Ниже легчайшим дыханием зефира испестрятся валы, гордо расстилающиеся под утесом, где покоится прах Аристидова соперника. Памятник великого мужа господствует над страною, которую некогда рука его спасла от ига персов. Издалека замечается он плавателем, вводящим ладью свою в пристань. Когда увидим другого Фемистокла?…

Климат прекрасный! Там каждая пора года улыбкой своею благоприятствует сим плодоносным островам, которые, открываясь взору с высот Колонны[3], восхищают душу и погружают ее в сладостную задумчивость! Океан в сих местах дивится поверхности вод, едва колеблемой волнами, в которых отражаются вершины гор, венчающих сии острова счастливые. Испестрится ли мгновенным порывом ветерка лазуревый кристалл моря, отделится ли им цветок от своего стебля: тот же зефир на крыльях своих мгновенно разносит по окрестностям приятнейший запах. Именно здесь, на здешних холмах и долинах, соловей бывает любовником розы[4]. Для сей-то несравненной красавицы певец ночи сочиняет нежные свои арии, и страстно любимая роза, царица садов, с румянцем стыдливости внимает песням пламенного чувства; далеко от аквилонов и снегов северных она цветет под ласкающим дыханием весенних зефиров; признательная к щедрым дарам Природы, она испаряет благоухание, как фимиам благодарности, и, блистая богатством убора, в свою очередь украшает климат, ей покровительствующий. Есть множество и других цветов, которыми испещрены тамошние долины. Тень рощиц приглашает любящихся под их свежие ветви; прохладные гроты представляют им скромное убежище: но, ах! — они же служат вертепом для разбойника, скрывшего ладью свою под навесом скалы и подстерегающего, не явится ли мирный плаватель на море. Звезда вечерняя засветилась, раздается цитра веселого матроса; ночной тать поспешно рассекает влагу и быстро нападает на беспечную свою добычу: веселые звуки сменяются горестным стоном[5].

Плачевен жребий страны, которую Природа сотворила достойною быть обиталищем богов, и которую щедро украсила своими дырами! Надобно ли, чтоб истребитель — человек, угождая своей лишь воле, райские места сии превращал в дикую пустыню? Надобно ли, чтобы он попирал ногами блестящие цветы сии, не требующие трудов, не орошаемые потом чела его, растущие для его удовольствия, — цветы, которым нужна одна лишь его пощада?

Почто же в таком климате, где все дышит спокойствием и блаженством, почто страсти свирепствуют с лютою яростью? Почто грабительства и убийства господствуют над очаровательной страною? Взирай на ужасную картину, вы подумаете, что адские духи исторглись из заклепов тартара, одолели верных серафимов и гордо воссели на престолах неба! В таком состояний счастливая страна греков, и таково ненавистное тиранство опустошающих ее варваров!

Обращал ли кто взор свой на женщину, недавно умершую? В первый день смерти, в сей день, когда вместе с жизнью кончились все опасности и скорби, но когда рука тления еще не коснулась к чертам лица, которых красота сохраняется и после рокового вздоха, замечали ли вы сей вид ангельского спокойствия, сию восхитительную безмятежность, сей слабый, но нежный румянец, которой мешается с томной бледностью на неподвижных ланитах? Ах, сии печально закрытые очи уже не мечут более стрел огненных, уже не поражают сердец, не проливают слез, и оледеневшее чело возбуждает трепет в сердце плачущего наблюдателя, который, по-видимому, боится, чтобы смерть и его не заразила. Но еще несколько минут… Ах… как непродолжительны сии минуты! Еще один час, и все недоумения исчезнут; в продолжение сего краткого времени еще не хочет она верить, что судьба решительно произнесла приговор свой, созерцая такую кротость, такое спокойствие в последнем выражении сей головы бездушной[6].

Таков вид сего берега: это Греция, но Греция уже не живая. Ледяное спокойствие, мертвая красота ее возбуждаешь в нас трепете. Она тело без души; в ней сохранилась еще та прелесть, которая не совсем исчезает с дыханием жизни; но печальная красота ее представляет унылым взорам одни лишь могильные краски: это последний лунь умирающего сияния, огонек, носящийся над развалинами, последняя мысль исчезнувшего чувства, искра огня небесного, еще светящая, но уже не согревающая любимой земли своей.

Отечество храбрых, которых память пощажена столетиями!.. страна, где и равнины полей и пещеры гор были убежищем свободы или могилою славы! священный храм геройства! что осталось от твоего величия? Скажите, пресмыкающиеся невольники, не здесь ли Фермопилы? Выродки свободного народа, скажите, какое там море? какой здесь берег? Не это ли залив, не это ли скала Саламины? Да будут же места знаменитые снова отечеством греков! О, восстаньте и вспомните подвиги отцов ваших! Во прахе могил их отыщите искры огня, которым сердца их пламенели! Кто из вас погибнет в битвах благородных; того имя присоединится к именам бессмертных предков, и оно будет ужасом тиранов! Герой сынам своим оставит славную надежду последовать родителю, и они в свою чреду предпочтут смерть позору; дело правое, независимость, оставленная отцами детям в наследственное достояние, рано или поздно восторжествует. Сия истина засвидетельствована бессмертными скрижалями твоих летописей, о Греция! Летописей, перед коими столетия благоговеют. Между тем как деспоты, мраком веков скрываемые, оставляют по себе одни лишь безыменные пирамиды, сие время, разрушившее колонну, воздвигнутую над могилою твоих героев, сохранило им памятник, превышающий величием своим все прочие памятники — горы отечественной земли их. На них Муза твоя указует чужеземцу, как на гробницы бессмертных.

Кто расскажет нам продолжительную и печальную историю о помраченном твоем величии? Ах! По крайней мере, ни один из внешних врагов твоих не мог хвалиться одолением твоей храбрости: ты сама ослабела, унизилась и подклонила выю под иго деспотов.

Что может рассказывать странник, посещающий берега твои в настоящее время? Представишь ли ему хоть одну из повестей древних времен своих, которая наполнила бы восторгом его душу? Будет ли он способен издавать согласные звуки, достойные той Музы, которая воспевала подвиги сынов твоих, когда ты сама еще рождала мужей, достойных Греции?

Люди, возросшие в тех же долинах, сии люди, которые могли бы пламенеть огнем высокого геройства, ныне робкие обитатели, невольники другого невольника, пресмыкаются от колыбели до могилы…[7]

Происшествие, которое рассказать предпринимаю, случилось в их отечестве; оно печально, и никто не откажется мне поверить, что слушавшие в первый раз мою повесть слушали ее со слезами.

Огромный утес и бросающий тень свою в волны, издали походит на ладью морского разбойника или вероломного Майнота. Страшась коварной засады, опасаясь утратить свою лодочку, рыболов никогда не пристает к сей гибельной бухте; утомленный счастливою работой, медленно гонит он нагруженное добычею судно и правит его к Леонской пристани, к берегу более надежному; ему благоприятствует светило, украшающее ночи в странах Востока…

Кто сей всадник, скачущий изо всей силы? Вороной конь его не уступает гебену черным своим цветом; подобна перекатам грома над долинами, стук быстрого бега вдали вторится эхами громов; пена удил его белее пены волн разъяренных. Тишина господствует на равнинах Океана; но далек покой от сердца твоего, юный Гяур! К завтрашнему дню буря готовится нарушить молчание влажной стихии; но в груди твоей свирепствуют бури, еще более ужасные. Я не знаю тебя, ненавижу землю, где ты родился; но я узнаю на лице твоем черты, которых время не могло изгладить; несмотря на молодость твою и бледность, чело твое показывает следы страстей пламенных, уже пожиравших твою душу. Свирепый взор твой устремлен к земле, и быстрый бег подобен метеору зловещему; но я вижу в тебе одного из неверных, которого сыны Магометовы должны бы предать смерти или извергнуть вон из среды своей.

Изумленные взоры мои долго следовали за быстрым всадником, и хотя скоро исчез он подобно призраку ночи, но вид его остался напечатленным в душе моей как темное воспоминание, и эхо, повторявшее скоки борзого животного, долго еще отзывалось в моем слухе. Он пробежал мимо сего огромного камня, выдавшегося над бездною моря, и в скором времени скрылся за утесом: всякий незнакомец ненавистен тому, кто скрывает себя от человеческих взоров, и убегающий в часы полуночи проклинает сияние всех светил небесных. Исчезая, он оборотил голову, как бы с намерением взглянуть в последний раз; удержал коня своего, вдруг поднялся, ставши в стременах прямо ногами… Чего ищут глаза его в оливной роще? Месяц светит над холмом; лампы в мечетях еще не погасли; эхо не повторяет слишком от него далеких радостных выстрелов из ружей: но он мог усмотреть внезапный блеск воспаленного пороха, ибо нынешним вечером закатилось последнее солнце Рамазана, и в сию же ночь начинается Байрам для верных мусульман…[8]

Но кто ты? что сделал ты, чья одежда показывает чужестранца? От чего взоры твои столь свирепы? Что тебе до мечетей и до праздников наших? Какой-то ужас мгновенно показался на лице его, на котором в ту ж минуту изобразилась решительная ненависть — изобразилась не яркою внезапною краской гнева кратковременного, но бледностью мрамора, при белизне которого мрак могилы представляется еще более печальным. Голова его поникла, и взор казался оледенелым; он поднял вверх руку, сделал ею угрожающее движение; казалось, размышлял, бежать ли вперед, скакать ли в путь обратный; но он услышал ржание черного коня своего, дрожащего от нетерпения, и рука его упала на эфес сабли; ржание рассеяло мгновенную задумчивость: так нарушается внезапно сон зловещим криком ночной птицы.

Гяур вонзает шпоры — и вспрыгнувший конь помчался с быстротою Джеррида[9], брошенного сильною мышцей. Он проскакал мыс; ничто не прерывает молчания, на берегу моря; не видно уже гордой головы христианина; а он остановился на минуту, и вдруг ринулся с чрезвычайной быстротою, точно как бы от преследующей смерти: этот миг был для души его годами воспоминаний, целою жизнью скорби и целым веком преступлений. Для мучимых любовью, ненавистью, страхом подобные минуты представляют в одной точке все огорчения минувшего времени: и Гяур, чего не испытал он в сей миг размышления о самом себе? Сей миг, ничтожный в сравнении с каждым возрастом, показался ему вечностью.

Далеко ли Гяур? Один ли ускакал он? Что он сделал? Да будет проклят день его прибытия и его бегства! По грехам Гассана великолепный дом его превратился в могилу; Гяур примчался как Симун [10], как сей предтеча опустошений и смерти, которого пагубное дыхание истребляет все, даже кипарис, даже сие печальное дерево, переживающее все прочие, сего верного друга людей умерших, печально высящегося над памятниками смерти.

Стойла Гассановы опустели; в пышном дворце его нет уже невольников; уединенный паук расстилает серую ткань свою по стенам комнат; нетопырь снаряжает гнездо себе под сводами гарема, и сова завладела башнею цитадели; дикий пес, мучимый жаждою и голодом, приходит выть на берегу высохшего бассейна, коего мраморное дно уже более не покрывается проточною водою; на нем, среди сухой пыли, прорастает колючий репейник. Было счастливое время, когда чистая, прохладная влага, распространяя свежесть в воздухе и в зелени пахучего дерна, возносилась столбом серебряным, чтобы ниспадать в брызгах каплями подобно росе благотворной! Отблески звезд сверкали в сем кристальном зеркале, и очаровательный шум водомета сладостно прерывал молчание ночи.

Сколько раз Гассан в младенчестве своем играл на берегу сего фонтана! Сколько раз гармонический шум бегущей воды усыплял отрока на руках его матери! Здесь, близ сего же места прелестного и песни одалисок наполняли восторгом душу Гассана в юношеские лета его, и голоса их казались еще приятнее, мешаясь с журчанием потока.

Но Гассан в дни старости своей уже не будет вкушать здесь сладость сна в час рассвета: источники вод сих иссякли, и собственная кровь более уже не течет в его жилах; никакой голос удовольствия, жалости, гнева уже в садах сих не раздается.

Последние, повторенные эхом, звуки были горестные вопли отчаянной женщины! С тех пор ничто не нарушает угрюмой тишины в сем обиталище пустынном, кроме лишь стука, производимого ветром, когда порывы его устремляются на отворенные окна. Пускай свирепствуют бури, пускай дождь льется потоками: никто не помыслит о безопасности замка, ничья рука не затворит дверей в нем.

Путник, странствующий по пустыне, обрадовался бы, нашедши следы, напечатленные на песке стопами дикого; так и посетитель дворца Гассанова с радостью встретил бы здесь даже голос несчастий. По крайней мере, оно бы ему сказало: «Ты не один в сем месте; другое существо, подобно тебе, пользуется даром жизни». Позлащенная внутренность многих покоев свидетельствует еще о прежнем великолепии. Сила разрушения медленно действует на сии мраморные своды; но ужас, по-видимому, не отходит от внешнего порога: даже факир не дерзнул бы искать здесь убежища, странствующий дервиш не остановился бы у дверей дома, не нашел бы в нем ниподаяния, ни гостеприимства; ни одна рукадружелюбная не поднесла бы хлеба и соли путнику утомленному[11]. Богатый, бедный равно убегают от опустевшего жилища. Щедрость и сострадание изгнаны отсюда с тех пор, как Гассан погиб между горами. Кров, служивший некогда убежищем человеку, сделался мрачным вертепом божества развалин.

Прежние обитатели замка разбежались, а принадлежащие к нему земледельцы оставили поля свои с тех пор, как Гяуров меч рассек голову Гассана[12].

Толпа мусульман приближается; мне слышен их топот: но никакой голос не поражает моего слуха. Мусульмане подходят; уже могу различишь на каждом из них чалму и серебряные ножны кинжала[13]. Зеленая одежда начальника их знаменует Эмира[14]. «Кто ты?» — закричал он. — «Мое почтительное приветствие[15], — отвечал я, — покажет вам, что я принадлежу к сынам Пророка, ноша, которая при вас, и которую бережете вы с таким тщанием, должна быть драгоценною вещью. Охотно предлагаю вам свою лодку; на ней можете переправиться на другую сторону залива». — «Хорошо! — сказал Эмир, — отвяжи ладью и плыви с нами вдаль от берега; не опускай паруса, и налагай на весла; ты должен остановиться там, посреди утесов, представляющих подобие бассейна между волнами… Довольно! можешь теперь дать отдых рукам своим; уже мы на месте».

И ноша, брошенная в бездну морскую, мало-помалу исчезла; волна медленно отступала к берегу; наблюдательному взору моему показалось нечто движущееся на лазуревой равнине… Месяц одним только лучом своим озарял колеблющуюся поверхность; я смотрел, пока брошенный предмет совсем не исчез, как исчезает вертящийся камень, оставляя по себе круг едва приметный, который стесняется мало-помалу, и наконец превратившись в пятно беловатого цвета, мгновенно скрывается от взоров. Тайна сего происшествия погрузилась в океане; о ней знают одни лишь подводные духи; но, объятые ужасом в коралловых своих гротах, и они не дерзнули вверить ее волнам поверхности.

На зеленых лугах Кашемирских дитя преследует несравненную царицу бабочек восточных; она садится на цветок, и младенец почитает ее уже своею добычей: сердце в нем трепещет, он простирает дрожащую руку; но бабочка взмахивает лазуревыми своими крыльями, улетает, и юный ловец со слезами в очах остается на месте. Не так ли красавица, подобно бабочке прелестная и резвая, играет желаниями возмужавшего дитяти? И его забота не состоит ли из тщетных надежд, опасений, не ветреностью ли начинается, а оканчивается слезами? Но равное бедствие угрожает и насекомому, и юной красавице, утратившим свободу: жизнь горестей ожидает их; прости мир и счастье сердца; одно становится игрушкою дитяти, другая плачет, жертва прихотей мужчины. Предмет драгоценный, предмет, которого ищут с пламенным нетерпением, лишается всей цены своей, когда его получили; с каждым прикосновением ласкающей руки блекнут яркие, восхитительные краски, и блеск их исчезает, тогда обоим дают свободу улететь или упасть на землю. Но где, в каком месте обе сии жертвы найдут себе убежище? У одной изорваны крылья, сердце другой обливается кровью! Может ли бабочка порхать, как прежде, от нарцисса к розе? Кто возвратит юной девице сладостные утехи невинности? Ах, не одно сострадательное насекомое крылышком своим не прикроет умирающего! Красавица извиняет единственно свои лишь погрешности; все несчастия чужие трогают ее душу, но ни одной слезы не прольет она о стыде обольщенной подруги…

Сердце, изнуренное угрызениями совести, подобно скорпиону, со всех сторон огнем теснимому; круг суживается по мере того, как распространяется пламя, уже близкий жар поражает его жестокою болью; уже муки его превращаются в бешенство, и насекомое прибегает к последнему средству: ядовитое жало, на пагубу врагам употребляемое, никогда не язвило без роковых последствий. Скорпион обращает его против самого себя, и все муки свои прекращает в одно мгновение; так и человек виновный оканчивает дни свои, если не хочет оставаться живым среди пожирающего пламени, как злобное насекомое; так истребляется и человек, преследуемый совестью; земля отвергает его, небо для него закрыто, мрак господствует над его головою; под ногами своими он видит бездну отчаяния; его окружает пламя, и смерть гнездится в его сердце…[16]

Мрачный Гассан убегал своего гарема; прелести красот уже не пленяли его взоров; звериная ловля ежедневно привлекала его в дубраву; но душа его поучаствовала в удовольствиях звероловства. Гассан не убегал, таким образом, когда Лейла обитала в его серале… Разве не там уже Лейла? Один Гассан мог бы нам сказать об этом. Странная молва носилась в городе; утверждали, что Лейла убежала ночью при конце Рамазана, в то самое время, когда сияние тысячи ламп возвещало с высоты минаретов о наступающем Байраме для всех стран, где поклоняются пророку. Лейла сказывала о себе, что идет в мыльню; Гассан искал ее там, но тщетно: переодевшись молодым грузинцем, она обманула всех стражей; презирала гнев своего властелина, уже находясь в объятиях клятвой преступного Гяура.

Гассана беспокоили тайные предчувствия; но Лейла казалась такою нежною, она любила такою страстною любовью, что влекомый излишней доверенностью к прекрасной невольнице, конечно, заслужившей смертную казнь своей изменой, в самый день ее бегства он ходил в мечеть на молитву, ходил в киоске для препровождения времени.

Так, по крайней мере, говорят его черные нубийцы, впрочем весьма строгие, неусыпные блюстители гарема; другие уверяют, что в ту же самую ночь, при бледном свете фингари[17], видели Гяура, на черном коне своем в всю прыть скакавшего вдоль по берегу моря; но при нем не было ни грузинца, ни юной девицы.

Как описать прелести черных очей Лейлы? В очах серны нет ни той красоты, ни того очаровательного изнеможения; но око черкешенки сверкало подобно рубину Джиамшида[18], и душа изображалась в каждом из ее взглядов. О Могомещ! Ты не мог бы помыслить, чтобы столь совершенная красавица была только лишь горстью бренной глины: Лейла имела душу, и я дерзну повторить слова сии даже среди ужасного Алзирата[19], по которому будем переходить через огненное море. Я готов утверждать то же в преддверии самого рая, когда неверные гурии станут призывать меня в свою обитель. Кто видел Лейлу, тот перестань верить, что женщина есть один лишь прах ничтожный, тленное игралище прихотей мужчины[20]. Изумленные муфтии признались бы, что луч божества сверкал под ее длинными ресницами. Румянец ланит ее спорил с багряным цветом граната; волосы, подобно нависшему стеблю гиацинта, падали к стопам ее, белым как снег, еще не коснувшийся поверхности гор, еще не утративший белизны своей от смешения с землею.

Величественно плывет лебедь по воде прозрачной: так выступала прекрасная Черкешенка посреди служащих ей женщин, над которыми возвышалась она всею головою. Ничего прелестнее, очаровательнее Лейлы не выходило из Франгестана[21].

Гордо поднимает лебедь вздувшийся гребень свой и роскошным крылом бьет воду, когда человек подходит к берегу его владения: такова полнота округлостей, такова белизна выи у Лейлы; с такою важностью претит она взгляду нескромному, дерзнувшему остановиться на ее прелестях несравненных. Благородство и любезность неотлучны были при всех ее движениях; счастлив, кому судьбою дозволено смягчить ее сердце! Но кому? Не тебе, о Гассан угрюмый, не тебе принадлежит имя счастливого любовника.

Гассан отправился в путь, сопровождаемый двадцатью вооруженных драбантов. Им предшествует Эмир; у пояса его меч, который некогда был обагрен кровью албанцев, когда из пораженных в Парнейской долине осталось в живых несколько сих мятежников единственно для того, чтобы обитающие в горах единомышленники их узнали о погибели своих братий. Пистолеты его получены в дар от Паши знаменитого; золотая оправа с дорогими камнями не мешала им ужасать разбойников. Гассан, как сказывают, отправляется получить новую супругу, более верную, нежели клятвопреступная Лейла, изменница, которая не устрашилась убежать из гарема, убежать с Гяуром!..

Последние лучи солнца позлащали источник, с холма льющий воду, всегда свежую и прозрачную, для горного жителя. Торгующий грек, любитель неги, здесь может наслаждаться покоем, которого тщетно ищет посреди города, живучи в соседстве с тиранами своими. По крайней мере, желая сберечь сокровище, плод бережливости долголетний, здесь может быть безопасным от любопытных взоров. Если раболепствует он в городе; зато свобода улыбается к нему в здешней пустыне, и он беспечно вкушает влагу, запрещенную, ненавистную для сынов Магомета…

Татарин предшествует воинам Гассана; уже достиг он горных ущелий; по желтой епанче издали узнать его нетрудно. Эмир и свита медленно движутся узким рядом. Над головами их возвышается утес: коршуны острят на нем хищные свои клювы, как бы угадывая, что у подошвы горы найдут обильный корм еще до появления зари утренней. Недалеко оттуда след зимнего потока, высушенного палящими лучами солнца; воды его изрыли путь между песками, поросшими в разных местах печальным кустарником; путь сей усеян обломками серого гранита силою времени или перуном отторгнутыми от хребта гор, коих вершина скрывается под облаками. Кто из смертных может сказать, что зрел недосягаемую главу Лиакуры?

Эмир и спутники его достигли до елового леса. «Бисмаллаг[22]! — воскликнул Чауш, — уже нет никакой опасности; наконец перед нами, равнина, и мы теперь же пустим скакать коней своих». Он сказал, и в то же мгновение пуля мимо головы его со свистом пролетела; ехавший впереди татарин упал мертвый на землю. Гассановы драбанты едва имели время схватить повода коней своих; они спешат сойти на землю; но трое из всадников вовеки уже не будут гордиться на седлах. Тщетно требуют они мщения перед последними вздохом, — тщетно, ибо поражены врагом невидимым; спутники мгновенно достают оружие, но они в то же время преклоняют голову к гривам коней, желая избежать от пуль смертоносных; некоторые из них ищут убежища за утесом, чтобы не пасть от руки врага, не дерзающего показаться. Один Гассан бесстрашный остается на коне и понуждает его к движению; но раздавшиеся выстрелы известили Гассана, что разбойники засели у конца ущелья, и что не осталось никакого средства избежать опасности предстоящей.

Усы его вздулись[23], молния бешенства сверкнула от взоров. «Не страшны для меня со всех стороне свистящие пули, — воскликнул Гассан, — ужасы опасностей я видел перед собою!» В сию минуту неприятель выходит из засады и требует, чтобы дружина Гассанова положила оружие; но гневное чело Эмира, его угрозы страшнее вражеского меча для его спутников; ни один из них не дерзает издать покорного вопля… Все разбойники выходят из лесу и всадники их приближаются.

Кто начальник их, вооруженный сверкающим булатом?

«Это он, это он! — восклицает Гассан, — узнаю его по челу бледному, по сим очам зловещим, коих роковые взгляды благоприятствуют злодейству[24]. Узнаю черного коня его. Он в одежде албанца; он отрекся от прежней своей веры: но отступничество не спасет его от смерти. «Это он! Это Гяур проклятый! Горе тому, кто похитил у меня любовь Лейлы!».

Река быстрая и широкая низвергает стремительные свои воды в море, и океан в виде лазуревых столбов грозные валы противопоставит ярому потоку; брызги влаги раздробленной уподобляются сверканиям перуна; ужасные удары волн подобно грому раздаются на трепещущем береге, и утесы моря скрываются под белою пеной. Такова была встреча двух войск, движимых одиноким бешенством: треск мечей, которые ударялись взаимно и ломались на части; выстрелы ружей, свист убийственных пуль, угрозы поражающих воинов, стоны умирающих ужасают отголоски долин, обвыкшие вторить пастушеским песням. Невелико число ратующих; но все они томятся жаждою крови: ни один не просит пощады, всякой старается наносить одни лишь смертельные удары. Соединенные узами любви страстной, в объятиях взаимных находят сладкую отраду; но восторги любви никогда не сравнятся с напряжением, с усилиями двух неприятелей. Схватившись взаимно, руки их уже не выпустят своей добычи. Друзья сближаются и расстаются; любовь смеется над неразрывным союзом: соединенные враждою не иначе разлучаются, как уже после смерти.

Сабля Гассанова разлетелась на части; осталась лишь рукоять, обагренная пролитою кровью. Рука его держит еще сей отломок железа, столь мало принесшего пользы мщению; но рука его — ах! — отделена от туловища; чалма, рассеченная в самых плотных сгибах, покатилась по песчаному скату; верхняя одежда, острием сабли разодранная, приняла цвет угрюмых облаков утра, предвещающих нам день бурного ненастья. Куски палампора[25] его разбросаны по кустам окровавленным; грудь его покрыта ранами, сам он лежит на земле простертый, обращенный лицом к небу; открытые глаза еще грозят неприятелю взором ненависти, которая одна пережила все страсти.

Стоящий над трупом враг рассматривает печальные остатки; чело его так же мрачно, как и покрытого тенями смерти.

«Так!» Лейла погружена в волнах моря; но сия, обагренная кровью, земля будет могилой Гассана. Тень Лейлы управляла булатом, пронзившим вероломное сердце. Он взывал к пророку, и пророк не спас его от моей мести; взывал к Алле, и молитва его не услышана. «Безумец! Ты не внял просьбам Лейлы и хочешь, чтобы твои были уважены! Все мною предусмотрено; я заплатил сим мятежным солдатам, дабы наказать врага вероломного; жажда мести удовлетворена, и я один удаляюсь».

Верблюды возвращаются на пастбище; мать Гассанова смотрит с балкона и видит росу, падшую на лугах зеленых; звезды бледнеют при появлении зари утренней. «Вот уже и день! — говорит она, — Гассан должен быть недалеко».

Она идет в сад; мучимая неведомым беспокойством, всходит на высокую башню, устремляет к горам свой взоры: «Для чего же не едет он? Ничем не замедляется быстрота коней его, и им не страшны жары знойного лета. Для чего даров брачных не шлет перед собою? На кого жаловаться мне: на его ли собственное сердце или на медленность коня его? Но я виновата! Вижу татарина; он уже на вершине горы ближней: едет по тропе, ведущей в долину; вижу, вижу за седлом его подарки от сына… Но посланный медленно едет; не уже ли не знает он, что я щедро наградила бы за поспешность и за труды путешествия утомительного?».

Татарин сходит с коня у ворот замка; нечто держит он в трепещущих руках своих. На смуглом челе его видно выражение печали; но, быть может, это действие усталости: одежда его обрызгана кровью; но, быть может, эта кровь пролита шпорами из боков коня ленивого. Татарин обнажает дар, который был покрыт епанчою. О, ангел смерти! Это голова Гассана!

«Сын твой праздновал кровавую свадьбу! — сказал татарин, — я уцелел; но не сострадание спасло жизнь мою: меня пощадили для того единственно, чтобы доставить к тебе сей горестный подарок. Мир храброму, испустившему последний вздох под ударом смерти». Проклятие Гяуру, виновнику его гибели, его убийце! Чалма[26], вырезанная на диком камне, столб терниною кругом обросший, и на котором почти уже изгладился текст Корана — вот все, что найти можно в уединенной долине, где Гассан поражен ударом смерти. Там почивает прах Османлиса, верного как и все те, кои желают преклонить колено в Мекке, с ужасом отвращают взоры свои от вина запрещенного и смиренно читают молитву, обратясь к священному граду, как скоро слышат торжественные вопли Аллаха[27], раздавшиеся с высоты минарета. И он умер от руки чужестранца, среди отечественной земли своей; умер с оружием в руке, и не отмщен никем из единоверных; по крайней мере, кровь неприятеля не пролилась на могиле Гассана! Но девы с усердием принимают его в селениях небесных, и сверкающие очи гурий всегда будут встречать его с улыбкою; они благосклонно приветствуют его, помавая изумрудными своими покровами; сладким поцелуем награждают они храброго. Кто погиб, сражаясь против одного из Гяуров; тот заслужил вечное блаженство…[28] А ты, вероломный убийца, ты будешь предан мстительной косе Монкира[29]; избавишься мук, им уготованных, единственно для того, чтобы скитаться вокруг Геблисова престола[30]. Неугасимый огонь будет вечно пожирать твое сердце, и никакой язык не может изъяснить мучений, которые сделают его настоящим для тебя адом. Но сперва ты будешь послан на землю бродить вампиром, и труп твой убежит из могилы[31]. Ты будешь страшилищем места своего рождения, мучителем жены, сестры, детей своих; и в мрачные часы ночи, объятый ужасом, будешь насыщаться кровью своего семейства.

Твои жертвы узнают отца своего прежде смерти; будут проклинать его и услышат взаимные проклятия; дочери твои погибнут во цвете возраста, и на одной из них исполнится особенное мщение рока, именно на юнейшей, на любимой с большею нежностью: она еще будет называть тебя своим родителем, и сие священное имя болезненно растерзает твое сердце. Тщетно желал бы ты пощадить ее: увидишь последний румянец, исчезающий на ее ланитах, последнюю искру, погасающую в ее взорах, навеки омраченную лазурь влажных зениц ее; тогда нечестивая рука твоя исторгнет одну косму длинных волос ее, и что могло бы служить залогом любви самой нежной, то послужит для вечного напоминания об адской твоей злобе. Зубы твои скрежещут, отчаянием движимые, и из губ твоих падают капли чистейшей крови[32]. Возвратись в мрачную могилу свою; иди к полчищу злых духов, которые с ужасом побегут от ненавистной тени…

«Как называете вы Каловера[33], которого вижу на сей уединенной тропинке? Некогда я заметил черты лица его в месте моего рождения. Однажды вечером, сидя на берегу миря, я видел его скачущего на коне быстром. Только лишь один раз я заметил черты его; но смятение сердца так глубоко напечатлено на них было, что я не мог забыть их. Чело его ныне столь мрачно и столь угрюмо, что, мне кажется, я узнаю на нем печать смерти.

Минуло уже шесть почти лет, как он пришел к братии нашей; в сей уединенной обители конечно ищет он забыть какое-нибудь великое злодеяние, нам неведомое; но никогда не приходит он молиться с нами вместе вечерней порою, никогда не преклоняет колена перед судилищем покаяния; мало нужды ему до набожных песней наших, до фимиама, воскуряемого нами перед алтарем Христовым: один в своей келье он занимается размышлениями; его вера, и его происхождение нам вовсе неизвестны.

Он пришел к нам от мест, где покланяются Магомету; но в нем невидно признаков мусульманской породы: лице его больше показывает христианина. Если б не уклонялся он от святых мощей наших, если б не убегал от Божественной трапезы великого и страшного таинства; я почел бы его отступником, кающимся о своем отпадении от лона Церкви. Наша обитель приняла от него богатые вклады… Но я, будучи на месте начальника братии, я ниже одного дня не потерпел бы между нами столь странного человека; или же я велел бы запереть его на всю жизнь в одной из темниц монастырских. В исступлении своих мечтаний он часто говорит о жертве, брошенной в море, о сражениях, о бегстве, о мщении, об издыхающем турке. Его находили на этой скале объятого мрачным исступлением: он кричал, что видит окровавленную руку, никем другим не зримую; что рука сия указует ему место его могилы, велит ему повергнуться в бездну…

Чело его, мрачное, мало похожее на обыкновенный образ человека, покрыто черным наглазником. Молния, иногда сверкающая из страшных очей его, выражает одно лишь воспоминание о протекшем; тусклый, часто изменяющийся цвет лица его пугает того, кто дерзнул бы делать над ним свои наблюдения. В нем узнают волшебную, неизъяснимую силу, которой невозможно сопротивляться.

Птица, трепещущая от ужаса, не имеет силы улететь от змеи, устремляющейся на нее, свою добычу; так в очах сего человека есть нечто поразительное, нестерпимое для наблюдающего взора.

Боязливый инок, попавшись ему на встречу, уклоняется в сторону, как бы уверенный, что поражающий взгляд его и горькая улыбка возбудят в одно и то же время и страх и виновные мысли. Сия улыбка редко проясняет чело его, и обыкновенно кажется она только лишь насмешкою над несчастием. Бледные губы его мгновенно становятся неподвижными, точно как бы скорбь или досада не позволяли ему иметь других мыслей, кроме только печальных. Лицо его никогда не выражало свободной веселости сердца. Иные в чертах его открывают следы чувств прежних, и с трудом узнают некоторые остатки благородства в его зловещей физиономии, точно как бы преступления не до конца еще унизили сию гордую душу. Простой зритель видит одну лишь мрачную наружность преступника, угрызаемого совестью; наблюдатель внимательный узнает в ней высокий ум и знаменитое происхождение. Ах! К чему послужили ему сии дары драгоценные, которые осквернены злодеянием и которые сокрылись под завесою горести! Без сомнения не подлую тварь Небо наградило ими; о всем тем человек сей возбуждает ныне ужас и отвращение. Странник едва намечает остатки развалившейся хижины; но замок, разрушенный бурей или войною, привлекает взоры уцелевшими на нем даже немногими зубцами; одетые плющом своды, уединенная колонна, служат памятниками прежнего великолепия…

«Смотрите, как он, закутавшись мантией, идет между столбами вдоль готического храма, с ужасом замечаются его движения, и он мрачными очами взирает на священные обряды веры. Когда раздается с хора гимн благочестия, когда иноки молятся, преклонив колена; он удаляется в сей притвор, едва освещаемый бледным огнем трепещущей лампады. Оттуда слушает он молитвы наши, никогда не соединяя с ними своих молений. Смотрите, под тенью этой стены он кинул за хребет свой черный наглавник; густые, в беспорядке вьющиеся кудри покрыли бледное чело его; вы подумаете, что Горгона, взяв с головы своей самые отвратительные змеи, вооружила ими голову сего злого духа; облеченный в наши одежды, он вовсе не исполняет всех монастырских правил, и дозволяет расти волосам своим. Вклады его суть дары гордыни, а не пламенного благочестия; он не произнес никаких обетов, не объявил никаких условий.

Но Церковь наполняется хвалами Всевышнему. Замечайте бледное лицо его, замечайте эту ледяную наружность, дышащую отчаянием и гордынею. О, Святой Франциск, великий угодник Божий! Удали человека сего от жертвенника, да не явится гнев небесный в каком-либо ужасном чудотворении. Дух тьмы, принимая вид человеческий, не может выбрать другого, более для себя приличного. Имеем вечного милосердия свидетельствуюсь, что сии взоры не принадлежат ни земле, ни небу».

Сердца кроткие и нежные удобно предаются любви; но они боязливы, они страшатся печалей, сопутствующих любовной страсти; они слабы, и не дерзают идти навстречу горестям; никогда не предаются они любви совершенно: нет, в мужественных только сердцах язвы любви могут быть неисцелимы.

Металл, из рудника вышедший, должен гореть, чтоб очиститься, но огонь горнила, плавя его, не переменяет в нем природного свойства. Металл удобен принимать все формы; может быть оружием обороны или смерти; может сделаться бронею и защитить грудь вашу, или мечом, и разить вашего супостата. Острить ли конечность меча смертоносного — будь осторожен. Так огонь страстей и искусство женщины могут смягчить, могут образовать медное сердце; но получив один раз форму, оно уже не переменится: надобно разбить его, чтобы дать ему другую…

Следует ли уединение за несчастием, конец страданий мало нас утешает; сердце, брошенное в пустыне, с радостью встретило бы стрелу смертоносную, которая сказала бы, что оно не одно в мире. Мы не любим того, чего никто не делит с нами; самое счастье перестает быть счастьем, если не вдвоем наслаждаемся.

Сердце, оставленное чувствами нежнейшими, принужденным находится прибегнуть к ненависти. И сие мучительное состояние подобно тому, какое испытали бы мертвые, внезапно ощутив движение червей могильных, ползающих по их трупам полуисточенным, и не имея возможности освободиться от сих прожорливых насекомых; таким же должно быть и отчаяние пустынной птицы, собственною кровью питающей юное семейство, когда, с родительскою готовностью умереть за детей своих, растерзав свое недро, сия несчастная мать не нашла бы малюток в гнезде опустошенном[34].

Самые жестокие муки горести можно почесть утехами в сравнении с пустынным ничтожеством, с ужасной пустотою сердца, которое для чувств своих не имеет более никакой цели. Кто захотел бы вечно смотреть на небо, на котором нет ни солнца, ни облака?

Мысль о невозможности презирать валы океана без всякого сомнения ужаснее рева оных валов разъяренных, ужаснее для несчастливца, который, подобно ничтожному остатку после кораблекрушения, брошен на берег необитаемый, и который медленно умирать должен при тихом, безопасном заливе. Лучше тысячу раз погибнуть при громах и бурях, нежели медленно изнемогать на печальном утесе…

«Отшельник благочестивый! Ты провел всю жизнь, пересчитывая зерна своих четок и повторяя всегдашние молитвы. Чуждый забот и преступлений, ты провел молодые годы и время старости, давая людям отпущение в грехах, ими содеянных; свободный от всех зол, за исключением только тех печалей скоропреходящих, от которых не изъят ни один смертный, ты благословляешь Небо, удалившее от тебя грозовые бури страстей, столь пагубные для смертных, приводимых к тебе раскаянием, вверяющих твоему непорочному, снисходительному сердцу и тайные грехи свои, и тайные скорби. Я жил мало; но часто пил я из чаши удовольствий, и несравненно чаще я истощал сосуд печалей. Ах! По крайней мере, сии дни сладострастия и опасностей избавляли меня от скуки однообразной жизни. Сегодня торжествуя с друзьями, завтра сражаясь с неприятелями, я только лишь и пугался утомительного спокойствия. Ныне, когда уже ничего более не могу ни любить, ни ненавидеть, когда ничто не возбуждает ни моих надежд, ни моей гордости, ныне лучше желал бы я превратиться в насекомое презренное, ползающее по влажным стенам темницы, нежели остаток жизни своей влачить в несносной тишине холодных размышлений. Чувствую однако ж в душе моей некое не ясное желание вечного покоя, сколь ни мучительна для меня мысль о всяком покое. Скоро мольбы мои будут услышаны; усну, и в мечтах сновидений не увижу себя ни каким был я прежде, ни каким хотел бы еще быть в грядущем.

Моя память есть не что иное, как могила счастья, давно утраченного и для меня уже невозвратного. Ах, лучше б и мне погибнуть с ним вместе, нежели томишься во мраке огорчений! Душа моя не уклонялась перед острыми стрелами вечных страданий; нейтрала она убежища к смерти произвольной, и презрели пути мнимых мудрецов древности и подлых трусов нашего времени. Не смерти я боялся; мужественно полетел бы я встретить ее на ратном поле, если бы судьба поставила меня под знаменами не любви, а славы. Я презрел бы смерть, но не для суетных почестей: ничто для меня лавр, которого ищет честолюбивый обожатель славы или наемный воин. Но да предложат мне награду, достойную опасностей — красоту обожаемую мною, или врага, которого душа моя ненавидит: я готов пойти против судьбины, готов броситься на лес копий и в реку пламени, если должно или спасти любезную, или пронзить ненавистное мне сердце. Имей доверие к словам того, кто не тщеславится прежними, уже совершенными им подвигами. Душа высокомерная и гордая вызывает смерть, слабость встречает ее без жалоб, одно лишь несчастие унижается перед нею. Жизнь моя да возвратится к Тому, кто даровал мне оную. Не бледнел я перед опасностями, быв могущественным и счастливым; ныне ли трепетать я должен?».

«Отец мой! я любил, я обожал…» — слова сии потеряли цену свою от ежедневного употребления любовниками обыкновенными… Моя нежная страсть доказана лучше делами, нежели клятвами. «Этот меч сохранил пятно крови, навеки неизгладимое. Кровь сия пролита за ту, которая для меня погибла; ею жило сердце одного ненавистного тирана. «Прекрати движение сего внезапного ужаса, не преклоняй колена, и поступка сего не почитай в числе моих злодеяний: пролитая мною кровь принадлежала врагу твоего Бога; при одном имени Христа мусульманская душа его наполнялась яростью… Я любил Лейлу; любовь проникает в самые дикие места, и мои вздохи не были тщетны; но я чувствовал иногда угрызения, которых вопль говорил мне, что было бы лучше, когда б Лейла осталась верною первой любви своей. Она умерла — не смею сказать тебе, какою смертью; взгляни на чело мое, и ты, может быть, узнаешь. Проклятие и злодейство Каиново напечатлены на нем неизгладимыми чертами: не спеши осуждать меня; я был причиною казни ее, но не виновником, не исполнителем. Ах! Я должен признаться, что палач ее сделал то же самое, что сделал бы я сам, когда б Лейла оказалась неверною перед вторым своим любовником. Он без жалости совершил казнь над виновною.

Как ни справедлив приговор, над нею произнесенный, но ее измена была доказательством нежной ко мне страсти: она дала мне свое сердце, единый предмет, не покоряемый тиранством; а я, не успевший спасти ее, дал все, что было в моей власти… дал смерть врагу нашему. Но смерть была для него малозначащим бедствием, а казнь его жертвы сделала меня предметом ужаса. Ему непременно погибнуть надлежало, и он знал о близком конце своем, был уведомлен предсказаниями сурового Тагира, которого предчувствие слышало свист убийственного металла, когда Эмир сбирался к роковому путешествию»[35].

«Счастлив погибающий в сражении, где смерть является к нам без мук продолжительных. Тщетно взывал он к Алле и к Магомету! Он узнал меня, и мы сразились мечами. Я смотрел, когда испускал он последний вздох жизни. Покрытый ранами, подобно леопарду, копьями ловцов настигнутому в дубраве, он и вполовину не ощущал того, что чувствовал я в ту минуту. В умирающих глазах его искал я униженной гордости. В каждой черте лица его видно было бешенство, и ни одна не показала угрызений. Чего не дало бы мщение мое, чтобы заметить на лице его следы отчаяния и того раскаяния позднего, которое видит перед собою один лишь ужас могилы, не встречая ниже луча утешения.

У жителей зимнего климата кровь столь же холодна как и воздух, которым дышат они. Любовь у них недостойна своего имени: моя любовь была подобна огненной лаве, исторгающейся из пылающих пропастей Этны. Совсем неизвестны мне сладкие речи обыкновенных любовников и красавиц. Если внезапная перемена в чертах лица, жар кипящей крови, судорожное движение губ, сердце растерзанное, но не издающее жалоб, исступление ума, дерзость, мщение, если, одним словом, все чувства, которые волновали и теперь еще волнуют мою душу, могут служить верными признаками любви; то моя любовь, конечно, была истинная: она доказана горестными опытами. Никогда не мог я ни вздыхать, ни плакать; я мог только желать успеха или смерти.

Смерть приближается; но я, по крайней мере, вкусил счастье в здешней жизни. И мне ли страшиться мне жестокостей судьбины, столь часто презираемых мною? Нет, душа моя непобедима! Утративши все любезное в мире, она страждет лишь воспоминанием о Лейле…».

«Она погребена в волнах моря. Ах, для чего не в земле ее могила! Сие истерзанное сердце, сия душа иступленная искали бы последнего ее убежища… Лейла была существо жизни и света; очи мои увидели ее, она сделалась как бы неотъемлемою частью моего зрения: куда ни обращал я взоры, повсюду была она светилом, неразлучным с моею памятью.

Можно ли удивляться, что утративший и счастье, и надежду не устоял против мрачных мыслей и в своем неистовстве жаловался на несправедливость судьбины? Можно ли удивляться, что слепое исступление повлекло его к пропасти злодеяний? И бояться ли людей тому, у кого сердце растерзано? Падающий с вершины счастья думает ли о глубине бездны? После сих признаний дела мои должны казаться тебе, о старец благочестивый, ненавистнее остервенелости коршунов кровожадных; вижу на челе твоем ужас, которым наполнилась душа твоя: мне суждено возбуждать один лишь ужас в людях. Так, подобно хищной птице, повсюду следы кровопролития оставлял я за собою; но робкая голубица научила меня умереть верным первой любви своей. Да следует человек примеру существ, им презираемых: птица, воркующая в кустарнике, лебедь, носящийся на чистом озере, имеет по одной подруге, которых никогда не оставляют. Легкомысленный с улыбкою жалости смотрит на постоянных, не умеющих изменяться; пускай повторяет он гордые свои насмешки, не завидую бесчисленным его забавам, и верного лебедя предпочитаю сему человеку низкому, чуждому силы душевной. Как ничтожен он в сравнении с легковерною, которую обольстил и немедленно оставил! Никогда по крайней мере сего не заслужу я упрека. О, Лейла! Все мысли мои тебе одной принадлежат; ты одна была виновницею моего счастья, моего злодейства, моих скорбей и надежд моих. В мире нет красоты, подобной Лейле, для меня по крайней мере она не существует; за все престолы земные не решился бы я взглянуть на ту, которая подобна была Лейле, хотя далеко не равнялась ей своими красотами. Преступления, коими дни юности моей осквернились, и сей одр ожидающей меня смерти свидетельствуют о моей верности. Лейла была и осталась навсегда любимейшею мечтою души моей.

Она погибла, и я мог жить на свете! Но змия обвилась вокруг моего сердца и лютым жалом своим отравляла все мои мысли; я возненавидел всю землю; я желал бы укрыться от всей природы; все места, прежде восхитительные, приняли цвет мрачной души моей. Последнее тебе известно; ты знаешь все мои преступления и половину моих горестей.

Представь себе львицу в опустошенной пещере, не нашедшую детей своих, похищенных звероловами; постарайся утолить горесть сей отчаянной матери: предпринимающий утолить мою, хочет лишь ругаться над моим несчастием. Во дни юности, в сие счастливое время, когда сердце ищет другого сердца, под прекрасным небом родины моей я имел друга… Прошу тебя переслать к нему сей залог первой дружбы нашей. Да узнает он о моей смерти. Души, подобно моей, объятые страстью, редко посвящают мгновенные мысли отсутствующей дружбе; со всем тем несчастное имя мое все еще ему любезно. Он предсказывал судьбу мою; я улыбался, я мог улыбаться, когда мудрость вещала мне его устами. Да вострепещет он, узнавши, что исполнились его предсказания. Скажи ему, что среди мятежной и несчастной жизни как ни редко сердце мое вспоминало о первых годах юности нашей, но что в последние минуты жизни уста мои благословляли его память… Возврати ему сей перстень, некогда ему же принадлежавший; опиши ему… что видишь перед собою: изможденное тело, безутешную душу, следы страстей опустошительных, засохшее дерево с рассеянными листьями, почерневшее от палящего дуновения бури…

Известно тебе мое имя, благочестивый отшельник, известна моя история; тебе одному вверил я мои горести, ты обещал мне сохранить их в тайне. Благодарю тебя за слезу великодушного сострадания, пролитую над бедностью моею, мои холодные очи никогда не могли плакать… Похорони меня между безвестными мертвецами; да крест один водрузится надо моей могилой — другого памятника не желаю, чтобы любопытный странник не нашел там моего имени, и дабы ничто не могло останавливать при нем пешеходца».

Он умер. Монах, бывший свидетелем последних минут его жизни, узнал имя его приключения. Нам удалось собрать предложенные выше отрывки — единственные известия о его любезной и о смерти его неприятеля[36].