автордың кітабын онлайн тегін оқу  Божественная комедия, или Путешествие Данте флорентийца сквозь землю, в гору и на небеса в пересказе Анджея Иконникова-Галицкого

Анджей Иконников-Галицкий

Серия Matrix Epicus

­

БОЖЕСТВЕННАЯ

КОМЕДИЯ,

или

путешествие

ДАНТЕ ФЛОРЕНТИЙЦА

сквозь землю, в гору

и на небеса

в пересказе

Анджея Иконникова-Галицкого

Иллюстрации Александра и Елены Веселовых

­

ЛИТЕРАТУРНАЯ МАТРИЦА

Санкт-Петербург

АННОТАЦИЯ:

«Божественная комедия» Данте – одно из самых знаменитых и в то же время одно из самых трудных для чтения и понимания произведений мировой литературы. Книжная серия «Matrix Epicus» предлагает познакомиться с великой поэмой в художественном прозаическом пересказе Анджея ­Иконникова-Галицкого: совершить путешествие по сумрачным и светлым, ужасным и прекрасным областям неведомого мира, спуститься в глубины Преисподней, взойти на Гору Очищения и даже осуществить полёт в небесные сферы вместе с любознательным Данте, мудрым Вергилием и прекрасной ­Беатриче.

ISBN 978-5-6051225-2-4

Знак информационной продукции 16+

https://litmatrix.ru/

© Анджей Иконников-Галицкий, пересказ, 2024

© ООО «Литературная матрица», 2024

© Александр Веселов, иллюстрации, обложка, 2024

© Елена Веселова, иллюстрации, 2024

Скажи мне, Господи, путь, в онь же пойду...

Псалом 142: 8

Слово пересказчика

Мы собираемся рассказать вам одну потрясающую историю.

Мы, правда, не предполагали делать ничего подобного, но к нам пришли и сказали: «Надо!»

Услышав такое предложение, мы сначала в ужасе отпрянули, понимая меру ответственности и то, какое место эта история занимает в мировой культуре. Но потом подумали и согласились.

Потому что это, во-первых, безумно интересно, а во-вторых, действительно, как нам кажется, надо.

Дело в том, что эта история, известная как «Божественная комедия» Данте, – одна из крупнейших жемчужин в сокровищнице духовной культуры человечества. Про неё и про её создателя знают абсолютно все. Однако если провести исследование среди своих друзей и знакомых, то, скорее всего, обнаружится, что лиц, прочитавших её целиком и способных ответить на десяток вопросов по тексту, не так уж много. Очень вероятно, что таких не окажется вовсе. Не исключено даже, что и мы сами не сможем вспомнить некоторые нюансы загробных странствий Данте с Вергилием и Беатриче. А также и то, когда последний раз открывали эту книгу и докуда дочитали.

Складывается странная ситуация: автор велик, история знаменита, но о чём там речь, сможет рассказать далеко не каждый наш образованный современник. Большинство «когда-то читали» и «что-то такое помнят». И лишь узкий круг посвящённых знает, что там и как на самом деле было.

Причём такое положение существует не только у нас, в России, и не только в сфере распространения русского языка. Есть подозрение, что и в Европе, и, конкретно, в Италии, где эта история, собственно, началась, дело обстоит ненамного лучше.

Отчасти причиною тому язык – флорентийский диалект староитальянского с примесью латыни, провансальского и так далее. Отчасти – стихотворная форма, которую большинство современных людей воспринимают туговато. Но главная проблема в чём-то другом. Возможно, в том, что нынешний человек боится и не хочет слышать многое из того, что рассказывает ему Данте. Возможно, в чём-то ещё. Не знаю.

Нам кажется, что эта проблема – страх человека Нового времени перед средневековой непосредственностью Данте – послужила одной из причин отсутствия адекватного перевода «Божественной комедии» на русский язык.

Переводов-то довольно много – полных стихотворных нам известно девять. Не вдаваясь в их оценку и анализ, скажем только, что не всегда они приближают нас к пониманию различных смыслов великой поэмы, а иногда, наоборот, отдаляют. Данте прост, а переводы делают его сложным. И дистанция между нами и фантастически-реальными мирами Данте остаётся непреодолённой.

Наша задача – попытаться перекинуть мостик через эту расщелину.

Задача, конечно, трудновыполнимая.

Заранее просим прощения, если что-то получилось не так.

Маленькое пояснение по поводу названия книги в целом и трёх её частей.

Данте, собственно, никакой «Божественной комедии» не писал. Название это появилось лет через тридцать после его смерти в трудах Боккаччо. Слово «комедия» встречается в тексте поэмы, но не как название, а, скорее, как типологическое обозначение. Причём смысл этого слова иной, нежели сейчас. У Данте «комедия» – не то, над чем хохочут, а такая история, которая плохо начинается и хорошо заканчивается (в отличие от «трагедии», где всё наоборот).

Что же касается заголовков трёх частей (так называемых кантик) поэмы – в русской традиции «Ад», «Чистилище» и «Рай», – то с ними всё дополнительно непросто из-за особенностей перевода. Дело в том, что слово «Ад», то есть царство Аида, Тартар, вообще не встречается у Данте как название среды посмертного обитания душ грешников. У Данте используется латинский термин Inferno («то, что внизу, под»), что на русский язык наиболее адекватно переводится как «Преисподняя»; это наименование используем и мы. Разница, между прочим, существенная: в Преисподней, описываемой Данте, нет владыки, царя, каковым мыслился древнегреческий Аид. Сатана там ничем не управляет, он воткнут в ледяную сердцевину подземелья и только и делает, что пережёвывает трёх мрачных грешников да взмахами крыльев генерирует морозный ветер.

Во второй кантике появляется слово Purgatorio – не как заголовок и не столько как название, сколько как характеристика; дословно: «место, где чистят». Общепринятый его перевод – «Чистилище» – хоть и точен, но в данном случае, как нам кажется, вызывает неверные ассоциации. ­Во-первых, в современном католичестве «Чистилище» – это термин, имеющий вполне определённое теологическое значение. Но существовало ли такое понятие во времена Данте – большой вопрос. Имеется предположение, что как раз католическое учение о Чистилище (несколько странное с нашей православной точки зрения) сформировалось под влиянием ярких образов Дантовой поэмы, а не на­оборот. Данте путешествует не в теологическом пространстве, а по реальному, хотя и необыкновенному ландшафту. ­Во-вторых, в русском языке суффикс -ищ- склонен придавать словам архаичный и в то же время какой-то подозрительный, иногда пугающий, не очень приятный оттенок: «узилище», «седалище», «блудилище», ­«капище»… Поэтому мы решили там, где это необходимо, вместо слова «Чистилище» использовать словосочетание «Гора Очищения».

Наконец, слово Paradiso, переводимое как «Рай», в поэме Данте используется двояко: для обозначения прекрасного сада или, вернее, лесопарка на вершине Горы Очищения, в котором обитали Адам и Ева до грехопадения, и лишь изредка – в применении к высшим небесным сферам, местам обитания ангелов и бестелесных душ святых.

Поэтому мы в нашем пересказе не стали использовать традиционные названия самой поэмы и трёх её частей, а придумали другие (может быть, более, а может быть, и менее удачные).

Считаем долгом подчеркнуть, что мы предлагаем читателю пересказ – не перевод, не переложение, а именно пересказ великой поэмы. То есть как бы Данте рассказывал нам, а мы слушали, насколько могли, внимательно. Что-то, может быть, не расслышали. На чём-то отвлеклись. Что-то пропустили мимо ушей. Где-то не так поняли, а переспросить постеснялись. Ну и теперь пламенно желаем изложить в доступных нам формах то, что сами усвоили.

Кстати, по этой причине мы решили по возможности не использовать и даже не учитывать различные комментарии, толкования и исследования, которыми поэма Данте за семь столетий обросла гораздо гуще, чем днище корабля ракушками. Наша задача – услышать то, что сказал сам Флорентиец, а не то, что извлекли из его слов учёные интерпретаторы.

Хотим ещё добавить, что в поэме присутствует огромное количество имён и названий, понятных современникам Данте, но неведомых нынешнему читателю. Мы постарались собрать их в Словарь, помещённый в конце книги.

Ещё надобно пояснить следующее…

Но тут мы умолкаем.

Ибо происходит нечто странное.

Наполовину из лучезарного света, наполовину из тьмы небытия слепилась фигура: мужчина лет сорока, невысокий, жилистый; одет по старинной причудливой моде. Остро заточенное горбоносое лицо, грифельно очерченный рот, внимательный взгляд бархатистых глаз. Он выходит из ниоткуда; он что-то говорит нам, как будто продолжает давно начатый рассказ. Давайте подойдём поближе. Послушаем.

– Давно это было. Если не ошибаюсь, в день Благовещения Пресвятой Богородицы, 25 марта, предположительно 1300 года от Рождества Христова, или около того, я, Данте, флорентиец, сын Алигьеро из семьи Алигьери, проходил середину своего земного пути…

...Яшёл, и шёл, и шёл – и заблудился в дремучем лесу.

Сам не знаю как: шёл верной дорогой, но от усталости к вечеру стало клонить в сон.

И я сбился с пути.

С каждым шагом сгущалась тьма. Колючие кусты хватали за одежду, царапали когтями; могучие стволы шушукались в вышине, посмеиваясь надо мной. Я пробирался впотьмах, не ведая куда. Ни тропинки, ни дорожки, ни лучика, ни тихого дуновения.

Ужас охватил меня. Вот она, погибель.

Вдруг что-то забрезжило впереди – как будто некий свет…

Глубокий лог понемногу стал сменяться подъёмом. Древесные кроны расступились в вышине. Путеводная звёздочка, изливая сияние, плыла по небу, уже тронутому предчувствием рассвета.

Я оказался на опушке леса. Тёмный крутой склон уходил к небу. Отсветы близкой зари легли на плечи гор. Перестало теснить грудь, и мне наконец-то вздохнулось. Страх плеснул, как рыба, и затаился на самом дне сердца. Я остановился в изнеможении. Так, наверное, мореплаватель после шторма ступает на твёрдый берег, а в глазах его всё ещё рябят беснующиеся волны. И после бессонной ночи так навевает отраду утренний ветерок.

Я стоял, озираясь. Позади тьма и страх смертный. Впереди таинственный путеводный свет.

Переведя дух и собравшись с силами, я вновь зашагал, чтобы поскорее выбраться из сумрачного дола к озарённой светом вершине. Но едва я начал подъём, как откуда ни возьмись из-за скалы, из засады, выскочил пятнистый барс и лёгкими прыжками понёсся прямо на меня. Подбежал и отпрыгнул, то ли готовясь напасть, то ли играя. Как быть? Бежать назад, спрятаться в чащобе? Но там гибель. А вперёд не пускает когтистая кошка.

Меж тем светало. Солнце восходило, но ещё видны были звёзды – те же самые, что окружали светило, когда Божественная Любовь впервые двинула в вечный путь свои небесные творения…

Бодрость раннего утра вселяет надежду, и я решил, что прорвусь, перехитрю зверя. Но тут – новая напасть, хуже первой. Косматый лев! Он появился внезапно, он шёл, свирепо откинув гриву, с голодным рыком, и воздух трепетал от ужаса вокруг.

Не успел я опомниться, как третий зверь, страшнее тех двух, выпрыгнул из ниоткуда. Волчица – худая, клыкастая, злобная. Глаза её горели и переливались жёлтыми огнями. Она завыла таким жутким воем, как будто все неутолённые страсти смертного мира слились в нём. Сердце моё замерло, страх схватил за горло. Волчица, беспокойно кружась, шла на меня, не отводя хищного взора, загоняла, как ловкий охотник, в чёрную чащобу, где никогда не светит солнце.

И вот, когда я готов был уже бежать или броситься наземь и найти смерть в когтях зверя, – в этот самый миг я вдруг увидел человека. Он стоял поодаль, без звука глядя на меня, как отшельник, от многолетнего молчания разучившийся говорить.

– Помоги, – крикнул я в отчаянии, – помоги мне, кто бы ты ни был, человек или призрак!

И услышал в ответ:

– Я не человек, я был человеком. Отгадай, кто я.

Он заговорил глухо и нараспев:

– Род мой из страны этрусков и галлов, ныне называемой Ломбардия. Родной город – Мантуя. Я рождён в последние годы Юлия. А жил в Риме при Благословенном Августе, во времена лукавых языческих богов. И был я поэт. Я слагал песни. И воспел я сына Анхиса, скитальца и победителя судьбы, беглеца из сожжённой Трои, из поверженного Илиона.

От звуков его голоса смятение, владевшее мной, стало понемногу отступать. Незнакомец продолжал успокоительным тоном:

– Но сейчас не об этом. Лучше скажи, почему ты повернул вспять? Почему не восходишь на эту пресветлую гору? Там поистине родник радости!

Преодолев трепет, я смог наконец вымолвить:

– Послушай, я догадался! Ты родом из Мантуи, ты жил в Риме при Августе, ты поэт, и речь твоя льётся рекой… Уж не Вергилий ли ты?

Он молча кивнул. Робея, я склонился перед великим человеком:

– Вергилий! Солнце латинской поэзии! Будь милостив ко мне ради трудов моих и ради великой любви к твоим творениям. Ты мой поэт и учитель. Спаси, мудрейший из мудрых: зверь преследует меня!

Он выслушал и промолвил весомо:

– Значит, ищи другого пути, если хочешь выбраться из этих гиблых мест.

Какого пути? Где? Я готов был в отчаянии заплакать. Но он продолжил важно и с расстановкой:

– Слушай внимательно, я открою тебе тайну зверя. Эта волчица никому не позволяет пройти своим путём, обращает в бегство, настигает и убивает. Природа её – грех и зло. Никогда она не насытится, и чем больше сожрёт, тем голоднее. Со всяким зверьём она готова совокупляться и становится от того всё ненасытнее. И будет она свирепствовать и властвовать, доколе не явится Великий Пёс, и он загрызёт её. А пищей и отрадой победителю будет не плоть и не кровь, не земли и не золото, но мудрость, любовь и добродетель. Страна его упокоится меж ковром и войлоком, меж царством и царством. Он спасёт несчастную Италию. Ибо не зря излила свою кровь на эту землю дева-воительница Камилла, вскормленная кобыльим молоком. Не зря царь Турн пал от руки Энея. Не зря погибли неразлучники Нис и Эвриал. И Пёс погонит зверя через все города, пока не низвергнет его в ту самую бездну, откуда некогда извела его зависть.

Я остолбенело глядел на него, ничего не понимая. Он заговорил снова:

– Решайся, иди за мной. Я выведу тебя из темницы на волю. Но будет тяжко в дороге – приготовься. Мы пройдём через вечное подземелье, где твой слух будут раздирать вопли отчаяния; перед тобой предстанут терзаемые души, взывающие о последней погибели. И увидишь поющих в пламени и ликующих, в ком жива надежда, и видны им двери обители блаженства. И ты захочешь войти этими дверьми. И тогда явится тебе лик светлый, и встретит тебя душа чистая. И я передам тебя ей, а сам исчезну, потому что жил вне Вечного Завета, и Господь, Царь Света, не хочет, чтобы я входил в Его чертоги. Царь сей всюду властвует незримо, но дом и царствие Его – там. Там и Престол Его. И счастлив тот, кого Он призывает.

– Да будет так! – воскликнул я. – Спаси меня во имя неведомого тебе Бога! Веди меня туда, где ждёт апостол Пётр у пресветлого входа.

Он двинулся в путь. И я последовал за ним.

 

День уже угасал, когда мы подошли к глубокой расщелине. Воздух темнел, избавляя жителей земли от дневных забот. Но мне было не до отдыха: как солдат перед боем, я твердил все молитвы, какие только мог вспомнить.

– Царю Небесный, Ду́ше истины, приди и вселись в меня! Музы, помогите мне! Память! Запиши всё, что увижу, – великое и неслыханное!

Но тревога не унималась.

– Учитель! – воскликнул я. – Ты готов повести меня и сквозь землю, и в небо. Но взгляни на меня: достоин ли я? Смогу ли я?

Он молчал, и я продолжал в смятении сердечном:

– Сказано в твоей поэме про Энея, как он во плоти, в образе человеческом сошёл туда, в область смерти и бессмертия, и вернулся живым. Так благоволил Царствующий и Очищающий, потому что Он сам избрал Энея отцом великого Рима и Римского царства. А Рим и царство созданы были для того, чтобы уготовать место престолу, на котором воссядет преемник апостола Петра. Так подвиг Энея, воспетый тобой, лёг первым камнем в основание Святого престола. И апостол Павел, избранный сосуд Божий, восходил до третьего неба, восхищен был в рай и слышал там слова неизреченные, дабы принести оттуда свет веры, начало пути спасения. Но я-то – как отправлюсь туда? Кто позволит мне? Я не Эней, не Павел. Я ­никто – мал, слаб, недостоин.

Он не прерывал меня.

– Нет, нет, это безумие. Мысли мои двоятся, и нетвёрд я в путях своих. Утром, выбравшись из того леса, готов я был идти за тобой хоть в огонь, хоть в воду, в бездну и на небеса. Теперь, в сумерках, в раздумьях, готов отступить от решения своего. Ты мудр: если я неправ, объясни, чего не понимаю.

Вергилий ответил не сразу:

– Душа твоя поражена страхом. Как вода наполняет сосуд, так страх наполняет человека и не даёт сдвинуться с места. Много великого сотворил бы человек, если бы не боялся. Но страшимся мы всегда того, чего нет на самом деле: так мышонок бросается удирать от кошачьей тени. Не бойся! Послушай, почему я пришёл оттуда и оказался на твоём пути.

Вот что мне поведал Вергилий.

– Я пребывал там, среди тех, о ком ещё нет последнего решения. Вдруг слышу: зовёт меня будто бы голос света – дивная и блаженная Жена. Взор её ярче звёзд. Голос её как журчание вод многих, как тихое пение ангела. Я поклонился ей и просил повелевать мной.

И она сказала: «Многомудрый мой мантуанец, чья слава в мире жива и будет длиться, пока мир стоит. Есть такой человек на земле – он был мне друг, но никогда не дружил с удачей. Он странник там, на земле, и он сбился с пути, он теперь в сени смертной. Так тесно душе его на каменистом склоне, и так страшно ему, что готов он бежать куда глаза глядят. Боюсь, как бы не заблудился он совсем – не запоздает ли моя помощь? “Поздно – хуже, чем никогда”, как говорят у нас на небесах. Иди к нему и помоги ему чем можешь: словом своим крылатым и всяким делом, ведущим ко спасению. Помоги ему ради меня. Имя моё – Беатриче, что значит “благословляющая путь”; я пришла оттуда, куда хочу поскорее возвратиться. Я пришла, потому что люблю. Выполни мою просьбу, а я замолвлю за тебя словечко перед Господом, чтобы по Последнем суде войти тебе в места света».

Когда она закончила речь, я склонился перед её ликом и ответил: «Светозарная Жена, ты прекрасна. Твоей красотой род человеческий превосходит всё, что есть под небесными сферами! Твоё повеление – радость для меня, и я немедленно его исполню. Не надо ничего более объяснять, скажи только одно: как не побоялась ты сойти в этот край тоски и надежды из мест силы и славы, куда спешишь возвратиться?»

И она сказала: «Ты много хочешь знать, но так и быть, объясню, почему не погнушалась я спуститься к вам, в пучину. Бояться нужно лишь дел погибельных, всё прочее не страшно. Бог создал меня так, что страсти и мятежные хотения не задевают меня, я недоступна пламени душевного пожара. Но скажу тебе: выше нас, выше всех на небесах есть Жена, облечённая в Солнце. Она с высоты сострадает всем, сострадает и бедам того, ради кого я тебя посылаю. Она мягчит всякий суровый приговор. Она призвала великую святую мученицу Луцию, хранительницу глаз человеческих, и обратилась к ней, и сказала: “Верный твой подопечный нуждается в тебе, и я поручаю его твоим заботам”. Тут же Луция встала, и пошла, и явилась в те покои, где мы услаждались беседой с праматерью Рахилью, женой Иакова. И Луция сказала мне: “Беатриче, истинная хвала Божия, почему ты не поможешь тому, кто так любил тебя и воспел такими стихами, что имена – твоё и его – зазвенели по всей земле? Неужели не слышишь горести и стона его сердца? Не видишь, как он борется со смертью на берегу речки, которая шире океана?” И я немедля выбежала из чертога блаженства и бросилась вниз, в сумрак, чтобы найти тебя. Ибо знаю величие твоего слова и что ты, учитель, сможешь помочь бедствующему ученику твоему».

Сказала – и глаза свои сияющие обратила ко мне. И пустился я в путь бегом. И вот явился тебе и избавил от зверя, не дававшего взойти на чудесный холм. Так что же? Зачем медлишь? Почему жалкая робость затаилась в твоём сердце, когда три благословенные Жены заботятся о тебе при дворе Небесного Царя? Неужто не веришь моим словам? В них – обещание вечного блага.

Так сказал мне Вергилий.

Как цветок, свернувшийся и поникший от ночного холода, при тёплых утренних лучах раскрывается и выпрямляет свой стебель, так воспрянуло моё сердце, закипели в нём силы, явилась отвага. И я заговорил, как освобождённый пленник, с которого сняли оковы:

– Радуйся, Благодатная! Ты сострадаешь всем, Ты подала мне помощь. Радуйся и ты, Учитель праведный! Ты по слову Истины пришёл ко мне от Благодатной! Ты убедил меня, исцелил от сомнений. Воля моя окрепла. Теперь вперёд! Одна у нас цель и одно желание. Веди меня, наставник!

Так я ему сказал. И он зашагал по заросшей тропе вглубь расщелины. И я следом.

 

Мною входят в теснину скорби.

Я держу мировые скрепы.

Не тужи о телесном скарбе.

Над всем поставил меня Творец.

Воздвиг Архитектор-Первенец.

Всему миру венец.

Я – первотворение Божье.

Утоление вечной жажды:

Никогда ни глотка надежды.

Так было написано чёрными буквами над входом.

– Учитель, я прочитал. Страшно.

Он ответил:

– Вот эту свою заношенную одежду – страх, сомнение и робость – оставь-ка тут, перед входом. Сейчас мы переступим порог. Там ты увидишь столько боли, смерти, безумия, что… Приготовься.

Он посмотрел мне в глаза своим светлым взглядом, взял за руку и шагнул.

Я – за ним.

Мы вступили в безлунное, беззвёздное сумеречное пространство. Его наполняли звуки. Они неслись отовсюду. Невнятные жалобы, стенания, вздохи такие тяжкие, что слёзы наворачивались на глаза, бормотание на всяческих языках, бессвязные речи, вопли страдания, злобные крики, голоса тонкие и охрипшие, шум то ли бегущей воды, то ли дальних рукоплесканий… Хаос звуков, кружащихся в тусклом воздухе без времени, взвивался и рассыпался, как пыль в налетевшем вихре.

Будто обручем сдавило голову.

– Учитель, чьи это голоса? Что их мучает?

– Это прихожая Преисподней. Тут коротают вечность те, кто ни холоден, ни горяч, кто прожил жизнь, не содеяв ни зла, ни блага. И с ними в едином хоре – кое-кто из бывших ангелов: конечно, не те навеки про́клятые, что восстали против Творца, а те, которые не пошли сражаться за Него. Решили быть сами за себя, и вот, сброшены из небесных сфер сюда – чтобы небеса не утратили непорочной чистоты, но и глубины Преисподней не похвалялись такими пленниками.

– Почему им так тяжко? Отчего они стенают нестерпимо?

– Они и хотели бы умереть, да не могут, и ожить нет им надежды. Мучает их собственное ничтожество, терзает зависть ко всему и всем, к живым и к мёртвым. В том мире не осталось о них памяти, нет для них ни милосердия, ни справедливости. Ну, и нам нечего тут медлить, идём.

Едва мы двинулись в путь, как я увидел нечто похожее на развевающееся знамя. Оно носилось в пространстве по кругу, а за ним бесконечная вереница людских фигур – жуткий, невероятный забег мертвецов. В одном из них я с изумлением узнал недавнего римского папу – не стану называть его по имени: он был избран и отрёкся. Весь этот рой – объяснил мне учитель – те, кто не захотел быть с Богом, но не смог и с врагом Божьим, и потому отвержены Тем и другим. Они были нагишом; несметные полчища слепней, оводов и шершней преследовали их, настигали и свирепо жалили. Кровь от укусов струилась, смешиваясь со слезами, стекала по груди и животу к ногам, густела, начинала гнить, и в этой жиже копошились черви.

Подробнее рассмотреть их я не успел: мы шли быстро. Вскоре, вглядываясь вперёд, я как сквозь пелену увидел уйму людей на берегу широкой реки.

– Учитель, а это кто? – вопросил я. – Почему они так спешат и теснятся у переправы?

– Сейчас поймёшь. Подойдём поближе. Это река Ахерон.

Мы направились к берегу реки скорби. На водной глади без всплеска появилась лодка. Ею правил белый-белый старик с бородой как пучок болотной осоки. Приблизившись, он визгливо закричал, захлёбываясь от злости:

– Ага, попались, проклятое отродье, сучьи души! Не надейтесь, никогда не видать вам неба. Утащу на тот берег, в вечную тьму, в жар и в стужу.

Вдруг неподвижный взгляд его остановился на мне.

– А ты… Эй ты, живой, как сюда затесался? Отойди, не путайся среди мёртвых!

Я оцепенел, а он, видя, что я не трогаюсь с места, завопил:

– Не здесь, не здесь! Другим путём, через другую дыру пролезешь ты на тот берег! Унесёт тебя лодка полегче моей!

– Хватит ругаться, Харон, – вмешался мой вожатый. – Мы здесь, потому что такое дано повеление – оттуда, где могут всё. Исполняй и не спрашивай ни о чём.

Лодочник замолк, перестал трясти бородёнкой, но его воспалённые глазки по-прежнему светились злобой, как болотные огни. Тогда те, что толпились на берегу, истомлённые и нагие, пришли в дикое негодование. Они корчили рожи, скрежетали зубами, изрыгали ужасные проклятия – и на меня, и на Творца, и на своих родителей, и на миг своего зачатия, и на весь род человеческий. С ужасающей бранью и завываниями всей толпой ринулись они к береговой кромке.

Харон согнал их всех в свой чёлн, лупя веслом и подгоняя криками:

– Туда вам и дорога! Всем, кто не боялся Бога!

Как осенние листья, стряхиваемые ветром с ветвей, как птицы на охотничью приманку кидались безумные один за другим с берега в лодку. И вот уже уплывают они по сумрачным волнам. И прежде, чем сойдут они там, в далёком тумане, новая вереница потянется сюда, и новая толпа соберётся на этом берегу.

– Дело в том, сынок, – объяснил наставник, – что изо всех народов и стран сюда слетаются души, отрёкшиеся от Отца, хулившие Создателя мира. Бегут как угорелые, готовы задавить друг друга на переправе, потому что правда Божия гонит их. Страх придаёт им прыти. А праведная душа никогда не проходила этим путём. Теперь ты понимаешь, отчего Харон так разъярился на тебя.

Едва он окончил, как мрачная равнина дрогнула и затряслась, и всё вокруг так страшно поколебалось, что душа моя ушла в пятки. Зарыдала, застонала земля, дохнула бурей, и над ней засверкали багровые молнии. От нестерпимого блеска и грохота я лишился сил и упал. И мгновенно заснул мертвецким сном.

 

Проснулся я (лучше сказать – очнулся) от терзающего слух тяжкого гула. Протёр глаза, поднялся на ноги и принялся озираться вокруг: где я?

Реки не было. Я стоял у самого края обрывистой бездны. Внизу еле виднелась как бы долина или ущелье – оттуда и доносился тот самый гул, разбудивший меня. Он происходил от множества слившихся воедино человеческих воплей. Как ни вглядывался я в туманную глубину, ничего не мог разглядеть.

– В эту пропасть нам предстоит сойти, – промолвил поэт. Он стал вдруг ужасно бледен. – Я вперёд, а ты следуй за мной.

– Как же я пойду, когда вижу – и ты оробел? Вон как побледнел! А мне-то каково?

Он покачал головой и усмехнулся.

– Эта бледность – от боли сердечной, не от страха. Тоска несчастных, которые там, согнала краску с моего лица.

Он начал осторожно спускаться, и я за ним. Так вошли мы в первый круг, именуемый Лимб: обруч, опоясывающий бездну.

Я вслушался. Здесь как будто утихли тяжкие стоны, лишь бесчисленные вздохи заставляли трепетать вечный воздух. Не мука, но горе, в которое погружены бесчисленные толпы людские – мужчины, женщины, дети, старики.

– Отчего ж ты не спрашиваешь, что это за тени? – обратился ко мне учитель. – Прежде чем мы двинемся далее, ты должен узнать суровую правду. Эти люди не согрешили и много делали добра. Но ни благой нрав, ни чистое сердце, ни ум не спасли их. Это некрещёные. Только святое крещение – теперь-то я это знаю – дверь спасительной веры. Те же из здешних, кто жил до эры Крещения, – те не ведали Истины и не хотели знать о Боге.

Он помолчал и добавил:

– Видишь, мой мальчик, к этому печальному обществу принадлежу и я. Неведение Бога, а не какое-то преступление погубило нас. И вот, мы здесь пребываем в вечной жажде правды, но без упования.

Едва он сказал это, отверзлись мои глаза, и в сумрачной толпе увидел я множество известных и даже великих людей, чья участь – томиться в туманном мраке как бы в ожидании окончательного приговора. И великая печаль овладела мной. И вера в милосердие Божие поколебалась. И я спросил с дрожью в голосе:

– Учитель и господин мой, скажи: а было так, чтобы кто-то вырвался отсюда – своей ли волей, молитвой ли, помощью ли друга? Неужели никто из них не удостоится вечного блаженства?

Он призадумался и ответил не сразу:

– Видишь ли, когда ещё я был здесь совсем новичком, свершилось невероятное. Сверху пришёл Некто могучий, в венце и с оружием, как победитель. Из глубины он извлёк за руку Адама, и сына его Авеля, и Ноя, и Моисея-законодателя, и боголюбивого патриарха Авраама, и песнопевца царя Давида, и Исаака, и Иакова с сыновьями и с женой Рахилью, с которой тот претерпел столько невзгод. И ещё многих иных. И Он вывел их отсюда и забрал с Собой в блаженство. Так было. Но знай: более никакие человеческие души из этой мглы не смогли вырваться.

Меж тем сумрак вокруг сгустился. За разговором я не заметил, как мы вступили в тёмный лес… Так мне показалось вначале. Однако, оглядевшись хорошенько, я понял, что это не деревья, а столпившиеся в тяжком безмолвии души человеческие. Мы шли довольно долго среди них, забирая вправо. Наконец впереди забрезжило некое подобие света – то ли уголья тлеющих кострищ, то ли далёкие зарницы. В этом диковатом свечении можно было различить несколько величественных фигур.

– Кто это? – спросил я. – И что за сполохи вокруг них?

Искры сверкнули в глазах учителя, и он ответил высокопарно:

– Слава их имён так ярко блистала там, наверху, в земном мире, что Небесный Царь смилостивился и даровал им кое-какое послабление.

Не успел он договорить, как до нас донеслось:

– Сальве!

– Приветствуем тебя, возвышенный поэт!

– Наконец ты вернулся! В мире теней было скучно без тебя!

Навстречу нам шествовали четверо: ни грусти, ни радости в их лицах, лишь спокойное бесстрастие.

Учитель успел прошептать мне на ухо:

– Тот, впереди, который с мечом в руке, – Гомер, начальник поэтов. За ним ковыляет деревенщина Гораций; третий – пылкий Овидий, а последний – юный гений Лукан. Они достойны меня, а я достоин их, вот они и приветствуют нас, и правильно делают.

Четыре гения подошли к пятому. Моему взору предстала невиданная картина: тесным кружком за дружеским разговором – величайшие светила и отцы поэзии! Перекинувшись между собою несколькими фразами, они удостоили приветствием и меня (учитель мой, видя это, улыбнулся). Я оказался шестым в компании великих! Все вместе мы проследовали дальше, туда, где светились огни, ведя негромкую беседу, понятную лишь посвящённым.

За разговором приблизились мы к некоему селению или граду. Оттуда исходил свет как бы от множества свечей. Град был опоясан семью стенами, одна выше другой, а вокруг пробегала извилистая речка, которую, однако, удалось перейти «аки посуху»; затем мы проследовали через семь ворот и оказались в саду – или, вернее, на просторной зелёной лужайке. Там оказалось великое множество душ, важных и попроще, говорливых и молчаливых: кто сидел, кто возлежал на травке, а иные прохаживались взад-вперёд. По большей части тут собрались души степенные, речь вели неторопливо, приятными голосами. Мы отошли в сторонку, на открытое возвышенное место, откуда всё было хорошо видно. Мои спутники принялись рассказывать мне и показывать, кто есть кто.

Сколько тут оказалось знаменитостей!

– Это Электра, дочь Агамемнона, со своими присными. Там – герои-троянцы, среди них Гектор о чём-то толкует с Энеем. Вот сам Юлий Цезарь в доспехах – до чего ж он похож на хищную птицу! Там сидит на травке Камилла и плачет по своём женихе, а возле, склонив голову к ней на колени, прилегла убиенная амазонка Пентесилея…

Царь Латин на престоле с дочерью Лавинией, а близ них древний Брут, изгнавший царей из Рима. Вон кружок важных дам: Лукреция с кинжалом в груди, Юлия, Марция и Корнелия. А поодаль в сторонке одиноко ­скучает воинственный Саладин. Бородатый старец среди кучки философов – это, конечно же, сам Аристотель, учитель всяческой мудрости. В окружающей его толпе узнал я курносого Сократа и широкоплечего Платона, стоявших поближе к отцу философии; чуть поодаль – Демокрит, считавший бытие вереницей случайностей, Диоген, Анаксагор под ручку с Фалесом, Эмпедокл, Гераклит и Зенон. И ещё показали мне собирателя лекарственных трав Педания Диоскорида; и Орфея, и Туллия, и Лина, моралиста Сенеку, геометра Эвклида, и звездочёта Птолемея, врачей Гиппократа, Ибн-Сину и Галена, и мавра Аверроэса из Андалуса, толкователя греческих мудрецов. Всех не могу перечислить, ибо впереди у нас долгое повествование, да и слов никаких не хватит рассказать обо всём, что видел.

Но нам пора было покинуть избранное общество. Мы вдвоём отделились от шестёрки великих и отправились своим путём – из освещённых покоев туда, где нет света.

 

Второй круг оказался глубже и у́же первого, и насколько он теснее, настолько больше горя и боли растворено в его сумраке.

Всякого вошедшего сюда встречает, злобно скалясь, судья Минос, получеловек-полузверь. Он допрашивает и определяет степень виновности каждого. Когда несчастная душа попадает сюда, то предстаёт перед ним, восседающим на судейском кресле, и, дрожа, исповедует все свои прегрешения. И он, великий законник, определяет, в какую юдоль Преисподней отправить прибывшего. Он делает так: обвивает осуждённого своим длинным, острым, как бич, хвостом столько раз, на сколько кругов собирается его сбросить в бездну, и, размахнувшись, швыряет туда. Перед ним всегда толпятся в очереди перепуганные души. Одна за другой подходят, говорят, выслушивают приговор и низвергаются в пропасть.

Завидев меня, безжалостный судья оторвался от своих дел и завопил:

– Куда лезешь, скот, не в свою клетку! Здесь убежище скорби! Войдёшь и не выйдешь: вход сюда широк, а выход-то ох как узок!

Мой вожатый ответил за меня:

– Не шуми, Минос. Такое дано повеление – оттуда, где могут всё, что хотят. Исполняй и не спрашивай ни о чём.

Чудище умолкло. Едва мы проследовали мимо, подул резкий ветер, какой бывает на море зимой в лютое ненастье. Отовсюду неслись звуки, снова эти невыносимые ноты, похожие и на отдалённые стоны, и на смех, и на плач, и на вой морского ветра. Я принялся озираться по сторонам и увидел души, влекомые как бы вихрем, вверх, вниз, из стороны в сторону. Их било, как волны о скалы, они падали камнем вниз и снова взмывали вверх, так, что у меня, глядящего на них издали, замирало сердце. Несметные тени носились вокруг, корчась от неутолимой боли. Они издавали скорбные стенания, словно птицы, гонимые холодами и ветрами, и в их завываниях таилось что-то изнуряющее, как неутолимая жажда.

– Кто они? И почему они воют, как будто воздух жжёт их?

– Им нет и не будет покоя. Они вечно носятся по воздуху и не могут остановиться. Это души тех, кого погубили вожделения плоти. Прелюбодеи и блудницы, сладострастники и распутницы. Тут много персон, известных тебе по романам и поэмам. Хочешь увидеть своими глазами? Тогда гляди!

Я молча кивнул, и он продолжал:

– Вот она, например. – Он указал на женскую тень, летающую кругами, как вспугнутая птица. – Её зовут Семирамида, она – жена и наследница Нина, царя той земли, которая теперь принадлежит султану. Она, как говорится, служила демону сладострастия, и столь рьяно, что законом дозволила своим подданным всякие виды блудных соитий, дабы самой не быть судимой. А вон ещё одна, Дидона: она клялась быть верной усопшему мужу Сихею, но изменила ему с Энеем, а когда тот оставил её, покончила с собой, бросившись в огонь. А вон та – царственная блудница Клеопатра…

И он долго ещё рассказывал – и было о ком. Я увидел Елену, которую называли Прекрасной, – из-за неё десять лет воевали ахейцы с троянцами. И великого Ахилла, который сразил амазонку Пентесилею и сам был сражён вожделением. И соблазнителя чужих жён Париса, и Тристана, влюбившегося в супругу своего сюзерена, и других знаменитостей – всех не перечесть.

– Учитель, – прервал я нескончаемый поток имён, – а можно мне поговорить с кем-нибудь из этих, унесённых ветром?

– Дождись, когда кто-нибудь подлетит поближе, и попроси.

Едва только подуло в нашу сторону, я крикнул навстречу вихрю:

– Души страждущие! Поговорите со мной кто-нибудь, поведайте свою печаль.

Как голубь и голубица слетают к гнезду и кружат около него, влекомые желанием, так две души ринулись к нам, отбившись от той стаи, где главенствовала Дидона.

– О добрый герой! О красавец! – заворковала одна из них нежным голосом. – Благодарим! Благодарим! Ты навестил несчастных страдальцев. Ты сошёл сюда, в пурпурную тьму, из мира светлого, который мы обагрили своей кровью! Если бы Царь Небесный не отверг нас, мы помолились бы за тебя, ибо ты снизошёл к нам в наших неимоверных страданиях.

Две голубиные тени продолжали, кружась, свои страстные речи.

– Что сказать? Что сказать? Слушай, слушай, пока приутих бурный ветер и не крутит нас, и не вертит.

Я родилась в городе у моря, недалеко от тех мест, где река По в низовьях разделяется на рукава и протоки. Совсем юной меня выдали замуж за Джанчотто, синьора Римини. Я была прекрасна, а муж мой безобразен. Влюбился в меня его младший брат, красавчик Паоло. От его огня загорелось и моё молодое сердце. И страсть вспыхнула с такою силой, что, как видишь, и здесь, в небытии, мучает нас она обоих и жжёт. Муж застиг нас в прелюбодеянии и зарезал его и меня. Так любовь довела нас до смерти. Убийце нашему гореть вместе с Каином в глубинах Преисподней!

Столько было горькой тоски в этом голосе, что я поник головой, и комок подкатил к горлу.

– О чём задумался? – спросил поэт.

– Нет слов, до чего это печально. Вот скорбная участь! Вожделели блаженства, а обрели вечные страдания.

Как я ни был растроган, любопытство заставило меня снова обратиться к несчастной душе:

– Франческа, Франческа, от твоей повести слёзы наворачиваются на глаза. И всё же: как так случилось, что вы от сладких вздохов перешли… как бы это сказать… к осуществлению желаний?

– Как больно! – пропела она в ответ. – Ничего нет больнее, чем в несчастье вспоминать о былом блаженстве. Спроси у учителя – и ему ведома эта мука. Но если ты хочешь узнать, как нас насмерть сразила любовь, – я расскажу, если не захлебнусь слезами. Однажды мы читали вдвоём, развлечения ради, роман про Ланселота: о его великой любви к королеве Гвиневре. Мы были одни, и нам нечего было бояться. Пока мы читали, наши взоры невольно пересекались; он краснел при этом, а я бледнела. И вот, дошли мы до того места, где дама позволяет влюблённому рыцарю поцеловать её. Тогда и мой влюблённый не удержался, поцеловал меня в уста. Он затрепетал весь, и трепет его передался моей душе и всему моему телу. Сладкой ловушкой стала нам книга: выпала она из моих рук, и так мы её и не дочитали.

Пока одна душа ворковала всё это, другая рыдала поодаль. От жалости и сострадания в глазах у меня потемнело, дыхание пресеклось, и я рухнул без чувств.

 

Яочнулся. В памяти моей ещё носились скорбные тени влюблённых – невестки и деверя. Но я был в третьем круге, новые страсти и новые страдальцы окружали меня со всех сторон.

Третий круг – круг дождя. Вечный дождь, холодный, тяжкий, назойливый, никогда не перестаёт, лишь иногда перемежается мокрым снегом или градом. Мутные потоки пронизывают воздух, превращают твердь в зловонную хлябь.

Здесь царствует Цербер, его же именуют Неусыпающий Червь. У него три головы, три пасти скалятся и непрестанным лаем загоняют узников третьего круга в ­холодную вязкую грязь. Глаза его кроваво-красные, жёсткая шерсть на морде слиплась от слюны и крови. Раздутое брюхо висит над когтистыми лапами. Цепкими когтями он хватает попавшиеся ему души, царапает, рвёт, сдирает кожу. Истязаемые воют пёсьим воем, извиваются ужами, пытаясь вырваться из страшных когтей.

Увидев нас, разинул Цербер все три свои пасти, оскалил клыки и уже приготовился броситься, но вожатый проворно нагнулся, схватил ком земли и швырнул в отверстую среднюю пасть. Цербер мгновенно затих – так собака-попрошайка, которой кинули кость со стола, отбегает с добычей в уголок, и оттуда доносятся лишь ворчание и хруст. На минуту умолк непрестанный лай, до того тошнотворный, что лучше вовсе оглохнуть, чем вечно его слушать.

Мы шли по скользкому месиву; я чувствовал, что поминутно наступаю на что-то шевелящееся, на подобия тел человеческих, втаптываю их в жидкую грязь. Лишь стоны и хлюпающие, чавкающие звуки раздавались под нашими шагами.

Вдруг впереди какое-то существо отчаянным усилием высвободилось, приподнялось нам навстречу.

– Флорентиец, путешествующий сквозь бездну! – услышал я вязкий невнятный голос, будто кто-то силился говорить с набитым ртом. – Ты узнаёшь меня? Земляки мы. Ты родился раньше, чем я закатился.

Лицо его было измазано до неузнаваемости.

– Кто ты? Не узнаю тебя в маске. Назовись и расскажи, за какие грехи попал в это гиблое место.

Он прохрипел в ответ:

– Ты должен помнить меня: флорентийцы прозвали меня Чакко – поросячье имя – за то, что я любил пожрать и выпить. Слонялся по пирам да застольям, по крестинам, поминкам и свадьбам, там и сям выклянчивал жирный кусок. А вот теперь – видишь? – гнию под ледяным дождём. И не я один: тут вся компания – видишь? – такие же весельчаки, обжоры и пьяницы, обречены вечно, чавкая, копошиться в липкой жиже.

Язык его ворочался всё тяжелее, и он умолк. Первый встреченный мной соотечественник в мире мёртвых! Как бы ни было тяжко ему и мне, я не мог не поинтересоваться, что толкуют в Преисподней о бедной стране нашей.

– Да-да, я вспомнил тебя, Чакко. Право, до слёз больно видеть тебя, весельчака, в таком положении. Но ты мне скажи (может, у вас знают): что же будет с нашей родиной? Она как царство, разделившееся в себе. Почему флорентийцы жить не могут без вражды и раздоров? И остался ли там хоть один праведник?

С трудом, как мучимый одышкой, Чакко ответил:

– Будет вот что. Вражда и ссоры не утихнут. Дойдёт и до крови. Одна партия озверелых дикарей побьёт и изгонит другую. А потом и сама обессилит от внутренней свары и не устоит перед тремя царями, наступающими с трёх сторон. Тогда изгнанники вернутся, и родственники убитых захватят власть. И будут править гордо и немилосердно, тираня и топя в крови побеждённых, и бесполезны будут жалобы и мольбы о пощаде. А праведников там… – он на мгновение задумался, – всего двое: меньше, чем было в Содоме. Да и этих никто не слушает. Сам знаешь: в городе нашем только три искры способны воспламенять сердца – гордость, зависть и скупость.

Он вновь затих. Но я уже не мог остановить поток вопросов:

– Ты много знаешь, Чакко. Скажи мне, какова судьба наших вождей, которые до самой смерти противостояли неправедной власти? Где они – борцы за справедливость Фарината и Теггьяйо? И ещё Якопо Рустикуччи? И Моска? Что с ними? Где искать их – на небесах или в Преисподней?

– Там они все, там, в погребе. В компании ещё более убогих душ, чем наши. Спустись поглубже, может, встретишь. Но пёс с ними. Я вот что должен успеть сказать напоследок: когда вернёшься в тёплый мир живых, напомни там обо мне: мол, был такой Чакко. Память живых притупляет отчаяние мёртвых. Больше я не могу говорить, язык мой распух, не разлепить губы.

Он глянул мне в глаза, но произнести более ничего не успел, зрачки его закатились, голова поникла, и он плюхнулся в тухлую жижу.

Вожатый сказал мне:

– Ну всё: теперь он не встанет, пока труба архангела не протрубит о Последнем суде. И явится Победитель смерти, и все они, прозябающие здесь бестелесно, вновь будут одеты плотью. И примут прежний облик, и все предстанут перед Престолом, чтобы слышать Судью. И последний приговор прогремит на всю вечность.

Мы двинулись дальше, увязая в мерзком месиве. Я спросил:

– Учитель, мы знаем, что Суд состоится. А после Суда что их всех ожидает? Ужесточится казнь? Или помилованы будут? Или так и останутся гнить на своих кругах?

Он ответил:

– Ты многому обучался; что же говорит твоя учёность? Чем существо совершеннее, тем сильнее чувствует и страдание, и счастье. Те, кто здесь, – все они прокляты и казнимы, и по закону нет им прощения. Но и в них, в каждом, теплится лучик надежды. Кто знает, может, кого-то и помилует Вечный Судья.

Так мы шли этой долгой дорогой по кругу, ведя таинственный разговор. И вот наконец подошли к началу крутого спуска.

 

– Баба́й Ага́, Баба́ Шайтан, але́ппе!

Такой непонятный и дикий вопль взмыл откуда-то снизу, ударил по нашим ушам.

– Ба, да это Плуто, упырь с волчьей мордой, – воскликнул учитель, – узнаю его хриплый вой! Не бойся: как бы яростно он ни вопил, не в его власти остановить нас. Спускайся осторожно, с камня на камень.

И, заглянув вниз, в пропасть, крикнул:

– Замолчи, волчина бешеный! Грызи сам себя! Мы нисходим в твою яму, потому что такова воля Вышних, разрази тебя Михаил Архангел!

Как отяжелевшие паруса со снастями рушатся, когда ломается мачта, так рухнуло наземь свирепое чудище. И мы беспрепятственно спустились в круг четвёртый, в пропасть, куда стекается зло со всего мира.

Господи правосудный! Сколько я уже видел невыносимых мучений и сколько ещё увижу! Все мы отданы на съедение греху, он отравляет нашу жизнь и терзает нас после смерти.

Как волны в бурлящей пучине Харибды набегают, сталкиваются и разбиваются друг о друга, так здесь, в четвёртом круге, выплясывают грешники свою пляску.

Толпы народа разного возраста, облика, цвета кожи лупили друг друга, давили, трясли и ломали с визгом и воплями. С разбега неслись друг на друга, сталкивались так, что искры из глаз, и вновь разбегались, и при этом выкрикивали со злорадным отчаянием: «Ну что, накопил деньжат?» или: «Всё потратил, что было?» Они метались, как быки, которых гоняют по арене и травят на потеху публике, или как кулачные бойцы – расходились, собирались кучками, строились, снова сбегались, шеренга на шеренгу, с диким пением и криками перемешивались в драке.

От такого зрелища вновь заныло моё сердце. И я спросил:

– Учитель, кто они? Кое у кого – вон в том ряду слева – я вижу, выбриты макушки. Неужто тут, среди грешников, священнослужители католической церкви?

И он мне в ответ:

– Это те, кто при жизни был одержим жадностью и скупостью, а вместе с ними – безумные расточители. И те и другие служили сребролюбию, страсти, которая помрачает разум. Копили ли они, или отчаянно тратили – они отвергли то, что истинно ценно. И теперь, лишившись всего, осуждены на вечную битву стенка на стенку: скупцы на расточителей, расточители на скупцов. Бьются до упаду и не могут одолеть. А те, о ком ты спросил, – по внешности были служители церкви, а на деле – рабы своей алчности. Есть среди них и прелаты, и кардиналы, и даже папы.

– Странно! – воскликнул я, вглядываясь в беснующиеся перекошенные хари. – Почему я не вижу среди них знакомых? Я ведь знавал многих больных этой болезнью.

– Если и встретишь, так не узнаешь, – ответил наставник. – Алчность искажает не только душу, но и внешность. Жалкая жизнь, которую они вели, сделала их уродами. Так и будут они, как бараны, бодаться между собой и в день Суда поднимутся из могил с искажёнными рожами и сжатыми кулаками.

И, помолчав, добавил:

– Те, кто не умеют принимать и давать, сами себя лишают сокровища – Божьего мира, который прекрасен. Сами бросаются в эту бессмысленную потасовку. ­Видишь, мой мальчик, как прерывисто дыхание Фортуны и как коротко действие земных благ, из-за которых род человеческий ведёт вечную драку. Всё золото подлунного мира, даже если собрать его в одну кучу, не даст и минуты передышки ни одной из этих измученных душ.

– Учитель, – воскликнул я, – вот ты сейчас помянул Фортуну. Много я про неё слышал, но толком не знаю – что она такое? Правда ли, что в её когтях все блага мира?

Он покачал головой и промолвил:

– Ох, необразованные вы люди! Ну так слушай, что я тебе скажу про Фортуну. Тот, Кто всё знает и наперёд всё видит, Он, когда создал небо, и солнце, и звёзды, и все светила, дал им такой закон, что каждое из них светит каждому, и свет равномерно распределяется по Вселенной. Вот так же и для земного блеска определил Он правительницу и распределительницу, чтобы по временам передавать тленные ценности от народа к народу, от одного семени другому, вопреки воле человеческой. Поэтому так и устроено на земле: один народ властвует до поры, другой до поры прозябает под чужой властью, и всё это по произволу той, которая прячется от вашего понимания. Как змея в траве: вы не видите её, а она следит за вами. Она определяет, судит и карает в пределах своих владений, как другие слуги Божьи в своих пределах. Она всегда изменчива, всегда в движении. Она внезапно является и так же внезапно исчезает. Её дело – то, что вы называете «превратности судьбы». Вот кто она, которую бранят и проклинают даже те, кто должен быть ей вечно благодарен. А она, блаженная, не слышит брани. Вместе с другими первотворениями Божьими она вращает свой обруч земной сферы и радуется. Однако хватит об этом. Пора поспешить: нас ждут ещё бо́льшие страсти. Звёзды, при восходе которых мы тронулись в путь, уже клонятся к закату. Нечего медлить!

Мы пошли дальше.

Пересекли весь круг и достигли места, где бурлил и гремел мутно-багровый поток, низвергаясь в размытую им котловину. Туда и мы осторожно спустились по раскисшей тропе вдоль клокочущего водопада. В низине, у подножия тоскливых серо-жёлтых скал, поток образует болото – оно называется Стикс. Тут, в зелёно-бурой трясине, в грязи, копошились какие-то люди, совершенно голые. Вздымались кулаки; то одна голова поднималась, то другая – лица были искажены ненавистью. Они лупили друг друга как попало: кулаками, ногами, коленями, лбами, грызлись зубами, как будто хотели разорвать в клочья.

– Здесь, мой мальчик, ты видишь души людей, одержимых гневом, – пояснил учитель. – Глянь: там и сям пузырится трясина, испуская зловоние. Это утопленные в глубине грешники выдыхают брань и жалобы.

В подтверждение его слов трясина забулькала, испуская гнусавые голоса:

– Мы захлёбывались желчью в сладком океане жизни и при ясном свете солнца наливались мраком злобы. А теперь, в зловонной жиже захлебнувшиеся, стонем, и вдохнуть уже не можем, выдыхаем: помогите!

Что-то жуткое слышалось в клокотании болотного чрева – обрывки невнятных слов, отзвуки человеческих ­голосов, сливающиеся в нестройное песнопение. Мы же тем временем обогнули мерзкую болотину по узкой тропинке между мрачными скалами и гнилой трясиной, повсюду видя одно и то же: вздувающиеся и лопающиеся, как пузыри в кипящем вареве, подобия людей.

И вот – огромная башня выросла перед нами.

 

Мощная крепостная башня действительно громоздилась впереди; до неё, однако, было ещё далеко – ровное пространство Стигийского болота скрадывало расстояние. Мы остановились на берегу, не зная, как переправиться. В этот миг на вершине башни что-то вспыхнуло: одинокий огонь, потом ещё и ещё. Ответный сигнал зажёгся и помаячил в непроглядной тьме.

– Что это за огни? – спросил я, обернувшись. – Кому они сигналят и о чём? И кто отвечает там, вдали?

– Глянь! Что видишь? – ответил вожатый. – Вон там, в болотном тумане, приглядись хорошенько.

Я стал вглядываться и увидел пятнышко, несущееся по поверхности воды с невероятной скоростью. Вскоре ­пятно разрослось до размеров небольшой лодки, и в ней уже можно было различить одинокую фигуру. Звук, отразившись от болотных топей, донёсся до нашего слуха:

– Ага, попался, злодейская душонка! – выкрикивал лодочник, стремительно орудуя веслом.

– Эй, Флегий, Флегий! Не дери глотку понапрасну! – прокричал в ответ мой наставник. – Лучше переправь-ка нас через эту хлябь.

Тот, кого назвали Флегием, воткнул судёнышко в берег и гневно отвернулся, не говоря ни слова. Вожатый спрыгнул в лодку, я за ним. Ветхая посудина глубоко осела под грузом живого тела. Мрачный лодочник оттолкнулся веслом от берега, и ладья, привычная лишь к перевозке невесомых душ, поплыла нехотя, тяжело зарываясь носом в вязкую чёрную воду.

Мы продвигались по мёртвой поверхности. Как вдруг плеснуло, пучина всколебалась, из неё вынырнуло нечто, облепленное болотной тиной, и мерзко пробулькало:

– Тёплая плоть, чтоб мне провалиться! Какого чёрта явился до срока?

– Явился и у тебя не спросился. Ты-то сам кто такой, гнусная рожа?

– Чего обзываешься? Бедного грешника всякий обидеть норовит!

Даже в таком обличье я узнал его по голосу. Тот самый Филиппе, будь он проклят, по прозвищу Ардженти, Серебряный, что захватил всё моё добро, всё наследие моего рода, когда мне пришлось бежать из Флоренции! Тут уж я не мог сдержаться:

– Что ж, жалеть тебя, что ли, проклятая твоя душа? Тебе тут самое место! Весь в грязи – вот уж кому к лицу такая рубаха!

Он с воем ринулся вперёд и обеими руками вцепил