Вера Желиховская
МАЙЯ
Фантастическая повесть
Русский оккультный роман. Том VI

От издательства

Начиная с данного тома, в подсерию «Русский оккультный роман» будут также включены некоторые произведения крупной формы, означенные авторами как «повести». Надеемся, что читатели не будут на нас в обиде за это нарушение чистоты жанровых определений — тем более что заглавие подсерии во многом мыслилось и понималось нами и как «роман с оккультизмом», то есть как отражение определенного культурного явления.

Salamandra P.V.V.

МАЙЯ[1]
Фантастическая повесть

I

Родители Франца Ринарди были космополиты, но сам он, как это часто бывает, родившись и служа в России, считал себя русским. До сорока лет он жил в Петербурге, где между товарищами-профессорами и немногими знакомыми приобрел репутацию чудака и мистика. Раз летом был он на Иматре, съездил к родственникам в имение да там и влюбился в красивую, болезненную девушку и совершенно неожиданно для самого себя возвратился женатым. Семейной жизнью, однако, профессор пользовался недолго; через год жена его родила дочь, а недель через шесть умерла без всякой определенной болезни. Ринарди чуть с ума не сошел. Он заперся, бросил службу, ударился в спиритизм, только что ввезенный в Россию Юмом[2], иностранный продукт мистицизма; жизнь свою наполнил материалистическими проявлениями духовного мира.

Первые два-три года вдовства Ринарди жил лишь благодаря общениям с умершей женою. Не будь этих общений письменных, а порою и видимых ее явлений, укреплявших в нем убеждение в необходимости жить ради вечного единения душ их в будущей жизни, он с первых же дней наложил бы на себя руки. С течением времени он успокоился. Она успела внушить ему также убеждение в плодотворности занятий научных; вселить в него охоту вновь взяться за свое старое дело, обещавшее привесть его к величайшим результатам, к открытию сокровенной доныне, великой силы природы. Повинуясь ее воле, ее внушению, он предался изучениям и опытам и скоро забыл весь мир в своей лаборатории.

Раз ночью, когда он не спал, а лежал, думая о ней, ожидая ее появления, он услыхал возле себя движение, почувствовал дуновение воздуха на лице своем, — верный признак ее присутствия; но в полусумраке ясной ночи видение не появлялось… В тревоге поднялся Ринарди, сел и всматривался в тоске напрасного ожидания.

Вдруг словно долгий вздох пронесся по длинной анфиладе прадедовских покоев, и из залы, где стоял рояль покойной жены Ринарди, раздался тихий, созвучный аккорд…

Ринарди вскочил, простирая руки туда, к дверям, готовый броситься ей навстречу… В ушах его раздался знакомый шепот:

— Франц! Я здесь, я всегда возле вас, — говорил он. — Но больше ты меня не увидишь… Моя грубая оболочка все дальше от меня уходит!.. Мне все труднее, милый мой, даже для тебя, привлекать и соединять ее распадающиеся начала… Я не могу их долее удержать, а ты меня не можешь долее видеть своим человеческим зрением. Быть может, вскоре перестанешь и слышать, но не горюй! Не горюй, милый мой: между тобою и мною звено… Ты скоро убедишься, что мы неразлучны…

Голос замер, последние слова Ринарди едва уловил. И он почти без памяти упал на кровать.

Утром он встал, как опьянелый. Он сел за письменный стол, но не мог сосредоточить мыслей. К нему привели его трехлетнюю дочь, бледного белокурого ребенка с задумчивыми, широко открытыми, черными глазами, как у ее покойной матери. Девочка уж порядочно лепетала на двух языках, но отец мало ею занимался. В это утро он едва на нее взглянул. Ему тяжело было ее видеть!

Няня увела ребенка в сад.

Дом, где жили они теперь, в родовом имении покойной жены профессора, был старинный, каменный. Ринарди безвыездно поселился в этой деревне.

Время было летнее, окна и широкие стеклянные двери в смежной гостиной были открыты в сад; из цветника веяло резедой и левкоем, доносилось чириканье птиц, порою жужжание пчел, подлетавших к окнам, увитым зеленью; не слышалось только людских голосов, ребячьего смеха и лепета. Няня-швейцарка была погружена в чтение; маленькая русская служанка, приставленная к барышне для забавы, болтала в стороне, у калитки, с горничной. Девочка сидела одна на нижней ступеньке крыльца, смотрела кругом вдумчивым взглядом, иногда улыбалась сама себе, бормотала что-то неслышное и снова задумывалась, будто к чему-то прислушиваясь… Вдруг она встала и побрела к пестрым грядкам.

А Ринарди по-прежнему сидел у своего стола, не зная, что делать и за что приняться. Он сам не знал, сколько времени прошло так. Вдруг он встрепенулся. Милый детский голосок заставил его обернуться к двери. Там стояла его маленькая дочь и, улыбаясь, глядя вверх, как смотрят дети в лица возле них стоящих взрослых людей, говорила:

— Ему?.. Пaпà?.. Хорошо! Я дам.

Она быстро засеменила ножками и, поравнявшись с его креслом, сказала, подавая ему крепко зажатый в ручонке белый нарцисс:

— Бери!.. Мама дала…

Ринарди вскочил.

— Мама дала!.. Мама?!.. Где мама? — шептал он побелевшими губами.

— Вот мама! — просто отвечала девочка и, смеясь, указывала ему на дверь.

Секунду профессор колебался, шатаясь, едва держась на ногах: потом сделал два-три шага к дверям, потом вернулся, весь дрожа, схватил ребенка на руки и, как безумный, прижимая его к груди своей, повторял:

— Мама! Твоя?.. Наша мама!.. Ты ее видишь?

— Маму? Да!.. Вот она… Она всегда с Майей!.. Майя ее любит!

Она устранилась от плеча его и будто прилегла рядом к другой родной груди, соединяя их обоих в одной ласке.

Испуг и недоумение растаяли в блаженную улыбку на лице ее отца; радостные слезы полились из глаз его, устремленных благодарно на нее, — на это видимое и ему звено, соединявшее его с невидимой, с единственной любовью, ненадолго озарившей жизнь его счастием.

С тех пор Ринарди стал почти неразлучен с своей маленькой девочкой. Он занимался в лаборатории, когда она спала; работал целые ночи напролет, чтоб иметь днем время быть с нею. Он уносил свою Майю в сад, в лес, в поле, чтобы не выдать их тайны, чтоб свободно прислушиваться к лепету дочери, к тому, что дочь, в блаженном неведении, передавала ему о ней и от нее…

Но долго так продолжаться не могло. Необычайные способности ребенка не могли оставаться тайной для других, — они слишком искренне, слишком часто и явно проявлялись во всем и со всеми; а общее неведение, слепота и глухота всех к тому, что ее духовному слуху и зрению было открыто, не могли ей, наконец, не открыться… Марья или Майя, как называли ее близкие, с тех пор как первый детский лепет ее окрестил ее этим именем, скоро поняла, что есть в ней что-то особое, что дивит и пугает людей. Она стала их сторониться, скрывать свои мысли, полюбила одиночество и в пять-шесть лет сделалась совсем дикаркой. Даже с отцом она не любила говорить обо всем, что ее занимало. Даже он часто не понимал ее, не всегда мог сдержать удивление, скрыть невольное недоверие к ее рассказам.

Позже Майя хоть свыклась с необходимостью осторожно разговаривать с людьми, но перестала их бояться. Она только смотрела на них с недоумением, печально удивляясь их слепоте, лишь усмехаясь в ответ на соболезнования о ненормальности ее жизни в этой глухой деревне, о ее полном одиночестве… Одиночестве!.. Ей было смешно слышать это бессмысленное слово! Ей жаль было обездоленных людей, слепцов, не понимавших, что нет в переполненной жизнью природе одиночества, как нет и смерти у Живого Бога живых!

II

Майя никогда правильно не училась, потому что учителя, а в особенности наставницы редко уживались более нескольких месяцев «при этой безумной девочке, в этом заколдованном доме». Так аттестовало все соседство имение, где жили Ринарди, и его будущую владелицу. Напоследок никто туда и ехать не хотел; да по правде сказать, с четырнадцатилетнего возраста Майи об ее образовании и думать перестали. Кому оно было нужно?.. Отец находил и без учения в ней бездну премудрости; сама она не видела никакой нужды учиться для общества, для света, которых она не знала и не хотела узнавать; для самой же себя она много и неутомимо училась с учителями, ей одной ведомыми… Кто бы они ни были, эти учителя, но ученица их преуспевала в науках, о существовании которых не подозревают обыкновенно девушки. Впрочем, она и сама вряд ли подозревала, что их знает, а уж об именах их положительно не имела понятий. Так, как-то, знания сами собой приходили; точно так же, как и таланты: музыка, живопись, — все ей далось; но не так, как другим, не по правилам, а как-то сразу, неожиданными наплывами, словно с неба валилось или кто-либо умелый ловко и смело водил ее руками по клавишам, по рисунку. Нот она почти не знала и редко играла вещи, которые кто-либо мог признать за музыку, положенную кем-либо на ноты или когда-либо слышанную; а между тем, ей не было еще шестнадцати лет, когда ее игрой заслушивались знатоки.

Точно то же было и с ее живописью. Она никогда рисовать не училась, а никто не мог бы этому верить, глядя на мастерские эскизы ее цветов, видов, необыкновенных растений и еще более необыкновенных созданий. С десяти лет Майя начала испещрять альбомы рисунками идеальных или чудовищных форм, напоминавших мифологии всех стран, верования и сказания всех народов.

— Откуда у вас берутся такие дикие фантазии? — спросила ее раз вновь поступившая гувернантка.

— Как откуда? — засмеялась Майя. — Да я таких всюду вижу: я списываю с натуры!.. Вот эта прелестная девочка-мотылек — с тех пор, как я себя помню, каждый день прилетает ко мне… Мы и сегодня, пока вы заперлись в своей комнате, летали с нею по всему парку, высоко! Выше деревьев и через речку… А вот эту змею с высунутым жалом, с козлиными рогами на лбу, я видела вчера обвитой вокруг вас… Право!.. Да вы не бойтесь. Они везде живут, эти чудовища и разные уродцы, полузвери, полудухи, полулюди, — кто их знает?.. Я и сама иногда не разберу! Но зло они только тем могут сделать, кто их приголубит, — кто сам полюбит их и с ними нянчится…

Гувернантка смотрела на нее в недоумении и ужасе.

— Вы бредите! Или сочиняете сказки? — бормотала она.

— Не брежу и не сочиняю, — спокойно возразила девочка. — Я вам скажу, что такое эти гады и смешные уродцы, которые толпятся между людьми: это наши пороки! наши дурные чувства и желания!.. Ничто не проходит бесследно в природе: все наши мысли даже летают вокруг нас; но не все видят их, как я, — я знаю!.. Прежде я думала, что другие нарочно скрывают это…

— Несчастная девочка! — испуганно прервала ее гувернантка. — Лучше бы вы скрывали свои галлюцинации! Вы больны! вам надо лечиться!

— Нет, я здорова, но все остальные люди ненормальны. Они не сохранили духовного зрения, которое прежде было у всех, а теперь редко кому достается… Я с ним родилась! — вздохнула Майя.

— Боже милостивый! Да откуда вы все это берете?.. Эти фантазии! Эти слова… Кто научил вас всему этому?

— Кассиний! — просто отвечала девочка.

— Кассиний?.. Кто такой Кассиний? — изумилась наставница. — Я не видала его. Кто он? Учитель?

— Учитель! Великий учитель, — не такой, как другие. Но и его никто не увидит, кроме меня, пока он сам того не захочет. Вот он, возле меня… Что?

Майя вдруг подняла голову, будто вслушиваясь, и рассмеялась. Гувернантка отступила в страхе.

— Да не бойтесь же!.. — вскричала Майя. — Я смеюсь от того, что он сказал мне сейчас… Он увидал, что вы о нем подумали: «Надо его удалить! Надо сказать отцу ее, чтоб он его прогнал!» А его нельзя прогнать! Скорее все меня оставят, все уйдут, но не он!

«Да! уж я-то непременно уйду!» — подумала гувернантка и в ту же секунду еще решительней утвердилась в этом намерении, потому что Майя, не отрываясь от рисования, за которое вновь принялась, опять рассмеялась и сказала:

— Ну и Бог с вами! Я знаю, что возле меня жить долго учителя и гувернантки не могут. Кассиний говорит, что они мне не нужны, что сам он всему меня научит.

И точно, не с руки было наставникам учить такую ученицу. Отец ее, наконец, сам убедился в том и предоставил ей полную свободу. Вскоре он даже уверился, что не ее надо учить, а у нее учиться многому: необычайные духовные силы и дарования дочери часто указывали ему пути и средства, когда собственных знаний ему недоставало… Когда он начинал сбиваться в пониманьи на том скользком рубеже, где кончается область положительных наук и ученый волей-неволей должен переступить грань, отделяющую мир материальный от тех духовных, высших сфер, где созревают мировые законы природы, — переступить ее или малодушно отступить и отказаться от предприятия, — тогда Ринарди прибегал к ее помощи. Ясновидящая или сама определяла ему суть вещей, определяла пассивно, с помощью описаний картин, которые «видела», чертежей, которых значения сама не понимала, вычислений, — которые опять-таки «списывала», видя их перед собою, а сама иногда и прочесть не умела! Или же просила времени для ответа и приносила его от лица своего «Белого брата», своего «учителя», — устно или письменно, смотря по сложности вопроса.

Кто был этот таинственный учитель?

Наверное никто, ни даже профессор, ни даже сама Майя того не знали. Но все в доме давно привыкли к его имени, к его влиянию.

Майе было семь лет, когда она тяжело заболела. Болезнь, по определению выписанных из столицы лучших врачей, была смертельна; о выздоровлении не могло быть и помысла: жизнь ребенка была лишь вопросом времени…

Когда приговор этот состоялся, Ринарди почувствовал, что почва вырвана из-под ног его; что он падает, летит в какую-то бездонную, беспросветную бездну… Последней сознательной мыслью его было: «Только бы не сумасшествие! О, если б умереть!» Затем он ничего ясно не помнил: что он делал, где был несколько времени? Часы прошли или минуты? он не знал. Он очнулся среди глубокой ночи, в своем кресле у письменного стола. Часы, стучавшие перед ним в ярком свете лампы, прикрытой от него темным абажуром, показали ему час… Он ли, другой ли зажег лампу и перед ним поставил, — он не знал. Очнувшись, Ринарди бесцельно смотрел перед собою на знакомые предметы, на стол, на свои бумаги, на светлый круг, отбрасываемый лампой, ничего еще определенного не сознавая, кроме тупой боли, сжимавшей сердце его, как в тисках.

«Да! — вспомнил он, — надо идти! Майя умирает!»

И он поднялся. Но в эту минуту глаза его упали на две строки, крупным, четким почерком написанные вкось на белом листе бумаги, в районе яркого света под лампой:

«Не верь. Она будет жива!.. Ее жизнь нужна не одному тебе… На радость иль на горе — но жить она должна».

Весь дрожа от волнения, профессор пригнулся к этим странным, сулившим ему спасение строкам и перечитывал их с биением сердца, с все возраставшим восторгом, пока слезы счастия не затуманили его зрения. Тогда он оторвал этот уголок бумаги с надписью, спрятал его на груди своей и неверными шагами, опьяненный радостью, не смея еще ей вполне верить, прокрался в комнату дочери.

Майя спала, спокойно дыша; возле нее дремала няня.

Ринарди отослал няню спать, сказав, что сам посидит возле больной, и сел с намерением не смыкать глаз, но не успел опомниться, как уже крепко заснул.

Он проснулся утром от луча солнца, блеснувшего ему из-за шторы окна, вздрогнул и устремил испуганный взгляд на дочь. Она сидела в своей кроватке, играя свежими, только что нарванными цветами, переглядываясь с кем-то, кому-то улыбаясь.

— Папа! Иди сюда! — смеясь, позвала Майя. — Вот Белый брат говорит, что ты ленивый! Проспал такое славное утро… А он давно принес мне цветов и говорит, что я скоро буду здорова и сама буду рвать их.

С той поры Белый брат, «учитель» стал неразлучным спутником дочери профессора. Она рассказывала о нем отцу, описывала его; говорила, что он «такой же человек, как и все, только очень добрый и очень умный».

— Спроси его, дитя мое, — сказал ей раз отец, когда Майя была уж совсем здорова, — он ли утешил меня, сказав, что ты будешь жива, написав вот это?

И профессор вынул из записной книжки никогда не покидавший его обрывок бумаги. Но прямого ответа не получил.

— Кассиний говорит, что тебе это должно быть все равно, кто бы ни написал! — отвечала девочка.

III

Под влиянием своего таинственного друга и благодаря чудесам природы, ей доступным, Майя стала развиваться не по дням, а по часам. Вскоре поняла она вещи гораздо более сложные. Кассиний сумел внушить ей убеждение, что незачем рассказывать без нужды о необыкновенных ее дарованиях; нехорошо, даже опасно величаться ими и хвастаться ради забавы; но также нет причины ей унывать, смущаться своим ясновидением, задумываться над собой, как над загадкой.

«В мире ничего нет сверхъестественного! — внушал он ей. — Это пустое, бессмысленное слово… Все естественно, — но не всем все доступно. Не всем дано знать, тем менее овладевать тайнами природы. Мало видящих и слышащих, но блаженны одаренные духовным оком и слухом, если они не злоупотребляют своими великими дарами».

Вскоре после выздоровления маленькой барышни, няня ее вбежала раз к профессору бледная, перепуганная, крича, что барышня ее пропала.

Ринарди вышел к ней встревоженный. Хоть он и привык ко всевозможным чудесам, случавшимся с его дочерью, но няня была слишком уж взволнована… Оказывалось из слов ее, что они гуляли в роще, что Майя рвала цветы, собирала еловые шишки и вдруг скрылась с глаз. Няня звала ее, искала, кричала, расспрашивала всех встречных, — но все напрасно: Майи нигде не было!

— Да где ж это случилось? И давно ли? Веди меня туда! — сказал профессор.

— Да на березовой полянке, барин, — отвечала няня. — С час времени будет.

— Однако! Целый час? — встревожился отец. — Пойдем!

И он схватил шляпу… Но далеко ходить ему не пришлось, не миновали они цветника, как Майя, веселая, румяная, стукнула калиткой сада и бежала им навстречу.

— Девочка моя! Куда ты пропадала? — закричал ей обрадованный отец.

— Ах! Папа! — бросилась она ему на шею, — как было весело! чудесно!.. Я…

Она вдруг смолкла, взяла отца за руку и потянула его в сторону.

— Лучше я одному тебе скажу, папочка, а то няня всегда говорит, что я лгу, а лгать, ты знаешь, очень стыдно! — надув губки, говорила Майя. — Послушай!

Она заставила отца нагнуться к себе и прошептала ему на ухо:

— Мы летали!

— Что?!.. — изумленно воскликнул Ринарди.

Майя повторила еще более явственным шепотом:

— Мы ле-та-ли!

— Кто?!. Неужели Кассиний?..

Девочка расхохоталась громко.

— Что ты, папа, Бог с тобой!.. Такой большой! Серьезный! Важный!.. Нет. Он только смотрел на нас и, правда, когда надо было мне с Селией подниматься, он немножко прикрыл меня собою, чтоб няня не увидала меня на воздухе и не испугалась… Только сначала! как только мы очутились между ветвями деревьев, няня уж не могла догадаться, что надо поднять голову, а не искать меня в кустах! — смеясь, рассказывала девочка, увлекая отца в его кабинет, подальше от чужого слуха.

Там она взгромоздилась, по обыкновению, ему на колена, в его прадедовское кресло и с увлечением продолжала рассказывать, как хорошо летать! Носиться в воздухе легко и свободно по ветру, рядом с облаками, парить над землей, глядя вниз на деревушки, города и бедных людей, таких черных, маленьких, как муравьи…

Ринарди слушал, как во сне.

— Дитя мое! — наконец очнулся он. — Уверена ли ты в том, что говоришь? Не уснула ли ты в лесу и не приснилось ли тебе все это?

— Ну, вот и ты, папа, не веришь мне! — горестно вскричала Майя. — Ах! Что же мне делать?.. Неужели и тебе нельзя рассказывать!..

— О, нет! Нет, дитя мое. Рассказывай мне все, все, что с тобою случается. Я верю тебе! Прости меня, милочка. Ты понимаешь, что трудно привыкнуть…

— Да! Я знаю, что люди — рабы своих духовно неразвитых чувств! — вздохнула Майя.

— Рабы — чего? — изумился профессор.

— Своих неразвитых чувств! — повторил ребенок совершенно сознательно. — Так всегда говорит Кассиний.

«О, Господи! Что выйдет из этой девочки через десять лет?» — с невольным страхом подумал отец.

— Няня никогда не видала Селии? — спросил он.

— Н-нет! — обиженным голосом решительно отвечала Майя. — Ни Селии, ни Кассиния! Как она может?.. Ведь у нее нет всех глаз, она, как все другие люди, ничего не видит. Ни их, ни того, кого они за собой спрячут, — вот, как меня сегодня закрыл Кассиний! Ничего, ничего решительно такого… Кроме вот простых, твердых вещей, которые можно взять в руки…

И Майя презрительно тыкала пальчиком в стол, в стулья.

— Ты, папочка, гораздо больше видишь! — убежденно прибавила она. — Кассиний говорит, что это у нас в семье: что мама была такая же, как я, и что ты сам, когда был маленький, много мог видеть… только забыл!..

— В самом деле?., быть может! — задумчиво проговорил Ринарди.

— Да, да! Наверное! — подтвердила Майя. — И знаешь…

Она подошла к нему ближе и таинственно прошептала:

— Если ты будешь работать, по-прежнему слушаясь его, — он говорит, что твои глаза и уши могут снова открыться…

— Кассиний сказал это? — вскричал Ринарди.

Майя утвердительно кивнула головой.

Отец поднял и прижал ее к своей груди:

— О! Дай Бог, чтобы это была правда!

И точно: с течением лет обещанию Майи суждено было сбываться все шире и определенней. По мере того, как научные занятия профессора Ринарди шли вперед, медленно, но постоянно преуспевая, духовные способности его развивались сильней, и ему открывались дотоле неведомые, необъятные горизонты… Средства и силы его умножались и крепли по мере того, как задача его расширялась; но зато и достижение желанных целей уходило все дальше, со всяким днем, казалось, становилось неуловимей. Беспрерывно увлекаемый удачей то в одной, то в другой подробности, он то и дело отвлекался от главной задачи; заинтересованный, как истинный идеалист, влюбленный в силу знания, а не в успех его практических приложений, он гнался за частными явлениями, а их было столько, что целого он никак не успевал охватить. А время между тем убегало; другие, более практичные изыскатели не дремали: Эдисон с многочисленной плеядой своих предшественников и последователей то и дело предвосхищали его замыслы. Судьба словно дразнила его надеждой, в самую минуту ее исполнения вдруг вырывая у него конечный успех, чтобы им потешить других. Но это не отымало у него бодрости, напротив: частные и, как ему казалось, неудовлетворительные успехи сил электричества, применений телефона, фонографа и прочих изобретений нашего плодовитого века еще сильнее разжигали его стремления полнее приложить их ко благу человечества, упрочить применение их, развить их действия до возможного совершенства.

Ему все хотелось довести каждый открывавшийся ему проблеск до полного, яркого, всестороннего света, а не тратить искр по мелочам.

— Все это добрые лучи! — говорил он. — Они ослепят каждого работника во мраке нашего неведения, именуемого наукой, но не облагодетельствуют мира, как облагодетельствовало бы его открытие источника всемирной силы, света неугасимого, — великой души вселенной, коей все движется, и все держится, и все живет!..

— Ринарди разыскивает начало начал! Animus mundi[3], — великую причину бытия — не только постичь, но и полонить желает! — смеялись немногие, сохранившие сношения с чудаком или память о нем.

Другие решили проще:

— Да, бедняга рехнулся!.. Ум за разум зашел! Но всего печальнее, что он и дочь свою с ума свел!

— Ну, с этим можно и не согласиться! — протестовали знавшие дело ближе. — Скорее она отца с ума сводит. Эта несчастная девушка окончательно безумная!.. Она вечно окружена какими-то духами, оборотнями, кикиморами… Воспитана каким-то невидимкой-колдуном или домовым! Летает на какие-то шабаши… Совсем самодурка юродивая!

— Просто бедная, больная девочка! — заключали наиболее милосердные.

Поистине, Майя была окружена чудесами, которые не могли не возбудить недоверия и подозрения или в искренности ее, или в здравости ее ума. До пятнадцати-шестнадцати лет не было границ волшебным проявлениям ее существования и, казалось, не было им определенной цели, кроме ее потехи. К чему были эти общения с загадочными существами не нашего, плотского мира? Русалки, дриады, саламандры и сильфы, ей одной видимые и слышные, не давали никаких указаний по этим предметами да и, вообще, никаких полезных сведений никогда не сообщали, если не считать таковым убеждение в их собственном существовании.

Кассиний — другое дело! Майя имела полное право его называть своим учителем. Чем старше становилась она, тем серьезнее становились и их занятия. Те долгие часы, которые, по всеобщему убеждению, она отдавала уединенным прогулкам, были посвящены беседам с Белым братом; а с десятилетнего возраста ее он начал требовать, чтоб его ученица не только записывала то, что он ей рассказывал, но и свои сновидения, те из них, которые ей покажутся занимательны. И, странное дело! Майя скоро начала замечать удивительное согласование между теми и другими. Будто сны ее служили дополнениями, иллюстрациями к его рассказам. Она спросила его: «Почему это?..» Кассиний на вопрос отвечал вопросом: «Разве это ей не нравится?» — «Почему же! Напротив, очень нравится! Но… странно. Почему это?» — настаивала Майя.

Но на все свои вопросы она только получила в ответ просьбу воздерживаться от праздного любопытства и раз навсегда забыть такие слова, лишенные значения, как странность, чудеса, сверхъестественность и им подобные доказательства людской несостоятельности.

IV

В день первого ее совершеннолетия, шестнадцати лет, таинственный наставник Майи впервые сказал ей, что их общения имеют, «как и все в природе, каждый факт в жизни людей», — свои определенные цель и значение.

— В чем они заключаются, тебе еще рано знать! — говорил он. — Могу только сообщить тебе, что они велики и благотворны и для тебя, и для всего человечества! Будь строга к себе и внимательна ко всему, что я отныне буду тебе сообщать. Если желаешь достигнуть возможных людям совершенства и знания, если хочешь искренне добра и пользы своим ближним, как то повелевает воля Творца вселенной, — забудь себя!

Ты ведь знаешь, дитя мое, — говорил он ей в другой раз, — что все двойственно в природе: свет и темь, добро и зло, истина и ложь, любовь и ненависть враждуют искони, и искони последние в ней торжествуют, а первые терпят гонения и, большей частью, должны скрываться, чтоб не пасть жертвами злобы невежественных людей, а им же приносить пользу. В былые, давние времена, наше Белое братство царило и сеяло истину во всем мире, невозбранно посвящая избранных, умевших доказать свою правоспособность неустанной преданностью святым его задачам, полным самоотречением от мирских, обманных благ, в познание высших таинств, высших знаний и сил. Письменам редко вверялись эти таинства и мудрость, а больше передавались изустно посвященными — неофиту…

Такие Избранные, «хранители истины в духе», существовали и ныне, — утверждал Кассиний, — но втайне, чтоб избегнуть безумных гонений невежд, требующих идолов и знамений, слепой толпы, всегда готовой стать под знамена злобы и мрака, — «Черного братства», — их вековечных врагов.

Сами по себе эти несчастные поборники темных сил природы — против нас бессильны! — заключил Кассиний свою речь. — Мы не боимся их за себя, но боимся за человечество, которое губит себя, веря их лживым внушениям, входя в соблазн и грех, преследуя поборников истины…

С годами, Майя была увлечена появлением ей новых, чудных созданий. С виду обыкновенные, красивые, веселые юноши и девушки, они являлись перед ней на прогулках; преграждали ей путь, словно ее не замечая; носились по лесным тропам, водили воздушные хороводы на цветущих полянах, плескались в светлом озере, маня ее к себе, и не раз умели втянуть ее в свои забавы. Они подсмеивались над ней, если она отказывалась принимать участие в их играх; добродушно корили ее в трусости, в неблагодарности, в забвении счастливых забав ее детства и в неумении пользоваться дарами природы, лучшим временем жизни — молодостью, столь кратковременной у людей.

Майя скоро узнала, что верить этим блестящим эфемеридам нельзя, что они только внешностью блистают, а внутри, вместо души и сердца, они «подбиты холодным ветром», — шутя, говаривал ей Кассиний. Но все же порой увлекалась красотой их и вечной веселостью. Их она не боялась, как других, часто сходных с ними по внешности, но гораздо более зловредных видений — воплощений злых помыслов и страстей человеческих… Прежде она и их не страшилась нисколько. Они, в детстве, пробуждали в ней одно любопытство, но не привлекали нимало, чаще даже представляясь в уродливых или смешных формах, нежели красивых. Теперь было не то. Теперь эти «элементы зла» ее часто заинтересовывали, а едва она обращала на них внимание, они получали к ней доступ и близость, которых прежде не бывало. Она старалась их устранять, помня советы Кассиния, — но было это очень трудно! И чем далее шло время, тем становилось труднее. Ей даже не всегда удавалось отличать теперь эти порождения людских пороков, эти злые «испарения», воплощенные в образы, от безвредных «начал», элементарных зарождений вечно действующих, творческих сил самой матери Природы, не терпящей ни в чем пустоты.

На беду, в последнее время Кассиний реже и реже навещал ее. Он говорил, что ей надо привыкать самой руководить своими действиями и помыслами; что он обязан предоставить ей полную самостоятельность; «свободный выбор» ее не должен быть ни стеснен, ни направляем долее.

Майя справлялась с собою, как умела. В последнее лето она почти отказывалась от прогулок; но ее спутники всюду находили к ней доступ, спрятаться было невозможно. Едва она задумывалась, едва закрывала глаза ночью, думая уснуть, ее тотчас окружали рои блестящих видений, и, как полоненная их золотыми сетями, она неслась вслед за ними в волшебные области, часто не умея отличить мечты или сна от действительности.

V

Однажды во сне она увидела себя в царстве гномов. Она очутилась перед пламенным жерлом ядра вселенной. Там живо и ловко работали «эти маленькие рудокопы, кузнецы и ювелиры, — эти трудолюбивые деятели природы, которых тупоумие людское, — думалось Майе, — окончательно отнесло в область мифа». Они суетились вокруг нее, добродушно показывали свои разнообразные труды: как они распоряжаются источниками металлов, как преграждают вулканические движения, направляя их в менее заселенные местности, по возможности в океаны или на кряжи необитаемых гор, и тем спасают людей от многих бедствий… Расспрашивала она их: почему бы им не расчистить пошире ложа для золотых жил, да пустить их из горнила земного так же щедро, как пускают они железо да медь?.. Почему бы также щедрее не рассыпать им драгоценные каменья из неиссякаемых сокровищниц, которые они ей показывали?.. Они только засмеялись, сказав, что это не изменило бы к лучшему положения ее братий по плоти, безумцев-людей, которые ценят только редкие побрякушки, а на сокровища, щедро изливаемые для них природой на поверхность земную, и внимания обратить не хотят, и воспользоваться не умеют!.. Не в золоте и не в алмазах главные сокровища, вверенные им, уверяли ее гномы, — но не достойны люди их откровений…

На прощание ей указали на чудный, прозрачный, светло-розовый огонек, дрожавший ярким пламенем в глубине сиявшего алмазного грота:

— Погляди, красавица, вот тот самый животворный, священный огонек, которого ученые доискиваются с начала мира! Тот самый, которого недостает и отцу твоему для выполнения его неосуществимых замыслов. В этом розовом огоньке живет первобытная сила: Аказа[4] — назвали ее ваши мудрецы!

— О, дайте мне этого огня! Дайте хоть одну искорку! — протянула к нему Майя с мольбою руки. — Дайте порадовать мне отца.

Гномы только покачали головами и ответили ей, что сама она не знает, чего просит. Разве знания отца ее не могут перейти к другим людям? А сделавшись общим достоянием, не породит ли бед великая, беспредельная мощь этого божественного пламени, вложенного в землю для ее оплодотворения, для приведения в действие всех скрытых сил ее? Она гораздо вернее приведет к гибели, чем ко благу людей! Как все в природе, и этот огонь имеет силы двойственные, и тоже, как всегда, гибельные свойства его гораздо легче постигаются, чем полезные, и несравненно легче приводятся в действие… Нет! Нет! Придет ли когда время им поделиться этим огнем с человечеством, — они не знают, но оно еще не наступило ныне.

— Значит, моему бедному отцу никогда не довершить трудов своих? — печально спросила Майя своего спутника-гнома, быстро уводившего ее от прекрасного розового света. — Никогда не облагодетельствовать своих братий?

— Ошибаешься! — отвечал он. — Труды его на благо человечества полезны для его духа и для преуспевания духовных сторон людской жизни вообще. «Идеалисты» — как их называют неблагодарные их братья, — самоотверженные и преданные науке труженики, никогда не достигают практических выгод. Но братьям своим они оказывают благодеяния драгоценнее материальных благ: они очищают их от плотских, греховных стремлений лучами этого самого священного, духовного огня, который горит неугасимо в их чистых душах. Огонь этот животворит и возрождает. Без его света, тепла и силы погибла бы не одна земная жизнь, но и духовное начало: альфа и омега бытия, ибо огонь этот — любовь!

С последним словом гнома Майя проснулась, то есть она открыла глаза и увидала себя сидящей в кресле за письменным столом; но сама была уверена, что все ею виденное— не вымысел и уж никак не сон. Она сейчас же начала записывать свое новое «видение», но успела в тот вечер только рассказать его начало. Были ли это ее собственные мысли в то время, как она пролетала над долами и горами, стремясь ко входу в знакомый грот вслед за своим провожатым, в подземное царство гномов, или то, что он рассказывал ей по пути — она не знала. Да она никогда и не допытывалась таких определений: ей только нужно выяснить общее впечатление и запомнить сон, который, как все ее видения, должен был оказаться последовательным звеном в их длинной цепи.

Когда Майя принялась писать, она скоро почувствовала приближение какого-то тяжелого ощущения. То было чувство не то тоски, не то физической боли, стеснения в груди, прежде ею никогда не испытанного.

Она догадывалась, что чувство это приходит недаром, что оно предвещает близость какой-нибудь опасности, чье-нибудь дурное веяние.

В ту же минуту ее собака Газель, лежавшая у ее ног, тоже встрепенулась, подняла голову и беспокойно зарычала.

Майя опустила руку, выпрямилась и вопросительно оглянулась… Никого не было ни видно, ни слышно.

Однако, кто-то был близко. Она чувствовала это… И Газель тоже чувствовала: она встала, вытянула голову по направлению к окну и глухо зарычала озлобленным и вместе испуганным рычанием.

Майя решительно пошла к окну и раздвинула тяжелую занавесь… Что-то темное, показалось ей, пронеслось в глубь сада от стекла. Ночь была светлая, осенняя. С морозного неба светила луна, серебря верхушки деревьев, не доходивших до этой вышки в четвертом этаже. Все было тихо и неподвижно в саду, и в расстилавшемся за ним парке, и на еле мигавшем редкими звездами небе. Все, — кроме того, чего-то черного, мелькнувшего так быстро, что Майя не успела его рассмотреть. Она готова была бы подумать, что ей это почудилось, если б не отчаянно яростный лай, которым заливалась Газель. Она обмануться не могла!

— Газель! — ласково погладила ей голову Майя, задумчиво возвратившись к столу. — Газель! Что ты видишь?.. Кто там, за окном?.. Дурное что-нибудь?.. Злые силы?.. Враги?..

Собака жалобно визжала, обнюхивала воздух, засматривала тревожным взглядом в глаза своей госпожи и не хотела успокоиться.

Молодая девушка задумчиво облокотилась о глубокое кресло и вопросительно смотрела в серую раму окна; но между стеклами и небом ничего не показывалось.

«Неужели мне изменяет духовное зрение? — тревожно размышляла Майя. — Неужели я хуже вижу, чем прежде?

Не может быть!»

И она стала звать Кассиния.

Что-то тихо прозвучало над нею.

Словно невидимая рука над головой ее ударила по струнам невидимой арфы.

Майя вздрогнула и выпрямилась во весь рост с блаженной улыбкой ожидания на оживившемся лице. Она знала давно этот гармонический аккорд, предвещавший близость ее друга.

Но он не появлялся. Майя напрасно обводила глазами всю комнату… Вместо него она услышала его голос:

«Не могу прийти! — говорил он. — Будь осторожна и готова к борьбе… Приближается время испытаний. Я, как друг, буду помогать тебе. Только не забывай, что дух сильнее плоти, и мужайся!»

Знакомый, милый с детства голос затих.

— Барышня, пожалуйте вниз. Барин вас просят! — раздался голос горничной в дверях.

— Он возвратился? — спросила Майя, вспомнив, что отец ее в этот день уезжал в город.

— Вернулись… С каким-то барином.

— С барином?.. — переспросила Майя и подумала: «Господи! Вот уж не в пору!.. Занимай еще теперь гостей!»

— Хорошо. Скажи: иду! — прибавила она.

И пошла вслед за служанкой.

Собака весело вскочила, встряхнулась и побежала за нею.

Майя прошла почти бессознательно две лестницы и несколько комнат нижнего этажа; и очнулась только на пороге кабинета, и то оттого, что бежавшая впереди ее Газель вдруг остановилась, ощетинилась и зарычала.

— Газель! Что ты?.. Не стыдно ли! — проговорила она, удивленная такой необычайностью.

Ласковая, прекрасно дрессированная собака никогда не оказывала негостеприимства посторонним, раз они вступали в дом ее хозяев. Но в этот раз Газель положительно сошла с ума: она уперлась в пол, рычала и не хотела двигаться.

— Куш!.. Гадкая собака! — шепотом прикрикнула Майя. — Молчать!.. Ложись сейчас.

И, уверенная в послушании своей любимицы, молодая девушка приподняла портьеру и вошла без опасений.

Отец ее и высокий, пожилой человек стояли у стола. Они, увлеченные разговором, не слышали ее прихода.

Но тут Газель, словно взбесившись, с злобным рычанием и лаем устремилась на гостя, стоявшего к ним спиной. Она, казалось, готова была растерзать его. Ринарди и Майя бросились между ними, но тогда случилось нечто совершенно неожиданное…

Незнакомец только повернул голову и устремил пристальный взгляд на животное.

Газель, словно ужаленная, вдруг приросла к месту, дрожа всем телом и жалобно визжа. Потом вся осунулась, тихонько повернулась и вышла из комнаты.

Высокий, представительный человек улыбался, приветливо глядя на дочь профессора, очень сконфуженную и вместе испуганную за свою любимую собаку.

— Извините! Я не понимаю, что с нею сталось! — говорила она смущенно.

— Да, что это сегодня с Газелью?.. Никогда не бывала она так глупа! Ее надо наказать, мой дружок! — прибавил Ринарди.

— О, нет, прошу вас! — вступился приезжий. — Разве неразумные животные ответственны за свои симпатии или антипатии?.. Представьте меня, прошу вас, m-llе Ринарди, профессор.

Хозяева и гость говорили по-французски. Гость этот не был похож на русского.

Профессор сказал:

— Моя дочь! М-r le baron de Veillart.[5]

Майя подала руку в ответ на протянутую ей выхоленную, аристократическую руку посетителя и тут в первый раз взглянула ему в лицо.

Взглянула и тотчас опустила глаза.

Едва рука ее почувствовала прикосновение его, а глаза ее встретили глубокий, пристальный взгляд, дрожь пробежала по ней и сердце до того тоскливо сжалось, что она почувствовала желание убежать и спрятаться скорее, как спряталась бедная Газель, забившись в другой комнате под диван.

«Так вот что! В нем и опасность?.. Его мне надо остерегаться, этого старика? — мелькнуло в уме ее. — О! Какой от него веет холод!.. Какой злой магнетизм окружает этого человека!»

VI

Барон Велиар остался на несколько дней в деревне Ринарди. Он был давно желанным, но нежданным гостем профессора, известным любителем-натуралистом, археологом, механиком, доктором философии, магнетизером и членом бесконечного числа обществ, с которым профессор Ринарди давно состоял в переписке по некоторым ученым вопросам. Он знал, что барон приехал в Петербург, и даже собирался туда съездить для свидания; но тот остановил его, написав, что вскоре уезжает на Волгу, на Кавказ, в дальнее путешествие по России, но на обратном пути, вероятно, следующей весной, сам посетит Финляндию. С тех пор прошло несколько месяцев, и вдруг, приехав на день в Гельсингфорс, профессор узнает, что знаменитый ученый в городе и расспрашивал о нем и его имении. Он очень обрадовался встрече, — рассказывал он дочери в тот же вечер; а еще более тому, что барон изъявил желание его сам навестить, посмотреть на изобретенный им воздухоплавательный снаряд и другие, новые приспособления открытой профессором силы, свойства и суть которой он содержал в величайшей тайне.

— Ради Бога, отец! — вскричала Майя, вспомнив свое видение в царстве гномов. — Неужели ты все расскажешь и все откроешь этому неизвестному нам человеку? Будь осторожен! Не доверяйся сразу!

— Чего тут быть осторожным? Не доверять! — смеясь, вскричал профессор. — Что я ему буду открывать, душа моя, когда он сам все гораздо лучше меня знает?.. Послушала бы ты, как на пути он говорил мне о своих опытах с одним изобретателем в Филадельфии!.. Этот американец, как видно, дошел до таких же результатов, как и я, и точно так же не умеет справиться с окончательным подчинением действий найденной им силы своей воле: не хватает у нас главного, неуловимого чего-то, для овладения…

— Искорки первобытного огня! — в задумчивом бессознании прервала его дочь. — Животворящей Аказы!

— Что?!.. Что ты сказала?.. Откуда ты знаешь?.. — удивился Ринарди. — Впрочем… чего только ты не знаешь! — спохватился он. — Да! Аказа — небесный огонь, — называли ее древние… Розенкрейцерам была она известна под определением prima materia[6], потому что они ведь не отделяли материю от силы, действующего, безостановочного космического эфира вселенной. Велиар идет еще дальше: он держится определения санскритистов и называет ее душой вселенной… Animus mundi — великое начало и причина всего!.. Ты расспроси-ка его о всестороннем значении слова Аказа. Он расскажет тебе, что оно обнимает все принципы бытия: свет, силу, волю, творчество, дух — и самую любовь!

— Да, да! И он так сказал: любовь в душах людей и животворный огонь, все оплодотворяющий в природе, — одно и то же! — невольно вскричала Майя.

— Ты слышала, как барон говорил это? — спросил отец. — Я думала, что тебя с нами не было.

— О, нет! Его я не слыхала, да и не стану с ним говорить! Он мне антипатичен.

— Напрасно!.. Я понимаю, что тебе не нравится его чересчур утонченное обращение, — ты таких не любишь!

— Не только это, а все! Этот человек — воплощение зла и лицемерия… Я предупреждаю тебя, отец, не доверяйся ему ни в чем. Все, что есть в нем сил и дарований, он все употребит на вред и пагубу всех, к кому имеет доступ. Ты знаешь: я в людях не ошибаюсь.

— Ты преувеличиваешь, мое дитя. И, наконец, хотя бы и так! Мы ведь с ним не навеки сошлись… Знания его велики, и мы постараемся их позаимствовать, а дурные свойства его пусть при нем и остаются.

— Да! Если бы это вполне зависело от нас! — задумчиво возразила девушка. — К несчастию, не одни физические эпидемии заразительны; а я вижу, какой черной атмосферой дышит этот человек.

Этот человек, между тем, не только видел все, но слышал весь разговор отца с дочерью в этот первый вечер своего прибытия и во все последующие дни, — как слышал, видел и знал беспрепятственно почти все, что хотел…

Когда Ринарди простился с дочерью и они разошлись, барон Велиар, сидевший в кресле, в своей далекой спальне, до того неподвижно, что его можно было принять за мертвого, пришел в себя. Презрительная улыбка оживила тонкие черты его выразительного лица, редко оживлявшегося в присутствии свидетелей. Он оперся головой на руку и несколько времени глубоко размышлял о чем-то.

«— Да! — чуть не вслух сорвалось с языка его в заключение. — Кажется, я им делал слишком много чести, — этому маньяку неплодотворных изобретений и его неясно видящей ясновидящей! Они — наши светлые братья, — очень наивны, как и всякая добродетель, если замышляют поколебать наше влияние на мир такими орудиями, как эти двое, отец и дочь!.. Она способнее… но, кажется, нам и сильнейших претендентов на посвящение в светлые таинства и на благотворные перевороты в духовном мире человечества удавалось отстранять в ряды безумных и несмысленных юродивых!.. Подождем. Вероятно, обычные средства помогут».

Почти все следующие дни хозяин и гость провели, запершись в лаборатории. Встречаясь за поздними обедами, профессор так был занят своими размышлениями, что почти не говорил с дочерью; барон, напротив, бывал очень разговорчив и так красно рассказывал, что несколько раз возбуждал интерес Майи. Ей стало даже казаться, что она преувеличивала темные свойства их посетителя. Черных испарений, окружавших его, она положительно более не замечала. Только одно поведение Газели, которую приходилось запирать во избежание неприятностей, поддерживало ее опасения. Собака не могла выносить близости де Велиара спокойно. Она или лаяла и металась в небывалых припадках злобы, или, встретясь с ним взглядом, визжала и пряталась в ужасе.

Страх животного уступал злобе только в те минуты, когда барон приближался к его хозяйке. Газель ни за что не допускала Майю подать ему руку, как бешеная, бросаясь на гостя. Пришлось ее запирать во всю неделю пребывания у них барона.

— Что вы делаете сегодня вечером, m-lle Marie? — спросил ее де Велиар раз, когда обед их приближался уже к концу.

— Я?.. Ничего особенного. Поиграю, вероятно… А когда надоест музыка, пройдусь по парку.

— Вы не боитесь выходить так поздно?

— О, нет. Чего ж бояться?.. Здесь тихо. И к тому же я беру с собой Газель, а вы видите, как ревностно она меня оберегает! — улыбаясь, прибавила молодая девушка.

— Да, чересчур ревностно…. Но вряд ли на ее охрану можно во всех случаях положиться… Серьезно! Не советую вам ходить в сумерки далее сада. Мне говорили, что в окрестностях много волков.

— Волков у нас довольно, но теперь слишком рано для их появления… Позже, зимой, они ходят целыми стаями.

— Не в числе дело, Майя! — отозвался профессор. — В городе опасаются бешеного волка. Было несколько случаев укушений… Собираются делать облавы, не дожидаясь даже снега.

— Вот видите… Вместо прогулки подымитесь лучше к нам на вышку, в лабораторию вашего батюшки, m-lle Marie. Мы устроили там приспособление к подзорной трубе, которое придает большой интерес нашим наблюдениям… Если только ночь будет, как надо надеяться, ясная.

— Да, это изумительно! Я все думаю о вашем увеличителе, барон, и не надивлюсь… Представь, Майя… Барон имеет множество удивительных инструментов в своем «волшебном бауле», — так я назвал его ящик…

— Ваш батюшка оказал такую незаслуженную честь моему дорожному несессеру, — добродушно смеясь, вставил де Велиар.

— Ну, да! Незаслуженную!.. Хотя бы ваш разрушающий и созидающий эфир!.. Или вот этот увеличитель!.. Представь себе, Майя; маленький ящичек, не больше моей табакерки. Барон ставит его на стол рядом с моим микроскопом и проводит из него к стеклу проволоку, и что же ты думаешь? Микроскоп приобретает силы утысячеренные!.. То есть вот до чего: ты знаешь, в какую величину представляется волосок в моем настольном микроскопе?.. Тонкой веревочкой, не правда ли?.. Ну, эта веревочка превращается в корабельный канат, если приложить к краю стеклышка проволоку увеличителя барона де Велиара.

— Неужели?… Как же мы ничего не читали об этом инструменте? — осведомилась Майя. — Как ты не слыхал, папа?.. Ведь он должен произвесть переворот в этом деле!

— Без сомнения! Но барон его существования открывать никому не желает.

— Возможно ли?!.. Мне кажется, это преступление против науки!

— Тайна моего маленького механизма принадлежит не мне! — добродушно возразил барон. — Открывать его я не имею права! Но охотно могу и желаю услужить вашему батюшке, оставив ему этот экземпляр. Сегодня мы будем испытывать его силу на большом телескопе, наблюдая звезды и луну… Не пожелаете ли и вы к нам присоединиться, m-lle Marie?

— Разумеется… И с большим удовольствием! — согласилась Майя. — Я так благодарна вам за отца.

Профессор, между тем, засыпал своего гостя благодарностями и не совсем решительными отказами воспользоваться его щедростью.

— Она мне ровно ничего не стоит! — отклонил и те и другие барон. — Я всегда могу иметь дубликат этой маленькой машинки.

VII

В ожидании темноты, барон после обеда попросил Майю сыграть что-либо и пришел в крайний восторг от ее фантазий. Он удивил ее несколькими замечаниями, совпавшими, как нельзя лучше, с ее собственными представлениями.

— Это очень блестяще!.. Очень оригинально!.. Будто бы видишь танец саламандр в огненных вихрях пожара, — сказал он.

— Такова моя мысль, — согласилась Майя. — Но как вы могли напасть на нее?.. Я, обыкновенно, списываю свою музыку с окружающего. Вот и теперь: мне показалась пляска саламандр там, — в камине, — кивнула она головой на ярко растопленный в глубине гостиной камин. — Я ведь фантазерка!

— О! Да. Я знаю… но ваш термин не верен, — вы не фантазируете, а, действительно видите то, что сокрыто от более грубых натур, и великолепно рисуете звуками!

Майя ничего не отвечала, а только подумала: «Неужели и он видит, что я вижу?» Но говорить с ним об этом она не хотела, все же сильно ему не доверяя, хотя отзывы и внимание его ей льстили.

«Она осторожна! — в то же время подумал барон. — Положительно, ее следует более опасаться, чем этого наивного старика… Она довольно сильна!.. Довольно сильна и очень способна! Надо, кажется, прибегнуть к содействию обычных органических сил, чтоб отвлечь ее от духовных стремлений».

— Ну, а теперь что вы хотите воспроизвести? — заговорил он через несколько минут тихо, осторожным шепотом, будто боясь спугнуть ее мысли или заглушить мелодию нежного andante, к которому перешла она после бурных аккордов. — Затишье после пожара и грозы!.. Светлеющий горизонт и, на его ярком фоне, силуэт приближающегося, любимого создания?..

Майя опустила руки и стремительно встала. Она только что думала о Кассинии, о его возвращении к ней.

— Нет! — шутливым тоном, но побледнев заметно, вскричала она. — С вами опасно предаваться мечтам!.. Лучше пойду пройдусь по саду! Посмотрю на восход луны, пока вы позовете меня на нашу обсерваторию.

И она хотела было исполнить свое намерение, но профессор ему положительно воспротивился.

— Куда идти, на ночь глядя? Не лучше ли всем сейчас подняться наверх?.. Что ж, что луна не встала! До ее восхода можно посмотреть на звезды: они еще ярче, пока ее нет.

Майя очень любила наблюдения над светилами небесными; ей часто случалось долгие часы проводить у отцовского телескопа. Теперь же ее интересовал чрезвычайно увеличительный аппарат, о котором профессор рассказывал такие чудеса. Она поглядела в окно на ясные сумерки, на небо, в глубине которого уже мигали первые звезды, и вдруг, загоревшись желанием посмотреть на них ближе, вскричала:

— Ну что ж, пойдемте!.. Пойдемте наблюдать за тем, как люди живут на Марсе и Венере.

И она, весело оглянувшись на гостя и профессора, чуть не побежала вперед в кабинет отца и его лабораторию, откуда круглая, вьющаяся лестница вела на вышку, в стеклянный павильон, названный ими обсерваторией. Она не останавливалась еще на странном явлении, с нею происходившем; оно бы ее поразило, если б ей дано было его заметить. Куда девалась ее антипатия к барону? Она и думать о ней перестала! Ей было так легко, так весело, как с детства не бывало. Знай Майя опьяняющее действие наркотических средств, она могла бы подумать, что ее чем-нибудь опоили, — так горячо струилась в ней кровь, так крепко билось временами и сладко замирало сердце.

Они взошли на вышку. Барон добродушно смеялся над тем, что она забывает их годы, судя по своим. Он указывал на профессора, немного запыхавшегося и отставшего от них на лестнице, с лампой в руках.

— Кажется, не к чему было заботиться об освещении? — смеясь, сказал он, ставя лампу на стол. — Здесь так светло!

В самом деле, хотя сумерки были ясные и восток уже освещался заревом восходившей луны, но все же в этой стеклянной вышке было необыкновенно светло, словно она сама сияла своим внутренним светом.

— Это чудо, что за ночь! — вскричала Майя. — Откуда этот ясный свет?

— Вероятно, ваше присутствие разливает его! — любезно заметил де Велиар. — Больше нечем объяснить этого… Ринарди! потушите вашу смрадную лампу. Ничто она, когда блеск глаз m-lle Marie до того блестящ, что я, право, боюсь, чтоб пред ним не померкли светила небесные.

Милой шутке рассмеялись. Барон принялся устраивать свой аппарат рядом с довольно большим телескопом профессора. Отец и дочь следили за его движениями и рассматривали крошечный серебряный ящик-увеличитель с величайшим интересом. Когда барон установил его и вынул из него соединительную проволоку, укрепленную одним концом внутри ящичка, прежде чем провесть ее к стеклам, он предложил Майе испытать странное, чрезвычайно приятное, говорил он, действие токов, взяв ее в руку…

Майя хотела уж протянуть к проволоке руку, как вдруг почувствовала, что не может поднять ни правой, ни левой руки. Они будто приросли к ее телу…

В ту же секунду она вспомнила, что давно, в детстве, с нею повторялось дважды это явление: раз она хотела достать из пылавшего камина красную звездочку, мелькавшую словно ей в потеху. Ей тогда было не более трех лет. Она забыла, что огонь жжется. В другой раз она чуть не упала в пруд, разбежавшись и в пылу веселья забыв о нем, — когда вдруг окаменела на месте, не в силах будучи поднять ни рук, ни ног. Впоследствии Кассиний объяснил ей, что он остановил ее; что, хотя его возле нее нет, он хранит ее издали.

«Помощь моя с тобой!» — вспомнились ей недавние слова ее невидимого друга.

— Нет! Благодарю вас… Лучше в другое время! — сказала она, едва владея собой. — Теперь жаль каждой секунды… Пожалуйста, устройте скорее, что надо… Мы с пaпà сгораем любопытством.

«Сама предусмотрела или предупреждена? — подумал де Велиар. — Который с нею?.. Хотел бы я знать наверное!.. Надо выпытать у отца ее. Но один из сильных! Один из сильных!..»

Пока эти соображения занимали его втайне, въяве его речи, его улыбка, его поспешность, — все выражало искреннюю готовность сообразоваться с желаниями молодой девушки.

Через пять минут все было устроено, и барон навел телескоп на одну из крупных звезд, еще довольно слабо мерцавших на западной стороне неба.

— Так как мы начнем наблюдения наши не для пользы науки, собственно, а скорее для нашего удовольствия, то вы позволите, дорогой коллега, уступить первое место даме? — с улыбкой спросил барон и, не дожидаясь ответа, обернулся к Майе. — Place aux dames!..[7] Не угодно ли вам, m-lle Marie, полюбоваться?

Не без волнения недоверия попробовала Майя пошевелиться: она боялась, что ей не будет позволено и смотреть в телескоп… Но нет! Члены ее были свободны… Она беспрепятственно поднялась на ступеньку, взглянула в стекло и замерла в очаровании.

Ей представилось сказочное небо, горевшее разноцветными светилами. Иные сияли, как брильянты, другие голубели светом прозрачной бирюзы, — пылали огненным или багровым пламенем. Разнообразие и красота были бесконечны; но не того ожидала девушка.

— Что ж это? — спросила она в недоумении. — Я думала видеть одну планету, а вижу целое море очень странных, крупных, красивых звезд, но — больше ничего.

— Это потому, что я вам сначала показал атмосферу, небосклон той дальней планеты, которую вы сейчас увидите самоё в подробности, если вам надоело ее небо… Позвольте на одну минуту.

И, став на ее место, он направил несколько вправо трубу.

— Вот, не угодно ли теперь полюбоваться.

Он отступил, и Майя снова заняла свое место. На этот раз пред ней была лишь часть, как показалось ей, неведомой земли, освещенной радужной атмосферой. Земля плавала в ней, как бы окутанная прозрачными волнами эфира, постепенно менявшими, переливаясь, все цвета. Но окраски эти так были нежны, что не мешали разглядеть сквозь них очертания местности, гор, гигантской растительности и светлых пятен, — озер или целых морей. Не было видно движения, но виднелись места, похожие на муравейники, а иные и на правильные клетки, весьма схожие с постройками, с городскими кварталами.

Майя рассказывала обо всем, что видела, по мере того, как оно поражало ее.

VIII

— Неужели все эти линии, правильные четыреугольники, образованы зданиями? городскими улицами? — спрашивала она. — Неужели та далекая жизнь подобна нашей, и звезда эта обитаема и населена такими же людьми, как мы?

— Очень вероятно! — отвечал де Велиар. — Если и не совсем такими, то все же, приблизительно, нам подобными… Недаром же сотворены все эти миры!.. Большинство, если не все, обитаемы, и жители их, верно, как и мы, воображают себя царями мироздания, для которых создано все… Я покажу вам, если хотите, потухшую планету рядом с этой землей, ее луну, быть может… Вы тогда увидите, какая разница между нею и этой красавицей, полною сил.

— А нельзя ли прежде еще усилить действие вашего увеличителя, барон? — попросила девушка. — Еще немножко, и я бы разглядела постройки, быть может, людей!

— Еще бы немножко — и стекла телескопа вашего батюшки разлетелись бы вдребезги! — смеясь, возразил барон. — Нет, еще усилить действие моей машинки невозможно. Да знаете ли вы, насколько увеличена сила стекол в телескопе?.. Я вам сейчас покажу это!

И барон, не говоря ни слова, отнял проволоку от стекла.

— Что это? — вскричала Майя. — Зачем вы передвинули трубу?

— Я и не думал.

— Да как же?.. Где же?.. Смотрите! Видна только обыкновенная звезда и больше ничего!

— Ну, разумеется. Это и есть планета, которою вы сейчас любовались… Она ведь одна из самых отдаленных… Не помню даже, как ее называют астрономы.

— Что вы хотите сказать?

— То, что говорю. В телескопе она видна такой, какою вы ее видите теперь: блестящей, несколько увеличенной звездой, — вот и все. А приложите к краю стекла мою проволоку, — как я это делаю в настоящую секунду, — и блестящая звезда приблизится настолько, что вам видно очень незначительное пространство на ее поверхности… Видите?

— Вижу. Это изумительно!

— Неужели действие так сильно? — удивился профессор. — Ты совсем монополизировала телескоп, Майя! Дай хоть взглянуть.

— Посмотри, пaпà! Посмотри! Это просто волшебство. Барон, пожалуйста, покажите ему планету, как мне, а потом окружающее ее небо.

И Майя отступила, дав место отцу. Но в это время барон незаметно разъединил проволоку.

— Ну, пaпà! Что ты видишь? Не правда ли, восхитительно?.. Непонятно!

— Гм, да! Да… Очень большая звезда! — пробормотал разочарованный профессор.

— Как: очень большая звезда?! Целый мир! Другой земной шар, во сто раз лучше нашего. Какие цвета! Какое освещение!

Добродушный смех де Велиара привлек внимание молодой девушки.

— Что это? Барон! Да вы сняли проволоку? Вы разъединили… Ну, можно ли?.. Скорей наденьте!

И Майя, забывшись, бросилась вперед, чтоб выхватить из рук барона магическую проволоку, но в ту же секунду ее словно ослепила молния. Она приросла к месту, ничего не видя, не слыша и не в состоянии будучи пошевелить пальцем.

Состояние это продолжалось несколько секунд, но барон успел заметить свое вторичное фиаско и, не подавая в том ни малейшего вида, уже приблизил сам проволоку к стеклу и позволял профессору изумляться представшим ему зрелищем и восторгаться волшебной силой «увеличителя» на все лады.

И странно! Сильно должно было быть влияние средств барона де Велиара, когда и после этого, вторичного предупреждения ее друга о положительной опасности ее сообщений с ним, — Майя все же не удалилась, а весь вечер провела возле него, увлеченная диковинными зрелищами, представленными им в ту дивную ночь на поверхности звезд и полной луны, вскоре царственно всплывшей на безоблачное небо.

Поздно, после полуночи, разошлись хозяева и гость. Майя шла в свою комнату очарованная, словно бы опьяненная даже… По крайней мере, она совершенно не сознавала действительности. Не помнила, как ее раздела горничная, как она опустила в комнате ее все занавесы и шторы, затемнила лампадку и вышла, пожелав ей спокойной ночи. Она этого ничего не помнила; даже не слышала жалобных взвизгов запертой Газели, о которой впервые позабыла. Как сноп, упала она в подушки и в ту же минуту заснула.

«Что это нынче с барышней? — недоумевала горничная. — Будто нездорова, что ли? И про Газельку-то не спросила. Надо будет выпустить ее, сердечную, на ночь. Пусть пробежится, а то ишь ее, как в чулане заливается!»

И горничная вышла и заперла за собою осторожно двери. Все в доме уже было тихо и темно.

Без грез и без видений, на этот раз, тяжелым сном почивала Майя. Долго ль спала она? Она не могла бы сказать. Она не открывала еще тяжело сомкнутых глаз, когда в ней пробудилось сознание, что ей необходимо проснуться.

«Что же, разве уж день?.. Надо вставать?.. — бессознательно задавала она себе вопросы. — Но отчего я не могу?.. Как трудно дышать!.. Как тяжело… Ох!» — громко простонала она, разметавшись, но не в силах ни подняться, ни даже поднять век.

Словно в ответ ей, в ночной тиши раздался тоскливый, протяжный вой.

Что-то налегло тяжким гнетом на грудь спящей. Какой-то невыносимо яркий свет резал ей глаза. Сердце сильно, учащенно билось, и какая-то истома, какой-то страх, вместе и боязнь, и сладкое томление захватывали дух, мутили сознание… Ее укутало, казалось ей, огненное облако и куда-то, к чему-то влекло… Влекло неотразимо!

И среди всех этих чувств, наперекор им, всплывало сознание, что надо, надо проснуться! Хоть умереть, но открыть глаза!

И сила этого сознания восторжествовала. Майя подняла веки.

Теперь она видела, но сообразить ничего не могла и не могла двинуть ни одним членом. Она была убеждена, что лежит на своей кровати, но… почему ей так тяжко? так страшно холодно? Куда ее тянет?

Тоскливый, за душу хватающий вой окончательно пробудил ее.

Что это?.. Кто так открыл занавес?.. Полный месяц глядел в окно своим искривленным, страдальческим ликом и ярко освещал белую и бледную Майю, в одном белье стоявшую среди комнаты, пред дверями, широко отворенными в длинный, темный коридор. На дальнем конце этого коридора находились нежилые комнаты для гостей, и туда именно влекла и тянула Майю какая-то неотразимая сила.

Нет, нет! Она туда не пойдет! Там — опасность!.. Там — смерть!

С нечеловеческим усилием, вся обливаясь холодным потом ужаса, Майя рванулась прочь от черных дверей и тут только осознала, что она совсем не в своей комнате, а внизу — в пустой гостиной.

«Что со мной?.. Как я здесь?.. Куда я шла?» — вихрем проносились вопросы в воспаленном мозгу Майи.

Она чувствовала, что ее охватывает дурнота, но сознание, что она пропала, если упадет в обморок, поддерживало в ней борьбу. Без сил опустилась она в кресла.

В ту же минуту противоположная стеклянная дверь в сад со звоном стремительно отворилась и, как бешеная, с визгом и пронзительным лаем, в нее ворвалась Газель, все опрокидывая на пути. Задетый ею столик со множеством фарфоровых и стеклянных безделушек упал и перебудил весь дом.

На одну секунду верная собака остановилась возле полубесчувственной Майи; потом метнулась, как угорелая, к коридору и с громким, озлобленным лаем понеслась к комнате, которую занимал барон де Велиар.

Весь дом сбежался на эту кутерьму.

Профессор, люди со свечами. Все бросились к молодой девушке, но в ту же секунду она сама встала и отчаянно устремилась к дверям, открытым настежь на террасу.

Туда только что пробежала, вся ощетинившись, словно в полном припадке бешенства, ее собака, ее верная Газель.

— Газель! Назад! Сюда! — кричала Майя отчаянно.

И вдруг, вся задрожав, умолкла, протянула руку, на что-то указывая вдали, и замерла, как статуя, вся освещенная луною.

Все глаза устремились за цветник.

Там, на поляне, облитой сиянием, у опушки парка стоял огромный зверь и, оскалив зубы, поджидал летевшую на него Газель. Она как стрела упала на грудь зверя и оба, сцепившись, исчезли в тени деревьев.

— Волк! Бешеный волк! Помилуй нас, Боже! — заговорили люди.

Майя сделала шаг к отцу и упала к нему на грудь без чувств. Нервы ее не выдержали потрясения. Пораженная всем происшедшим, она еще более испугалась, в последнюю минуту, тому, что одна видела совсем не волка…

Во всем доме не проснулся от этого страшного шума один гость — барон де Велиар.

Он вышел на другое утро из своей комнаты свежий, улыбающийся, как всегда.

Он поражен был рассказами о загадочном происшествии. Очень дивился, очень соболезновал о погибшей Газели, а еще более о болезни m-lle Marie, которую он больше не видел. Барон уехал на следующий день, обещав профессору с три короба всяких присылок и сведений… Он решил уехать накануне, убедившись, что в настоящее время, несмотря на гибель Газели, — он бессилен!..

Когда Майю увели в спальню почти без чувств, она упала на постель и уже готова была погрузиться в одолевавший ее сон, как вдруг перед закрытыми ее глазами пронеслись блестящие буквы, — слова, целая фраза: «Собери силы: под изголовьем твоим предохранительный талисман, — надень его и будь спокойна». Нужна была вся привычка Майи беспрекословно повиноваться Кассинию, чтоб она нашла силы сознательно исполнить его требование… Одну минуту Велиар надеялся, что она заснет, не успев этого сделать. Но нет! Вот она засунула руку под подушку, вынула нечто вроде медальона, — какой-то темный камень на цепочке и, даже не взглянув на него, машинально перекинула цепочку на шею…

Засыпая сладко, Майя не чувствовала богохульного проклятия, обрушившегося на ее голову и голову Кассиния. Теперь проклятия, и знания, и силы барона Велиара были недействительны… Он это знал, и не было ему больше необходимости оставаться в доме профессора.

«На него сможем действовать и издали! — решил он. — А вот надо найти средство с нею справиться!.. Они теперь ее предупредят, наверное. И вооружат еще сильнее!..»

Самым удивительным фактом во всей этой ночной передряге было то, что на теле мертвой Газели не оказалось ни одной раны, — ни единого следа волчьих зубов.

IX

— Майя! Проснись, дитя мое!.. Давно пора. Братья и сестры ждут тебя… Ты хорошо отдохнула?

Майя не в первый раз слышала над собой этот ласковый голос, но медлила открыть глаза, так сладко ей спалось, так легко дышалось на мягком, нежном ложе, в просоньи казавшемся ей сотканным из лебяжьего пуха. Наконец, она сделала над собою усилие, подняла веки и посмотрела, ничего не понимая…

Она лежала на большой возвышенности, откуда во все стороны открывался далекий, величественный, чудно-красивый вид. — То, что ей казалось ложем из лебяжьего пуха, было высеченным в куске белого мрамора каменным ложем вверху пригорка, который до самого подножья был иссечен такими же изваянными в груди его местами отдохновения. Он весь был окружен галереями, винтообразно сбегавшими вниз с беломраморными колоннадами и портиками, кое-где красиво драпированными белыми же или пурпуровыми с золотом, тканями, то опускавшимися до низу, то подобранными величавыми складками.

Из-за них живописно открывались просветы на чуднокрасивые окрестности. Высочайшие цепи гор, снизу покрытые богатой растительностью, выше — увенчанные горделивыми снежными вершинами, перемежались долинами, где светлые озера блистали среди рощ, благоухавших всей прелестью тропических и северных деревьев и цветов. Холмы и луга были усеяны разнообразными жилищами; полу-фантастические здания всех стилей выглядывали из-за зелени и пышных цветников.

Множество водопадов и светлых ручейков стремилось каскадами, перерезывало волнистую местность по всем направлениям. Иные впадали в зеркальные озера; другие, пенясь и журча, по камням бежали далее, к синему морю. С одной стороны горы широко расступались, и там, в блиставшей бирюзой и золотом дали, безоблачное небо сливалось с безбрежным океаном.

Но прямо перед изумленной Майей раскидывалась долина, вся окруженная лесистыми, темными холмами; а в ней, под цветущей дубравой, вместе с ней опрокинувшись отражением в светлое озеро, возвышалось большое, уединенное здание. То было нечто вроде индийской пагоды со многими этажами, галереями и киосками.

Не веря своим глазам, молодая девушка закрыла их, ослепленная! Потом протерла и вновь открыла… Пред нею были все те же волшебно-чудные картины, — ничто не исчезло, ничто не изменилось… Она привстала и хотела внимательней осмотреться; но голос, будивший ее только что, послышался опять, и она увидала позади себя высокую, приветливо ей улыбавшуюся женщину.

— Пойдем, — говорила она, — все хотят тебя видеть и ждут давно. Надеюсь, что ты успела отдохнуть с тех пор, как брат Кассиний тебя принял к нам?

Майя отвечала ласковой улыбкой на ее улыбку. Хотя она не могла бы назвать этой женщины или сказать, где ее видела, но она тотчас ее узнала, чувствуя, что хорошо, давно ее знает, и нисколько не удивилась ее присутствию.

— Я отдохнула прекрасно! — отвечала она. — И готова следовать за тобой, куда прикажешь. Давно, скажи, привел меня сюда Кассиний?.. Какое чудесное место!.. Как мне жаль, что я, может быть, потеряла много времени во сне?

Женщина снисходительно усмехнулась.

— Ты его не потеряла, если раз очутилась между нами! — возразила она. — Твой сон был нужен для совершения пути… Время должно цениться не само по себе, а по той пользе, с которой оно проходит. Готова ли ты следовать за мной?

— Совершенно… Но скажи мне, где я? Где Кассиний? Увижу ль я его, наконец?.. И куда он привел меня?.. Не здесь ли тот приют истины и великой любви, о котором он говорил мне?.. Все здесь так прекрасно! Милая… Как звать мне тебя?.. Я не помню твоего имени… О! какое дивное место и как мне хорошо!

Глаза Майи блистали. Она чувствовала себя так весело, так легко, словно у нее выросли крылья, словно она готова была, как бывало в детстве, подняться на воздух и полететь.

Красивая высокая женщина смотрела на нее ласково, снисходительно улыбаясь, как взрослые смотрят на детей.

— Ты задала столько вопросов сразу, дитя мое, что их трудно упомнить! — отвечала она. — Меня зовут Софией. Кассиния ты увидишь. Он привел тебя в это преддверие нашей обители, чтоб спасти от злого влиянья одного из врагов правды и противников людского спасения…

— Де Велиара! — вспомнила Майя, и на лице ее отразилась тревога. — Но как же будет с отцом? — испуганно спросила она. — Он испугается, что меня нет! Он не перенесет этого!

— Не беспокойся, мое дитя. Мы бы не поступили так жестоко… Ты духом с нами, но для отца и всех оставленных тобою ты спокойно спишь и проспишь долго, не возбуждая ничьих опасений… На этот раз тебе с нами нельзя оставаться. Потом вернешься, если захочешь сама… если устоишь в соблазнах. Пойдем.

Они стали спускаться по бесконечным галереям, сводившим, почти без ступеней, к подножью холма. Изредка лишь более крутые лестницы взбегали на отдельные террасы, куда, сказала ей спутница ее, уходили сестры, желавшие уединиться для размышлений или для занятий. Там, говорила она, за террасами, отделявшимися от глаз драпировками вдоль колоннад, находились еще более уединенные гроты, где сестры могли предаваться одиночеству, не боясь помех.

— У каждой из нас есть такая келья, — говорила София. — Но если нет у нас особых занятий или влеченья к созерцанию, мы больше бываем все вместе.

— Разве здесь монастырь?.. Кого ты называешь сестрами? — удивилась Майя.

— Сестрами и братьями мы все зовем друг друга. Разве ты не сестра мне по духу?..

Они сошли, наконец, в тенистый парк, где пели тысячи птиц, и по лужайкам, покрытым вольно росшими цветами, паслись группами дикие звери и домашние животные. Скоро они очутились в той прелестной долине, которая видна была сверху.

— Это лабиринт, — то, что издали казалось нам рощей! — сказала София. — Туда ты не можешь проникнуть. Даже и нам, посвященным, не всем и не всегда свободен доступ к жилищу самых высоких адептов, каков Кассиний… Да вот и он идет сам.