Белое проклятие караханы
Свет далекой звезды: история первая
Василий Лягоскин

© Василий Лягоскин, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Охотник из рода Ясеня

Огромный серый пес, бегущий впереди хозяина по узкой лесной тропе, внезапно замер, задержав на весу переднюю левую лапу. Он вытянул вперед свирепую морду, принюхавшись к едва различимому чужому запаху. Увидь сейчас со стороны этого зверя знаток собачьих пород, он был бы поражен: слепой случай разбудил в этой собаке – единственной в своем роде – силу и навыки далеких, давно вымерших предков. Когда-то их создали специально для охоты на крупных хищников.

Его мощное тело лишь короткое мгновенье оставалось неподвижным. Однако когда Волк – так звали пса – повернулся назад, хозяина на тропе уже не было. Острые глаза, чуткие уши и нос, несравнимый по чувствительности с другими, даже дикими волчьими, не уловили рывка молодого охотника, исчезнувшего в густом ельнике. Казалось, толстый слой сухой лесной подстилки не позволял никому передвигаться бесшумно. Но ни один, даже самый тихий звук не нарушил сейчас обычного шелеста листвы!

Мало кто из живущих в этом мире мог распознать в стремительном движении человека отточенную технику искусства Дао. Но и самый бесстрастный мастер древнего искусства изумился бы, увидев сейчас охотника. Парню, столь искусно демонстрирующему навыки боевого искусства, только недавно исполнилось восемнадцать лет. Откуда мог знать простой деревенский парень о древнем учении Дао? Не в лесу же он научился этим плавным, текучим движениям? Не дикие звери были его учителями; тем более не сородичи, которых в мире начитывалось не более шести десятков.

И все они жили здесь, рядом, в одной деревушке. Родная деревня парня, до которой оставалось не больше версты, затерялась в дремучих лесах, где не было ни одной настоящей дороги. Попасть сюда из большого мира можно было только по звериным тропам; или на лодке – по тихой речушке Русинке…

Волк тоже бесшумно, хоть и не столь стремительно, прыгнул в ельник. А охотник между тем отметил, что мерный шум леса не разбавлен звуками недалекой уже деревни. Обычно уже за версту он слышал веселый звон молота по наковальне, а потом и звонкие крики играющих ребятишек.

Человек и собака заскользили по лесу подобно свету и теням. Так бесшумно и стремительно, как молодой охотник, мог прыгать меж кустом разве что солнечный луч, пробившийся сквозь густую листву. Весь вид охотника напоминал о солнечном посланце – длинные и светлые, цвета спелой ржи, волосы; голубые глаза – ясные, бездонные, словно небо в первый по настоящему весенний день. Этому спокойному, уверенному в себе, судя по выражению лица, парню как никому другому подходило имя, данное при рождении – Светослав, или Свет, как его обычно называли родичи.

Свет резко остановился и пригнулся, практически невидимый в густых кустах бузины. Рядом вздыбил шерсть на загривке Волк. Но рычание, готовое прорваться сквозь страшные зубы, не нарушило безмятежной, казалось бы, тишины леса. То ли потому, что крепкая ладонь опустилась на загривок пса; то ли, потому что Волк был не только громаден и силен, но и удивительно умен для собаки. А шуметь сейчас не следовало. Несколько мгновений оба рассматривали место, самой природой предназначенное для засады.

Вдоль узкой тропы, по которой охотники обычно возвращались домой, лежал огромный ствол старой ели, поваленный недавней бурей. За ней могли спрятаться, особо не теснясь, пара десятков воинов. Но сейчас только два человека, одетых в легкие кожаные доспехи, удобно устроились на куче лапника. Устроились с арбалетами в руках, направленными на тропу.

Свет знал, каким страшным оружием в опытных руках может быть арбалет. Сам он предпочитал на охоте лук – изготовленный собственными руками, и отличавшийся абсолютной точностью и бесшумностью. Любопытство, охватившее было Света, переросло сейчас в тревогу. Слишком вольготно – по-хозяйски – расположились на чужой земле эти люди. Все внимание они направили на тропу; никто не охранял сейчас их со стороны деревни. А значит там…

Волк отвлек хозяина от тревожной мысли, прижав уши и подняв голому кверху с немым вопросом в глазах. Свет понял этот вопрос. А поняв, захватил в горсть шерсть на загривке и легонько дернул, словно говоря: «Я сам!».

Наполнив грудь чистым лесным воздухом, он таким же стремительным, как прежде, рывком преодолел отделявшее его от засады расстояние и, казалось, лишь коснулся обоих воинов ребром ладони. Хорошо рассчитанные удары, нанесенные в нужное место, сделали свое дело. Два тела обмякли ровно настолько, что Свет успел не торопясь связать их и сунуть во рты чужаков оторванные с корнем рукава их собственных рубах.

Воины – оба темноволосые, скуластые – были крепко сложены. Давний шрам, перечеркнувший левую щеку более крупного и более старшего по возрасту воина – одетого побогаче и владевшего кривой саблей, украшенной самоцветами – указывал на участие его по крайней мере в одной битве. А скорее всего не в одной – потому что он, очнувшись, единственным движением тела явно понял, что освободиться без посторонней помощи не получится. Потому и замер опять, глядя на охотника спокойными, совсем не подходящими для бедственного положения, глазами.

Второй – помоложе – дергался, стараясь избавиться от пут, подольше. Даже попытался зацепиться кляпом за острый скол елового корня.

– Куда ты торопишься, – недобро усмехнулся Свет, рывком сажая его на лапник, – хочешь поговорить?

Он сунул к глазам парня (на воина тот пока не тянул) свой нож – длинный, похожий больше на воинский кинжал. Маленький – так назвал его охотник – откинулся всем телом назад, мгновенно лишившись надменного выражения лица и замер, натолкнувшись на подвернувшийся вовремя ствол другой ели затылком.

– Кто вы? – спросил второго, Большого со шрамом, Свет; тот не шелохнулся, так же безразлично глядя в пространство и охотник понял, – не знает языка.

Впрочем, Свет подозревал, что его родной язык вообще мало кому знаком в этом мире; зато сам он знал еще один – дуганский – которому его обучил учитель, мастер Ли.

– Кто вы? – повторил он уже по-дугански, который, если верить учителю, был распространен повсеместно, потому что его предпочитали торговцы.

Не верить мастеру Ли не было оснований, и молодой охотник сейчас лишний раз убедился в этом. Большой по-прежнему не шевелился, однако уголки его глаз предательски дрогнули.

– Сейчас я вытащу, – сказал Свет, взявшись за кляп, – крикнешь – умрете оба. Ты понял меня?

Большой, помедлив, кивнул, так же глядя мимо охотника.

Свет рывком освободил ему рот и посадил рядом с Маленьким. Незаметно подкравшийся Волк сел напротив, показав громадные клыки.

– Кто вы, – опять повторил охотник, – и что вы здесь делаете?

– Позор! – воскликнул тот вдруг, и затянул потом, словно погребальную песнь, – позор воину, связанному рукой ребенка.

Ребенок, ростом и статью не уступавший причитавшему, усмехнулся:

– Может, он ответит, – и взялся за кляп Маленького.

Большой вдруг выгнулся к товарищу всем телом и, обратив к нему взгляд своих темных глаз, быстро бросил прямо в лицо несколько гортанных слов. Этой фразы Свет не понял; так же, как не понял – почему Большой внезапно обмяк, откинулся на спину, и уставился теперь широко распахнутыми глазами в небо. Второй, с испугом и видимым внутренним борением глянув в глаза охотника, не стал ждать, когда кляп освободится для последних в жизни слов. Он гордо выпрямился сидя и, усмехнувшись прямо в лицо врагу, тоже обмяк. Маленький скользнул по стволу и растянулся рядом с товарищем; тоже с открытыми глазами.

– Мертвы! – понял потрясенный охотник, переводя взгляд с одного тела на другое.

Это был его дар – вернее один из многих талантов, выявленных, точнее дремавших раньше и пробужденных учителем. Свет безошибочно определял смерть, как бы человек не притворялся. Более того, непонятным другим (да и себе тоже) зрением он видел сам момент смерти – тот порог, переступив который, вернуться было невозможно. И этот порог – страшный и неотвратимый – как понял вдруг Свет, кто-то уже переступил и в родной деревне.

На несколько мгновений охотник остановился взглядом на Волке, отчего тот даже попятился, поджав хвост; затем пожал широкими плечами, встряхнулся всем телом, и снова растворился в чаще. Пес на этот раз прыгнул вслед ему не так стремительно…

У крайнего дома деревни – немного отступив от леса – стояло огромное дерево, которое называли Ясеневым дубом. Маленький же род Света, весь состоявший из жителей этой деревушки, называл себя родом Ясеня.

Остановившись ненадолго на опушке, охотник внимательно осмотрелся. Деревня словно вымерла; ни одно движение, ни один звук не нарушал тишину ясного солнечного дня. И это еще больше раздувало тревожный огонек в душе охотника. Свет закрыл на мгновение глаза, сделал глубокий вдох и начал движение. Поначалу оно было плавным, но медленным; так течет на равнине река – не заметишь течения, пока не бросить в воду щепку. Так же плавно бег ускорился. Он был отработан с учителем бесчисленными упорными тренировками, преследовавшими одну цель – научиться оставаться незамеченным даже на открытом пространстве – если только, конечно, посторонний глаз не успевал зацепиться за самый первый шаг. И тренировки эти не прекратились, даже когда сам учитель стал попадать впросак от внезапного появления рядом талантливого ученика.

Впрочем, если кто и успел бы сейчас взглядом за стремительной фигурой охотника, он бы скорее всего не поверил собственным глазам. Потому что набравший огромную, недостижимую обычному человеку скорость, Свет невероятно быстро приближался к неохватному стволу дуба, не сворачивая, и не стараясь затормозить.

Дуб – настоящий великан в четыре обхвата – ровный, без единого сучка на восемь саженей, уже готов был снисходительно вздрогнуть от удара тела, несопоставимого с собственным, когда Свет невероятным образом откинул назад верхнюю часть тела, ускорив и без того стремительный бег. Казалось, ногам молодого охотника было все равно, по какой поверхности бежать. Не замедляя шага, охотник промчался по стволу дуба так же легко, как по тропе; ухватился за нижнюю ветвь и через мгновение скрылся в густой кроне.

С высоты древесного исполина деревня была как на ладони. Свет мог сейчас заглянуть в каждый двор. И заглядывал – отмечая много такого, чего не должно было происходить в разгар летнего дня. Ни одного человека на единственной улице, ни одного звука из закрытых скотных дворов.

– Ну ладно, – пробормотал он, – коровы и козы на выпасе. А где куры, где петух тетки Баси, который всегда мечется меж домами в поисках соперника. Где, наконец, дети?

В такой жаркий день берег Русинки, у излучины которого находилась деревня, и который прекрасно был виден с высоты, обычно был полон мальчишек и девчонок – крикливых и звонких. А еще собаки – у каждого парнишки был собственный пес – ими гордились, считали членами семьи. Сейчас же и заросший жесткой дерниной берег, и песчаный пляж были пусты.

Свет вернулся взглядом к домам. Ему стали попадаться умело замаскированные, но так до конца не скрытые – особенно для взгляда сверху – следы недавней схватки. Стрела, вонзившаяся в покатую крышу одного из домов, видная только сверху; плетень, недавно сорванный с места сильным ударом, теперь приставленный к столбам, и подвязанный обычной веревкой, но чужим, никогда не виданным раньше узлом.

Эти, и другие мелочи может не бросились бы в глаза, если бы охотник не искал их специально. А вот и поинтереснее – он вдруг заметил движение в одном из дворов. В тени плетня, невидимый с улицы, но различимый сверху, схоронился человек – воин, подобный тем, что остались у лесной засады. Сколько их было тут? Разглядеть сверху – даже такому опытному следопыту и зверолову, как Свет – было нелегко. Практически невозможно – как не старайся.

– А выманить смогу, – недобро усмехнулся парень, к которому пришла уверенность, что ждут именно его, – что ж, попробуйте взять.

Он снял и закрепил в ветвях оружие – лук; колчан, полный стрел, тоже сработанных собственными руками; длинный нож и охотничий топор. Лишь странные звездообразные тонкие диски бритвенной остроты, которые учитель называл молниями Дао, остались с ним, невидимые врагу. Да сам он – живое боевое оружие, готовое к встрече с врагом.

Бесшумно скользнув по стволу вниз, Свет больше не скрывался; оторвавшись от теплой коры дуба на несколько шагов, он громко крикнул:

– Эй, есть кто живой?

Он старался казаться растерянным, даже испуганным. Появившись на виду у скрывавшихся врагов – без оружия, в длинной деревенской рубахе навыпуск, в которой так неудобно вроде бы двигаться даже в обычной деревенской потасовке – он надеялся выманить врагов. Может, даже сразу всех. Хоть и вызывал невольное уважение широким разворотом плеч и тугими узлами эластичных мышц, проглядывающих в низком вырезе рубашки.

Потому тот, кто первым вышел навстречу охотнику, держал наготове оружие. Опустив почти к самой земле острие богато украшенной сабли, к Свету шел коренастый широкоплечий здоровяк, заросший до самых глаз густой черной бородой. Остановившись в пяти-шести шагах от охотника, чернобородый выкрикнул несколько коротких слов. Из дворов неспешно, так же нацелив оружие, вышли еще двенадцать воинов. Они неторопливо окружили охотника широким полукругом. По краям этой живой дуги расположились по два арбалетчика, нацелившие острые жала болтов прямо в грудь парню. Остальные подобно чернобородому держали наготове кривые сабли. Впрочем, арбалеты были и у них – за плечами, не снаряженные.

Чернобородый с любопытством оглядел охотника; видно было, что он никуда не спешит. И от этой мысли в груди охотника опять заныло. А главарь незнакомцев вгляделся в лицо Света – слово огладил липким взглядом густые светлые волосы, собранные сейчас сзади в хвост, высокий лоб. Спустился ниже – к переносице, которую только недавно разделила надвое глубокая морщина; остановился взглядом на глазах. Он, наверное, видел в жизни немало голубоглазых блондинов; знал, что за каким-то порогом такие глаза становятся не просто голубыми, а блеклыми. Но вот в этих была глубина летнего неба, которая может выцвести только вместе со всем миром; какой-то огонь, подобный солнечному, который вдруг расцвел, налился такой силой и ненавистью, что чернобородый невольно вздрогнул. А еще в этих глазах напротив недавно поселилась печаль; сквозь нее воин разглядел глубоко скрытую усмешку, означавшую… Он даже махнул невооруженной рукой перед собственным лицом, словно прогоняя наваждение. И ему очевидно, удалось убедить себя, что этот светловолосый парень, что бы о нем ни говорили соплеменники, не выстоит даже против него одного, вооруженного верным клинком, а что уж говорить о тринадцати.

Мысль о тех двух, мимо которых парень никак не мог пройти незаметно, пока не пришла в его голову, и Свет поспешил:

– Кто вы, – по-дугански в который раз за сегодняшний день спросил охотник, – что вы здесь делаете?.. И где мой род?..

Стоявший позади предводителя воин с лицом, которому выбитый в недавней схватке глаз придавал совершенно разбойничий вид, вдруг засмеялся:

– Род?! Нет больше твоего рода!..

Чернобородый поднял руку, останавливая его.

– Зачем? Что вам сделали мои родичи? Что вы хотели найти у нас?! – Свет старался имитировать неподдельное отчаяние – точнее скрыть за ним разрастающийся в груди гнев. Отчаяние имитировать не требовалось – оно уже родилось в душе, и укрепилось после слов одноглазого разбойника. Но сейчас Свет помнил о главной цели безумной вылазки. Он мог, не рискуя особо, перебить этих нелюдей из засады – и даже вот так, не прячась. Но кто ответит ему, зачем они появились здесь, и какой страшному богу понадобились человеческие жертвы. Только так – внешне безоружный и отчаявшийся – он мог получить хоть один ответ на бесчисленное множество вопросов. Получить правдивый вопрос. И он не ошибся.

– Тебя зовут Святослав? – скорее просто уточнил, чем спросил чернобородый командир отряда; отвечая на немой вопрос охотника, он криво усмехнулся, – все матери любят своих детей. Первая же рассказала о тебе. За это она получила легкую смерть для себя и своего сына… Все они получили смерть… Я не люблю убивать женщин и детей… Но на то была воля великого бога (здесь взоры его подчиненных устремились к небу) и приказ его наместника в этом мире – нашего Повелителя.

Все головы дружно дернулись книзу. Чернобородый тоже склонился, опустив глаза, но Свет успел прочесть в них неприкрытый страх. А враг продолжил, уже не вглядываясь в охотника:

– Ваш род должен быть искоренен. Ты – последний!

Он шагнул к молодому охотнику, поднимая саблю.

Свет, протянув вперед руку, словно защищаясь от острого лезвия, воскликнул:

– Последний вопрос, о воин!

– Говори!

– Переведи мне, – Свет на мгновение замешкался, а потом бросил в лицо врагу резкие слова, которые он услышал от чужака, нашедшего смерть в лесу.

Великолепная память не подвела его – эти слова, а особенно точно воспроизведенная интонация – заставила чернобородого отшатнуться.

– Умри во имя Повелителя Узоха, – выкрикнул он так же страшно, как прежде Большой, и… спохватился. Понимание стало медленно проявляться в его лице. Он даже обернулся, словно решив еще раз пересчитать свой поредевший отряд. Двух бандитов, отправленных в засаду, не было, хотя сигнал, поданный им раньше, означал общий сбор.

Его рука с саблей взметнулась вверх в замахе, но это было последним осознанным движением опытного воина. Свет плавным, но незамеченным противником рывком ушел в сторону от сабли, шагнув вперед, и уже за спиной чернобородого нанес ему удар кулаком в шею.

Показывая ему такой удар в первый раз, учитель лукаво сказал: «Дробим камень». Шейные позвонки чернобородого были не каменными, но и они сейчас оказались раздробленными, как если бы к ним с размаху приложился огромный валун. Голова командира бандитов даже не дернулась – столь мгновенным было действие удара. Спустя некоторое время она все же начала заваливаться назад, в то время как сам чернобородый падал вперед, опуская руку с саблей.

Падение это еще не завершилось, когда сабля, оказавшаяся в руке Света, тонко пропела. Почти не задерживаясь (превосходная сталь!) – лишь изменив звук на более вязкий, чавкающий – она отделила голову стоявшего слева от предводителя бандита от его тела; на противоходе повторила то же самое с его соседом.

Увлекаемый, казалось, нечеловеческой силой, кривой клинок развернулся, подался чуть назад и устремился в живот одноглазого. Последний, выпучив в страхе и изумлении единственный глаз, начал вытаскивать собственную саблю из ножен, но не успел. Острое лезвие прошло тело насквозь, по пути легко разрезая и плоть, и саму нить жизни, и наткнулась на арбалет за спиной одноглазого. Здесь клинок, рассчитанный – в отличие от меча – на рубящий, а не колющий удар, издал последний резкий стон и переломился у рукояти – настолько силен был этот удар.

Время – густое, застывшее – снова потекло в обычном ритме. Резко выкрикнул что-то, выхватывая саблю, один из пятерки бандитов, вооруженных сейчас клинками. Эти стояли подальше от уже мертвых сотоварищей. Еще дальше целили небрежно свои арбалеты четыре бандита. Они первыми и вступили в этот, только что казавшийся таким легким и предсказуемым, бой. Страшное в ближнем бою оружие вскинулось прикладами к плечам, и остроклювые болты вонзились в землю – в том самом месте, где только что недобро оскалился врагам охотник.

Сам он уже мягко перекатился из низкой стойки в сторону и, не вскакивая на ноги, метнул вперед молнии Дао, до сей поры мирно ждавшие своего часа за пазухой. Пятерка, рванувшаяся было вперед с саблями наголо, в ужасе остановилась. Арбалетчики, как по команде, выпустили свое оружие и дернулись руками у горлу. Арбалеты с тупым стуком упали на утоптанную землю – в то время, как меж пальцев их недавних владельцев быстрыми ручьями потекла густая кровь.

– Ну что ж, умрите во имя своего поганого Узоха, – проговорил последнее слово, словно выплюнув, Свет; руки его тем временем – внешне очень неторопливо – вынимали сейчас саблю из руки одноглазого, так и не успевшего до конца выдернуть ее из ножен.

Это имя словно придало и сил, и смелости врагам – и пятеро воинов молча ринулись ему навстречу. Чтобы снова остановиться при виде противника, словно одевшего стальную рубаху.

Прием, который применил Свет в этом бою, учитель называл Мельницей богов. Еще он уверял, что никому в подлунном мире он не подвластен. По крайней мере из ныне живущих. Противник, завороженный сплошным мельканием клинка (или клинков), не успевал отклониться, когда из этой стены, где стремительный плавный рисунок не ломался, вдруг вылетало острое лезвие, чтобы тут же вернуться на свое место, оставив на земле очередного пораженного врага. Свет отрабатывал этот прием с одним учителем, но и против пяти врагов он оказался очень даже эффективным.

Бандиты были опытными рубаками, однако почти мгновенно четверо из них лежали бездыханными на земле, готовыми рассказать об искусном мечнике своему богу, а пятый – самый малодушный – бросился бежать изо всех сил от страшного соперника, не выпуская, впрочем, из руки саблю.

До ближайшего дома он добежать не успел, потому что через невысокий плетень метнулась громадная серая тень. Острые зубы Волка сомкнулись на запястье труса; сабля со звоном упала на подвернувшийся камень, а сам он, сделав по инерции несколько шагов вместе с неподъемной ношей на руке, повалился на землю, закрыв лицо от грозного пса.

Свет подошел к последнему врагу и, посмотрев презрительно в его глаза, произнес въевшуюся в мозг фразу на чужом языке:

– Умри во имя Повелителя Узоха!.

Тело врага обмякло, и молодой охотник остался один, не считая верного пса.

Он старался не думать о том, что сегодня впервые в жизни убил человека, даже многих – пусть врагов. Только теперь он понял, как прав был учитель, когда говорил, что зла в мире куда больше, чем добра. А ноги сам несли парня туда, где он надеялся найти хоть одного живого сородича. В то же время он с отчаянием понимал, что одноглазый сказал правду…

Глава 2. Талисман

Свет нашел сородичей в Большом доме. Дом стоял у самой реки и служил местом, где при необходимости могла собраться вся деревня. Здесь отмечали все праздники, которых, впрочем, было не так много. А уж у самого Света…

Большой дом не отапливался, не имел за ненадобностью подпола; больше того – из за весенних половодий был поднят над землей на толстенных столбах из мореного дуба, не знавшего гнили. Родичи лежали здесь все, уложенные рядами на полу и широких лавках. Именно уложенные, а не брошенные.

– Я не воюю с женщинами и людьми, – горько вспомнил охотник слова чернобородого.

Свет медленно обошел комнату вдоль ряда сородичей; прошел во вторую – меньшую. Здесь, в комнате Совета, стояло большое деревянное кресло, помнящее, как говорили, самого Ясеня. Теперь же в нем обычно сидел глава рода, обездвиженный уже несколько лет Радогор. Свету он приходился родным дядей, старшим братом отца. А еще – приемным родителем.

Радогор и сейчас сидел в кресле, пригвожденный к высокой спинке четырьмя болтами. Пятый – с погнутым жалом – лежал у него на коленях. На груди главы тускло мерцал талисман рода – большой медальон неизвестного металла с изображением солнца на лицевой стороне. Что было изображено на другой стороне, не знал никто; кроме самого Радогора, естественно. Это всегда интересовало парня, особенно с недавних пор – когда при виде его Радогор стал непроизвольно подносить руку к шее, на которой всегда висел талисман.

Сородичи называли его талисманом Ясеня и верили, что медальон обладает магической силой.

Внезапно Свет понял, точнее ощутил, что Радогора еще не коснулась тень смерти! Что четыре удара, каждый из которых был смертельным, не довели дело до конца. Радогор открыл вдруг глаза; по губам его скользнула тень улыбки.

– Дядя! – Свет бросился к нему, опускаясь на колени и оказываясь вровень с сидевшим стариком.

Не закрывая глаз – словно боясь, что не сумеет снова их открыть, Радогор очень тихо, почти беззвучно; но очень отчетливо – выделяя каждое слово – заговорил:

– Дождался… Талисман… Возьми…

Радогор замолчал, видимо собираясь с силами. Он словно понял колебания племянника, потому что заговорил уже без пауз – горячо и на удивление громко:

– Возьми талисман у живого. В нем сила Рода…

Свет, повинуясь горящему взгляду старика, осторожно снял с главы талисман, и уже без колебаний одел его себе на шею. Радогор проводил взглядом святыню. Казалось, он завершил главное дело своей жизни, дождавшись родича.

Охотник невольно прикоснулся снова к талисману. Он не знал, что его готов был сорвать с шеи старца одноглазый бандит, пустивший пятый болт в грудь Радогора. Грабителя остановил чернобородый, строго бросив:

– Повелитель велел убить всех. И только!..

Из тела Радогора медленно истекали последние капли жизни. Через силу улыбнувшись Свету, он стал медленно закрывать глаза. Затем черты его лица ожесточились и он бросил в лицо сородичу последнее слово:

– Отомсти!

И умер.

Потрясенный Свет коснулся лбом колен дяди и медленно поднялся. Он тихо произнес:

– Я отомщу, – и подняв лицо к высокому потолку, закричал, – я найду тебя, где бы ты не скрывался! Ты слышишь, Узох? Найду, и отомщу!

Далеко-далеко, в мертвой пустыне, за полмира от речки Русинки – от мертвой деревни и от Света – в своем мрачном замке священнодействовал Повелитель Узох. Подняв бронзовый нож, он готовился принести в жертву своему богу, в которого сам втайне не верил, чернокожего младенца. Невинный ребенок заворожено следил за бликами факелов на сверкающем лезвии ножа.

Рука Повелителя и мага начала опускаться, когда глухой грохот грома пришел с той стороны, куда больше года назад Узох отправил Чернобородого с полусотней лучших воинов. Затем ощутимый удар потряс черный монолит замка. Казалось, громадное здание готово сдвинуться с места, грозя похоронить Узоха вместе с тысячей преданных адептов жестокого бога.

Рука Повелителя невольно вздрогнула.

По рядам послушников, прежде безмолвным и недвижным, пробежала дрожь. И это было самым страшным – если хоть один сейчас усомнится в силе бога или его благосклонности к Узоху… Если хоть один поднимется с колен…

Повелитель, смутившийся на мгновение, вдруг понял, что вера в великого бога и в него самого висит на волоске. Окрепшим голосом он закричал, перебивая в пространстве огромного зала и в умах адептов отзвуки грома:

– Великому богу угодна жертва.

В жуткой тишине бронзовый нож опустился вниз…

Между тем Свет, снова выйдя в большую комнату, медленно пошел вдоль скорбных рядов. Он прощался с ними, всматриваясь в каждое лицо, вспоминая с малых лет свою жизнь, бесчисленным множеством незримых нитей связанную с людьми, которые теперь лежали вокруг него.

Вот лежит жена Радогора – тетя Любаша, заменившая ему мать.

Мать, Светлена – тоненькая, ясноглазая как будущий сын – недолго прожила в замужестве. Почувствовав вскоре после свадьбы в себе маленький росточек новой жизни, она в радости не сразу заметила, как быстро начали таять ее силы. Чем больше рос под сарафаном живот Светлены, тем чаще она присаживалась передохнуть, стараясь незаметнее погладить, потереть под левой грудью.

Старая знахарка Ведотья, проходя мимо, не подавала виду, что лик смерти все отчетливее проглядывает в чертах Светлены. А помочь ничем не могла.

– Лишь бы родить успела, – горестно вздыхала она, понимая, что ни сил, ни знаний ее не хватит, чтобы спасти любимицу рода.

Словно злой рок простер свою руку над этой молодой женщиной, не свершившей за короткую жизнь ни одного злого поступка.

Светлена успела. Истаявшая, он лежала счастливая и усталая на широких полатях. Ей поднесли сына. Мальчик молчал, появившись на свет; молчал и сейчас, когда его разглядывали любящие глаза матери и тревожные очи отца, сидевшего по другую сторону ложа.

Мать погладила голову ребенка, заглянула в его голубые глаза.

– Светлый-пресветлый, – прошептала она чуть слышно. Лишь Иванко, муж, расслышал эти слова. Тут ее сердце, стукнув в последний раз, остановилось навсегда. Ребенка, не понимавшего еще ничего, пронзила страшная волна его дара. И в первый раз в своей жизни он закричал, выражая в крике – сам того не понимая – и боль утраты, и громкую просьбу не уходить, не оставлять его одного в этом большом мире.

Подбежавшие тут же бабки, да и отец тоже, смотрели сейчас лишь на него. И только когда ребенок замолчал, все вдруг поняли, что Светлена больше не дышит.

Теперь уже отец закричал – нет, скорее завыл, как загнанный, оставшийся без надежды спастись волк. И так был страшен этот полукрик-полувой, что бабки не выдержали. Подхватив на руки ребенка, они выскочили из горницы. Отец же, рухнув на колени, гулко стукнулся головой о деревянный край полатей и, не чувствуя боли, надолго замер.

К сородичам, сбежавшимся к избе охотника Иванки, он вышел через полчаса. Постаревший на добрый десяток лет, он обвел взглядом собравшихся; остановился на старшем брате, Радогоре:

– Ребенок?..

– У нас, с Любашей, – ответил тот.

Иванко понимающе кивнул. Тремя днями раньше Любаша, жена Радогора, родила четвертую уже дочь, и теперь могла позаботиться о племяннике.

Охотник повернулся к бабкам:

– Приберите ее… А сына зовут Светославом… Светом… Она назвала, – добавил Иванко.

Вечером он отправил в далекий путь жену, сам поднеся к погребальному костру факел. Затем, по обычаю рода, он тщательно собрал весь пепел, которого от огромного костра осталось на удивление мало и положил его в крохотную, специально сработанную для этого случая лодочку.

Охотник опустил лодку в Русинку, и река медленно подхватила ее течением. Притихшие родичи внимательно следили за ней. Достигнув середины реки, лодочка замедлила ход, а потом и вовсе остановилась, словно находилась не на стрежне, а у тихого берега. Вот она закружилась на месте, как в омуте и медленно затонула.

– Приняла, – выдохнула единой грудью толпа.

Иванко повернулся к родичам; остановился невидящим взглядом, словно говоря:

– Разве могла святая Русинка не принять чистую душу?..

Свет тряхнул головой, отгоняя тягостные воспоминания, идущие из детства, от рассказов доброй тетки Любаши. Теперь она лежала умиротворенная, без видимых ран, в окружении четырех уже взрослых дочерей и малолетних внуков.

Вот лежат молодые парни – друзья босоногого детства. По страшным ранам на их телах охотник видел, что они не стали безропотными жертвами для чернобородого и его подельников. Лежать бы Свету рядом, если бы…

Мысль его словно натолкнулась на глухую стену; она резко повернула в другом направлении: «Если бы он был в этот черный для рода день дома, может…". Он снова тряхнул тяжелой от горьких дум головой. Вспомнил слова учителя:

– Что толку жалеть о сделанном, и тем более о не содеянном, укоряя себя за ошибки. Нужно пойти и исправить их!

Охотник не мог вернуть к жизни сородичей, но отомстить за них, найти и покарать неведомого Узоха… Этому можно отдать и время и силы, и жизнь.

Свет не мог знать, что почти три дня воины, окружившие незаметно деревню, наблюдали за ней. Чернобородый хотел быть уверенным, что весь род на месте, что из возможных походов вернулись все охотники. Срок в три дня он установил для себя заранее, и был уверен, что весь род Ясеня, живущий своей, оторванной от остального мира жизнью, поляжет в битве в один день. Выучивший по велению своего Повелителя, и с его дьявольской помощью, язык людей Ясеня, чернобородый вожак все таки допросил первую попавшуюся ему на глаза молодуху. И был неприятно поражен, узнав о молодом охотнике. Понимая, что ни ему самому, ни его людям в дебрях, которые Свет знал лучше собственной избы, охотника ему не поймать, он устроил засаду.

Чернобородый не стал выяснять; так и не узнал, почему охотника так долго не было дома. Так совпало, что его головорезы только свернули с Большой реки в двух лодках, выгребая против медленного течения Русинки, когда Свет уже вышел ранним утром из деревни. Он шел с Волком к самым истокам Русинки, к границам земель рода. Туда, где ровно шесть лет назад, на глазах Света погиб Иванко – его отец.

После смерти жены постаревший охотник появлялся в деревне лишь для того, чтобы принести добычу. Он оставлял добытого оленя, или связку свежих невыделанных шкур в доме брата и долго сидел, глядя на сына – единственное, что осталось ему от Светлены. Затем, попарившись и отмывшись до скрипа, и переночевав в своем осиротевшем доме, Иванко снова уходил в лес с Серой – хитрой охотницей. Это была полусобака, полуволчица; и она тоже избегала человеческого общества.

Так прошло шесть лет.

Свет, первоначально болезненный, вскоре окреп; он сделал без отца первый шаг, сказал первое слово. Мальчику было хорошо в большой и дружной семье Радогора. Любаша не отличала его от собственных детей, звала сыном. А если и смахивала когда слезу со щеки – только когда была уверена, что Свет не видит этого.

Но все же мальчик несся изо всех сил, стоило только кому крикнуть: «Иванко пришел». Самым ярким воспоминанием его детства был горький смешанный запах лесных костров, пота, и звериных шкур, который исходил от отца. Свет прижимался что было сил к его широкой груди, зарываясь счастливым лицом в густую посеребренную бороду.

В один из таких дней Иванко, против обыкновения не ушедший поутру в лес, пришел в избу Радогора. Был он чистым, с постриженной коротко бородой, переодетый в деревенские одежды. Лишь Свет узнал сразу в переменившем обличье человеке отца. Он кинулся к нему. Любаша, медленно вставая из за стола, внезапно осознала, зачем пришел Иванко. Страшась разлуки с родным ей мальчиком, она тихо заплакала. Следом встал и Радогор. Девочки, сидевшие рядом, и ничего пока не понимавшие, тоже заревели – вслед за матерью.

Охотник, потоптавшись у порога, вдруг неуклюже – низко, до самого порога – поклонился родичам.

– Спасибо за сына, – глухо прогудел он, выпрямившись – и снова поклонился, еще ниже.

Свет, разом понявший все, метнулся к своему углу, стараясь захватить в руки все свое нехитрое имущество – одежку, деревянный меч, сработанный недавно отцом, другие игрушки.

– Куда ж ты его такого малого? – бросилась было к Иванко Любаша.

Радогор перехватил, придержал ее рукой:

– Куда? Домой! И не реви! – цыкнул он на жену, – вон ведь изба – рядом.

Девки за столом заревели еще громче. Свет, виновато оглянувшись на отца, подбежал, обнял Любашу, повиснув на шее.

Радогор, махнув рукой, вышел вслед за братом из избы. Они молча сидели на лавке, пока Любаша не вывела за руку собранного мальчика. Следом высыпали и ее дочки.

Иванко действительно жил по соседству. Радогор с женой и детьми проводили взглядами отца с сыном и, пряча друг от друга погрустневшие глаза, вошли в дом.

С этого дня для Света началась новая жизнь. Без детских игр, поначалу тяжелая; полная неведомых раньше забот. Зато сколько было радости и скрываемой тщательно гордости после разведенного в первый раз самостоятельно костра; после первой добытой собственными руками белки. И эти годы были самыми счастливыми в жизни Света – потому что каждое мгновение рядом был любящий отец.

Детство кончилось одним мгновеньем, когда рано утром следующего после прощания с домом Радогора дня Свет с отцом и Серой ушел на первую в своей жизни охоту. Иванко щадил ребенка, берег его пока небольшие силы, однако строго следил, чтобы Свет добросовестно выполнял порученную работу. Впрочем, мальчику в радость было трудиться рядом с отцом. Проявившийся рано характер маленького охотника не позволял ему ныть и плакать, хотя новые заботы навалились на его детские плечи тяжелым грузом.

Начав с небольшой вылазки в лес, Иванко с сыном с каждой охотой уходили все дальше и дальше – туда, где можно было добыть серьезную дичь. Иванко спешил передать сыну весь свой богатый опыт охотника-зверовика. Он словно чувствовал близкую разлуку. Только не мог предсказать, насколько эта разлука станет страшной и безвозвратной.

К двенадцати годам Свет далеко обогнал сверстников и в росте, и в силе, и в твердости характера. В последнем Свет, пожалуй, превзошел и своих взрослых сородичей.

В то черное лето Иванко с сыном собрались в дальнюю охоту – на медведя, лесного хозяина.

Радогор, ставший к тому времени главой рода, внезапно обезножил. Ведотья, лечившая в деревне старых и малых, беспомощно качала головой. Но все же надеялась на какой-то древний родовой рецепт; на особую мазь. Для этого чудодейственного снадобья и нужен был медвежий жир. Но лесной хозяин давно уже не появлялся в окрестностях деревни. Знали, наверное, мишки, что теперь не один, а два знатных охотника встретят их в лесу.

Иванко знал, где можно было встретить лесного хозяина. Туда – к истокам Русинки – он и отправился вместе с сыном. Серая, последние дни донашивающая тяжелый живот, нагулянный неизвестно где и неизвестно когда, на этот раз лишь проводила до последнего дома деревни. И уже там завыла – горько и прощально – отчего наверно и высыпали на улицу многие родичи.

Но охотники уже не видели этого. Потрепав по очереди притихшую Серую за ухо, отец с сыном отправились в долгий поход. Ведь до границы земель рода – там, где начинала свой бег Русинка – было не меньше двух быстрых дневных переходов. Охотники не отвлекались на мелкую дичь – они искали задиры коры на деревьях. Причем такие, чтобы и достать до верхних можно было только в прыжке. Потому что для снадобья нужен был жир матерого зверя.

Следы зверя попались им уже в разгар третьего дня. И привели они охотников к большой ягодной поляне на берегу совсем узкой здесь речки. Медведь, казалось, ждал их для смертной битвы. Он сидел – совсем как человек – и горстями обирал на диво крупную здесь землянику.

Это был не первый бой Иванко с огромным зверем. Потому он, стиснув рукой плечо сына, оставил его у края поляны и пошел вперед один, освободившись от лишнего припаса и оставляя лишь острую рогатину и длинный прямой нож на поясе.

Свет уже знал, что стрелять из лука бесполезно, да и небезопасно. Пробить густую шерсть и толстый слой жира стрелой почти невозможно. Раненного же, рассвирепевшего зверя принять на рогатину во сто крат сложнее. Поэтому младший охотник мог только смотреть, как неспешно сближаются противники.

Подпустив охотника поближе, медведь, коротко рявкнув, вскочил на задние лапы, отчего еще больше стал напоминать огромного коротконогого человека, и пошел на Иванко. Он словно встречал на этой поляне близкого, давно не виданного родича, навстречу которому распахнул свои объятия. Свет в то мгновенье весь покрылся холодным потом, представив, как сжимаются в смертельном объятии эти длинные лапы, оканчивающиеся длинными и острыми когтями. Нет, парень не боялся – он переживал сейчас за отца, который бесстрашно шагнул навстречу зверю.

Вот он остановился и направил в грудь зверя рогатину. Нижний края крепкого древка, сработанного из остролиста, надежно уперся в землю. Наткнувшись на острия, медведь словно в раздумьях замер. Иванко махнул рукой перед его мордой, дразня зверя, и снова ухватился понадежней за оружие.

Медведь, свирепея, навалился на рогатину, принимая ее в грудь. Он словно еще сильнее тщился обнять сейчас «родственника», размахивая грозными лапами. Однако опыта Иванко – и в самой охоте, и в мастерстве изготовления орудий для нее – хватало. Никогда еще оружие, сработанное охотником, не подводило его. Вот и теперь рогатина казалось надежно удерживала зверя на безопасном расстоянии. Руки Иванко дрожали от напряжения; тело словно вросло ногами в землю, позволяя лесному хозяину приблизиться лишь настолько, насколько уходили в его грудь деревянные острия.

С сухим треском вдруг переломился надежнейший, отобранный Иванко из многих сотен, а может, и тысяч, ствол остролиста. Обломленный в двух локтях от земли, он остался торчать в ней, по прежнему нацеленный в зверя теперь уже одним, не менее острым сколом. Длинный двурогий конец медведь с ревом выдернул из раны и отбросил в сторону.

Иванко, как знал его сын, уже бывал однажды в такой переделке. И вышел в прошлый раз из нее победителем. И теперь он тоже не растерялся. Двумя быстрыми шагами преодолев расстояние, отделявшее его от грозно ревущего зверя, охотник резким ударом достал сердце медведя ножом, который, казалось, сам прыгнул ему в руку. Умирающий зверь все таки успел обнять охотника, к чему стремился с самого начала битвы, и увлек его, падая на землю, вчетверо большим весом.

Спину охотника встретила не трава, уже выбитая поединщиками, а острый скол рогатины. Свет потом часто просыпался в испарине, снова и снова слыша этот страшный звук – треск разрываемой острым деревом плоти отца.

Лесной хозяин не успел еще придавить Иванко к земле, а молодой охотник бросился на середину поляны. Ужасные лапы хищника дергались, захватывая, выдергивая траву целыми горстями; боронили землю острыми когтями. Однако сын бесстрашно шагнул вперед; он ухватился за руку отца – единственное, что виднелось из под громадной туши. Пальцы Иванко с силой стиснули ладонь сына, чтобы через краткое мгновение ослабнув, отпустить ее.

По телу медведя пробежала судорога, и он, в последний раз дернувшись, замер. В это мгновенье тело Света пронзила сила, пока непонятная ему самому; единственное, что не вызывало сейчас сомнение у отчаявшегося парня – Иванко тоже покинула жизнь. Свет упал было в рыданиях на мохнатую тушу медведя, но тут же вскочил, ухватившись уже в эти жесткие, дурно пахнувшие космы, чтобы сдвинуть добычу с тела отца. И так велика была сила отчаяния молодого охотника, что огромная туша, казалось, сдвинулась немного с места.

Увы – сдернуть ее совсем не хватило бы сил не только у парня, но и у взрослого охотника – настолько громадный зверь сейчас лежал перед Светом. К тому же он (понял молодой охотник) был связан сейчас – через Иванко и острый кол, пронзивший его – с землей.

Осознав это, Свет с прежним отчаянием в глазах, но гораздо более решительным выражением лица бросился назад – туда, где лежали и отцовы, и его собственные припасы. Он вернулся с охотничьим топором и принялся с яростной энергией делать то, что было подвластно двенадцатилетнему охотнику – разделывать огромного зверя вместе с шкурой. Отваливая без трепета в сторону дымящиеся куски мяса, без брезгливости отваливая туда же склизкие внутренности, исходящие противным духом, он скоро освободил отца. С залитой медвежьей кровью одеждой, но чистым, разглаженным смертью лицом, он казалось безмолвно прощался с миром – с сыном, с высоким небом, с малой речкой Русинкой, которую здесь можно было перейти в три больших шага.

Свет просидел рядом с телом отца всю ночь. Яркая луна позволяла отгонять от его лица мух и комаров, которые конечно же не могли причинить вреда мертвому, но больно ранили в сердце живого сына. К утру Свет знал, что он будет делать. Он не мог отнести тело в деревню, до которой было около трех дней ходу налегке; не мог и оставить его здесь на растерзание диким зверям, отправившись за помощью. Поэтому скорбный ритуал, который сопровождал уход сородичей в иной мир, Свет решил провести здесь.

С первыми лучами солнца молодой охотник начал собирать сухой валежник и сносить его к берегу Русинки. Солнце достигло высшей точки в небе и, казалось, остановилось. Так же остановилось и время для Света, следящего, как набирает силу погребальный огонь. В последний раз он смог продемонстрировать отцу, как быстро и умело может разводить костер.

К вечеру тихие воды Русинки приняли то, что осталось от Иванко.

А через три дня Свет стоял перед Радогором, сидящим в старинном кресле и протягивал вперед котомку, набитую звериным жиром. Стоящая рядом Любаша пригласила его в избу, но охотник молча поклонился ей, повернулся и пошел в свой дом. Там он и стал жить один, с Серой и родившимся в этот день крупным, невиданным здесь прежде щенком.

Свет назвал его Волком.