Вместо вступления
Якорные часы Хуучина Зальтая

ПОПЫТКА СТЕНДАПА

Поразительная вещь — талмуд Грасса. Не знаете такой талмуд? Книжка гигантская, «Мой двадцатый век» называется. Точнее — мое столетие. И в ней иллюстрации к каждому году. Среди иллюстраций: ребенок во чреве матери изображен там, где тысяча девятьсот семьдесят первый обозначен. Год, красующийся у меня на почетном месте во всех анкетах, справках и проч. Чтобы сам не забыл. Китайцы тогда еще не водружали ни пандуса между миром капитала и коммунизма, ни знака условного равенства. Еще далеко было до распада большой родины. И до битвы за город, однажды названный в честь творца поклепа, разносного доклада о двух писателях. Далеко-далёко. Как от Москвы до корчмы на литовской границе. Или, допустим, от курляндско-лифляндской Риги до какой-нибудь Вороньей корчмы. Смотря в каких масштабах брать.

Двадцать лет спустя вошло в новый оборот словечко «немереный» — корявое, несуразное. Единожды заведясь, на свой страх и риск, до сей поры не исчезло… Но в семьдесят первом или, допустим, восемьдесят пятом риск и раз не знали множественного числа. Эх, раз, еще раз, еще много-много раз. Мнилась сингулярность, ведь то, что происходит с тобой, не случается ни с кем больше. Семяизвержение, например, о котором никто не предупреждал, понятия не имел, неконтролируемая цепная — почему, откуль? Зато теперь время собирать чехлы и разбрасывать их по улицам, чтобы в разы сократить немереные риски. Барбариски. Ириски. Хотя реактор, кажется, давно зачехлен и полураспад состоялся. И выведен на чистую воду латышский судья чернобыльских экспериментаторов. Можно не печься об изотопах, о гексафторидах — урана, серы, неважно, о пористых перегородках — пресловутых диафрагмах, которые имеют достаточную проницаемость, чтобы через них прокачивать газовый поток в диффузионной установке. Игрушки сплошные, количество пор на единицу площади. Учились, как надевать. В каких случаях респиратор, когда — противогаз, подчас — чулок просто. Теперь, наверное, уже не только в Курляндии, куда плыло сонное полынное облако, но даже в зоне отчуждения можно заказывать березовый сок, через ржавый бор пробираться, травяной сбор заваривать, спор углублять между атлантами-абендландцами и гиперборейцами — суперборцами, сцу… гульдов зяблик, дразнить шведов, грозить им санкциями. За что? Да за все! За девку, которая, сачкуя от учителей, стала учить всех сама, моралистка, скачет по миру; за то, что другие страны им не указ, шведам этим, сами стадный иммунитет вырабатывают, за сокрытие воинственных курдов от Анкары. Ну и заодно припомнить, как в чичиковских владениях вместо хлебопашества рыбу ловили, приплюсовать нобелевские несоразмерности и неясность: отчего кострами взвиваются техобъекты критической инфраструктуры в непосредственной близости от бывших колониальных или собственных берегов? А бард Райнхардт Май тешит себя надеждой на стенах того времени. Какого времени какие стены? В диффузионной установке? Так в них же поры. Или старик Май имеет в виду легендарный исторический забор между двумя Германиями? Сказал бы мне лучше кто-нибудь, сколько пор в маске. Маска и есть чехол, а чехол полезная вещь. Зачехлили же однажды рейхстаг. И он сразу же в модный объект превратился, как будто перезагрузка произошла. Вот и мы все перезагрузимся, если наденем. Снова и снова. И мысль пойдет как по маслу, засияет всеми огнями, застрекочет, как часовой механизм.

МИМО КЛИМАТА

Тыквы светятся на Хеллоуин, лампионы — на День св. Мартина. Мартыновы ночи остались в осени. А нам выпал лишний февральский день, сэкономленный за четыре года. Но именно он оказался снежным.

«В зиму шагаем!» — подумал я и услышал:

— Все человечество сейчас топает в зиму.

— Опять мои мысли читаешь?! — воскликнул я в ответ на любимый голос. — Лишь бы не в ядерную. Хоть снеговика сможем вылепить.

— Забегаю вперед, — подмигнула подруга. — Главное, чтобы ваши тараканы уживались с нашими.

На тараканов можно было положиться, я это уже давно осознал. Наши общие и, наверное, вполне себе рыжие пруссаки талантливы, обладают подлинной интуицией, почти телепатическими способностями. Мы чувствовали себя кладоискателями, которым не нужно копать, корпеть. Без всякой карты выходить к Гете в Мальчезине, прямо к дому его, в перерыве между двумя локдаунами, или на Еврейскую площадь в старой Вене в преддверии первого карантина. Идем наугад, обнявшись, манкируя стрелками, выходим куда требовалось. Под веселый треп, но не сговариваясь друг с другом. Стрелка — царапина на чулочных изделиях. Проще сказать — на чехлах. Мелочь в Мировой паутине. Секундный хештег вместо минутной слабости. И, конечно же, встреча под какими-нибудь часами. Несомненно, на скамейках и тут что-то нацарапано. Только не так заметно. Здесь был Вася, у которого любовь с Клавой. А может быть, и какой-нибудь Клайд, у которого любовь с Бонни. Или Бони, у которого любовь со Стаси. Сильва, не сельва. Не стерва. Не потеряемся.

Мы любовались на «Якорные часы» — достопримечательность с марионетками. Не понимаю, не помню, почему просто якорные. Ведь спусковой механизм с крючковым якорем, так называемый анкерный ход, большинство традиционных маятниковых часов отличает. Особенно тех сердобских павлов буре с боем, что в XIX веке делали. Любой часовщик расскажет, мой дед подтвердил бы, он у меня часовым мастером был. Да и обычный рычажный спуск, он, по сути, тоже анкерный, как и анкерные вилка и колесо — те практически во всех механических часах едва ли не главная часть. Отнюдь не стрелки, циферблат, камни всякие там корундовые, безель-люнетта для вящей пущести. Но тут над нами красовалось устройство, которое правильнее было бы назвать «шпильур» — это если по существу. Изобрели немцы удобное слово, перещеголяли нас. Русские тоже горазды чем-то таким похвастать. Чтобы ладно и коротко. И все же куда нам до немцев, когда даже словосочетание «игровой хронометр» не применишь, нужно целую фразу сколачивать.

— Знаешь, кто придумал эти часы? — зачем-то решил пошутить я. — Яростный Хуучин Зальтай, мастер Нууц, маторско-камасинский или хамниганский Кулибин из Внутренней Монголии. Изобретатель нового календаря. Его очень почитают в Ухане.

Подруга улыбнулась:

— Думаешь, по новому календарю живем?

— Да похоже на то. Календарь, забитый множеством якорей, хищных зубчатых шестеренок, взял нас в оборот, как век-волкодав. Антиките́рский механизм. Знаешь такой? Однако у нового «отрывного» прикус неправильный, и привкус, и фокус. Который состоит в совмещенном вращении карусельных часов с фигурами-жакемарами, никогда не повторяющимися, или фигурами-двойниками, и разновидности Йоль-календаря, работающего по принципу киндер-сюрприза. Впрочем, принцип более хитрый. И устройство. Его только вычислить надо. Сам Зальтай, сдается мне, в Фучине знахарем промышляет. Банки народу ставит. С гексафторидом. В этом Фучине, кстати, прибрежная АЭС типа Фукусимы построена. Ведь часы пока идут, и маятник качается, и стрелочки бегут… Кажется, так пел некто Коралли, он же Кемпер, муж Шульженко, подражавший Бубе, как его, не Кикабидзе, а, да, куплетисту Касторскому…

Тут я осекся, испугавшись параду имен и фактов, которые кого угодно могли повергнуть в ужас. На Еврейской площади из-за угла выскочил вечерний бегун. И неожиданно со знанием дела стал наматывать петли вокруг памятника шестидесяти пяти тысячам жертв Шоа. По-волчьи дыша, быстрее секундной стрелки. Едва ли это могли быть ритуальные и сосредоточенные круги почета.

— Нью-йоркские башни рухнули в день рождения Феликса… — почему-то сказал я, думая одновременно и о волке, и о часах, и о любителе стенных нырков.

Подруга молчала.

— Что случилось?

— У каждого человека могут наступить моменты тоски, отчаяния и мрака, — отозвалась она нехотя минут десять спустя какой-то контрапунктной цитатой. — Но негде публиковать.

— Можно сливать, хоть бы и в море японское. А еще есть мордокнига — место сброса отработанных ступеней, — подвернулся выспренный комментарий.

— Не все способны сбросить… Скажи, каких чудовищ нужно пестовать в голове, чтобы ритуально топтать периметр возвышения, куда запрещено даже садиться?.. Вспоминаю деревню в Баден-Вюртемберге. Старуха-хозяйка восторженно и с придыханием говорила: вот здесь у нас висели флаги, а я сама была членом БДМ. Похоже на БДСМ, правда? А еще бабка на голубом глазу рассказывала, дескать, была у них во время войны одна работница с Украины. Спрашиваю, наивность изображая, как девушку в такую даль занесло. А нам, говорит, правительство выделило. Приехала фройляйн пошабашничать. Муж бабки рот ей затыкал, не пугайтесь, мол, что возьмешь с дуры старой. У него вообще лучшие импрессии, но другие. «За колючей проволокой нас хорошо кормили, хотя мы напали на СССР». Их маленький сын, родившийся в канун войны, слыша по радио дежурную фразу «Не забудьте заземлить антенну», думал, что просят похоронить какого-то Антона. Просят каждый божий вечер.

— Чего?

— Vergessen Sie nicht, die Antenne zu erden. Vergessen Sie nicht, den Anton zu beerdigen. Похоже звучит?

— Да.

— А тему чувствуешь?

— …Ничего удивительного. Детская детерминация. Грохот бомб еще не выветрился. Зато наши чувствуют себя сейчас в Берлине как в Перелешинском переулке Старгорода или на ресторанной горе Давида. Избачеством занимаются — несмотря на коронавирус. Окультуривают поверхность. Прикидываются истопниками, кочегарами. Подпольные вечеринки устраивают, параллели проводят. Дескать, новоявленные экологи решили сократить население. Докатились! От физики Краевича до физики Кикоина, это же вам не бомбы и не изотопы. Вирус, мол, тоже полезная вещь. Можно отпугивать комаров пресловутой тюрингской бациллой. Слышала про такую? Защищать растения естественным инсектицидом. Ассанжа на них нет, Сноудена. Памятник тому, кто разоблачит! Вот в России все иначе. Другие герои. Памятники О.И. Бендеру установлены в городах Чебоксары, Пятигорск, Кременчуг, Мелитополь, мемориальная доска в Одессе…

— Кременчуг, Мелитополь и Одесса — это Украина. Россия — памятник луноходу. Более или менее никчемному на сегодня. Ладно, сдались тебе всякие там… Расскажи лучше про своего дружка, поклонника Гарбарека. Классно ты его голос копируешь.

Вот так всегда. Теперь надо пахоту устроить в смартфоне, археологию. Чтобы вспомнить, как товарищ выглядит. Не саксофонист, дудец, как Тарыбарек, а клавишник. И голос восстановить. Ведь больше не созваниваемся. Уже давно не работали вместе, а с погружением в карантин все вообще пресеклось. Даже в парке, где когда-то импровизировали, даже в подберлинских усадьбах, где кабанчики бегали, потом нам их сервировали, а друг фыркал, дескать, вкушать такое нельзя. Никогда и ни при каких обстоятельствах. И вообще пора запретить любое мясо. Я делано зевнул.

ГОРИТ ГЕШТАЛЬТ

— Ладно. Тогда про историю любви. Любви музыканта-философа к Берлину и к женщине. Точнее, историю одного эксперимента. Кто-то на нас опыты ставит, я в это, конечно, не верю, хотя Билл Гейтс за три месяца до Уханя дал аванс не Гарбареку, а Байонтеку. Ну а мой философ, чел-челюскин, с собственной подругой экспериментирует. Тоже от щедрот. Я поднапрягся и включил чужую манеру:

«Люблю женщин водить на экскурсии. Показывать красоты местные. Чем, скажем, интересна Ганзейская площадь? На самом деле — ничего ослепительного. Зато Нелли Закс провела в этой точке города много лет. До эмиграции к шведам. Еще здесь расположены Академия искусств и кварталы, застроенные, быть может, первыми в Западном Берлине бетонными коробками. Корабли? — звучит слишком романтично. Спичечные коробки? — наоборот, унижает. Серенькие, характерные, балкончатые. В столице ГДР тогда еще строили Сталин-аллею, чем-то похожую на Ленинский проспект в Москве. А блочные поставили на поток лет пять–десять спустя. Стандартные парковочные места, плоские крыши, иногда поросшие мхом, мелкими деревцами и прочей рудеральной флорой, типовые дворы, застекленные лоджии. Конечно, застеклены они не так, как у нас застекляют. И хранится на них скорее ненужная утварь, чем заготовки, которыми всегда славились советские домохозяйки. Стекло, бетон. Нынче стекло — основной надувной материал. Кто придумал из стекла строить? Не Вера ли Павловна?.. Вот так примерно я повествую. Женщины всегда слушают внимательно, но без особой охоты. И не запоминают ничего. Была и она в их числе. Привез ее, значит, в Дойчланд, в Берлин. Повел привычным маршрутом. Помог с годовой визой. С того момента посещала она мою берлогу частенько. На Писториусштрассе. Однажды долгий перерыв был. И показалось мне, что я способен жить без нее. Наверное, не люблю больше. Хотя, может, просто проверить хотел. Ее и свои чувства. Сам не знаю. Но, так или иначе, рассказал ей об этом. Расстались спокойно. Ни слез, ни упреков. No pains, no sorrows, no sighs. И вспомнил я слова соседа-немца, облизывавшегося вослед, ему бы, мол, такую красотку. Говорю соседу: а ты пиши ей. Тот принял к сведению и давай упорно емели строчить. Моя поначалу не велась. Но время спустя клюнула. Теперь вместе они, ребенка завели. Я к нему с просьбой: верни, мол, гад, деньги, которые я ей на открытие визы дал. Точнее, даже не я, а мать в Москве для нас постаралась. Так чувак возмутился. Аршлох, говорит, аршлох…» [1]

— Да, грустно, — вздохнула подруга с чересчур серьезной гримасой. — И странно. Зачем на эксперимент пошел? Естествоиспытатель. Филантроп. Прав великий доктор Пауст: человек сам виноват в своем одиночестве. Эх, в груди моей тоска, Как бранящаяся скатерть, Хватит мозг мне полоскать и Слушать бабушкины ска… И что теперь? В самом деле живет один?

— Ого, — от неожиданности присвистнул я, — да ты, как погляжу, прониклась. А он теперь жалуется на испуганные глаза. Над масками. Недотепистое здешничанье во городе Берлине.

— Как-как?

— Недотепистое здешничанье! Тест сдал, а ответили через месяц. Деревню под Вяткой, где его родня живет, куда не то что поезд, автобус не ходит, уже всю привили, а тут жди у моря погоды. Рестораны закрыты, углы темные, идти неприятно. После девяти все по домам, район вымирает. А недавно ботинки заметил на дубе перед подъездом, шнурками связанные. Говорит, дилеры. Пара ботинок — стало быть, точка у них. Хотя раньше был спокойный район, ничего такого. По виду ботинок понятно, чем торгуют. Нужно смысл синих кроссовок знать, допустим. Или черных кед. Встречаются чуваки, как волки, под деревом. Ясное дело, в масках, удобно всем. Коротко беседуют о чем-то, курят — и след простыл. А для приятеля дуб — место силы, почти сакральное значение имеет. И вообще незакрытый гештальт. С детством связан. Как там пела Белла Левикова? Горит гештальт, огнем охваченный…

— Впиши его в судовую роль.

— Куда и кого? Дилера? Или клиента?

— Хи, хи. Гештальт!.. Коллегу, конечно. В состав экипажа. Грудь у него не горой, лоб у него не увенчан. Если выразиться словами поэта Уткина. Некоронованный. Будет членом команды. Снимемся с якоря крепким сырым утречком у пирса ближайшего водоема. — Подруга потерла руки и слегка поежилась, повела плечами. — Как он там зовется, ваш биотоп? Кройцпфуль, Феннпфуль?

— Goldfischteich. Пруд золотых рыбок. На полном серьезе. Однако, сударыня, куда ж нам плыть? В царство Московское? Да, самолетами теперь не доберешься и даже автобусами трудно… И главное — надо ли?

— Махнем в лужицкие леса. Кто, говоришь, там раньше жил, гавеляне? Славяне полабские? Хотя нет, лучше в те края, где дигитализации побольше, писем поменьше, звонков, оружия совсем нет, ни горячего, ни холодного, интернет бесплатный и бесперебойный, в обеззараженные села, в тайгу, в тундру. Предположим, норвежскую. В Лапландию. Или в Антарктиду. Или в район Земли Санникова. Где снеговиков лепят и продают по сходной цене.

— Прекрасно, — изобразил воодушевление я, — будем танцевать со снеговиками жигу.

— Могу ли я считать твои слова приглашением к танцу? — спросила подруга с напускной вычурностью.

— Тебе же мало моего общества, — пришлось возразить мне. — Впрочем, коль скоро ты собираешься взять некоронованного в плавание, тебе потребуется от него если не паспорт, липовый адельсбриф — дворянская грамота или какой-нибудь забубенный прививочный сертификат, то по крайней мере досье. А в таком деле я могу быть полезен. Ибо нахожусь почти в привилегированном положении — в роли человека, знающего многое о приятеле и его прошлом. Включая доберлинское — и доблестное, и темное. О календарных датах. Красных и не очень… Древние матросы — бывалые доископаемые колобки — вычислили одну важную вещь. Бригантина поднимает паруса… правильно, когда все счета оплачены, все ходы записаны. Просчитаны, прочитаны. Не всякий корабль рифмуется с немецким словом irreparabel [2], с шеренгой собственных грабель, а с псевдоордынским обозначением мужского полового органа и подавно. Так что это — приглашение к тексту.

Часть первая
Лесами гавелян

QUERCUS

ЗА ТОГО ПАРНЯ

Из всего движимого и недвижимого имущества, построек и насаждений уцелел только дуб, когда-то глядевшийся в окна кухни. Игорь провел ладонью по коре дерева. Припомнил заглавие книги, однажды читанной: «Куда идет тополь в мае?» «Куда же из далеких лет шагает дуб?» — парафраз напрашивался сам собой. Нет, дуб никуда не ушел, он очутился у тротуара. Новая мостовая легла вполне аккуратно, причем именно там, где раньше на условном меридиане мерцали их двухэтажки. В дальнем городском углу, на некой биссектрисе, казалось, друг против друга. Да и движимое не исчезло совсем, раз чужие машины оприходовали маршрут. Однако с плоскости стряхнули дома. Светлый особнячок, обращенный во двор фасадом, построенный, должно быть, в канун какой-то очередной по счету войны. Зимней, советско-финляндской. Обросший потертостями и подпалинами, краска слезла с него, цвета неопределенного, попробуй отличи — беж или крем, кофе с молоком или красноватый загар. Усадьбой тоже трудно назвать, хотя внешне чувствовалась некоторая претензия на усадьбу. Никаких премудростей, но и не без легкого намека и даже апломба. В просторном подъезде — каменная лестница, надменная, вьющаяся, нет, льющаяся по овальному контуру, в стене — ниша полукругом, для возможной скульптуры. А за квартирной дверью — коммуналка, что отапливалась дровами, четыре печки под потолок, покрытые белым и черным кафелем. Здесь на втором этаже Игорь жил с родителями. Точнее — родители с ним. Еще тридцатью зимами раньше, в доме, по слухам, обитали местные немцы…

Игорь слишком эмоционально, обстоятельно и часто пересказывал дорогие и единственно ему известные подробности, агиографически растягивая мелочи и смакуя образы. В итоге я, жалкий рисовальщик и реконструктор, чувствую себя теперь в положении самозванца. Будто покрал у него все. От заброшенных коллекционных дозорных, застывших на подставочках по одному, в боевых позах, каждый своей, до надежно закопанных фантиков. Спер всю оголтелую идентичность приятеля. Вдобавок мне уже кажется, что лицезреть «фамильное имение» — артефактом, возникшим и топорщащимся из глубин, случалось не раз. Только с легендарными немцами кочевыми ни он, ни я не пересекались. Мой друг Игорь Панталыкин — музыкант, причем хороший, хоть и знаменит не слишком. Вывод подсказан жизнью, напрашивается сам собой: история может быть интересной. Ведь кто-то по-прежнему держит в руках детскую погремушку в виде шарика голубого, и эта улица обвивается шарфом вокруг бывшего дома, даром, что ли, Крендельная, и девушка по ней спешит.

Семья Лики гнездилась на первом. В ржаво-бурой и длинной дощатой «шкатулке» — второй обитательнице местной диагонали: незримой, протянувшейся между соседями. Одновременно — плотной ткани и прямой линии. В хижине продолговатой, выцветшей, «продрись» на ставнях — там рыжая, здесь почти алая. С изнанки — едва ли не по-одесски — подобие лоджий, веранд, галерей. Но зданьице, прямо скажем, так себе. Нечто среднее между теремом и бараком. Почти курятник. Зато Лика ни с кем не делила жилплощадь. Кроме отца и матери, разумеется.

Расстояния, которыми пропитано детство, преодолеваются труднее и дольше, чем в возрасте, сильно отдалившемся от агушных погудок и общих — трикотажа в рубчик, тетрадок с сочинениями или прописями. Это если мы берем в расчет дистанции, а не сны. Даже когда мелюзга, улюлюкая, носится наперегонки, время медлит, и булыжник переулка, разделяющего приусадебные хозяйства, становится родственником самой неповоротливой черепахи: панцири намертво вбиты в землю.

Игорь чувствовал, что дом девочки хоть и рядом, соседство все-таки относительное. Ведь настоящих соседей каждый день ты на кухне видишь. Рубежи дворов подразумевали изгородь. За заборами теснились сараи, гаражи, кроличьи батареи, веревки для сушки белья. Все, что полагалось слободским статусом, навыками предместья. Родительский двор служил и заурядной подсобной территорией, и участком садово-огородным, лучше сказать — участками, по числу жильцов. Как ажурные узоры, сети, чехлы, встречавшиеся в иных местах, так штакетник вперемежку с рабицей позволяли запросто наблюдать, что делается внутри. При этом еще легче преодолевать любой бредень. Случай Ликиного двора принадлежал к исключениям. Незамысловатые злато и барахло, будничное копошение в обертках быта защищал едва ли не частокол от посторонних глаз. Глухой и вполне высокий. А крылечко пряталось далеко за углом, на боковой улице. Идти минут пять, причем вдоль целой вереницы окон: гостя можно заприметить заранее и шепнуть по цепочке.

Теперь здесь снесли сразу несколько зданий и течение улиц стало другим. Появилась новая проезжая часть, обнажив логику чертежа, о котором раньше трудно было подозревать. «Ось» между «родовыми гнездами», едва заметная прежде, стала совершенно очевидной. Нелепость и в то же время естественность случившегося поражала: будто и не воздвигались никогда эти дома и сараи, и следов не осталось, и вообще ничего иного не было в окрестностях, а вот негаданная дорога присутствовала во все времена. Хоть басни рассказывай и «баки заливай» с отсылками к вымышленному городскому плану и деталям ландшафтной архитектуры. Путепровод как тропа к водопою — вода и в самом деле была неподалеку, речка — прямо по курсу.

«Вот она, подлинная жизнь, настоящая, голая — полная превращений и переходов, сплошной трансфер», — подумал Игорь. В мозгу шевелились архетипы. Все мы знаем, как горел камин, «огнем охваченный», предоставив возможность стойкому и оловянному породниться наконец с картонной плясуньей. А сокровище, постоянно удиравшее от «мародеров» в обивке стула, предстало публике свежевыстроенным ДК. Странным образом здесь произошло нечто подобное. Ведь проекцию первой и, наверное, самой заветной мечты Игоря, связанной с его малой родиной, собственным биотопом, можно было теперь и увидеть, и даже дотронуться до нее. Всерьез осязать. Если не лапами или губами (зачем?), то хотя бы каблуками, микропоркой, подошвами обуви. То, что угадывалось в дружбе двух детей, нашло свое воплощение в отрезке новой улицы: она как бы соскальзывала с места ее жилища, пронизывая его двор. Идеально встроившись в пятачок, где этот двор был однажды. Или наоборот. Смотря откуда вести вектор. Соединение произошло, случилось самым неожиданным и надежным образом. Его нарисовали на ватмане, оформили дигитально и, наконец, закатали в асфальт, сдали в тираж, вернув компьютеру и бумаге в виде новой карты города. Оставим на совести проектировщиков-урбанистов, авторов очередного плана реконструкции и развития.

Но кем была Л. для И.? Вводились ли данные инициалы в математические звенья и перочинные формулы парковых лавок? И кем она являлась вообще, та светло-русая, хрупкая (самая маленькая в классе), воздушная, тонкая, невесомая, как перо. «Прыжки в мелодии определяют красоту мотива», — сказал один почитаемый Игорем пианист. Конкурент. Казалось, если Л. прыгнет с зонтиком, то зонт не выгнется вверх, а подхватит и понесет над сарайными крышами. С подружками раз от раза совершала рейды по соседским плоскостям и угодьям. Сухой язык детского протокола. В его дворе было чем поживиться: помимо дуба (кому нужны восточноевропейские желуди, не муку же из них делать), алыча, яблоки двух сортов — антоновка и симиренка, красная смородина, крыжовник. На грядках — помидоры, клубника. За грядками — курятник подлинный, единственный на всю округу. Правда, ни цыплят, ни подножный корм, являвший собой непосредственные плоды человеческих рук, никто из «чужих» не трогал.

Мелодия, видимо, удавалась. Но звук оценивался на вес. «Сколько ты весишь?» — Игорь любил задавать ей этот дурацкий вопрос снова и снова и слышать ее ответ, остававшийся неизменным. Спрашивал так упорно, что подозрения в насмешке могли возникнуть. И были бы уместны, наверное. Шанс разобидеться. Да, в голове звучала несуществующая нота «л», большой секрет, который подарил и берег не только сад во дворе, хранил его и сад детский, оказавшийся общим для них. А время, проведенное там, тянулось дольше всего, включая послеполуденный сон в огромной комнате, напоминавшей актовый зал, гулкую аулу.

СВОД ДОНА ДЖОВАННИ

«У меня есть тайна», — пел знаменитый баритон голосом Штирлица на мотив, подслушанный у Фрэнка Синатры. Словесно аукаясь с легендарным безголосым актером — любимцем бабушки. «Секрет Полишинеля» — любимая бабусина присказка. И при чем здесь Полишинель? Постойте, рахманиновскую пьесу Игорь разучил рано. И моцартовскую одиннадцатую сонату, в которой когда-то блистал Сер. Вас. Рах. Выдюжил целиком, янычарским маршем не ограничиваясь. Арии Моцарта не изучал. А привязанность свою, следуя неписаным правилам, никем не подсказанной практике, старался не выдавать. На всякий случай. Вдруг Лика ценить перестанет. Либо засмеют другие мальчишки. Хотя роль зайца на утренниках насмешек не вызывала. А может, мать строго посмотрит, в чьем взгляде уже снисходительная ирония и как будто упрек.

Какие права на мир способен предъявить птах, едва вылупившийся, кроме требований сна, учебы и корма? Мир, который большие сороки и птицы прочие давно обжили. Только появился, клюв жалкий, желтый, а уже взрослые песни петь пытается. «Лика, скажи, ты умеешь летать, ведь умеешь?» Конечно, Лика умела летать. Все ангелы обладают такой способностью. Сейчас, по прошествии срока с подходящей сигналетической табличкой «сорок с лишним годков собственного летоисчисления», он постоянно вспоминал об этой истории. В небольшой, по сути, череде его женщин зияли одни прорехи. «Твой матрикул не гуще, чем у моей Эммы Тросовой! Неужели?» — потешался, бывало, я, Павел Дутцев. Красавиц, с которыми что-то — тили-тили-тесто — лепилось и могло вылепиться (условия способствовали), уже невозможно было ни вернуть, ни заново обаять.

Пробежимся по списку. Ната, сокурсница и первая кандидатка в супруги, выглядела чересчур умной, а еще у нее был странный голос, не то что бы резковатый, но слишком склонный к щебетанию на неприятных частотах. Реакции и жесты в моменты вполне обычные казались чопорными и искусственными, она щурилась и жмурилась, ныряя в них. Будто за всем этим тлели комплексы, самовнушение, неискренность или, того хуже, суетный интерес и прочий неуклюжий расклад. Да, у нее была изумительная грудь и вообще прекрасная фигура, но от такого колючего, вредного фальцета трудно было воспламениться. Однажды вечером, чувствуя себя полным, он оставил ее в самый ответственный момент свидания, перед близостью. Абсурд ситуации не помешал охламону тихо закрыть за собой дверь.

Медноволосую Лану, в перерывах — блондинку, девушку чуткую, добрую до сердобольности, улыбчивую, солнечную, о таких говорят — светится изнутри, он отпустил на все четыре, считая, что счастье ему лишь мерещится. Да, Игорь отлично знал, что эпитет «самозабвенно» — как раз про нее. Во всех смыслах. Лана была бедовой, легкой на подъем, открытой ко всему новому, при этом не принадлежа ни к когорте феминисток, ни к железному племени бизнесвумен. Звезд с неба не хватала, вряд ли кто-нибудь смог бы ее зачислить в универсальные спецы. Но была она по-житейски мудрой, возвращая утраченную способность видеть прекрасное в самом обыденном, незаметном, простом. Смекалка, временами беззащитность («я запуталась» — типичная фраза), ничего нарочитого, способность восхищаться без экзальтации пустышек, особо восторженных или доверчивых инженю. Оба зеркалили (Игорь возразил бы: по-настоящему любили друг друга), в дни разлуки рыдая в трубку — каждый по свою сторону проводов. Сферы сближались, склеры сжижались, средства связи междугородней отставали катастрофически. Жили в разных городах на заре скайпа и интернета. Радовались каждой встрече. Впрочем, «живут не для радости, живут для совести», решил Игорь, повторяя реплику известного киношного персонажа, и выбрал Ию. Она и стала официальной женой.

Важная медлительность и немногословность Ии обернулись ссорами. Лет пять прошли под знаком полутонов и трепета, потом супруги все больше гундели, бухтели, напоследок едва не дрались. В итоге, глядя на них, было трудно поверить, что совместная жизнь этой пары казалась поначалу безоблачной. И окружающим, и им самим. «Вы любовники, а не муж и жена», — хохмили раньше знакомые. Будни приобрели и энное время сохраняли те самые черты размеренности и солидного быта «по факту и форме», которые давали Игорю возможность не задумываться о многих деталях. Ия имела талант хорошей хозяйки. Однако семейную идиллию подкузьмили чувства к Лане, сохранившиеся у него. Избавиться от воспоминаний быстро и безнаказанно не получилось. Он то и дело мысленно сопоставлял супругу с предшественницей. Дальше — больше. На поверку выяснилось, что жена молчалива не от какой-то особенной душевной тонкости и глубины. Да, светский треп она могла поддержать, интеллектуальных дебрей чураясь. Игорь с первого дня знал об этом — подумаешь, дело наживное! Однако узкий кругозор, который мог сойти за уважительную причину в презрении к сложным терминам, вовсе не оправдывал то обстоятельство, что волшебные пароли, такие как «спасибо» и «прости», тоже не входили в ее лексикон, а мерцательный, аритмический интерес к вещам возвышенным носил самый утилитарный характер. Кто-то из знакомых просветил Игоря, усмотрев в установках Ии сложный мотив. Разложили по полочкам. Дескать, слово «прости» (пункт первый) является просьбой или даже призывом к упрощению. Благодарить, употребляя «спасибо» (пункт второй), подобает лишь постороннему, близким людям делать сие не пристало, ибо по смыслу cопоставимо с оскорбительной репликой «Б-г подаст». Ну а возвышенность (пункт третий) зависит от восприятия, определяясь ракурсом и рельефом.

«Неожиданная версия, — отмечал Панталыкин в некотором замешательстве, — а ведь только с ней, именно с Ией, я сам готов изо дня в день извиняться и низко кланяться». Беспричинная обида, все чаще посещавшая лицо жены, претензия на абсолютное знание истины, болезненная убежденность в том, что ближние обязаны платить ей по априорным счетам, не способствовали оптимизму. Учиться супруга не хотела, за медлительностью пряталась если не лень, то инерция. Впрочем, Ия сама учуяла в Игоре задатки лодыря, этим и объяснила все его неудачи, расхлябанность, пассивность, пустой карман и отсутствие хлебного места. «Кому нужны в наше время музыканты?! — возмущалась она. — Сегодня в ходу диджеи. Вся твоя музыка считывается с электронных устройств. Посмотри на своих дружков. И вообще, деньги где?» «До изобретения нот в музыке существовал натуральный обмен, ноты — деньги музыки», — вяло возражал муж, повторяя чьи-то слова. Он хуже играл с листа, чем по слуху.

Игорь слишком поздно понял, сколь опрометчивы и напрасны все упования. На Ию почти не сердился, ведь благоверная рассчитывала, а он подвел. Ей бы обычного мужика, трезвомыслящего, выполняющего предписываемую (приписываемую?) функцию четко и рационально: вкалываем от зари до зари для заработка, хозяйку сердца содержим, не забывая про ежегодный отпуск в благости островов. Промашка общая, верхоглядство. У кого-то нюх не сработал, кому-то витание мечтательное боком вышло. Эмпиреи вместо эмпирики. Сани не те, и сам не sunny. К тому же надежда применить к предместнице жены кнопку delete оказалась столь же призрачной и наивной, как и бесплодные попытки переделать супругу. Когда спохватился, шансы быть снова с той, которую так безрассудно отпустил, растаяли навсегда. Высохли графит или диоды в трубке и солью покрылись, как зимняя обувь. На орбите кинутой подруги уже барражировал новый партнер, быстро сообразивший, что «таких больше не выпускают», то есть — не производят. Выпускать жар-птицу из рук противоречило планам.

«Нам ли жить в печали», — рассуждал Игорь. В ту пору у него возник план сблизиться со знакомой актрисой. Зеленея от семейной рутины, искрившейся только разборками, что подстерегали на самых ровных местах, ухватился за веревочку, тянувшуюся из симпатии давней и обоюдной. Однако актриса неожиданно и резко прекратила общение, напрочь исчезнув со всякого горизонта.

Последний клин между незадачливыми супругами вбила Стелла. Эта непоседа «сработала» на контрасте, отличаясь от Ии и деловыми качествами, и искренней тягой к искусству, а еще общей отзывчивостью, завидным умением смотреть незамыленным глазом на окружающий мир. Она слыла почти интеллектуалкой. Не охмуряла, взяв, как сказали бы вокалисты, «высокую ноту». Роль ловца, «хватающего быка за рога», выпала Игорю. В чем-то Стелла казалась проекцией Ланы, но даже его навык знакомства с медноволосой не мешал новенькой излучать нечто доселе неведомое. На такую радиацию отозвались собственные тайные микросхемы. Чтобы добиться расположения избранницы, Игорь умолчал о жене. «За одну новую подругу двух старых дают», — подстрекал приятель. Увы, многообещающая история, начинавшаяся вполне романтически, быстро зашла в тупик: слишком уж они не подходили друг другу внешне, а взбалмошность пассии раньше или позже отпугивала и бездумного ухаря, и вдумчивого ухажера, и скоростного казанову, и кавалера образцово терпеливого.

ДУБИНА СТОЕРОСОВАЯ

Бытовуха закончилась. Завершилась интрижка. Лишь с возрастающей натугой Игорю удавалось вспомнить, кто кого бросил, кто кого плохо искал. В ретроспективном восприятии колобками были все, только не он сам. «Женщина твоей жизни меняет тебя. Озаряет», — бубнил Панталыкин себе под нос. Другая дама — загранка в какой-то момент оборотила на него свое действующее лицо, предъявив навязчивую идею дуэта глубокого зарубежья с дальней музыкальной академией. Была ли в ней острая необходимость? Оттачивать мастерство… Завершить высшее композиторское образование у Гюртеля. У одного из крупнейших, старейших, авторитетнейших. Ведь это так правильно — совершенствоваться! Попутно упиваясь преодолением искусственных барьеров, поставленных самому себе: выучи, чувак, новый язык, сумей найти в чужих палестинах-пластилинах подругу. Жена в эмиграции — не просто жена. Как и Берлин — не Тула. В тевтонские широты нужно сразу с собственным кипятильником-самоваром, о чем разгильдяй Игорь не ведал. Ия никак не решалась на развод, но в Германию не поехала. Да Панталыкин и не предложил бы. Ведь смыться невтерпеж. Подальше и поскорее. Выписывать незнакомок из родных краев с помощью объявлений в сети — штука рискованная. Тогда сочини хотя бы что-нибудь грандиозное для очередного диплома. Чтобы подвести черту цепи бесконечных штудий и штурмов, начавшихся еще в… Не будем расшифровывать где, назовем этот город Усть-Вечерск.

Старт был дан очень давно, десятки лет назад, когда мама водила собственного главного героя за ручку в музыкальную школу в районе Щековской горы. Когда в окно на первом этаже этой школы нетерпеливо заглядывал друг. Когда они с другом, как те сороки, подбирали все, что блестело для них: валявшиеся на обочинах таблички и дорожные знаки, штемпель пошивочного ателье, выкинутый или потерянный кем-то…

Однако герой вырос. Все эти годы он пытался сочинять мелодии. Малевать жирные шары между линиями и на линиях, разбавляя их кружками пустыми и рыхлыми, кирпичами, молниями и запятыми, а также шариками поменьше. Требовался кульминационный аккорд. Или, скажем так, промежуточный. От него ждут внушительного звука, но, увы, ничего путного не приходит в голову, никаких замечательных опусов с номером или без. Одни перепевы из киномюзиклов Жака Деми. А еще длин-ноты, тягостные, политональные. Последние шаги гаммы: си — до. Следующая остановка — ре. По сути, шкала начинается и заканчивается Сидором. Вещмешком? Зато появилось жалованье. Полторы тысячи в месяц за три дня службы в колледже. Совсем неплохо. В городке Дункельвальде. В темном лесе, в темном лесе. В лесе гевельском, где, что в твоем Суздале, бывают праздники огурца. «Где дуб, явленец миру», — как писал великий поэт Соснора. Где их видимо-невидимо, черешчатых, раскидистых, незаменимых и незнаменитых, Стелмужскому или Кайзерайхе, конечно, не ровня, но явно не линейных и, может быть, растущих вопреки, стоящих на пути (komm mir bloß nicht in die Quere! [3]), с мудрыми котами, чеширско-пушкинскими, и золотыми цепями, о чем всегда готов побиться об заклад Дутцев, лабух и журналюга. Ведь Quercus [4] — не коронавирус и не Лексус-Плексус-Нексус, но звучит как Quer-Kuss [5], а это хорошая игра слов: поцелуй вопреки, поцелуй поперек, поцелуй бороздящий, поцелуй мешающий, поцелуй со стороны, робкий у неофита (beim Quereinsteiger [6]) или оригинальный у фрондера (beim Querdenker [7]). И, конечно, не кверулянт, ведь тут не до сутяжничества и болтовни, ежели целуют, а на соблюдение дубом конфиденциальности можно рассчитывать. Почище, чем у грубого Готлиба с его черной дубовой мебелью. В былинных краях гавелян, живших здесь еще до немцев. Недалеко от Берлина. Недаром панталыкинский «Цикл песен к возлюбленной» именно здесь и был им написан. Впрочем, никакой возлюбленной на тот момент не существовало. Он ее просто выдумал. На самом деле — это все Лика. И цирк, а не цикл вовсе. Zirkus [8]. Но вот кому и как объяснить?

«Держи меня нежно» — наш правильный и бессмертный ответ творцу «Бесаме» пианистке Консуэле Веласкес. За авторством Глеба Жеглова. Поскольку такой подход намного правдивей и надежней мексиканского девиза «Целуй меня много». «Держись за клавиатуру, дубина стоеросовая», — говорила когда-то мама, если Игорь в мандраж впадал по поводу быстрых темпов и смазанных тридцать вторых. И на что только не приходилось жаловаться. На басовый ключ, двойные бемоли, покалывание в ягодицах, деревянные пальцы. Кстати, из какого дерева делали рояли, стоявшие в усть-вечерских классах? Горной ели? Слишком дорого. Ель идет на деки, на мануалы. Наверное, из сосны и бука, но ведь могли и из дуба, экологически чистого, светлого, с хорошим коэффициентом акустики, с блеском серебристым.

«У немцев — дуб женского рода. Странно, да? Между прочим, путают современные германцы лингвистический род — мужской и женский — с социальным употреблением слов, экстраполируют. У них теперь все должно иметь свой женский pendant, эквивалент. Человек и человека. Член и члениха. Тогда и фамилии нужно поменять, ведь если он — Меркель, то она — Меркелин. Мельник — Мюллер, Мюллерин — Мельничиха. Или пусть будет как у чехов — Мюллерова. Зато термины для фортепианных внутренностей мы позаимствовали из немецкого, у передовиков клавирного производства — штег, вирбельбанк, штульрама. Без всяких там родовых признаков. Род роли не играет…» — рассуждал Игорь.

Впрочем, вирусная борьба за гендер и языковую женскую атрибутику не делала путь к сердцам короче, а жизнь лиричнее. По мнению многих, подкрепленному собственным опытом, Германия уже в девяностых страдала кризисом прелестниц: чахлые стайки угловатых мужеподобных девиц только оттеняли тяжелый строй гримас, контуров и грубых голосов возрастных теток, квадратих, описанием которых Бальзак едва ли озаботился бы. Путь жесткой эмансипации дал плоды, будто от суфражизма — сражений за политические права — через воинствующий феминизм вел к усвоению природных установок: селезень всегда ярче серой шейки, с самками хамелеона обстоит точно так же. Очей очарование рушилось на уровне фенотипа. Зато нордический характер и рецидивы брунгильдности никуда не делись. Хотя если дуб — женского рода, это многое объясняет.

По всем приметам ясени молчат. В цене и центре вообще не дуб, а сосна и культ Кибелы. Матриархат новый. Но ведь никто не отменял эстетическое восприятие. А если оно затруднено? Оскорблено, наконец? Непреходяща ли женская красота? Как без нее? Вспомним об априорной, той, что от века предписана. Не про служебную. Пентесилея, предводительница амазонок, была по-своему хороша. Да и Брунгильда, если верить Бюссьеру. Сардоники зубоскалили, что современные девушки с Запада становятся похожими вовсе не на мужчин, а на собак или лягушек. Без шансов перехода в подвид принцесс, за вычетом Несмеян. К тому же у немцев и тут все наоборот: не лягушка-царевна, а король-лягух. Конечно, любая сколь-нибудь привлекательная особа женского пола сильно выигрывала и больше ценилась в таком контексте. Однако всяким попыткам Игоря замедлить и удержать местные редкие мгновения слишком долго мешала его неуверенность краеведческая. Свою ложку дегтя добавила предшествовавшая «митушной», но почти объявленная битва с харрасментом. Так незаметно, учительствуя в Дункельвальде, дождался Игорь ми-тушниц, оседлавших сражение с ветряками тотального мужского абьюза. Too meet. Спустимся на ноту «ми». Радикалки даже монсеньора Кехану смогли бы в домогательствах заподозрить. Приставал старик к девке Альдонсе? Разумеется, приставал! «А ведь к учащимся невозможно не приближаться, когда не вирус, — без задней мысли отдувался Игорь. — Словами всего не объяснишь, на собственном примере не покажешь. Нужно и запястье пощупать, понять, зажата ли кисть, и до спины, до плеч иной раз дотронуться, и даже к животу прикоснуться».

Ягодка на торте, плесень на хлебе, трудно выговариваемая полуниця на палянице лишь предстояла, сияя и высясь тем, во что бы он сам никогда не поверил. Самодеятельную актрису, полунемку-полуфранцуженку, Игорь предпочел домой не приглашать. Квартира маленькая и дама страшная, к тому же неровно дышит. Толстая была, бесформенная фигура, лицо одутловатое, клоунское и старше лет на восемь. Однако приветливая и хочет программу сделать. Решил, что для занятий и репетиций больше подойдут помещения школы, хотя во внеурочное и даже карантинное время это уже тянуло на причину для увольнения и сочный штраф. Пока хлеб да перец, вышло еще острее. Не успел отвернуться, а на полу скатерть-самобранка. Мадемуазель постаралась — все необходимое принесла в рюкзаке и даже свечи зажгла. Какой леший овладел Игорем, бог каких факелов заставил разоблачить, увлечь в вестибюль… Ну не на полу же, где она с готовностью расстелила свой плащ. А в коридоре и стол стоял, и полумрак клубился, правда, в торце вестибюля двери наружу — стеклянные, и камера наблюдения, которую он всегда считал фейковой, муляжом… Игорь добросовестно погрузился в какое-то кино, сделав то, чего, видимо, ожидали. Не ждала, впрочем, шефиня: через несколько дней ее лицо исказилось до неузнаваемости, глаза выпрыгивали из орбит, уголки рта оскорбленно подрагивали. Полученный расчет объяснялся жалобами учащихся на неоднократное и бесполезное ожидание у подъезда. Поиски нового места привели в очередную бурсу, которая оказалась школой начальной. Сюда нужно было приходить заранее, чтобы успеть вытащить электронные инструменты из грязных футляров и расставить их в нужном количестве, подключить переноски, шнуры. Уроки коллективные, типа сеанса одновременной игры или обслуживания 150 станков вместо 8 положенных. Ключа от входной двери нет. Если вовремя не уйдешь — про тебя забудут и запрут, как старика Фирса. Если опаздываешь — звони в продленку, где колготятся до начала факультативов все дети. Если не запутаешься сам, не забудешь, как звать их. Ведь в среду первой Эмма Финк приходит, второй Эми Жуань, а в четверг одновременно Зорайя Жуань (не родственница Эми) и Зоя Лауэр…

ДВОРЕЦ ИЗ ЯНТАРЯ

Злая воля черных клавиш, все, что было, не исправишь. Пожалуй, не проходило и года, когда бы Игорь не думал о Лике, возвращаясь мыслями в собственные сказочные и баснословные времена. В ту эпоху родители ходили на французские фильмы в маленький кинотеатрик с вычурным названием «Янтарный дворец» почти на окраине города. Кто-то предпочитал киносеансы с Мишель Мерсье, кто-то смотрел и пересматривал «Шербурские зонтики». От собственной мамы Игорь впервые услышал лейтмотив этой картины. Щемящий минор запомнился сразу и почему-то очень быстро стал ассоциироваться именно с девочкой. Наверное, потому, что ожиданию суждено было стать основным фактом их дружбы. Лишь персонажи отчасти поменялись местами.

Установка почти в пандан нечитаному Луговскому. Еще не расставшись, без лишнего шума терпеть и разве что ждать появления предмета своего обожания — ведь оказаться уличенным в нежных чувствах, захваченным врасплох куда хуже, чем пропустить. Демонстрировать независимость, изображать спокойствие. Зря ли по телику такую микстуру прописывал детям известный шведский изобретатель в расцвете лет, пионер воздухоплавания и специалист по крышам. Притворство? Пожалуй. Но иногда что-то на тему притворства звучало и дома. В «Янтарном дворце» время от времени устраивались «показы для своих»: демонстрация новых фильмов, в прокат не попавших или не предназначенных для него. Отец, работавший монтажером на киностудии, имел доступ на сии просмотры. Возвращаясь домой после очередного, говорил матери:

«Все эти десятиминутные затемненные прогоны нужны в маскировочных целях. И, по-моему, лишь затем, чтобы завуалировать отсутствие мысли. Прискорбно… Режиссеры снимают элитное кино, поскольку „классовое“ снимать не хотят, а „кассовое“ не могут. И гонят на счетчик затянутые нудные кадры, которые якобы что-то означают, а на деле — мыльный пузырь. Аж тошно. При этом делается вид, что только они соображают в настоящем кинематографе. А что-нибудь жизненное, типа „Москва слезам не верит“, называют конъюнктурщиной. И дешевкой. Но снять такое им никогда не обломится».

У матери — свои подробности. «Полей пионы!» — кричит она, чуть согнувшись над грядками. Полевые работы в разгаре, на очереди прополка. Отца дома нет. Пионы цветут у веранды. Рядом сотки соседские, принадлежат семье с первого этажа. Но цветы ничьи, народное достояние. Когда-то нижнюю квартиру занимала бабушка, она и позаботилась о рассаде. Вот только как помочь и вообще посвятить время клумбе, если золотой ангел в очередной раз появляется на остановке автобуса? Остановка по ту сторону двора, за постоянно закрытыми «запасными» воротами. Лика едет на спорт. Ее записали сразу в две секции — по художественной гимнастике и прыжкам в воду.

Игорь в центр города выезжал редко и всегда в сопровождении взрослых. Правда, периодически он путешествовал через ближайшие новостройки вдвоем с одноклассницей ненаглядной (первые его самостоятельные переходы на относительно большие — по тогдашним меркам — «широтные интервалы»). В кинотеатр пока не брали, только в цирк. Этот центр притяжения всех детей был местом пугающим. Ходили слухи о несчастном случае на арене. То ли гимнастка упала с трапеции и получила увечья — оборвалась лонжа. То ли зрителей хищные звери покалечили, то ли главного дрессировщика покусали.

Связанное с цирком ощущение тревоги очень скоро вышло за пределы печальных легенд и дурных предчувствий. Незадолго до майских праздников, вскоре после похода в цирк, Игоря сбил троллейбус. Как сказал бы доктор Кислицын, светило медицины и отец общего друга, диагноз церебральный: легкая ЧМТ, коммоция. В принципе все обошлось, но последний звонок четверти прозвучал без него. В палате Лика не появилась ни разу… Стоп, стоп, ни разу или не сразу? А может быть, все-таки навещала, ходила под окнами? Слух памяти портится по прошествии лет, начинает плутовать и лукавить, подбрасывая странные факты, иногда излишне мрачные либо, наоборот, лестные, заметая следы, путая действительное и желаемое. Об одном Игорь помнил со всей уверенностью — размолвки не случилось. Окружающий мир обещал продолжиться, а значит, должна была сохраниться и их дружба, возможность сидеть за одной партой, ходить друг к другу в гости. Однако следующей весной Панталыкин оказался уже в другой квартире и другой школе.

Колоколец затуманен, лунный лик однозвучен. Остались небо и площади. Звоночек истории с троллейбусом открыл какую-то новую страницу жизни. С тех пор, словно в бубен, по башке стали лупить, случалось это частенько и даже выдавалось за науку. Которая подвластна любому кролику. Хотя искры из глаз — от опытов чирканья осиновыми соломками о наждак (довоенными, серными, безопасными) — сыпались не всегда. Новая встреча произошла в июне, но лишь через два года. Перестав прикидываться зажигалкой, любопытный солнечный заяц запустил утренние свои уши в дачную комнату. И, наверное, подслушал тайное желание. А потом шепнул добрую весть: Лика снова живет буквально за первым поворотом. Поселилась с родителями в хибаре при продуктовой лавке. На все летние месяцы!

И как они только умудряются быть чудесными — будничные явления, неприметные вещи? Соловей на коньке крыши, аромат мыла, что лежит на полочке рядом с умывальником, в то время как умывальник-рукомойник висит на жерди, на орясине в сосняке. И клапан умывальника — в эту пору самый необходимый и единственный в своем роде сосок. Холодный, металлический. И мыло покрыто хвоей. Однако походы за водой обрели дополнительный смысл. Теперь они случались совместно — к колонке, спрятанной в репье, крапиве. А после за черникой. Бегом и на корточках. А еще смешные попытки заняться лепкой из того, что мог предложить суглинок, игры в шашки и в новус, этот провинциально облегченный и малоизвестный вариант бильярда. Велосипед, посещения пляжа, купание в заливе, поиски янтаря. Плавала Лика хорошо, умела и на водных лыжах («ангел золотой = загорелый»), но то, что Игорь не в состоянии блеснуть ни кролем, ни брассом, ее не смущало. В двух детей тайно и медленно вползал новый возраст.

Говорить, что дочери Евы непременно обгоняют своих сверстников мужеского пола в физическом развитии, — трюизм расхожий. Внешние изменения у бывшей одноклассницы пока не обнаруживали себя, а кто бы решился уловить внутренние, не цитируя по учебнику… Ведь мы не про дежурный набор. Ведь если три года назад она была куда активнее и непосредственнее своего приятеля, смелая, аж дух захватывает, могла ли стать, например, менжующейся или нудной копушей? Рано осознавшая свою телесность Лика всегда без стеснения демонстрировала гибкий корпус: подъемы с переворотом, батманы, шпагаты… Чувственность и первое прекраснодушное бесстыдство были как будто за пределами этих игр. Не упрекнуть даже в рисовке. Лишь доверительная симпатия, которая позволяла ему ощутить собственную нужность отчетливо и весомо. Не в пример вниманию интересничающих ровесников или авторитетных старших. Теперь уже и первые музыкальные успехи оказывались вещью третьестепенной. Игорь не ведал да и не задумывался над тем, что бывает еще какая-то подоплека, кроме чистого восхищения в тех вещах, которые позже Ия обменом жидкостями назовет. Разве недостаточно просто восторгаться инопланетным существом — девчонкой из соседней хибары, быстрой, но свободной от жесткого темпа, довлеющего всему, красивой без позерства, умной и рассудительной вне «мальвинической» дидактики, веселой без единой подколки, романтичной даже в самом серьезном модусе, уверенной в себе без важничанья и хвастовства, непринужденной, но умевшей себя вести? Едва ли усомнишься, что была она такая одна.

Лика вселяла веселую, смутную и в то же время обжигающую мысль о ее посвященности и причастности к чему-то необычному, предположение загадочного, фантастического знания. Штука неочевидная, скорее приписываемая, но все же желаемая подспудно. Эдакие эзотерические особенности или заветные секреты (трансцендентные?) — ни тем ни другим не поделишься. Из чего все это волшебство складывалось, трудно восстановить в молекулах и деталях. Хотя, как отметил немецкий писатель Фонтане, большой знаток пущ браниборскo-гевельских, именно в деталях оно и прячется. И вообще, тсс, ша, тихо. Кажется, у Каплера было в одном из фильмов: «Не правда ли, миловидная девушка? Только, к сожалению, уже знает об этом». Вот ведут чаровница и Игорь бесконечные разговоры о вещах мудреных, невероятных. Вот Игорь что-то воображает себе о необычайности Лики. Вот она рассказывает ему про собственные приключения или что-нибудь о других, о вселенной. Наверняка туманит, наводит тень на плетень, хочет заинтриговать, подыгрывает. Вот стоит она на трамплине, белокурая кнопка, все еще пигалица, а внизу параллелограмм, загруженный прозрачной синевой, блестит-подрагивает. Почти соломенные, теплые волосы и бассейновый холод, как солнце с небом. Хотя волос не видно, слишком высоко и на голове шапочка. Запах хлорки, будто снова в детском саду, где впервые можно было общаться друг с другом целыми днями. Кто кого боится? Лика — предстоящего ей воздушного кульбита с неизбежным погружением в воду, или бассейн — Ликиного вторжения? Сейчас она прыгнет. Или вспорхнет. Публика разинула рты, головы запрокинула. Кружащиеся авансом — на всякий случай. Зрители где-то сзади и сбоку, подняв ресницы и веки, в кои-то веки смотрят снизу вверх, несмотря на миниатюрность спортсменки. Нет только Игоря среди них. Лика приглашала. Причем при свидетелях: бабушка оказалась рядом, почти участвуя в разговоре, его бабушка.

Паренек обещал, но так и не появился. С ранним отрочеством самостоятельности не прибавилось. Стыдно приехать в бабусином сопровождении, а без «охраны» не отпустили бы. И это в одиннадцать! Хотя требовалось всего ничего, лишь чуточку притворства. Да, да, опять притворства. Того самого. И проворства. Сообразительности. Выяснить и понять, как добраться до Дома спорта, преодолеть расстояния, до сих пор недетские, перехитрить родителей, прогулять музыкальную школу, обменяться телефонными номерами, в конце концов… Впрочем, у нее, кажется, не было телефона.

КВЕСТ ИЛИ ТВИСТ

«Какова же она сейчас, в кого превратилась? Ведь я никогда ее не видел взрослой, — спрашивал себя Панталыкин. — И зачем вообще я думаю о ней? Если нельзя ничего изменить. Или как раз поэтому? Кто сказал, что, даже став близкими, они способны сохранять недостижимость и непостижимость, дарить праздник общения и чувство какого-то обещания?» Игорь пытался реконструировать собственные настройки тех лет. Мучительно-мечтательный фатализм, парализующий, что твой костер, камин, запах от горящего «не скажу», пахнет дымком. Гипноз неизбежного грядущего, другого, с другими. Расстанемся по Цветаевой. Пришвартовка заранее объявлена невозможной, заведомо, но есть красивая перспектива: любоваться несостоявшимся, готовить мемуары, как сани. Юный мудрец. Девочка из… давно переименованного города. Бесполезно возвращаться в пресловутый Усть-Вечерский район и разыскивать ее там. В наше время социальных сетей найти человека — невеликая сложность. Даже если человек меняет фамилию и шифруется. Даже если этот человек — беглый каторжник. А вот в тысяча девятьсот… лохматом году Игорь пытался прибегнуть к услугам горсправки. Где еще он мог уточнить и перепроверить адрес, если священная телефонная книга была написана не для них?

Много позже в его памяти черты чаровницы столкнулись и переплелись с обликом лимитированного сокровища. Лика и Лана. Обе на «Л». Обе хотели заниматься медициной. Теперь Панталыкин пытается разложить по полочкам и линейкам (нотным, логарифмическим) эти музыку и мистику, угадать, обнаружить их (формула М + M х Л + Л?) в чужих силуэтах и сюжетах извне. Ох, как много этих чужих силуэтов! Анфас, в профиль, вполоборота. От музейных образов Боттичелли до давних экранных Джинджер Роджерс и Хильдегард Кнеф. Вот, кстати, озорная степистка Роджерс. Сладкая, лимонадная однофамилица известного кролика, с кокетливым латышским «с» на кончике вывески. Применительно к Лане легко сошла бы если не за близняшку, то как минимум за родную сестру. И кто сейчас помнит незатейливый фильм «Роберта», в котором Роджерс по роли прикидывалась польской графиней, выступая в русском кафе? Там еще впервые звучит знаменитый «Дым», позже весьма популярный у нас. А ведь Лану принимали и за польку, и за киноактрису. Визуальная близость с Джинджер — в лице, в фигуре. До Игоря это дошло лишь годы спустя. Вот почему потерял — никак не мог предположить, что с ним мало-мальский голливуд может случиться.

Но ладно Роджерс. Даже Дина Дурбин, с которой, казалось бы, ничего общего. «А артистка, первая жена Табакова, — спрашивает он себя, — не похожа?» Наконец, Шувалова Ольга. Вот проступают знакомые приметы на фотоснимке Бориса Михайлова, серия «Сюзи и другие». Мерещится Лика. Что это, бред? Глубина фенотипических обобщений? Или обман зрения, нелепая жажда, вызванная какой-нибудь мелочью, промелькнувшей в отблеске «общедоступных» символов и посторонних афиш? Итак, если к Шарлиз Терон подмешать что-то от Александры Нельдель, а внешность Мэг Райан приправить Изольдой Дычук или Анной Миклош… Полный Тешик-Таш, реконструкция по Герасимову. Тешься, мальчик, тешься. Сто вопросов и ни капли ехидства. И сходства нет. События и персонажи вымышлены, любое совпадение с реальными людьми является случайной ложью и намеренной провокацией. Продукты, напитки, предметы одежды, обувь, покрышки, бензин, использованные героями, — исключительно воображаемые и не имеют никакого отношения к реальным современным товарам потребления, нормированным и ненормированным. Ни одно животное на съемочной площадке не пострадало. Это сказка позавчерашнего дня. Всему виной глупость. Или что-то другое. Или просто дурные сны наяву. Круги на аш два о, которая давно и несколько раз сменилась в реке. Происходят метаморфозы. И не только с курносой Ликой. Ведь всплывает же иной раз лицо знакомого нотариуса, будто позаимствовавшего физиономию у не менее знакомого дантиста. Или парикмахер в роли рекламного агента. Полухмельная аберрация. Путаница. Танец лиц…

Наверное, нужно просто самому посмотреть в зеркало. А лучше — правде в глаза. Как вопрошал большой актер словами злого сатирика: быть может, все дело в консерватории? Девушкам, привлекающим внимание Игоря, постоянно что-то мешает в нем. Рост, походка, осанка, проплешина, замысловатая речь, меланхолические антимонии, бесхитростная забывчивость, замшелый вкус, охламонство, любовь к алкоголю. В кабаках он чувствует себя лучше, чем в лесах бранденбургских. Среди обшарпанного дерева ручной работы или псевдостаринной интерьерной мебели, когда — рядом и мимо — рьяно гремят посудой, ножи и вилки лежат в плетеной корзине на пианино и порой приземляются на клавиатуре, сопротивляясь пальчикам торопливой и затрушенной заказами официантки. Из-за стойки слышен участливый южный распев бодряка бармена, по совместительству рэпера:

«По ком страдаешь, кацо, зачем страдаешь? Твой человек будет с тобой! А если не твой, зачем тебе такие крест, квест или твист? Такие погода и подвода? Притормаживай, пусть слезет. И сама слезы льет. В жизни поводов для печали и без любви хватает. Она о тебе заботилась, беспокоилась? Нет? Тогда что тебе плохо? Я вот одного чувака знал, которого жена била и не кормила. А у меня жена зависимая. Наркотики принимала. Новый ее друг — голубой наркодилер, представляешь? Она готова была с голубым жить, лишь бы дом на колесах. Тот однажды ко мне пришел, говорит, поставщика накрыли. Что делать? Надо как-то от колес избавиться. Еще жена твоя бывшая, дескать, под ударом. Я говорю ему: продавай. Ну, он продал мне по закупочной цене. Двадцать центов таблетка. Тысяча таблеток экстези. Вот это проблема. А ты сходи на семинар. Есть семинар „Профилактика зависимости в семье“, есть, наверное, и „Профилактика зависимости от семьи“».

Непрошенные увещевания всегда кто-нибудь готов подслушать. Поддержать или опровергнуть. Например, местный режиссер, всеобщий приятель, добрый жук, который подойдет и, похлопывая по плечу, проинструктирует патетически: «Равняйся на капитанов дальнего плавания. Перед заразами не расшаркиваемся, роли и рояли двигаем одной рукой. Верижка — не варежка, греть не умеет. Кстати, ты в курсе, что означает кацо по-итальянски?»

Друг Кислицын, менеджер, на правах сына врача обычно переводит разговор в другое дивное русло. Рекомендует пешие прогулки, например походы по все тем же лесам. Отнюдь не летним. Нелётным зимним лесам, откуда все лисы сбежали в город, переходящее знамя певчих птиц подхватили вороны…

 

На смену счастливым приключениям и вольным преданиям абсолютного, единственного в своем роде лета, с благословенной погодой, которую хотелось вдыхать и впитывать, будто обожание любимого существа, для Игоря уже давно пришли строевые занятия всех четырех сезонов. Рапортовали на марше. Календари — откидной, отрывной и тайный — от мастера Хуучина Зальтая нащелкали тогда, нащупали самую сердцевину восьмидесятых. Нет, цифра не важна. Игорь заметил, что если год странный, то он таков во всех отношениях: расставания с близкими, конфронтация со «звездами на районе», ненужные встречи и невстречи с теми, кто необходим. Сложные события плотно соседствуют друг с другом, облепляя дуодециму месяцев, загромождая пространство. Именно подобными оказались (или показались?) и те триста шестьдесят пять суток, затертых ныне в слоях древесных колец покинутого дворового дуба, — пестрыми, суровыми, вирулентными, тренирующими — от ситуации предательски подкарауливавших школьных разборок до неожиданных недомоганий и хворей, прежде не беспокоивших. Вот когда Игорь впервые предпринял робкие попытки разыскать ее. И стеснялся опять. Подсылал приятеля, однако друг ничего толком не выяснил. Лика вновь возникла сама. Однажды совершенно внезапно Игорь увидел ее в толпе прохожих у цирка. Она шла впереди с каким-то парнем. Оглянулась. Встретилась с ним глазами. И все. Опять этот цирк. Теперь уже полный. Или подвох, по известному мнению куплетиста. Ведь из-под носа. И не окликнешь никак. Не расщепить чувство тревоги, которое сродни длинным затемненным прогонам на кинопленке. По десять минут в маскировочных целях. И пленку не размагнитить — со щемящей старой песней Мишеля Леграна…

Убегая от фавна

РУБИДИЙ

Стояли. Ждали взрыва.

Зевак было много, судя по фотохронике восьмидесятых. Когда-то здесь располагалась газгольдерная станция, рядом с железнодорожной. Ее долго не решались снести, хотя планы вынашивались. Наконец снесли, направленным. Дым был сед, здание оседало, таяло до состояния порошка и растворялось дальше. Что осталось? Думаю, швы. Именно они обычно остаются в наследство. А еще пустырь. Теперь серые «серийки» топорщат свои панели. Как антенны из пустыря. На которые ничто и никто не ловится, кроме дураков, вроде вашего покорного.

Тсс! Помолчим. Ведь напрасно я вру. В поздней ГДР позаботились об озеленении. Крупноблочный жилмассив облагородили, снабдив парком имени Тэдди, главного ротфронтовца и красного мученика рейхстага, узника Бухенвальда. Сам Кербель ставил ему памятник. По счастью, не взорванный после падения стены.

Итак, стояли. Ждали взрыва. Взрывался, когда доставали. Сдаваться не собирался. Ее было достаточно, хулиганствующей школоты в классе из сорока голов. Теперь это называется буллинг. Потом уехал. В столичное училище. Наконец, отчалил сюда — навстречу другой столице. Поселился в комплексе из коробок тех самых сериек. Катишь лифтом, и все выше растут этажи, точнее, цены на них. Впрочем, они пока еще даже сирийцам по карману. Точнее, собесу, который платит не только за беженцев. На определенном этаже в съемной квартире и я обитаю, живу на свои. Общаюсь из «пустырной антенны» с разными странами — по скайпу, зуму et cetera. Что особенно актуально в карантинные или военные времена. Но и раньше часто случалось. Обычно с Рябчиковым — приятелем из России. У Радия Рябчикова — море кличек, ников, погонял, агентурных имен. Курочка, например, Кудкудах, Рябой, Рубидий. Как-то раз — дело было в эпоху одного из предыдущих кризисов по четвертому календарю Хуучина Зальтая — он позвонил, не предупредив. За пару зевков до полуночи.

— Пять минут, пять минут… — нахально пропел Рябой. — А ведь у негров связки по-другому звучат. Иначе работают.

— С чего ты взял?

— Коллега, очень важно прислушиваться к голосам. Особенно к иностранным. Вдруг подойдут и отважно столкнут на рельсы. Как у вас там на рейнском вокзале вышло.

Легкому дуновению ужаса в беседе с Рябчиковым всегда найдется местечко. Муссирует нашумевшее: два выродка, хорошо интегрировавшийся африканец, а потом некий выходец с Балкан попали в газетные передовицы, хештеги и онлайновые заголовки. За непрошеную помощь пассажирам. Не собиравшимся повторять подвиг Анны Карениной. Хотя одна берлинская аборигенка недавно спалилась на том же самом. И в новостях об этом не сильно шумели.

Думаю, что Рябой заслужил мой выразительный взгляд.

— Звучат по-другому? — переспросил я.

— Слегка сипловато, — продолжил он ничтоже сумняшеся.

— Неужто? Зато японцы подчас как птицы чирикают… Друг с дружкой. — Я подбирал слова, еще чувствуя необходимость поддержать дискурс.

— Ты хотел сказать: как рябчики?

— Как ненцы.

— Немцы?

— Эвены. Эвейну Шолом Алейхем. Престарелые камчадалы.

Рябой кисло кашлянул. После такого кашля можно смело смотреть на часы: первый признак озабоченности тем, что разговор грозит затянуться. Сказать по правде, Рябчиков охотно ворует чужое время и на такие индикаторы не реагирует. Вот и мой демонстративный жест пропал втуне, закругляться приятель не думал.

— Признаюсь честно, твоим сумбуром вместо музыки было забавно сопровождать отход ко сну, — сказал он, уделив мгновение для зевка. — Певицу ищи другую. Устрой просмотр, сделай кастинг. Молодую девочку, чтобы танцевала, и голос желательно. Не обязательно афроамериканку. Просто маленькую нежную солистку с неопознаваемым акцентом. Короче, поменьше меланхолических баллад и оперетт. И вообще, сдалась тебе твоя Германия-Гевеллия, туманная, пасмурная, с перерывами на Майорку. С прусской муштрой местных фрушек и прогрессивными мутациями наших. — Рябой отхлебнул пива.— В сторону наибольших претензий. Ищи в другом месте, где-нибудь поближе к норвежским фьордам. Или к Альпам… Но постарайся без филармонических голосов обойтись.

— Тогда объясни скрытый смысл. Йодли тирольские собирать?

— Pourquoi pas? Создай себе собственную феерию, не депрессивную Гевеллию, а Гельветию. Зачем виртуальные рощи? Мнимые эмпиреи. Баснословные, банановые. Кому он нужен, бесконечный нагоняй туземок? Поддавки с родимыми оппонентшами. Конь остановится перед бабой, если она на полном скаку стреляет чем-то, отдаленно напоминающим трезвый мотив. Ее эмоция всегда наполнена тараканами и тумаками. А в Гельветии туманы лишь иногда наплывают, и только с афишных тумб…

«Ох, туманы-растуманы, собирались в поход растаманы». Рябой намекал букетом на мои: а) недавние терзания с бывшей подругой-немкой; б) терки с наследовавшей ей Непостижимкой. Тоже почти уже бывшей. Наконец, на трения (не петтинг!) с темнокожей солисткой, большой любительницей травы, едва не дошедшие до суда. И сиюминутное желание все бросить. Но я всякий раз задаюсь вопросом, как этот тип умудряется выдавать перлы цепочками.

— Если надоест вкалывать во вшивом эмигрантском газетеныше, отводя душу за кружкой и кружковой работой, за пошлыми записями никому не нужных песен, просто сядь к столу и пиши. Поставь в Альпах свой стол. Нет в мире лучше мест для писания. Торопись, пока границы открыты. Кто знает, что нас ждет. Природные катаклизмы, дальнейшее переселение народов, обособление отдельных государств. Социальные взрывы. Военные вирусы.

— А я и так пишу. Только не знаю, какого… Вот рассказ про детство пианиста Игоря Панталыкина закончил. О его первой любви.

— Нашел героя. Или ты соревнуешься с классиками? — Рябому явно хотелось меня задеть.

— Зачем? Вообще, зачем писать? Уже все есть, — сказал я вяло.

— Места знаешь? И где? — веселился Рябой. С ним только начни.

— Я говорю: все есть!

— У тебя?

— Да я при чем?

— Знаю, что ты хочешь сказать. — Рябой скривил язвительную мину. — Все было. Схвачены и переданы самые тонкие чувства, самые сокровенные и заковыристые движения, потайные ходы, эксгибиции и амбиции, самое невыдуманное и немыслимое. Все ходы записаны, места открыты, изучены и отданы на разграбление туристам и телевизионщикам. Но в Цюрихе жил когда-то твой друг, женатый на местной. А на Утлой горе можно принимать парады коров. Напишешь об этом.

Рябчиков едва не настроил меня на свою волну. Едва. Моя бывшая жена (велика галерея отставок!) считала, что желание писать — это порыв, нет, это нарыв, который подлежит лечению. Особенно если речь о прозе. Кому нужен нарратив тягомотный, мало, что ли, нарратива в нашей жизни? Уж лучше слушать устные рассказы, вербальное — много ценнее. Следующая проблема — желание опубликоваться. В «Берлинском Китеже» не поймут, если я подсуну им беллетристику. Какая стенгазета опубликует вдохновенные мысли? Многотиражка какого завода? Конечно, газета может называться просто и крепко. «Первопуток» — хорошее русское слово и редко используется. Но сейчас стенгазеты не в моде, эта функция перешла к граффити. А еще к блогам, тегам и мемам. Блогеров вон пруд пруди. Самодовольных, фейсбучащихся, инста- и телеграмничающих, шустрых ребят, мелких тусовщиков, иногда — игроков вполне реальных. Резких и резвых. Пукнул — и в сеть. Зачесалось под мышкой или под каким-нибудь другим зверем — снова в сеть, в надежде на несмолкаемые лайки и смайлики. Смайлики вместо софитов.

Для любителей жить по старинке, мнящих себя Львами Толстыми, нет, глобальными пупами, жирными светскими пумами, в цене пятисотстраничные романы, тут же попадающие в зубы славословящим рецензентам — на радио, например. Физиономии рецензентов излучают уверенность. Самое главное — чтобы благосклонные критики, податливые журналисты и прочие спецы по хайпу наготове были. Тогда 500 страниц суть мандат и пропуск в будущее, на ярмарку тщеславия, выставку амбиций, само- и честолюбий. Под вспышки пиара вдоль красных дорожек и белых скатертей удобно разблюдованного пира. Мира. Или войны. Тьмы низких истин нам дороже… Но высший пилотаж — это когда ты вообще ни гу-гу, ни строчки, и негры твои, рабы, гострайтеры, ни слова. Однако сам — виват, дутые репутации! — раскрученным писателем числишься.

И все же гораздо лучше — кино. Не потому, что важнейшее из искусств. А поелику разящая визуальность. Телевидение тоже неплохо. Заснять бы то, что происходило. Чтобы воскресить деда. Его песни, мои шалости. Как в Карлсона играли — детский косплей, как с одноклассником толь сарайной крыши палкой протыкали и к дверям спешила чужая поленница, как тот же одноклассник девочку соседскую с лестницы спустил, страшно подумать! Предложил на корточки сесть, голову пригнуть, тут она и покатилась. А может, и не так все было. Не помню точно. Шпингалет на сарае. И сам шпингалет.

— Слушай, чувак, а почему ты меня Рябым называешь, а? — послышался голос Рябчикова.

Неожиданный и банальный выпад заставил меня ответить Рябчикову в его же ключе:

— Ты хочешь, чтобы я называл тебя Жуй?

— Я тебе дам «жуй»! Сам пожевал, передай другому?

— Уже и крылатую фразу нельзя применить. Что-то ты возгордился. Или стал чересчур обидчив. Кстати, кстати… Жуй Рябчиков неплохо звучит. Почти как Жорес Медведев.

— Предлагаю новое погоняло. Сплеча. — Рябой решил смягчить разговор.

— Какая еще свеча?

— Не свеча, а сплеча.

— Ну, тогда сразу «Рубильник». Только по-немецки. Schalter.

— Подожди, шальтер — присутственное окошко…

— Ошибаешься, у шальтера до фига значений. Но можно изобрести что-нибудь помощнее. Например, Schraubenzieher, сиречь Augenentferner.

— Короче, вырви глаз, — попробовал подвести промежуточный итог Рябчиков.

— Вырви глаз, Авас, доцент тупой, полный Козьма Прутков. Ты предлагаешь мне писать очерки на немецком?

— Ну, если не хочешь, чтобы тебя читали только наши диаспоральные деятели. Читали и считались… А пока проветрись. Прошвырнись к нейтралам, к «швам» — шведам или швейцарцам.

Вот тебе и швы, подумал я. У каждого свои. Швы или вши. Тараканы. Вывихи. Вирусы. Переломы. Ожоги. Взрывы. Подставляй, пока утюг горячий.

— По-твоему, они отдельный народ, швейцарцы? — Мне очень захотелось сказать какую-нибудь глупость. — Как самостоятельную социальную группу я выделяю швейцаров.

— Горные люди, как чечены, — как-то походя отозвался Рябой. Он уже стал собирать по столу бумажки. — Только чечены еще и горячие люди. У них все через край. А у этих не то чтобы никаких чувств. Но на точке замерзания. Кстати, данный факт и делает непобедимой швейцарскую нацию, состоящую из сыра, часов, банков и шоколада. А в придачу к ним — гельветов, галлов и… — Рябой запнулся. — То есть германцев, ретороманцев и французов. Конечно, есть еще гарибальдийцев горстка. Макаронников. Но главным представителям вообще ничего не грозит, потому что все давно вверх дном. Тем и спасаются.

— Это где, в Гельветии все вверх дном?

— Полюбуйся на нефы. Неф — опрокинутая лодка кирхи. Любая кирха строилась оверкилем. Днищем кверху.

— Можно подумать, что в других местах по-другому, — фыркнул я и даже слегка плечи расправил: — Тогда скажу тебе пафосно. Устреми свой взор на берлинскую Котти [10], станцию эстакадки. Подними глаза, когда ты внутри. Там шпангоуты на потолке. А потом подумай, может ли эта штука плавать… И, между прочим, побойся бога. Каким еще днищем!

Рябой пропустил мою реплику мимо ушей:

— Будешь рядом, прищурившись как Ленин, кормить цаплю. На Труверском озере. У данной акватории вечерами вода цвета маренго и вдоль берегов растет модная волчья ягода дереза, она же гоуци. Она же годжи. Ядовитая Дафна, убегая от фавна, попала в борщ. Или в кувшин-вазу. Будучи принята за орхидею. Поглазеешь на девушек с этюдниками, сделаешь свой поэпизодник — что за чем. На пятый день заговоришь как они. Как твой любимый джазовый музыкант заговорил в документальном кино голосом Бодо Примуса.

— А твой любимый музыкант, кажется, Густав Бром? Который никогда не действовал усыпляюще?

— Кстати, пора спать. Я выключаюсь.

— Подожди.

— Чего ждать? Я уже замерз. Тебе не надоело созерцать мой торс в обвислой майке?

— Не топишь, голубчик.

— А что делать? Если бы квартира держала тепло, как термос.

— А плесень?

— С плесенью нужно уметь дружить.

— Ты хотел сказать, с Пле́сенским.

— Я ничего не хотел…

НУ, ЭТО ВЫ ВРЕТЕ!

Интересно, дружили ли с плесенью на газгольдерной станции. После того как из нее вынесли все оборудование и она стояла пустой. Главное — зашпаклевать, а потом и задрапировать швы. Задрапировали ли вы швы, оставшиеся от детства, от школы? Или у вас их не было? Земля, молилась ли ты на ночь? Чтобы на следующий день без взрывов. Без вирусов. Я помню, как в доскайповые, домобильные и довоенные времена мы уже дружили и воевали, как были пранкерами, чуть ли не первыми в своем роде. Рябчиков по моему наущению звонил в местный штаб ДНД. Нынешним жителям планеты нужно объяснять, что это такое. Добровольная народная дружина помогала милиции: записавшиеся в нее особо сознательные граждане с красными повязками на рукавах, а иногда даже со значками на груди патрулировали и мониторили вечерние улицы в некоторых районах. Или просто сидели в означенном штабе и резались в домино. Как в клубе собственном. В клубах сигаретного дыма. Был у дружинников свой начштаба, был и командир отряда. Выяснив ФИО — имена, отчества и фамилии этих ответственных лиц, поручил я как-то Рябчикову звонить в ДНД. Самое смешное, что командиром там числился мужик по фамилии Плесенский. Именно Пле́сенский, не Ясенский, не Краснопресненский и не Плисецкий. Звонили мы из моей квартиры, где к телефону Рябчиков каким-то хитроумным способом подключал магнитофон; как он это делал, я не ведаю до сих пор.

— Василия Трофимовича можно?

— Это я.

— С Новым годом!

— Что вы хотите с Новым годом?! Кто у аппарата?

— Это Плесенский.

— Где Плесенский? Почему, какой?

— Тот самый, Петр Андреич!

— Ну, это вы врете!

— Не вру. (Молчание.)

— А чё у тебя такой голос?

Потом с кассеты, на которую шла запись, стирались слова Рябого, оставался только Василий Трофимович. Зная, что фамилия командира отряда совпадает с фамилией наиболее вредного нашего одноклассника, мы звонили другому соученику, нажав кнопку воспроизведения. Ошеломляющий результат получался!

— Алё.

— Это я.

— Кто?

— Что вы хотите с Новым годом?! Кто у аппарата?

— Офигел, да?

— Где Плесенский? Почему, какой?

— Какого х… ты звонишь? В морду дам!

— Ну, это вы врете!

— Ах ты падла…

— А чё у тебя такой голос?

 

И как тут не взорваться. Я его понимаю. И даже знаю, почему все это осталось в памяти. Так и девочка Лика в мозжечке Игоря Панталыкина уцелела. Хотя бы для его личной истории. Но только отчего в сусеках башки застревает разная чепуха, не связанная вообще ни с чем? Например, улица города Шверин, ведущая к вокзалу, или упоминание городка под названием Бризеланг, просьбы моей тогда будущей (ныне — бывшей) жены привезти ей из гавелянского леса огурцы и майонез, именно майонез и огурцы. «Они там на деревьях не растут», — возражал я. В Швейцарии жена побывала, в отличие от меня. Ездила и в Австрию. По объявлению. Крестьянские хозяйства в австрийских Альпах ищут себе летом помощников, которые могут бесплатно пожить у них. Заодно подсобить. И даже что-то подзаработать, хотя бы символически. Моя решилась на такой подвиг, вариант сельского туризма. Подумала, что все складывается как нельзя лучше: натуральные продукты, свежий воздух, вечером пешие переходы. В итоге ее там какой-то дед запряг и упахал по полной программе. Подъем в пять утра и все такое прочее. От зари дотемна. Иногда звонила мне оттуда, имитируя тирольский прононс.

Но на пранкеров высокого полета мы не тянули, конечно. Ни Рябчиков, ни я, ни жена моя. Мы ведь не дурачили президентов и йобелевских лауреатов. Хотя номером телефона одного писателя, который очень рвался в скандальные политики, однажды обзавелись. Разжились — я и Рубидий. И в школьные времена воспользовались. Звякнули ему. Пригрозили, что будет кормить рыб в заливе, если и впредь продолжит свою подрывную работу. Как будто чувствовали: стоит случиться взрыву — а запах из пороховой бочки все больше сочился по улицам, экранам и газетам, раньше охотно подставлявшим себя под водку, воблу и огурец, — жить нам, так или иначе, придется в другой стране.

— Плесенский твой наверняка давно стал каким-нибудь кантонским буржуем, — услышал я опять голос Рябого.

— Какой из них? Одноклассник или деэндешник?

— Думаю, оба. Вот и выезжай к ним, у них действительно полные закрома. И ближе, чем до Швеции. — Рябой замедлил темп речи, слегка повысив голос. — Выезжай завтра же, автобусом.

— Завтра не смогу. Меня на съемки пригласили.

— Что за съемки такие?

На секунду мне показалось, что Рябой, для которого любая беседа — несмотря на всю его собственную внешнюю эмоциональность, экспансивность, умение «заполнить собой пространство» — всего лишь ни к чему не обязывающий смол-ток, способен всерьез удивиться.

— Голливуд фильм снимает. Из жизни египтян времен Птолемея XVI.

— С Людовиком не путаешь?

— Не путаю. Емелю прислали.

— Мы с Емелей-Птолемелей. Я думаю, Птолемеев было меньше. Штук десять. И фильм должен называться «Птолемей на печи». — Рябой опять отвлекся и напевал уже что-то себе под нос. — Потому что ночь тиха, ночь тепла, спать ложиться пора. Как сформулировал артист Хенкин. А дети не помеха, как пишут в объявлениях рубрики знакомств.

Я отошел от компа.

— Эй, ты где? И кого нужно играть? Как всегда, статист?

— Примерно. — Мне подвернулось любимое выражение бывшей жены. — Вот послушай, что пишут: «Указание мужчинам: лицо чисто выбрито. У женщин маникюр». Гениальная фраза.

— Не гениальная, а генеральная, как будто могло быть наоборот. Усы сбривать будешь?

— Не дождетесь. Взрыва легче дождаться. И вируса.

— Какого?

— Не суть.

— Ну так что, по люлям? — нетерпеливо гудел Рябой.

— Тебе рано вставать?

— Нет, просто холодно и сыро.

Странным образом я задерживал Рябчикова, хотя мне уже давно надо