Пролог: «Чёрные лужи»
Город тонул в чёрных лужах. Они стекали по асфальту, как кровь из открытой раны, впитываясь в подол её платья. Маленькая Ева не плакала — мама сказала, что слёзы только помогут *ему* найти их.
Она помнила запах. Горький, густой, обволакивающий горло. Нефть. Он висел в воздухе даже здесь, в их старом доме на окраине, где мама запирала окна тряпками и рисовала мелом кресты на дверях. «Это не наш мир, Евочка», — шептала она, обнимая дочь так сильно, что та задыхалась. — «Он спит под нами. А Лукас… Лукас *позвал* его».
Той ночью мама взяла кухонный нож. Ева видела, как лезвие дрожало в её руке, пока они стояли у кровати брата. Лукас не проснулся, даже когда мама начала читать молитву — не на латыни, а на том странном языке, что звучал как скрежет камней под землёй.
— **Ты должна забыть**, — мамины пальцы впились ей в плечи, когда за окнами завыла сирена. — **Забыть, как он улыбался. Как его глаза стали… чёрными**.
Потом была кровь. Или нефть? Ева так и не поняла. Лукас закричал — нечеловеческим голосом, от которого треснуло зеркало в прихожей. Мама упала на колени, рыча: *«Выйди из него!«*, а по стенам поползли тени, густые, как смола.
Когда приехали люди в белых халатах, Ева сидела в шкафу, прижав к груди братову игрушку — плюшевого медведя с пуговицами вместо глаз. Его лапы были липкими от нефти.
— **Он не умер**, — сказала мама, прежде чем её увезли. — **Он просто ждёт**.
Сейчас, двадцать лет спустя, Ева всё ещё чувствует тот запах. Он струится из вентиляции в её офисе, оседает на губах во время допросов, шепчет: *«Сестрёнка…«* по ночам. Иногда, в зеркале, она видит за своей спиной чёрные лужи. Они растут.
А под городом, в заброшенных шахтах, что-то булькает в темноте. Как будто смеётся.
