автордың кітабын онлайн тегін оқу Сон разума рожает
Александр Шушеньков
Сон разума рожает
Сборник «Сон разума рожает» содержит несколько произведений, относящихся к разным жанрам — сатирической фантасмагории, юмористической фантастике, мистике. Их герои — писатель-«почвенник», трудяга-муравей, бизнесмен, а также разумная программа, оказываются в необычных и по-своему трагических ситуациях. Иногда им становится «страааашно, аж — жуть!». Все это вызывает в памяти известную картину Гойи. Только здесь, так сказать, сон разума не рождает, а — РОЖАЕТ, хе-хе…
Муза
Произошла эта фантасмагорическая история в одну страшную и темную ночь в городе К., который когда-то в стародавне-былинные времена принадлежал Прусской империи, и был местом проживания одного известного писателя и еще более знаменитого философа.
Чем объяснить случившееся — Духом ли писателя-сказочника, или же — напротив — достижениями современного прогресса, что сказку сделал былью, не понятно, а только доподлинно известно, что все, что описывается ниже, любезный читатель, случилось на самом деле.
* * *
Город погружался в сон, на улице бушевала осенняя буря, глухо завывал ветер в трубе гостиницы, что возведена была на сохранившемся еще с прусских времен фундаменте, а в одном из номеров ее все не мог уснуть и страдал от творческого бесплодия Степан Иванович Сохатый — семидесятилетний писатель-«деревенщик».
В город К. приехал он по приглашению — как член жюри местного литературного конкурса. Конкурс был, конечно, не его масштаба: участники-любители, маленькие призы, да и денег за свое участия получил Сохатый немного …
А, что делать, как говаривал Николай Гаврилович? Их, хоть и немного, а на дороге — не валяются! Это во времена СССР он был в силе, печатался в центральной прессе, издавался большими тиражами и получал хорошие гонорары.
А теперь?
Хочешь — жни, а хочешь — куй, все равно получишь — хрен! Теперь только низкопробные халтурщики — типа детективщицы Устиновой — гребут лопатой. Гонят туфту, а пипл — хавает! Страшное обыдление, примитивизм! Старые — к телевизорам прильнули, а молодежи — вообще, кроме Интернета ничего не надо. Читать же книги совсем перестали, козлы!
А раньше, бывало, поедешь в творческую командировочку от Союза в район — так там не только накормят-напоят, да выступление организуют, а еще и поклонницы за автографами в очередь выстраиваются!
Эх, скотинится народ, пропадает духовность — прямо на глазах истончается культурный слой! И скучно, елки-моталки, и грустно, твою мать, и некому руку подать. А время уходит, утекают жизненные соки.
Спешить, конечно — не следует, однако — кому, как не нам, будить массы?
Сохатый знал, что кроме него уже не осталось будителей.
Да и деньги нужны.
Он понимал, что нельзя терять ни минуты, поэтому, как всякий уважающий себя классик, в поездки брал ноутбук. Вот и сегодня снова пытался поработать над продолжением романа-дилогии «Серп и комбайн». Серьезная литература, глыбища, правда, пока народом не оцененная. И режиссеры спят, хотя писал и Михалкову, и Бондарчуку, и Бортко, и Говорухину. Они американцам подражают, на «Оскара» мылятся, а надо-то свое — общинное, исконное!
Ничего-ничего, придет время, и, как Некрасова будут хоронить — сплошным людским потоком. А пока …
Пока, к сожалению, гонорар, полученный от спонсора — приятеля-банкира, почти иссяк. Причем, что особенно печально, и сам спонсор теперь бедствовал и скрывался от органов то ли в Магадане, то ли в Монако. А ведь какие надежды подавал! Ты, говорит, меня опиши, как какого-нибудь титана или стоика, а уж за мной — не заржавеет. А меня своя рука в Центробанке, мы с Улюкаевым вместе дно щупаем. И — сбежал.
А деньги кончились.
Приходится теперь — в его-то годы! — ездить в такую даль на конкурсы нелепые. А ведь село-то сейчас, ой, в какой беде! Ведь какие там теперь проблемы! И как все это можно поднаворотить, подзавертеть, черт побери! Такие пласты поднять!
Скупают теперь мать-землицу новые помещики. Стонет земледелец. А как он пьет с горя! Вот ведь проблема-то!
Может, тоже — того-с..?
Днем на обеде — по случаю приезда — от имени местных спонсоров-ликерщиков вручили коньяк. Пять звезд, три бутылки. И лимончики есть.
Вдохновиться по-бунински?
* * *
Степан Иванович ощущал, что месяцы, которые он после издания «Серпа и комбайна» провел в безмятежности и расслабленности, отбили у него способность творить. Более того: он не мог составить даже плохонький планчик. Тут, конечно, сыграло отвратную роль скандальное изгнание приходящей домработницы Матрены. Раньше-то, будучи городским жителем, Степан Иванович черпал свои сюжеты из ее рассказов о народной пейзанской жизни. А некоторое время назад приключилась у них ссора на почве ее обыдления, то есть крайней степени нахальства. Вздорная баба возьми да и заяви, что, во-первых, ей предложили место няни у депутата областной Думы бизнесмена Валерия Тенистого — с денежным довольствием не в пример сохатовскому, лучшим, а во-вторых, Степаша ей надоел. Ей, дескать, хочется настоящей любви и замужества, а он — холоднокровный!
Быдло!
«Надоел», понимаешь ли, мерзавка!
А как теперь быть с продолжением дилогии? Опять искать деревенскую домработницу? Так ведь такую краснобайку попробуй, найди. И язык такой сочный, ядреный: «вымя», «колдоебина», «яровая озимь» …
Степан Иванович раздумчиво прошелся по гостиничной комнате и посмотрел в темное окно. В черноте летели капли дождя вперемежку со снегом, и таким холодом могильным вдруг дохнуло на него из ночи, что он поневоле вздрогнул.
Гофман тут бывал, Кант жил где-то в этих местах …
Жили, жили — да и померли. Вот тебе и вся «Критика чистого разума»! И где они теперь пописывают? Так вот когда-нибудь и за мной смерть придет, отчего-то влетела в череп внезапная мысль. Закопают в чернозем, и — все! И ведь — какие сволочи: через год-другой ни про него, ни про «Серп и комбайн» ни одна тварь не вспомнит.
Ну, погодите!
Ночь — самое время для творчества. По ночам больше тем, надо лишь простимулировать воображение. А главное — погода. Холод могильный. Значит, надо хлебнуть. Некрасов закладывал, и столько про деревню настрогал. Тургенев квасил. В такую погоду даже Бунин бы принял, не говоря уже о «красном графе»!
На душе стало теплее.
Да, видно — Судьба, вздохнул Степан Иванович, и (в интересах дела) взял в руки сосуд вдохновения.
* * *
Буря кончилась, и чья-то могучая волшебная рука расшвыряла в разные стороны с небосклона недавние тучи, да открыла Земле усыпанное звездами небо.
В гостиничном номере было темно, и тишину нарушал лишь классический храп писателя.
Две красивые коньячные бутылки — одна пустая, а другая — початая, тускло блестели на столике под лунным призрачным светом, что пробивался из окна.
Тут вдруг ударил старинный маятник, и с двенадцатым ударом его Сохатый пробудился.
* * *
В номере явно кто-то был.
Степан Иванович почувствовал это каким-то звериным шестым чувством, и, продолжая приходить в себя от сна, чуть приоткрыл глаза.
Главное, не показывать вида, что он не спит, и понять, что происходит.
Итак …
В полумраке возле стола в кресле громоздилась черная фигура, лица которой было не разглядеть. Из-под балахона светились два тусклых зеленых огонька.
Глаза, что ли?
Что это за тип, панически подумал Сохатый.
Ворюга?
Как пробрался?
Почему к нему? Думает, что остались деньги от банкира?
Чушь: все потрачено.
Почти все …
Приходится ездить на конкурсы за копейки.
Надо будет ему объяснить, что он ошибся. Какие у писателя деньги?
А может, на помощь позвать?
Ага, пока докричишься, он тюкнет чем-нибудь, да и убежит. И хорошо еще, если живым останешься. А может и в заложники взять, сволочь! И ведь как все не вовремя! Такой сюжет только что снился об умирающей деревне — только записать осталось …
— Ну, проснулся? — неожиданно скрипучим замогильным голосом спросила фигура и шевельнулась.
Ах, ты, черт побери, не иначе — пытать собирается, сволочь!?
Может, коньяком задобрить?
Или — если уж пропадать — так лучше самому надраться до чертиков? А потом — и к Канту с Гофманом в гости можно!
Голова кружилась, перед глазами плыло.
Будь что будет, решил Сохатый. Он отважно протянул руку к ночнику над головой и зажег свет.
Господи, да что это такое, пронеслось в нетрезвом мозгу писателя.
Ночной гость (а вернее сказать, гостья) вид имел совершенно необычный. Это была огромная старуха — бородавчатая, морщинистая, одетая в землистого цвета заплатанное платье-рубище и черный траурный платок. Два зеленых глаза-огонька под платком, нос-ятаган, поросший седыми волосами, щетина под ним, широченный рот и острый продолговатый подбородок.
Вот так грабительница!
Настоящая Смерть!
Однако, хоть это и женщина, видно, что силой Бог не обидел: ишь, какие ручищи! Просто, таки, натуральные лапы — как у кузнеца какого-нибудь. Да и плечищи у ведьмы — ого-го!
Очень странно.
В одной руке у ночной гостьи была …
Черт побери — коса!
Ржавая коса!
Сохатый почувствовал себя плохо.
Вот и доигрался. Какая-то сумасшедшая садистка забралась в номер, чтобы его прикончить косой.
А в другой руке — гусли.
А что там у нее за спиной?
За спиной колыхались черные стервятничьи крылья.
— Что, страшно? — каркнула гостья.
И тут пьяного писателя, который, надо признать, всегда был склонен к мистицизму, осенило: отписался.
Значит, не врали умные люди: вот оно, как бывает!
Последнее видение …
К каждому прилетает Старуха с косой!
Сколько лет уже прожил на свете?
Семьдесят.
Пора …
Пушкин, вон — в тридцать семь, Лермонтов — в двадцать шесть… Гоголь недолго протянул, да и — Некрасов …
Отжил, значит, Степа!
Эх, окреститься в православие не успел. Куда ж потащит костлявая, неужто — в Ад? Может — на лапу дать, чтоб скостила срок?
— Ну, так — что? — нарушила паузу старуха. — Долго еще в молчанку играть будем?
Спешит, ох, спешит!
А, чего говорить-то надо?
Может, покаяться в грехах?
Какая ни то поблажка выйдет ТАМ?
Или помолиться перед кончиной?
— Отче наш, иже еси на небеси, — неуверенным сдавленным шепотом начал Степан. — А что ж Вы меня — этой вот косой? — неожиданно для себя вдруг спросил ведьму.
— Чего? — бухнула басом гостья.
— Ну, как это — «чего»? — совсем оробел писатель. — По — шее, и — того-с?..
Старуха брезгливо осмотрела Степана с ног до головы и отложила косу. Весь ее вид выражал высшую степень презрения:
— Косой мы работаем, — не то, что некоторые.
— Ага, значит, вот той штукой — будете? — понял Сохатый, с замиранием глядя на гусли.
Во рту совсем пересохло.
Вот так садизм!
— Лиру я тебе не дам! Ишь, какой прыткий. На ней только я играю!
— Ясненько, — совсем смешался Степан.
Видно, в ритуал сначала входила отходная.
Что там у нее в репертуаре — марш Шопена?
Гостья рванула струны и запела про комбайны, что идут на поля — громко и чертовски фальшиво. Она перевирала все ноты, и запиналась в словах.
За что ж со мной так, мелькнуло в сохатовской голове. Неужели нельзя без дурацких комедий. Балаган, как на современной эстраде! Хуже Ваенги воет!
Шаманье кликушество усилилось, и у Сохатого остро заныл зуб. Его давно надо было вырвать, но это был зуб мудрости, и Степан Иванович относился к нему с мистическим почтением.
А ведь ТАМ, наверное, зубной боли-то — нет, подумал Сохатый обреченно, и пробормотал с пьяной решимостью:
— Ну, кончайте скорее!
— Все уже? — ощерилась чертовка. — А чего ж ты не пишешь? Ты ж роман хотел писать о проблемах российского села? Так давай, шуруй, а я — полетела!
Что за бред собачий, совершенно утратил всякое понимание Степан Иванович. Неужели кончина откладывается? Эт-то дело хорошее, так сказать …
Но, чего же ей надо?
Просто забралась, чтобы спеть колхозную песню?
Но почему именно ему? Он же не музыкальный критик, а — писатель.
И почему — с косой?
— А, Вы, я извиняюсь, кем будете? — пробормотал Сохатый. — Вы номером не ошиблись?
— Ничего я не ошиблась, — угрюмо ответила старуха. — Ты же, козлище, вдохновения искал? Ишь, коньячища нахлестался местного на дармовщинку! А того не знал, что в нем Дух сохранился … Муза я, Степа, твоя Муза! Не узнал?
— Моя Муза???
— Ну да! Чего буркалы вылупил, думал — Алла Пугачева?
— Послушайте, но что же Вы сразу не сказали? Я-то подумал … Однако, бабуля, — осмелел молниеносно Сохатый, — на Музу Вы не слишком похожи! Где туника, где арфа? Потом, Муза должна быть молодой прекрасной женщиной, чтобы вдохновляла!
— Не нравлюсь? — бабка горестно усмехнулась. — Какую заслужил, такую и получай! Да ты сам-то на себя посмотри, «пи-са-тель»!
Сохатый был задет за живое:
— А чем я, собственно говоря, Вам не нравлюсь?
Он в раздражении взял бокал, налил в него коньяк и выпил.
Хорошо идет!
— Да, ить, из тебя писатель, как из свиньи — грабли! И какие только идиоты тебя читают?
— Позвольте! — возмущенный Степан Иванович сел на кровати, свесив голые ноги на пол. — Но кто же в этом виноват, почтеннейшая? Если я плохо пишу, так это — Ваша вина. Плохо вдохновляете! Труд селянина …
— Да что ты о труде селянина знаешь? — скривилась глумливо гостья и шевельнулась в кресле. — Проханов навозный!
Из ее крыла выпало перо.
Крупнее гусиного будет, автоматически отметил про себя Степан Иванович, и вразвалочку (как был — в трусах и майке) прошелся по ковру:
— Вот что, бабушка! Хоть Вы и моя Муза, а толку от Вас, извините, как от козла — молока! Почему так фальшивите при исполнении? Хуже Стаса Михайлова, ей Богу! Что за тряпье нацепили? Я не говорю уже о Вашем возрасте … Прямо, мумия Тутанхамона какая-то! От такой Музы любой Пушкин сразу бы повесился! Почему с косой ходите, как смерть какая-то?
Сохатый сноровисто снова налил полбокала и выпил.
Да, в одном ведьма права — дух у коньяка знатный!
— Ах, подлец! — заголосила бабка в голос. — Косой мы работаем, Степа, крестьянствуем на Парнасе. Одежда ему не нравится! Возраст не тот! Голос фальшивый… А кто меня до этого довел?! Разве ж я такая была раньше? Молодая, краси-и-вая-я-я! Когда ты только начинал … Ты, ты, негодяй, во всем виноват! Я ему, подлецу, всю молодось, всю жизнь отдала-а-а-а-а! С этим твоим «Серпом и комбайном» меня же все ТАМ хабалкой зовут!
Старуха закапала тяжелыми крупными слезами, став отчего-то лицом поразительно похожей на беглого депутата-патриота Госдумы Митрофанова.
— Вы с ума сошли! — зашипел Степан. — Соседей разбудите! Не хватало еще, чтоб они настучали, дескать, у меня ночью была женщина!
— Чтоб тебе пусто было, — продолжала всхлипы старуха. — Писал всякую ахинею, вот я и увяла. Как роза в огороде у козла! И голос сорвала! Грыжу заработала-а-а!..
Сохатый разозлился.
Муза с грыжей.
С ума сойти можно, ядрена вошь!
— Вот что, Муза … не знаю, как по батюшке …
— … Степановна …
— Хм… Прошу очистить данное помещение. Или вызову полицаев.
Проклиная писателя и непрерывно шмыгая синюшным носом, Муза Степановна отворила балконную дверь и шаткой походкой вышла в ночь.
Некоторое время она пугливо смотрела в темноту, потом сунула в комнату дряблую физиономию алкоголички:
— Степа, Аполлоном заклинаю: брось писать! Дай мне помереть спокойно!
И сиганула во мрак.
Сохатый выскочил следом. В зловещем свете луны пронеслась и быстро исчезла крылатая мешковатая фигура.
Маятник ударил один раз.
Во, как время мчится, подумал Сохатый. Только что было двенадцать, а вот уже и час. Этак, не успеешь оглянуться, как с Кантом на том свете придется о критике чистого разума спорить.
Да какой он, впрочем, чистый, когда столько уже выпил.
А может, и в самом деле — пора?
Ничего ведь не знаю, все выдумываю, сеялку от веялки не отличу. Какой из меня писатель? Вот, скажем, жил в этих местах Гофман — тот был писателем, хотя и не «деревенщиком». Но пил — изрядно!
Сохатый снова налил …
* * *
С тех пор Степана Ивановича больше никто и никогда не видел. А в номере его следователи обнаружили в придачу к трем пустым бутылкам и вещам
...
