автордың кітабын онлайн тегін оқу  Полное собрание историй о привидениях

Монтегю Родс Джеймс

 

 

 

Перевод с английского

 

Серийное оформление Вадима Пожидаева

 

Оформление обложки Вадима Пожидаева-мл.

 

Составление и комментарии Сергея Антонова

 

Джеймс М. Р.

Полное собрание историй о привидениях : рассказы / Монтегю Родс Джеймс ; пер. с англ. С. Антонова, Л. Бриловой, А. Глебовской и др. — СПб. : Азбука, Издательство АЗБУКА, 2025. — (Иностранная литература. Большие книги).

 

ISBN 978-5-389-30685-1

 

16+

 

Сегодня имя английского прозаика Монтегю Родса Джеймса известно, пожалуй, каждому поклоннику рассказов о привидениях (ghost stories), а его сравнительно небольшое литературное наследие, созданное в 1890–1930-е годы, считается важной вехой в истории этого жанра. Эрудированный ученый и талантливый педагог, не одно десятилетие проработавший в Кембриджском университете и Итонском колледже, авторитетный специалист в целом ряде областей гуманитарного знания, он снискал прижизненную славу как основоположник особой «антикварной» ветви готического рассказа, живописующей старинные особняки, церкви и соборы, колледжи и музеи, архивы и библиотеки. В этот очаровательный и уютный мир «доброй старой Англии», однако, то и дело вторгаются ледяные потусторонние ветры и являются неведомые создания — странные, жуткие и враждебные человеку. Верный почитатель и последователь Джозефа Шеридана Ле Фаню, Джеймс в свою очередь проложил дорогу творчеству Говарда Филлипса Лавкрафта, высоко ценившего его новеллистику.

В настоящий том включена практически вся малая проза М. Р. Джеймса: четыре канонических сборника рассказов, увидевшие свет между 1904 и 1925 годом, ряд произведений, изданных позднее, и несколько статей, иллюстрирующих взгляды автора на избранный им литературный жанр. Значительная часть рассказов печатается в новых переводах, предисловия к сборникам и большинство статей переведены на русский язык впервые. Издание подробно комментировано.

 

© С. А. Антонов, составление, 2025

© С. А. Антонов, комментарии, 2008, 2009, 2018, 2022, 2023, 2025

© С. А. Антонов, перевод, 2009, 2023, 2025

© Л. Ю. Брилова, перевод, 2004, 2011, 2022, 2023

© А. В. Глебовская, перевод, 2025

© Н. Я. Дьяконова (наследник), перевод, 2025

© В. Ю. Лаптева, перевод, 2025

© А. А. Липинская, перевод, 2018

© Е. В. Матвеева, перевод, 2023, 2025

© Н. Ф. Роговская, перевод, 2017, 2023, 2025

© А. А. Ставиская (наследник), перевод, 2025

© В. А. Харитонов (наследники), перевод, 2025

© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательство АЗБУКА», 2025
Издательство Азбука®

 

 

 

 

Эти рассказы посвящаются всем тем,
кому в разное время довелось им внимать

Предисловие

Я сочинял эти рассказы в разное время, и бóльшая часть их была прочитана вслух моим терпеливым друзьям — как правило, накануне Рождества. Один из друзей предложил проиллюстрировать их, и было решено, что, если ему это удастся, я подумаю о публикации. Он закончил четыре рисунка, которые вы найдете в этом томе, после чего очень скоро и неожиданно умер [1]. По этой причине большинство историй в книге не сопровождаются иллюстрациями. Те, кто знал художника, поймут, как мне хотелось, чтобы даже малая толика его работ увидела свет; другие наверняка оценят, что таким образом отдается долг памяти человеку, который был средоточием многих дружеских отношений.

Сами же рассказы не претендуют на сколь-либо восторженный прием у публики. Если какой-то из них сумеет вызывать приятное чувство легкой тревоги у читателя, идущего в сумерках по пустынной дорожке или сидящего в предрассветные часы у догорающего камина, значит они достигли цели, к которой стремился автор.

Первые два из включенных в эту книгу рассказов изначально были напечатаны в «Нэшнл ревью» и «Пэлл-Мэлл мэгэзин» соответственно, и за любезное разрешение воспроизвести упомянутые истории здесь я хочу выразить благодарность издателям упомянутых журналов.

М. Р. Джеймс

Кингз-колледж, Кембридж

Канун Дня Всех Святых [2], 1904 год

Альбом каноника Альберика

Сен-Бертран-де-Комменж [3] — захудалое селение на отрогах Пиренеев, недалеко от Тулузы и в двух шагах от Баньер-де-Люшона [4]. До революции там располагался епископский престол [5]; имеется собор, который посещает немало туристов [6]. Весной 1883 года в этот старомодный уголок (не насчитывающий и тысячи жителей, он едва ли заслуживает названия «город») прибыл один англичанин [7], выбравшийся в Сен-Бертран-де-Комменж специально, чтобы посетить церковь Святого Бертрана. Он был из Кембриджа, гостил в Тулузе, где оставил в гостинице под обещание на следующее утро к нему присоединиться двоих друзей, не таких страстных археологов, как он сам. Им на осмотр церкви было достаточно получаса, а потом все трое собирались двинуться дальше, в направлении Оша [8]. Но наш англичанин приехал в день, о котором идет речь, с утра пораньше и обещал себе подробно описать и сфотографировать каждый уголок этой чудесной церкви на вершине холма Комменж, для чего были приготовлены новая записная книжка и несколько дюжин фотопластинок. Чтобы исполнить это намерение со всей добросовестностью, англичанину нужно было на весь день заручиться помощью церковного служителя. За ним (предпочитаю именовать его причетником [9], пусть это и неточно), соответственно, послали, о чем распорядилась довольно бесцеремонная дама, хозяйка гостиницы «Шапо Руж» [10], и, когда он пришел, англичанин совершенно неожиданно открыл в нем интересный объект для изучения. Любопытство вызывала не наружность причетника (таких маленьких сухоньких старичков во французских церквах полным-полно), а на удивление уклончивая манера держаться вкупе с настороженным взглядом. Он постоянно оборачивался, дергал шеей и нервно сутулился, словно боялся, что кто-то нападет на него сзади. Англичанин не знал, к какому типу людей его отнести: к тем, кого преследует наваждение, мучает совесть или угнетает злая жена. Последняя идея представлялась в итоге наиболее вероятной, и все же трудно было вообразить себе мегеру, способную поселить в человеке такую панику.

Как бы то ни было, англичанин (назовем его Деннистон [11]) вскоре с головой ушел в свои записи и фотографии и перестал обращать внимание на причетника. Бросая в сторону причетника случайный взгляд, Деннистон каждый раз заставал его либо жмущимся к стене, либо сидящим в согбенной позе на одной из роскошных алтарных скамей. Через некоторое время Деннистон почувствовал неловкость. В голову полезли подозрения: что он задерживает старика, которому пора на déjeuner [12], что его считают способным сбежать с вырезанным из слоновой кости посохом святого Бертрана [13] или с пыльным чучелом крокодила, которое висело над купелью.

— Может, вам хочется домой? — спросил он наконец. — Мне больше не потребуется помощник; если желаете, можете меня запереть. Работы осталось еще часа на два, а вы, кажется, озябли.

— Боже упаси! — воскликнул старичок, которого это предложение почему-то повергло в неописуемый ужас. — Такое просто немыслимо! Оставить месье в церкви одного? Нет-нет, мне все равно, я посижу и два часа, и три. Позавтракал я плотно, одет тепло; спасибо месье за заботу.

«Ну дружочек, — подумал Деннистон, — сам напросился. Я предупреждал».

К исходу второго часа все — и алтарные скамьи, и громадный ветхий орган, и алтарная преграда епископа Жана де Молеона [14], и остатки витражей и шпалер, и содержимое сокровищницы — было самым тщательным образом изучено; причетник меж тем ходил за Деннистоном по пятам и при каждом шорохе, каковые неизбежны в обширных пустых помещениях, дергался, как укушенный. А шорохи порой случались странного свойства.

«Однажды, — рассказывал мне Деннистон, — на самом верху башни отчетливо послышался тонкий, звонкий, как металл, смешок. Я бросил испытующий взгляд на причетника. Он побелел как полотно. „Это он... то есть... никого нет; дверь заперта“, — выдавил он из себя, и мы добрую минуту не сводили друг с друга глаз».

И еще один случай заставил Деннистона задуматься. Он изучал большую темную картину, что висит за алтарем, — одну из серии, живописующей чудеса святого Бертрана. Композиция картины почти неразличима, но снизу имеется латинская надпись, гласящая:

 

Qualiter S. Bertrandus liberavit hominem quem diabolus
diu volebat strangulare.
(Как святой Бертран спас человека,
которого дьявол замыслил задушить [15].)

 

Деннистон с улыбкой повернулся, готовясь пошутить, но растерялся: старик стоял на коленях и созерцал картину с отчаянной мольбой в глазах, ладони его были стиснуты, по щекам потоком текли слезы. Деннистон, разумеется, сделал вид, будто ничего не заметил, однако не мог не задаться вопросом: «Как могла эта мазня так сильно кого-то поразить?» Деннистону показалось, что он догадывается, почему причетник весь день выглядел так странно: церковнослужитель — одержимый, вот только в чем заключается его одержимость?

Время близилось к пяти, короткий день заканчивался, и церковь стала наполняться тенями; притом непонятные шумы — приглушенные шаги и отдаленные голоса, не умолкавшие весь день, — начали повторяться чаще и отчетливей; объяснение, несомненно, заключалось в том, что в полутьме обостряется восприятие звуков.

Впервые причетник выказал признаки спешки и нетерпения. Когда фотоаппарат и записная книжка были наконец отложены в сторону, он со вздохом облегчения указал Деннистону на западный портал церкви, располагавшийся под башней. Настало время звонить «Ангелюс» [16]. Несколько рывков непослушной веревки — и большой колокол Бертрана заговорил на вершине башни, и его голос, взлетая к сосновому лесу и спускаясь в долины, перекликаясь с горными ручьями, призвал обитателей одиноких холмов вспомнить и повторить приветствие, которое ангелы обращают к Той, Которую зовут «благословенной между женами» [17]. Казалось, впервые за этот день на городок опустилось глубокое спокойствие, и Деннистон с причетником вышли за порог.

У дверей они разговорились.

— Месье вроде бы интересовался старыми церковными книгами из ризницы?

— Именно. Я собирался вас спросить, нет ли в селении библиотеки.

— Нет, месье; то есть раньше, наверно, была и принадлежала капитулу [18], но нынче народу здесь живет так мало... — Последовала странная нерешительная пауза, а потом причетник, словно набравшись храбрости, продолжил: — Но раз месье — amateur des vieux livres [19], у меня дома для вас кое-что нашлось бы. Это в какой-то сотне ярдов.

Мгновенно в голове у Деннистона вспыхнули давно лелеемые мечты о том, как ему попадаются где-то в нехоженом уголке Франции бесценные манускрипты, — вспыхнули и тут же погасли. Какой-нибудь обычный миссал [20] года приблизительно 1580-го, от Плантена [21] — вот о чем, вероятно, шла речь. Вряд ли в такой близости от Тулузы сохранился хоть один уголок, не обысканный коллекционерами. Но в любом случае было бы глупо не пойти; а то потом замучаешь себя упреками. И они отправились. В пути он вспомнил о непонятном поведении причетника — его колебаниях и внезапной решимости — и, пересилив неловкость, задал себе вопрос: что, если его спутник замыслил заманить богатого англичанина в ловушку и покончить с ним? И он, затеяв с причетником разговор, стал довольно неуклюже намекать на то, что завтра утром к нему приедут двое друзей. Как ни странно, это известие явно освободило причетника от снедавшей его тревоги.

— Хорошо, — промолвил он чуть ли не с радостью, — это очень хорошо. Месье встретится с двумя друзьями, они все время будут рядом. Путешествовать в компании — это самое лучшее... иногда.

Последнее слово бедняга добавил чуть погодя и после снова впал в грустную задумчивость.

Вскоре показался дом причетника: больше соседских, каменный, с резным гербом над дверью, а именно гербом Альберика де Молеона [22], потомка по боковой линии (как говорит мне Деннистон) епископа Жана де Молеона. Указанный Альберик служил каноником Комменжа с 1680 по 1701 год. Верхние окна были заколочены, и на всей усадьбе, как и на остальном Комменже, лежала печать упадка и запустения.

У дверей причетник немного помедлил.

— Но может быть, — проговорил он, — у месье все же нет времени?

— Да нет же... времени полно... до завтрашнего дня я совершенно свободен. Давайте посмотрим, чем вы располагаете.

Тут дверь открылась, и в проеме показалось лицо — молодое, в отличие от лица причетника, но тоже отмеченное заботой; только это был не страх за себя, а забота о благополучии другого человека. Очевидно, передо мной стояла дочь причетника, и, если оставить в стороне выражение лица, ее можно было назвать красавицей. Увидев при отце физически крепкого провожатого-иностранца, она заметно приободрилась. Между отцом и дочерью состоялся краткий разговор, из которого Деннистон разобрал лишь реплику причетника «он смеялся в церкви», на что девушка ответила взглядом, исполненным ужаса.

Но в следующую минуту они оказались в гостиной — небольшой комнате с высоким потолком и каменным полом; в огромном камине пылали дрова, по стенам бегали отсветы. Высокое, едва ли не до потолка, распятие на стене делало комнату похожей на молельню; тело Спасителя было раскрашено в натуральные тона, крест был черный. Под ним стоял сундук, довольно старый и основательный, и, когда в комнату внесли лампу и расставили стулья, причетник, все больше волнуясь, извлек из него, как показалось Деннистону, большую книгу, которая была завернута в белую ткань с примитивной красной вышивкой в виде креста. Еще в обертке книга заинтересовала Деннистона своим размером и формой. «Для миссала слишком велика, — подумал он, — а для антифонария [23] не та форма. Может, все же это окажется что-то недурное». Тут причетник открыл книгу, и Деннистону стало ясно, что перед ним наконец находка не просто недурная, а поистине превосходная. Это было большое фолио [24], переплетенное, вероятно, в конце семнадцатого века, с тисненными золотом гербами каноника Альберика де Молеона по обеим сторонам. Количество листов приближалось, наверное, к ста пятидесяти, и к каждому была прикреплена страница иллюминированного манускрипта. Подобная коллекция не грезилась Деннистону даже в самых смелых мечтах. Десять страниц из Евангелия с картинками относились году к семисотому, не позднее. Имелся полный комплект миниатюр из Псалтири наитончайшей английской работы тринадцатого века, а кроме того, то, что, пожалуй, было лучше всего: два десятка страниц латыни унциального письма [25], в которых Деннистон, судя по нескольким разрозненным словам, сразу опознал какой-то неизвестный и очень ранний патристический трактат [26]. Не был ли это фрагмент «Изречений Господних» Папия [27] — трактата, о котором известно, что в последний раз его видели в двенадцатом веке в Ниме? [28] Как бы то ни было, решение созрело сразу: Деннистон должен вернуться в Кембридж с этой книгой, пусть даже для этого придется забрать из банка всю наличность и сидеть в Сен-Бертране, пока не прибудет новая. Он поднял глаза на причетника, ища в его лице намек на готовность продать книгу. Причетник был бледен и жевал губами.

— Не желает ли месье досмотреть до конца? — предложил он.

Месье принялся листать дальше, постоянно обнаруживая новые и новые сокровища, и в конце наткнулся на два бумажных листа, значительно более поздних, чем все остальное, которые изрядно его удивили. Они относились, как он решил, ко времени самогó нечистого на руку каноника Альберика, чей бесценный альбом, несомненно, был составлен из награбленного в библиотеке капитула Святого Бертрана. На первом листе был аккуратно начерченный план, на котором человек осведомленный тотчас узнал бы неф [29] и клуатр [30] здешнего собора. Имелись странные значки, похожие на символы планет, и в уголках — несколько древнееврейских слов; в северо-западном углу клуатра был проставлен золотой краской крестик. Под планом стояла латинская надпись в несколько строчек:

 

Responsa 12^mi Dec. 1694.
Interrogatum est: Inveniamne? Responsum est: Invenies.
Fiamne dives? Fies.
Vivamne invidendus? Vives.
Moriarne in lecto meo? Ita.
(Ответы от 12 декабря 1694 года.
Спрошено: Найду ли я его? Ответ: Найдешь.
Сделаюсь ли я богачом? Сделаешься.
Станут ли мне завидовать? Станут.
Умру ли я в своей постели? Умрешь.)

 

«Записки кладоискателя, типичный образчик. Напомнило младшего каноника Куотермейна из „Cтарого собора Cвятого Павла“» [31], — прокомментировал про себя Деннистон и перевернул страницу.

То, что он увидел далее, как неоднократно говорил мне Деннистон, поразило его так, как не могли бы поразить ни одна другая картина или рисунок. И хотя указанное изображение более не существует, осталась его фотография (она у меня), которая полностью подтверждает эти слова. Оно было выполнено сепией [32], относилось к концу семнадцатого века и представляло, как казалось на первый взгляд, библейскую сцену [33]: архитектура (на картине был запечатлен интерьер) и фигуры были выполнены в полуклассической манере, какую художники два века назад считали уместной при иллюстрировании Библии. Справа сидел на троне царь; возвышение в двенадцать ступенек, балдахин сверху, львы по сторонам — все свидетельствовало о том, что это царь Соломон [34]. Он клонился вперед в повелительной позе и простирал скипетр: на лице отражались ужас и отвращение, но проглядывали также сила, мощь и властная уверенность. Однако самое поразительное заключалось в левой части картины. Именно она приковывала к себе основное внимание. На мощеном полу перед троном четверо солдат окружали согнутую фигуру, которую я скоро опишу. Пятый солдат лежал на плитах со свернутой шеей, глаза его вылезали из орбит. Четверо остальных глядели на царя. На их лицах была написана паника; похоже, от бегства их удерживало только безоговорочное доверие к повелителю. Причиной переполоха служило, очевидно, скорчившееся существо в середине круга. Я совершенно бессилен описать словами, какое впечатление оно производит на зрителя. Помню, однажды я показал эту фотографию одному преподавателю морфологии [35] — человеку, я бы сказал, до ненормальности здравомыслящему и напрочь лишенному воображения. Он настоял на том, чтобы провести остаток этого вечера не в одиночестве, и, как я узнал от него впоследствии, еще много-много ночей боялся тушить свет перед отходом ко сну. Однако я могу по крайней мере обозначить главные черты этого персонажа. Первое, что видишь, — это путаница жестких черных волос; далее проступает тело — пугающе тощее, похожее на скелет, но в узлах мышц. Тускло-бледные руки, тоже поросшие длинным грубым волосом, заканчиваются чудовищными когтями. Горящие желтым огнем глаза с густо-черными зрачками глядят на сидящего на троне царя со звериной ненавистью. Представьте себе южноамериканского паука-птицееда, принявшего человеческий облик и наделенного едва ли не человеческим умом, — и вы получите отдаленное представление о том, какой ужас внушало это мерзкое создание. Все, кому я показывал картину, говорили в один голос: «Это написано с натуры».

Едва оправившись от приступа страха, Деннистон украдкой взглянул на хозяина дома. Причетник прикрывал глаза руками: его дочь, глядя на распятие на стене, лихорадочно читала молитвы.

Наконец прозвучал вопрос:

— Эта книга продается?

Вслед за прежними эмоциями — замешательством и затем решимостью — прозвучал благоприятный ответ:

— Если угодно месье.

— Сколько вы за нее возьмете?

— Двести пятьдесят франков.

Деннистон растерялся. Даже у коллекционеров временами просыпается совесть, а совесть Деннистона была чувствительней, чем коллекционерская.

— Дружище! — вновь и вновь повторял он. — Ваша книга стоит больше чем двести пятьдесят франков. Уверяю вас, гораздо больше!

Но ответ оставался прежним:

— Я возьму двести пятьдесят франков, и ни франком больше.

Отказаться от такой удачи было бы немыслимо. Деньги были уплачены, расписка выдана, сделка обмыта стаканчиком вина, и причетник превратился в другого человека. Он выпрямил спину, перестал беспокойно оглядываться, он даже засмеялся — или сделал попытку. Деннистон приготовился уйти.

— Не позволит ли мне месье проводить его до гостиницы? — спросил причетник.

— Нет, спасибо. Это всего в сотне ярдов. Дорога мне хорошо известна, к тому же светит луна.

Причетник повторил свое предложение, наверное, трижды или четырежды — и неизменно получал отказ.

— Тогда пусть месье меня позовет, если... если понадобится. Лучше держаться середины дороги, обочины такие ухабистые.

— Конечно-конечно, — кивнул Деннистон, изнывая от нетерпеливого желания в одиночестве изучить свою драгоценную добычу. С книгой под мышкой он вышел в коридор.

Здесь он наткнулся на дочь причетника, которая, решил он, замыслила свой небольшой бизнес: подобно Гиезию, «добрать» с иностранца то, что недобрал ее отец [36].

— Серебряное распятие на цепочке — повесить на шею. Месье ведь не откажется его принять?

По правде, Деннистон не видел особой нужды в этих предметах. И сколько мадемуазель за них хочет?

— Нисколько... совсем нисколько. Месье очень обяжет меня, если возьмет.

Сказано это было настолько искренне, что Деннистон рассыпался в благодарностях и подставил шею. В самом деле, можно было подумать, что он оказал отцу и дочери милость, за которую они не знали, как отплатить. Стоя в дверях, они провожали его взглядом, пока он не махнул им на прощание рукой со ступеней «Шапо Руж».

После ужина Деннистон уединился в спальне со своим приобретением. Когда он рассказал хозяйке, что заходил к причетнику и купил у него старую книгу, она начала проявлять к нему особый интерес. Также ему почудилось, будто он слышит мимолетный разговор хозяйки и этого самого причетника, состоявшийся в коридоре у salle à manger [37] и завершившийся фразой: «Пусть в доме ночуют Пьер с Бертраном».

Все это время в нем нарастало какое-то беспокойство — вероятно, нервная реакция после восторгов от находки. Оно свелось к стойкому ощущению, что позади него кто-то есть и лучше будет прислониться спиной к стене. Всеми этими мелочами, однако, можно было пренебречь, памятуя о ценности собрания, которое он приобрел. И вот, как уже сказано, Деннистон уединился в спальне с коллекцией каноника Альберика, в которой обнаруживал все новые и новые жемчужины.

— Благословенный каноник Альберик! — произнес Деннистон, усвоивший привычку разговаривать с самим собою вслух. — Знать бы, где он нынче? Бог мой! Ну и смех у хозяйки — можно подумать, в доме кто-то умер. Еще полтрубки, говоришь? Думаю, ты прав. Интересно, что за распятие навязала мне та девушка? Полагаю, прошлое столетие. Да, скорее всего. Тяжелое слишком — давит шею. Похоже, ее отец носил его не один год. Нужно будет его почистить, прежде чем спрячу.

Сняв распятие и положив на стол, он заметил, что на красной скатерти у его левого локтя что-то лежит. В голове у Деннистона стремительно промелькнуло несколько предположений:

«Перочистка? Нет, их нет в доме. Крыса? Нет, слишком черное. Большой паук? Боже упаси — нет. О господи! Да это рука, такая же, как на картинке!»

Осознание заняло миг-другой. Бледная тусклая кожа, а под ней ничего, кроме костей и поражающих своей мощью жил; жесткий черный волос, какого не бывает на человеческих руках; на пальцах — острые загнутые когти, грубые и корявые.

Охваченный смертельным, неисповедимым ужасом, Деннистон вскочил на ноги. Фантом, опиравшийся левой рукой о стол, стоял позади, его согнутая правая рука нависала над головой ученого. Он был закутан в какое-то изодранное одеяние; грубый волосяной покров живо напоминал изображение на картине. Нижняя челюсть укороченная, я бы сказал, ужатая, как у зверя; за черными губами видны зубы; носа нет; глаза огненно-желтые, зрачок на их фоне совсем смоляной; сверкавшая в них кровожадная ярость пугала в этом видении больше всего. Притом в них проглядывал и некоторый ум — выше звериного, но ниже человеческого.

Жуткое зрелище вытеснило из чувств Деннистона все, кроме необузданного страха, из разума — все, кроме безграничного отвращения. Что он сделал? И что он мог сделать? Он до сих пор не помнит, какие произнес слова, знает только, что заговорил, что наугад схватил со стола серебряное распятие, что, заметив, как демон к нему тянется, взвыл, точно раненое животное.

Двое коротконогих слуг-крепышей, Пьер и Бертран, в тот же миг ворвавшиеся в комнату, ничего не видели, но ощутили, как кто-то растолкал их в разные стороны, устремившись к порогу. Деннистона они нашли в глубоком обмороке. Они просидели с ним всю ночь, а к девяти утра в Сен-Бертран прибыли двое друзей Деннистона. К тому времени он почти пришел в себя, хотя все еще немного дергался, и поведал историю, которой они поверили лишь после того, как рассмотрели изображение и поговорили с причетником.

Тот под каким-то предлогом явился в гостиницу едва ли не на рассвете и с глубоким интересом выслушал рассказ хозяйки. Услышанное, похоже, его не удивило.

— Это он... он самый. Я и сам его видел, — только и произнес старик и на все вопросы отвечал единственной фразой: — Deux fois je l’ai vu; mille fois je l’ai senti [38]. — О происхождении книги, как и о подробностях своих приключений, он поведать не захотел. — Скоро я засну, и сон мой будет сладок. Зачем вы меня тревожите? — повторял он [39].

Что пережил он и что пережил каноник Альберик де Молеон, навсегда останется для нас тайной. Но некоторый свет на эту историю прольют, надо полагать, несколько строчек, начертанных на обороте рисунка:

 

Contradictio Salomonis cum demonio nocturno
Albericus de Mauleone delineavit.
V. Deus in adiutorium. Ps. Qui habitat.
Sancte Bertrande, demoniorum effugator,
intercede pro me miserrimo.
Primum uidi nocte 12mi Dec. 1694: uidebo mox
ultimum. Peccaui et passus sum, plura adhuc
passurus. Dec. 29, 1701 [40].

 

Мне до сих пор неизвестна точка зрения самого Деннистона на изложенные события. Однажды он процитировал мне текст из Книги Премудрости Иисуса, сына Сирахова: «Есть ветры, которые созданы для отмщения и в ярости своей усиливают удары свои» [41]. В другой раз он сказал: «Исайя был очень мудр; не ему ли принадлежат слова о чудищах ночных, живущих на руинах Вавилона? В наши дни мы склонны об этом забывать» [42].

Он поведал мне еще кое-что, и я всем сердцем к нему присоединился. В прошлом году мы ездили в Комменж, чтобы осмотреть могилу каноника Альберика. Внушительное мраморное сооружение включает скульптурный образ каноника в большом парике и сутане; велеречивая подпись отдает дань его учености. Деннистон, как я заметил, поговорил о чем-то с приходским священником Сен-Бертрана. На обратном пути он мне сказал:

— Надеюсь, я не совершил ничего недозволенного. Ты ведь знаешь, я пресвитерианин [43]... но я... они теперь будут служить мессы и читать поминальные молитвы по усопшему Альберику де Молеону. — И он добавил, подпустив в голос североанглийскую ноту: — Понятия не имел, что они так заламывают цену.

Ныне альбом находится в Кембридже, в коллекции Вентворта [44]. Картину Деннистон сфотографировал и потом сжег в тот день, когда покидал Комменж после первого приезда.

Похищенные сердца

Насколько мне известно, это произошло в сентябре 1811 года. В тот день к воротам Осуорби-холла [45], что находится в самом сердце Линкольншира, подкатила почтовая карета, и, едва она остановилась, из нее выпрыгнул маленький мальчик — ее единственный пассажир. За те недолгие минуты, пока вновь прибывший, позвонив в дверь, ждал ответа, он с жадным любопытством озирался по сторонам, рассматривая высокий квадратный особняк из красного кирпича, возведенный во времена королевы Анны [46], портик с каменными колоннами, в безупречном классическом стиле, пристроенный в 1790 году, многочисленные окна, высокие и узкие, с толстыми белыми рамами. Фасад дома был увенчан фронтоном с круглым окошком, а слева и справа от главного здания тянулись флигели, которые соединялись с ним изящными застекленными галереями, опиравшимися на колонны. Над каждым из флигелей, где, судя по всему, располагались конюшни и хозяйственные помещения, красовался узорчатый купол с золоченым флюгером.

Озарявший здание вечерний свет играл в оконных стеклах множеством огоньков. Перед домом на некотором удалении простирался унылый парк, поросший дубами и окаймленный елями, чьи вершины четко вырисовывались на фоне неба. Часы на церковной колокольне, которая почти целиком, кроме сверкавшего на солнце позолоченного флюгера, утопала среди деревьев на окраине парка, пробили шесть, их мягкий звон доносился до слуха, чуть приглушенный ветром. И мальчику, ожидавшему на крыльце, когда откроется дверь, вся эта картина внушила блаженное настроение, пусть и с толикой меланхолии, столь характерной для вечерней поры в начале осени.

Почтовая карета привезла его из Уорикшира [47], где шестью месяцами ранее он остался круглым сиротой. И вот теперь по великодушному предложению мистера Эбни, пожилого джентльмена, который приходился ему родственником, мальчик прибыл в Осуорби-холл. Предложение это выглядело неожиданным, ибо все, кто хоть сколько-то знал мистера Эбни, считали его суровым анахоретом и полагали, что появление маленького мальчика может основательно пошатнуть размеренный уклад его жизни. На деле же никто толком понятия не имел о том, что представляет собой мистер Эбни и чем он занимается. Некий профессор, преподававший в Кембридже греческую словесность, как-то раз обронил, что никто не разбирается в позднеязыческих религиозных верованиях лучше, чем владелец Осуорби-холла [48]. Разумеется, в его библиотеке имелись все когда-либо опубликованные книги о мистериях [49], сборники орфической поэзии [50], сочинения о ритуалах Митры [51] и труды неоплатоников [52]. Холл особняка, выложенный мраморными плитами, украшало великолепное изваяние Митры, убивающего быка, — мистер Эбни выписал его из Леванта [53] за весьма внушительную сумму. Владелец поместил описание этой скульптуры в «Джентльменс мэгэзин» [54], а кроме того, напечатал в «Критикал мьюзеум» [55] серию блестящих статей о суевериях, бытовавших в Восточной Римской империи [56]. Иначе говоря, он слыл человеком, всецело погруженным в книги, — и посему его соседи были немало удивлены тем, что он вообще знает о существовании своего родственника Стивена Эллиота, не говоря уж о предложении приютить сироту под собственным кровом.

Однако, чего бы ни ожидали соседи, высокий, худощавый, аскетичный мистер Эбни, похоже, и впрямь намеревался оказать юному родичу самый радушный прием. Едва перед Стивеном распахнулась парадная дверь, хозяин дома выпорхнул из своего кабинета, ликующе потирая руки.

— Как ты, мой мальчик?.. Как поживаешь? Сколько тебе лет? — произнес он. — Я хотел спросить, не слишком ли ты устал с дороги, чтобы поужинать?

— Благодарю вас, сэр, — ответил мастер Эллиот, — я чувствую себя отлично.

— Вот и славно, — обрадовался мистер Эбни. — Так сколько тебе лет, мой дорогой?

Со стороны могло показаться немного странным, что он дважды задал этот вопрос в первые минуты их знакомства.

— В ближайший день рождения мне исполнится двенадцать, — отозвался Стивен.

— И когда же у тебя день рождения, мой дорогой? Одиннадцатого сентября, не так ли? Это хорошо... очень хорошо. Стало быть, почти через год? Я люблю... ха-ха-ха... люблю заносить такие сведения в свою записную книжку. А точно двенадцать? Ты уверен?

— Совершенно уверен, сэр.

— Прекрасно, прекрасно! Паркс, проводите его к миссис Банч — пусть выпьет чаю... поужинает... все что угодно.

— Да, сэр, — степенно ответил мистер Паркс и отвел Стивена в нижние комнаты.

Миссис Банч оказалась самой доброжелательной и приветливой натурой из всех, с кем Стивен успел познакомиться в Осуорби. В ее обществе он сразу почувствовал себя как дома, и за какие-нибудь четверть часа они сделались закадычными друзьями, каковыми оставались и впредь. Миссис Банч родилась в здешних краях лет этак за пятьдесят пять до приезда Стивена и последние два десятилетия жила в усадьбе. Неудивительно, что если кто и знал все углы и закоулки в доме и его окрестностях, так это миссис Банч, — и она была ничуть не против поделиться этим знанием.

А в особняке и прилегавшем к нему парке, несомненно, имелось немало такого, о чем любопытный и не лишенный авантюрной жилки Стивен жаждал проведать. «Кто построил сооружение, похожее на храм, в конце лавровой аллеи?», «Кто тот старик, чей портрет висит на стене над лестницей? Ну тот, что сидит за столом, положив руку на череп?» — на эти и множество других подобных вопросов мальчик находил ответы в неисчерпаемой кладовой познаний миссис Банч. Были, впрочем, и другие загадки, объяснение которых его не вполне удовлетворяло.

В один из ноябрьских вечеров Стивен сидел у огня в комнате экономки и размышлял обо всем, что видел вокруг.

— А мистер Эбни — добрый человек? Он попадет в рай? — спросил он вдруг с характерной для детей уверенностью, что взрослые способны разрешить вопросы, которые, как принято считать, находятся в компетенции иного — высшего — суда.

— Добрый?! Благослави тебя Господи, дитя! — воскликнула миссис Банч. — Да я не встречала души добрее! Разве я не сказывала тебе о мальчике, которого хозяин подобрал чуть ли не посреди улицы семь лет тому назад? И о маленькой девочке, появившейся здесь через два года после того, как я сюда пришла?

— Нет. Расскажите мне о них, миссис Банч, — прямо сейчас!

— Хорошо, — согласилась экономка. — О девочке, боюсь, я смогу припомнить не очень много. Знаю лишь, что однажды хозяин, вернувшись с прогулки, привел ее с собой и приказал миссис Эллис — тогдашней домоправительнице — всячески позаботиться о бедняжке. У той ведь не было за душой ни гроша, ни пожиток — она сама мне это сказала. Она прожила с нами, должно быть, недели три, а потом — уже не знаю, текла в ее жилах бродяжья цыганская кровь или нет, — однажды поутру встала пораньше, когда никто из нас еще глаз не продрал, и исчезла без следа, только ее и видали. Хозяин не на шутку разволновался и велел пройтись бреднем по всем местным прудам; но я думаю, она сбежала с цыганами — они в ту ночь битый час распевали песни вокруг дома, а Паркс заявил, что слышал, как они весь вечер кличут кого-то в парке. Господи Боже! А девочка была такая странная, молчаливая, но я успела сильно к ней привязаться — настолько домашней она оказалась... на удивление.

— А что с тем мальчиком? — спросил Стивен.

— Ах, с тем бедолажкой! — Миссис Банч вздохнула. — Он был из заморских краев и звал себя Джеванни. Забрел к нам зимой, поигрывая на своей нищенской лире [57], а хозяин тотчас возьми да и подбери его, и давай расспрашивать, кто он и откуда, и сколько ему лет, и как тут очутился, и где его родня — и все так по-доброму, как и описать нельзя. Только с ним приключилась та же оказия. Этих чужеземцев вокруг много шныряет, и вот в одно прекрасное утро он пропал — так же, как прежде пропала та девочка. Мы целый год гадали, почему он сбежал и что с ним сталось; он ведь даже лиру свою не взял — так и лежит на полке.

Весь остаток вечера Стивен засыпáл миссис Банч новыми вопросами и пытался извлечь мелодию из колесной лиры.

Той ночью ему привиделся необычный сон. В конце коридора на верхнем этаже дома, где находилась его спальня, располагалась старая ванная комната, которой давно не пользовались. Ее держали под замком, но, поскольку муслиновая занавеска, закрывавшая некогда ее верхнюю, застекленную половину, давно отсутствовала, сквозь стекло можно было разглядеть освинцованную ванну, прикрепленную к стене с правой стороны изголовьем к окну.

В ночь, о которой я рассказываю, Стивену Эллиоту приснилось, будто он стоит возле этой двери и глазеет через стекло. В лунном свете, что сочился в окно, мальчик различил лежавшую в ванне фигуру.

То, как он ее впоследствии описал, вызвало в моей памяти зрелище, которое мне однажды довелось воочию наблюдать в знаменитых усыпальницах дублинской церкви Святого Михана, обладающих жутковатым свойством столетиями предохранять от разложения тела умерших [58]: невыразимо тощее и жалкое существо с кожей свинцово-серого оттенка, завернутое в какое-то одеяние наподобие савана, с тонкими губами, искривленными в слабой и отвратительной улыбке, и руками, плотно прижатыми к груди в области сердца.

Покуда Стивен рассматривал покоившуюся в ванне фигуру, с ее губ как будто сорвался невнятный, еле слышный стон, а руки зашевелились. Мальчик в ужасе отпрянул от двери, проснулся — и обнаружил, что взаправду стоит на холодном дощатом полу коридора, залитого лунным светом. С отвагой, не свойственной, полагаю, большинству его сверстников, он опять приник к двери ванной комнаты, дабы удостовериться, что фигура из страшного сна и впрямь находится там. Не обнаружив ее, он вернулся в постель.

Наутро он поведал о случившемся миссис Банч, которая оказалась так сильно впечатлена его рассказом, что вновь повесила на стеклянную дверь ванной муслиновую занавеску; а мистер Эбни, услышав обо всем за завтраком, был крайне заинтригован и даже сделал какие-то пометки в своей «книжке», как он ее называл.

Близилось весеннее равноденствие [59], о чем мистер Эбни нередко напоминал своему младшему родственнику, добавляя, что, согласно древним поверьям, эта пора весьма опасна для юных натур; что Стивену следует быть осмотрительным и закрывать по ночам окно спальни; и что у Цензорина можно найти ценные замечания на эту тему [60]. В это же время произошли два события, которые оставили неизгладимый след в душе Стивена.

Первое из них имело место после необычайно тягостной и давящей ночи — хотя никакого неприятного сна мальчик не смог припомнить.

Вечером того же дня миссис Банч, зашивая его ночную рубашку, в некотором раздражении воскликнула:

— Боже мой, мастер Стивен! Как это вы умудрились разодрать ночнушку в клочья? Вы только взгляните, сэр, какую работу вы задали бедным слугам, которым приходится чинить да штопать за вами!

В самом деле, рубашку безжалостно и безо всякой видимой причины исполосовали, так что требовалась очень искусная игла, чтобы заделать прорехи. Пострадала главным образом левая часть груди, где параллельно друг другу протянулись продольные борозды длиной около шести дюймов — иные из них лишь слегка надорвали ткань, не пропоров ее насквозь. Стивен пребывал в полном неведении относительно того, откуда они взялись, о чем и заявил экономке; он был убежден, что еще предыдущей ночью их не было.

— Между прочим, миссис Банч, — сказал он, — они очень похожи на царапины с наружной стороны двери в мою спальню; и я уверяю вас, что и к ним я не имею никакого отношения.

Миссис Банч, раскрыв рот, уставилась на мальчика, потом схватила свечу, поспешно выбежала из комнаты и, судя по звукам шагов, устремилась вверх по лестнице. Через несколько минут она воротилась.

— Ну и ну, мастер Стивен! — выпалила миссис Банч. — Ума не приложу, кто и как мог оставить там эти царапины: для кошки или собаки чересчур высоко, не говоря уж о крысе. Выглядят так, будто их китаец оставил своими длиннющими ногтями, — я про такое еще в детстве слыхала от моего дяди, торговавшего чаем. На вашем месте, дорогой мастер Стивен, я не стала бы ничего говорить хозяину; просто запирайте дверь на ключ, когда ложитесь спать.

— Я всегда так делаю, миссис Банч, как только прочитаю молитвы.

— Вот и умница; всегда читайте перед сном молитвы, и тогда никто не причинит вам зла.

И с этими словами миссис Банч вернулась к штопке и занималась ею до отхода ко сну, иногда прерываясь на размышления. Было это в марте 1812 года, в пятничный вечер.

На исходе следующего дня сложившийся дуэт Стивена и миссис Банч превратился в трио благодаря внезапному появлению мистера Паркса, дворецкого, который дотоле, как правило, держался особняком и предпочитал обретаться у себя в буфетной. Он был изрядно взволнован, говорил торопливее обычного и даже не заметил присутствия Стивена.

— Пусть хозяин сам приносит себе вино по вечерам, если ему надобно, — без предисловий начал он. — Я же впредь буду спускаться в погреб исключительно днем — или не буду ходить туда вовсе. Вот так вот, миссис Банч. Я понятия не имею, что там завелось, — может быть, крысы, а может, сквозняк гуляет по подвалам, — только я уже староват для таких штучек.

— Да, мистер Паркс, воистину, вот уж невиданное дело: в усадьбе — и крысы!

— Я не спорю, миссис Банч, и, конечно, я много раз слышал от моряков на верфях байку про крысу, которая умела разговаривать [61]. Прежде я этому не верил, но нынче вечером... если бы я унизился до того, чтобы приложить ухо к двери дальней кладовой, то наверняка услышал бы, о чем они меж собой толкуют.

— Да полно вам, мистер Паркс, что за фантазии! Крысы разговаривают в винном погребе... да где это слыхано?

— Что ж, миссис Банч, я не стану с вами спорить: как я уже сказал, можете прогуляться к дальней кладовой и приложить ухо к двери — и вы тотчас сами во всем убедитесь.

— Какой вздор вы городите, мистер Паркс, — детям не пристало такое слушать! Чего доброго, напугаете мастера Стивена до потери сознания.

— Что? Мастера Стивена? — Паркс только теперь заметил мальчика. — Мастер Стивен прекрасно понимает, что я просто подшутил над вами, миссис Банч.

На самом деле мастер Стивен понимал слишком много — достаточно, чтобы не поверить этому заявлению. Он с любопытством, хотя и не без тревоги, слушал слова мистера Паркса, но все его попытки вытянуть из дворецкого какие-нибудь дополнительные подробности случившегося в винном погребе остались втуне.

 

Теперь перенесемся в 24 марта 1812 года. В тот день в жизни Стивена произошла череда странных событий. Из-за шума ветра ни в доме, ни в саду нельзя было укрыться от безотчетного чувства тревоги, и, когда мальчик стоял у ограды и смотрел на парк, ему почудилось, будто мимо него в воздухе проносится, бесцельно и неодолимо гонимая ветром, бесконечная процессия незримых созданий, которые в тщетных попытках остановиться пытаются ухватиться за что-нибудь, что могло бы задержать их полет и вернуть в мир живых, где они обретались прежде.

После завтрака мистер Эбни сказал:

— Стивен, мальчик мой, ты не мог бы сегодня вечером, часиков в одиннадцать, зайти ко мне в кабинет? До этого я буду занят — а мне хотелось бы показать тебе кое-что, связанное с твоим будущим, нечто в высшей степени важное, о чем тебе следует знать. Только не говори об этом миссис Банч или кому-либо еще из домашних; будет лучше, если ты в урочный час отправишься к себе комнату, словно бы ложишься спать.

Охваченный волнующим предвкушением чего-то нового, Стивен с радостью ухватился за возможность бодрствовать до одиннадцати вечера. На исходе дня, направляясь наверх, он заглянул через приоткрытую дверь в библиотеку и увидел, что жаровня, обычно стоявшая в углу, передвинута к камину, на стол водружена старинная чаша из золоченого серебра, наполненная красным вином, а рядом лежат какие-то густо исписанные бумажные листки. Мистер Эбни был занят тем, что рассыпал из круглой серебряной коробочки в жаровню крупицы какого-то ароматического вещества, и не заметил появления Стивена.

Ветер унялся, наступил тихий вечер, светила полная луна. Около десяти часов Стивен подошел к открытому окну своей спальни и выглянул наружу, обозревая окрестности. Несмотря на безмолвие этого позднего часа, казалось, что таинственные обитатели далеких, озаренных лунным сиянием лесов еще не угомонились. Временами из-за пруда долетали странные крики, наподобие тех, что издают заблудившиеся и впавшие в отчаяние путники. Возможно, это тревожилась сова или какая-нибудь водоплавающая птица — хотя звуки не слишком походили на их голоса. Вот они вроде бы стали раздаваться ближе — и, казалось, исходили уже с этой стороны пруда, а через несколько мгновений разнеслись над кустарниками в саду. Неожиданно они смолкли, но, когда Стивен уже решил было закрыть окно и вернуться к чтению «Робинзона Крузо» [62], он заметил на гравийной дорожке, огибавшей усадьбу со стороны сада, два силуэта — как будто мальчика и девочки, которые стояли рука об руку и глядели на окна. Что-то в облике девочки безошибочно напомнило Стивену фигуру в ванне из его сна, мальчик же вызывал у него прилив невыразимого страха.

Девочка стояла не двигаясь, сложив руки у сердца и робко улыбаясь, тогда как мальчик — худенький, черноволосый, обряженный в лохмотья — простер руки к небу, с угрозой и одновременно с выражением неутолимого голода и жажды на лице. Луна выхватила из темноты его почти прозрачные кисти, и Стивен разглядел чудовищно длинные ногти, просвечивающие насквозь. И пока мальчик стоял так, воздев руки, взору открывалось поистине жуткое зрелище: на левой стороне его груди чернела зияющая рана, и в сознании Стивена как будто снова зазвучал тот голодный, безутешный крик, что весь вечер разносился над лесами вокруг усадьбы. В следующее мгновение эта кошмарная пара бесшумно устремилась прочь по сухому гравию и скрылась из виду.

Донельзя перепуганный, Стивен все же решился взять свечу и спуститься в кабинет мистера Эбни, поскольку близился час условленной встречи. Кабинет (он же библиотека) находился сбоку от холла, и подгоняемому страхом мальчику не потребовалось много времени, чтобы туда добраться. А вот попасть внутрь оказалось не так просто. Дверь была не заперта — в этом сомневаться не приходилось, ибо ключ, как обычно, торчал снаружи. Он несколько раз постучал, но никто не ответил. Мистер Эбни был занят — он с кем-то разговаривал. Но почему он вдруг попытался вскрикнуть — и почему этот крик так резко оборвался и замер? Неужто и он увидел тех таинственных детей? Однако вскоре все стихло, и от отчаянных усилий Стивена дверь наконец подалась.

 

На рабочем столе в кабинете мистера Эбни были найдены бумаги, из которых Стивен, когда стал достаточно взрослым, чтобы понять написанное, сумел уяснить суть случившегося. Ключевые пассажи в этих записях гласят следующее:

 

«Древние (чьим познаниям в таких вопросах у меня есть все основания доверять, ибо я имел немало случаев подтвердить их экспериментально) стойко и повсеместно верили, что в результате определенных действий, каковые в наши дни, вероятно, покажутся варварскими, человек способен достичь беспримерного роста своих духовных возможностей. Например, поглощая некоторое количество личностей себе подобных, он сумеет обрести абсолютную власть над теми разновидностями духов, которые управляют стихийными силами мироздания.

О Симоне Волхве сообщается, что он мог летать по воздуху, становиться невидимым и принимать любой облик, какой пожелает, посредством души мальчика, которого он, согласно клеветническому заявлению автора „Климентовых узнаваний“, „убил“ [63]. Более того, в трудах Гермеса Трисмегиста [64] я обнаружил подробно изложенные доказательства того, что подобного успеха можно добиться, поглотив сердца не менее трех человеческих существ не старше двенадцати лет [65]. Проверке действенности данного рецепта я впоследствии посвятил без малого двадцать лет, выбирая для своего опыта corpora vilia [66] тех, кого можно без труда изъять из общества, не причинив ему ощутимый урон. Первым этапом эксперимента стало изъятие 24 марта 1792 года некоей Фиби Стенли, девочки цыганского происхождения; на втором этой процедуре подвергся — в ночь на 23 марта 1805 года — бездомный итальянский мальчик по имени Джованни Паоли. Последней „жертвой“ (если использовать слово, в высшей степени претящее моим чувствам) должен стать мой родственник Стивен Эллиот. Его день наступит 24 марта сего 1812 года.

Для успешного осуществления желаемой абсорбции необходимо извлечь сердце из живого организма, сжечь его дотла и смешать пепел с пинтой красного вина — желательно портвейна. Останки объектов эксперимента подлежат сокрытию: в первых двух случаях для этой цели вполне подошли заброшенная ванная комната и винный погреб. Некоторое неудобство могут доставлять психические сущности объектов опыта, в просторечии именуемые призраками. Однако человек философского склада ума — а эксперименты подобного рода пристало совершать лишь таким людям — не станет придавать особого значения жалким попыткам упомянутых сущностей отомстить ему. Я с живейшим наслаждением предвкушаю, сколь расширятся мои возможности и какая свобода меня ожидает в случае, если мой опыт увенчается успехом; я не только окажусь вне пределов так называемого человеческого правосудия — я в значительной мере сделаюсь неуязвим для самой смерти».

 

Мистера Эбни нашли в его кресле, с запрокинутой назад головой и с печатью злобы, ужаса и жестокой муки на лице. На левой стороне его груди зияла жуткая рваная рана, обнажавшая сердце. На руках мертвеца не было ни капли крови, а лежавший на столе продолговатый нож сиял чистотой. Роковую рану могла нанести разъяренная дикая кошка, и, поскольку окно в кабинете оказалось открыто, коронер постановил, что причиной смерти явилось нападение какого-то хищного животного. Но Стивен Эллиот, изучив процитированные выше записи, пришел к совершенно иному выводу.

Меццо-тинто

Совсем недавно я, помнится, имел удовольствие рассказать вам о том, что приключилось с моим другом Деннистоном во время его поисков произведений искусства для кембриджского музея [67].

Хотя по возвращении в Англию он не очень-то распространялся насчет своего приключения, оно не могло остаться в тайне от большинства его друзей, и в частности от джентльмена, возглавлявшего в то время музей изящных искусств другого университета [68]. Казалось бы, такие новости должны были произвести большое впечатление на ученого, разделявшего интересы Деннистона; он не мог не доискиваться объяснения случившемуся — объяснения, которое убедительно показало бы, что ему самому никогда не доведется попасть в столь опасную переделку. Его утешала мысль о том, что ему не нужно приобретать старинные рукописи для своего учреждения лично, ибо это было обязанностью Шелбурнианской библиотеки [69]. Пусть ее служащие, коли им угодно, обшаривают в поисках подобных материалов закоулки Европы. Он же радовался возможности всецело посвятить себя расширению и без того непревзойденной коллекции английских топографических планов и ландшафтных гравюр, которая хранилась в его музее [70]. Однако оказалось, что даже в этой изученной вдоль и поперек области имеются свои темные уголки, в один из которых мистера Уильямса нежданно-негаданно и привела судьба.

Всякий, кто хоть сколько-нибудь увлекается коллекционированием топографических изображений, знает некоего лондонского торговца, без чьей помощи любые подобные разыскания — пустая трата времени. Мистер Дж. У. Бритнелл довольно часто публикует превосходные каталоги своего обширного и непрерывно пополняющегося собрания гравюр, планов, старинных набросков с видами усадеб, церквей и городов Англии и Уэльса. Как специалист в соответствующей области, мистер Уильямс просто не мог их не просматривать; однако, поскольку его музей уже просто ломился от подобных экспонатов, его покупки были регулярными, но не слишком крупными, и он не столько искал раритеты, сколько стремился заполнить пробелы в рядовой части своей коллекции.

И вот в феврале прошлого года на стол мистера Уильямса в кабинете музея лег каталог из магазина мистера Бритнелла и в придачу к нему машинописное сообщение от самого торговца. Письмо гласило:

 

«Дорогой сэр,

просим Вас в прилагаемом каталоге обратить внимание на № 978, который мы с удовольствием вышлем Вам для ознакомления.

Искренне Ваш, Дж. У. Бритнелл».

 

Найти в каталоге номер 978 было, как заметил про себя мистер Уильямс, секундным делом; там значилось следующее:

 

978. Автор неизвестен, любопытное меццо-тинто [71]: вид на усадьбу; начало века. 15×10 дюймов; черная рамка — 2 фунта 2 шиллинга.

 

Описание не слишком вдохновляло, и назначенная цена показалась ему чрезмерной. Но поскольку мистер Бритнелл (который хорошо знал свое дело — и своих покупателей), по-видимому, усматривал в ней нечто особенное, мистер Уильямс написал открытку с просьбой выслать ему для ознакомления это меццо-тинто, а также несколько других гравюр и рисунков из данного каталога. Затем, не одолеваемый никаким нетерпеливым предвкушением, он занялся текущими делами.

Любая посылка непременно приходит на день позже, чем ее ожидаешь, и посылка мистера Бритнелла не стала, как говорится, исключением из этого правила. Она была доставлена в музей в субботу днем уже после ухода адресата и переслана служителем на квартиру мистера Уильямса, чтобы просмотр содержимого и возвращение ненужных материалов не пришлось откладывать до понедельника. Там, в колледже, он и обнаружил запрошенные материалы, когда явился домой пить чай вместе с приятелем.

Меня, однако, занимает не вся посылка, а только меццо-тинто в черной рамке, краткое описание которого в каталоге мистера Бритнелла я цитировал выше. Стоит привести некоторые другие подробности касательно этой гравюры, хотя я и не надеюсь, что мой рассказ позволит вам увидеть ее с той же ясностью, с какой она предстает передо мной. Довольно точные ее подобия можно увидеть в наши дни в интерьерах многих старых гостиниц и загородных жилищ, не подвергшихся позднейшим переделкам. По правде говоря, это было довольно посредственное меццо-тинто, а посредственное меццо-тинто — пожалуй, худший из всех известных видов гравюр. На нем был изображен фасад небольшого усадебного дома прошлого века [72]: три ряда окон в простых деревянных рамах, вокруг рустованная каменная кладка, парапет с шарами или вазами по углам, в центре — маленький портик. Справа и слева от дома возвышались деревья, а перед входом раскинулась просторная лужайка. На узком поле имелась короткая надпись: «Гравюра А. У. Ф». В целом это меццо-тинто выглядело вполне любительской работой, и мистер Уильямс решительно не понимал, с какой стати мистеру Бритнеллу вздумалось назначить за гравюру цену в два с лишним фунта. Исполненным пренебрежения жестом он перевернул гравюру и увидел на обороте бумажный ярлычок, левая половина которого оказалась оторванной. Остались только окончания двух строчек; в одном были буквы «-нгли-холл», в другом — «-ссекс».

Он подумал, что, пожалуй, нужно установить, какое именно здание здесь изображено (с помощью географического справочника это совсем не сложно проделать), и затем вернуть гравюру мистеру Бритнеллу, приложив собственные замечания по поводу явно завышенной ее оценки этим джентльменом.

Мистер Уильямс зажег свечи, поскольку уже темнело, приготовил чай и вручил чашку приятелю, с которым перед тем играл в гольф (полагаю, выдающиеся умы данного университета позволяют себе на досуге расслабиться подобным образом). Чаепитие сопровождалось дискуссией, подробности которой без труда могут представить себе игроки в гольф; навязывать же их тем, кто в гольф не играет, добросовестный писатель не вправе. Стороны пришли к заключению, что иные удары могли быть точнее и что в некоторые критические моменты ни одного из игроков не посетила ожидаемая удача. И тут приятель (назовем его профессор Бинкс), взяв в руки гравюру в черной рамке, поинтересовался:

— Что это за место, Уильямс?

— Именно это я и собираюсь выяснить. — Уильямс направился к полке за географическим справочником. — Взгляните на обратную сторону. Какой-то -нгли-холл, в Сассексе либо в Эссексе [73]. Половина названия оторвана, как видите. Вы, часом, не знаете, где это?

— Полагаю, пришло от Бритнелла, не так ли? — спросил Бинкс. — Для музея?

— Ну да, за пять шиллингов я бы ее купил, — ответил Уильямс, — но по какой-то непостижимой причине он хочет за нее две гинеи. Ума не приложу почему. Гравюра самая невзрачная, и нет ни одной человеческой фигуры, которая оживила бы картину.

— Двух гиней она не стоит, это точно, — согласился Бинкс, — но по мне, работа не столь уж плоха. Лунный свет, например, недурен, да и насчет человеческих фигур вы не правы: мне показалось, что на переднем плане есть по крайней мере одна.

— Посмотрим. Да, правда, лунный свет падает удачно. Но где же человек? Ах да, на самом краю виднеется макушка.

И действительно, возле рамки виднелось черное пятно: это была плотно закутанная голова — то ли мужская, то ли женская, — обращенная лицом к дому и затылком к зрителю. Уильямс прежде ее не замечал.

— Гравюра, конечно, лучше, чем я полагал, — признал он, — но выкладывать две гинеи за изображение неизвестного мне дома? Увольте.

Профессора Бинкса ждали дела, и он вскоре ушел, Уильямс же почти до самого обеда безуспешно гадал, что за место изображено на гравюре. «Если бы сохранилась гласная перед -нг, отгадать было бы относительно несложно, — думал он, — но в таком виде это может значить что угодно — от Гэстингли до Лэнгли; названий с таким окончанием уйма — я и не представлял себе, что их столько, а указателя окончаний в треклятом справочнике нет».

Обед в столовой колледжа начинался в семь. Рассказ о нем вряд ли будет занимателен, тем более что его участники в дневные часы играли в гольф, и потому застольная беседа пестрела словечками, не предназначенными для наших ушей, — исключительно из области гольфа, спешу уточнить.

После обеда коллеги час, если не больше, провели в так называемой общей комнате. Позднее некоторые перешли в апартаменты Уильямса, где, можно не сомневаться, закурили и затеяли партию в вист [74]. Во время перерыва хозяин взял со стола меццо-тинто и не глядя передал его одному из гостей, интересовавшемуся произведениями искусства; он сообщил, откуда взялась гравюра, и прочие уже известные нам подробности.

Джентльмен небрежно взял ее, оглядел и, слегка оживившись, заметил:

— Недурно, Уильямс, очень недурно: хорошо передано романтическое мироощущение. Светотень просто замечательна, а человеческая фигура, хотя и чересчур гротескна, весьма впечатляет.

— Да? — отозвался Уильямс, который в этот момент угощал собравшихся виски с содовой и потому не мог перейти в другой конец комнаты, чтобы вновь взглянуть на изображение.

Было уже поздно, и гости стали расходиться. Оставшись один, Уильямс написал пару писем и разобрался с разными мелкими делами. Только после полуночи он собрался лечь спать и, прежде чем погасить лампу, зажег свечу. Гравюра лежала лицевой стороной вверх на столе, там, где ее оставил гость, который последним ее рассматривал; она привлекла к себе внимание Уильямса в тот момент, когда он тушил лампу. То, что он увидел, едва не заставило его выронить свечу, и, по его словам, останься он тогда в темноте, его непременно хватил бы удар. Но поскольку подобного не случилось, он смог поставить свечу на стол и внимательно осмотреть гравюру. Это было немыслимо — да что там, совершенно невозможно, однако же сомневаться не приходилось: посреди лужайки перед неопознанным домом, где еще в пять часов пополудни никого не было, теперь виднелась человеческая фигура. Закутанная в странное черное одеяние с белым крестом на спине, она пробиралась на четвереньках в направлении дома.

Я понятия не имею, как следует вести себя в такого рода ситуациях. Могу лишь сказать, как поступил мистер Уильямс. Он взял гравюру за уголок и, пройдя по коридору, перенес ее в другую часть своих апартаментов. Там он запер ее в ящик стола, плотно прикрыл обе выходившие в коридор двери и лег в постель, но прежде написал и скрепил подписью отчет об удивительных переменах, которым подверглось изображение с тех пор, как попало к нему в руки.

Ему долго не спалось, но он утешался мыслью, что о поведении гравюры можно судить не только по его собственному, ничем и никем не подтвержденному свидетельству. Очевидно, гость, осматривавший ее вечером до него, видел нечто в том же роде — иначе мистеру Уильямсу оставалось предположить у себя либо зрительное, либо умственное расстройство. Назавтра, в том счастливом случае, если обе эти возможности будут исключены, его ожидали два дела. Следовало тщательно исследовать гравюру в присутствии свидетеля, а кроме того, постараться выяснить, что за дом на ней изображен. Для этого он намеревался пригласить к завтраку своего соседа Нисбета, а затем уделить время изучению географического справочника.

Нисбет был свободен и пришел в половине десятого. Час не ранний, однако — неловко и сказать — хозяин дома был еще не вполне одет [75]. Во время завтрака он и словом не обмолвился о меццо-тинто, упомянул только, что хочет спросить мнение Нисбета об одной картине. Однако все, кто знаком с университетскими нравами, могут себе представить, сколь разнообразные и увлекательные темы занимали двух членов Кентерберийского колледжа [76] за воскресным завтраком. Едва ли что-то осталось не упомянуто в их разговоре — от гольфа до лаун-тенниса. Должен, однако, сказать, что Уильямс был несколько рассеян, ибо все его мысли вертелись вокруг странной гравюры, что лежала лицевой стороной вниз в ящике стола в комнате напротив.

Наконец сотрапезники раскурили трубки, и желанный миг наступил. Еле сдерживая нетерпение, почти дрожа, Уильямс пересек коридор, отпер комнату и затем ящик, извлек гравюру и, держа ее лицевой стороной вниз, так же поспешно вернулся.

— Ну вот, Нисбет, — сказал он, вручая ему гравюру, — опишите точно, что вы здесь видите. И во всех подробностях, если вам не трудно. Я потом объясню, зачем это нужно.

— Хорошо. Передо мной загородный дом, вероятно английский, в лунном свете.

— Вы уверены, что свет действительно лунный?

— Конечно! Если уж вам нужны подробности, то луна вроде бы на ущербе, а небо затянуто облаками.

— Отлично, продолжайте, Нисбет! Но ей-богу, — произнес Уильямс в сторону, — когда я увидел гравюру в первый раз, никакого лунного света не было.

— Ну, добавить-то особо нечего. В доме раз... два... три ряда окон, по пять на каждом этаже, кроме нижнего, в котором вместо среднего окна дверь, и...

— А люди? — В вопросе Уильямса сквозил неподдельный интерес.

— Людей нет, но...

— Как? На лужайке перед домом никого нет?

— Нет!

— Вы ручаетесь?

— Безусловно. Но зато я вижу кое-что другое.

— Что?

— Одно из окон первого этажа — слева от двери — открыто.

— Неужели? Боже мой, не иначе как он забрался в дом.

Уильямс, чрезвычайно взволнованный, поспешил к дивану, где сидел Нисбет, и, выхватив из его рук меццо-тинто, собственными глазами убедился, что собеседник прав.

Действительно, человеческая фигура исчезла, а окно было распахнуто. От изумления Уильямс на миг утратил дар речи, затем метнулся к письменному столу и начал что-то торопливо черкать на бумаге. После этого он подал Нисбету два листка и попросил подписать один из них (это было то самое описание гравюры, которое вы только что прочли) и ознакомиться с другим — им оказалось свидетельство самого Уильямса, составленное минувшей ночью.

— Что все это значит? — удивился Нисбет.

— Вот именно — что? — отозвался Уильямс. — Ну что ж, за мной одно дело... нет, если вдуматься, то целых три. Я должен разузнать у Гарвуда, — (так звали его вчерашнего гостя, уходившего последним), — что именно он видел, потом сфотографировать гравюру, пока она вновь не преобразилась, и еще необходимо выяснить, что за место на ней изображено.

— Я могу сфотографировать ее, — вмешался Нисбет. — Но право же, очень похоже, что мы являемся свидетелями какой-то трагедии. Неизвестно только, наступила ли уже развязка, или она еще впереди. Вы должны непременно установить место действия. — Снова переведя взгляд на гравюру, он добавил: — Думаю, вы правы: кто-то забрался в дом. И, если не ошибаюсь, в одной из комнат наверху сейчас творятся чертовски скверные дела.

— Знаете что, — сказал Уильямс. — Отнесу-ка я это изображение в дом напротив, к старому Грину. — (Это был старший член Совета колледжа, который много лет исполнял обязанности казначея.) — Весьма вероятно, что он узнает этот дом. Университет владеет собственностью в Эссексе и Сассексе, и в свое время Грин провел там немало времени.

— Очень может быть, что узнает, — согласился Нисбет, — но прежде я сделаю фотографию. И вот еще что: я думаю, что Грина сейчас нет на месте. В столовой вечером он не появлялся, и, помнится, я слышал от него, что он собирается отлучиться на воскресенье.

— А, ну да, — подхватил Уильямс. — Я слышал, что он собирался в Брайтон [77]. Ладно, если вы сейчас займетесь снимком, я пойду к Гарвуду и запишу его свидетельство; а вы не спускайте с гравюры глаз, пока меня не будет. Я начинаю думать, что две гинеи — не такая уж непомерная цена за нее.

Вскоре он вернулся с мистером Гарвудом. Тот подтвердил, что, когда он смотрел на гравюру, человек на ней уже удалился от края, однако лужайку еще не пересек. Он помнил белый знак на спине, но не поручился бы, что это именно крест. Свидетельство было тотчас же задокументировано и скреплено подписью, и Нисбет занялся фотографией.

— А что вы думаете делать дальше? — спросил он. — Неужто собираетесь просидеть весь день напролет, неотрывно глядя на нее?

— Нет, пожалуй, — ответил Уильямс. — Мне представляется, что нам предстоит увидеть всю историю до конца. Понимаете, со вчерашнего вечера до сегодняшнего утра могло произойти очень многое, но это существо всего-навсего пробралось в дом. Конечно, оно могло уже справиться со своим делом и вернуться восвояси, однако открытое окно говорит о том, что посетитель все еще там, внутри. А посему я не боюсь пропустить что-либо интересное. И еще мне кажется, что в дневные часы гравюра меняется мало. Можно даже выйти погулять после полудня и вернуться к чаю или когда стемнеет. Пусть она лежит на столе, наружную дверь я прикрою. Кроме прислужника, никто другой сюда не войдет.

На том все трое и порешили, отметив попутно, что на глазах друг у друга они наверняка не проболтаются посторонним; ибо слух о подобном происшествии переполошил бы все Общество по изучению призраков [78], получи он известность.

Итак, дадим джентльменам отдых до пяти часов вечера.

 

Примерно в это время все трое поднялись на площадку, куда выходила дверь Уильямса. Увидев, что та приоткрыта, они было встревожились, но тут же вспомнили, что университетские служители по воскресеньям приходят за распоряжениями на час раньше, чем в будние дни. Однако самое удивительное ждало их впереди. Когда они вошли в комнату, первым делом им бросилась в глаза гравюра, прислоненная к груде книг на столе, где они утром ее оставили, а затем слуга Уильямса, который, сидя в кресле напротив меццо-тинто, смотрел на него с нескрываемым ужасом. Что бы это значило? Мистер Жуллер (фамилию я не придумал) [79] имел репутацию образцового слуги и являл собой пример для подражания как в собственном колледже, так и в соседних, и обнаружить его сидящим в хозяйском кресле и изучающим хозяйскую мебель или картины было верхом неожиданности. Он и сам, по-видимому, чувствовал несообразность своего поведения. Когда джентльмены вошли, он встрепенулся, с видимым усилием выпрямился и произнес:

— Извините, сэр, что я позволил себе тут присесть.

— Ничего-ничего, Роберт, — поспешил успокоить его мистер Уильямс. — Я как раз собирался спросить, что вы думаете об этом изображении.

— Ну, сэр, я, конечно, не смею оспаривать ваше мнение, но я этакую картину ни за что не повесил бы там, где ее может увидеть моя маленькая дочурка.

— В самом деле, Роберт? А почему?

— А как же, сэр. Помню, как-то попалась бедняжке на глаза Библия Доре [80] — а ведь там картинки, которым до этой далеко, — так хотите верьте, хотите нет, а три или четыре ночи мы не могли оставить ее одну. А покажи мы ей этого скилета — или что он там такое, — как он уносит несчастного ребеночка, с бедняжкой точно родимчик бы случился. Сами знаете, как это у детей бывает, как они нервозят по пустякам. Но вот что я скажу вам, сэр: это неправильно, что такая картина лежит у всех на виду, ведь кто-нибудь и перепугаться может. Вам сегодня вечером что-нибудь потребуется, сэр? Спасибо, сэр.

С этими словами безупречный слуга вышел и продолжил обход других своих хозяев; а покинутые им джентльмены, можете в том не сомневаться, незамедлительно собрались вокруг гравюры. Над домом, как и прежде, светила ущербная луна и плыли облака. Окно, до этого распахнутое, теперь было закрыто, а человек снова перебрался на лужайку, но уже не крался на четвереньках, а, выпрямившись во весь рост, быстрым широким шагом приближался к нижнему краю гравюры. Луна светила ему в спину, и лицо, затененное черной тканью, скорее угадывалось, чем виднелось; тем не менее зрители готовы были возблагодарить судьбу за то, что различают только бледный покатый лоб и несколько выбившихся прядей волос. Голова неизвестного была опущена, а руки крепко сжимали нечто похожее на ребенка, но живого или мертвого, оставалось неясным. Отчетливо видны были только ноги призрака, поражавшие своей жуткой худобой.

С пяти до семи приятели сидели, поочередно следя за гравюрой. Однако она не менялась. В конце концов они решили, что не будет большой беды, если они посетят столовую, а уж после вернутся и посмотрят, что сталось с изображением.

Они спешили как могли и по возвращении застали гравюру на прежнем месте, однако фигура человека исчезла: виднелся только дом, мирно освещенный луной. Им не оставалось ничего иного, как засесть за справочники и путеводители. В итоге повезло Уильямсу, который, вероятно, этого и заслуживал. В половине двенадцатого вечера он зачитал следующие строки из «Путеводителя по Эссексу» Меррея [81]:

 

«Шестнадцать с половиной миль, Эннингли. Церковь представляла собой примечательный памятник архитектуры времен нормандского завоевания [82], однако в прошлом столетии подверглась значительной перестройке в классическом стиле. Внутри находятся захоронения семейства Фрэнсис; усадебный дом Фрэнсисов, Эннингли-холл [83], внушительное строение времен королевы Анны [84], расположен сразу за кладбищем; его окружает парк площадью около 80 акров. Род Фрэнсисов в настоящее время пресекся, последний его наследник пропал при таинственных обстоятельствах еще в младенчестве, в 1802 году. Его отец, мистер Артур Фрэнсис, был известен в округе как талантливый гравер-любитель, мастер меццо-тинто. После исчезновения сына он жил в полном уединении в собственном доме. В день третьей годовщины печального события его нашли мертвым в кабинете; перед смертью он как раз закончил гравюру с изображением дома, оттиски которой представляют большую редкость».

 

Похоже, это было то, что они искали; и мистер Грин по возвращении тотчас признал, что на гравюре изображен именно Эннингли-холл.

Уильямс, разумеется, не удержался от вопроса:

— А известно ли вам, Грин, что за человек здесь изображен?

— Право, не знаю, Уильямс. Когда я впервые там побывал, еще до приезда сюда, тамошние жители поговаривали, что старый Фрэнсис не терпел браконьеров: кого в этом заподозрит, тех при первом удобном случае изгонял за пределы своих владений — и таким образом постепенно избавился от всех, кроме одного. В те времена землевладельцы творили такое, о чем теперь и помыслить не смеют. Уцелевший браконьер был — а в наших краях подобное случалось нередко — последним обломком старинного знатного рода. Вроде бы это семейство даже владело в свое время усадьбой Эннингли. Подобный случай, помнится, был и у меня в приходе.

— Что? Совсем как персонаж «Тэсс из рода д’Эрбервиллей»? [85] — вставил реплику Уильямс.

— Смею сказать, да; впрочем, я эту книгу так и не осилил. Так или иначе, этот молодец мог похвастаться длинным рядом надгробий своих предков в местной церкви; неудивительно, что он был малость недоволен жизнью. Говорили, будто Фрэнсис никак не может до него добраться: парень ходил по грани закона, но не преступал ее — пока однажды ночью егеря не застигли его в лесу, на самой окраине имения. Могу даже показать вам, где это было: на границе с землей, которая когда-то принадлежала моему дядюшке. Понятно, миром дело не кончилось, и этот человек, Годи — да-да, его звали именно так: Годи — я знал, что вспомню — Годи! — так вот, он, бедняга, имел несчастье застрелить одного из егерей. Фрэнсису только того и было нужно. Состоялся суд присяжных — вы только представьте, что это был за суд в те времена, — и бедного Годи немедля вздернули; мне показали, где он похоронен — к северу от церкви. Вы же знаете обычаи тех мест: всех, кто был повешен или сам наложил на себя руки, хоронят именно таким образом [86]. В округе предполагали, что какой-то приятель Годи (не родственник — у него, у бедолаги, последнего в роду, spes ultima gentis [87], таковых не было) — так вот, кто-то из дружков Годи замыслил похитить сына Фрэнсиса и тем самым положить конец и его роду. Не знаю, по уму ли такое эссекскому браконьеру... Но сейчас мне сдается, что, скорее всего, это было делом рук самого Годи. Ух! Даже думать об этом боюсь! Давай-ка, Уильямс, выпьем виски — еще по стаканчику!

Эту историю Уильямс изложил Деннистону, а тот — смешанной компании, в которую входил и я, а также известный саддукей, профессор офиологии [88]. К сожалению, когда спросили, что он об этом думает, ответом было: «О, эти бриджфордцы [89] чего вам только не порасскажут», — суждение, сразу получившее оценку, каковой оно и заслуживало.

Остается только добавить, что гравюра находится ныне в Эшлианском музее; что ее — совершенно безрезультатно — подвергли анализу, дабы установить наличие симпатических чернил; что мистер Бритнелл не знал о ней ничего, кроме того что это — диковинка; и наконец, что, хотя за меццо-тинто велось пристальное наблюдение, никаких изменений в нем более не обнаружили.