Геофизическая станция Гарм
Поезд Москва — Сталинабад идет шесть дней… Не будем описывать юрты и вереницу ишаков, ожидающих у шлагбаума. Или седобородого, потрясающе величественного всадника на роскошном, сером в яблоках коне. А также не менее потрясающий вид трактора, на котором столь же гордо восседает другой седобородый красавец в чалме.
Экзотика Востока! Скоро ты станешь обыденной жизнью.
Из Сталинабада в Гарм — на машине. Дорога грунтовая, двести километров одолели за два дня с ночевкой на полпути, в Оби-Гарме. И вот мы на месте. Станцию построили в 1950 году. Строили не как-нибудь: и штольня, и здание станции, и дорога к ней строго ориентированы по меридиану и параллели. Здание деревянное, на стальном каркасе (сейсмостойкое), с восьмигранной башенкой.
Три окна в доме с башенкой закрыты черной бумагой. Это фотолаборатория, где проявляем сейсмограммы, и две регистрирные. Другое окошко — комната, которую мы называем диспетчерская. Там часы: морской хронометр и большие напольные. Хронометр подает на сейсмограмму сигнал времени каждую минуту, напольные часы — раз в час. Потом, обрабатывая сейсмограммы, мы по этим сигналам определяем — когда именно, во сколько часов и минут случилось землетрясение.
Здесь же есть радиоприемник, который дает точное время: «Пип, пип, пииии»! Но не из Москвы, а из ближней столицы, Дели.
У Виталия как начальника станции еще куча совершенно незнакомых дел: ремонт и строительство, банк и зарплата, бухгалтерия и аппаратура, машина и бензин, инвентаризация и контакты с местными властями. Дела все новые, в университетах этому не учат, перед принятием на должность заведующего ничего не объясняли. Смело набивает шишки, учится.
Местные жители вскоре назвали наш поселочек Халтурабадом. Во всем районе только две легковых машины ГАЗ-67 — у нас и в райкоме. Это влияет на нашу репутацию.
Рядом со зданием станции — жилой дом, глинобитный, в нем две двухкомнатные квартиры. Одна комната наша.
На нашей территории грунт — галька. Однако палочки ветлы, воткнутые в него прошлой весной, обросли веточками, обещая когда-нибудь тень.
Вода — в арыке. Электричество — от движка мощностью в 1 (одну!) лошадиную силу, с помощью которой заряжаем аккумуляторы НКН-100. Они освещают нас пятивольтовыми лампочками. Идешь из кухни в комнату — несешь или волочёшь за собой аккумуляторы. Не очень тяжелые, не больше 20 кг. Отапливаемся углем и дровами, готовим на плите или на примусе.
А кругом красота, дикая, первобытная. И тишина, тишина. Только слышно, как шумит река Сурхоб («Красная вода»), ворочая по дну большие камни. Да ухает филин. В небе кружат орлы. Напротив, через реку розовеет на закате своими тремя пиками Каудаль, вершина хребта Петра Первого. На нашей стороне — гранитная гора Мандолюль, в ней штольня, где установлены приборы.
Ну вот, дорогой читатель, ты знаешь теперь, где текла наша жизнь. Мы обрастали со временем людьми, аппаратурой, пониманием специфики сейсмической службы, наших собственных задач и проблем нашей науки, а также умением взаимодействовать с сотрудниками, лаборантами, местными жителями и начальством. Обзаводились детьми и друзьями, удобствами и даже комфортом. Мы менялись, а горы оставались все те же, близкие, грандиозные и удивительные. И река все так же глухо ревела, волоча по дну огромные камни.
Братья Сейсмики
Так, одинаковым именем, звали двух псов, братьев, вполне дворянского происхождения, волчьей масти. Ничейные (или общие), они уже жили на станции до нашего там появления. Предыдущий завстанцией использовал псов в качестве посудомоечных машин — выставлял тарелки и кастрюльки за дверь, и к утру они были вылизаны до блеска. Я тоже не очень люблю мыть посуду, но…
Сейсмики никогда не знали тоскливой комнатной жизни городских собак. Они жили на просторе. Иногда удавалось им подговорить кого-нибудь, обычно — скучающих от безделья профессиональных шоферов, поиграть с ними: побегать, поотнимать палку и прочие классические развлечения.
Но если эти странные существа, люди, не соглашались играть — что ж, Сейсмики играли в те же игры сами, вдвоем. Например, с лаем бросались вдогонку за низко пролетающим самолетом АН-2, который взлетал или шел на посадку на расположенный в километре от станции местный аэродром.
Или, если погода «несамолетная», они хватали одну палку за разные концы и бежали рядом, оттягивая головы в сторону, упираясь плечами и стараясь на бегу отнять палку друг у друга.
Население станции летом растет, приезжают москвичи. Увеличились возможности наших Сейсмиков вкусно поесть. Они уже стали лениться ходить к придорожным деревьям и подбирать тутовые ягоды. От некоторых угощений, типа куска хлеба, они уже отворачивались. Но прирожденная собачья тактичность не позволяла им делать это грубо. Они совершали колебания хвостом с малой амплитудой, с частотой около двух герц. Как известно, это означает: «Извините, пожалуйста, право, не хочется, прошу прощения, только что пообедал». Не знающий по-собачьи горожанин настаивает. Вздохнув, вежливый пес берет хлеб одним зубом и ретируется, делая вид, что вот сейчас, на свободе, не спеша, с удовольствием съест. Неспешным шагом заворачивает за угол дома, где его не видно, оставляет там эту демьянову уху и, свободный от назойливого угощателя, радостно бежит куда-то.
Люди, судьбы…
Народу на станции — минимум. В нашей коммунальной двухкомнатной квартире мы и еще одна девушка по имени Марксана. Она поработала год и уехала. Следующая обитательница этой комнаты звалась Аргентина. В другой такой же квартире жил механик Сойко с женой и лаборант Коля Корягин.
Сойко — фронтовик с многочисленными ранами, тяжелый наркоман. Ему в госпиталях глушили нестерпимую боль опиумом. Мы ничего вообще о наркомании не знали. Виталий наивно попытался было не дать ему посылочку, которую прислали ему добросердечные фронтовые медсестры. И Сойко уехал, ни слова не говоря, оставив тут жену.
На следующий год она заболела. Аппендицит. Но это в столицах банально. А здесь… Надо бы ее в Душанбе — а погоды нет. В тот год дождь с грозой лил, не переставая, больше месяца. Аппендицит не ждет.
Я не знала, а гармский хирург был хронический алкоголик. Потом мне рассказывали, что перед операцией его, как обычно, заперли на два дня. Но не углядели — прямо у операционного стола он выпил спирт, которым должен был протереть место разреза. Посередине операции упал и уснул. Фельдшер зашил. Банальный аппендицит превратился в перитонит.
В Душанбе надо бы. А погоды все нет и нет, а в машине везти — не довезти. Дорога грунтовая, ехать два дня с ночевкой. Выписали ее из больницы «домой». На станцию. На третий день она умерла у меня на руках.
Похоронили в Шуле, в соседнем кишлаке, на русском уголке кладбища, кто знает — на маленькой горке. Первая смерть в Гарме…
Сейсмолог должен быть акушером
Утро. Ноябрь, ранний снег запорошил дорогу. Телефонный звонок. Звонит начальник аэропорта:
— Слушай, Халтурин, у тебя машина на ходу?
— Грузовая только. А что?
— Да вот, понимаешь, жена родить собралась, а я машину завести не могу.
— Сейчас приеду.
Разбудил механика. Приехали в аэропорт, погрузили жену. Муж не поехал:
— Не могу. Погода летная, рейсы через час пойдут, а я, понимаешь, один — и кассир, и диспетчер.
Виталий поехал сопровождать. На полдороге, три километра до роддома: «Стой, стой, рожаю». Вынули роженицу из кабины, постелили рубашку на сухую осеннюю траву. Хорошо, была она с опытом, сама командовала, что надо делать. Завернули ребеночка, пупок перевязали, дальше поехали.
Вернулся мой дорогой в шоке. Говорит:
— Завтра же улетай в Сталинабад!
— Мне же еще не скоро… Что я там буду делать целый месяц?
— Нет, нет, давай, езжай, вдруг что-нибудь…
Что делать — учусь быть послушной женой. Уезжаю. Виктор Иванович Бунэ, тогда главный сейсмолог в Таджикистане, приютил меня.
И вот я в роддоме. Начало декабря, еще не топят. Холодище. На весь родильный огромный зал — маленькая электроплитка. Вот и весь обогрев.
Леночка появилась на свет по московскому времени — еще 7 декабря, в 11 вечера, по-местному — уже 8-го, в 2 часа утра.
Соседки смотрят на Леночку. Смугляночка. Чернобровая. Спрашивают: «У тебя муж таджик?»
Ночь под Новый год
Зима в Гарме очень разная бывает. То, как в «Евгении Онегине»:
Зимы ждала, ждала природа.
Снег выпал только в январе…
А то засыплет все кругом, затвердеет снег и долго-долго лежит, не тает, блестит на солнышке. Выйдешь ночью из дому — снег гладкий, никаких следов, только вместо дороги тянется узкая протоптанная в cнегу тропинка, да и ту часто поземка заравнивает, так что и не видно. Луна. На гладких заснеженных склонах гор — черные тени торчащих скал. Слабый желтоватый свет из окна, от пятивольтовой нашей лампочки — единственное цветное пятно на черно-белом, чуть синеватом ночном пейзаже. И — ни души. Тишина, звезды, луна. Суета цивилизации вроде бы и не существует вовсе.
Как же нам повезло!
В такую ночь перед Рождеством (а при советской власти — в ночь под Новый год) должны происходить какие-нибудь чудеса. Какая-нибудь нечистая сила должна появиться! И она появляется.
Вышла я из дому подышать, полюбоваться морозной ночью. Стою, смотрю вокруг, слушаю тишину. Привычный рокот камней, которые река тащит по дну, шуршание шуги у берега, да иногда филин подаст голос:
— У-гу!
Вот он, торчит как столбик на профиле горного отрога.
И вдруг еще какой-то слабый, но не очень далекий зов:
— Аа-а!
Что это? Вот опять:
— Аа-а!… Аа-а!
Бегу домой:
— Виталий, послушай, что это?
Выходит. Стоим, слушаем. Ничего. Виталий уходит, а мне любопытство не дает уйти. Уже одиннадцать, скоро Новый год. И тут опять:
— Ааа-а-а!
Выхожу на тропинку в Гарм. Ее совсем занесло, не видно. Но под верхним рыхлым слоем можно ногами нащупать твердый утоптанный снег. Чуть собьешься в сторону, или оступишься, или сама тропинка свернет — проваливаешься в снег до самого того места, откуда ноги растут. Иду медленно, осторожно. Снова слышу зов, какая-то в нем покорная тоска. Что-то уже мерещится во тьме, какое-то пятно. Движется? Или в глазах рябит?
Что там в поле?
Кто их знает? пень иль волк?
Наконец, вижу. Да, это человек. Он запутался в снегу и как будто что-то ищет. Подхожу ближе.
Он, видимо, слишком рано и слишком усердно отметил наступающий Новый год и плохо ориентируется. Оказывается, ехал на лошади, слез на минутку. Запутался в штанах — их две пары на нем, холодно ведь. Пока разбирался — лошадь куда-то ушла. Куда? Ведь волки! В отчаянии звал ее, не видно ничего, что-то мерещится во тьме. Где она? Пошел искать, свернул с тропинки, завяз в снегу. Где это он оказался? Куда идти? Как? Тонет в снегу. Верхние штаны где-то в снегу остались, закопались… Ни зги не видать…
Зову его к нам — отогреться. Некогда долго убеждать, время бежит, Виталий ждет. Новый Год вот-вот. «Да ладно, — говорю, — никаких волков тут нет, рано еще, они в феврале придут. Лошадь твоя уже давно дома, зачем ей куда-то уходить. Посиди у нас, обогрейся, совсем замерз».
Только мы пришли с этим невезухой к нам домой — а уж время без десяти двенадцать. Успели.
…Народные сказания об этой простой истории, выработанные по всем законам фольклористики, мы услышали лет через тридцать от внуков главного героя. Там фигурировали волки, героическая битва, победа сейсмологов, спасших жизнь телеграфиста.
Что-то было и про лошадь, уж не упомню, но тоже сказочное и героическое.
«Поиграй со мной, мама!»
Моя мама твердо знала, как надо воспитывать младенцев: никаких укачиваний и сосок, никаких «на ручки», никакого баловства. Я, старшая дочь, выросла с сознанием этой железной истины. Но Леночка меня быстренько переубедила. Просыпается в пять утра и хочет, чтоб я с ней поговорила и поиграла. Хочет — и все. Ну, я поговорю и снова засыпаю. Но она — на страже. Тут же требует внимания. Что делать, просыпаюсь. Засыпаю. Ну, и так далее. Потом придумала: над ее кроваткой погремушки привязала, а к ним — веревочку, а конец веревочки — к своей ноге. Я сплю, но время от времени во сне шевелю большим пальцем. Погремушки крутятся, шумят, ребенок доволен, а я почти и не просыпаюсь.
И второе Леночкино требование — спать только на свежем воздухе. Ну, не спорить же! Ребенок лучше знает. Но как уложить, чтоб уснула? Способ один. Не обращая внимания на ее вопли и яростное сопротивление, заворачиваю потуже, и выходим на улицу. Засыпает мгновенно! Если это день — тут она и остается. Если ночь — приходится тайком, медленно, незаметненько, на цыпочках переместить ее в дом, чтоб не проснулась и не пришлось бы давать задний ход.
Солнечное затмение
В феврале 1952 года должно быть солнечное затмение. Почти полное. Виталия вызывают в райком: «Слушай, приезжай. Говорят, солнце затмится, народ беспокоится, как жить будем».
