Цвета невидимки

 

Крафтовый литературный журнал

«Рассказы», выпуск 42

 

 

Издательство «Крафтовая литература»

2025

Отобранное слово

Катерина Ильдова

 

 

Бродячий пес прибился к Репке у Сорного холма.

Зверь этот был самый обычный: остроухий, пестробокий, ни тебе двух голов, ни шести лап, ни яда, капающего из пасти; беда только — не в меру наглый. Он бежал подле тележки, груженной земляными яблоками, и нехорошо, голодно косился на плоды. Поначалу Репка пробовал его отгонять, даже замахивался, да все без толку. Пес юлил, оказываясь то справа, то слева, но не убегал, а на угрозы, доносившиеся из-под пылевой маски, и вовсе не обращал никакого внимания.

«Сейчас увяжется до ограды, найдет какой-нибудь лаз в птичник и передушит несушек», — мрачно раздумывал Репка. Все свои семнадцать лет, с самого первого вздоха он был в неоплатных должниках в доме почтенного хлебодержца долины и здешние порядки усвоил как следует. Неспокойствие устроит приблудившийся пес, а «наградят» за это того, кто случайно показал ему тропку к хозяйским владениям.

«Наградят? Городят?»

Репка остановился, бросил оглобли тележки, отряхнул руки и, не замечая скопившейся в спине усталости, принялся прикидывать слова, составляя их и так и сяк. Наконец, он улыбнулся, стянул маску на шею, шмыгнул носом, проверяя, не слишком ли тягуч воздух, не принес ли ветер какого-нибудь зловония или яда, потом предупреждающе указал пальцем на пса и отдал ему все нехитрые получившиеся строчки:

 

— Пес пожрет гусей и уток

Да умчится за версту,

А рабу за то в награду

Сходят палкой по хребту.

 

Коль устроишь все вот так,

Станешь мне навеки враг!

Ну а мне врагов не надо,

Так не суйся за ограду.

 

Пес внимательно выслушал предупреждение, повернув черно-рыжую голову набок, но, кажется, так ничего и не понял. Сам Репка об этом уже не думал — он снова и снова повторял про себя стишок; рука нырнула было в карман пятнистой от кислотных дождей куртки — быстрее бы достать заветную тетрадку и карандаш да записать все! — но тут же отдернулась.

Репка свел брови, подхватил оглобли, потащился дальше, отгоняя теперь от себя прилипчивые строки, которые отказывались убраться обратно в ничто и так и нашептывали: «Запиши нас! Доделай! Поправь!» — а он не станет. Не потому, что утром ему уже повезло найти целый стих про птицу — совсем другой, грустный, важный, — и не потому, что эта забавная ругалка не имела права разделить с той птицей соседних страниц. Нет.

Все дело было в неминуемом похищении.

«И что об этом думать? Не буду я жаловаться», — решил Репка и прибавил шагу, когда тропа начала уходить вверх по склону Великаньего холма. Он даже попытался побежать, но быстро выдохся, чувствуя себя так, словно везет не одну скрипучую тележку, а сразу три. Сколько ни трудись в поле, сколько мешков ни поперетаскай, а старый холм не переборешь.

Репка вложил все силы в последний рывок, затащил тележку на седую от вереска вершину, подкатил ее в тень огромного железного великана и только тогда позволил себе остановиться и перевести дух.

Великан этот рухнул здесь в пору последней битвы богов, да так и остался лежать на боку и медленно врастать в землю. В старые времена его боялись, обходили десятой дорогой, а сейчас для всех в долине он был такой же обычной вещью, как небо, как птицы и как одичавшие бродячие псы, один из которых теперь столь непочтительно обнюхивал полуистлевшую ржавую руку.

Репка протер взмокший лоб, досадуя, что все было напрасно. Он-то думал, что сейчас пробежится, и всю обиду враз из головы ветром и выдует. Да куда там! Она сделалась только горячее и гуще, начала клокотать. Не поделиться ею теперь — так разорвет изнутри.

Тяжело вздыхая, Репка забрался на сжатый кулак великана, щетинившийся виноградными лозами, и махнул в сторону долины, которая дремала по ту сторону холма: на белый хозяйский дом, на сад, на черные квадраты полей.

— Видишь? — спросил он не то у пса, не то у мертвого великана. — Вот там у меня все опять и заберут. Все до последнего словечка.

И ведь ничего не спрячешь. Приказчик хлебодержца Саженец, неповоротливый и тяжелый, ходил по двору, переваливаясь с бока на бок, как бочка на ножках, но видел всех насквозь. Ему и рассказывать ни о чем не надо, сам подойдет, спросит: «А ну-ка, покажи, что там нынче написал наш щедрый хлебодержец?» — и никак его не обхитришь. Лист из тетради вырвешь, даже осторожно, и то заметит; послюнишь карандаш, запишешь строчку-другую украдкой на тряпице или камне — и об этом как-то догадается. Уж не владел ли он каким-то колдовством?

Спасти стихи от похищения можно было только одним способом — вовсе их не записывать. Репка пробовал, даже продержался так однажды почти месяц, убеждая себя, что вообще ничего не желает сочинять, а потом все равно не вытерпел. Жалко было упускать ладные строки. Не запишешь их раз, два, а что потом? Обозлятся, вовсе перестанут приходить.

«А сегодня у меня заберут и "Птицу"», — Репка запрокинул голову и посмотрел в пустое серое небо.

Когда-то давно, в прежние времена, человек, попавший в такую беду, мог сделать подношение Господину Всех Искусств, попросить его о заступничестве, о справедливости. «И я бы попросил у вас всего об одном, — печально вздохнул Репка. — Чтобы мои стихи носили мое имя и оставались моими собственными, чтобы их никто не отбирал. Разве для поэта может быть что-то важнее?» Но к чему теперь вспоминать мертвого бога? Рассказывали: в последнюю битву он упал, пораженный насмерть, ударился оземь и обратился дымящимся озером где-то далеко на севере. С тех пор каждый выдумщик должен был уметь постоять за себя сам.

«А вот и постою!» — эта внезапно возникшая мысль до того опьяняла, что Репка сам не заметил, как пробормотал:

— Убегу.

Откуда взялась смелость произнести подобную крамолу? Нет, он и раньше так думал, но никогда не позволял себе лгать миру вслух. Где слово, там и дело, если дела нет, то и рот разевать нечего. Бабуля Молька всегда так говорила, а она прожила уже восемьдесят лет, умирать не собиралась, а значит, кое-что да понимала.

Репка помрачнел, представляя свой побег. Безнадежное ведь дело. В долине тихо, а что за ее пределами? Один разлад. «Ну и пусть!» — он развел плечи, распрямился во весь небольшой рост.

Пусть дело и безнадежное, но давно надо было попробовать хотя бы что-то изменить! Довольно! Он больше своим стихам не предатель, отдавать их за даровой кусок мяса в похлебке не станет и от принятого решения не откажется.

Репка сложил ладони у рта и протянул во всю силу легких:

— Убегу-у-у-у-у!

Ветер подхватил обещание, понес, исковеркал, играя, и легкое эхо оставило от него только неразборчивый вой.

Репка засмеялся, лихо повернулся, чтобы взять в свидетели своего слова еще и пса, и застыл с открытым ртом. Приблудный стянул с тележки самое крупное земляное яблоко и поспешно чавкал и щелкал клыками, отдирая от него жирные куски.

— Ах ты! — Репка хотел закричать, но вместо этого снова захохотал.

После такого ли важного решения сердиться из-за всякой ерунды?

— Если в облаках порхаешь, так клубнéй недосчитаешь, — назидательно сообщил он псу. — Будешь плакаться и выть, без штанов оставят жить.

Репка спрыгнул с навеки скрюченных великаньих пальцев, бросил пестрому зверю еще один плод, просто так, наудачу — ведь скоро и ему самому предстояло обернуться таким же вечно голодным и неприкаянным бродягой, а почти что братьям делить нечего.

— Коли вместо дел галдеж, так рабом седым помрешь, — пробормотал Репка, натянул пылевую маску, подхватил тележку и побрел вниз по склону холма в долину.

Пес шумно дожевал угощение и пустился бежать рядом, высоко держа хвост.

 

* * *

 

Разве такими были неоплатные должники в прошлом? О нет! Они спасались из диких краев, бежали от растущих ядовитых топей, и получить место у очага доброго хлебодержца, трудиться на его полях, спать под его кровом — было для них великим даром. И детям, и внукам своим они наказывали слушаться и почитать хозяина, который принял их и спас от гибели в час великой нужды.

А теперь? Все им мало, все не сытно, все трудно. Как работать — так из-под палки, как есть — так в два брюха. Будто каша из воздуха берется. Выродились. Не должники, а капризный скот, и Репка худший из них. Скорее старые боги вернутся из небытия, чем этот недоросток научится исполнять в точности то, что ему велели.

Приказчик Саженец стоял перед воротами, скрестив руки на груди, и смотрел, как поганец катит тележку по дороге. Да как катит! Неспешно, словно впереди у него был еще целый день, словно у ворот никто не стоял и не дожидался его, тратя бесценное время…

«И что это там мечется рядом?»

Саженец пригляделся и раздраженно хмыкнул себе под нос. Репка нашел где-то облезлую черно-рыжую шавку и притащил ее с собой. Только этого им и не хватало. А что с тележкой? Почти пустая!

— Ты почему собрал так мало?

Мальчишка остановился, поклонился — не очень низко, стянул маску. На бесстыжем лице ни следа раскаяния. За такое непочтение в прежние времена любой приказчик схватил бы гордеца вот за эти серые патлы да оттаскал бы как следует! Чтобы не смел дерзить, чтобы исполнял свою работу как полагается. Но Саженец постоянно становился жертвой собственного милосердия и благодушия.

— Что молчишь? Тянуть из тебя каждое слово?

— Все, что смог найти, то и привез. Там больше ничего не осталось.

— Так пошел бы посмотреть за ручей!

При упоминании настоящего дела этот ленивец глянул искоса, почти с возмущением, и принялся оправдываться:

— За ручьем призраки…

— А где их теперь нет? Ух! Репа ты, репа и есть! Лишь бы на боку лежать да на солнце греться! — Надо было высечь его, но Саженец обошелся одним легким подзатыльником. — За ручей не пошел, так где пропадал столько времени? Тебе когда было приказано вернуться?

Мальчишка тут же поднял глаза на часовую башню, украшавшую дом хлебодержца, взгляд его сначала стал упрямее, а потом как забегал, как забегал! Знать, скрывал что-то.

— Я опоздал всего на четверть часа...

— Всего?! Тебе сказали привезти плоды до полудня, чтобы их успели подать к обеду! А ты? Ох! Ладно. Понял я уже, что с тобой стряслось. Давай, показывай, что там нынче наш хлебодержец написал.

Мальчишка сгорбился, сразу куда-то улетучилось все его гордячное показное высокомерие. Ишь как заволновался: и нос покраснел, и щеки. И так всегда. Чужое подберет и заводит свою обычную песню: ничего не видел, не слышал, не находил, не записывал — а стыд жалит, как огонь. Послала же им судьба такого неблагодарного изворотливого рабушу! Одно доброе — в изворотливости своей совершенно неумелого.

— Ну, что ты тянешь? Выкладывай, что боги послали.

Репка что-то забормотал, уставился в землю, видимо, решив, что ему позволено воровать чужое время не ложками, а ведрами. Хорошо хоть недоросток — он недоросток и есть, сильно тянуться не пришлось, как с иным здоровым бездельником; Саженец схватил его за ухо и дернул, чтобы была ослу наука:

— Если тебе чужое попало хоть в руки, хоть в голову, это возвращать надо! Ты на хозяйском хлебе живешь, хозяйский слуга тебя читать и писать учил, книги ты берешь из хозяйской книжницы и хозяйскую бумагу драгоценную мараешь. Все в тебе хозяйское, неблагодарный! А будешь сейчас упираться…

Мальчишка медленно, с неохотой достал из кармана дареную тетрадь и протянул ее с такой гримасой, будто его кто-то обворовывал. Обложка была вся запыленная. Уж не в грязи ли он ее валял? С этого паршивца станется.

— Вот так! Ну, что скалишься? Вези земляные яблоки на кухню. Быстро! И пса этого... А где он? — Саженец огляделся, хмурясь. Зверь как сквозь землю провалился. — Убежал блохастый! Если этот драный пес что-нибудь здесь учудит, я припомню, кого за это приласкать!

Больше обсуждать с этим безделягой было нечего, и Саженец заспешил в дом. Он всегда справедливо ругал работников за лень и нерасторопность, но и сам не любил опаздывать, а тут, как назло, с ним едва не случилась новая задержка. В зале на первом этаже ему встретился капитан охраны, и, разумеется, этот невоспитанный пройдоха захотел узнать, что там нынче принесло вдохновение хлебодержцу, но Саженец ничего показывать не стал. Сначала новые стихи должен был увидеть и прочитать автор.

Хозяин в этот час как раз трудился в своем кабинете, на стук он ответил недовольным и очень занятым голосом:

— Саженец? Ты, что ли? Заходи!

Приказчик вошел, чувствуя себя отчего-то заранее виноватым. Хлебодержец в широкополом халате стоял у стола, важный и задумчивый. Одной рукой он упирался в смятые и вновь расправленные листы бумаги, другой — потирал пышные щеки, подчеркивавшие бездонную печаль в измученных глазах. Взгляд его был устремлен не в потолок, нет, а в небо, простершееся где-то далеко над потолком, крышей, домом.

— Так любил... потом... как водится... уронил... Не пишется при посторонних. — Хлебодержец нахмурился, оторвался от далекого неба, глянул на Саженца, сразу заметил протянутую тетрадь и ободрился, печаль в его глазах стала уже не такой бездонной. — О! Что же это я сегодня сочинил?

— Я не посмел смотреть, — сказал Саженец, передавая тетрадь. Хлебодержец тут же открыл последнюю из исчерканных страниц, принялся читать, качать головой.

— Пусть недостоин ни песен, ни слов, я в этом мире всего лишь крупица... ага… ага… вечно в полет устремляется птица... так... но невозможно уже возвратиться... Неплохо-неплохо! Вышло славно. Пожалуй, я сегодня чрезмерно лиричен.

— Вас это огорчает?

— Нет, нисколько. Знаешь, Саженец, в последнее время отчего-то слишком много складывалось про поля, пашни и прочие... прочие мелочи. Этот же стих довольно… аллего… аллегра… кхм... алегофричен… Отнеси переписчику, пусть добавит его в мой сборник.

Саженец с трепетом принял тетрадь, прижал ее к груди, стал раскланиваться, а хлебодержец, наконец, довольный плодами дневного труда, тяжело опустился в кресло и выдохнул:

— Славно я нынче поработал. Славно!

Когда Репка закончил перекладывать земляные яблоки из тележки в бочку, на кухню прибежал комнатный слуга Туга, сын приказчика, и сообщил, что хлебодержец жалует ему, Репке, добрый кусок мяса с собственной сковороды.

Репка тут же захотел взъерепениться, бросить с гордостью, что ничего не возьмет, что это прежде он позволял себе поступаться совестью, торговать стихами, точно нерадивый отец детьми на невольничьем рынке, но прикусил язык. После полуночи ему предстояло отправиться в путь. Когда теперь он сможет пристроить руки к работе и позволить себе хотя бы и миску похлебки?

«Раньше надо было волноваться о своей оскорбленной чести, сейчас это не ко времени», — подумал Репка. Он взял у поварихи тарелку с кашей и жирным куском окорока, выпросил сверток позавчерашних сухарей и поспешил убраться с кухни.

В работном доме в этот час никого не было. Репка забрался на свою лежанку, сунул сухари в заплечный мешок, туда же отправились пылевая маска, пара рубашек и носков и прочая нехитрая мелочь — пожитков у него скопилось немного.

«Жаль, что тетрадь мне сегодня не вернут, ну да ладно. Убраться бы только отсюда, а бумагой я как-нибудь разживусь».

Спрятав мешок за подушку и прикрыв его одеялом, Репка наконец-то принялся за поздний обед. Дареное мясо оказалось сочным и пряным, и пока живот тяжелел от еды, голову начали наполнять новые сомнения.

Неужели он и правда сбежит? Куда? Разве его где-то ждут?

«Ну и плевать, что нигде не ждут, все равно убегу», — упрямо возражал Репка собственным страхам, а они не отступали, делались ярче и подробнее. Убежать-то он убежит, но далеко ли? Хлебодержец отправит в погоню не кого-нибудь, а солдат — от них поблажек не жди. Ведь правитель Межречья именно на такие случаи своих солдат хозяину и оставил: чтобы расхитители не совались и чтобы рабы фокусов не выкидывали.

Репка вышел из дома, свернул за угол к бочке с дождевой водой, принялся полоскать миску и ложку.

В эти минуты как-то особенно живо представились все наказания, какие ему придется претерпеть за непокорность, он даже заранее нашел пару строк, которые неплохо описывали грядущие испытания: «Погибну, но выберу смерть, а не срам, ни строчки, ни слова я вам не отдам. Пытайте железом, стегайте кнутом...» — Сапогом? Потом? Прутом? Крутом?

Репка стоял, опершись о бочку, чесал затылок, переставляя слова, и не сразу услышал, что его окликают:

— Репка! Репка?

Старуха Молька ковыляла к нему, беспомощно кутаясь в выцветшую шаль, но ее глаза, заплывшие волнами морщин, глядели хитро:

— Кто же поможет старой женщине довезти работникам обед? Ох! Бедная я бедная, ничего-то я не могу...

Репка улыбнулся Мольке, кивнул, сбегал поставить тарелку на общий стол, так же быстро вернулся и впрягся в мягкие постромки тележки, на которой стоял большой чан с еще теплым супом и высилась горка жестяных мисок.

Тележка сдвинулась с места не сразу — но вот колеса с неохотой подались, закрутились. Молька, хоть и старуха из старух, но шла с Репкой вровень, не отставая ни на шаг. На самом деле она бы и сама дотащила эту бадью, да только устала от того, что и работники, и солдаты ругали ее за такое упрямство и своеволие. Репка тоже всегда хмурился и спешил вмешаться, когда эта почтенная женщина вдруг бралась носить ведра с водой или колоть дрова.

«А теперь я ее оставлю».

Он попытался поглубже спрятать незваную печаль. Молька все равно что-то заметила, но поняла его тоску по-своему, и когда они вошли в тень сада, разбитого прямо за домом хлебодержца, подмигнула и протянула:

...