Пролог:
Солнечный Берег. Название звучало как обещание. Городок, приютившийся между нежно-бирюзовым заливом и холмами, поросшими соснами, казался вырезанным из открытки к идеальному отпуску. Улицы, вымощенные светлым камнем, расходились лучами от центральной площади с белоснежной ратушей, увенчанной часами, чей бой был размерен и успокоителен. Фасады домов, выкрашенные в пастельные тона — мятный, лавандовый, персиковый — сверкали чистотой. Клумбы взрывались буйством специально подобранных, жизнерадостных цветов: подсолнухи, бархатцы, георгины. Казалось, сама природа здесь договорилась быть только светлой и теплой.
Жизнь текла плавно, предсказуемо, как течение речушки, впадающей в залив. По утрам на улицах царила деловая, но не суетливая активность. Люди шли на работу в местную консервную фабрику (знаменитую своими солнечно-желтыми этикетками), в небольшие мастерские, бутики или кафе с верандами, заставленными столиками под яркими зонтами. В полдень площадь заполнялась людьми, обедавшими на скамейках, обменивавшимися новостями с неизменно доброжелательными улыбками. Вечерами семьи гуляли по набережной, дети смеялись на игровых площадках, окрашенных в кричаще-радостные цвета.
Но была в этой идиллии какая-то… хрупкость. Слишком яркие краски, слишком громкий смех детей, слишком старательные улыбки прохожих, встречавшихся взглядом. Как будто поверх тонкого слоя лака повседневности лежала невидимая пленка напряжения. Люди здесь знали, что нужно быть счастливыми. Это было негласным правилом, почти законом. Грусть, уныние, даже просто задумчивость воспринимались с легким недоумением, как нечто… негигиеничное. Неприличное. Их быстро отгоняли прочь — чашечкой сладкого кофе в «Солнечном Лучике», лишним часом работы в саду, навязчиво-бодрой мелодией из уличных динамиков.
Атмосфера напоминала тепличный воздух — душный, лишенный свежего ветра перемен. Старый мэр, мистер Элвуд, был добродушным конформистом, чья политика сводилась к поддержанию статус-кво: чистые улицы, тихие жители, процветающий (на первый взгляд) бизнес. Он правил долго, и город под его началом замер, словно в летаргическом сне под солнцем. Никто не жаловался громко. Жаловаться было… грустно.
Но тени все же существовали. Они прятались в узких переулках за главными улицами, в чуть потускневшей краске на северных фасадах домов, в мгновенно гаснущих глазах женщины, слишком долго смотревшей на море в пасмурный день. Они жили в тихом шепоте стариков, помнивших времена до «вечного солнца», в украдкой вытираемых слезах подростка, чью собаку сбила машина, в глубоких морщинах усталости на лице доктора Арведа, единственного психиатра в городке, чей кабинет всегда был полупуст — ведь к нему ходили только «не совсем нормальные». Эти тени были слабы, разрозненны, глубоко запрятаны. Их боялись, их стыдились, их отрицали. Грусть была не просто эмоцией; в Солнечном Береге она медленно превращалась в негласное преступление против общественного порядка.
Именно в этот вакуум подлинных чувств, в эту натянутую, как струна, улыбку города, и шагнул он — Аллан Торн.
Его появление на политической сцене было стремительным и оглушительным. Он не был местным. Приехал пару лет назад, купил самый большой дом на холме с видом на город и залив. Богатый, харизматичный, с ослепительной, идеально ровной улыбкой, которая никогда не достигала его холодных, стального цвета глаз. Он говорил на митингах громко, четко, с фанатичной убежденностью. И говорил он о главной проблеме Солнечного Берега.
«Наш город болен!» — гремел его голос, усиленный динамиками, заглушая даже крики чаек. — «Болен тихой, разъедающей язвой! Болен серостью, унынием, черной немочью, которая крадет нашу энергию, наше процветание, наше будущее! Я вижу их — ходячих мертвецов с пустыми глазами, отравляющих нашу солнечную атмосферу своим ядом грусти! Они — паразиты на теле нашего счастливого общества! Они — отклонение от нормы! И это отклонение надо лечить! Жестоко, если надо! Ради всеобщего блага! Ради счастья!»
Его слова падали на благодатную почву. Страх перед тенью, перед «неправильностью», жил в городе давно. Торн дал ему имя, врага и обещание спасения. Он клеймил «грустных» как слабых, опасных, почти нелюдей, нуждающихся в «коррекции». Его риторика была простой, агрессивной и… облегчающей. Ведь это были другие. Не я. Я — счастлив. Я — нормальный.
Выборы прошли под знаком его ослепительной улыбки и лозунга: «Солнечный Берег — Территория Вечного Счастья! Грусть — Болезнь. Болезнь — Лечим!» Страх перед «отклонениями» и жажда простого решения сложных проблем (чужих проблем) сделали свое дело. Аллан Торн стал мэром.
Первый его указ пришел через неделю после инаугурации. Он был краток, оформлен на дорогой бумаге с золотым тиснением герба города и подписан размашистым, уверенным почерком. Указ №1. О создании «Реабилитационного Центра Полного Позитива». В народе его мгновенно окрестили «Лагерем Счастья».
Строительство началось немедленно. На отшибе, за старым кладбищем, там, где сосны смыкались в непроглядную стену, а ветер с залива выл особенно тоскливо. Огородили высоким забором с колючей проволокой поверху. Возводили что-то утилитарное, бетонное, с редкими узкими окнами. Никаких пастельных тонов. Только серый бетон и яркие, кричащие плакаты, которые появились по всему городу еще до окончания стройки: «Улыбнись! Это закон!», «Счастье — твой долг!», «Грусть = Лечение». Рядом с этими плакатами — менее заметные, но куда более жуткие объявления: «Сообщи о проявлениях уныния! Спаси город! Анонимность гарантирована».
Город замер. Ослепительные улыбки на улицах стали еще шире, еще неподвижнее. Смех — еще громче и неестественнее. Взгляды опустились. Разговоры стихли. Тень, которую так старательно загоняли внутрь, почувствовала холодный ветер с того места, за кладбищем, где рос серый монстр Лагеря Счастья. Первые «добровольцы» для «курса позитивной реабилитации» уже были намечены. Доносы, шепотом переданные в новую мэрию, уже летели, как ядовитые стрелы.
Солнечный Берег больше не был просто сонным городком. Он стал ловушкой. Ловушкой, где единственной разрешенной эмоцией была натянутая до боли улыбка, а цена за вздох или печальный взгляд могла быть страшнее смерти. И где за высоким забором с колючей проволокой, в серых стенах нового здания, начиналось что-то невообразимое. Что-то, что должно было навсегда вытравить грусть… или сломать тех, кто осмеливался ее чувствовать.
