Край забытых дорог

 

Крафтовый литературный журнал

«Рассказы», выпуск 40

 

 

Издательство «Крафтовая литература»

2025

Зазоры

Алексей Гибер, Ирина Невская

«Дорогой брат Петруша!

Пишу второе письмо, не получив от тебя ответа. Надеюсь, ты в добром здравии и дела свои хоть немного поправил.

У нас в Полесьево покамест спокойно. Смотрящие во главе с уездным поставили ведунство на чуткий надзор, нынче все ворожеи только во благо села свои травы жгут. То ли по их милости, то ли по Божьему промыслу и урожай в этом году удался. Так что, тьфу-тьфу, нисколько не бедствуем.

Вот только грозой иной раз в воздухе веет, а небо-то чистое. Как бы война с чародеями до наших краёв не дошла. Ежели что знаешь о том — напиши непременно! А то совсем запропал ты, от Иванова дня нет никаких вестей! Право слово — волнуюсь. В последнем своём письме ты сообщал, что нужда тебя одолела, так что подумываешь в государевы люди податься. Сильно это меня беспокоит, брат.

Эка жизнь повернулась, гляди! Помнится, прежде всё ты обо мне, непутёвом, тревожился. Всё шалости мои перед мамкой с отцом покрывал, хотя и сам нещадно порою был луплен. Сейчас же у меня душа не на месте, так что отправляю тебе посылку (верю, что довезут в сохранности). И не говори же потом, что брат твой добра не помнит, ха-ха!

А лучше — сам приезжай. Помогу, чем смогу. Тем более, что давеча я устроил одно прибыльное предприятие. Подробностей раскрывать тут не буду, а коли приедешь — всё как есть расскажу. Дело, к слову, очень простое, однако помощника мне не хватает. Из местного люда взять никого не могу — одно мужичьё тёмное, необразованное. Суевериями да страхами живы. На меня и то смотрят с опаской, плюются да на воротах знаки малюют. Ну да я, сам знаешь, — пуганый, всё как с гуся вода! Пускай себе тешатся.

Приезжай, Пётр, ей-богу!

Любящий и помнящий тебя брат,

Михаил».

Перечитав в очередной раз смятое по краям письмо, Пётр сложил его и убрал в карман сюртука. Пришло оно ещё по осени, когда Петра лихорадка свалила. Лежал слабый и немощный, как младенец, но брату немедленно отписался. Так, мол, и так: война до нас пока не добралась, но как только поправлюсь, сразу приеду. Ответа, впрочем, не получил. А теперь уж и весна в самом разгаре, а от Мишани всё ни слуху ни духу.

Извозчик устало стегал кобылу кнутом, пока та неспешно перебирала копытами по чавкающей грязи. Полесьево показалось в низине за поворотом — виднелись одинаково ветхие хибары, небольшая церквушка поодаль, в самом центре — махонькая круглая площадь. За деревьями в поле кормился скот. Мальчишка-пастух покрикивал на коров да размахивал длинной, чуть ли не во весь свой рост, палкой.

— Но, зараза! Куда прёшь?! Но! — Щёлкнул кнут, но измученная кобыла ничуть не прибавила шагу.

Пётр размял затёкшие плечи, закрыл глаза и вздохнул.

Все беды остались далеко позади. Там, в глубине страны, пылали пожары, свистели огнецветы, земля красилась кровью и шастали по домам смотрящие, топая тяжёлыми сапогами. Здесь же небо радовало синевой, а птицы свиристели так звонко, будто и не было никакой войны. Будто просто так возвращался Пётр к родителям в родную усадьбу.

Война шла более года, и всё смешалось в единый гул, вой, крики. Петру уже непонятно было, кто несёт мир, а кто смерть; кто казнит его за косой взгляд, а кто обратит в пыль злобным проклятием. Радовался он лишь, что не успел обзавестись женою с детьми — у соседа его в одну ночь полыхнула изба, да и сгорела вмиг, никого в живых не осталось.

К весне, когда зарево от ворожейства показалось за городскими холмами, Пётр решился бежать. Да и сколько тянуть? Если не испепелят заживо, так уведут на войну против магов. Пётр же по природе своей отнюдь не был разудалым воякой. Он был высок, сутул, неуклюж. И потому не без оснований считал, что стоит ему только показаться на поле боя, как первое же случайное заклятье сразит его наповал. А умирать где-нибудь на болоте, оставив голову мавкам на радость, в планы Петра никак не входило.

Отправился ночью — пешком, через поле, потом напрямки и в посадку[1]. Гремело всё ближе, зарева вспышками освещали небо, но Пётр уже прятался за деревьями, пробираясь сквозь кустарники, уходил от города всё дальше и дальше.

— Тпру! — вывел Петра из дум скрипучий, как колесо, голос. Лошадь встала. Пётр открыл глаза, очнулся от полудрёмы. Оказалось, они уже подъехали к краю села, и извозчик глядел на него выжидающе.

— Держи, заслужил, — Пётр пошарил в мешке, что прислал ему брат, и вытянул оттуда пару сребреников.

Глаза извозчика вспыхнули, но не жадно, а почему-то недобро. Небрежно швырнув монеты в телегу, он сплюнул Петру под ноги и покатил восвояси.

Пётр только изумлённо головой покачал. Видать, богато живут тутошние селяне, зажрались. В городе за такие деньги можно было и головы лишиться.

Медленно он побрёл по дороге, с трудом узнавая родные места, которые покинул ещё мальчишкой. Шутка ли — тридцать лет, считай, в селе не был! Сильно отец обозлился, когда Пётр — старший наследник, надежда его и опора в старости, — решил науке себя посвятить. Не благословил сына на учёную жизнь, только вслед плюнул и наказал обратно не возвращаться.

С братом Мишаней Пётр, впрочем, встречался исправно, когда тот приезжал излишки с полей продавать. Мать передавала через него приветы да гостинцы. Пётр порывался приехать, помириться с отцом, но мать писала: не время пока, погоди! Так и прождал Пётр, чувствуя, как год от года отмирают в нём тепло и привязанность к дому. Сначала помер отец, так и не простив старшего сына. За ним и мать в могилу сошла. Остался в старом доме Мишаня один.

А Пётр — что? Смирился с таким к себе отношением. Ведь верил, что делает нужное и важное дело. А теперь вон, как всё обернулось! Ведуны да колдуньи в верхи прорываются, а учёные будто и вовсе никому не нужны! Не особо сложившаяся в городе служба профессора алхимических наук закончилась и вовсе бесславно. Похоже, и правда от судьбы не уйдёшь. Так уж на роду у него написано — землю возделывать. Ну даст Бог, война скоро кончится и заживут они с братом спокойно.

Впереди виднелась церквушка. За ней — Пётр помнил — рощица из берёз, а там уж и до дома рукой подать. Подходя, поднял руку — перекреститься, да так и застыл. Окна и двери у церквы оказались забиты досками, крест наверху покосился, дорожка травой заросла. Как так? То ли попа нового не прислали? Оно, конечно, с попами сейчас туго — все молодые на войне слово Божье несут. Но и стариков ведь немало! И как это селяне без церкви в такую пору? К соседям, должно быть, ходят.

Берёзы почти и не изменились. Шумели листвой, белели стволами. У Петра даже сердце зашлось, когда понял, что сейчас увидит дом детства. Невольно прибавил шагу, но выйдя на холм, остановился, как вкопанный. Вместо просторной бревенчатой усадьбы перед ним вздымался голый остов. Крыша выгорела дотла, стены обугленными пальцами брёвен тянулись наверх. В середине одиноко стояла каменная печь, да почему-то осталась цела калитка.

Как же это… А Михайло-то где?!

На враз ослабевших ногах Пётр спустился вниз. Растерянно побродил по пепелищу. Заглянул зачем-то в уцелевшую печь. Зола уже затвердела, впиталась в землю. Верно, пожар был ещё до снега. Да как же так вышло, а Миша…

Не удержавшись, Пётр осел на поваленное бревно. Оглядел обугленные руины. Вот так вернулся домой! Где ж теперь брата искать?

Сколько просидел так — не помнил. Пришёл в себя, уже когда солнце скрылось за рощей. Тяжело поднялся, вздохнул. И побрёл обратно, припомнив, что видал на подъезде к селу небольшой постоялый двор.

***

Внутри стоял гомон и пахло махоркой. За столами тут и там, словно грибы после дождя, мостились мужики — спорили, ругались, что-то вовсю обсуждали, рубились в карты. Пётр взял у кабачника кружку пива, присел на свободное место. Огляделся, поймав на себе несколько испытующих взглядов.

— А я сразу говорил — гнать их надо отсюдова! — распалялся мужик в рваной рубахе. — Когда Ваньку моего по прошлой весне в лесу так нечисть гоняла, что он насилу до дому добрался! Говорил потом: все три дня ему в спину ведьмы смеялись! Как наигралися с ним, так и выпустили, а до того всё по кругу водили. Больше ни сына туда не пущаю, ни сам не хожу. Пока государевы всех ворожеев не перебьют к чёртовой матери! А ты кто таков будешь? — нежданно повернулся к Петру.

— Я-то? — Пётр растерялся, хотя и сам хотел про Мишу узнать. Отхлебнул пива, откашлялся, отёр ус. — Ушакова Михайлы брат. Вот, вернулся в родной дом, а дома-то нет.

Шум в кабаке утих. Головы, одна за другой, повернулись к нему. Взгляды из заинтересованных враз стали недобрыми.

— Петька, штоль? — прищурился оборванец.

— Я. А ты-то?..

— Фёдор. Прохора-кузнеца сын.

Пётр припомнил, как совсем малым пацаном прятался от Федькиных дурных шуток. Поёжился.

— Ну так чего? — спросил с вызовом, скрывая опаску. — Знаешь, может, где мне брата искать?

Фёдор пожевал прокуренный ус, сплюнул.

— Я брату твоему в няньки не нанимался. Как старая усадьба сгорела, так он и пропал. Туда и дорога!

Все разом загомонили, громко и зло. Пётр потёр лицо. Не с того, видно, начал, — мелькнула мысль. Он потянулся за пазуху, вынул мешочек, бросил на стол. О дерево глухо стукнулись златники.

— Угощаю, — натянул он улыбку. — Пейте, мужики. Я же не враг, я же тутошний, местный. Просто хочу брата сыскать. Помогите мне, а?

Фёдор шарахнулся. Зашипел, спрыгивая с лавки, облезлый кот. Вмиг вокруг Петра образовалось пустое пространство. Он непонимающе озирался, глядя на разъярённые лица.

Вдруг в ногах у него что-то зашевелилось, и Пётр от испуга едва за котом не слетел. Поглядел вниз и увидел чью-то лохматую голову. Один глаз незваного гостя глядел в сторону, а второй — ярко-синий, пронзительный, — на Петра.

— Эй, мужик, — испуганно окликнул Пётр. — Ты чего тут?

Лохматый резко мяукнул, потом замычал.

Юродивый, догадался Пётр. А тот безо всяких вступлений заголосил:

— Течёт озеро-река, уплывает в облака, чёрт речной сидит на дне, души жарит на огне, души корчатся, орут, не спасёт их злато тут!

Захохотал, заверещал, залаял.

Пётр поднялся, давая божьему человеку возможность выбраться. Но тот рухнул на пол, засучил ногами.

— Гришка! — раздался от двери скрипучий голос. — Вот ты куда утёк! Ну-кось, поди сюда! Я те вкусность дам!

Гришка юрко, на четвереньках, бросился к выходу. Там стояла высокая седая старуха. Сунула безумцу что-то в рот, как дворовому псу, и тот довольно заурчал, зачавкал.

— Иди-ка ты, гость, отсюда! — сурово приказала она Петру. — Да деньги свои забери. Проклятые это деньги, диавольские. Через них твой брат и сгинул. Коли не хочешь за ним отправиться, лучше сам уезжай.

— Да вы чего?! — изумился Пётр, оглядываясь. — Я же к вам по-хорошему… Я ж…

— Сказано: пшёл отсюдова! — толкнул его Фёдор. — Ну!

Пётр сунул мешочек в карман и, подгоняемый тычками, вывалился на двор. Следом из кабака высыпали мужики. Засвистели, загоготали. Не дожидаясь, пока ему выбьют пару зубов, Пётр поспешил восвояси.

Воздух был по-весеннему свеж, даже холоден. Пётр приуныл, сообразив, что ночевать снова придётся на голой земле. Побитым псом он потащился обратно к берёзовой рощице, рассудив, что если уж спать под небом, так хоть пусть это небо будет поближе к дому. Ох, Мишаня, во что же ты снова ввязался, брат?

Впереди замаячила церковь. Она возвышалась над селом немым укором, тёмной забытой обителью божьей. И Петра озарило — вот же оно, пристанище! Уж Господь-то за порог точно не выставит!

Подобравшись вплотную, он подёргал за доски, оторвал одну почти у самой земли, и будто Гришка юродивый, на карачках заполз внутрь. Здесь и правда было гораздо теплее, но темень стояла — хоть глаз выколи! Не мудрствуя лукаво, Пётр расположился прямо под дверью. В открытый проём виднелись далёкие сполохи. Котомка под головой казалась самой мягкой периной. И Пётр сам не заметил, как провалился в сон.

***

Проснулся он на рассвете. За порогом церкви серело. Затекли ноги и руки, нутро требовало выйти на двор. Пётр выбрался наружу, размялся. Отошёл чуть подальше — не у церкви ж нужду справлять! — а, как развернулся обратно, так и застыл столбом. Позади него, аккурат перед заколоченной дверью, виднелась сизая, едва уловимая дымка. Она уходила прямиком в небо, словно бы переливаясь в воздухе, как вода. А за ней, вместо церкви, плыла, кривилась та самая рощица, от которой Пётр вернулся.

“Течёт озеро-река, уплывает в облака”, — зазвучал в голове Петра писклявый голос блаженного.

Что за невидаль?

Пётр обошёл небесную реку кругом. С обратной стороны в ней, будто в огромном зеркале, отражалась старая церковь. Краюха солнца показалась из-за деревьев, и тогда Пётр решился — осторожно подкрался к ряби и погрузил в неё руку. Руке стало прохладно, как в сенях посреди жаркого дня.

Кивнув сам себе для уверенности, Пётр шагнул вперёд — и тут же его завертело, закрутило, замотало во все стороны, словно он и не спал вовсе, а всю ночь прокутил в кабаке.

А как очнулся, открыл глаза — обомлел.

Полесьево словно поразила-таки война — выгоревшие, обугленные, разбитые дома кривились у подножья холма. Где-то вдалеке виднелись столбы чёрного, как смоль, дыма, словно догорало что-то после разрушительного колдовства. Рощица позади него была и не рощицей вовсе — редкие ряды голых деревьев, тянущих свои скрюченные пальцы-ветки к красному, как юшка[2], небу.

А внизу, за деревьями, виднелся его старый дом. Здесь, как виделось Петру, он был цел и крепок.

Все внутренности будто скрутило железной рукой, дыхание спёрло. Петру стало так страшно, как никогда прежде. Хотелось немедля вернуться обратно, но усадьба манила, звала.

Пётр выдохнул шумно и, повинуясь беззвучному зову, припустил вниз. Как домчал до калитки — не помнил. Скрипнула старая дверь. Пылинки повисли в воздухе.

— Миша! — крикнул Пётр и сам поразился, как глухо звучал его голос. — Мишаня!

Бросился по ступеням наверх, обежал комнаты одну за другой. Они были пустынны и тихи. Даже звуки шагов словно бы впитывались в половицы. В одной из спален, на разобранной, покрытой пылью постели лежала тетрадь в кожаном переплёте.

Пётр пролистал её, вглядываясь в диковинные значки. Почерк неуловимо напоминал братнин, но слов было не разобрать.

Снаружи протяжно завыло.

Пётр будто очнулся от морока, сунул находку за пазуху и помчал прочь из дома. Глянул на небо — чёрное, непохожее на настоящее, солнце подёргивалось в зените, будто разрывая края небосвода. Полдень? Неужто так быстро время прошло?!

Не желая думать, что случится, если он не успеет выйти отсюда до заката, Пётр побежал обратно к реке.

Пройти удалось без труда — Петра снова тряхнуло, и он упал на траву. Свежую, летнюю, густую. Не такую, как на той стороне. Живую. Сердце переполнилось радостью. Хотелось расцеловать землю, вознести хвалу Богу, чтоб никогда не испытать больше подобного страха, как в жутком отражении Полесьево, что он увидел сегодня.

Что-то будто бы шевельнулось у самой груди. Пётр заорал по-бабьи, вскочил, встряхнулся. Из-под рубахи вывалилась тетрадь. Хотя тетрадью её теперь можно было назвать только с натяжкой. Кожаный переплёт выглядел склизким и вонял гнилью. Страницы истлели и почти вывались. Слов, и прежде-то неразборчивых, сейчас вообще почти не было видно. На Петра нахлынуло отвращение. Брать в руки этакую мерзость, да ещё листать, перебирая гнилые страницы, ему совсем не хотелось.

Но ведь это, возможно, была зацепка! Единственная подсказка о том, где искать Мишу.

Кое-как одолев гадливость, Пётр двумя пальцами, будто лягушку за лапу, поднял тетрадь и понёс её в церковь.

Остаток дня, перекусив наскоро запасами из котомки, Пётр провёл, изучая находку. Он отодрал часть досок поверх окон, и в свете угасающего дня на него со стен мрачно взирали святые, суровый Христос корчился на кресте. Пётр до рези в глазах вглядывался в непонятные знаки, и так и этак пытаясь разобрать, что написано. И вдруг осенило! Он бросился в каморку служки, отыскал маленькое потрескавшееся зеркальце. Глядя в него, повернул тетрадь исписанными листами. Выдохнул радостно: так и есть! Значки улеглись в слова, а те — в целые фразы.

Но были они настолько выцветшие, истёртые, что разобрать Петру удалось совсем мало. Да и то, что всё-таки разобрал, не принесло в итоге никакой пользы.

«Вчера произ..ло со мной непонятное, неясное в природе своей, не иначе как вмешательство Божье…»

«Говорить никому об увиденном я не стал — посчитали бы блаженным, косились бы. Да и сам бы я не поверил, что уж — пускай и видал на своём веку волхвов, что ворожеят, искрами сыпл.. да в урожае помогают, а под..ного чуда не видал нико..да…»

«... я решил изложить не поэтому. А потому, что возвращаясь домой снова под утро, вновь застал эту дымку, но в этот раз решил…»

Письмо прерывалось на полуслове. На другой странице продолжилось с середины.

«...оказался в своём же селе — только выглядело оно не так, как обычно. Виднелось везде запустение, скалились пустыми оконцами избы. Неуютно было и холодно. Я обернулся на дымку…»

Дальше слова сливались цветом с страницами. И только на самой последней Петру удалось кое-как разобрать:

«Не зная, что делать, я бежал прочь от него… но он догонял.

Он был повсю…»

На этом письмена обрывались. Пётр вздохнул озадаченно. Писал, несомненно, Мишаня. Но всё написанное было Петру и самому уж знакомо. Про дымку и село по ту сторону. Непонятным оставалось одно — от кого бежал Миша? И где он сейчас?

Пётр поглядел на разбросанные листы. Ветхие, будто пролежали в земле пару десятков лет. Выход, по всему, у него был только один. Снова войти на рассвете в небесную реку. И там, коли тетрадь вернётся в прежнее состояние, попробовать узнать больше.

За стенами разыгралась гроза. Всполохи молний царапали чёрное небо, барабанил галопом по крыше тяжёлый дождь, а Петра разморило. Чудилось ему в полубреду, что то не дождь, а кто-то чужой стучит к нему в дверь, в стены и в ставни; заглядывает в окна, улыбается несколькими ртами, шепчет его имя разбушевавшимся ветром.

Пётр проснулся.

Гроза уже стихла — не сверкали вдалеке зарницы молний, не прогибались под льющейся с неба водой деревья. А стук всё равно был слышен.

Неприятно засосало под ложечкой. Руки одеревенели, слух навострился. Пётр подкрался к окну, выглянул…

И заорал, что есть мочи, увидев гостя, что просился к нему войти.

Облепив церквушку десятками рук, словно паук свою жертву, он выговорил:

— Продава-а-а-ай!

Шурша, скрежеща, уполз на крышу. Пётр успел заметить несколько ртов, что расплылись в ухмылке, с дюжину жёлтых глаз, немигающе уставившихся на него.

— Продава-ай това-ар… — послышалось хриплое из щели в двери.

— Господи милостивый… — начал было креститься дрожащей рукой

...