном гребке Харада собрался, поджал к груди колени – и вытянул верное оружие из-за бинта, перетягивающего лодыжку под штаниной. Костяная рукоять привычно легла в ладонь. Харада ухмыльнулся и поплыл еще быстрее.

Все же не повезло, змея его почуяла – может, по колебанию толщи. Встретила вихрем гальки в потеплевшей от крови воде и очередным хлестким взмахом хвоста, под который пришлось подныривать, – но цель Харада помнил. Деревни Левого, океанского, берега Ийтакоса страдали от таких тварей часто. Хотя эта, огроменная, успела потопить пять рыболовецких суденышек и утащить под воду шесть человек только за минувшую осень.

«Седьмой корпусный щиток. Седьмой от головы, не от хвоста».

Грудные и брюшные щитки кобры были непробиваемы ни для чего, кроме волшебства, которым Харада не обладал – он родился без метки, как и большинство. Но один – седьмой щиток, точнее, полость между ним и восьмым, паховым, – уязвим. Харада не запоминал детали, но кажется, где-то там вылезают выношенные змеей детеныши. И через эту же щель морская кобра испражняется, в том числе переваренной рыбой и человечиной. О боги, ну и мерзость.

Харада подплыл, замахнулся и, преодолев водную толщу, с силой вогнал окикунай[11] в нужную щель. Широкое, как спина ската, лезвие вошло по рукоять. Вода побагровела еще больше, но перед глазами у Харады уже мерцало, так что он оттолкнулся от содрогнувшейся туши, поскорее всплыл и, едва холодный воздух обжег лицо, зажал бесценные уши ослабшими руками. Ему, впрочем, повезло: когда, кашляя и отфыркиваясь, он вырвался из волн, змея уже не ревела – она грузно падала. По океану расползались багровые пятна.

Харада отдышался, собрался и, как мог, двинулся к берегу. Голова гудела, волосы залепляли лицо, лезли в глаза и в рот. Звуков, намекающих, куда плыть, впрочем, хватало: огорченный гвалт одних зевак – тех, что ставили на змею, – и радостный – тех, кто ставил на Хараду. Все-таки собравшись, он прямо на плаву вскинул руку, чтобы помахать этим любимцам удачи, но силы подкачали. Ухнув в волны по самые ноздри, Харада смачно хлебнул соленой воды.

– Желтый тигр! – заорали с берега его боевую кличку.

Синяя рюхито печально плавала впереди, качая рукавами. Харада подхватил ее, в очередной раз задумавшись: а не попросить ли поклонников звать его синим тигром? Желтого в Хараде не было… ну… примерно ничего, не считая отлива кожи, общего для всех в Ийтакосе. И, главное, Харада ненавидел этот цвет. Ненавидел особенно с того дня, как…

– Желтый тигр! Желтый тигр!

Ну… хоть не господин зверюга. Эта кличка, которой его обзывали пару раз, и всегда один и тот же человек, прилипнуть не успела, но и в памяти почему-то не сгладилась. Проклятье!..

Харада бегло обернулся на светлеющий в кровавых волнах труп змеюки, вздрогнул – в который раз порадовался, что опять дрался не с человеком, – а на следующем вялом гребке врезался во что-то теплое и мягкое. Ну, не совсем в мягкое, ребра у сестренки выпирали.

– Эй, осторожнее, дурень!

И все-таки Окида ухватила его за подмышки, помогла встать, и Харада понял, что наконец достиг дна. Вернее, дна он в каком-то смысле достиг, еще только став участником бесконечных найбидо. И все-таки… Стопы уперлись в гальку, Харада постарался распрямиться и ухмыльнуться пошире, но колени подогнулись, зубы стукнули за напряженными губами. Промерз, а пара ран и ушибов давали о себе знать.

Окида, ворча, обняла его за пояс и подставила плечо. Наваливаясь на нее и с удовольствием расслабляясь, Харада в который раз подумал, как потрясающе иметь такую сестру. Когда она росла, перед глазами ее – точнее, на страницах едва ли не единственной книги в доме – был необычный пример: легендарная иноземка, гирийская королева-воительница Орфо, жившая пятьсот лет назад. Окида мечтала о похожей судьбе, полной подвигов, приключений и невероятной любви. Не так чтобы дочь рыбака и плетельщицы водорослевых циновок имела шанс стать принцессой, но, так или иначе, сестра была одновременно тоненько-прекрасной, как лотос, и крепкой, как дубовая бочка, усиленная обручами из святого железа. Вот и сейчас она уверенно обхватила Хараду крепче и повела к берегу; коса ее, жидкая, но длинная, плыла следом. Бирюзовый кончик почти сливался с цветом волн. Харада отбросил назад свои мокрые патлы. Их кончики, обычно темно-темно синие, сейчас почернели.

– Украла? – не сдержавшись, игриво шепнул он в открытое, покрасневшее от промозглого ветра ухо Окиды. – Ну… барахло?

– Откуда ты знаешь? – шикнула сестра, не в смущении, скорее раздраженно, и пальцы ее укоризненно стиснулись у Харады на боку. – Дурень! Лучше бы за боем следил!

– Я следил, как мог, – честно уверил он.

Серьезно, его ранили от силы трижды, и все три раза шипастым концом хвоста, не зубами. Не придется даже высасывать яд из его ляжки, как было пару недель назад.

– Я вижу, – буркнула Окида, помедлила и все же довольно закивала. – Ага. Такая красивая, скоро покажу…

– Окида, знаешь, меня начинает это беспокоить. – Вряд ли сейчас было лучшее время для бесед по душам, тем более воспитательных, но Харада не сдержался. Впрочем, он трусил: даже смотрел не на сестру, а на толпу, в возбуждении подступившую к кромке океана; искал высокого юношу в рюкоги, расшитой водоплавающей живностью. – Ты… ну, это… неправильно!

– Можно подумать, правильно это! – Под водой она подло отдавила ему ушибленную в одной из атак ступню. Харада взвыл. – Слушай, братец, ради всех богов, не читай опять мне мораль. Каждый справляется с горем и гневом как может: ты дерешься, а я вот…

– Да лучше бы ты тоже дралась или хоть воровала кошельки, а не ленты. – Второе было шуткой, и Харада надеялся, что Окида поймет. Она досадливо оскалилась, но до ответа не снизошла. – Окида, драки… в драках хотя бы правда можно выплеснуть гнев. А на деньги из кошельков, представь себе, можно есть и оплачивать ночлег. Ты же…

Взгляд его, ища украденную ленту, заметался по одежде и прическе сестры, но, видимо, она спрятала трофей. Тогда Харада посмотрел на ее профиль: сморщенный узкий нос, сжатые губы, прищур в густой завесе ресниц… На виске вилась прядь, все с тем же градиентно-бирюзовым переливчатым кончиком. Эту прядь, как всегда, захотелось дернуть. Харада даже потянулся, но тут сестра развернулась к нему и осадила:

– А я собираю что-нибудь, чтобы наполнить свой мир. Дыру на месте мира. Уймись, ладно?

Они как раз вышли на берег, и Окида тут же разжала руку. Отпустила Хараду, с гордо поднятой головой шагнула в толпу, высматривая ставщиков, чтобы забрать долю, – и ноги отказали окончательно. Харада завалился на четвереньки, что не помешало отдельным восторженным девушкам закидать его монетками, а кадоку[12] – накинуть на плечи провонявшую рыбой, зато теплую дерюгу. Так повелось: найбидо были древней традицией, проводились часто, и «потешных» бойцов любили. А уж когда противником становилась какая-нибудь досаждавшая простому люду тварь, а не другой такой же крепкий бродяга…

Любопытные окружили Хараду, на разные голоса восторгаясь его ловкостью. Он отвечал невпопад: настроение попортилось. Чтобы никому не смотреть в глаза, он вяло наблюдал за происходящим в воде. Кобру выволакивала шестерка крепких юношей и девушек, еще несколько ждали с тесаками, готовые рубить тушу в куски – не тащить же целиком.

– На-ай, славно. Мальчик, поедим через часок или чуть поболе, змеятина – дело быстрое, – приятным поскрипывающим голосом сообщил кадоку.

Он все стоял рядом, кутаясь в песочный хифукими с бледной жемчужной вышивкой. Покачивался с носков на пятки; волосы, седые и тонкие, с уже едва заметным лазурным переливом на концах, трепал ветер. Харада рассеянно обвел старика глазами. Есть не хотелось, но ведь скоро захочется. Жареная рыба, немного риса или паровых булочек, острые овощи, хорошее сливовое вино – то, что, наверное, вернет присутствие духа.

– Угу, спасибо, – глубокомысленно ответил Харада, чтобы быть вежливым.

Змеюку уже разделывали прямо на гальке. А какой-то ушастый улыбчивый мальчишка с поклоном вернул ему окикунай, даже услужливо обтертый от крови. И пояс вернул.

– Расстара-аемся для тебя, больно славно бился! – Кадоку благосклонно улыбнулся.

Запахивая сырую рюхито и опоясываясь, Харада не сдержался:

– Может, и ничего, но ведь все самое интересное произошло под водой, откуда вам…

Старик рассмеялся, сухо, будто горох пересыпая, но по-прежнему тепло:

– По тому, что делает человек над водой, можно угадать мно-огое из того, что он сделает, оказавшись под ней. – Лицо все-таки чуть помрачнело, а взгляд скользнул с трудящихся над будущим ужином односельчан в сторону. – Намного сложнее что-то предсказать, если бой под водой начинается. Выныривает порой не человек – чудовище, а ты и не заметишь подмены…

Харада вздрогнул – и поплотнее закутался в вонючую дерюгу. А потом проследил за взглядом старика – и увидел то же.

Чудищ из-под воды. Людей из другой части Ийтакоса. Неважно, суть одна.

Канбаку, оккупационные полицейские Временного Желтого Императора Юшидзу, стояли у прибрежных скал. Трое, вряд ли все, кого прислали в деревню. Рослые, в черных канкоги[13], так не похожих на пестрые деревенские наряды. Старший, самый крупный, посмотрев на Хараду, ухмыльнулся. Зубы были не все. Улыбку Харада не понял – угроза, насмешка или скупое одобрение: «Хорошо дрался»? Плевать. Злила сама необходимость задумываться, факт, что кто-то может просто таращиться, обсуждать, и – точно ведь! – решать, можно ли вообще деревенским собираться. Если канбаку что-то не понравится, они могут и разогнать всех по домам. А если слишком понравится – отнять еду, пристать к кому-нибудь. Харада тихо зарычал, скинул дерюгу и распрямился. Канбаку интерес к нему уже потеряли, а он все думал о них.

– Перетираешь меж зубов злость, – заметил старик. – Не надо, на-ай. Зубы нужнее.

– Угу, – только и сказал опять Харада. – Пойду я… пройдусь. Поищу сестру.

– Пройдись-пройдись. – Кадоку мирно улыбнулся, после чего и сам, переваливаясь, засеменил прочь, к кромке океана, к разделываемой туше. – Дети мои, на-ай! Пощадите голову, череп украсит деревенские ворота! Кому сказал, осторожнее!

Харада не стал искать сестру – только еще раз пробежался по лицам зевак, высматривая обворованного юношу. Заметил тот уже подмену ленты? Слава богам… ушел раньше, а может, просто отвлекся, заболтался с кем-то и слился с толпой. Тогда, может, и не заметил пока. Нет, красавицу Окиду, даже если ловят, не тащат к ёрикан[14] и не бьют, а стоит заглянуть в ее невинные глаза – и многие сами готовы подарить стащенное. Тем более обычно это правда мелочи: глиняная дудочка, колечко, крохотная книжка. Один раз Окиду совсем занесло: стащила у ребенка из-под подушки молочный зуб! Оставила вместо него монету, но все равно… Харада вздохнул и, прихрамывая, двинулся сквозь толпу куда глаза глядят.

Нет. Он не смеет ругать Окиду. Все она сказала верно – каждый спасается по-разному. Она хотя бы дала зарок: больше не убивать. Может, и ему стоило вообще перестать махать кулаками? Тем более ни до одного настоящего врага ему не добраться. Да он уже не знает, кто ему враг. У него нет ни тайи[15]. Ни наместника. Ни императора. Никого нет.

Он уже собрался завернуть направо, к уютному костерку, над которым опрятная девушка в синей накидке поджаривала вперемешку редис, горох и молодую желтозубку[16]. Запах будил голод: а не купить ли кулек, час до ужина – много. И Окиду можно задобрить, когда найдется… Харада облизнулся, сделал шаг – и спиной почувствовал взгляд, от которого даже споткнулся на гальке. Может, всему виной была скорее ушибленная стопа, но… Харада предпочитал такое проверять.

Он обернулся. Худой юноша в черной рюкоги, расшитой серебристыми черепахами, стоял шагах в десяти и смотрел на него. Ветер трепал завязанные в хвост черные волосы, концы переливались не голубым, не лазурным, не бирюзовым – осенне-алым. Вот дрянь. Правобережный. Он тут вряд ли живет – и, если поднимет шум из-за ленты…

Получит по ушам. Вон какое лицо хрупкое, какие ручонки и щиколотки, а глаза как у печального оленя. Правда, на поясе, кажется, танадзаси[17], но… ха!.. это короткий меч, неуклюжий, да тут еще и широкий какой-то, дурацкий клинок, судя по размеру ножен… Кого им вообще убьешь?

Харада неприветливо осклабился, мотнул мокрыми прядями, поглубже сунул руки в карманы штанов – и, отвернувшись, устремился к огоньку, от которого вился сытный запах. Сердце отчего-то колотилось неровно, это сердило, но он продолжал улыбаться, надеясь, что улыбка не превратится совсем уж в безумный оскал. Отличный день. Победа в бою. Выручка. Еда. А кражи сестры все до одной удачны, удалась и эта. Что может пойти не так?

Когда он украдкой оглянулся еще раз, юношу в черном скрыла толпа.

Стол был что надо – в традициях дружной левобережной деревни, где всякая гулянка, по поводу и без, проходит под бдительно-добродушным взглядом кадоку, в его большом деревянном юдзёто[18] под загнутой голубой крышей, в шелковистых сумерках, пахнущих океаном. Золотое мерцание бумажных фонарей, паривших под потолком по всем углам, но не в центре комнаты, наводило еще больше чар. Только зайдя сюда с оживленно болтающими селянами, Харада поймал себя на щемящей тоске.

Ему не хватало такого – гвалта, рыжего тепла большого очага, пестрых светильников, наверняка сделанных ловкими руками жены или внучек кадоку. Не хватало самой возможности поесть не вдвоем. Не вглядываясь в мрачные глаза сестры, не играя весельчака за двоих, не озираясь в поисках лишних ушей. Смешно, еще весной он вообразить не мог, что будет так жить.

Каждый их с Окидой ужин в отряде был шумным, бодрым. И неважно, торчали они в казармах или выдвигались по мелким поручениям господина Никисиру; терлись боками в тесных помещениях или разваливались вокруг лесного костра. Окида, хохоча, ставила палочки на кончик носа, и накручивала на запястье косу, как веревку, и косилась украдкой когда вправо, когда влево, в зависимости от того, где в компании помощников сидел тайи Окубару. Всегда тихий, погруженный в себя и будто чуть нахохленный, но неизменно подмечавший, если кто-то без аппетита ест или не участвует в веселье, разговорах. Он редко участвовал сам, но – как только чуял? – неизменно понимал, чье молчание просто усталое, а чье – от тайной тоски или злобы.

Эти воспоминания, мысли выбивали из колеи. От яркого, чуждого уюта Харада на миг все-таки пожалел, что впервые – за несколько месяцев странствий! – принял приглашение кадоку. А ведь таких пиршеств, особенно пышных, если противником была какая-нибудь съедобная тварь, он оставил позади десятки. Но всегда было одно и то же: они с Окидой, забрав награду и долю от ставок, уходили в следующую деревню или городок. Или ночевали в рогэто[19], где вяло жевали ужин и шли спать. Харада и не настаивал на ином. Вот только с каждым днем он видел в их замкнутом горевании все меньше… смысла? Не так. Казалось, эту чашу – боли по тому, что не вернуть, – он не то почти допил, не то расплескал. Скоро из нее уже не получится черпать силы, чтобы, например, драться. Нужна другая.

Окида думала иначе – и, хотя ее тоже звали, не пошла. Харада догадывался, что она делает, если не легла спать. А легла она вряд ли – слишком красноречиво и злобно встретила факт, перед которым Харада ее поставил: «Ты как хочешь, но я иду есть со стариком и моими новыми поклонниками». «Поклонниками, – только и хмыкнула Окида, тряхнув головой. – Да не все на тебя даже ставили!» И плевать. Что, зря он пристукнул змеюку? Обычай поедать убитых чудовищ вообще-то ему нравился, и сейчас, оглядываясь на проделанный путь, он сожалел о том, скольких странных тварей не попробовал, довольствуясь жидкой рисовой лапшой с осьминогами.

В общем, Харада сам не знал, на чем – на любопытстве, на голоде, на тоске, на злости? – но он принял приглашение кадоку и перестал раскаиваться, едва вслед за всеми плюхнулся на мягкую, вышитую водорослями подушку на полу. Громадный низкий стол вместил тридцать человек, но главное – он был с круглой вертящейся серединой, где и выставили щедрые угощения. Змею приготовили в пяти видах: мясо в медовой заливке, жареная кожа, панированные плавники, салат с печенью, салат с сердцем. Нашлось место и креветкам, и маринованным чаячьим яйцам, и острой морской капусте с грибами, и паровым булочкам с вишней, и жареному редису. А когда открыли сливовое и рисовое вино, тоска и вовсе забылась, Харада не заметил, как его втянули в болтовню. Кадоку, посадив его рядом, подробно выспрашивал, где он успел побывать, кого побеждал, с чем связано единственное его собственное правило – Правило Милосердия, то есть то, что он не убивает противников-людей.

– Не достаточно ли уже смертей? – только и спросил Харада.

Повисла задумчивая тишина, а потом спешно – слишком спешно и неестественно – заполнилась прежним гвалтом. Харада не злился, он сам не желал подобное обсуждать. Достаточно было того, что за столом ни одного человека в черной канкоги.

– Прекрасное правило, славный Харада, на-ай, – сказал кадоку, и они одновременно осушили пиалы. – Может, и мир был бы славнее, если бы все люди делали это – придумывали себе правила, следовали им… Далеко не уедешь на одних Правилах богов.

Пиалы они наполнили уже в шестой раз, так что за языком старик, похоже, не следил. Харада тоже не особо, но даже он чуть не подавился креветкой: такое про высшие силы!

Мир жил так, как жил – много, безумно много веков. И не выжил бы, если бы в древности неотесанные племена с соседнего Западного континента не дерзнули забраться на Святую гору, найти там разные волшебные вещицы и обратить на себя любопытные взоры богов. Это боги помогли людям поумнеть во всем – от разжигания огня до строительства государств. Боги же сделали так, чтобы часть людей рождалась с метками, делающими их сильнее, умнее или талантливее прочих. Так появились волшебники, садовники, целители, законники, изыскатели… многие. Метки проявлялись с рождения, в виде небольшого черного символа под левой ладонью: у волшебников – горящая стрела, у садовников – цветок, у изыскателей – глаз. Метки упростили жизнь, но одаренность имела последствия. Когда люди стали дерзить богам, боги придумали Правила – железные законы мира, карающие нарушителей. Волшебников – за то, что предки их возгордились и взбунтовались, – обрекли рано или поздно сходить с ума от сил. Правителям запретили оставаться у власти больше двадцати лет и короноваться с грехом за плечами, ослушавшийся тут же лишался жизни: под ним вспыхивал трон, сжимала его череп корона или прямо с небес обрушивалась молния. Выброшенный хлеб влек неурожай на поле, плевок в колодец – череду неудач, а как важно для Правого берега Ийтакоса было вовремя благословлять самоцветные вишни… Все жили в бездне запретов. И это неплохо работало: как иначе люди, расплодившись на трех материках и архипелаге, не поубивали друг друга за века сосуществования? Но Хараде все чаще казалось: этого уже мало. Мир летит в пропасть, Правила дырявы, им больше не сдержать некоторые несправедливости, а горные боги подзабросили свою… игру? Или что? И пока каждый человек не научится создавать правила сам для себя, хорошего не будет.

Поэтому он и цеплялся за свое правило: бои боями, зубы выбить можно, пару костей сломать… что ж… – но отнимать жизнь ради потехи толпы? Нет, только поединки до потери сознания или с чудовищами. Бои насмерть ценились, получить за победу в них Харада мог сумму покруглее, но он сразу это отверг. Он убил слишком многих, пока был рядовым, асигару, – особенно в Братской Бойне. Каждая из тех смертей имела хоть какой-то смысл – по крайней мере, он раз за разом твердил себе это, чтобы сравнительно спокойно спать. Или… не имела? Ведь они проиграли, а их отряд, как и большая часть армии Левого берега, перестал существовать.

Кадоку смотрел счастливо, пьяно и улыбался во весь рот. Хараде вдруг стало душно, тошно – и, чтобы от него отстали, он тоже притворился пьяным: икнул и завалился лицом вперед, на собственные скрещенные руки. Старик сочувственно цыкнул и, потеряв к такому слабаку интерес, заговорил с другим соседом. Харада, вспотевший, объевшийся и давший мыслям подернуться теплым туманом, сидел, не разгибаясь, и речи вокруг казались ему гулом волн. Не хотелось шевелиться. Он едва заметил, как совсем перестал улавливать отдельные слова, едва заметил, как у левого плеча стало свободнее: грузный кузнец, сидевший слишком близко и вонявший чесноком, ушел или пересел. А потом Харада просто заснул.

Он продрал глаза уже в потемках. Ого, как сидел, так и сидит. Не свалился мешком на пол, не вскочил в какой-то момент и не снес половину блюд, не начал петь так, что посуда полопалась. Мир и покой. За столом и у стола сопели еще десяток гостей, храп стоял и за ближайшими расписными перегородками, справа и слева. Дверь была раздвинута – заходи кто хочешь, тащи что хочешь! Неразумно, учитывая засилье канбаку с гадкими улыбочками. То есть понятно, старик по Правилу Гостеприимства не мог просто вышвырнуть нажравшихся гуляк на холод, иначе следующие же гости разнесут его дом в приступе насланного богами помутнения… И все же… Харада снова вспомнил канкоги – волосы без цветных кончиков и желтые глаза: полицейские прибыли явно из Центра. С одной стороны, лучше, чем немытые шавки Правого берега, с другой… жадные, развращенные ублюдки, которым лишь бы посмеяться над доверчивым нестоличным людом. Харада укоризненно щелкнул языком, подумывая встать и закрыть дверь или, еще лучше, выйти проветриться: голова гудела. Но сначала…

Он ведь проснулся не просто так. Его кто-то разбудил. Опять взглядом. Боковым зрением Харада подметил, кто это, сразу, и потому даже поначалу не удостоил наглеца вниманием. Главное, что не большеглазый придурок в рюкоги с черепашками. Всего лишь какой-то сопляк.

Он шнырял здесь и на пирушке – прилизанный мальчишка лет тринадцати с бирюзовыми, как у Окиды, концами волос и такими же глазами. Подносил блюда, забирал грязные, обновлял напитки. Судя по тому, как все смотрели сквозь него, отвешивали тумаки за неловкость и посмеивались над большими ушами, парень просто нанялся на вечер. Почему не сбежал домой, едва все повалились спать? Будто тут весело. Харада вспомнил, как самого его отвращали в детстве «потешные» и ярмарочные пирушки. А вот Окида их любила, всегда оставалась допоздна и собирала похвалы своей красоте и веселости. Это сейчас они поменялись местами, и…

– Чего пялишься? – Вырвавшись из очередной мрачной мысли, Харада пятерней зачесал волосы назад и развернулся. Мальчишка сидел по правую руку, на расстоянии, которое покрыл бы задом тот громадный кузнец, и не сводил с Харады внимательных глаз. Будто оценивал что-то. – Эй! Малек! Я с тобой разговариваю, ты язык проглотил?

Он не потупился, не кинулся извиняться, как делал весь вечер, получая тычки и смешки. Смотрел упрямо, а темный платок закрывал нижнюю половину лица. Такие носили чаще на дальнем Диком континенте. Там вообще одевались странно: в спряденные из травяных волокон накидки и в волосы вплетали какую-то дрянь – кости, раковины, бусины. Но мальчишка был местным. Хм. Платок Харада приметил и на пирушке, но решил, что это способ приглушить густые запахи: пищи, пота, пропитанной едким противопожарным составом фонарной бумаги. К слову о фонарях… один, в синей рисовой обертке, все еще горел в дальнем углу у мальчишки за спиной. Фигурка его казалась окутанной голубым водным маревом.

Мальчишка моргнул – и подался ближе, прижимая палец к губам.

– Надо поговорить, Желтый Тигр, – тихо, но без тени робости сказал он и поднялся.

– Э-э-э, – протянул Харада, озадаченно шаря по мальчишке взглядом, ища оружие.

– Я не трону тебя, не бойся, – бросил он.

Не сдержавшись, Харада шумно зафыркал:

– Чего?..

Мальчишка был ему по грудь, весил явно мало. Приглядевшись к темной, без рисунков рюкоги с широким поясом, он обратил внимание на тощие перемотанные ноги и руки. Такие обмотки носили иногда армейские разведчики – асиноби – и кулачные бойцы, но чаще те, у кого просто не хватало денег на утепленную одежду. Мальчишка ничего не ответил, только сделал плавный, почти изящный жест: «За мной». Харада сощурился. Нет, его вряд ли убьет это юное недоразумение, и он, конечно, сам хотел выйти подышать – или вовсе покинуть дом славного кадоку. Окида там, наверное, уже взбесилась…

– Денег нет, сестра забрала, – все же сообщил он. – Нечего красть.

Мальчишка хмыкнул, а когда обернулся, подначки вдруг застряли у Харады на языке. Разбились об умоляющее и упрямое выражение в блеснувших глазах.

– Ты очень нужен мне, Харада Сэки, – вкрадчиво проговорил мальчишка. – Если бы я мог, я бы скорее заплатил тебе, чем ограбил.

Харада, вздохнув, поднялся и переступил с ноги на ногу. Он все еще колебался.

– За что?

– Я искал тебя и твою сестру несколько недель, – вместо ответа сказал мальчишка и, обувшись в самые простые рюсёгэ[20] на низеньких пробковых платформах, выскользнул за дверь.

Харада еще раз огляделся, прислушался. Храп и сопение звучали на тех же нотах, на тех же расстояниях – что ж, хорошо. Мальчишка не совсем дурак, раз испугался лишних ушей. «Ты мне нужен…» Харада задумчиво обшарил взглядом грязный стол. Никакой воды, зато во дворе колодец, тоже ведь повод выйти. А заодно… ладно, можно и поболтать.

Но что если канбаку?..

Харада выругался, отмахнулся сам от себя, затянул пояс, который ослабил, пока обжирался, и все-таки направился на улицу. Мальчишка ждал за крыльцом. Фигур в канкоги поблизости не было – это первое, в чем Харада удостоверился, хоть и понимал: смотрятся его оглядки нелепо. Еще нелепее звучало то, что он сказал – но, увы, такова его новая жизнь.

– Малек, если шавки трутся тут и только и ждут, пока я ляпну что-то лишнее… я сверну тебе шею быстрее, чем они подбегут.

Мальчишка вздрогнул в отвращении. Нахмурился. Обхватил себя за плечи и уставился опять в упор. За спиной его сонно шелестел густой кустарник с какими-то поздними белыми ягодами.

– Это не трусость, это благоразумие, – под острым взглядом уточнил Харада, но получил только равнодушный кивок. Ни «Хорошо пошутил», ни «Ты слизняк».

– Ясно, – только и сказал мальчишка. – Понимаю. Я тоже их опасаюсь.

«Опасаюсь» – не «боюсь»… Это скорее мог бы обронить взрослый, уже знающий ту самую грань между благоразумием и трусостью. Харада опять попытался приглядеться к юному лицу, но мальчишка повернулся так, чтобы на острый профиль падала тень, и опустил подбородок, а платок натянул повыше.

– Принесешь мне воды? – тихо, уже миролюбивее попросил Харада и кивнул вперед: – Туда, к воротам. Я подожду тебя там.

В том, чтобы дать поручение ребенку, не было ничего зазорного, и все же неожиданно Харада ощутил неловкость. Ощутил он и беспокойство: а не опасно ли брать питье из этих рук? Нужно смотреть внимательно, как мальчишка будет доставать ведро. И одновременно нужно ведь, пройдя к воротам, проверить, нет ли там и вправду притаившихся канбаку.

– Да. – Мальчишка пронзил его еще одним взглядом, лишенным красок, и покорно пошел за водой. Только брови приметно хмурились. От досады, смущения, беспокойства?

Харада двинулся по каменной дорожке вперед, быстро достиг ворот и, убедившись, что улица пуста, принялся наблюдать за колодцем. Мальчишка достал ведро намного ловчее, чем возился с посудой в доме, не облился – даже уже наполняя ковш. Вскоре он подошел и протянул посудину:

– Вот, к твоим услугам.

Харада, усмехнувшись, качнул головой:

– Сначала сам.

Мальчишка мог и заранее принять противоядие от того, что подлил сюда, но вряд ли: дорого, шумно, глупо так суетиться ради смерти рядового. Да и ничего подозрительного Харада не заметил. Мальчишка ненадолго опустил платок, сделал из ковша несколько больших глотков и, лишь вернув маскировку на место, вопросительно вскинул глаза.

Харада кивнул:

– Так-то лучше.

Напившись и вытерев губы, он опустил взгляд снова. Мальчишка ждал молча. Какой покладистый… или дело в чем-то еще? Харада нахмурился, протянул руку – и, жестом запретив дергаться, снова спустил к его горлу вылинявший платок. Стоило запомнить, как таинственный бродяжка выглядит. Тонкий рот, твердые скулы, две родинки у носа и шрам на правом виске, эти смешные уши… Вид усталый. Будто с удовольствием бы упал да уснул.

– Как тебя зовут? – настороженно, но мирно спросил Харада.

– Мэзеки, – невыразительно произнес мальчишка, теребя платок, но не спеша снова прятаться – скорее всего, устал дышать сквозь тряпку. Имя ему не шло, но Харада не стал это озвучивать. Окиде тоже не подходили ее нежные журчащие гласные, но, едва услышав об этом, она начинала драться. – Мэзеки Гото. – Тонкая рука забралась под ворот, вынула цепочку и показала: там качалась крошечная золотая подвеска-раковина. Похожие – раковины на Левом берегу, цветы вишни на правом, хризантемы в Центре – носили приближенные императора и наместников, эти регалии выдавались лично. Остальных святое золото, добытое на горе богов, обжигало. Прежде чем Харада, вспомнив, как мечтали о такой подвеске многие его товарищи, что-то переспросил бы, Мэзеки объяснил сам: – Я косё твоего настоящего господина.

Косё… Господина?

Харада, который в этот миг опять пригубил воду, едва не сплюнул ее, не то от злости, не то от омерзения. Хмыкнул, заставил себя собраться и лишь покачал головой, всучая ковш обратно мальчишке. Грубовато: тот даже пошатнулся.

– Ты что-то попутал, малек. Нет у меня никаких господ. – Горечь во рту никуда не девалась. Харада вздохнул и, думая, что она уйдет со словами, закончил: – Ни тайи. Ни наместника. А Желтую Тварь я ненавижу.

Стоило обернуться, прежде чем произносить последнее: вдруг канбаку подошли именно теперь? Но Харада не стал. Во-первых, опять выпятил бы… благоразумие. А во-вторых – проклятье, как же он устал! Устал ходить вприглядку, словно псина, в которую вот-вот непонятно откуда швырнут камнем, устал озираться, прежде чем войти на рынок или в переулок. Устал от липнущего к зубам и подошвам «Как бы чего не вышло». Устал давиться своей… как это называют на Западе… такое умное, длинное слово? Амнистией, вот – жаль, родного варианта нет. Но Временный Император Юшидзу Ямадзаки, Желтая Тварь, чтоб ему собственный меч в задницу вошел, любит иноземные слова. И когда король арканцев – или как там звать жителей бывших провинций бывшей же Гирии – дружески посоветовал Желтой Твари, только-только разгромившему под столицей наместника Никисиру, помиловать сломленные ошметки его армии, Желтая Тварь неожиданно согласился. Но простое «помилование» превратилось в хлипкую «амнистию». Харада уже почувствовал это: только из его отряда, где выжили дюжины три, к осени осталось… двадцать человек? Да, двадцать, считая их с сестрой. Остальные утонули, упали под колеса телег, погибли в найбидо, отравились или угодили под арест за пару резких слов о власти. За слова и мирных-то сажали… а не сажали, так обирали до нитки. И на что может рассчитывать воин, посмевший сказать, что Желтая Тварь не должен был плюхать тощую задницу на трон?

Нет, никакого милосердия. Только амнистия.

– Наместник Левого берега, Никисиру Ямадзаки, в стране. – Хараде показалось, что горькие мысли отравили его слух. Ну не мог же он это услышать? – И его семья – тоже. И я пришел просить помощи в их спасении.

Харада оцепенело молчал несколько секунд, а мальчишка, потупив усталые глаза, изучал воду в ковше. Легонько качал его, перекатывая волны; в темной ряби плясали звезды и луна, плясало и отражение, бледное, какое-то затравленное. Харада, опять чувствуя сухость в горле, смотрел на это ожесточившееся лицо. Смотрел на звезды, смотрел сквозь них и видел даже присохший листок на дне. От очередного качания он оторвался и, кружась, устремился к поверхности.

– Чушь, – наконец пробормотал Харада сквозь зубы. Ноги дрогнули, заныли, казалось, разом все свежие раны и ушибы. – Нет. Я точно знаю. Наместник сбежал.

– В Маджедайю? – Мальчишка… Мэзеки поднял глаза так резко, что Харада почти обжегся. – А. Ну да. Разумеется. – Он осклабился. – Асигару героически вынесли его, раненого, с поля боя, загримировали в старика и помогли добраться до ближайшего порта. А той же ночью к его особняку в провинции Экито приехала черная карета, из нее вышли верные бесшумные асиноби, забрали наместницу Юкино, принца Асагао и принцессу Джуни, доставили туда же и… – Мэзеки рассмеялся. Ледяной смех, как и слово «опасаюсь», не мог принадлежать ребенку. – Гладко звучит, Харада Сэки, вот только скажи-ка, помнишь ли ты, твоя сестра или кто-то из соратников лица тех асигару? Или тех асиноби? Хоть кто-то их знал? Ел с ними у одного костра?

Харада, едва это осознавая, медленно шагнул назад.

– Что… никто? Во всей вашей уцелевшей горстке из разных отрядов? Ты ведь узнавал, я уверен. А не ты, так сестра.

Кулаки сжались, лопатки уперлись в створки ворот. Снова заныли раны, другие. Весенние, глубокие, кое-как зажившие, но на деле вросшие в плоть, как полосы в шкуру тигра.

Никисиру Ямадзаки, наместник Левого берега, средний брат в правящей семье, был предан сестре, императрице Сати. При ней Ийтакос расцвел: Сати, пусть рано взошла на трон и получила в наследство беспорядок и безденежье, одолела их. Она сияла, трудилась и не унывала, старалась такой же воспитать дочь. Увы, несмотря на метку мадзи – а может, как раз из-за нее, – принцесса Рури росла слабой телом и духом. Плохо показывала себя в учебе, танцах и искусстве боя, грубила взрослым, и неважно, прислуге, знати или иноземным королям, едва они отнимали внимание родителей. Часто злилась и плакала, отчего комнаты превращались в руины. Других детей у Сати не родилось, так что принцессу берегли как прихотливый цветок. Не уберегли. Может, окончательно сгубила ее смерть любимого отца – императора Акио, может, тяготы взросления, но минувшей зимой, в праздник Сердцевины, метка вырвалась из-под ее контроля. Пугающе рано: чаще мадзи сходили с ума после тридцати, а то и сорока. Девочка убила мать, свернув ей силой взгляда шею, лишь чудом не тронула никого больше – ее вовремя зарезал младший дядя. Юшидзу Ямадзаки. Так он говорил, и ему верили.

Пока он не явил настоящее лицо.

Законным престолонаследником был господин, но, подавленный горем, он уехал на свой берег. Трон занял Юшидзу – и не отдал, когда господин собрался с силами. На великий праздник весны, Благословение Вишен, он прибыл, но провел его… как император, правобережным наместником же выбрал дальнего родственника. Он был не вправе все менять, ни с кем не советуясь, да еще перед цветением, – и поплатился. Многие плоды не завязались. Больше – не вызрело или опало. И господин объявил ему войну, потому что осознал наконец циничную ложь. Беда пришла к Сати и Рури не случайно. Не сама.

Пока Юшидзу был временным императором, когда станет постоянным, – никто не знал. Его не могло покарать Правило Безгрешности – ни за неурожай, ни за убийство. Наместники короновались наравне с императором и не проходили обряд повторно, если занимали его место. Знак уважения. Доверия. Равенства. И одна из тех самых дыр в Правиле, которая все и погубила.

Уже сейчас Желтая Тварь начал реформы, одна разрушительнее другой. Армию он увеличивал втрое – мол, иначе Маджедайя, соседняя страна, где Ийтакос докупал продовольствие, пойдет войной. А Левый берег из морского региона собрался переделать в земледельческий – чтобы меньше зависеть все от той же Маджедайи и тем более других континентов. Он требовал за год перекопать каменистую, скудную почву. Посадить там вишню, и так заполонившую две трети Правого берега, – наверное, чтобы зарабатывать больше ее продажей. А всех, кто провел жизнь, ловя рыбу и жемчуг, добывая соль, прядя морской шелк[21] и плетя циновки из морского тростника[22], – обязать к уходу за деревьями и работе на полях. Так он «уравнивал». То есть прямо говорил: «Вы, левобережные, трудитесь меньше, я это исправлю». Зато Центр, место обитания знати и полиции, он оставлял свободным от черного труда.

И вот армия Левого берега пошла на Юшидзу – и проиграла: вокруг него объединились и элитные войска Центра, и Правобережные. Разгромленный наместник – по крайней мере, так утверждали и Желтая Тварь, и все вокруг него – с семьей покинул Ийтакос. Растворился в иных краях, бросив верную армию. С убежденностью в этом Харада вслед за товарищами и продолжил жить, когда оправился от ран. Последний бой, полный крови, пыли и… и чего-то, о чем он старался не думать, все еще приходил в зыбких воспоминаниях.

Что же теперь?

Мальчишка продолжал скалиться, жутко и жалобно сразу, не сводя с Харады поблескивающих глаз. Наконец потупился и без слов протянул назад ковш.

– Вид у тебя – будто вот-вот в обморок упадешь.

– Откуда ты-то знаешь? – выдохнул Харада, забирая воду. – Для участия в боях маловат.

Он сам не понимал, что хочет услышать. Лишь бы мутный осадок из страха, злости, сомнения, надежды улегся – и осталось что-нибудь одно.

– Да пошел ты, – просто отозвался Мэзеки. В уголках его рта виднелись морщинки – так сердито он поджал губы. – Говорю же, я – косё. Самый приближенный к господину Никисиру и господину Асагао человек. Первый был мне отцом, второй – братом. И когда… их… – он запнулся, – когда забирали их, забрали и часть приближенных лиц. Служанок, меня…

– Куда? – Харада все не пил. Тошнота раздулась в груди и горле, словно перепуганная рыба-шар. – И кто были те…

Он теперь сам запнулся, уставился не на мальчишку, а в ковш.

Он, обычный асигару, не видел, как что-то, чем воспользовался против брата и левобережной армии Желтая Тварь, показалось совсем близко. Оно, оглушительное и жуткое, смяв несколько передовых отрядов, просто ринулось к нему снизу, а Харада едва успел поднять окикунай. На ногах, груди и глотке что-то сомкнулось, хрустнуло несколько суставов, и он потерял сознание. Пролежал долго. Очнулся, уже когда его нашла и, по ее словам, выкопала Окида, окровавленная и трясущаяся. Харада, даже не поняв, что «выкопали» его в прямом смысле, тогда сглупил, решил, будто она напугана из-за него, и заверил, что он в порядке, но Окида впилась в него, тряхнула и выдавила: «Тайи убили. Всех убили», – после чего сползла на землю и заплакала. Харада осмотрелся. Людей на ногах и правда было мало – все в крови, грязные и оцепенелые. Тогда он еще многого не понял: ослаб, плохо соображал. Ему и в голову не пришло ставить под сомнение услышанное: что наместник спасся, что какие-то воины – волосы с синими кончиками, значит, свои – унесли его из-под града стрел, прочь от беспощадной силы. Он даже обрадовался. Потом – когда заговорили о бегстве – обозлился, тем больше, чем настойчивее скребла мысль: подобная низость совсем не в характере наместника. Своих он не бросал. Теперь же…

– Я не могу сказать тебе точно. – Мэзеки снова поймал его взгляд и скрестил руки на груди. – Если нужны имена и прочее. Это и неважно, просто знай: у Юшидзу всегда много запасных планов. Эти воины – кто-то из ваших перебежчиков или изначально не верных Никисиру левобережных. Кто-то, кому приказали ждать момента, чтобы в пекле боя перехватить его. А потом и…

– …семью, – горько закончил Харада и прочел на лице мальчишки благодарность. Судя по тому, как побелели костяшки сжавшихся пальцев, говорить ему становилось тяжелее. – Страшно было… да?

Мэзеки помрачнел, открыл рот, но через мгновение кривая улыбка вспыхнула на его губах: мол, не нужна мне твоя жалость, дурак. Харада и сам услышал, как мягко и хрипло прозвучал его вопрос, смутился и скорее глотнул воды.

– Я давно мало чего боюсь, – снизошел до ответа мальчишка и вздернул нос. – Не просто так я единственный сбежал из Красного дворца. Не попался. Не подох в канаве. Я воин.

– Воины тоже боятся, да и в канавах мы умираем нередко, – вяло напомнил Харада, но Мэзеки не заинтересовало это уточнение.

– Пусть так, но сейчас не до страхов, – отрезал он и склонил голову к плечу, на лоб упала длинная черная прядь. – Отвечай мне: поможешь?

«Отвечай». Вот так просто потребовать от едва знакомого человека немедленного «да» или «нет»? Не объяснив мотивов, не предложив плана, в конце концов, не посулив что-нибудь? Харада, конечно, понимал: мысли о последнем, когда в опасности страна, – удел жадных соседей-маджедайцев, но все равно было как-то… не неприятно, странно. Чтобы лопоухий мальчишка, покорно носивший ему воду, теперь гордо прожигал взглядом? Захотелось сбить с него спесь.

– А ты умом в темнице, или где там вас держали, не повредился? – вздохнул он. Мэзеки нахмурился. Цокнул языком, потеребил край платка. – Допустим даже, что я тебе верю, но начнем-ка с простого. Почему ты искал именно нас с сестрой? Почему решил, что мы захотим глупо умереть, пытаясь подлезть к Желтой Твари? Верных баку у господина было…

– Немало, да, – перебил Мэзеки. Он не сводил с Харады глаз. – Но почти все живут тише рыб в донном иле. Вы – громкие. Значит, злитесь и печалитесь. Значит, в вас больше решимости.

Харада снова опешил, даже не сразу нашелся с ответом. Проклятый ребенок… Похоже, наместник хорошо его воспитал. Для выводов подобного толка нужен ум.

– Я ведь наблюдал за разными асигару, асиноби, бродячими мечниками, – ровно продолжил Мэзеки. – Даже за отдельными кандзё[23] и ёрикан. Думал и в сторону сброда вроде кулачных бойцов. – Он вздохнул. – Но я кое-как разбираюсь в людях, Харада Сэки. Все, кого я видел, либо слабы, либо недостаточно храбры, либо пытаются ускользнуть от тьмы, которая сгущается вокруг нас, вместо того чтобы смотреть ей в глаза. Я понимаю, как вы пострадали в Братской Бойне. Но понимание пониманием, а мне это не подходит. У меня… у нас будет только один шанс.

Харада молчал, рассматривая его в ответ. Хмурые брови, поникшая голова. «Я разбираюсь в людях…» Скажи это другой ребенок, и Харада бы захохотал и посоветовал хоть первых усов дождаться. Но тут язык не повернулся. Представилось, как вот этим самым бирюзовым взглядом он следит из кустов или толпы за бывшими Харадиными товарищами по службе. Оценивает. Нет, не ребенок, чудовище! Жуть. Вроде бы муж той самой Орфо, легендарный гирийский король-врач Эвер I, был как раз не человеком, а странной и тоже очень проницательной тварью из мира богов. Только тварей вдобавок к Желтой сейчас и не хватало.

– Мне не нужно много людей, – опять заговорил Мэзеки. Сунул руки за пояс, качнулся с носков на пятки. – Двое-трое, если по пути встретится еще кто-то сильный и готовый. И, разумеется, господин не останется в долгу. За спасение…

– Правильно ли я понимаю… – оборвал Харада быстро и, как он сам услышал, нервно, – что ты хочешь их вывезти из… города, получается? И все-таки помочь им покинуть страну?

Глаза Мэзеки расширились, рот опять дрогнул в улыбке – недоброй, обнажающей клыки. Он, щурясь и качаясь, плавно мотнул головой. «Мало». Усилившийся ветер зашелестел и травой, и его волосами, и волосами Харады, хлестко кинув их на лицо.

– Ты хочешь убить Желтую Тварь. – Харада понял, что лучше произнесет это сам. – Убить или хотя бы свергнуть! Чтобы твой господин или кто-то из его детей занял трон!

– Да, – просто отозвался Мэзеки. Поднял руку, медленно убрал за ухо прядь. – Да, только так мы все будем в безопасности и страна перестанет катиться на дно. Может, тогда-то боги вспомнят о своих обязательствах и не дадут больше никакой крови пролиться.

Обязательства. Боги. Харада вспомнил пьяную болтовню с кадоку. Мальчишка нес что-то в том же духе, еще наглее. Все в мире уже поняли: у богов Святой горы нет перед людьми обязательств. Есть легкое любопытство, выливающееся в редких схождениях с заснеженного пика, и не во плоти, а в форме либо знамений, либо Правил. Беречь, жалеть, ободрять? Это давно не к богам, да и тысячи лет назад было редкостью.

– Юшидзу Ямадзаки совершил зверство, – упрямо продолжил Мэзеки. – Против семьи, народа… Если бы ему предстояло короноваться, тиара раздавила бы ему голову, как всем убийцам и предателям, кто пытался занять троны. Но он уже коронован. – Кажется, Харада услышал, как скрипнули у мальчишки зубы. – И продолжит делать что захочет. И не пять лет, оставшиеся от срока наместничества, а все двадцать – потому что, когда наместник берега вынужден занять трон Центра, действует, как ты, наверное, знаешь, Правило Обнуления. И боюсь, – опять он вскинулся, – времени немного. Юшидзу может убить нашу семью когда угодно. Его решения очень порывисты.

Харада кивнул – а что оставалось? И правда… что с того, что господин здесь? Радость быстро сдулась. Да лучше бы, раз такое дело, вправду сбежал! Долго живым он не пробудет.

– Ох, малек. Мне… жаль.

Мэзеки смотрел молча, натянутый как струна. Лицо побелело, потускневшие глаза казались провалами, а в них тлела боль. Харада осекся. Речь об отце этого косё, пусть не родном, и о людях, которых он считает семьей. Легко вообразить, какие ужасы крутятся в его голове.

– Дай мне воды, пожалуйста, – наконец сдавленно попросил Мэзеки и, забрав ковш, почти залпом допил оставшееся. И все же закончил: – В общем, не стану лукавить. Я очень за них боюсь. Хотя… – он чуть оживился, – если разобраться, даже во время публичной казни нам можно будет найти неплохие возможности для…

– Кстати, о возможностях для атаки, – поспешил подхватить Харада. – Я, знаешь, проникся тобой, я потрясен и малодушно рад, что господин нас все-таки не… – Он помотал головой, сердясь на себя за косноязычие. – Ладно, не рад, просто мое разочарование в людях чуть уменьшилось. – Вздохнув, он потер лицо: ужасно не вовремя, но клонило в сон. Тело требовало отдыха, а не захватывающих бесед о грядущем убийстве Желтой Твари. – Ох, неважно… я просто хочу узнать, план-то у тебя есть или сплошные детские мечты?

Мэзеки не огрызнулся, но поморщился, и Харада укрепился в обнадеживающей мысли: все-таки нет, ребенок. Вот, например, не любит, когда в отношении него используют слово «детский».

– План есть, – ровно ответил он. – И твоя сестра, к слову, нашла его неплохим.

– О, отлично, и что… – Харада осекся. Да, соображал он уже туго, некоторые вещи доходили с опозданием. – Стой! – Глаза полезли на лоб. – Что? Окида?..

То есть он успел поговорить с ней?! Наверное, пока Харада дрых. И теперь Окида… она…

– Мы выдвигаемся на рассвете, – так же невозмутимо, будто говорил «На небе светят звезды», сообщил Мэзеки. Харада продолжал на него таращиться. – Что? Если тебе интересно, она согласилась почти сразу. Не выспрашивала то одно, то другое, как ты.

– Она рехнулась? – вспылил Харада и спешно прикусил язык. Он так не считал, но сдержаться не смог. Мэзеки ядовито поднял бровь. – Нет, нет. Не смей ей это передавать.

Мэзеки только дернул плечами. Харада переступил с ноги на ногу, покрутился, выглянул за ворота и, убедившись, что канбаку поблизости по-прежнему нет, схватил мальчишку за локоть.

– Что ты ей пообещал-то? – От волнения он не понизил голос, а дал петуха. Спохватился, прокашлялся. Мэзеки выжидательно молчал. – То есть… я…

– Месть за любимого человека, в первую очередь, ну и по мелочи, – сжалившись и не дав дальше кудахтать, сказал мальчишка.

– За любимого… – Харада хлопнул себя по лбу. Нет, нет, не думать сейчас еще и об этом. Потом надерет сестре уши, если она не убьет его первой. – И это знаешь. А про меня что знаешь?

Мэзеки опять ухмыльнулся, глаза блеснули.

– А в тебе нет ничего особенного, кроме сносных боевых навыков, Харада Сэки. Поэтому тебя, думаю, устроят справедливость, награда и какая-нибудь должность в будущей армии.

– Мелюзга, – прошипел Харада. И не скрыть: задел его этот тон. – Во мне? Нет ничего?

Мальчишка молчал. Ему, похоже, неинтересно было такое обсуждать. Равнодушно позволяя ворчать, он пялился Хараде в лицо и терпеливо ждал того, за чем и сунулся. Ответа.

– Слушай… – Харада шумно выдохнул и разжал хватку. Мэзеки, скривившись, поправил смятый рукав. – Я вижу, ты ловкий верный парень, которому, похоже, совсем терять нечего. Да? – Мэзеки без промедления кивнул. – Ясно. Нам, в общем, тоже. И Окиду я понимаю, и удерживать не стану, да и не смог бы, раз ты уже ее заполучил. Но…

– К слову, – невозмутимо перебил Мэзеки и покрутил в руках пустой ковш, – она для моего плана нужнее, чем ты. Тебе куда проще будет найти замену по…

– Так, стой! – Харада потерял терпение. Не церемонясь, он отнял ковш и замахнулся, думая слегка стукнуть мальчишку по макушке. Тот заблокировал руку поставленным, крепким захватом. Недурно. Харада вздохнул снова, кивком показал, что передумал, и, когда тонкие пальцы разжались, сам понес ковш к колодцу. Мэзеки пошел за ним. – Я имею в виду… если уж ты меня зовешь на такие дела, так уважай хоть немного, а? Ты будто совсем не умеешь чтить старших, хотя тебе подобает.

– Если уж ты, – это походило на шум ветра, но того, который не просто гнет траву, а еще ломает ветки, – поклялся быть верным наместнику до самого конца и ненавидишь Желтую Тварь, так принимай решение хоть чуть-чуть побыстрее, а? Ты будто совсем растерял настоящий дух воина, пока тешил людей на ярмарочных боях, хотя тебе…

– Ничего я не р-растерял! – рыкнул Харада, поборов порыв все же его стукнуть. Надо же так передразнить! – Но подумай сам! Ненавидит Желтую Тварь бо́льшая часть жителей моего берега, и, уверен, кое-кто на Правом, и, еще более уверен, кое-кто в Центре, но много ли смельчаков готовы бросить ему вызов? А ты вот так просто хочешь, чтобы я подорвался.

– А чего хочешь ты? – Они дошли до колодца. Харада, ворча, принялся выискивать злосчастный крюк, где посудина должна висеть. – Почему-то мне кажется, что не прожить остаток жизни под этой властью, зная, что у тебя был шанс бросить ей вызов.

«…А ты его упустил». Продолжение висело в холодном тяжелом воздухе. Крюк отыскался – внизу одной из стенок. Харада водрузил ковш меж двух собратьев, поменьше и побольше, и невольно содрогнулся, поняв это. Да что за издевательское знамение? Что за?.. Мальчишка и это подстроил? Как он там сказал, у Желтой Твари всегда все предусмотрено?

– Ты прав, – повернувшись и сунув руки в карманы, все-таки признал он. – Хорошо подловил меня, малек. Очень. Я хочу справедливости, хочу нормальную жизнь и службу, хочу… – он запнулся. Кое-чего – например, погибших товарищей – было не вернуть, так зачем это бередить? – Ладно. Я не знаю, где ты осел, но пойдем-ка переночуешь с нами. Если Окида не спит, поговорим все вместе сразу, а если спит, то утром. Честно, я тоже подустал… – Опять зевок разодрал рот, не удалось с собой справиться.

– Это «да»? – в лоб спросил Мэзеки. Пришла очередь Харады морщиться.

– Это осторожное «Я склоняюсь к “да”, но мне надо подумать и узнать больше».

Удивительно, но Мэзеки улыбнулся и серьезно кивнул, а затем чуть поклонился, прежде чем спрятаться за платком.

– Я благодарю тебя. И пойду, куда позовешь. Места для ночлега у меня все равно нет.

Ох!.. Харада опять встряхнул головой. В дрожь бросало от этой выучки, речи, гладко подогнанной фразочка к фразочке. Тайи Окубару, всегда собранный, опрятный и умевший договориться с кем угодно, ведь пытался добиться от воинов похожего, только это было – что учить плясать толпу черепах. Старались немногие – Окида, например. Остальные считали, что хорошее оружие, крепкий кулак или отточенный волшебный дар важнее.

– Кстати, где ты нашел мою сестру? – Это Харада спросил, когда они уже выскользнули за ворота и двинулись по улице, меж двух рядов низко нависающих сливовых деревьев.

«В рогэто. Пусть он скажет, что в рогэто».

– На опустевшем берегу, пока ты заканчивал пить, – ровно ответил Мэзеки. – Она сидела на камне и смотрела в волны. Кажется, грустила. Но я ее взбодрил.

О да. Соблазнительное предложение убить человека, лишившего тебя всего и превратившего твою страну из цветущего гостеприимного дома в подгнивающую, полную полиции канаву, просто не может не взбодрить. Харада обреченно кивнул и покривил душой:

– Меня тоже. Ладно, прибавим-ка шагу.

Все еще хотелось спать. А лучше умереть. Впрочем, последнего ему хотелось давно. Так правда… почему бы не умереть, хотя бы попытавшись вернуть украденную нормальную жизнь?

2. Пестрая лента в пальцах бродяги

Еще в полусне, судорожно пройдясь ладонью по подушке, Окида почувствовала: наволочка опять мокрая от слез. Очередное гадкое пробуждение среди ночи, кошмар о земле и крови.

Какое-то время Окида бездумно смотрела на бледный узкий силуэт ладони, замерший на такой же бесцветной ткани, а потом сжала кулак, резко села и сощурилась в темноту.

Брат вернулся. Ну, слава богам, этот гуляка здесь.

Харада сопел на соседнем футоне[24]. Не разделся, даже покрывала не взял – лишь завесился патлами от лунного света, который легко сочился в комнату сквозь хлипкую оконную загородку из дешевой бумаги. Молочно-голубые полосы лежали на синих концах его волос, на плече, на бедре и делали привычную позу – Харада свернулся клубком, подтянув колени к подбородку и обхватив их, – еще тревожнее. По крайней мере, Окида с этой выпустившей когти тревогой ничего сделать не могла. Прежде брат спал иначе – на спине, растянувшись во весь немалый рост, разве что не раскинувшись морской звездой. Это раздражало многих в отряде, Окиду в том числе, – особенно в походах. А потом случилась Братская Бойня. И Харада стал спать вот так, будто зародыш зверя. В этой позе Окида нашла его там, на подступах к столице, израненного и наполовину зарытого в землю.

Нет. Нечего опять думать об этом, ей и так это снилось. Больше земли. Крови. Тел, передавленных и переломанных.

Взгляд соскользнул с брата, и на полу она предсказуемо увидела еще фигуру. Вот оно что, вот почему Харада без покрывала. На грубой шерстистой дерюге, завернувшись в нее же, как кусок рыбы в гороховый блинчик, лежал Мэзеки – его Окида опознала по торчавшим из кокона тонким перемотанным ногам. А вот лицо спрятал. И как только дышал?

Окида вздохнула: зная, через что этот детеныш прошел, она не удивилась бы и другим странностям. Разумеется, он прятал лицо; разумеется, боялся. Бедняга. Даже захотелось разбудить брата, пару раз пнуть и заставить уступить Мэзеки постель. Не убудет, если раз вздремнет на полу. С другой стороны, с чего бы? Мэзеки за свои скитания явно устал, но и Харада устал, он сегодня вообще-то бился. По всему выходит, что футон должна уступать она. Все равно же не спится.

Окида бесшумно скатилась на пол, подползла к «блинчику» и ткнула наугад пальцем. Мазэки подскочил, завозился, скорее всего, ища припрятанный нож, и Окида поспешила успокоить его:

– Лезь в постель, детеныш, а я пойду-ка прогуляюсь, голова разболелась.

Из покрывала все-таки посмотрели сонные глаза. Мэзеки пару раз моргнул, Окида улыбнулась и шепотом велела снова:

– Лезь в мою постель. А то закачу туда. Надо выспаться, у нас впереди долгий путь.

Он пробормотал благодарность и вместе с одеялом уполз на ее футон. Окида невольно отметила: детеныш двигался, даже спросонок, довольно ловко и не шумел. Не скрипнул ни одной половицей – а это сложно, пол в рогэто сильно испортила океанская сырость.

Быстро одеваясь, Окида спиной чувствовала любопытный взгляд. Она терпеть не могла этот навык, вкалачиваемый в асигару и асиноби с юности, – костями ощущать, когда на тебя смотрят. Полезно в бою и разведке, но когда ты полуголая и на тебя таращится ребенок…

– Ты красивая, – прошептал Мэзеки.

Окида зябко повела лопатками и накинула рюхито, пряча и пару шрамов, и рисунок – большого, во всю спину, ската-бабочку. Мотнула головой, не давая волосам влезть под ткань, запахнулась и принялась опоясываться.

– Ты еще и понимать-то в этом не должен, – наконец развернувшись, пробормотала Окида, злясь на себя за смущение – все-таки красивой, да так искренне и восхищенно, ее не называли давно. И прижала палец к губам: – Спи давай, женский угодник. Надеюсь, ты хотя бы не подлизываешься…

Мэзеки улыбнулся глазами и нырнул в свой «блинчик», к счастью, решив не наблюдать, как Окида натягивает штаны. Уже заплетая небрежную косу, она сама на него уставилась. Мда… Все-таки правильно Харада оставил его на полу. Слишком дерзко и непонятно этот детеныш себя ведет, что-то в нем есть странное. И, кстати, лучше бы этот горе-наниматель, вместо того чтобы сомнительно чесать языком, сообщил, что там решил Харада.

Впрочем, ответ был очевиден. Вряд ли иначе брат притащил бы Мэзеки сюда. И слава богам. Чем-то он понравился Окиде. Может, тем, как спокойно сидел на скалах рядом, как посматривал в мрачные волны и как в конце концов просто сказал: «Я вижу, ты несчастная. И мне почему-то кажется, это не пройдет, если ты ничего не сделаешь». Будто маленький старик.

Окида в последний раз обернулась. Теперь за ней осоловело следил Харада – ну разумеется, у брата беспокойный сон после спиртного. Он завозился, хлопнул глазами и открыл рот. Окида отмахнулась: «Нет, я не собираюсь трепаться, лучше проспись, пьяница, завтра долгий день». Харада прочел это по лицу: стыдливо уткнул нос в колени. А потом шустро вытянул руку, сдернул с ног Мэзеки второе покрывало и забрал себе. Окида, хмыкнув, выскользнула за дверь.

Она быстро покинула тихую рогэто, где они были единственными постояльцами, и так же быстро пересекла спящую деревню. Запретила себе сердиться: ну, погуляли и погуляли, осень – жирное время, ярмарочно-урожайное, много и боев, и пирушек. Тем более сейчас: пока не вступил в силу закон об обязательном земледелии, пока не нужно ни скакать вокруг капризных вишен, ни гнуть спины, распахивая скудные поля, люди веселятся как в последний раз. Для кого-то и правда последний: голова полетит с плеч, когда Желтая Тварь не получит того, что внезапно возжелал.

Нет, не внезапно. Наверное, он всегда надеялся отомстить левобережным соседям.

Ийтакос ведь звали Империей Двух Берегов не ради звучности, а за давний, бесхитростный, ясный уклад. На Левом берегу Реки земля бедновата, зато под боком океан, который прокормит; несколько скромных долин дают суходольный рис, и славно растут сливы, редис, горох, желтозубка. Наместнику для благоденствия всего-то и нужно, чтоб люди каждый день понемногу работали да не страшились штормов. Правому берегу сложнее, он трется о горы. В прошлом урожаев хватало с запасом, земля была щедра, но сейчас не дает почти ничего, люди перебиваются подачками соседей. Единственное, что растет хорошо, – вишни. Самоцветные вишни, без которых Ийтакоса нет. Их покупает весь мир, они спасают жизни едва блеснувшие и жизни угасающие: ради этого боги их послали – в мрачные годы, когда ни с того ни с сего слишком много младенцев стало рождаться хворыми и недоношенными, а много стариков рано терять силы и разум. Ягоды вкусны, а как красиво, когда каждое корявое дерево в печальных рощах вдруг усыпают драгоценные камни всех оттенков! Вишни – святыня. Труда с ними много: поливать, обстригать, обирать, кутать… И ради хороших урожаев наместнику нужно, чтобы люди гнули спины. И самому гнуть, подавая пример и орошая землю по́том, и вовремя благословлять рощи, и…

Юшидзу Ямадзаки вряд ли это любил. Окида была о нем наслышана. Высокомерный красавец, мечник, хитрец. Где такому – пусть меченному садовничьим знаком – рыться в земле, воевать с жуками? Но, по слухам, у Сати любимцем был он. И, раздавая земли, она полагала, что сделает младшему подарок. Хотя, по другим слухам, наоборот, наказала его за строптивый нрав.

Окида часто в последнее время уходила в подобные мысли. Понимала: бесконечные рассуждения о родине и ее укладе, попытки найти корни невзгод ничего не поменяют, но остановиться не могла. Ушла и сейчас – и едва заметила, как добралась до шепчущего океана. Ноги принесли ее к тем же скалам, у которых она тосковала вечером и где встретилась с Мэзеки.

Луна, бледная и зыбкая, ласкала воду, дорожкой оставляя на ней светящиеся поцелуи. Звезды казались мелкими, как рыбья икра, зато их высыпало столько, что терялись привычные созвездия. Окида разулась и побрела вдоль кромки прибоя. Камешки стучали под стопами, иногда больно били по пальцам, особенно невзлюбив мизинцы, но было все равно. Окида вдыхала соленый запах, прислушивалась к ветру и думала – уже не о прошлом Ийтакоса, а о настоящем: о том, как Желтая Тварь ловко сбросил вину за погубленный урожай. Мол, если бы предатель Никисиру не сбежал после смерти сестры и не начал распускать слухи, не остался бы бедный Юшидзу на троне. Не было бы спешной смены наместника на кого попало. И бед, и нового указа, и…

Окида выругалась, схватила увесистый камень, плюнула на него и швырнула в волны.

Если честно, она ненавидела обоих братьев Сати: одного за злобную хитрость, второго – за упрямую мягкотелость. В каком-то смысле Желтая Тварь был прав. Господин не смел давать слабину! Если мог доказать вину брата в смерти сестры – должен был остаться в Красном дворце и доказывать! Или не доказывать, пусть затаить подозрения, но так или иначе сохранить трон. Увы. Не такой человек. Весь из себя благородный мешок в духе короля Эвера: слова плохого никому не скажет, пока триста раз не убедится, что слово заслужено. Вот и тут. Объявил брату войну и напрямик обвинил в убийстве только после того, как вишни…

Окида замахнулась, бросила в воду еще камешек и собралась уже сесть на ближайший обломок скалы, но снова почувствовала это. На нее кто-то смотрел.

Воздух оставался спокоен, галька постукивала только от прибоя. Поэтому Окида развернулась – медленно, обманчиво лениво. Одновременно она все же готовилась вмиг скакнуть вверх, прямиком на ближайшую скалу, и спрятаться – от стрел, от сюрикенов[25], от дротов, да мало ли! – за выступом, поросшим корявыми деревцами. Но нет, смотрящий даже шагу не сделал и не вынул рук из-за широкого пояса черной, расшитой серебристыми черепахами рюкоги. На поясе, правда, был меч, но пока юноша не собирался его доставать.

Поза была расслабленная, но твердая: расставленные ноги, расправленные плечи, склоненная голова. Губы не сжаты, ноздри не трепещут, на узких запястьях не играют вены. Непохоже, что злится. Но – можно было догадаться по взгляду, бегавшему где-то в районе Окидиных карманов, – также вряд ли не заметил потери одной маленькой безделушки.

– Ленту, – сухо, невыразительно потребовал он и слегка вытянул ладонь.

Его густым хвостом играл ветер. Красные кончики волос уже стали тусклее, вот-вот уйдут в искристую белизну, знаменуя скорую зиму. Окида посмотрела в осенне-багряные, тоже блекнущие глаза. Боги… ну и жутким будет этот тип, когда они выцветут до оттенка грязного снега. Не повезло жителям Правого берега, с этим их «перекрашиванием» под время года. Такого красавца – изящного, ладного, пусть худого как тростинка, но и в этом что-то есть! – зимняя «масть», наверное, здорово портит.

– Привет, – сказала Окида первой. Стало вдруг интересно завязать разговор. Стукнуть этого типа и раствориться в ночи она всегда успеет. – Знаешь, вообще-то не люблю, чтобы меня беспокоили во время прогулок. И я не понимаю, о чем ты говоришь.

Она даже похлопала глазами. Юноша все стоял как дурак с протянутой рукой. Переливы на его волосах пульсировали, колебались. Волнуется, надо же. Из-за куска пусть недешевой, но тряпки? Хотя, надо признать, симпатичной: таких ленточек Окида и не видела. Серый морской шелк, а по нему – ряд плоских ромбиков-самоцветов в крохотных металлических гнездышках. Кажется, в Хиде такие назывались стразами. Каждый – а тут они еще и шли как цвета радуги – хотелось съесть, точно драгоценную вишенку. Поэтому Окида уже решила: с лентой ни за что не расстанется.

Прежде, если хорошо просили, ну, или обворованный казался миленьким, или начинал, например, лить слезы, она порой возвращала вещи. Нет, не сейчас. Тем более день получился омерзительный: сначала Харада посмел ругать ее как ребенка за эти крохотные подарочки самой себе, а потом еще и пошел обжираться с деревенскими. Да как он мог? Прошло не столько времени, чтоб гудеть на пирушках, всего-то несколько…

– Ты злишься, – тихо прозвучало в шуме прибоя. Окида осознала, что сунула одну руку в карман и сжимает ленту в кулаке. – Хотя вообще-то злиться должен я.

– Пошел ты. – Не самое вежливое предложение, но Окида внезапно сама для себя вспылила по-серьезному. – Нет у меня ничего, слышишь? Проваливай, дохляк!

Этот взгляд, тощие руки с широкими наручами из кожи, дурацкие черепахи – все начинало раздражать. Но раздражением дело не ограничивалось: да, воздух оставался спокойным, но… Окиду, как и всех асиноби, учили хорошо. От незнакомца будто разливался колкий жар. Что за сила? Телесная? Рассудочная? Асиноби он, асигару, кан под прикрытием, а может?..

– Отдай чужое!

Он оказался рядом за два удара сердца, хотя стоял шагах в десяти. Выхвати он меч и будь на месте Окиды кто-нибудь другой, этот кто-нибудь был бы уже мертв. Окида же отпрянула, развернулась, уходя из-под удара кулака, и почти так же молниеносно дернула из-за пояса пару саев[26]. Решила не бить, просто приставить один к горлу, а вторым, если успеет правильно повести серединным зубцом, срезать немного этих пушистых волос. В назидание, мол, не понял? Девушка хочет погулять одна, а ты иди погуляй в другом месте.

Проклятье!..

Танадзаси он все же выхватил, и тоже быстро.

А еще это оказался не танадзаси.

Отскакивая из-под нового удара, падая на гальку и прослеживая взглядом направления, в которых разлетелись трезубцы, Окида все не переставала думать об этом проклятом клинке.

Ситисито! Семь ветвей! Придуманное какими-то чокнутыми семейство мечей, похожих на плоские деревца: широкие прямые клинки, короткие, но безумно крепкие, и отходящие от них цеплючие «побеги»-крючки. Такой меч из-за разлапистости легко выбить, но и им легко разоружить противника. А если такой вгонят тебе… куда угодно, шансов нет – либо подохнешь, либо останешься калекой: «побеги» раздерут и мышцы, и кишки. Еще и из святого, то есть добытого с горы богов, металла. Вроде хоть не живой: не звенит, не поет, лишь чуть светится.

– Ты спятил! – взвизгнула Окида. – Еще бы с вилами на меня пошел!

Просто невероятно! В армейских отрядах эта дрянь считалась оружием либо сумасшедших мясников, либо любителей покрасоваться, и, кстати, долго ни те ни другие не жили.

– Извини. – Незнакомец неожиданно развел руками и… передразнил Окиду: похлопал глазами! – Но давай ты не будешь обижать мой меч. Думаю, ты просто завидуешь.

– А то! – прорычала Окида, схватила примеченный еще в падении увесистый камень и метнула прямо в эту красивую длинноволосую башку.

Она не заметила движения, которым клинок рассек камень. И не пыталась: мгновений ей хватило, чтобы вскочить, метнуться к одному из саев, схватить его и опять ринуться в бой.

Теперь она примерно понимала, чего ждать, и, парируя удар, попыталась поймать противника на обычной для ситисито уязвимости: сместить угол, серединным зубцом зацепить любую из «ветвей» и выдрать оружие из этой хрупкой руки. Они с юношей вообще оказались похоже сложены, разве что он повыше. Харада, тоже не крупный, но еще выше и куда крепче, скорее всего, смел бы его, чихнув. Но прием не удался: юноша немыслимо вывернул меч, так что сай скользнул мимо нужной выемки. Клинок и зубцы скрестились раз, другой, третий. Еще череда ударов. Оружие заскрежетало, столкнувшись особенно громко и выбив искры. Эти искры сверкнули у незнакомца в глазах. А вот его губы тронула улыбка.

– Я не убил тебя сразу, – пугающе миролюбиво сообщил он, оказавшись с Окидой нос к носу, – только потому, что хотел убедиться: ты правда подменила ленты на моем хвосте так быстро, что я не заметил?

– Я тебе этот хвост отрежу, – почти так же ласково пообещала Окида, изогнулась (сражаясь, они подошли ровно куда ей было надо) и подхватила второй сай. – Беги. До самой Хиды!

Ударила она снизу, но – проклятье! – зря: опять мечник извернул ситисито, да так, что оба трезубца попали в выемки «ветвей». Он дернул. Руки Окиды заныли, но она упрямо повела трезубцы на себя, заставляя его поднять клинок. Он не был так уж сильнее – это помогло. Только Окида понимала: это малая передышка. Бить сикисито сверху почти так же удобно, как саями снизу, одно неверное движение – и клинок воткнется ей в живот. Обычно она легко читала по глазам намерения противника: насколько измотан, готов ли убить… Но не тут. Глаза незнакомца были отчужденными. Он действовал как-то… механически, скорее решая задачу на счет. И Окида наконец сделала простой вывод: перед ней всего-то рюдзюцуби. Один из чудаков, которые и в армии-то не служили, но отдали денежки какой-нибудь частной школе боевых искусств, где их худо-бедно поднатаскали махать мечами и выдали соответствующие грамоты. Хорошо, не худо-бедно, этот махал мечом на зависть многим знакомым Окиде асигару. И все-таки…

– О, так ты мирняк, – пробормотала она, и его глаза расширились. – Поверь. Таким, как я, вас сразу видно.

Она увлеклась и оступилась. Как иначе он успел сделать то, что сделал? Одна его рука быстро соскользнула с рукояти меча, дернулась и схватила Окиду за косу, петлей перекинула эту косу вокруг ее горла. Грязно, но хитро, и она сама виновата, что не собрала пучок, пока могла. Окида опять извернулась и, прежде чем удавка бы затянулась, с силой пнула противника в грудь. Голову пронзила боль: он ее не выпустил, потащил за собой, сжимая косу в кулаке!

– Придурок! – прохрипела она, тоже падая и торопливо отпуская трезубцы.

Выбора не было: как бы она ни рухнула, хоть один вонзится этому типу в живот или в грудь, и больше он не поднимется – никогда. Окида не убивала с того проклятого сражения, где лишилась отряда, и нарушить зарок собиралась только ради одного человека. Ну, может, прикончит еще парочку правобережных баку, штурмуя Красный дворец, если придется, но на этом все.

Падая, она понимала, как опозорилась: противник-то даже не поймет, что она буквально поддалась. Вот-вот он вскочит, а в горло ей упрется меч. Унизительнее было бы только молить: «Слушай, ладно, сдаюсь, только не убивай меня, вообще-то я иду свергать Желтого Императора и делать жизнь, в том числе твою, сноснее». В лучшем случае он решит, что она спятила или врет, в худшем – вырубит ее, скрутит и оттащит в участок. Проклятье! А впрочем, дальше она не думала ни секунды, ее как озарило.

Был ведь еще трюк, который мог в ее случае и сработать.

Сработал.

Парень все-таки выронил меч, когда Окида быстро, грубо сгребла его ворот и прильнула губами к губам. А через еще пару мгновений ловко подхватила ситисито.

Она собиралась сразу вскочить, но удача кончилась: парень ее поймал. Непонятно, что там он хотел сделать, врезать ей лбом по лбу или отнять меч, но она почувствовала одну его руку на шее, вторую – у локтя. Губы, даже обветренные, оказались теплыми и нежными; конечно, незнакомец не ответил, но и не сжал зубы. И пахло от него восхитительно – пряной листвой; этот запах, тоже естественный для правобережных осенью, но обычно менее заметный, бил в нос. Буквально на миг Окида поймала себя на забытом желании – зайти подальше. Ну… немного. Оценить языком остроту его клыков, ощупать сколотый правый резец в верхнем ряду, узнать, в каком ритме колотится сердце. Нет. Тут же она поняла, что одна рука незнакомца вот-вот ее придушит, а вторая заламывает ее собственную, ту, где меч. Последнюю ценную секунду она не упустила: все-таки вырвалась, скатилась на гальку, поднялась одним прыжком…

И опять упала, потому что он подсек ее, отнял-таки сикисито и сам откинул в сторону.

– Так. – Он дышал тяжело, но и вполовину не так, как Окида. Будто и не устал. – Ладно. Хватит.

Медленно разжав левый кулак, он показал свою ленту – видимо, выудил у Окиды из кармана, пока…

– Крыса, – без обиняков сообщила она, только теперь почувствовав, что краснеет. Сильно краснеет. Да что у этого типа в голове?

Явно сочтя ответ ниже своего достоинства, незнакомец хмыкнул, сел, быстренько распустил волосы и принялся перевязывать их вновь обретенной лентой. Окида следила. Красные переливы все пульсировали, уже в другом ритме. Она прищурилась. Хотела торжествующе воскликнуть: «О, так тебе понравилось!», – но кинула взгляд на собственную косу, змеей лежавшую на гальке, и прикусила язык. Что сказать, ей тоже. Или у нее просто давно не было мужика, раз она кинулась на первого встречного?

Нет. Просто как-то так ей представлялись поцелуи тайи.

– Очень красивая, – понуро сказала она, подобрав саи и кивнув на ленту. – Где взял?

Он, поглядывая из-за завесы прядей, нахмурился, широким жестом сгреб их все и впихнул в хвост.

– Там уже нет. Нигде нет. Это подарок.

Окида кивнула снова и хмыкнула. Ну да. Вот на памятных-то вещицах она обычно и терпела крах. Из-за них люди переживали так, что не вернуть было совестно; за ними следили так, что даже она, довольно ловкая, попадалась… да вот незадача: к памятным вещицам ее сильнее всего и тянуло. Для Окиды счастливые подвески, платочки, шпильки, ленты, перстни, кинжалы и изящные, украшенные резьбой или гравировкой кисэру[27] словно испускали свет. Она не соврала Хараде, сказав, что «заполняет дыру на месте своего мира». Так она это и чувствовала.

– Почему ты воруешь? – тихо спросил незнакомец, точно прочтя ее мысли. – Ты не кажешься бедной, да и взяла всего-то…

Окида мрачно обвела взглядом его хвост и проворчала:

– Чтоб отучить людей считать чаек.

– Благородно. – Трудно было понять, поверил ли он, но допытываться не стал. – Ну так вот, я их не считал. Я восхищался мастерством твоего брата. Он отличный воин. Как и ты.

– Сейчас растаю, – усмехнулась Окида и стала ощупывать лодыжки: не потянула ли чего. – Ладно… ты тоже ничего. Как хоть зовут?

В его глазах мелькнуло сомнение: представляться он не хотел. А вот Окиде стало вдруг жутко любопытно узнать его имя. Своим потрясением он, конечно, подтвердил, что мирный, а значит, интереса особо не представляет, но боевой стиль впечатлял. Видно, усердный ученик.

– Согласись, это нечестно, – сказала она. – Ты-то знаешь, как зовут нас с братом, да все в деревне знают…

– Ичи, – это будто ветер донес. – Ичи Ру, ловец жемчуга. – Окида не успела даже удивиться, что он это добавил. – Мирняк, как ты выражаешься. И бродячий наемник.

– И чего бродишь? – Остальное она пока решила не уточнять, слишком зацепилась: рюдзюцуби, если не примыкали в конце концов к регулярной армии, каким-нибудь кан или, наоборот, преступникам, редко достигали такого мастерства и изобретательности.

– Несу добро, – все так же просто сообщил Ру и опять улыбнулся.

– В каком, э-э, виде? – Окида насторожилась. Она надеялась, что не в виде ловли воришек.

– Где что придется. – Он задумчиво посмотрел на воду. – Зарубить чудовище в таком же, как ваш, бою, попугать разбойников, поймать дикое животное, вернуть похищенного человека, кого-то защитить или немного поохранять повозку…

– И давно так? – Окида прищурилась. – А жемчуг чего?

– Лет пять, – ответил Ру, теребя в длинных пальцах переливчатые пряди. Опять он выглядел чудным и хрупким. – А жемчуг… ну, не ловится, вот.

Что-то он точно скрывал. Ну и ладно, пусть.

– Поня-ятно. – Окида начала было подниматься, но замерла: заметила, как тонкая рука подхватила кое-что с гальки. – Эй, погоди. Если уж ты меня ответно обчистил, возвращай мою…

Но старенькая грязная лента уже исчезла у Ру в кармане.

– Зачем тебе? – Он безмятежно кивнул на ее косу. – Тебе есть чем завязываться. Будет мне на память.

Окида все-таки вскочила. Сама не поняв почему, сначала рассердилась, а потом смущенно рассмеялась:

– То есть ты захочешь это помнить?

«Меня помнить?» прозвучало бы дурацки.

Он задрал голову, смотря снизу вверх и продолжая чуть улыбаться.

– Почему нет? Моя жизнь довольно бедна на впечатления.

– Учитывая, что ты наемник? – Окида все недоумевала. Он что, издевается? Или совсем плохо с головой?

– В таких вещах нет ничего веселого и увлекательного, – ровно отрезал он и прищурился. – Даже для мирняка. Это работа, она грязная.

Занятно. Окида не удержалась и задала вопрос, по которому обычно отличала своих:

– Так. Королева Орфо или король Эвер? Кто твой любимый гирийский герой?

Вспыльчивая, героичная девушка-воин, победившая злобных призраков своих же предков, или ее спокойный муж, призванием которого было всех умиротворять и не давать жене сигать в самое пекло? Брови Ру приподнялись, а потом он вдруг улыбнулся шире, даже ямочки обозначились на щеках.

– Скорфус. Их говорящий кот-ками. В нем было столько жизнелюбия и остроумия, не говоря уже о пушистых ушах и хвосте… Я завидую ему.

Окида покачала головой. Точно. Ненормальный. В следующий миг ненормальный резко подскочил – и опять оказался вплотную. Окида едва откинула нелепую мысль, что да, момент удачный для еще одного поцелуя, как почувствовала на губах его дыхание, потом – ладонь.

– Слышишь?

В отдалении раздались крики. Много криков. В основном мужские, но постепенно нестройным звоном влились и женские. Небо полыхнуло оранжевым. В одном месте. В другом. В третьем. И загремели взрывы. Окида рванулась: несколько мужских голосов она узнала. Местные канбаку. Они орали во всю глотку. Угрозы. А еще что-то вроде…

«Где он?»

– Кстати. – Хотя голоса были далеко, в деревне, Окида уже прянула за ближайшую скалу, чтобы, оставаясь незамеченной, сообразить, кого ищут. А вот Ру… Ру стоял на месте, на этот раз в позе и вправду безмятежной: расставленные ноги, ссутуленные плечи, руки не просто сунуты за пояс, но лениво постукивают по бедрам. – У меня была еще одна причина тебя найти. Я хотел тебе сказать вот что. То, на что подбил вас мальчишка, – безумие. Вам лучше отсюда убираться, и поскорее, ведь о том, что он сюда пробрался, уже донесли.

– Что?!

Слова он сопроводил легкой, совсем не виноватой улыбкой, да еще моргнул. Окида скрипнула зубами, оставив соблазн опять швырнуть пару камней ему в башку. А еще она догадывалась, как выглядит ее злобная раскрасневшаяся рожа, торчащая меж острых каменных выступов, но уж об этом точно не переживала.

– Почему ты сразу… – начала она безнадежно.

В голове крутилось другое: он подслушивал. Он знает. Интересно, а не он ли…

– Я думал, ты просто вернешь мне ленту, я все скажу, и мы разойдемся! – Ру пожал плечами. – Так что, боюсь, ты сама виновата.

Небо полыхало все ярче. Окида таращилась в это миленькое лицо, но вопросы один за другим осыпались, так и не сорвавшись с языка. Ясно: мирняк и есть мирняк. А у этого голова еще и… странная. Серьезно. Ну кто будет шататься по улицам в одежде, расшитой черепашками?

– То есть ты не понимаешь, как это важно? – все-таки спросила Окида под новую череду криков, лихорадочно в них вслушиваясь, но уже почти не сомневаясь: Ру прав. – Ну, время! То, что мы задумали! Что нас могут вместе с мальчишкой задержать и…

– Я вне политики. – Ру подошел чуть ближе. – И тебе советую туда не лезть.