автордың кітабын онлайн тегін оқу  И я тоже. Работы по моральной и политической философии

Михаил Немцев

Памяти моего папы Юрия Михайловича Немцева (1944–2023)

ВСТУПЛЕНИЕ

Что значит «и я тоже»? Я тоже участвую в жизни других, кем бы я ни был. В этой книге собраны работы разных лет, ее общая тема — как возникает политическое участие. Как мы, занятые собой, действующие себе на уме одиночки, оказываемся участниками политической жизни. Вдруг оказывается, что и я тут тоже «при чем». Так рождаются суждение и затем — действие. Или не рождаются.

В книге три части. Первая посвящена важнейшим категориям современных споров о совместном существовании и действии: злу, ответственности и стыду. Во второй части собраны эссе, колонки, небольшие статьи. Две ее основные темы — обстоятельства, в которых мы выходили из «постсоветского» состояния, и этика современных медиа, в которые почти все мы погружены буквально каждый день. Эта этика унаследована нами из «постсоветского», отсюда сочетание двух тем. Третья часть — о возможностях и невозможностях полноценной гражданской жизни в особых современных обстоятельствах.

Надеюсь, переклички внутри сборника будут заметны. Я обращаюсь в первую очередь к согражданам в России, потому что пишу о наших общих проблемах. Однако надеюсь, эта книга интересна всем, кому важно узнать, как от моральных оценок мы переходим к политическим позициям и обратно.

I .

ИНСТИТУТЫ ЗЛА

Я хочу начать с простого тезиса: мы узнаем зло, когда имеем с ним дело. Станислав Каспэ к одной из глав своей книги «Политическая форма и политическое зло» предпослал эпиграф из романа Энтони Бёрджеса: «Что касается зла, оно должно быть уничтожено» [1]. Здесь пропущено определение зла. Подразумевается, что и так понятно, о чем речь.

Мое определение зла таково: это действие по причинению страдания вплоть до смерти, и производство разрушения, которое вызывает страдания. Еще короче, зло — разрушение, страдание и смерть. У разрушений при этом есть тенденция быть невосстановимыми. Моральным злом является зло, производимое людьми. Так что я говорю далее о зле в связи с действиями людей (будь то цель, результат, намеренные или неожиданные последствия и так далее). Очевидно, что зла хорошо бы избегать. Но как?..

Мы обычно выделяем «внутри» зла разные градации, или степени (как бы дико это не звучало). Допустим, произошла катастрофа: поезд сошел с рельсов. Погибли люди. Допустим, возможны четыре вероятных причины этого происшествия:

 

1. Ручьи размыли насыпь, и сместились рельсы. Это непредсказуемое природное явление, не поддающееся прогнозированию.

2. Повреждение насыпи должно было быть замечено обходчиками, но они не заметили его, хотя и были добросовестными. Катастрофа могла быть предотвращена, но этого не случилось.

3. Некто открутил гайки, рельсы разошлись. Этот некто был привлечен к суду и искренне не понимал, в чем проблема. Он не думал о роли гаек в поддержании железной дороги в рабочем состоянии.

4. Некто открутил гайки, рельсы разошлись, произошла катастрофа. Он сделал это именно для того, чтобы поезд сошел с рельсов, и случилась трагедия.

В последнем варианте узнается настоящее «моральное зло». Кто-то хотел принести другим страдания, разрушения, смерть и достиг этой цели. Что-то вроде зла ради самого зла. А теперь представим, что это событие происходит где-то в Восточной Европе летом 1943 года, состав пущен под откос бойцами партизанского отряда. Их действия оказываются оправданы и обоснованы социальным или политическим контекстом.

Тут мы пользуемся идеей меньшего зла. Кроме того. если какой-то человек убил другого человека, ненавидя его, я не одобрю это действие. Но при этом знаю, как ненависть может подчинять сознание и затуманить разум. Мы можем допускать, что иногда люди действуют в так называемом состоянии аффекта. Или совершают преступления из личной ненависти. Мы знаем, как это может быть, потому что обладаем способностью к эмпатии. Поэтому я готов на некоторое снисхождение к такому человеку, если действительно окажется, что причина именно в этом. Или представим совсем другую ситуацию: полицейский стреляет в человека, удерживающего заложника.

В современной моральной мысли, так же как в массовом сознании можно различить установки на относительное примирение со злом, сопряженным с достижением какой-то цели. Но как быть с тем, что представляется злом ради зла? С причинением мучений ради них самих, с самодостаточными разрушениями и убийствами? Там, где не работает довод «меньшего зла», зло дополнительно тревожит и даже устрашает своей необъяснимостью.

Мы можем фантазировать о маньяках или фанатиках, совершающих ужасные преступления, руководствуясь скрытой от нас, но своей чудовищной целью. Мы относимся к ним то ли как к интеллектуальному вызову, то ли и вовсе как к страшной тайне человеческого сердца. Но, в действительности, вне вымышленной реальности киноэкрана или сериальных интриг нам нужно хотя бы какое-то рациональное обоснование самой возможности такого зла. Хочется, чтобы злодеи были не совсем злодеями… не только и даже не столько злодеями. Иными словами, чтобы злодеяния оказались «зачем-то». Скажем, чтобы у войны была невоенная цель.

Кроме того, существует еще и банальное зло. Это понятие появилось в связи с осмыслением чудовищных злодейств первой половины XX века: геноцид армян, геноцид европейских евреев, цыган и т. д.; массовые разрушения, бомбардировки… Масштабы злодейств несоразмерны человеческому воображению. Можно предположить, что такое масштабное зло должно быть результатом каких-то чудовищных злодейств, совершенных людьми, которые хотят такого, что другие даже вообразить себе не могут. Но теперь уже мало кто допускает само существование таких суперзлодеев, у которых, может быть, врожденная склонность к особенно мощному злу. Просто сам масштаб современных злодеяний таков, что совершенно очевидно: никакому доктору Мориарти не справиться. Все это возможно именно потому, что совершается людьми, занятыми какой-то своей работой… и только. Никто из них совершенно не соразмерен масштабу содеянного. А деятельность настолько разнообразна, сложно организована и при этом рутинна, что нужно очень постараться, чтобы различить в ней возникающее злодейство. В совместной деятельности многих людей творимое ими зло в итоге исчезает. Это та самая «банальность зла», которая сейчас чаще всего ассоциируется  с книгой Ханны Арендт [2] *. Она противопоставляла это понятие старой (кантовской) идее радикального зла, объясняющей злые дела людей особым устройством человеческого ума. «Банальность зла» выявляет тревожащее обстоятельство: совсем не нужно быть злодеем чтобы участовавать в зле. У худших злодеяний, оказывается, много соучастников, но нет автора. Они попросту не имеют отношения к нашим личным желаниям, интересам или моральным принципам. Даже если они им противоречат, это не важно. А слишком часто мы вообще не оказываемся в ситуации, где можно было бы специально задуматься: «стрелять или не стрелять?» Адольф Эйхман говорил, что он не убил ни одного еврея. Разумеется, ведь его работа состояла совсем в другом: исполнять указания начальников.

Теперь уже известно, что Эйхман вовсе не был таким дураком, каким он предстал перед Ханной Арендт. Во время суда он вполне успешно сыграл на этой «сцене» роль самого себя, будто бы невпопад и нелепо отвечающего на вопросы насчет жизни и смерти других людей [3]. Причем сыграл настолько успешно, что его имя стало нарицательным и зажило своей жизнью. Но политико-антропологическая суть наблюдения Ханны Арендт остается той же. Авторство худших современных злодеяний принадлежит бюрократии специально созданных для этого институтов. Чтобы их понимать, нужно расширенное понятие «банального зла».

Существуют особые социальные и политические институты, которые можно назвать «институтами зла», или «злыми институтами» («evil institutions») [4]. Это институты (организации, учреждения), основная функция которых — совершение актов зла. Они производят страдание, разрушение и смерть. И они принципиально не реформируемы. Их невозможно преобразовать, потому что они для этого созданы.

Например, концлагерь есть место, предназначенное для мучения и умерщвления. Это смысл его существования. Пыточная камера существует для пыток [5]. В подобных учреждениях легко распознаются и узнаются «злые институты». Их не так много. Банальное зло в его расширенном значении — участие в злых действиях, совершаемых другими людьми, но опосредованно, через деловые и аффективные связи с ними. Существование «злых институтов» это крайний или самый чистый пример результатов такой совместной деятельности людей, создающих особо благоприятные условия для вовлечения в «банальное зло».

Кто работает в «злых институтах»? Совершенно обычные люди. Не злодеи. Те, кто в силу обстоятельств вынужден «выполнять свою работу». Эти обстоятельства тоже могут быть, скорее всего, банальными (бытовыми). Предположительно, такая работа едва ли может быть выносимой для «обычного человека». Людям с проявленной радикальной «склонностью к злу» в них наверняка проще адаптироваться. Они превращаются там в профессионалов — «специалистов по злу». Могут учить других. Но они сравнительно немногие из сотрудников. Исследования функционирования карательных институтов тоталитарных режимов XX века говорят, что задействованные в них люди не были патологическими садистами и карателями. Важно, что само функционирование таких институтов подразумевает вовлечение самых разных людей. Тех, кто «сам по себе» совсем не хочет участвовать в больших злодействах. Они заботятся о чем-то совсем другом. Они по-прежнему «ни при чем», но одновременно они уже «при чем». Не участвуют, но участвуют. Точнее всего такое отношение можно назвать причастностью. Банальное зло — это причастность к злу в условиях совместной деятельности.

Сейчас можно наблюдать, как в Европе за последние 30 лет расширилось и продолжает расширяться понятие «ответственности за Холокост». Мы понимаем, что те, кто управлял газовыми камерами в концлагерях, непосредственно осуществляли убийство. Они делали это по указанию своих начальников, то есть были убийцами-исполнителями: палачами. Они — соучастники. Но те, кто разрабатывал этот газ, они были палачами? Или они были химиками, которые «лишь» профессионально делали свою работу? А конструкторы специальных клапанов? Они вполне могли осознать, зачем эти клапаны нужны. Или, допуская возможность этого, они считали важным и единственно достойным в той ситуации сосредоточиться на профессиональной технической стороне поставленных перед ними задач? Эту своеобразную социальную тупость, неумение или нежелание «сложить два и два», сопоставить действие и его результат и поэтому понять смысл собственной работы, называют «эйхманизмом» [6].

Но пройдем по этой цепи чуть дальше. Бухгалтеры, которые рассчитывали для них зарплату ?.. Их семейные врачи? И они тоже?.. Пусть их не назвать соучастниками этого организованного зла, но они не «ни при чем». Они причастны к нему. Если анализировать совместную деятельность людей в разных институтах современного государства, связи и взаимные зависимости институтов и инфраструктур, цепь имеющих отношение к злодействам уходит куда-то вдаль. И в какой-то момент как будто оказывается, что за совершаемое зло несут ответственность все. И в этом противоречие. Но тогда само стремление дойти до предела в анализе и реконструкции этой цепи оказывается иррациональным. Поскольку причастность не может уходить в бесконечность, охватывая всех, кто чем-либо занят или как-либо связан с теми, кто занят и так далее. Тогда и зло, и мера ответственности за него теряют определенность.

В России эту проблему поднял своим расследованием томич Денис Карагодин. Он восстановил обстоятельства уничтожения (по его определению — убийства) своего деда. Как сказано на его сайте «Расследование КАРАГОДИНА» (https://karagodin.org/): «Расследуется убийство крестьянина Степана КАРАГОДИНА, расстрелянного сотрудниками НКВД СССР — 1 января 1938 года, в сибирском городе Томске. Собирается доказательная база для суда».

То есть он прямо считает преступниками всех, кто был сотрудниками советских карательных органов и уже поэтому причастных к убийству Степана Карагодина. Не только тех, кто его непосредственно расстрелял, нажимал на курок. Но и тех, кто подносил патроны, занимался документооборотом, строил всю эту машину, которая задавила его деда. Очевидно, Карагодин воспринимает всю систему НКВД СССР как «институт зла». Из его интервью журналисту Дмитрию Волчеку:

Я установил весь список водителей гаража Томского горотдела НКВД, и на пару машинисток горотдела у меня тоже есть данные. Но это все же факультативная цель. Машинистку мы не «притянем» как соучастницу (хотя, если отработать почерк печатных машинок и сличить график смен, это возможно). Водителя же как соучастника «притянем» 100%. Для этого будет достаточно всего лишь наряда на транспорт на конкретные даты — в принципе, думаю, это выполнимо.

Скорее всего, машинистка, которая перепечатывает незаконные протоколы, никогда не окажется под судом (приговор 97-летней Ирмгард Фюрхнер, бывшей личной секретарши коменданта в концлагере Штутхоф, вынесенный в Германии в 2022 году, это особый случай и по давности дела, и по возрасту обвиняемой, и главное по фактическому содержанию самого ее преступления) [7]. Тем более инженер, который делал устройство для уничтожения массы людей, вероятно, в конструкторском бюро фирмы-контрагента далеко от места его применения, точно не предстанет ни перед каким судом. Однако они еще могут предстать перед своим собственным судом. Банальное зло трудно узнать: работа — это всего лишь работа. Но работа в «злом институте» таковой все-таки не является. Люди, которые осознали свою причастность к деятельности институтов зла, могут испытывать вину, стыд, мучительное раскаяние. Это может стать результатом рефлексии. Ответа на вопрос «что я делаю?» недостаточно. Самосознание требует ответить себе на вопросы «с кем я это делаю?» и «для кого я это делаю?»

Но ответы на эти вопросы возможны только при внимательном изучении результатов собственной деятельности. Поэтому они могут быть поставлены с достаточной точностью только в прошедшем времени: «что я сделал(а)?», «с кем вместе я это сделал(а)?» и «для кого я это сделал(а)?»

Как писала Сьюзен Найман, «вот зачем Эйхманн был там [перед судом]: чтобы показать, что самой сутью морального действия является не намерение, а суждение. Чего ты хочешь значит намного меньше, чем то, на что ты соглашаешься (suppose). Мир призовет тебя к ответу за то, что ты делаешь, поскольку на него влияет, что ты делаешь, а не чего ты хочешь» [8].

Политические формы или системы, которые создают условия для становления и развития «злых институтов», тем и опасны, что они склонны превращать людей в соучастников исполнителей злодейства без специальных для этого решений и при этом скрывать от них происходящее: что это за институт, зачем он существует. Когда мы узнаём, что проявления зла, наблюдаемые нами, являются результатом функционирования неких институтов, это должно стать основанием, чтобы мы вынесли политическое суждение — а затем обратились к соответствующему политическому действию.

Политику можно определить как искусство сбережения жизней. Если так, то исходной точкой современной политической мысли и политического самоопределения становится неприятие даже потенциальной возможности существования, становления и развития институтов зла.

За их появление мы несем прямую ответственность — хотя бы перед своим собственным судом. Если они существуют, они должны быть разрушены.

 

2021

 

ЧТО ТАКОЕ «КОЛЛЕКТИВНАЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ»? ТРИ РАЗГОВОРА

Эти разговоры происходили один за другим где-то в северной части Евразии по вечерам, когда уже некуда торопиться. Все цитаты участники приводят по памяти, но все они проверены при подготовке к публикации. Сноски и примечания к тексту сделаны публикатором.

Участники:

Эрик

Максим

Ольга

Первый разговор

Максим. О чем мы говорим, когда говорим о «коллективной ответственности»? Скорее даже так: что значит жить с коллективной ответственностью? Я думаю, что сами жизненные обстоятельства заставляют говорить об этом. Такие и обстоятельства, как, например, страдания других людей или война. Мы начинаем их обсуждать. И тогда мы прямо утыкаемся в «коллективную ответственность».

Эрик. Я согласен, что это понятие «схватывает» нечто существенное.

Максим. Да, если мы небезучастны, мы выносим суждения о ней. А мы небезучастны. Но сначала возникают вопросы, и я хочу понять: нужно ли на эти вопросы отвечать? И как можно отвечать?

Эрик. И только это ты хочешь понять?

Максим. На самом деле я, конечно, хочу понять прежде всего самого себя, который должен ответствовать или, по крайней мере, может ответствовать… а по аналогии с собой понять других.

Эрик. Обычно этим и заняты философы. И что же ты понял?

Максим. Ответственность — это не свойство мое или твое, это отношение. Я начинаю с этого, потому что иначе «ответственность» рискует быстро превратиться в какое-то переживание. Но вряд ли есть смысл рассуждать об «ответственности» в одиночку. Поэтому отправной точкой должно быть отношение. Мы люди, мы вступаем в отношения. Мы в них, как в электрической сети.

Эрик. Мы исследуем ответственность, чтобы лучше понять самих себя, говоришь ты, то есть у тебя к ответственности в первую очередь антропологический интерес.

Максим. Или даже сначала эгоистический интерес к самому себе. Если люди вступают в отношения ответственности, если они в них активны, то можно определить субъект отношений. В общем-то, ясно, что, говоря о ее субъектах, мы говорим о себе. Я так это понимаю, и поэтому мне важно, что вы оба думаете об ответственности. Дальше я назову еще одну очевидную предпосылку: рассуждение об ответственности» становится проблемой, когда проблемой становится субъект: кто? А перед кем или перед чем она — это уже потом, это уже как бы «во-вторых».

Эрик. Мы явно будем гораздо больше внимания обращать на субъект. Он как будто немного «завораживает». Пожалуй, можно сказать очень просто: субъект интереснее. А разделение на субъект и объект заставляет сразу вспомнить схемки в российских учебниках.

Максим. А точно! Но это уже привычка. К тому же интуитивно понятно, к чему это тут. Дальше: как появляется само это социальное отношение? Я исхожу из того, что оно в принципе возникает благодаря какому-то событию. Оно появляется, когда что-то произошло, после того как что-то произошло... В общем, что-то случилось — и разделило время жизни на «до» и «после». Ответственность создает событие, нарушающее или прерывающее обычный порядок жизни (рутину). Так его и можно узнать среди разнообразных случаев и происшествий.

Ольга. Так ответственность с субъекта или с события начинается?

Максим. Это две важнейшие категории. Я предпринимаю весь этот анализ, чтобы познать субъекта. Он мне больше всего интересен. Потому что субъект — это я. Но, чтобы продвинуться, мне нужно выяснить, как возникает само отношение ответственности.

Эрик. А перед кем или чем ответственность, для тебя не существенно?

Максим. Я говорю об ответственности людей перед другими людьми. Это сужает пространство анализа? Ну да, сужает.

Ольга. Позволь сразу уточнить кое-что. У тебя есть допущение. Ты косвенно ввел время. Если ответственность возникает в результате определенного события, то оно тем самым располагается во времени. Причем это время — сейчас, это present. Во времени до события ее еще нет, так что и говорить не о чем. О будущем говорить не особо продуктивно.

Максим. Это действительно так. После события наступает какой-то другой период. Этот новый период жизни субъекта, и можно указать на момент его начала — и даже на возможное его завершение в будущем. Этот период я предлагаю называть временем ответственности.

Ольга. Так что об ответственности можно сказать: она возникает, она длится. Что-то случилось — и она возникла.

Максим. Да! Потому что именно такая ответственность знакома всем. С нами что-то уже происходило. Мы участвуем в событиях, с нами происходят события. И они влияют на наше собственное настоящее и будущее. Их последствия — наши моральные обязательства.

Эрик. Так что если представления об ответственности не соотносят чью-либо ответственность с прошлым, но устремляют ее исключительно в будущее, то тебе такие представления не важны. Допустим, ведь это два разных подхода к ответственности.

Ольга. Ответственность как забота. Из какого события она проистекает, из события рождения, что ли?

Эрик. Вот еще и это. В общем, есть разные типы или виды ответственности как метафизической стороны существования. И тогда появляются такие темы, как «историческая ответственность человечества» или «глобальная ответственность». Ты это знаешь прекрасно. Об этом сейчас столько написано.

Максим. Я знаю, что вы хотите о них говорить. Ну а я хочу выяснить, когда именно и как начинается ответственность, возлагаемая на меня здесь и сейчас

Ольга. Но не говоришь об «исторической ответственности».

Максим. Как ни странно, именно так. Не об «исторической ответственности». У нас в России слишком большое значение придают «исторической ответственности».

Ольга. Много или мало, но есть такая тема, зачем ее избегать?

Максим. Кратко говоря, есть такие виды ответственности, у которых нет своей истории. Они неизвестно, когда и с чего начинаются, неизвестно, куда направлены, они, так сказать, просто есть. И историческая — из их числа. А я говорю об ответственности, у которой есть история. Это «моральная ответственность». Ограничу охват, чтоб разобраться хоть в чем-то.

Ольга. Это разумно.

Эрик. Вот из-за многозначности понятия «ответственность» и возникает дезориентация.

Максим. Итак, происходит событие. Конечно, оно само требует определения, и с этого начнем. Я думаю, необходимо говорить не просто о событии, но о разных типах событий. Во-первых, таким событием может быть (1) собственное действие субъекта (возникающей) ответственности. Это самый очевидный случай. Действие, которое точно принадлежит мне самому. После него и приходится «нести ответственность». По собственной воле, то есть приняв ее. Или даже помимо собственной воли. Например, само простое — я что-то натворил, теперь отвечаю — перед судом, перед другими и т. п. И вот так между мной и этим действием устанавливается бесспорная связь, которая и называется «мое». Это же я сам проявил волю, принял решение.

Эрик. Ты что-то натворил, и теперь это «твое».

Максим. Сейчас на этом самом первом шаге мне достаточно, что такая связь между мной и событием существует, потому что эта связь и есть ответственность. Я могу ее признать. В суде именно должен признать, но там к этому принуждают. А в принципе если я вообще могу то-то сделать, так это признать ответственность за свои действия.

Ольга. Как именно признать?

Максим. Сказать «да, это мое».

Эрик. Совершить такой перформативный акт.

Максим. Да. Это довольно очевидно. Однако «событием» может быть и не чье-то действие по отношению к другим, но совсем другое: нечто по отношению к самому себе. Или, скажем, вступление в должность, скажем, инициация. В любом событии существенно одно: оно позволяет определить момент «до» и момент «после». Это неотменяемо.

Эрик, ты упомянул перформативные акты, — такое событие и есть перформативный акт. Если нельзя его произвольно отменить, пересмотреть, отмотать обратно — значит, налицо важнейший признак события. Как при бракосочетании, когда звучит известная формула. Масштаб этого события может быть разным. Может быть, оно значимо в масштабе отдельной жизни. Таким может быть какое-то решение, принятое предложение, совершенное прегрешение, сомнительное достижение и так далее. Самые незначительные, казалось бы, действия могут повлечь большие изменения в частной жизни. Тут особый вопрос, что в принципе полагать таким событием, и на него каждый раз заново нужно отвечать в каждом случае. Дальше. Происходят события, причина которых — действия актора, внешнего по отношению к субъекту будущей ответственности. Они не подлежат его контролю, они «не его». Но оно вовлекает, втягивает в себя. Например, так вовлекает нас во что-то чужой призыв к действию, на который мы отвечаем (либо не отвечаем). Инициатива принадлежит не нам. Однако от того, как мы ответим на нее, будет зависеть, что произойдет с нами потом. Можно представить себе некую сферу. События первого типа происходят, когда мы в ее центре, а второго типа — когда мы где-то на краю. А в центре кто-то или что-то еще. Но все-таки мы в этой сфере, и события в ней захватывают и нас тоже. Мы прямо видим, слышим, чувствует, как они это делают.

Ты сказал: будущее будет зависеть «от этого ответа». Какого ответа?

Я подразумеваю события, на которые нам приходится реагировать, просто потому, что мы не можем этого не сделать. («Ответ» — слово, лучше всего выражающее такую реакцию по необходимости.) Или как будто можем, но раз мы уже в этой сфере события, даже «не-ответ» это какой-то вид ответа.

Эрик. Пример, нужен пример.

Максим. Вот даже два. Один — школьный, очень типичный. Кто-то сбил человека на улице, и ты не можешь пройти мимо по своим делам, нужно помочь пострадавшему. Ты там оказался случайно, но ты видишь лежащего на земле. Пройдешь мимо? Но ты уже в сфере события. Если пройдешь, то в моральном смысле это для тебя, может, даже и намного хуже. И мне только что пришел на ум совсем другой пример: призыв. Ты слышишь призыв, и это уже такое событие. В книге пророка Исайи «И услышал я голос Господа, говорящего: кого Мне послать? и кто пойдет для Нас? И я сказал: вот я, пошли меня» [9]. Это тоже вмешательство откуда-то извне, он что-то делает со всей моей жизнью. Но пророк отвечает ему, и всё! Слово не воробей. Начинает раскручиваться новая история… Этот призыв — тоже вполне «действие извне». Спросите, что это за необходимость отвечать, скажу, что если речь о моральной ответственности, то и необходимость эта тоже моральная. Как-то так мы, люди, устроены, что приходится отвечать.

Ольга. Это может быть мучительно. Так ответить — куда страшнее, чем оказать первую помощь. Тогда можно даже потом почувствовать себя крутой.

Максим. Если всё удачно получилось, дальше может случиться событие, вовсе никак не инициированное субъектом и никак его не вовлекающее в себя. Это событие третьего типа. Событие, вызванное кем-то или чем-то, с чем субъект имеет только косвенную связь. Поэтому субъект будто бы «ни при чем». Представь, что действия людей как бы окружены силовыми полями, то уже не сфера с явной очерченной геометрией. Нужно представить себе силовое поле. Чье-то действие создает событие. В поле вокруг него. Все три события различаются только тем, как именно они превращают кого-то в субъект ответственности. В первом и втором случае связь вполне наглядна. В третьем она подразумевается. Какие-то «они» нечто сделали, а я в некотором отношении связан с ними. И вот в чем драма: события, от которых на нас падет самая длинная и тяжелая тень, могут произойти совершенно незаметно для нас. Тайком, что ли. О важнейшем мы узнаем post factum.

Эрик. Нам о нем другие скажут.

Максим. Или даже так: мы его вычислим когда-нибудь потом. Мы будем когда-нибудь вспоминать, анализировать и таким образом связывать накопившиеся события цепью причин и следствий. Именно так и появляется сама мысль об ответственности. Поэтому я готов сказать, что ответственность приходит из прошлого.

Ольга. Это хорошо сказано, но ты с самого начала так и не объяснил, чем это отношение ответственности отличается от других отношений?

Максим. Пока ответственность существует, она как бы постоянно ссылается на исходное событие. Точнее всего раскрыть отношение ответственности можно через понятие долга. Так вот получается, что это исходное событие с моральной точки зрения и создает долг по отношению к тем, кто им затронут. Проблема, конечно, в том, как именно определить долг. Под «долгом» подразумевается обязанность, к исполнению которой морально допустимо принуждать. Это принцип поведения, который обязателен к исполнению независимо от личного желания, склонности или настроения. Там, где в отношении каких-то действий уместно слово «надо», там оно морально обосновано долгом.

Эрик. Ага. «Есть такое слово: „надо“», говорили мне в детстве.

Ольга. Ты же не имеешь в виду долг перед ближним?

Максим. Я имею в виду долг как общее этическое понятие. Может быть, в каком-то случае это долг перед ближним. Даже наверняка во многих случаях это так. А может быть, и какой-то иной долг. По отношению к каком-то другому, к другой стороне. Там, где есть долг по отношению к другому, там и появляется тема ответственности. Моральной ответственности. Но не наоборот: совершенно не обязательно долг возникает из-за инициирующего события.

Эрик. Есть понятие «императив», есть понятие «нормативность» [10]. Почему ты предпочитаешь именно «долг»? Его теперь нечасто услышишь даже от философов. Разве что те, кто преподает историю философии и доходят до деонтологии Иммануила Канта, легко рассуждают о долге. В таких рассуждениях долг — лишь категория одной из этических систем, известной как «кантианская этика», причем ее критика тоже хорошо известна, и они ее тут же сами с удовольствием приведут. Так что некому обсуждать долг как что-то актуальное для нас.

Ольга. Еще есть те, кто публично призывает исполнить семейный долг. А то и воинский долг. Но ты-то о долге говоришь всерьез.

Максим. Ну да! Я часто вспоминаю, как Симона Вейль писала, что у людей обязанности первичны по отношению к правам. Поскольку не признанное никем право мало что собой представляет. Но признать чьи-то права на самом деле означает признать обязанность по отношению к этим людям [11]. Но что такое обязанность? Обоснование действия по отношению к кому-то, а вот исполнение этого действия я и называю «долгом». Обязанность объясняет, требует, — ну а долг принуждает. Конечно, «долг» звучит слегка архаично, да еще на фоне всех этих призывов сделать что-то не слишком неприятное, хотя общественно полезное. Однако я на самом деле хочу сохранить этот оттенок возвышенности, который был так важен для Иммануила Канта. Долг — не просто нейтральная императивность. В нем есть парадоксальный смысл человеческой самореализации: я исполняю долг, значит, способен нечто что-то сделать, то есть я субъект, как минимум — агент. Долг прямо связан с достоинством. Я думаю, он генетически восходит к стоикам и к трактату «Об обязанностях» Цицерона. Когда-то этот трактат очень много читали. У Канта восторженные слова о долге [12], хотя он и определял его по-другому. Трудно себе представить такие же слова о каком-нибудь императиве, который выражает лишь долженствование. То есть моральную нужду и только. Можно этот утвердительный пафос сохранить. Зачем его чуждаться. Он показывает, что моральный долг труден, но именно этим и важен. В этом его достоинство.

Эрик. Тогда дай долгу определение в контексте ответственности, которая, как ты говоришь, наступает после события.

Максим. Да, тогда начинается какое-то особое время ответственности. В такой период времени ответственность существует как моральный долг. А долг — это осознанная и морально одобряемая необходимость действий по отношению к кому-то или чему-то, обусловленная обстоятельствами утвердившего ее события. Действий по отношению к людям или предметам, как-либо затронутых эти событием. Это не значит, что до события такой необходимости не было. Может быть, они были только желательными [13]. Мы знали, что они возможны, но не было долженствования. После события наступает период, когда эти действия и возможны, и уже необходимы.

Эрик. Событие как-то поменяло их статус? Может быть, эти действия стали теперь необходимы, как помощь после катастрофы. Или ситуация изменила их модальность.

Ольга. И тогда-то нам — бац! — и открылось, что у нас есть какой-то долг.

Максим. Да. Это означает, что наша субъектность проявляется как-то по-новому. Как моральных субъектов, исполнителей долга ответственности.

Эрик. Но если до события этого «времени ответственности» не было, то можно себе представить: когда оно завершится, этого долга не станет. Он будет исполнен. Так?

Максим. Таково обычное отношение ответственности ко времени. Назовем его «классическим». Она возникает — и в будущем может быть исполнена и завершена. Сейчас важно вот что: событие создает в этом мире причинно-следственные связи, само становится причиной других событий и так далее, и эти связи являются сутью ответственности. Эти события и эти связи мы оцениваем как «хорошие» или «плохие». Или, иначе говоря, как «благие» или «злые». Мы их оцениваем по их результатам. Наделяя кого-либо моральной ответственностью, мы фактически говорим, что раз из-за этого события наступили морально обязывающие последствия, то кто-то обязан что-то сделать. Так появляется моральный долг.

Эрик. Может ли он состоять в том, чтобы чего-то, наоборот, не делать?

Максим. Может. Но все же под «долгом» обычно подразумевается принуждение к действию. «Не делать» — как бы нулевой вариант. В современной моральной философии он куда менее важен... Тем более что это часто получается будто само собой. Так вот, для нас все зависит от предварительной оценки причинно-следственных связей события — и того, что потом… Для нас значение в конечном итоге имеет только эта оценка.

Эрик. Почему?

Максим. Моральные суждения излишни, чтобы увидеть причинно-следственные связи сами по себе. Как обычно говорят — «объективно». Где такая «объективность» будет крайне важна? Скажем, в суде. Там выясняют, кто именно, каким именно образом и когда был причиной. Но в моральных рассуждениях мы сами выбираем, чем измерять обоснованность наших суждений. Конечно, разные предубежденности тут дают о себе знать. Социальные исследователи прилагают особые усилия, чтобы достичь свободы от оценки. Для этого существует специальный, стерилизованный язык. Но его часто не хватает, чтобы принять решения о том, каков моральный смысл происходящего. И все-таки без таких суждений и ученые не обходятся. Без них вообще не обойтись, если использовать собственную способность суждения.

Эрик. Учили же нас классики, что использовать ее — первейшая обязанность граждан!

Максим. Да, так вот, как возможны суждения о причинно-следственных связях? Нужно какое-то рабочее представление об обществе. Нужно его себе вообразить.

Ольга. Что?

Максим. Предв