Автор: Александр Иличевский

К тому времени я проработал в этой пиццерии недели три. Это было в 1994 году, в конце осени. За вечер я делал до десяти доставок. Город уже повернулся ко мне своим нутром, я передвигался по сетке его улиц, как эритроцит по венам. Сменщиком моим был Щеглов, человек лет сорока, чья жена, Юля, работала вместе с моей девушкой, Ленкой, в магазине русской керамики на California Street. Иногда мы с ней торчали в этом магазине полночи — среди горшков, кринок и ваз, на которые Ленка с Юлей наносили псевдорусские орнаменты, взятые из декораций Бенуа к дягилевским «Русским сезонам».

Я тоже принимал в этом участие, это было нашим тайным делом, когда, объевшись кислоты, мы принимались разглядывать горшки и, внимая теплому забвению, водили колонковыми кисточками по узорам рая. Горшки эти становились постепенно похожи на татуированных, беременных солнцем индейцев, и на следующий день хозяин лавки, Турчин, высокий старик, тревожный потомок белогвардейцев, прибывших из Харбина, хватался за голову, оценивая нанесенный урон. Но Ленка убеждала его в высокой художественной ценности получившегося продукта, и Турчин, галантно ухаживавший за Юлей, скрепя сердце перемещал наши горшки в долгий ящик, на склад.

Голодный — то же, что и голый. Доставляя пиццу городу, я узнавал его нутро, которое он с благодарностью приоткрывал, как это делает любое существо, поворачиваясь к руке дающей и показывая содержимое своего образа, прежде чем проглотить кусок. Доставка пищи и работа в неотложке — идеальные профессии для того, кто решил понять, что за субстанция обладает именем Сан-Франциско. Несчастье и голод — верные спутники искренности. Случалось, за один вечер город выламывал на меня свои соты, наполненные человеческим веществом, которое я был едва в силах вместить в багаж впечатлений. Хозяин Round Table Pizza на Van Ness, толстый грек Дин, в присыпанных мукой очках, предупредил меня в самом начале: «Если тебя убивают, бросай пиццу и беги. Пока они едят, ты успеешь исчезнуть».

Центр города был похож на доисторический лес, составленный деревьями чудовищной толщины. Солнца здесь не хватало. В сумерках город стремительно пустел, поскольку населен был офисами сверху донизу, а клерки после пяти оставляли крепость. Улицы, как реки, заполнялись сумрачным туманом, и город, стоящий на холмах, погружался в тайну. Рушащиеся с холмов и взлетающие в темноту улицы становились загадочными, по ним можно было выбраться к заливу и лицом к лицу почувствовать тихоокеанскую ледяную прорву. Желтые такси, похожие на игуан, с рекламными светящимися гребнями на крышах, ныряли с холмов в молочно-туманные реки. Неоновые вывески стриптиз-шоу на O’Farrell светились подобно письменам Валтасара, и я вспоминал слова Дина: «Всегда имей в загашнике двадцатку, чтобы было что отдать грабителям».

Вообще, люди, заказывающие пиццу, — особые. В каком-то смысле они хищники. Через два месяца я уже знал весь круг постоянных клиентов. Это были и уверенные в себе клерки, и старик перед телевизором, раскладывающий пасьянс из колоды карт с голыми женщинами, и безносый негр в термитнике на Buchannan, и компания юных наркоманов с Castro, до которых вечно было не достучаться, и добрый бездомный, похожий на хоббита, заказывавший пиццу с телефона разных баров. Этот милый хоббит всегда волшебно материализовался из тумана у меня под ногами. А дед в протертом на локтях халате над пасьянсом научил меня идиоме «going around a bush» (ходить вокруг да около — Прим. ред.), иронизируя над президентом, появившемся на телеэкране.

Из ряда постоянной клиентуры выделялась одна парочка, за которой мне довелось понаблюдать одним промозглым осенним вечером в перерывах между доставками. Они поглощали пиво кувшин за кувшином и лакомились нашей фирменной Italian Garlic Supreme. Тот год был годом, когда песня Уитни Хьюстон про вечную любовь окончательно проглотила мозжечок планеты. Эта парочка мне сразу понравилась тем, что поставила на музыкальном автомате Cocteau Twins.

Девушка куталась в котиковую шубку, под которой — и это было невозможно не заметить — имелось только нижнее белье. Короткостриженая брюнетка с огромными блестящими глазами, она неотрывно смотрела на своего кавалера, который жадно, как это бывает после хорошего джойнта, поглощал один за другим ломти пиццы. Дин сказал мне потом: «Этот парень пилот. Он бомбил Ирак. Теперь он в отпуске, оттягивается с подругой».

Не прошло и двух дней, как я получил заказ на доставку в самый темный переулок даунтауна, где эти ребята обитали в мрачной квартирке, заваленной коврами. По-видимому, они там только вдыхали кокаин и занимались любовью. Едва ли не каждый вечер я возил им обильные заказы: большую пиццу, а то и две, кальцони, твистеры с пармезаном, пиво. Я оставлял машину в чащобе закоулков Чайна-тауна и поднимался в сердцевину высотного дома, рассмотреть который целиком не было возможности, а если она в принципе и была, то только с вертолета.

Мне открывали не сразу, появлялась в проеме двери всегда только девушка. Однажды она спросила меня: «Откуда ты?» и воскликнула в ответ: «О, моя бабýшка тоже русская!»

Но вот настал день, и мне открыл мужчина. Это был голый по пояс статный человек лет тридцати, с синеватыми выбритыми щеками и необыкновенно волосатой грудью. Он протянул мне двадцатку, взял пиццу и зачем-то сказал: «Она оставила меня. Можешь со мной выпить?»

В тот вечер я вернулся в пиццерию вместе с Джорджем. После закрытия я наполнил два кувшина пивом и откупорил Black Label, купленный по дороге. Вскоре за запотевшим от нашего дыхания окном мы увидели Элизабет. Она шла в своей шубке по тротуару и, улыбаясь чему-то, вела пальцем по стеклу.

В тот вечер я отпер стеклянную дверь дважды: второй раз для Ленки. Мы разделили Ленкину кислотную добычу и отправились на Baker Beach, где промочили ноги, бегая вдоль Тихого океана. Джордж вдруг сел на песок и заплакал. Элизабет обхватила его за плечи и стала успокаивать. После этого всей компанией отправились на California Street — мы с Ленкой хотели похвастаться горшками.

В лавке русской керамики Джордж снова плакал, снова говорил, что боится летать, что его собьют, что скоро самолеты станут беспилотными. Ленка тоже расплакалась и подарила Джорджу матрешку своей работы. А я вдруг увидел всех нас, четверых, со стороны: во тьме таинственного города, залитого туманом. И уже тогда во мне заронилась догадка, что сейчас я проживаю одну из самых счастливых ночей моей жизни.

Автор: Алексей Сальников

Выйдя из аэропорта, Карпов первым делом выпил пол-литровую бутылку воды, а потом закурил. Раздраженно шевеля головой, которую раздражал тесный ворот свитера, подергивая плечами (а им мешало тяжелое серое в елку пальто), он пытался унять гул в ушах, тянувшийся за ним после трехчасового полета. Под горящими, как электросварка, ночными фонарями, по асфальту, полному бликами, как вода, ходили неторопливые, усталые люди, ездили лоснящиеся машины. Между ними всеми валились ленивые толстые снежинки. Глядя на этот липкий снег, куря, Карпов думал одну и ту же растянутую на несколько минут мысль: «Вовремя мы приземлились».

После воды и никотина Карпов потащил телефон из внутреннего кармана пальто, отправил жене сообщение, что долетел, на тот случай, если она проснется раньше, чем он доберется до дома. Такое же сообщение отправил дочери, чтобы она увидела, когда проснется. Вместо того, чтобы вызывать такси, зачем-то рассеянно залез в фейсбук[1] и прокрутил ленту новостей, будто надеясь на то, что, когда лента остановится, на экран вывалятся три вишенки, как в одноруком бандите. Только затем нашел не с первого раза приложение автоперевозчика среди других иконок на нескольких рабочих столах, листая их туда-сюда. Вызвал машину и сразу же набрал водителю: «Я уже получил багаж и вышел». Покосился на обмотанный полиэтиленом оранжевый чемодан на колесиках — не сперли ли? Водитель «Сергей 4,95» перезвонил, уточняя, где стоит Карпов. Спустя семь минут Карпова уже покачивало внутри салона. Тянуло поговорить, потому что казалось: есть что рассказать. Карпов покашлял, водитель навострил ухо и убавил без того тихую магнитолу.

— Почти неделю летал, — сказал Карпов. — Уже, кажется, крыша едет. Долетался.

— Не знаю, — ответил Сергей, — мне одного раза хватило, с тех пор только по земле. Лучше медленно, на машине или поездом, чем в этом гробу с крыльями.

— Нет, — возразил Карпов, — на самом деле очень удобно. По мне, так можно с ума сойти, если даже в СВ несколько дней тебя будет болтать, как в люльке с болтами и барабанами. Но тут такая штука случилась, что даже и не знаю…

— А что? — спросил Сергей.

— А вот, — сказал Карпов. — Такое дело. Я очень хорошо помню голоса. У меня на голоса, если можно так сказать, фотографическая память. Даже иностранных актеров я не лица помню, а на голоса. На спор с друзьями сколько раз определял кто. Друзья, допустим, в соседней комнате выбирают фильм в оригинале, а я угадываю. Ни разу не ошибся. Сколько раз пытались меня разыгрывать, звонили с незнакомых номеров. Про музыкантов даже и не говорю. Если раз услышал, узнал — все, навсегда. И вот вылетаю я в прошлую субботу из дома в командировку. Все зашибись, место у прохода, что очень удобно, если приспичит. Никого не нужно беспокоить, выкорябываться не нужно, что при моей комплекции горе и для меня, и для соседей. У иллюминатора тоже ничего, даже если и беспокоишь людей. Самое хреновое в середине сидеть — ни влево, ни вправо не наклонишься. Ну и, короче, никакой задержки, все быстро уселись, даже свободные места есть, прямой рейс до нужного места, без всяких пересадок, погода ясная. Ну, сказка!

— На хрен бы эту сказку…— пробурчал водитель.

— Так вот, — продолжил Карпов. — И только я расслабился, телефон в авиарежим, книжечку раскрыл. Пилот и говорит: «Добрый день! Вас приветствует командир корабля Сергей Горюнов…» И дальше свою авиационную речь толкает, а я его уже не слушаю, потому что помню, что никакой это не Сергей Горюнов, а Константин Цаплин, я с ним несколько раз летал. Зачем, думаю, один человек себя за другого выдает? Че за прикол? Ну да ладно. В воскресенье дела сделал, и надо мне дальше, на этот раз в Москву. И там пилот опять: «Доброе утро, дамы и господа! Говорит командир корабля Георгий Меньшов». Но голос-то опять никакого не Меньшова, а Цаплина! И из Москвы в Калининград меня Цаплин вез. Из Калининграда — обратно в Москву, а потом в Хабаровск, из Хабаровска в Петербург, из Петербурга в Салехард, из Салехарда сюда. И все Цаплин! Чего я уже не передумал, честно говоря. Понятно, первая мысль — кукухой поехал на нервной почве. Скорее всего, так оно и есть.

— А у вас правда нервная работа? — спросил водитель.

— Как посмотреть. — ответил Карпов. — Я, по сути, музейный работник. Обычно все тихо, а тут что-то все как с ума посходили, решили опытом обмениваться ни с того ни с сего. Прямо вот сконцентрировался этот обмен опытом в одну неделю. И вот эту всю неделю летал я с Цаплиным. Действительно уже собирался на поезд пересесть, но рискнул напоследок — и тут совсем сел на измену, потому что в салоне, кроме меня, когда я домой намылился, было человек шесть. С одной стороны, конечно, удобно, а с другой, когда опять Цаплин, ну, я чуть не засобирался наружу, потому что это какой-то «Пункт назначения». Абсолютное ощущение, что с тобой смерть разговаривает, что она выйдет из пилотской кабины посередине рейса и скажет голосом того же Цаплина: «Все, товарищ Карпов, вы, наверное, уже поняли, что никаких полетов не было, что вы умерли еще дома на диване, а все эти передвижения — просто предсмертные галлюцинации». Или что-то в таком духе, я не фантаст, чтобы придумывать, чем все это должно было закончиться.

У меня такой же бзик был несколько лет назад. Так получилось, что в квартире раздавалось этакое «Пик!». Причем, когда на кухне находишься, казалось, этот звук из гостиной пищал. Если в спальне, то казалось, что из кухни, а когда в гостиной, то будто из спальни. Я тоже тогда на нервной почве придумал, что у меня инсульт случился или я в кому впал и это «Пик!» раза два в день — это мой пульс, который я слышу, пока лежу в реанимации, просто мое восприятие настолько убыстрилось, что целый день, придуманный моим коматозным мозгом, умещается в два удара сердца. А оказалось — это домофон в прихожей глючит. Никакая не кома.

— Нервы, нервы…— вздохнул водитель. — Тоже вот. Не все так странно, как у вас, но все равно хватает. Народ-то у нас странный, иногда хочется себя ущипнуть, проверить — сон, не сон. У меня жена работу потеряла, сейчас устроилась, но денег гораздо меньше, вот я и бомблю чуть ли не круглосуточно, потому что у нас ипотека, да и жить на что-то надо. И сам на нервах, и люди тоже не сказать, что счастливые, из-за этого слегка нервные, на всем пытаются сэкономить. Ваша история по сравнению с некоторыми моими — ничего так… Вы курите?

— Да, — ответил Карпов.

— Тогда я закурю, и вы можете… Так вот. Просят меня однажды к больнице подъехать. Подъезжаю. Пассажиры говорят, мол, езжайте внутрь, еще нужно человечка забрать. Ну, думаю, больница, что тут может быть? Может, кто с костылями, с ходунками, не знаю. А они руководят, куда ехать. И подъезжаем мы, значит, к моргу. И эти два кадра выволакивают труп на носилках и пытаются мне его в багажник закинуть. Понятно, от похоронщиков машинка несколько тысяч, а такси до дома — рублей двести. Тут у нас, конечно, произошел скандал. Они звонят моему начальству, жалуются. Я звоню своему начальству, дико ору, потому что, ну, это за гранью. Если остановят, что делать? Пассажиры говорят, что у них справка есть, что все в порядке. Но какое в порядке, сами посудите! Ну или по мелочи: пьяная дама тихо садится вся такая загадочная на заднее сиденье, а посередине поездки — хлоп — открывает бутылку шампанского, которое в салон протащила. Пробка летит, пена льется, весь салон винищем пахнет. Много всего…

— Да уж, — посочувствовал Карпов.

— Это еще что! Думаете, когда наконец засыпаю, то отдыхаю? Нет. До того закрутился, что если во время смены прикорну или дома, то в снах опять одна только работа. Опять это такси, почему-то всегда ночь, все вожу, вожу кого-то или почему-то пустой еду и думаю: куда еду, зачем? И от двух кошмаров просыпаюсь. В первом меня тормозят, а на заднем сиденье девочка без родителей едет, хотя села с родителями, и я пытаюсь придумать, как буду теперь отмазываться. А во втором вы садитесь и рассказываете про пилотов с одинаковым голосом…

Сердце Карпова екнуло, он проснулся в самолете от чувства неожиданного падения, от голоса командира корабля, который говорил: «Дамы и господа! Мы приступаем к снижению и примерно через полчаса совершим посадку в аэропорту… имени…»

Карпов достал из кармана в спинке сиденья спереди бутылку минералки, припасенную в полет, — Карпову всегда казалось, что в самолете какой-то невероятно сухой воздух, грозящий обезвоживанием. Стал пить, пытался вспомнить какой-то яркий, невероятный сон, но тот совершенно пропал из памяти между первым глотком и вторым.

Автор: Алла Горбунова

Эта история произошла со мной буквально сегодня. Маленькая, трогательная и немного параноидальная история про синюю машинку.

Мы с мамой и Егором ехали на такси в детский медицинский центр, и Егор забыл в такси взятую им с собой маленькую синюю машинку. Цена ей — рублей сто или двести. Она входила в набор из четырех маленьких машинок, который я какое-то время назад Егору купила, и набор этот стоил рублей пятьсот или шестьсот. Не то чтобы Егор был очень привязан именно к этой машинке. В принципе он не так часто с ней играл, но вот почему-то в этот раз захотел взять с собой.

Когда я поняла, что машинка забыта, я позвонила в службу такси, и мне сказали, что водитель уже уехал, у него другой заказ, и он потом передаст машинку в отдел контроля качества, куда мне и надо звонить. Сделав наши медицинские дела, я позвонила в отдел контроля качества и спросила про машинку. Они связали меня с водителем, и водитель сказал мне: «Девушка, давайте я вам сто рублей переведу, и вы купите ему такую же машинку? Как мне теперь ее вам передать? Сейчас я на Крестовском, в вашем районе один Аллах знает, когда буду, весь день я в разъездах, то там, то там». «А после рабочего дня куда вы едете? — спросила я, — я готова подъехать, куда скажете». Оказалось, что живет он в Колтушах. «Вы же будете проезжать мимо метро Ладожская, — сказала я, — давайте я вечером подъеду к Ладожской, когда вы скажете, и заберу машинку». «Давайте, — сказал водитель, — буду там примерно в восемь вечера, но это же от вас другой конец города, вы потеряете два часа на дорогу и стоить этот путь вам будет рублей двести, вы уверены, что вам это надо?» «Да, я хотела бы забрать машинку». И мы договорились на восемь вечера у Ладожской.

«Зачем тебе это? — удивлялась мама, — ты больше на дорогу потратишь, чем эта машинка стоит. А Егор даже и не заметил потери. Давай мы ему на avito новый большой набор машинок купим, я как раз присмотрела». Я колебалась, на сердце скребли кошки. Понятно было, что забирать машинку — глупо, но не забрать отчего-то казалось каким-то предательством. Почему — сама не знаю. «Это — вещь Егора, — думала я, — Он потерял — я верну». «Ему не нужна эта машинка, он уже забыл про нее, ты купишь ему другие — гораздо лучше», — говорил голос разума. «Надо вернуть машинку, — требовало сердце, — если ее не вернуть — водитель ее просто выбросит. И для меня, когда я была ребенком, никто бы никогда не поехал на другой конец города за маленькой игрушкой, — а я хочу это сделать для Егора. Вдруг он вспомнит про нее — а ее нет. А я привезу ее — и она будет».

Как-то так я, похоже, и понимаю любовь: как что-то такое глупое, нелепое и жертвенное, вопреки всему. Когда ты берешь и вопреки всем разумным доводам едешь на другой конец города, чтобы привезти любимому существу его машинку, которая, может быть, ему даже не нужна. Должно быть в любви что-то иррациональное, нелепое, тупое и слепое, вздорное и абсурдное. Меня так никто не любит, а во мне это есть — всегда, когда я люблю. И еще один момент: какие-то глубокие и навечно пораненные слои моей души задела эта история — слои, касающиеся брошенных, выброшенных игрушек. Может, дело в том, что все мои игрушки мама с дедушкой когда-то втайне от меня вынесли на помойку, когда решили, что они мне больше не нужны. Я до сих пор иногда плачу по ночам, когда вспоминаю об этом. И вот этот образ — выброшенной игрушки — мне плохо от этого. Какой-то долг и вина перед детством: брошенных игрушек не должно быть. Не должно быть брошенных игрушек. Брошенных животных. Брошенных детей. Брошенных стариков. Никто не должен быть брошен. Даже маленькая синяя машинка.

«Верни машинку, — требовало сердце, — все эти доводы разума: что это глупо, бессмысленно, не нужно, сложно, что он о ней и не вспомнит, что можно подарить другие, лучшие — это просто оправдания предательства. Именно на них строится целый мир равнодушия и зла, мир, в котором от рождения, как в пустыне, одиноко кричит сердце. Это мир, в котором умирает душа. Твоя душа. В котором предстоит прожить жизнь твоему сыну. Его душе. Верни машинку, верни машинку! Ради этого люди принимали мученическую смерть. Ради этого умерщвляли плоть. Ради этого принимали постриг. А тебе-то всего и требуется доехать до метро Ладожская. Это вопрос жизни и смерти, верни машинку! Верни машинку! Верни машинку!» Так орало мое полубезумное сердце.

Зачем я так подробно рассказываю про синюю машинку? Чтобы вы поняли, что это значит: забрать и не забрать синюю машинку. Чтобы на примере такой ничтожной мелочи вы поняли, что вообще могут значить вещи и ситуации. Ведь, я подумала, люди, даже лучшие, часто не понимают, что они делают. Не ведают, что творят. Мама с дедушкой не ведали, что творили, когда выбросили мои игрушки. Все те люди, которые меня ранили и предавали — они не ведали, что причинили моему сердцу. И я хочу об этом рассказать просто на примере синей машинки. Если вы поймете — почему это предательство — не забрать синюю машинку, вы поймете и все остальное. Вы поймете, где вы совершали предательства. Вы будете узнавать эти доводы разума: когда они возникают, всегда идет речь о предательстве. И тот, кто причинил мне боль, если он поймет, что для меня значила эта синяя машинка и почему мне было так важно ее забрать — он поймет и все остальное, он поймет, что он мне сделал. И тогда он поймет вообще все. Так орало мое полубезумное сердце.

Но я еще долго колебалась. Я позвонила Гоше в Москву посоветоваться, и он сказал, что совсем необязательно мне ехать забирать эту машинку. Я позвонила водителю, чтобы отменить нашу встречу, но он не взял трубку. Тогда я все-таки вышла из дома и направилась к метро, и все время сомневалась, как поступить правильно. У метро я зашла в фаст-фуд, взяла кофе и снова попыталась позвонить водителю, но он не брал трубку. Тогда я написала ему смс-ку: «Виталий, до вас не дозвониться. Меня все-таки отговорили забирать машинку. Отменяем встречу. Всего доброго!», перечитала ее, не смогла отправить и стерла. Села в метро и проехала две станции. Подумала: «Что же я делаю! Что за херней занимаюсь!» Снова набрала эту смс-ку, отправила ему, вышла из вагона и поехала обратно. Тут водитель перезвонил мне и сказал: «Я оставил для вас машинку у знакомых в магазине аксессуаров для мобильных телефонов у метро Ладожская. Хотите — забирайте, хотите — нет». Я снова вышла из вагона и все-таки поехала на Ладожскую.

В магазине аксессуаров для мобильных телефонов молодой чернявый упитанный парень-продавец с явным удовольствием играл в нашу машинку: катал ее по прилавку и делал «Вжжж». «Ну вот, а я только привык к ней», — с сожалением сказал он мне, отдавая игрушку. Дома меня встретила злая и вконец измотанная мама: пока я ездила на Ладожскую, она сидела с Егором, а, учитывая, что и утром она ездила с нами в медицинский центр, получилось, что она провела с Егором весь день, а ей еще предстояло ночью работать — переводить к утру текст. Конечно, она очень устала и сразу стала говорить, что она скоро скончается, что она больше не может, что ей еще полночи работать, и, глядя на нее, стало совершенно понятно, что гораздо добрее, трезвее, мудрее и правильней было бы не ездить за машинкой, а остаться дома с Егором и дать маме отдохнуть. Было понятно, что совершить правильный поступок мне не удалось. Я забрала машинку, но нельзя сказать, чтобы это был правильный поступок: он проходил по какой-то другой шкале и, как оказалось, не был свободен ни от эгоизма, ни от жестокости, как и многие другие поступки, совершенные ради любви, вдохновения, веры и всего такого. Задумавшись об этом, я поняла: даже те поступки, в основе которых лежит святость — это вовсе не правильные поступки. Это совсем не одно и то же.

Егор смотрел мультики. Я дала ему машинку. «Ты забыл машинку в такси, а мама съездила и привезла ее тебе», — сообщила я ему. «Мама привезла», — повторил Егор и на секунду взглянул мне в глаза с каким-то лукавым пониманием, как будто видел меня насквозь, любил и был благодарен и одновременно немного подсмеивался, но тут же продолжил дальше смотреть свои мультики. Про машинки.

Автор: Вера Богданова

Бери на фирменный, так он сказал, ты должна ехать в комфорте, я тебе отдам, когда приедешь, и она немного посопротивлялась, конечно, мол, не надо, я сама, все сама, но после согласилась, ведь это же приятно, когда мужчина заботится о тебе, когда ждет, оплачивает поездку, хочет встретить на вокзале и увезти не куда-то там, а в Геленджик, к морю, которого она за всю жизнь так ни разу и не видела, ведь именно поэтому она потратила три четверти аванса на место в фирменном туда-обратно, и ехал он чуть меньше суток, соседи попались приятные, пожилая пара, оба врачи, и она все думала: как хорошо бы, чтоб они вот так же с Митей в старости заваривали друг дружке чай, вели учет таблеток от давления, изжоги и прочих болячек, боже, боже, как хотелось бы, и бестревожные картины их будущей семейной жизни колебались в радужной фантазийной дымке, хотя, конечно, Митя ей пока ничего не обещал, но раз позвал к себе спустя полгода, значит, есть у него планы на их совместное житье-бытье, и, уверяя себя в этом, она наконец выходит из душного, пропитанного потом и железнодорожным ржавым запахом вагона в слепящую яркость и жару Новороссийска, торопится вместе со всеми по платформе, катит чемодан, высматривая скуластое Митино лицо, но нет его нигде, ни в зале ожидания, ни в тени под козырьком, где курят местные таксисты, и номер не отвечает, и она возвращается в вокзальную гулкую прохладу, устраивается на лавке, пьет воду из автомата, из другого автомата вытаскивает мятую булку, запечатанную в пластик, ведь в животе урчит, и, конечно, напротив вокзала есть ресторан, но как отойти, вдруг Митя ее потеряет, вдруг у него сел телефон, и он сейчас рыщет в толпе, пытается ее найти, поэтому она сидит и терпит, снова набирает абонента, который недоступен, а пассажиры сменяются волнами, приветствуют встречающих, обнимаются, целуются, рассаживаются, распихивают сумки по такси, поезда отправляются и прибывают, их гнусаво объявляют, поплевывая в микрофон, солнце в окне катится к закату, рыжеет, вытягивает тени на полу, и постепенно наползает ужас — что-то произошло, с Митей что-то стряслось, и только поэтому она наконец идет к таксистам, решив поехать в Геленджик самой, сколько же можно, но у раскаленных пыльных машин теряет всю решимость, когда водители умолкают и беззастенчиво оценивают ее, цепляют взглядами ткань платья, и она сворачивает — обогнуть эту прокуренную стаю, пройти мимо, вроде как она не собиралась ни к кому садиться, не нужно ей такси, и, слава богу, рядом притормаживает парень, который кажется приличным: ему лет двадцать, он красив, с низким певучим голосом и очень белыми зубами, они почти сверкают, когда он улыбается, а улыбается он часто, когда он убирает чемодан в багажник, когда говорит об отпуске и море, о пике сезона, вкусной еде, вине, хороших ресторанах и кафе, катании на водных лыжах и заплывах, а плавать он умеет, он кэмээс, а она говорит о завале на работе, о директоре, который не хочет повышать зарплату, о кризисе и сокращениях, плане отгрузок, о пробках и метро, — знаете, оно как грязная конвейерная лента, как вся жизнь в Москве, — и болтовня с этим таксистом немного отвлекает от тревоги и усталости, соленый теплый ветер затекает в окно, лижет ей лоб и щеку, перебирает волосы, серпантин кружит до легкой тошноты, и солнце далеко внизу садится в море, прячется за край земли, и единственное, что смущает, так это то, что Митя так и не нашелся, и у нее нет адреса, но он как-то присылал ей фото дома и участка: показывал камень, который брал для облицовки, сам укладывал, и она восхищалась мастерством, а Митя добавлял, что только ты и оценила, и от этого делалось так грустно, так было его жалко, и она вдруг думает: Митя, должно быть, заболел, и, уже в Геленджике, она всматривается в дома, как утопающий выискивает взглядом, за что можно ухватиться, а таксист, видя ее беспокойство, тоже ищет, он вроде бы помнит похожий дом на узкой улочке, что поднимается по склону, но, если что, у него тетка сдает комнату, пять минут до моря, говорит он и сворачивает с главной дороги в мягкую южную тьму, отчего становится не по себе, вдруг завезет куда-нибудь, убьет, такое же бывает, и она готовится кричать, прыгать на ходу, отбить бок об асфальт и расстаться с чемоданом, в котором томится в ожидании Мити кружевное белье из секс-шопа, — сплошь вырезы, дырочки в самых интересных местах, совершенно не функциональное, — но тут мелькает знакомый дом в просвете между деревьями, в окнах второго этажа приглушенный свет, и она кричит, чтобы таксист остановился, приехали, это то самое место, она узнала, она наконец его нашла, и таксист неспешно подъезжает к обочине, выходит, и она вновь быстро оценивает его — двухметрового роста, не меньше, молодой черноморский бог с узкими бедрами, создание иного вида, совсем не ее породы, нет, и он, этот бог, вытаскивает чемодан и предлагает подождать ее недолго, вдруг все-таки не тот дом, но она отказывается, не нужно, чтобы Митя его видел, ведь Митя ревнив, а уж такого соперника он ей не простит, поэтому она катит чемодан по тротуару, вверх по склону, в неизвестность, наполненную пением цикад, немного ждет у кованой калитки, пока такси не скроется из вида, звонит, ужасно нервничая и воображая разные картины: как никто не отвечает, она вызывает полицию, полиция высаживает дверь, и она следом за ними забегает внутрь, бросается к Мите, который без чувств лежит на полу, и ему некому было помочь, но теперь-то она с ним, она всегда с ним будет, и Митя ей за это очень благодарен, а через полгода они уже съезжаются, как планировали сделать, когда Митя работал над проектом в Москве и жил в соседнем доме, как они обзванивают родственников, приглашают их на свадьбу, и все так счастливы за них, безмерно рады.

Дверь открывается.

Выходит женщина, наверное, возраста Мити, с волосами, собранными в неряшливый пучок, в белом вафельном халате и шлепках, смотрит на нее с недоумением и подозрением, идет по дорожке, останавливается, не доходя шагов пяти, у пластикового красного грузовичка и небольших совочков, всё в песке, и спрашивает через решетку — вам кого, а непонятно, что ответить, туда ли она пришла, и она просто лепечет: Митю, а женщина вскидывает брови, не говоря ни слова, шлепает обратно в дом, оттуда слышен зычный крик, и уже Митя торопится вниз по ступеням, растерянный, нелепый, без майки, в шортах, над поясом которых неумолимо намечается живот, хоть она всегда твердила Мите, что нет у него никакого живота, он выглядит прекрасно для своих лет, так вот, и Митя говорит ей тихо: зачем ты приехала, а она не понимает, они же целый месяц это обсуждали, а он уточняет: зачем ты приехала сюда, я бы забрал тебя позже, у вокзала, пока не мог, видишь — форс-мажор, но куда уж позже, с момента прибытия поезда и так столько времени прошло, уже стемнело, и что-то колет под сердце, тонко, но ощутимо, хочется сесть прямо у ворот на парапет и отдохнуть, а нельзя, надо держать лицо, жена Мити смотрит, стоя на крыльце, и надо идти прочь, а все тело онемело от ужасного удара, ведь как она могла поверить, дура же, могла бы догадаться, и слышно, как Митя говорит жене: родственница из Липецка, не знаю, чего приперлась, у нас тут не гостиница, но больнее уже невозможно сделать, похоже, нужно уехать от этой боли, чтобы она ослабла и отпустила, лопнула, как натянутая до отказа резинка, нужно вернуться на вокзал, наверное, вот только ходят ли поезда и есть ли места, ведь когда она брала билеты, мест совсем не оставалось, это же отпускной сезон, детка, чего же ты хотела, и кажется, что придется ночевать на улице или на пляже или вовсе идти пешком по рельсам обратно в Москву, волоча чемодан, а тот будет делать трррррр колесиками и бахать, падая с нагретых солнцем шпал, ломаясь, раскрываясь, вываливая эротическое белье за кучу тыщ на щебень, чего не хотелось бы, думает она, спускаясь обратно к перекрестку, где, слава богу, все еще стоит такси, на котором она приехала сюда, и она спешит к нему, кричит, подождите, не уезжайте, рывком открывает дверь, запихивает внутрь чемодан, сама запихивается внутрь, вытирает лицо, мокрое от слез, а таксист смотрит на это все почти без удивления, нет, может, он и удивился, но не показывает вида и спрашивает, куда теперь, а она не знает, она так и говорит, что не знает, куда дальше ехать, после чего он глушит мотор и предлагает ей поужинать и прогуляться по набережной, комнату мы вам найдем, я говорил про тетку, меня зовут Илья, а вас, и от его спокойной речи она успокаивается сама, они убирают чемодан в багажник и идут на набережную, где полно отдыхающих, заливисто смеются дети, уже совсем стемнело и маячками светят фонари, под одним из которых они садятся в кафе, на пластиковые стулья, и там она наконец-то ест под пение усатого певца и свист колонок, с некрасивой жадностью заталкивает в себя шашлык и лаваш, запивая вином из хлипкого ребристого стаканчика, — в любой другой день оно показалось бы ей ужасным, но не сейчас, а Илья сидит напротив и, слава богу, не интересуется причиной ее слез, а она не хочет, чтоб он знал, и они продолжают начатый в машине разговор обо всем на свете, а Митя вылетает у нее из головы, пошел бы он к черту, этот Митя и его вранье, а когда они расплачиваются и идут вдоль берега, Илья рассказывает много о себе: в институт не поступил, таксую, нужны же деньги маме, мама — святое, сам живу отдельно, но навещаю часто, помогаю, ведь кроме меня у нее нет никого, понимаешь, и она понимает как никто другой, и странно это очень, такая возрастная пропасть между ними, десяток лет, может, и больше, а ей хорошо, как будто снова восемнадцать, те романтичные восемнадцать, которые так с ней и не случились из-за нужды, безденежья и похорон, из-за постоянной напряженной работы, и только сейчас это напряжение отступает, его слизывают волны, уносят на глубину, а Илья держит ее за руку, ладонь у него горячая и шершавая, большая, но пальцы осторожные, и ей хочется поймать этот момент и сохранить его навеки, коснуться лица Ильи, освещенного фонарями и луной, его волос, его груди и плеч, наверное, это из-за вина ее кружит, даже когда они сидят на лавке и молчат, глядя на блики на воде и глухую черноту за ними, напитанную влагой и шорохами ночь, и Илья вдруг говорит, что может, это хорошо, что ты приехала сюда сегодня, села ко мне в машину, что встретила меня, а я встретил тебя, может, это судьба, я сразу понял, и она робеет от затасканных веками слов, хотя пару минут тому назад была готова на все, решительно на все, но теперь ладони потеют, и она сжимает их между колен, в теплой складке юбки, замирает в ожидании и говорит, что, может быть, он прав, а голос звучит смешно, господи, наверное, она и выглядит смешно, старая тетка, хотя разве можно быть старой в тридцать шесть, разве тридцать шесть — это возраст, и она боится посмотреть, но все же поднимает взгляд и видит его улыбку и его лицо так близко, еще ближе, и он ее целует.

Автор: Григорий Служитель

Недавно я ездил в Питер. Город оказался совершенно пуст. Я не встретил ни одной живой души. В кафе на Гороховой я сам себе сделал кофе. Положил в кассу деньги. Потом я поднялся на бастион Петропавловской крепости, чтобы совершить полуденный залп, но понял, что не знаю, как это делается. Поэтому, проследив за минутной стрелкой, я ровно в 12 сказал «пуффф». После этого я наконец осуществил свою мечту и поводил троллейбус. Странно, но и троллейбусы из города все куда-то исчезли, мой был последним. Когда мне надоело, я отправился в Эрмитаж и постоял у любимой картины Ватто. Я вышел на середину Дворцовой площади и громко крикнул. Мой крик долго гулял между стенами Зимнего дворца и Главного штаба. 

Когда все стихло, я увидел рядом с собой женщину. Это была Екатерина II. Она спросила, почему у меня такой грустный вид. Я ответил, что в моей жизни произошло что-то ужасное. Екатерина приложила руку в красной перчатке к губам, отвернулась. Потом она сказала, что, если хочу, я могу сфотографироваться с ней бесплатно. Я согласился. Мы прижались друг к другу щеками и улыбнулись так искренне, как никогда прежде. Я вытянул руку с телефоном и сделал много кадров.

Мне трудно было поверить, что город оставлен. Я решил, что жители прячутся за углами, в арках, пережидают в сырости и темноте парадных, на сквозняках пролетов. Наверное, они меня боялись. Почему? Но, как я ни искал, я так и не встретил ни одного человека. Я заходил в квартиры, на отрывных календарях был сегодняшний день, а срок годности продуктов в холодильниках еще не истек. В одной из квартир на Каменноостровском проспекте я набрал горячую ванну и пролежал в ней полтора часа. В другой квартире я доделал уроки за каким-то ребенком. Я должен был вспомнить, как сюда попал, ведь не мог же я приехать в пустом поезде без пассажиров или хотя бы машиниста или прилететь на самолете без пилота? 

Я потер переносицу. Так во сне, словно разгадав наконец задачу, чье решение оказалось слишком простым, готовятся к пробуждению. Но ничего такого со мной не произошло. Я не просыпался. Ветер на улице гнал пакеты и окурки. Потом пошел снег. Как-то вдруг и некстати, так в театре, бывает, во время действия посыплется вдруг сверху белое конфетти совсем из другого спектакля. И тут я понял, что дело не в том, что город умер, а в том, что все друг о друге забыли. Мир полегчал и освободился. Нити, связывающие наши памяти, истончились и порвались. Я остался наедине с самим собой. Все остались наедине с самими собой. И это было нашим единственным и великим счастьем. Счастьем, которое не греет, но умиротворяет. Я гулял по тихому, холодному и чужому городу и больше ничего не хотел.

Автор: Дмитрий Захаров

Сосны горят совсем не так, как березы или, там, липы. Огонь по ним взбирается, елозит лапами по их лапам, оскальзывается и хватается за ветки повыше. Вверх, вверх, наливаясь яростью, заставляя кору лопаться испепеляющим ядерным взрывом, превращая дерево в свечку, а лес — в пылающий алтарь. Огромные оранжевые ходоки кланяются небу. Блаженно на него воют. Красиво как в церкви!

От сияющих свечно-сосновых рядов уже било в лицо жаром, но Васюха и не думал от него прятаться. Наоборот — он сел на старый диван, который вытащил из дома, чтобы лучше видеть лижущий небо еловыми языками огонь. Он протянул к жару руки и даже попробовал его загребать. Но нет, надо еще подождать. Ждать Васюха умеет, это как раз не вопрос.

Он надолго закрыл глаза, слушая нарастающий гул. А когда снова открыл, справа стоял медведь. Не надоело ему.

— Ну чего смотришь? — сказал Васюха. — Морда бесстыжая. Является он и смотрит. Тоже мне.

Медведь покачал кудлатой башкой и сделал движение, будто хочет уйти. Но, конечно, никуда не ушел. Он тоже упертый.

— Сгоришь, — сообщил он Васюхе.

— Сгорю, — подтвердил тот и аж зажмурился от предстоящего удовольствия.

— А если бы тебе министр сказал, что надо с девятого этажа прыгнуть, ты бы тоже прыгнул?

— Чего это вдруг? — удивился Васюха. — Зачем это мне прыгать?

— А гореть тебе зачем?

— Огонь — он свой, как учебник «Родная речь», животное. Да ты, понятно, не сообразишь.

На лицо Васюхе садились крупные пепельные бабочки. Они роняли крылья и осыпались, оставляя после себя только ломкие останки.

— Красиво, да?

— Красиво, — признал медведь. — Гори, гори, горисполком.

Васюха захохотал. Он смеялся, чуть не запрокидываясь, хлопая себя по коленкам, пока не закашлялся от налетающей гари. Насилу остановился.

— Сам придумал?

— Совсем ты одурел от этого дыма, — покачал башкой медведь. — Ты понимаешь, что вообще все погорит: весь лес по всему краю, вместе со всеми, кем ты тут заведуешь?

— Да отстань ты, — отмахнулся Васюха, — сгорит и сгорит. Неостановимая стихия. Нетушимая.

— Слушай, ты хрен собачий или губернатор? Так и будешь ждать, пока все пойдет прахом?

— Какой еще я губернатор вдруг?

— Ну как какой, краевой.

Васюха посмотрел на медведя и погрозил ему пальцем.

— А вот это врешь! Пошел отсюда! Кыш! Сдам в предателебойню!

— Это ты врешь, — устало сказал медведь, — Василий Степанович, так что там с пожарными вертолетами?!

Васюха дернулся, попробовал разглядеть, как это медвежья пасть на стене складывает слова, но только поморщился.

— Никаких вертолетов, — строго сказал он, — меньше слушай журнализдов разных. Против стихии переть — все равно что срать себе в руки. Запомни!

Хлопнула невидимая Васюхе дверь. Это, наверное, в доме. Чей-то змеиный свистящий шепот сообщил:

— Я даже не знаю, что делать. 15 миллионов гектаров под огнем!

— Ну а что делать, — усомнился другой шепот, — наверх сообщили, пусть они и решают.

Васюха помотал головой, как недавно это делал медведь. Он увидел на диване первый бродячий огонек и обрадовался ему как родному. Сложил ладони палаткой и накрыл пышущего жаром малыша.

— Ну вот, — ласково проворковал Васюха, — ну вот.

Автор: Евгения Некрасова

Каждый раз, когда Аня приезжала к Мише, он взвешивал ее и записывал результат в тетрадку. Если весы показывали меньше, чем прежде, Миша хвалил Аню, целовал ее и был радостным. Если она набирала, Миша становился печальным и во время целования рассказывал ей, какая она будет тяжелая для отношений, для секса, для совместного появления в дружеской компании, если не остановит свой вес. Миша вкусно готовил, особенно по-итальянски. Пасту, лазанью, пиццу. В первые их месяцы они ели все это интересное вместе, но вскоре Миша принялся делать для Ани отдельные блюда, чаще салаты, тоже вкусные, но однообразные. Состояли они из многих-премногих длинных, бледно-зеленых, похожих на ладони с венами и линиями листьев, трех-четырех шариков-помидоров, нескольких перышек тертого пармезана и ровно пяти капель оливкового масла. Миша установил на бутылку стальную мерную насадку. Салат получался сухим, Аня просила добавки масла. В ответ Миша грустно молчал или произносил, что понимает, что Аню надо жалеть, так как с ней происходит болезнь, но он готов бороться с ней за Аню. Аня масло просить перестала, жевала сухие листья. Аня с Мишей познакомились летом. Сейчас заканчивалась осень. Салат айсберг хрустел в Анином рту, как хрустели листья на земле под весом ботинок и воткнутого в них человеческого тела.

У Миши Аня бывала два-три раза в неделю и всегда оставалась голодной. Поэтому она привыкла плотно есть до прихода к нему и после встреч с ним. Однажды она пришла, Миша ее взвесил, снова печально заговорил. Потом Аня разделась, легла с Мишей в постель, и ее борщ зарычал в животе. Очень вкусный, на курице, густой, с окрасившимся в оранжево-фиолетовое мясом, с капустой, со свеклой, с морковью и даже с опятами. Его приготовила Катя — Анина квартирная соседка, которая хоть и была младше, но кормила Аню материнским образом. Услышав борщ, Миша отказался заниматься с Аней сексом сегодня и совсем — до тех пор, пока она не сбросит три килограмма. Аня любила и Мишу, и заниматься с ним сексом. В то время это было лучшее, что с ней происходило.

Теперь она приходила к нему, он ее взвешивал. Не прикасался к ней, но хвалил, когда она сбрасывала. Сидели рядом на диване и смотрели сериалы. Или разговаривали о разном, Миша много и хорошо шутил. Они оба занимались монтажом, Миша показывал Ане, как он работает, учил ее, помогал ей с проектами. В день борщевого случая он сказал ей, что от нее несет капустой. Сказал так, будто это плохо, но сменил с тех пор салат на цветную капусту. Во время приготовления она странно пахла, но понравилась Ане поначалу больше айсберга, была сытнее, но надоела нестерпимо уже на третий день. Миша убеждал ее работать над собой: бегать и питаться рисом, гречкой и овощами. Скидывал в мессенджер рецепты. Но сам готовил ей только цветную капусту. Аня работала над собой: ела гречку, рис, кабачки с родительской дачи. На соседкины вопросы говорила: худеет; уходила с кухни, если Катя занималась готовкой, закрывалась в комнате, скручивала плед, как сигарету, в трубу и затыкала нижний дверной проем, чтобы запах не полз.

Это был не голод, а желание вкусноты и сил, которые брались из хлебной, мясной или сладкой еды. Красота и благоухание чужих вкусных блюд — соседкиных или за прозрачными ресторанными окнами — Аню сильно печалили и даже оскорбляли. Но боялась она больше всего Мишиных весов. Как холодная вода в колодце, гладкие и темно-зеркальные, они после борщевого случая и стали хозяевами Аниной жизни. Они снились ей. Аня пыталась их обманывать, во время взвешивания перемещая баланс на одну ногу. Не помогало. Они показывали правду. Аня стала бояться есть без Миши. Каждый кусок вне его дома казался ей уродливым и страшным. Она очень уставала, то ли без интересной еды, то ли от огромной массы работы. Миша пригласил ее с собой в важный проект, и Аня делала сейчас самую тяжелую его часть. Во второй половине зимы она только работала за компьютером, лежала в съемной комнате, ездила к Мише и боялась весов.

Однажды она пришла к нему домой, сняла куртку, разулась и привычно, как заключенная к стенке, встала на весы, они показали опять свои злые, квадратные цифры. Вдруг Миша принялся ее целовать, нежно называть и потянул сразу в кровать. Это ушло четыре кило. Аня была такая пустая, что даже не сумела обрадоваться сексу. Он вернулся, иногда был хорош, но взвешивания продолжились. Аня иногда представляла в голове у себя, что закончит эти отношения, но все тянулась многоэтажная московская зима, Аня не хотела мерзнуть в одиночку, заниматься своей новой профессией в одиночку, жить в одиночку. Про Мишины весы Аня не рассказывала никому. Оказалось некому. Ане было очень тяжело. Настя родила ребенка, говорила, что это не повлияет, но теперь даже не могла найти время поговорить по телефону. Вера уехала работать по контракту в другую страну, и ее проблемы казались тяжелее. На терапевта Аня не зарабатывала. С родителями такое не обсудишь, для них «Анины мальчики» и разные другие люди всегда были правы в каких-то связанных с Аней взаимоотношенческих узелках, она — нет.

Аня плохо спала ночами, крутилась в кровати, словно кости у нее похудевшей теперь выпирали и мешали распределять тело по постели, хотя это было неправдой. Весы все приходили ночами, показывали нехорошие цифры, иногда какие-то слова, Аня пыталась вчитаться, разобрать их, но не получалось. Они с Мишей любили одинаковую музыку и кино, оба мечтали заниматься мультипликацией, оба монтировали для денег, делали большой проект. Секс был хороший. Такого человека Ане никогда снова не найти. Взвешивает — не бьет.

Однажды весы пришли в неисправность. Аня снова пришла к Мише, сняла куртку, разулась, встала в свое черное маленькое озерцо, но оно молчало. Аня и Миша тоже онемели. Аня сошла на ламинат и так и застыла рядом с мертвыми весами в коридоре. Миша слазил в шкаф к комнате, принес круглые и плоские таблетки-батарейки. Сел на пол, осторожно взял весовье тело и вскрыл ему брюхо. Аня завороженно таращилась на внутренности своего страха. Миша почувствовал-понял это и попросил ее отойти, его работающий локоть стукался об ее колени. Смена батарейки не спасла весы. Те молчали. Миша отнес их тело на балкон.

Аня решила, что Миша очень скоро заведет дома новые. Она опять вступила в квартиру, стянула куртку, ботинки и остановилась от незнания, как двигаться дальше. Весовье место было пусто. Миша не вышел ее встречать. Из самой квартиры он не выходил почти никогда, все заказывал по интернету. Но новый аппарат по Аниному взвешиванию все не появлялся. Тетрадка пролеживала на коридорном комоде. Анины приезды к Мише стали радостней для нее, но он смотрел на ее тело теперь с тяжелым подозрением. И во время секса, когда она была сверху, он сам пытался взвесить ее и понять, набрала ли она. Аня ощущала Мишину тревожность. И даже принялась скучать по весам. Отношения Ани и Миши словно потеряли общность, весы связывали их, как собаки или дети соединяют пары. Они редко теперь разговаривали, секс стал быстрым, нестарательным и неискренним, хотя Аня со своей стороны по-прежнему старалась. Она спросила у Миши, почему он не покупает новые весы. Тот ответил зло и сипло, что это вообще-то очевидно, что Аня должна купить новые, так как это она сломала их своим весом.

Аня хотела заказать весы онлайн, но потом решила сходить за ними в офлайн. Она давно нигде не была. Бессмысленно ведь, думала она, жить в Москве, платить такие деньги за комнату, если она никуда не выбирается из компьютера. Кроме Миши. Зима уже кончилась, солнце вылезло из-за панелек, лучи полировали серые полы ТЦ. Магазин с электроникой находился на одном этаже с фуд-кортом. Аня не дошла до «М.Видео», ее нос зацепился за забытый запах, она смотрела на съедобную, сильную близнецовую красоту двух бургеров, сидящих на столе, за которым находилась взрослая жующая пара. Аня села за такой же стол, заказала самый классический, с мясом и сыром, и картошку дольками. Когда принесли, вытащила из бургера лист салата. Ела медленно, с интересом, силой и бесстрашием. Оставила половину верхней булки и треть картошки, когда насытилась. За весами не пошла и к Мише больше не поехала. Он позвонил один раз, а Аня не ответила. Ей стало значительно легче.

Автор: Шамиль Идиатуллин

Принцесса, надсадно всхлипывая, попыталась сдвинуть с места кровать, отворить обитую выпуклым железом дверь, допрыгнуть до витражного окна, игриво уперевшего в пол косые столбы издевательски радужного света, — света, которого она не увидит больше никогда, никогда! — и забилась в угол, комкая в ободранных руках ворот свадебного платья. Папа одел дочку в лучшее — да и что теперь с этим платьем делать?

Дракон наблюдал за перемещениями принцессы из дальней бойницы, в которую с трудом пролезла его матово блестящая голова. Желтые глаза, рассеченные фиалковыми зрачками, были спокойными и неподвижными. А чего беспокоиться — дракон прекрасно знал, что деваться из Дворца Оставленной Надежды некуда. Его специально так построили, безвыходным образом: дверь была фальшивой, а дальняя стена разборной. Жертву, напоив до равнодушия, привозили во дворец — хотя какой уж там дворец, каменный короб, — примащивали в пуховые матрасы под пологом из полуслойного шелка и закладывали стену оставленными рядышком валунами. Только одну смотровую щель оставляли. Дракон приходил в назначенный час, будил жертву свистом или запахом, некоторое время любовался ее метаниями, потом вышибал валуны и сжирал несчастную.

Так умерли обе старших сестры принцессы (каждая оставляла свадебное платье младшей, а принцессе оставлять его было некому), а до того — дочки предыдущего короля, которого добрейший наш народ богоносец после этого отпустил с престола, освободив королеву из Башни Осиротевшей Королевы. Вместо нее в башню водрузили маму, и папе пришлось стать королем, чтобы маму не убили — а ведь она говорила «Давай переедем, кроме нас стольких девочек ни у кого уже не осталось» — но будущие принцессы хныкали и просили не оставлять их без подружек. Дохныкались.

Зато теперь маму освободят, и они с папой будут жить богато и, может быть, счастливо. Хотя, наверное, будут скучать хотя бы немного по дочкам — в том числе по младшенькой.

Принцесса тихонько завыла, воткнув обломки ногтей в нижнюю губу — и дракон повел головой и слегка дохнул в ее сторону. Видимо, заскучал.

Принцессу обдало страшным запахом кипящей меди, раненого теленка, забродившей уборной и браги на крови. Пустой желудок подкатил к горлу, принцесса обеими руками схватилась за шею, вталкивая все обратно, потом раскинутыми руками уперлась в закачавшиеся стены.

Дракон дохнул еще раз, теперь добавив жару.

Принцесса, потеряв голову, бросилась вдоль стены к окну и, сипло что-то выкрикивая, завозила скрюченными пальцами и продранными на носках чулками по корявой стене. За спиной ровно засвистело — видимо, дракону понравилось. Потом по ушам ударил гром — и следом раскат чуть потише, будто сунутый в вату. Ломает стену, поняла принцесса, зажмурилась, уткнулась лбом в сырую щель между валунами и зашептала последнюю молитву, которую так упорно учила последний месяц и которая теперь вспоминалась отдельными бессмысленными словами.

Дракон затих — видимо, вспоминал, с какой ноги заходить. Затем за спиной дико взвизгнуло — в ушах что-то встрепенулось и лопнуло, — в грудь протек и принялся, потрясывая, рвать ее изнутри невыносимый гул, стена кинулась на принцессу, едва не стесав ей лоб и не оторвав нос — и дворец перевернулся.

Принцесса, помедлив, тоже перевернулась и увидела сквозь занавесь из черных точек, что дальняя стена гигантскими бусинами рассеяна по полу дворца и ближайшей окраине, а дракон бешено кувыркается и вертится в радужных столбах света, упертых в пол посреди зала.

Танец перед обедом, равнодушно подумала принцесса, приподнимаясь на локтях, но тут дракон с ревом — гул снова надорвал грудь принцессы изнутри — неловко откинул длинное перепончатое крыло, и из жирно блеснувшего кольца ловко выскочил рыцарь.

Он ударил острием высокого щита в основание хвоста дракона, на лету сделал два быстрых движения мечом — и вой дракона снова перескочил из груди в голову принцессы. Умру, поняла она, а дракон, неловко вывернув голову, дыхнул в рыцаря плотным алым пламенем.

Принцесса закостенела от ужаса и жара, свирепо окатившего ее и завившего растрепанный локон перед глазами — но рыцарь укрылся щитом, согнувшись почти к земле, просеменил к голове дракона, с сипеньем набиравшей воздух — и с силой ткнул мечом выше глотки.

Дракон выкатил глаза с растопырившимися зрачками (цветом они напоминали уже не фиалки, а лилии, заметила принцесса зачем-то), пытаясь расклещить пробитые мечом челюсти. Рыцарь навалился всем телом на меч, дракон, отчаянно рванувшись, со звоном ударил носом в щит. Щит, вращаясь, будто пущенная по ветру скорлупка, полетел к принцессе, но прежде, чем он колокольно грянул у ее ног, рыцарь, чуть приняв меч на себя, сделал еще несколько быстрых движений — туша отчаянно задергалась, — вспрыгнул на загривок и, перехватив рукоять обеими руками, снес голову дракону.

Тело дракона распрямилось отпущенной пружиной, хвост снес несколько валунов, громоздившихся на месте дальней стены, крылья раскинулись, царапнув потолочные балки — и опали.

Все стихло.

Только по полу неровно и почти нестрашно постукивала густая желтая жидкость из шеи дракона.

Рыцарь, помешкав, соскочил с загривка своей добычи, оперся о меч и несколько секунд смотрел в пол, слегка пошатываясь. Принцесса, помогая себе руками, осторожно поднялась с пола и с усилием подняла верхний край щита. На щите был выбит рыцарь, поражающий дракона, а по бокам старинные руны выпевали незнакомый принцессе девиз.

— В надежде славы и добра, — прочитала принцесса и обнаружила, что голоса у нее совершенно не осталось.

Рыцарь стащил с головы шлем. Голова оказалась мокрой, взъерошенной и прекрасной. Рыцарь звонко уронил меч и шлем на пол, с усилием поднял рыло дракона и внимательно посмотрел в подернутые пленкой глаза.

Принцесса подволокла щит к рыцарю.

Рыцарь мельком посмотрел на нее, вежливо улыбнулся, рывками вытащил из-под кирасы толстый мешок, которым, оказывается, был обмотан, и принялся накидывать этот мешок на голову дракона.

— В надежде славы и добра, — еще раз сказала принцесса. И на сей раз получилось звучно и, кажется, мелодично.

— Да-да, — рассеянно подтвердил принц. — Все хорошо.

Я ужасно выгляжу и пахну, наверное, тоже, отчаянно подумала принцесса. Но ведь он все равно пришел. Не побоялся. И не уходит сейчас. Ждет. В надежде славы и добра.

— Я так долго Вас ждала, — прошептала она.

— Да-да, — повторил принц, пытаясь вправить верхние клыки дракона под чешуйчатые брылы.

Принцесса поняла, что ему надо помочь и деликатно спросила:

— А куда мы поедем?

— Домой езжай, — сказал принц, не отвлекаясь. — Дорогу найдешь, не маленькая. Хочешь — отряд от папы жди, через пару недель, поди, подъедут дворец чинить. Еды хватит, если что, этого жри, он долго не тухнет. Очаг тут — да, есть, кремень… Ну, оставлю кремень. Конь у меня, извини, двоих не унесет. Старый конь.

— А как же.. Как же надежда славы? И мы с Вами, — пролепетала принцесса. — Мы ведь созданы друг для друга? Я когда Вас увидела, сразу…

— А иди ты в жопу, принцесса. Мне еще трех таких коров выручать, и в коллекционном зале восемь пустых витрин осталось, Ланселот на голову обгоняет.

Рыцарь завязал мешок, забросил меч в ножны, щит — за спину, сунул шлем под мышку и, бряцая броней, пошел прочь, сильный, прекрасный и забывший про кремень. У кончика драконьего хвоста он остановился и сказал:

— Ты не обижайся, ты красивая и все такое. Только конкурс через месяц уже кончается, до тех пор у меня обет. На кону знаешь что стоит? Нет? Ну и лучше тебе не знать.

Снова развернулся и опять, забавно цокая металлом, обратился лицом к принцессе и досказал:

— А «В надежде славы и добра» — это не девиз, это конкурс так называется. У всех участников доспехи одинаковые. Если так понравилось, можешь еще кого поискать. Неудачников у нас хватает — осчастливишь, может, кого. Все, пока, некогда мне.

Рыцарь ушел навсегда.

А принцесса осталась в радужных косых столбах ждать тех, кому она нужней надежды, славы и добра.