Глава 2
Одержимый

Дзумудзи

Моя жена Шамирам всегда любила людей.

Любовь эта была странной, как и сама Шамирам: она играла смертными, как фишками в настольной игре, собирала их сердца в шкатулку и наслаждалась поклонением, обожанием, а еще – страхом.

Что ж, у всех свои странности. Сестра Э́а сама не своя до книг, брат Ири́ду жить не может без танца. Или вот еще Марду́к, наш младший, тоже играет людьми, почти как Шамирам, только ему по душе жестокость и насилие.

У меня тоже есть странность. Одержимость даже, как сказали бы люди. Мы живем со смертными бок о бок уже тысячу лет, невозможно на них не оглядываться, хоть люди и похожи на нас, как могут быть похожи существа, которых Мать вылепила из глины по нашему образу и подобию, а после вдохнула жизнь.

Моя странность – Шамирам. Я люблю ее, наверное, так же сильно, как Отец любит Мать. И как у Отца, любовь эта несчастна. Мое сердце первое легло в шкатулку Шамирам и первое обратилось в камень. Шамирам швырнула его мне – забери, оно больше не греет! И отправилась в объятия к очередному смертному царьку.

Я хотел бы ответить ей тем же, но люди всегда казались мне не лучше зверей. Вдобавок я брезглив. А еще думал: раз сердце окаменело, то страдать не может. Какие чувства есть у камня? Никаких. Решил: теперь станет легче.

Ошибся.

Есть любовь, от которой ты сам бежишь, потому что она причиняет тебе такую боль, что сил нет терпеть. Я прятался от Шамирам в горах, где лишь ветер гуляет среди скал. Я построил себе храм изо льда и подчинил бурю. Каменное сердце я повесил на шею. Но это ничего не изменило.

Я даже обрадовался, когда Шамирам спустилась к Эрешкигаль. Не понимал, как можно добровольно променять поднебесье на нижний мир. Но Шамирам всегда была странной. Наверное, очередной каприз. Не могла же она и правда полюбить смертного настолько, чтобы пожертвовать ради него собой?

И нисколько не удивился, когда она пришла ко мне в окружении га́ллу, которых люди зовут подземными демонами. Конечно, Шамирам не понравилось царство смерти. Она уже пожалела о своей затее и теперь жаждала вернуться. А сделать это можно, лишь предложив равноценную замену.

Когда она, бледная, несчастная, преклонила предо мной колени, я был согласен. Не мог отказать себе в удовольствии посмотреть, как гордая богиня будет просить, но знал, что соглашусь. Конечно, я спущусь вместо тебя в нижний мир, любимая! Все, что ты пожелаешь, я сделаю. Все!

И снова ошибся.

Шамирам не хотела вернуться – она хотела стать смертной. Человеком! Я впервые тогда подумал всерьез: она безумна. Как Мать.

«В нижнем мире у меня нет власти, там меня ждет вечность, унылая и безрадостная. Но твоя сила при тебе, ведь ты не спускался в царство смерти. Если ты поможешь мне, я снова обрету свободу. Тебе всего‐то и нужно, что найти мне смертных родителей и ускорить перерождение. Такая малость, Дзумудзи! Прошу!»

Она говорила о свободе, а я слышал: «Убей меня». Если я сделаю так, как она просит, Шамирам проживет короткую человеческую жизнь – и умрет. Навсегда, как любой из людей. Закон един для всех, бывший ли ты бог, царь или нищий. Ее душа попадет в круг перерождения, и то, что было Шамирам, исчезнет. Я потеряю ее навсегда.

Я не смог, и Шамирам ушла ни с чем. Ее ждала унылая вечность в подземье, но мне казалось, это лучше смерти. К кому она обратится за помощью – к Эрешкигаль? Сестра откажет, закон для нее – все. А больше помочь Шамирам некому.

Конечно, вечность в царстве смерти она не выдержала. По словам Эрешкигаль, она сбежала в другой мир, где ее не могли достать галлу, где легко затеряться. Хорошее место для беглянки – мир, про который забыл собственный Создатель.

Здесь холодно, серо и, наверное, так же уныло и гадко, как в подземье. Неудивительно, что Эрешкигаль любит приходить сюда, когда покидает свое царство. Все здесь должно казаться ей родным и знакомым.

Богиня-беглянка, к тому же пленница нижнего мира, лишенная силы, – Шамирам должна здесь очень страдать. Она привыкла к солнцу, восхищению и бесконечным удовольствиям, а вынуждена вселиться в тело смертной, как какой‐то дух или тень.

Мне кажется, это просто – найти несчастную одержимую и уговорить Шамирам отказаться от своего безумия. Я надеюсь, она согласится быстро – должно быть, жена достаточно вкусила человеческой жизни за это время. Сколько лет прошло? Двадцать? Больше? Годы для бога – что мгновения для человека. Но не когда ты застрял в теле смертного. Мне почти жаль Шамирам.

Конечно, она согласится – это выгодно нам обоим. Она вернется домой, поднимется в поднебесье, получит назад свою божественную силу и убедит Отца усмирить свой гнев. Если же нет – меня это не будет беспокоить, ведь я останусь за нее в царстве смерти и, быть может, обрету наконец покой. Раньше меня страшила такая участь, но не теперь. Даже холод подземного мира лучше любовных мук.

У смертных здесь нет духов-защитников, и мне странно смотреть на них – под серым небом среди башен-домов люди кажутся тенями. И все куда‐то спешат, не оборачиваясь, даже когда в храме, у которого я оказался, звонит колокол. Звук гулкий, мелодичный – тонет в тумане. Меня тянет зайти в распахнутые двери – внутри сладко пахнет воском и ладаном. Но я заставляю себя идти дальше, мимо людей-теней, куда зовет меня каменное сердце: к Шамирам.

Загораются фонари – свет, мертвый и тусклый, наводит тоску. В витрине слева отражается мой нынешний образ мальчишки-оборванца. Совсем не похоже на бога разрушения и бури, но Шамирам даже без сил меня узнает, а пугать людей и привлекать внимание здешних божеств нет никакого желания. Я хочу поскорее со всем покончить.

Жадные, голодные духи тянутся ко мне, умоляя: «Дай, дай!» Запах моей силы, моей благодати пьянит их, лишает разума. Несчастных давно не кормили – бросили, точно бездомных псов. Их участь – растаять и исчезнуть навсегда.

Мне нет до них дела. Но невольно представляется Шамирам: как она, без сил, смогла ужиться с ними? Она же богиня, и хоть сколько‐то благодати у нее осталось – лакомый кусочек для голодных духов. Мне действительно ее жаль. И чем дальше ведет меня сердце, тем сильнее это непривычное чувство. Каково великолепной богине жить в такой грязи, в такой вони? Не во дворце даже – в каменной клетке.

В переулке я останавливаюсь: серый, как и все здесь, дом-башня таращится в ответ стеклами окон. Внутри мне чудятся тоже не люди, а тени. Ах, Шамирам, неужели ты не смогла найти ничего лучше? Побег из царства смерти, должно быть, дорого тебе дался. Что ж, твоя беда для меня – удача: ты согласишься быстрее. Ведь так?

Ждать приходится недолго. Каменное сердце еле заметно теплеет – как и всегда, стоит Шамирам оказаться рядом. Я отвожу от дома взгляд и оборачиваюсь. Все вокруг тонет в туманном сумраке – опавшие, съежившиеся листья и замершая в воздухе дождевая взвесь. Мигает фонарь, и в его свете, неожиданно ярком, я вижу двух молодых смертных. Юноша – тусклая тень, как и все вокруг. Крупный, чем‐то похожий на Мардука, он преданно смотрит на маленькую, точеную, словно изящная статуэтка, девушку. Они о чем‐то беседуют, но я не вслушиваюсь – каменное сердце ощутимо теплеет. Шамирам здесь. В теле этой смертной. Что ж, она выбрала неплохой сосуд. Девушка кажется крепкой, здоровой и, похоже, любимой – хотя бы этим юношей.

На мгновение я думаю о том, что с ней станет, когда богиня покинет ее тело. Умрет, быть может. Впрочем, ее судьба нисколько меня не заботит.

Влюбленные прощаются: юноша остается стоять у крыльца, девушка взбегает по ступеням. Я направляюсь к ней – сейчас, хватит медлить! – когда меня знакомо обволакивает медовой благодатью, сладкой, как драгоценный нектар. Девушка скользит по мне взглядом – всего мгновение, не замечая в тени. Но я ее вижу хорошо. И замираю от неожиданности, потому что этого просто не может быть.

Волосы цвета звездного железа, что чернее ночи; взгляд искусительницы; черты, прекраснее которых невозможно представить. У смертной лицо Шамирам – юной, свежей и невинной, но все же Шамирам.

Это невозможно. Смертные рождаются порой похожими друг на друга – но не на богов! Я смотрю, и мне чудится сияние, исходящее от кожи девушки, бледной, точно лунный свет. А еще – благодать.

Дверь закрывается. Я остаюсь стоять, пораженный. Что это? Неужели присутствие богини в человеческом теле столь сильно изменило облик смертной? Должно быть, так и есть – иного объяснения я не вижу.

Но что, если у Шамирам каким‐то чудом получилось? Нет… Невозможно. Она потеряла свою силу, она не могла… Эрешкигаль не стала бы ей помогать.

Я отворачиваюсь и ловлю настороженный взгляд юноши. Он не ушел и смотрит, словно я ему враг. Смешно. Давно смертные так на меня не смотрели. После Саргона, в которого якобы без памяти влюбилась Шамирам, – никто.

Я гляжу в ответ, и каменное сердце ноет – юноша окутан благодатью. Это значит лишь одно: Шамирам действительно здесь, в теле этой девушки, и благоволит смертному. Странно, что она еще не забрала его сердце, ведь оно придало бы ей сил. Наверное, этот юноша у нее не единственный, и Шамирам бережет его. Тогда скорбная участь раба у ног сбежавшей богини для смертного всего лишь откладывается.

Он наконец отводит взгляд, а потом уходит, посмотрев на окно слева от двери. Там тоже мелькают тени, и мне опять чудится сладкий привкус меда.

Я гляжу вслед юноше. По привычке, как делал это со всеми любовниками моей неверной жены, я проклинаю его. Благосклонность Шамирам не даст ему умереть завтра, однако такие крепкие люди тяжело переносят болезнь. Что ж, так тому и быть. Возможно, эта судьба покажется ему даже лучше рабства у сбежавшей богини.

Проходит совсем немного времени. Я не успеваю решить, стоит ли навестить Шамирам в ее доме или обозначить свое присутствие и разговаривать там, где жене нечего будет разбить или сломать, в том числе и об меня. Конечно, я не чувствую боли, но ссора на глазах у смертных – это унизительно. Я так и не решаюсь – дверь снова открывается, и девушка с лицом Шамирам выскальзывает на улицу. Она вздрагивает от холода, и не нужно даже вглядываться в ее лицо, чтобы понять: она расстроена.

Не обращая на меня ровно никакого внимания, смертная смотрит на то же окно слева, потом обнимает себя за плечи и сбегает по ступеням прямо в лужу. Теперь она нисколько не напоминает мне Шамирам – сгорбленная, жалкая, несчастная.

Я смотрю, как она идет по улице мимо поникших деревьев, в темноту. Как трясутся ее плечи не то от холода, не то от слез. Смотрю, и странное чувство переполняет меня – смятение, должно быть. У нее лицо моей жены, но за тысячи лет я ни разу не видел Шамирам такой. Не могу же я жалеть человека?

Но отчего‐то не подхожу к ней, хотя времени удобнее, чтобы вызвать Шамирам, не придумаешь. Я просто иду следом.

И сам не сразу замечаю этих смертных: пять теней – их мысли понравились бы Мардуку. Приторное своеволие с гнилым душком насилия.

Девушка теперь еще меньше напоминает мою Шамирам. Жена ни за что бы так себя не повела. Она бы превратила их жестокость в свое наслаждение. Смертная же замирает, как жертва, и просто смотрит – равнодушно… Обреченно. И, когда ее толкают к стене, не сопротивляется.

Я наблюдаю. Сейчас Шамирам обозначит себя. Не может же она позволить навредить этому телу? Другого у нее нет, а стать призраком для некогда всесильной богини – воплощенный кошмар.

О нет, все это, конечно, игра. Я не единожды видел, как Шамирам расправляется с обнаглевшими людьми – так, что позавидует даже жестокий Мардук. Этой смертной достаточно лишь посмотреть на насильника. Уверен, ей об этом известно – я же видел, как старательно она избегала взгляда юноши у крыльца.

Ну же, давай, защити себя! Я чувствую, как тебе страшно, противно и мерзко. Всего лишь взгляд – и все они у твоих ног.

Но она, наоборот, отворачивается.

Я вдруг понимаю: это не игра. И еще успеваю удивиться: что мне до того? Пусть тело этой смертной растопчут, тем легче будет мне разговаривать с Шамирам. Не захочет же она скитаться, как бестелесный дух?

Но у этой девушки лицо моей жены. Я вижу, как оно кривится от ужаса, как по нему текут слезы.

И серый мир вокруг стремительно белеет.

Глава 3
Околдованная

Лена

«Бежать, – бьется в голове. – Бежать, бежать!»

Все как Тёма предсказывал: Серый, его друзья – и я. Кричать бесполезно. Однажды я уже кричала. Это был не Серый, а один из маминых ухажеров, и мне тогда едва исполнилось тринадцать. Что я услышала в ответ? «Потаскуха». Сама соблазнила – сама и виновата.

Тогда я приложила – как же его звали? – в общем, бутылкой. Мама боялась, что будет сотрясение. Ага, мы потом еле ноги унесли, когда этот сотряснутый очнулся.

Сейчас под рукой ни бутылки, ни шокера, ни даже камня. Я затравленно озираюсь, понимая, что убежать не успею.

Как мне все это надоело. Как я устала!

А может, и правда дело во мне? Если даже мама меня бросает, наверное, виновата я.

Сраженная этой мыслью, я просто смотрю, как Серый и его друзья подходят. И уже после покрываюсь липким потом от ужаса. Холодные руки ныряют под водолазку, крик замерзает на губах, а в голове теперь лишь одна мысль: «Посмотри на них! Посмотри, и все закончится».

Я очень этого хочу. Я знаю, что тогда все действительно прекратится. И пятеро парней отправятся в психушку из-за меня. Или повесятся, потому что такая – в ужасе – я не удержусь, я их сломаю. И это, как я давно выяснила, не лечится.

Нет. Ни за что. Я дала себе слово: больше никогда!

Я даже отворачиваюсь для верности. И тут что‐то происходит: я слышу, как Серый вскрикивает, а меня вдруг отпускают. В нос ударяет душный запах пыли, щеки колет от горячего песка. Путаясь в одежде, я сползаю на мокрую землю. Перед глазами мелькают тени, свет фонаря бьет в лицо, а мои руки движутся сами по себе, пытаясь поправить водолазку и натянуть джинсы.

Потом становится тихо. Тени успокаиваются, фонарь заслоняет чья‐то фигура, и звучный, странно знакомый, рвущий душу голос говорит:

– Вставай.

Я смотрю на протянутую руку – она плывет у меня перед глазами, странно раздваивается. Как будто это не рука, а какая‐то матрешка, точнее, рука в руке: одна крепкая, мужская, а поверх нее – грязная, почти детская.

То же и с человеком. Это мальчик, подросток, лет… не знаю, одиннадцати? Одет как бездомный: куртка не по размеру, рваные штаны, стоптанные кроссовки. Но под всем этим мне чудится что‐то иное. Что‐то из света, сияющее.

«Это, наверное, от страха», – думаю я. Меня действительно колотит даже не дрожь – судороги. Вот в глазах и двоится. Сейчас пройдет.

Сияющий мальчик смотрит и вздыхает. Лицо у него надменное, словно я – да и все вокруг – пыль под его ногами.

– Почему ты не забрала их сердца?

Боже, какой у него голос! Я в панике, но даже в таком состоянии это невозможно не заметить, такому голосу до́лжно поклоняться – настолько он прекрасен.

– Чт‐то?

Мне хочется, чтобы он говорил и говорил, неважно что. Вечно бы слушала!

– Ты могла забрать их сердца. И ты об этом знала. Но не сделала. Почему?

– Что? – Его голос и впрямь как музыка, но мне совершенно непонятно, что он говорит. Какие еще сердца?

Он снова вздыхает и как будто становится еще высокомернее. А потом вдруг снимает куртку – так изящно, точно танцуя, – и протягивает мне.

Меня трясет, мысли путаются. Я растерянно смотрю на мальчика-матрешку и не понимаю, что он от меня хочет.

Затем случается невероятное: куртка оборачивается плащом. Накидка, как в исторических фильмах, не то из шерсти, не то из шелка укрывает меня, точно одеяло. От нее волшебно пахнет пряностями, морем и цитрусами. И сразу становится тепло.

Я выдыхаю, даже закрываю на мгновение глаза. А когда открываю, мальчик смотрит на меня, словно оценщик на рынке. Наверное, приходит к выводу, что товар с гнильцой, но можно с ним повозиться, потому что говорит:

– Идем со мной.

– К-куда?

– Куда я пожелаю, туда и пойдешь. – В чарующем голосе слышится злость, и я вздрагиваю. Его взгляд немедленно смягчается. – Я не причиню тебе вреда. Идем со мной.

Медленно, шатаясь я встаю и действительно иду за ним – за его голосом. Он тащит меня, как на аркане.

Я как будто сплю. Не понимаю как, но мы оказываемся в пустом кафе. Никогда здесь раньше не была. Рядом никого – ни официантов, ни поваров. Искусственный огонь потрескивает в камине слева от нашего столика. Или все‐таки настоящий? У меня в глазах плывет, не могу сосредоточиться, не понимаю.

Передо мной исходит ароматным паром чашка чая, фиолетового, как ночное небо, со звездами бадьяна и полумесяцем лимона. Пахнет остро и пряно, но попробовать я не решаюсь.

Мне страшно.

Сияющий мальчик сидит напротив и изучает меня, словно бабочку в шкатулке коллекционера.

– Не бойся. Я же сказал, что не причиню тебе вреда.

Его плащ теперь давит на мои плечи, как оковы. Я почему‐то не могу его сбросить – вообще не могу пошевелиться. Язык еле ворочается, когда я спрашиваю:

– Кт‐то ты?

Мальчик улыбается мягко, точно змей-искуситель.

– А ты? Как зовут тебя, смертная?

– Чт‐то?

– Как твое имя? – терпеливо повторяет он.

– Лена.

Мальчик старательно проговаривает, добавляя:

– Лена, посмотри на меня.

Я упрямо гляжу в сторону. На стену, где пляшут наши тени: моя – нормальная, его – переменчивая. То мальчик, то мужчина, снова мальчик и опять мужчина. Или вихрь? А может, какой‐то зверь? Чудовище?

– Лена, ты можешь на меня посмотреть, – говорит он. – На меня можно.

– Отпусти меня, – вырывается шепотом.

Кажется, мальчик в ответ морщится. И тут же резко подается ко мне, хватает за подбородок, заставляя смотреть.

Земля уходит из-под ног. И вместо зала кафе вокруг зеленый луг под звездным небом. Поют сверчки, шелестят травы, и юноша-мечта склоняется надо мной. В лунном свете его кожа почему‐то светится золотом, а в глазах отражаюсь я – обнаженная, с распущенными волосами, бесстыдно раскинувшаяся.

– Шамирам, – зовет юноша.

Я вздрагиваю – и как будто просыпаюсь. Удивляюсь:

– Кто?

Мальчик отпускает меня, но не отворачивается. В его глазах, как и в голосе, мне чудится боль.

– Шамирам, прости меня…

– Кто эта Шамирам? – мой голос крепнет. – Что происходит? Сколько… Сколько я на тебя смотрела?!

Явно дольше минуты – значит, он уже должен настойчиво интересоваться, чем может мне услужить. Черт! А что, если он уже спятил?

Мальчик в ответ таращится на меня. Он и это умудряется делать надменно, но кажется таким изумленным, будто кресло под ним заговорило.

– Я… – У меня перехватывает горло. Что сказать?

А вот у мальчишки со словами все в порядке.

– Почему? – Он снова хватает меня за подбородок, а потом за плечи. И встряхивает. – Шамирам, довольно игр!

– Да кто ты такой? – вскрикиваю я и отшатываюсь, чуть не перевернув кресло. – Что еще за Шамирам? Отпусти меня!

Он растерянно моргает и действительно убирает руку. Взгляд становится задумчивым.

– Лена.

Я хватаюсь за подлокотники, потому что мое имя, произнесенное его голосом, звучит так сладко, что кажется, будто земля под ногами снова шатается.

– Выпей, ну же. Тебе станет легче.

Не размышляя, я подношу кружку с чаем к губам, вдыхаю пряный, дурманящий аромат. Потом опускаю и заставляю себя спросить:

– Ты… С тобой все в порядке? Ты не… не…

Он усмехается.

– На меня не действует твоя сила, Шами… Лена. Скажи, почему ты не защитила себя? Пять человек для тебя слишком много – в этом все дело?

– Что?..

– Но ты могла выбрать одного. И поставить их на колени, каждого, друг за другом.

– Откуда ты знаешь? – вырывается у меня.

Он надменно улыбается.

– Так почему же ты этого не сделала… Лена?

Я снова хватаюсь за кружку. В голове теснятся мысли, одна другой интереснее. Сияющий мальчик укладывает на лопатки пятерых здоровенных парней. Его куртка превращается в плащ. Ах да, и мой взгляд на него не действует. Не действует же?

Я проверяю – мельком заглядываю ему в глаза. Мальчик снисходительно смотрит в ответ.

Точно не действует. Но почему? Кто он такой?

– Лена, – его голос очаровывает, подчиняет, – почему?

Вот-вот, почему? Но отвечаю я, а не он – словно в трансе:

– Потому что испугалась. Мужчина выдержит мой взгляд не дольше минуты, большинство – еще меньше. Обычно я чувствую, как они ломаются. Если задержу взгляд после, они… сходят с ума. Чтобы точно определить время, я должна считать про себя. До тридцати. Когда Серый… В тот момент я слишком испугалась. Я бы сбилась.

– Выходит, ты их пожалела? Они напали на тебя, а ты их пожалела? – бросает он презрительно.

Я вдыхаю аромат пряностей и зачем‐то добавляю:

– Просто это не должно повториться. Больше никогда. Я слишком хорошо знаю, какими будут последствия. Мамины… друзья… Один повесился, второй выпрыгнул из окна. А один мой друг сошел с ума. Мне было одиннадцать. Я… никогда не позволю этому случиться снова.

Мальчик не перебивает, но смотрит теперь так скучающе, будто я только что провалила экзамен и все равно вымаливаю у него отличную оценку.

– Наверное, Шамирам совсем обессилела, а я зря потратил время. Разве что…

Он вдруг начинает петь – на чужом языке, слова которого я отлично понимаю. Боже, как это красиво, как… хорошо! Пряный голос, пахнущий зноем и бризом, уносит меня куда‐то на юг, где за высокими стенами величавого города раскинулась дышащая жаром пустыня. Там прекрасная богиня собирает сердца в резную шкатулку, а ее муж с тоской наблюдает, ведь его сердце она забрала первым…

– Стоп! – вырывается у меня, и чары замирают, словно струна, что продолжает и продолжает звенеть. – У нее есть муж?

Мальчик внимательно смотрит на меня.

– Да.

– И она собирает сердца других мужчин? – уточняю я. – А с телами что делает?

Он усмехается.

– Попробуй сама догадаться.

Ну да, конечно. Картина в моем воображении вырисовывается та еще: десяток окровавленных тел, у которых вырваны сердца, – и красивая психопатка рыщет от одного к другому. Самое оно для фильма ужасов. Только мне почему‐то смешно.

– Что, ее муж настолько плох? – ехидно уточняю я.

Мальчик недобро щурится.

– Почему ты так решила?

– Потому что у него жена направо и налево гуляет. Значит…

– …виноват он? – подхватывает мальчик.

Я морщусь.

– Оба. Но и он тоже. Темпераментная богиня и зануда-супруг. Представляю!

Мальчик смеется, качая головой, и что‐то бормочет на том же чужом языке. Потом снова устремляет на меня внимательный взгляд.

– Я могу продолжить?

– Да, конечно. Извини, – усмехаюсь я. Нужно уйти, но я не могу отказать себе в удовольствии послушать этот голос еще.

Итак, прекрасная богиня перебирает любовников как перчатки… То есть шпильки – в той жаре перчатки ей без надобности. В общем, перебирает, пока не встречает его. Он, естественно, красив, удачлив и умен настолько, что умудряется украсть ее сердце, а не отдать свое. Короче, богиня попала. В смысле, влюбилась.

И тут начинается мыльная опера!

Обманутый муж решает не вести благоверную к семейному психологу, а начистить физиономию ее любовнику.

– Опомнился, – бормочу я.

– Ты позволишь мне продолжить? – сердито спрашивает мальчик.

– Молчу-молчу.

Любовник от скромности не страдает и в ответ обещает оторвать богу некоторые части тела, которыми тот все равно не пользуется.

– Да этой богине везет на мужчин! Как выбирала‐то, а? Извини, продолжай.

В общем, схлестнулись эти двое, а победил угадайте кто? Правильно: бог. И вот любовник красиво отдает концы, неверная жена, она же богиня, рыдает. И, верно, в запале произносит: «Я спущусь за тебя в подземный мир, любовь моя, только живи!»

– О, дай угадаю: в подземный мир спускается обманутый муж? Чтобы не видеть больше эту стерву. Да? – насмешливо интересуюсь я.

Мальчик смотрит на меня так, будто сам бы предпочел провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть меня.

– Нет. История заканчивается иначе. Богиня спустилась в подземный мир, ее любимый выжил. Он продолжил царствовать и ничуть не расстроился. Богиня нужна была ему как способ получить трон и удержаться на нем. Она пожертвовала собой зря, – добавляет он и пытливо смотрит на меня.

– А муж? – зачем‐то интересуюсь я. – Который, по твоим словам, так сильно ее любил. Тоже не стал вызволять ее из этого вашего подземного мира?

– После всего, что она сделала, ты правда ждала, что он вступится за жену? – поднимает брови мальчик.

– Вот и вся любовь, – заключаю я.

Мальчик молча смотрит на меня. Я кусаю щеку изнутри, стряхивая наваждение.

– Что ж, спасибо тебе. И легенда интересная. Но я, пожалуй, пойду. Уже поздно.

Мальчик склоняет голову набок.

– У нее есть продолжение. Оте… Верховный бог пожелал уничтожить людской род, и вступиться за него больше некому.

– А что, та богиня любила людей? – удивляюсь я. И сама же отвечаю: – Ну да, нужно же было у кого‐то сердца вырывать. И что? При чем тут я?

Мальчик прищуривается.

– Тебя это совершенно не волнует? Люди умрут.

– Это же всего лишь легенда. Еще раз спасибо тебе большое, держи свою куртку, то есть плащ. Я пошла.

Мальчик смотрит, как я встаю, потом пошатываясь иду к двери. Взгляд у него странный – все еще высокомерный, но вместе с тем как будто… обреченный.

– Лена, ты ключи забыла. – Его голос останавливает меня у порога.

Я оборачиваюсь. И ловлю связку ключей с брелоком-котиком – ту самую, которую действительно оставила дома!

– Откуда?..

Мальчик снисходительно улыбается. И вдруг превращается в того юношу-мечту, что целовал меня в видении на лугу под звездами. Его лицо до боли знакомо – эти острые скулы, правильные, словно по линейке выверенные черты. Волосы – золотистые кудри до плеч, я знаю, что они мягкие, в них приятно зарываться пальцами. А глаза выдают вечного страдальца. Я посмеивалась над этим его отчаянием, потому что он сам его выбрал. Только надменная улыбка кажется странной – мне он всегда улыбался мягче, нежнее. Еще я знаю, что, когда он встанет, моя макушка окажется на уровне его груди. Он хорошо сложен, у него фигура атлета. И конечно, мне известно его имя…

– Дзумудзи, – выдыхаю я, точно в полусне.

Он вздрагивает, потом поднимается. Но я уже захлопываю дверь. Хватит, с меня хватит! Я не знаю, что произошло, – и знать не хочу!

На улице тихо и пусто. Сколько прошло времени? Ни следа Серого и его друзей. У меня мелькают мысли: не стоило ли вызвать им скорую? что сделал этот мальчик, который совсем не мальчик? и что это только что было?

Нет, меня это точно не касается! А Серый с друзьями обойдутся – они вообще на меня напали. Я не дура, я не пойду их проверять. Чтобы они продолжили начатое? Вот уж нет!

С черного беззвездного неба срывается ледяная морось. Я тут же принимаюсь стучать зубами от холода – и хорошо, это придает мне сил и скорости. Надеюсь, мама уже разобралась со своим Володей, потому что прямо сейчас мне плевать, увидит он меня или нет. Я замерзла, устала, разбита и хочу только одного: упасть в теплую постель. И никогда-никогда больше не вспоминать этого… как его… Дзумудзи?

Что за имя такое? Откуда оно у меня в голове?

А, неважно! Бр-р-р, как же холодно!

Прежде чем дверь подъезда захлопывается, мне чудится чей‐то силуэт под фонарем у крыльца. Я даже оборачиваюсь, но тут же останавливаю себя. Мало ли, прохожий?

А с меня хватит!

Глава 4
Обреченный

Дзумудзи

Комната смертной такая же серая и унылая, как и все вокруг. Вдобавок она еще и бедна. «Ты и правда лишилась разума, Шамирам, раз согласилась жить в таких условиях», – думаю я, оглядываясь.

Выцветшая бумага, которой в этом мире оклеивают стены, пузырится и отслаивается. Пол, застеленный даже не ковром, а чем‐то вроде переработанной смолы – кажется, здесь эту смесь называют «линолеумом», – местами продавлен, а рисунок или стерт, или покрыт пятнами. Мебели так много, что свободного места почти нет: низкая кровать упирается в стол, рядом ютится подобие кресла.

Так теперь выглядит твой храм, Шамирам? Неужели он тебе по нраву? Я знаю, ты там, в теле смертной девочки, которая спит сейчас так крепко, что не слышит, как крадется к двери ее мать. Это так нелепо, что даже смешно.

Если хотя бы на мгновение представить, Шамирам, что у тебя получилось и ты действительно переродилась в человека, – неужели выбрала родиться у такого ничтожества? У испуганной, запутавшейся, стареющей женщины, которая боится тебя, но не как должно жрице – с благоговением, а как соперница – с завистью? Нет, это невозможно. Даже без сил ты нашла бы кого‐нибудь интереснее и богаче. С нищими ты, бывало, развлекалась и даже утверждала, что в твоих глазах смертные равны. Но благословляла только царей.

И уж конечно, жена моя, ты встретила бы меня, украшенная рубинами – сердцами мужчин, которые тебе приглянулись. Они сделали бы тебя сильнее и подарили бы удовольствие, которое ты так ценишь.

Что ж, Шамирам, воля твоя. Знаю, ты меня услышала. Я понял это, еще когда ты обвинила меня в нашем разладе. И позже, когда повторила свои последние слова – те, что бросила, уходя. Помнишь? «Вот и вся любовь». Они тонули в вое галлу, но я услышал.

Не знаю, какую игру ты ведешь, Шамирам, и для чего сделала смертную похожей на себя внешне. Меня это не касается. Пусть люди в нашем мире умрут – мне нет до них дела. Я пришел лишь потому, что не хотел становиться камнем. Помнишь, Мать грозила проклясть любого, кто снова поднимет руку на ее смертные игрушки? Она наверняка имела в виду Отца, потому он, быть может, и не захотел сделать все сам. Но мне от этого не легче. Наша Мать безумна, она никого не пощадит – тем более сына, который так похож на ее постылого мужа.

Но ты и так это знаешь, Шамирам. Тебе все равно. Для тебя я один из многих. Первый, но не единственный. К чему меня жалеть?

Может, оно и к лучшему. Надеюсь, став камнем, я наконец обрету покой. Теперь такой исход кажется большой удачей, если не счастьем.

Глупец. Не стоило искать тебя, Шамирам. Не стоило. Снова я угодил в прежнюю ловушку: решил, ты нуждаешься во мне и мы поможем друг другу. Забыл, что тебе не нужен никто. Меньше всех – я.

Что ж, прощай. Мне довольно знать, что ты жива, что ты есть. Безумная, но, быть может, по-своему счастливая.

Я бросаю последний взгляд на смертную девочку – она вздыхает во сне и улыбается так знакомо, что мое каменное сердце теплеет. Мысли вмиг исчезают, намерение уйти кажется жалким – в этот момент я готов остаться и служить ей, как последний дух, только бы рядом быть. Всего лишь потому, что она похожа.

Когда дверь в комнату открывается, я едва успеваю прийти в себя – стать невидимым и не испепелить смертную женщину за то, что потревожила если не дочь, то хотя бы меня.

– Лена? Ты спишь?

Девочка вздрагивает, но я кладу ладонь на ее лоб, и она засыпает еще крепче.

– Лена? – снова зовет женщина. – Я хотела попрощаться.

«Уходи, – думаю я. – Разве мало вокруг тебя благодати Шамирам? Она уже призвала для тебя сладкую судьбу. Довольно. Что бы ты ни сделала для моей жены, больше она тебе ничего не должна».

– Прости, – голос женщины такой же тусклый, как и она сама, – но так будет правильно. Тебе лучше одной. Ты поймешь. Конечно, поймешь.

Она судорожно вздыхает и очень аккуратно закрывает дверь.

Я убираю руку со лба смертной и едва не смеюсь над былым наваждением. Зачем мне оставаться? Шамирам я не нужен. У нее здесь свои игры, мне в них нет места.

– Дзумудзи, – бормочет смертная и улыбается.

Избегая смотреть на нее, я снимаю с шеи оплетенное шнурком сердце. Когда‐то оно сияло ярче солнца, но минули века, и оно погасло, обратилось в камень, став на вид не чудеснее обычной гальки. Перестало греть. Наскучило Шамирам.

Я кладу его на кровать рядом с девочкой. Замираю, когда тонкие пальцы сжимают шнурок. Смертная вздыхает, не просыпаясь, а мне мерещится искра внутри камня. Только этого не может быть, ведь у Шамирам недостанет сил его пробудить. Теперь она всего лишь слабая богиня в теле обычной смертной. И если ей этого довольно – да будет так.

Больше не оглядываясь, я покидаю комнату, едва не столкнувшись на крыльце с женщиной, матерью смертной девочки Лены. Мужчина рядом с ней как раз во вкусе Шамирам: высокий, широкоплечий и услужливый. Он без слов забирает у женщины сумки, потом проверяет, удобно ли она устроилась. Тепло ли ей, не хочет ли она чего‐нибудь.

Я наблюдаю, как они уезжают, и думаю, что эта тусклая женщина все же умна. Шамирам забрала бы ее мужчину за одну эту услужливость.

Но меня это не касается. Я покидаю стылый серый мир – не без удовольствия. И даже с облегчением. Дело сделано, решение принято. Шамирам я больше не увижу, но это и к лучшему. Достаточно я терзался и позволял вовлечь себя в ее игры.

Мне даже хочется уничтожить людей прямо сейчас. Прав Отец: что может быть проще? Всего‐то обрушить на них бурю, какой еще не бывало. День-два, и даже воспоминаний не останется. Зачем Мать создала эти жалкие подобия нас? Мир без них был чище.

Где‐то он таким и остался – скажем, на этом священном, а значит, запретном для простых смертных лугу. Я стою по пояс в траве и смотрю, как далеко на востоке разгорается рассвет. Звезды медленно гаснут, воздух наполняется ароматом полевых цветов, полоска горизонта светлеет, сумрак растворяется, а небо становится золотым.

Это красиво и привычно: четкая, слаженная работа духов. Порядок, который так любит Отец – и я вместе с ним.

А если действительно очистить мир от смертных сейчас? Отец зачем‐то велел подождать три месяца. Хотел, чтобы Мать пробудилась ото сна, узнала о его решении и умоляла от него отказаться? Не знаю, но вряд ли Отец прогневается, если я начну раньше. Мать же все равно узнает. Разве не лучше поскорее все закончить?

К тому же гнев Отца вряд ли будет меня волновать потом, когда Мать проснется. Она обрушит на меня свой. Что может быть хуже? Ничего. И наглядный тому пример – судьба нашего мятежного брата-солнца.

Давным-давно, когда Отец с Матерью еще жили в согласии, у них появился первый бог-сын – лучезарный У́ту. Говорят, он мог создавать жизнь наравне с Отцом и Матерью. После него никто не был так же могуществен – даже Шамирам, старшая из нас.

Она появилась позже, когда Уту захотел себе жену. Не знаю, решил ли он, что Шамирам станет любить его безусловно лишь потому, что создана для него. Если так, то его ждало жестокое разочарование: Шамирам ему отказала. Он зажег для нее звезды и луну, чтобы вечно они украшали небосвод как символы его любви. Но гордая богиня все равно его отвергла.

Помню, как спросил ее: «Почему?» Боялся повторить его ошибку. Меня создали для Шамирам уже после того, как судьба Уту была решена. Отец и Мать не желали, чтобы дочери было одиноко.

«Потому что он не любил меня, Дзумудзи, – ответила Шамирам. – Ты не говорил с ним, иначе сразу бы понял. Уту – лучезарный гордец, который ежедневно кому‐то что‐то доказывал. Я была нужна ему как трофей и лишь потому, что выбора не было. А еще – потому, что отказала».

«Но неужели тебе не было лестно? Звезды и луна так красивы, а он подарил их тебе!»

Шамирам в ответ рассмеялась: «Красивы, не спорю. Но зачем они мне? Уту их сотворил, чтобы я восхищалась: ах, как он могуществен. Его не интересовало, нужны ли они мне, хочу ли я их. Просто однажды небо засияло, а он заявил: “Это для тебя”. Потом очень удивился, когда я ответила: “Благодарю, но не стоило”».

Обиженный Уту сошел с небес на землю и основал страну, которая сейчас носит название Черное Солнце. Смертных тогда не было – Матери еще не пришло в голову слепить из глины фигурку и вдохнуть в нее жизнь. Вместо людей Уту создал духов, почти равных по силе богам, и населил ими свое царство.

«Когда Отец узнал, – рассказывала Шамирам, – он был в бешенстве».

«Но почему?»

«Что ты, Дзумудзи, это же непорядок! Не вписывалось самовольство Уту в Отцовский план. А значит, должно было исчезнуть».

Отец действительно призвал к себе сына и повелел вернуться на небо. Уту отказался. Больше того, он обвинил Отца в зависти и попросил отпустить его царствовать. «Чем я хуже тебя? Ничем».

Так началась первая в мире война: моря кипели, земля высыхала, горы крошились.

«Самое забавное, что никто в итоге не получил того, чего хотел, – вздыхала Шамирам. – Отец потерял мир, в котором так долго наводил порядок, а Уту – свой ненаглядный клочок земли, где мнил себя господином».

«А что же Мать?»

«Наблюдала и не вмешивалась. Как и я. Нам не было дела до войны. Признаться, мы обе понять не могли, что послужило ее причиной и почему нужно было стольким жертвовать для победы».

Уту и правда был могуществен: шли века, а ни одна из сторон не могла одержать верх. Пока не вмешалась третья.

Шамирам рассказывала так: «Мне надоело. Земля горела, небеса пылали, и только на горе Уту оставалось некое подобие благополучия. Его духи хотя бы не ходили с кислой миной, как Мать, и не срывали на других злость, как Отец».

Шамирам объявила, что отправляется к брату, дабы убедить его сдаться.

А Уту решил, что сестра наконец выбрала его сторону. «Снова принялся творить для меня звезды. Видишь, Дзумудзи, как их много? Таково самомнение нашего брата».

Тем временем Отец объявил, что Уту похитил Шамирам и теперь держит ее в плену. Даже как будто пытает.

«Думаю, – говорила Шамирам, – кто‐то из духов Уту его предал. Мать не поверила бы Отцу без доказательств».

Так или иначе, но гнев Матери оказался куда страшнее гнева Отца. Она разрушила оплот Уту, уничтожила его духов. «Не всех, – добавляла Шамирам. – Некоторых мне удалось увести».

А самого Уту Мать прокляла. С тех пор каждое утро лучезарный бог садится на сияющую колесницу и едет по небу, только чтобы вечером, умирая, омыть его своей кровью.

Так в наш мир пришла смерть. А у Шамирам появилась младшая сестра Эрешкигаль. Но это уже другая история.

С тех пор никто не смел бросить вызов Отцу. Только Шамирам – когда снова и снова спасала людей от его гнева.

«Ты не боишься, что с тобой сделают то же, что и с Уту?» – спросил я однажды. Шамирам рассмеялась: «Конечно, нет. Уту намеренно повздорил с Отцом, а я никогда так не поступлю. Зачем? Своего можно добиться не только силой».

Я смотрю на сияющую колесницу брата и понимаю, что меня ждет нечто похожее. Мать обещала превратить убийцу людей в камень. Но только ли?

Еще не поздно вернуться к Шамирам, упасть ей в ноги и просить вернуться. Она смягчит гнев Отца, ее он послушает.

Я заставляю себя не двигаться и смотреть на солнце. Ничего не выйдет. Шамирам не согласится, мое унижение ни к чему не приведет. Я знаю ее достаточно, чтобы предсказать: она может сделать вид, что сочувствует, а сама использует меня и ничего не даст взамен.

Смешно. Если выполню приказ Отца – прогневаю Мать, если откажусь – рассердится Отец.

Выхода нет. Я должен смириться и принять это.

Но у меня не получается.

Глава 5
Лишняя

Лена

Мне снится, что я собираю мужские сердца в шкатулку. Вообще‐то на настоящий орган они вовсе не похожи, больше напоминают звезды и поначалу, сияя, жгут мне руки. Украшения, достойные богини. Но время идет, сердца угасают, как и мужчины, которые их подарили. И от тех, и от других я избавляюсь. Не стану же я хранить наряд, который износился, даже если с ним связаны приятные воспоминания? Зачем? Мне сошьют новый.

Десятки, сотни мужчин – и их сердец. Я купаюсь в любви, пресыщаюсь страстью, но мне все мало. И тогда…

Сон обрывается, как всегда, на самом интересном месте. Мне еще чудится в руке одно из окаменевших сердец – тех, что больше не греют. Нет-нет да в них мелькнет искра, но не больше.

Я моргаю, однако камень не исчезает. Он теплый и действительно искрится.

Боже, как голова болит! И горло. Кажется, я вчера простыла, пока бегала по улице без куртки. Интересно: Серый мне вроде бы не привиделся, а вот кафе и странный мальчик наверняка приснились. А мама с ее Володей? Ну, это уж точно сон, мама меня не бросит.

Я сажусь и рассматриваю затейливую шнуровку, оплетающую камень. Красивая. Не помню, как он у меня оказался, но весь вчерашний вечер в памяти размывается, а значит, я вполне могла сама эту поделку откуда‐нибудь притащить. Не первый раз – я люблю такие авторские работы. Чтобы «не как у всех» и стильно.

А все‐таки – что вчера было? Может, и Серый приснился? Мы с Тёмой о нем говорили, вот и… Хм. Ладно, черт с ним.

– Ма-а-ам? – робко зову я. – Ты дома?

В ответ тишина.

На часах полвосьмого, значит, мама еще не ушла. Сегодня пятница, ей пора на работу. Проспала, наверное.

– Ма-а-ам, пора вставать, – уже тише добавляю я, потому что горло неприятно саднит и лучше его не напрягать.

Снова нет ответа. Вот соня!

Зевая, я бреду на кухню, ставлю чайник, жарю омлет. Потом делаю кофе, собираю все это на поднос и иду в ее комнату.

– Мам, ты опозда…

Комната пуста. Кровать аккуратно застелена, дверца шкафа приоткрыта. Книги по архитектуре – мамины любимые – исчезли.

Я ставлю поднос на журнальный столик и замечаю записку:

«Тебе будет лучше без меня».

Буквы скачут, слева на бумаге пятно.

Ну что ж, теперь я знаю, что Володя мне точно не приснился.

Мамин телефон молчит. Я слушаю гудки и понимаю, что меня, похоже, отправили в черный список.

Ах так?! Тогда я… Тогда, мама, я съем твой завтрак!

Это все, на что хватает моего спокойствия – или, вернее сказать, шока. Я уминаю омлет, едва не захлебываюсь кофе. А потом кричу так, словно меня режут. За стенкой даже соседская вечная дрель затихает.

Не помогает – только горло сильнее болит. А злость никуда не исчезает. Да, я зла! Сейчас что‐нибудь сломаю!

Звонит телефон.

Я замираю и, прочистив горло, не глядя провожу пальцем по экрану.

– Лена, у тебя все в порядке?

Тёма. Ну конечно. Черт! Нет, у меня не все в порядке! Меня бросили! Как надоевшую собаку! Только с будкой! И то еще не факт. Как она могла, как?!

– Просто уже почти восемь, – добавляет Тёма.

«Мне плевать!» – чуть не кричу я. Но перед глазами появляется образ Тёмы, преданно ждущего у крыльца. Наверняка с семи, с него станется. Замерзшего, уставшего. Он этого не заслуживает.

– У тебя же олимпиада, ты на сбор опоздаешь, – хриплю я.

А в ответ взволнованно:

– Лен, ты не заболела?

Точно! Я ж заболела.

Старательно кашляю в трубку:

– Да, Тём, прости, неважно себя чувствую. Я еще посплю, а ты иди, ладно? Я сегодня дома.

Он верит. Еще бы – он всегда мне верит. Наверное, если я скажу, что небо зеленое, а земля квадратная, он и тогда согласится.

– Я тебя разбудил, да? – Его голос мигом становится виноватым. – Я звонил, но ты не отвечала.

Конечно, я же была очень занята, пока истерила.

– Удачи, Тём, – хриплю я, надеясь, что хотя бы мои слова его успокоят. – Победи там всех. Ни пуха.

– К черту, – отвечает он. – У тебя есть лекарства? Можно я зайду к тебе потом? И обед занесу.

Да что же это!.. Мне кажется, еще немного, и я лопну – от гнева, стыда, жалости и беспощадной несправедливости.

– Лен? Можно мне сейчас зайти? Открой, а?

– Не надо. – Я опять кашляю, кашель хорошо маскирует всхлипы. – Ты же заразишься. Тём, иди, дай… – Я беру себя в руки и добавляю: – Дай уже поспать, а?

И отключаюсь.

Он уходит – я наблюдаю в окно, спрятавшись за занавесками. Мне очень хочется, чтобы все было не так, чтобы он вернулся, а потом… А потом его сердце потухло бы, как серая галька. Господи, что я несу!

На кухне старые, еще бабушкины часы с кукушкой отбивают восемь. Надо собраться, думаю я. Надо что‐то делать. Что‐то решать.