Глава 1
1924 г
Лев Давидович Троцкий сидел за дубовым столом, заваленным французскими книгами и черновиками статьи о перманентной революции. Его длинные пальцы нервно барабанили по деревянной столешнице, выбивая ритмичную дробь. За окном, покрытым морозными паутинками, медленно опускался январский вечер, окрашивая кремлёвские стены в кроваво-красный цвет.
Он только что вернулся из Сухуми, где проходил курс лечения, — врачи говорили что-то о нервном истощении, о переутомлении. В поезде не работала печка, и всю дорогу он кутался в подшивку «Известий», дыша на закоченевшие пальцы. Теперь же в кабинете было душно — раскалённая буржуйка дышала жаром, но внутри него всё равно оставался холод, проникший куда-то глубоко под кожу.
Стук в дверь. Резкий, нетерпеливый. Даже не дожидаясь ответа, в кабинет ворвался молодой чекист в потертой гимнастерке. Его лицо было белым, как мел.
— Товарищ Троцкий… — голос сорвался на полуслове.
Лев Давидович медленно поднял голову. Его знаменитое пенсне блеснуло в свете керосиновой лампы.
— Что случилось, Ягода?
— Он… умер… — чекист сделал глотательное движение, будто слова застряли у него в горле.
Троцкий ощутил, как что-то тяжёлое и холодное разливается у него под рёбрами. Он знал, о ком идёт речь. Знал ещё до того, как задал вопрос:
— Кто умер?
— Ильич… — прошептал Ягода. — Полчаса назад. В Горках.
На столе перед Троцким лежал свежий номер «Правды», еще пахнущий типографской краской. «Ленин жив! Ленин будет жить!» — кричал заголовок передовицы. Его пальцы непроизвольно сжали газету, смяв тонкую бумагу.
Резкий рывок. Он вскочил со стула, чувствуя, как кровь ударила в виски. И тут же опустился обратно, будто невидимая сила вдавила его обратно в кресло. Хотя он, Лев Троцкий, никогда не терял самообладания — ни на фронтах гражданской войны, ни под обстрелом белых, ни во время ледовых переходов с Красной армией.
— Вам… вам нужно в Колонный зал, — запинаясь, проговорил ординарец. — Там уже собрались все…
Троцкий машинально кивнул, но не двинулся с места. Его взгляд упал на портрет Ленина, висевший напротив, — тот самый, где Владимир Ильич изображён с хитрой, почти домашней улыбкой. Казалось, сейчас с фотографии сорвется знакомое картавое: «Ну что, Лев, будешь делать?».
Но улыбка оставалась неподвижной. Да и Ленин больше не мог ничего сказать. Троцкий часто спорил с Владимиром Ильичом, но как будто именно сейчас ему требовался хоть какой-то совет.
Где-то за окном завыла сирена — сначала одна, потом другая, третья. По всему городу включались заводские гудки, сливаясь в протяжный, похоронный стон. Москва хоронила своего вождя.
Лев всё же медленно поднялся со стула. Его движения были точными, почти механическими — будто кто-то невидимый дёргал за ниточки, заставляя эту высокую, подтянутую фигуру выполнять необходимые действия. Он поправил пенсне, провёл ладонью по лицу — кожа оказалась на удивление холодной, будто мраморной — и вышел из кабинета, не оглядываясь на смятую газету с лживым заголовком.
В приёмной у стола с телефоном стоял Николай Бухарин. Его обычно румяное, оживлённое лицо сейчас было серым, пальцы нервно перебирали шнур аппарата. Услышав шаги, он поднял голову, и его глаза — широкие, чуть испуганные — встретились со взглядом Троцкого.
— Лев Давидович… слышали новость? — прошептал он, словно сообщал нечто запретное, хотя гудки заводов уже выли на всю Москву, и даже стены казарм дрожали от этого протяжного, всеобщего стенания.
Троцкий ответил не сразу. Вместо этого его взгляд скользнул к телефону — аппарат молчал, трубка лежала на месте.
— Звоните Кобе, товарищ Бухарин? — сухо произнёс он, и в голосе его прозвучало что-то острое, почти насмешливое.
Бухарин покачал головой. Его губы сжались в тонкую полоску, а пальцы, наконец, отпустили телефонный шнур.
— Нет, — сказал он тихо, затем сделал паузу и добавил, чуть склонив голову в сторону коридора, — Коба уже тут.
Коба уже тут.
Троцкий не дрогнул. Но где-то глубоко внутри, под рёбрами, что-то ёкнуло — холодное и тяжёлое. Он повернулся к окну. Во дворе, среди сумерек, стояла знакомая фигура в поношенной шинели, курившая папиросу. Дым вился над её головой, сливаясь с московским морозным туманом.
Сталин. Он пришёл раньше всех. Как всегда.
Троцкий почувствовал, как его пальцы непроизвольно сжались. Этот человек — «грубый медиокр» по ленинскому определению — уже стоял во дворе, куря свою проклятую папиросу, будто ждал этого момента годами. Дым клубился вокруг его неподвижной фигуры, сливаясь с морозным туманом.
— Подождёте меня, товарищ Троцкий? — Бухарин трогательно щурился, вертя в руках телефонную трубку. — Я дозвонюсь Грише, и мы пойдём в зал вместе. Коба меня и так пять раз звал.
Он кивнул в сторону окна, и в его голосе прозвучала тёплая, почти братская интонация при упоминании Сталина.
Троцкий медленно провёл рукой по лицу. Эти двое — Бухарин со своим мальчишеским энтузиазмом и угрюмый, методичный Коба — казались такими разными, но их дружба была странным образом прочной. Он помнил, как они вместе возвращались с охоты, громко смеясь, как Сталин терпеливо выслушивал бесконечные теоретические рассуждения Бухарина…
Для чего идти вместе? — Троцкий нарочито зевнул, но в его глазах вспыхнул холодный огонёк. — Чтобы Ваш дорогой Коба мог одним взглядом охватить всю оппозицию?
Бухарин поморщился, но не рассердился — он никогда не сердился по-настоящему.
— Лев Давидыч, ну что вы… — он потянулся было похлопать Троцкого по плечу, но замер, увидев его взгляд. В этот момент дверь распахнулась.
Сталин стоял на пороге, его шинель была припорошена снегом.
— Николай, — кивнул он Бухарину, и в этом обращении без отчества звучала тёплая, почти домашняя интонация. Только потом его тяжёлый взгляд скользнул к Троцкому: — Товарищи. Политбюро ждёт.
Бухарин оживился:
— А мы как раз с Львом Давидычем…
— Я иду один, — перебил Троцкий, уже надевая перчатки.
Он видел, как Сталин положил руку на плечо Бухарина — жест одновременно дружеский и собственнический. Этот союз всегда казался ему нелепым: блестящий теоретик и молчаливый прагматик.
— Я Грише не дозвонился, — Бухарин вздохнул, задумчиво пожимая плечами. В его голосе звучала искренняя досада, будто речь шла о пропущенной охотничьей вылазке, а не о собрании, которое решит судьбу партии.
Сталин лишь хмыкнул, выпуская струйку дыма. Его пальцы слегка сжали плечо Бухарина — то ли успокаивая, то ли напоминая, кто здесь главный.
— Ничего страшного. Зиновьев уже едет из Петрограда. С ним связался Каменев.
Троцкий, стоявший в дверях, почувствовал, как по спине пробежал холодок. Зиновьев. Каменев. Те, с кем он ещё вчера мог бы составить триумвират против Сталина. Но теперь…
— Значит, всё уже решено? — спросил он, намеренно делая голос бесстрастным.
Бухарин занервничал, но Сталин лишь прищурился, будто разглядывая что-то через дым папиросы.
— Решено? — он медленно повторил, растягивая слово. — Нет, Лев Давидович. Всё только начинается.
За окном гудки продолжали выть, сливаясь с завыванием ветра. Где-то вдали уже слышались первые аккорды траурного марша. Троцкий повернулся и вышел, не попрощавшись.
Он знал: пока Бухарин верит в их «дружбу», пока Зиновьев и Каменев договариваются за его спиной — Сталин уже делает следующий шаг.
