Оглавление

Новое приближение к Руставели

Мне часто доводилось слышать один из типичных — и на мой взгляд, неуместных — вопросов: зачем переводить заново то, что уже получило классический перевод? Филологу ответ на этот вопрос очевиден: меняются времена, меняется литературный язык. Наконец, меняются и потребности читателей. Если 70—80 лет назад было достаточно хорошо написанного, легко воспринимаемого перевода, то в более поздние времена востребован перевод, обладающий этими достоинствами, но также приближающий нас к оригиналу — его художественному миру, поэтике, идеологии, картине нравов.

Сильнейшим впечатлением моей школьной юности была поэма Ш. Руставели «Витязь в тигровой шкуре» в переводе Н. А. Заболоцкого, на мой взгляд, ориентированном больше на универсальное, общечеловеческое, хотя и со стилизацией национального колорита. Я читал поэму запоем, и в моей памяти до сих пор сохранились целые большие фрагменты.

Разумеется, это была великая школа чувств. Я и сейчас помню эти строки:

Не пойму я: чем притворство привлекает сумасброда?

Если он не любит деву, разве нет ему исхода?

Почему ж ее он хочет запятнать в глазах народа?

Но злодею злое слово слаще сахара и меда!

Плач миджнура о любимой — украшенье, не вина.

На земле его скитанья почитают издавна.

И в душе его, и в сердце вечно царствует одна,

Но толпе любовь миджнура открываться не должна.

Тогда же я усвоил важную для меня как для будущего филолога истину: «Стихотворство — род познанья, возвышающего дух», а еще — что «певец лишь тот, кто создан для значительных творений».

Юрий Иосифович Лифшиц не знал этого, потому что он тогда не читал Руставели. Но он чувствовал нечто похожее и всегда тяготел к большим литературным формам, будь то «Гамлет» или «Слово о полку Игореве». (Здесь замечу: он по-своему повторил сделанное Заболоцким, т. е. перевел и «Слово», и «Витязя» — произведения, относящиеся к одной эпохе и сущностно близкие друг другу — подчеркиваю: по-своему. Обе поэмы призывают к единению. Помню, в школе, в 10-ом классе, когда мы готовились к экзаменам, я так ответил по теме о «Слове», что учительница попросила меня прочитать лекцию на эту тему в параллельном классе. Особенно ее умилило, что я упомянул о поэме Руставели, которую недавно прочел и под влиянием которой находился: вот только объединившись, дети разных народов смогли спасти Нестан-Дареджан.)

Юрий Иосифович прошел изрядную школу перевода грузинских поэтов, и вполне закономерно подошел к ее вершине — поэме Руставели.

Работая над поэмой, Ю. И. Лифшиц избрал взвешенный вариант: отказался от рифмовки, но сохранил ритмику и стилистику оригинала. Отказ от монорима он обосновал весьма убедительно. У Заболоцкого это нередко приводило к монотонности, к стилистическому упрощению текста, иногда к однообразию: переводчик приводит примеры, когда Заболоцкому приходится в разных местах поэмы использовать одни и те же рифмы (здесь заметим, что при переводе эпоса приходится идти и на большее: воспроизводить одни и те же — иногда весьма пространные — повторяющиеся фрагменты, как Л. В. Гинзбург при переводе «Парцифаля» для «Библиотеки всемирной литературы». )

Н. А. Заболоцкий начинает свой перевод замечательно — и торжественно, и академически стройно, однако в самом деле несколько монотонно:

Тот, кто силою своею основал чертог вселенной,

Ради нас украсил землю красотою несравненной.

Животворное дыханье даровал он твари бренной.

Отражен в земных владыках лик его благословенный.

А вот взрывной и экспрессивный вариант Ю. И. Лифшица:

Ты, Вселенную воздвигший силою своей великой,

в существа земли вдохнувший дух святой с высот небесных,

даровавший смертным людям свет, несметных красок полный, —

от Тебя — цари земные, образом Тебе подобны.

Впрочем, яркий, динамичный текст перевода позволяет забыть, что это написано не в рифму:

Первые отряды индов налетели на хатайцев,

смяли, в бегство обратили, сбросили с коней, связали…

Или:

Я пришёл, я — смерть, я — пламя, что тебя сожжёт мгновенно.

Живой, пластичный ритм перевода сочетается с ясностью изложения (в тексте, изобилующем метафорами, традиционными устойчивыми пассажами, это непросто, когда переводчик следует авторской эстетике), в нем очень тщательно выписаны синтаксические связи. Здесь мы не видим того, что называется «синтаксисом импульсивной речи». Его энергичность сочетается с четкостью и правильностью, что я отдельно ставлю в заслугу переводчику.

Довольно смело Ю. И. Лифшиц действует в отборе слов. Он практически не архаизирует словарь, использует отнюдь не много экзотической лексики (миджнур — едва ли не единственное слово такого рода). Лексика перевода вполне современна и включает разноязычные элементы: гений, адмирал, бивуак, бастион, негоциант и др.

Следует сказать, что передавать стилистику подлинника было непросто. Руставели превозносит своих героев выше светил и созидает их из драгоценных материалов — и это замечательно, что можно так высоко ценить человека. Пусть не всех людей, а лучших, но это производит мощное впечатление.

Такие образы были привычны людям XII в., но сейчас слишком точное их воспроизведение выглядело бы слишком эвфуистическим. Ю. И. Лифшиц старается передавать их как можно аккуратнее: чтобы образы сохранились, и чтобы они были вполне понятны:

Тариэл с Нестан рыдали, увлажнив слезами розы,

причитали, — дождь хрустальный сыпался с вороньих крыльев.

Порою одна метафора накладывается на другую — я полагаю, это специфическая черта оригинального стиля, воссозданная переводчиком:

Засияли щёк рубины и агаты глаз хрустальных.

Ю. И. Лифшиц стремится сохранять подлинные авторские черточки, может, и не принципиальные, но красноречивые и живописные.

Срав. У Заболоцкого:

Я любовнику, рехнувшись, все о деве рассказала, —

Как она ко мне явилась, как ее я в путь послала

У Лифшица:

Всю историю мерзавцу я по-женски рассказала

о приезде солнцеликой и её побеге лисьем.

Одни только эти выразительные детали, рисующие картину эпохи, уже делают работу Ю. И. Лифшица полезной и познавательной, но в ней есть и много другого.

Переводчик соединяет высокий стиль с бытовым и прозаическим:

Не считается поэтом сочинитель пары песен,

хоть себя он почитает равным гениям великим.

Пару строф пустых и тусклых сотворит иной сказитель

и кричит: «Стихи прекрасны», — вот ведь мул какой упрямый.

Или даже с таким почти шокирующим контрастом:

Тайно проливал он слёзы, и они стремились к морю,

а в чернильном водоёме шло гишеровое судно.

Молвил витязь: «Я, миджнуры, нежной розой обладаю,

соловей, но я в навозе утопаю, как корова»

Впрочем, наряду с идеальными, по средневековым представлениям, героями, переводчик с блеском изобразил архиколоритную Фатьму-ханум — героиню, как любят выражаться филологи, амбивалентную, совмещающую в себе распутство и благородство.

Типичной чертой древней поэтики были тавтологии. Вот, например, в слове о полку Игреве: Трубы трубятъ; Пѣти было пѣснь Игореви; Уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслiю смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати (в последнем случае плеоназм — это тоже стилистическая особенность древней народно-поэтической эстетики).

Переводить тавтологии следовало осторожно: не факт, что они украсят современный русский текст. На мой взгляд, в переводе нужно лишь обозначать эту особенность поэтики оригинала. Ю. И. Лифшиц делает это, соблюдая чувство меры, и порою весьма ярко и изобретательно:

трое витязей прекрасных — так о них сказал бы каждый —

на конях с горы помчались ураганней урагана.

Произошло важное событие в литературной жизни: мы получили максимально полный, корректный по содержанию и стилю и написанный хорошим современным русским языком текст классической поэмы Руставели.

Время покажет, каким будет вклад Ю. И. Лифшица в русскую историю грузинских переводов. Я полагаю, очень серьезный.

А. В. Флоря, доктор филологических наук, профессор

Нестареющий витязь в новой тигровой шкуре

Предисловие переводчика

Где-то в 3-м классе я обнаружил дома досадный пробел: в нашем огромном книжном шкафу не оказалось ни Александра Дюма, ни Жюля Верна, ни Фенимора Купера, ни Томаса Майн-Рида, ни Рафаэля Сабатини… Все это и кое-что сверх того неожиданно нашлось в детской городской библиотеке (сейчас там магазин). В абонементе располагались стеллажи с литературой, рекомендованной школьникам разных классов. На стеллаже для 9-го или для 10-го — стояла большая книга «с картинками». На обложке значилось: «Витязь в тигровой шкуре». Заглавие завораживало, от иллюстраций невозможно было оторвать глаз. Сейчас-то я знаю, что это было переложение для детей и юношества в переводе Н. Заболоцкого, но в 10 лет на переводчиков как-то не обращаешь внимания. Я снял книгу с полки, намереваясь исследовать ее дома. Но мне ее не выдали. «Мальчик, ты в каком классе учишься?» — спросила у меня тетя-библиотекарь и, забрав «Витязя», отправила к «Винни-Пуху», которого я с удовольствием прочел лет 30 спустя.

И в дальнейшем отношения с древнегрузинским эпосом у меня не заладились. Чтение не шло. Теперь я знаю — почему (об этом ниже). И знакомство с ним едва бы состоялось, если бы летом сего года невод, заброшенный мною в сеть совсем по другому поводу, не вытащил оттуда полный подстрочный перевод поэмы. Просмотрев его без всякой задней мысли о возможном переводе, я наткнулся на короткий, всего 4 строфы, сказание под заглавием «Молитва Автандила». Поискал в сети существующие переводы — посмотреть схему рифмовки. И сразу стало скучно. Моноримы, то есть четырехстрочные строфы на одну и ту же рифму. Почитал тексты предшественников (К. Бальмонта, П. Петренко, Ш. Нуцубидзе и Н. Заболоцкого. Перевода Г. Цагарели найти не удалось), сличил с подстрочником, и пришел к выводу: подгоняя четырехстрочие под одну рифму, все авторы без исключения существенно теряли в содержании, и нередко за бортом перевода оказывалось до половины, если не больше, исходного текста. Виртуознее всех, на мой взгляд, оказался Заболоцкий, чей перевод «Витязя» по праву считается каноническим. Но даже он сплошь и рядом ломал оригинал через колено рифмы. Делать то же самое не хотелось. И вот почему.

У любого эпоса имеется один капитальный враг — монотонность изложения. Это отмечал еще О. Мандельштам, чей лирический герой «список кораблей», собранных ахейцами на предмет возвращения неверной супруги Менелая в исходные объятия, «прочел до середины» и… заснул. Сам я при чтении «Илиады» израсходовал на пресловутый реестр несколько часов, не постигая, зачем мне это надо. Древние поэты никуда не спешили, описывали происходящее дотошно, с обилием подробностей, не считали зазорным десятки, а то сотни раз повторять ту или иную приглянувшуюся им деталь или характеристику персонажа и пр. А в русских переводах «Витязя» монотонность изложения многократно усугубляется однообразностью рифмовки. Руставели спокойно рифмовал и однородные, и однокоренные, и сходно звучащие слова, но для современного российского стихосложения это неприемлемо. Каким бы талантливым ни был поэт, взявшийся за неблагодарный, скажем прямо, труд по переложению древнего стихотворного текста, на дистанции в более чем полторы тысячи строф придумать что-либо оригинальное в плане рифмовки невозможно чисто технически. Банальные рифмы и повторы этих самых рифм не то, что неизбежны, они запланированы. А как утверждают теоретики стихосложения, все элементы стихотворения должны быть «ожидаемы и неожиданны одновременно. Нарушение первого принципа сделает текст бессмысленным, второго — тривиальным» (Ю. Лотман. Анализ поэтического текста). И прежде всего это относится именно к рифме. Чтобы не быть голословным, предлагаю читателям сличить строфы, извлеченные мною из перевода Заболоцкого.

Ты любовью заклинаешь, чтобы встретились вы, братья.

Как сестра, тебе, миджнуру, не способна отказать я.

Значит, здесь тебе усердно обещаюсь помогать я,

Значит, жизнь отдам тебе я, — что еще могу отдать я!

…

Так как ныне о царевне ничего не мог узнать я,

Должен я тебя покинуть. Мы расстанемся, как братья!»

Царь Фридон, услышав это, заключил меня в объятья.

Он сказал: «Ужель с тобою не порадуюсь опять я?»

…

Кроме вас, никто не должен обо мне иметь понятья.

Притворившись старшиною, я надену ваше платье.

Как простой купец, отныне буду с вами торговать я.

Вы ж меня не выдавайте, ибо мы отныне братья!»

…

Как Фатьма возликовала, не умею рассказать я!

«Уж не буду, написала, больше слезы проливать я!

Только сумерки настанут, приходи в мои объятья,

С нетерпением великим буду ночи ожидать я».

Комментарии излишни. И это не упущение замечательного советского поэта-переводчика, а его беда. Делать новый перевод заведомо ущербным в указанном отношении не имело смысла. Так созрело решение переводить совсем без рифм. А что? Эпические поэмы частенько обходятся без них. «Илиада», «Одиссея», «Энеида», «Калевала», «Гайавата»… Потеряем в форме — выиграем в содержании, и грустный тезис о том, что «Витязь» в России, несмотря на известное количество неплохих переводов, все еще не прочитан, до некоторой степени утратит свою актуальность.

Далее следовало разобраться с размером. «Витязь» составлен двумя разновидностями 16-сложного традиционного грузинского стихотворного размера шаи́ри: высоким (4+4+4+4) и низким (5+3+5+3, здесь возможны вариации: 5+3+3+5 и др.). Высокий шаири в русской переводческой практике более-менее освоен. С низким шаири дело обстоит гораздо сложнее: сымитировать его можно, состыковать с высоким — нет. Как утверждают руствелологи, поэт виртуозно пользовался указанными размерами, передавая, скажем, авторскую речь высоким шаири, а напряженные драматические моменты повествования — низким. По-грузински это звучит волшебно, по-русски не звучит вовсе. Судите сами.

Молитва Автандила

Отрывок

Высокий шаири:

Он молился: «О Всесильный, Властелин земли и неба,

посылающий страданья, осыпающий дарами,

Царь царей Непостижимый, всяческих страстей Владыка,

помоги, Невыразимый, овладеть моею страстью…

Низкий шаири:

Боже, Боже, со мною ты, сколько бы ни скитался я:

дай победу над недругом, и от духа зловещего,

и от бури храни меня. А коль скоро я выживу,

послужу тебе праведно, жертвы я принесу Тебе…

Как видите, читать одну строфу, спотыкаясь о другую, совершенно немыслимо. Поэтому от имитации низкого шаири с сожалением пришлось отказаться. На мой взгляд, невозможно сочетать в поэме Руставели оба вида этого грузинского размера, в противном случае предшественники давно бы уже это воспроизвели.

Изготовив «Молитву Автандила» и получив одобрение знакомого филолога, с одной стороны, и носителей языка, с другой, автор этих строк как-то непроизвольно взялся за перевод всего корпуса поэмы. И по ходу дела обрисовалась серьезная проблема, разрешить которую целиком и полностью ему, автору то есть, не удалось. В уже неоднократно упоминавшейся «Молитве» я с недоумением выводил следующие строки:

Помолясь, украдкой едет верховой через ворота,

шлет обратно Шермадина, — слез потоки льет бедняга,

в грудь себя слуга колотит, иссекает кровью скалы.

Чем довольна будет челядь, взор хозяина не встретив?

Верховой — один из главных героев поэмы витязь Автандил, Шермадин — его верный слуга — и что же: крепкий мужчина, воин, убивается, расставаясь с хозяином, проливает слезы, разбивает себе грудь кулаками, а хлынувшей из ран кровью протачивает желоба — так в оригинале — в окрестных скалах? И нечто подобное — на каждом шагу, чуть ли не через строфу. Обращение к соответствующей литературе результатов не принесло. Я, конечно, не мог обозреть всего, что написано о поэме за 8 веков ее существования, но в некоторых немногочисленных источниках, просмотренных мною, этот вопрос не трактовался вовсе. Похоже, сделал я осторожный вывод, многочисленных истолкователей эпоса этот вопрос не интересовал. Но для меня он стал едва ли не ключевым. Своих персонажей необходимо любить, по крайней мере, уважать, иначе и за перо браться не стоит. А как можно уважать героев, пусть даже вымышленных, если они проделывают такое:

Тариэл взял Автандила за руку; они присели

и вдвоем рыдали долго, слезы горькие роняя.

Дева в черном утешала их чудесными словами:

«Вы себя не убивайте, солнца не черните мраком».

Пришлось разбираться самому, и я совсем не уверен, что разобрался.

Мы не можем с точностью сказать, как выражали люди свои эмоции много веков назад, тем более на востоке. Возможно, в ту эпоху мужчины действительно рыдали, били себя в грудь и по голове, рвали на себе волосы, а женщины причитали, плакали, расцарапывали себе лица ногтями, и тоже выдирали волосы. Косвенное подтверждение тому обнаружилось в романе М. Джавахишвили «Каналья, или Похождения авантюриста Квачи Квачантирадзе» (1924 г.). «Пупи и Нотио в трауре, заплаканные, обессилевшие от горя сидели с распущенными волосами. Ланиты их были исцарапаны, а очи — «яко озера неиссыхающие». Руставели несомненно был в курсе этой традиции, но не только этим, на мой взгляд, объясняется обилие мужских слез в его поэме. Во «Вступлении» к ней он дает своего рода кодекс чести или правила поведения миджнура, ведь и Автандил, и Тариэл называют себя миджнурами. Кто же это такие?

У Руставели сказано, что миджнур — это влюбленный безумец, который «безумствует от горя и не достигает цели»; и далее:

Никому миджнур не должен разглашать своих желаний,

он хулить не должен милой и стенать не должен тщетно,

проявлять любви не должен, чтоб ничем себя не выдать,

на костер любимой ради, как на пир, пойти он должен.…

Если кто по милой плачет, слезный плач его оправдан,

и ему зачтут блужданья как скитания по миру.

Он любовь обязан помнить, быть рабом своей любимой,

но выказывать на людях он любви своей не должен.

Слово «миджнур» происходит от арабского «маджнун» (сумасшедший, помешанный, безумный; бешеный). Большой арабско-русский онлайн-словарь выдает и другие значения: скрывать, покрывать; сходить с ума, сводить с ума, доводить до безумия; приводить в сильный гнев, раздражение; притворяться сумасшедшим… Последнее навело меня на кое-какие мысли. Гиперболизируя поступки персонажей, Руставели доводит ситуацию со слезами, выдиранием локонов и биением себя в грудь до абсурда, подает поведение своих героев в карикатурном и даже гротескном виде. Поэт, как мне кажется, не без изрядной доли иронии, более того, с сарказмом повествует о выходках действующих лиц, как бы давая понять, что так поступать не следует и что это написано не совсем всерьез. Ниже Автандил говорит: «Мы должны любые беды по-мужски встречать, без дрожи», — но мужское поведение как-то не вяжется с килотоннами слез, проливаемых действующими лицами поэмы. «Мужчины не плачут, мужчины огорчаются», — вторит Автандилу грузин, персонаж советского фильма «Аты-баты, шли солдаты…», — и это действительно достойное поведение.

А вот что пишет Тариэлу, пытаясь усовестить рыдающего витязя, его возлюбленная Нестан-Дареджан:

Я — твоя, но ненавижу пустозвонные безумства…

Томный бред, мечты о смерти называешь ты любовью?

Лучше посвяти любимой череду побед великих!..

Перестань рыдать напрасно и кропить слезами розы.

Лучше одолей хатайцев, прояви свое геройство.

Можно ли после столь трезвых женских слов всерьез относиться к слезным выходкам мужчин, фигурирующих в поэме? Слова Нестан, на мой взгляд, отражают подлинную позицию автора поэмы по данной проблематике. Осталось только дождаться комментариев от специалистов руствелологов.

Таким образом, кое-как решив вышеперечисленные задачи и решая по ходу дела многие другие, я и занялся тем, чем занимаюсь вот уже 35 лет: прочтением литературного произведения средствами художественного перевода.

Юрий Лифшиц.

Шота Руставели

Витязь в тигровой шкуре

Вступление

1. Ты, Вселенную воздвигший силою своей великой,

в существа земли вдохнувший дух святой с высот небесных,

даровавший смертным людям свет, несметных красок полный, —

от Тебя — цари земные, образом Тебе подобны.

2. Ты, Единый Бог, создавший всех творений первообраз,

укрепи меня, дай силы сатану навек отвадить,

подари мне страсть влюблённых, что живёт до самой смерти,

и грехов, несомых нами в мир иной, уменьши бремя.

3. Как воспеть хвалу отважусь Льву¹, которому приличны

щит и меч, копьё и стрелы, Льву Тамар² рубинноликой,

ясноокой, чернокосой, солнечной царицы света:

кто её увидит — вкусит наивысшее блаженство.

4. Мы до слёз кровавых будем восславлять Тамар-царицу.

Я её хвалил и прежде в песнопении отменном.

Волн гагатовых чернилом я писал, пером-тростинкой

и пронзал копьём словесным сердце слушающих гимны.

5. Мне Тамар велели славить сладкозвучными стихами,

петь хвалу устам-рубинам, локонам, бровям, ресницам

и зубам её хрустальным. Можно раздробить на мягкой —

на свинцовой — наковальне и алмазов твёрдых камни⁴..

6. Мне отныне нужно сердце, речь и ремесло поэта.

Дай мне, Бог, всесилье слова, воодушеви мой разум.

Воспоём мы Тариэла, что достоин лучших песен,

и могучих трёх героев, нежно преданных друг другу.

7. Плачем мы по Тариэлу неоскудными слезами.

Кто из воинов, пришедших в этот мир, ему подобен?

С болью в сердце — Руставели, я — пою о Тариэле;

и не сказки я слагаю, а нанизываю жемчуг.

8. А теперь преданье персов зазвучало по-грузински:

следует его лелеять, как жемчужину, в ладонях.

Я для царственно прекрасной, сделавшей меня безумцем,

совершил свой труд нелёгкий; ей теперь судить об этом.

9. Ради той, кто правит ратью, и по ком я, Руставели,

убиваюсь, как безумный, взялся я за это дело.

Занемог поэт влюблённый, не предвидя исцеленья:

пусть она мне даст лекарство или в гроб меня уложит.

10. Взор, из-за неё ослепший, вновь её увидеть жаждет;

грудь моя полна любовью; жребий мой — бродить по свету.

Как молить: сожги мне тело, но мою обрадуй душу?

Хоть почти уже готова похвала в стихах трёхцветных.

11. Что кому судьба назначит, пусть довольствуется этим:

воин смел, сметлив работник, а миджнур влюблённый должен

узнавать других влюблённых, понимать их состоянье.

Никого он не обидит и себя не даст в обиду.

12. Изначально стихотворство — сфера мудрости высокой.

Божье в ней постигнем с Богом; тот богат, кто ей внимает.

Здесь стихами насладится всякий человек достойный.

Долгий сказ ведётся кратко — тем и славятся поэты.

13. Испытать коня мы можем быстрой скачкой и дорогой;

кто играет в мяч, испытан ловким взмахом и ударом;

а поэт — строкою долгой и умением умолкнуть,

если иссякают строки и не вяжется беседа.

14. Посмотрите на поэта и стихи его, когда он

не справляется со словом и стихом оскудевает, —

не укоротит ли речи, не придёт ли к малословью,

сможет ли отбиться ловко, снова сделаться героем?

15. Не считается поэтом сочинитель пары песен,

хоть себя он почитает равным гениям великим.

Пару строф пустых и тусклых сотворит иной сказитель

и кричит: «Стихи прекрасны», — вот ведь мул какой упрямый.

16. Мелкие стихи годятся только мелкому поэту:

слог его несовершенный не способен ранить сердце.

Он, как молодой охотник с неудачливой стрелою,

крупной дичи взять не может, ограничиваясь мелкой.

17. А порой стихи пригодны для пиров и песнопений,

для веселья, развлеченья и для дружеской забавы.

Нам по нраву эти строки, если сложены удачно.

Но не числится поэтом, кто поэм сложить не может.

18. Подлинный поэт не должен расточать свой труд напрасно.

Он одной, своей любимой, должен вечно поклоняться,

для неё творить он должен, восхвалять её и славить,

чтоб она смогла услышать музыку в словах поэта.

19. Знайте все: я воспеваю ту, кого воспел я прежде, —

это я считаю честью, не стыжусь признаться в этом.

В ней — вся жизнь моя таится, как жестокая тигрица.

Кто она — сказать не смею, но и дальше буду славить.

20. О любви скажу высокой, только Божеству присущей,

трудновыразимой словом и для всех доступной речью.

Рождена небесной силой, нас дарит она крылами.

Кто её постичь посмеет, пусть готовится к невзгодам.

21. Кто разумен, тот не может воспринять любовь такую:

языки болтать устанут, уши внемлющих оглохнут.

Низменна любовь, сказал я, прикоснувшаяся к плоти.

Только высшей подражают, не блудя, — благоговея.

22. А влюблённого безумца по-арабски звать «миджнуром»,

что безумствует от горя и не достигает цели;

но одни влекутся к Богу, вознесённые полётом,

а другие — в низкой доле — вьются около красоток.

23. Полагается миджнуру быть красивым, словно солнце,

молодым и мудрым, вольным, тороватым и богатым,

терпеливым и речистым, побеждающим могучих.

Кто не обладает этим, те душою не миджнуры.

24. А любовь — всего прекрасней, не познать её с наскока.

Не сравнить любовь с распутством: на одном краю — распутство,

на другом — любовь, — меж ними — чрево пропасти огромной.

Их не путайте друг с другом и моим речам внемлите.

25. Верным быть миджнур обязан, блуда грязного не ведать,

воздыхания и стоны множить при разлуке с милой.

Сердцем он к одной привязан, пусть гневливой и суровой.

Не терплю любви бездушной, поцелуйчиков игривых.

26. Радостью не одурманен и бедою не испуган,

пусть до смерти не бросает он любви первоначальной;

за неё он должен драться, позабыть про всё на свете

и не думать малодушно, что лишиться жизни может.

27. Пусть миджнур не называет этого всего любовью:

ждать одну, потом другую, не страдая от разлуки.

Это всё весьма похоже на забавы молодёжи.

Славен тот миджнур, который может одолеть соблазны.

28. Если любишь, значит, можешь не выказывать страданий,

вечно помнить о любимой, в одиночестве блуждая,

млеть вдали и убиваться, мучиться и возгораться,

в страхе и благоговенье выносить любимой ярость.

29. Никому миджнур не должен разглашать своих желаний,

он хулить не должен милой и стенать не должен тщетно,

проявлять любви не должен, чтоб ничем себя не выдать,

на костёр любимой ради, как на пир, пойти он должен.

30. Кто доверится миджнуру, если тот любви не скроет?

В том ему не будет пользы, только навредит себе он.

Как же он любовь прославит, если он её ославил?

Для чего своей любимой горькие чинить обиды?

31. Для чего нам притворяться, что возлюбленную любим;

для чего её позорим, если та по нас страдает;

если ж мы её не любим, почему же презираем?

Но злословье любят злые, не ценя души и сердца.

32. Если кто по милой плачет, слёзный плач его оправдан,

и ему зачтут блужданья как скитания по миру.

Он любовь обязан помнить, быть рабом своей любимой,

но выказывать на людях он любви своей не должен.

Сказание I

О царе арабов Ростеване

33. Ростеван царём арабов был по промыслу Господню,

величавым, щедрым, скромным, справедливым, милосердным,

жизнерадостным и мудрым; обладал огромным войском;

был и воином отменным, и вождём красноречивым.

34. Ростевана наградило небо дочерью одною.

Словно солнце, во Вселенной дочь властителя сияла,

всех, кто встретится, лишая воли, разума и сердца.

Сотни мудрых златоустов нужны, чтоб её восславить.

35. Тинатин царевну звали, дочь-наследницу владыки.

С каждым часом расцветая, затмевала солнце дева.

Государь созвал визирей, посадил с собою рядом,

величаво и спокойно с ними он повёл беседу.

36. Молвил: «У мня к вам дело — посоветоваться надо.

Увядающая роза умереть не успевает,

как в саду прекрасном тут же распускается другая.

Наше солнце закатилось: мы во тьме сидим кромешной.

37. Старостью я нынче болен, самой худшей из болезней.

Я умру сегодня-завтра — так ведётся в мире бренном.

Свет не может зваться светом, если мрак — его попутчик.

Тинатин, что краше солнца, нынче наречём царицей».

38. Отвечали так визири: «Зря сказали вы про старость.

Если увядает роза — мы довольны и увядшей.

Ароматом, пышным цветом нет ей равных в мире этом.

Как с луной, пускай ущербной, спор вести звезда посмеет?!

39. Царь, зачем вы так сказали? Ваша роза не увяла.

Лучше ваш совет неважный, чем советы посторонних.

Впрочем, мы должны исполнить сердца вашего желанье.

Пусть над нами воцарится та, что солнце покорила.

40. Хоть и женщина, но Богом рождена она царицей.

Мы не льстим вам, ведь об этом и без вас мы рассуждали.

Проявляются, как солнце, блеск её, деянья, речи.

Львята — хоть самцы, хоть самки — равноценны меж собою».

41. Автандил, военачальник, славный отпрыск полководца,

солнцу и луне подобный, статью равный кипарису,

безбородый, но душою схожий с хрусталём прозрачным, —

был ресницами густыми Тинатин навек повержен.

42. К ней любовь таил он в сердце, находясь в разлуке с нею,

и бледнее становились розы на его ланитах.

А при ней опять пылал он: в сердце рана углублялась.

Ни к чему любовь такая, разъедающая душу!

43. И как только царь изволил дочь свою наречь царицей,

Автандил развеселился так, что в нём погасло пламя.

Он подумал: «Буду чаще видеть лик её хрустальный:

может, снадобье найдётся от моей болезни бледной».

44. Обнародовал решенье государь земли арабской:

«Тинатин возвёл на трон я, Ростеван, её родитель.

Пусть на подданных взирает, как лучистое светило.

Кто её восславить хочет, приходите и узрите».

45. Много собралось арабов, в том числе вельмож немало:

Автандил солнечноликий, предводитель войск несметных,

и визирь Сограт — из свиты самый близкий государю…

Трон когда установили, все сказали: «Чудо света».

46. Вывел Тинатин родитель — лик её сиял, как солнце!

Ей на голову венец он возложил своей рукою,

ей вручил он царский скипетр, в царские облёк одежды.

Дева всех пронзила взором, солнцу ясному подобна.

47. Отступив, ей поклонились царь и войско государя,

царствовать благословили, славословили, хвалили.

Громко заиграли в трубы и ударили в кимвалы.

Залилась слезами дева, чёрные сомкнув ресницы.

48. Не считая, что достойна занимать престол отцовский,

потому и зарыдала, розы щёк залив слезами.

Царь её утешил: «Дети заменить отцов приходят.

Если б это не случилось, я сейчас в огне горел бы».

49. Он сказал: «Не плачь, царица, дочь моя, меня послушай.

Нынче призвана ты нами стать владычицей арабов.

Я тебе доверил царство: мудрой будь в делах державы,

будь спокойной и разумной, осмотрительной и скромной.

50. Так же, как навоз и розу, солнце светом заливает,

не устань быть милосердной к знати и простому люду.

Щедрость покорит строптивых, верные верны по духу.

Щедрой будь подобно морю, что берёт и дарит воды.

51. Щедрость венценосца схожа с кипарисом из Эдема;

щедрому послушен всякий, даже тот, кто вероломен.

Пить и есть весьма полезно, прятать пищу — проку нету.

Что отдашь — твоим и будет, что не дашь — само исчезнет».

52. Поучению отцову дочерь мудрая внимала,

молча слушала, вникала, назиданий не гнушаясь.

Царь, закончив наставленья, пировал и веселился.

Тинатин затмила солнце, солнце с Тинатин равнялось.

53. К ней по первому же знаку подбежал её наставник.

«Отпирай казну, — сказала, — что ты сам и опечатал.

Всё подай, что мне как царской дочери принадлежало».

И взялась дарить без счёта несочтённые богатства.

54. Всё, накопленное с детства, там она и раздарила,

осчастливила тем самым всех: и малых, и великих.

Говорила: «Исполняю, что отец мне заповедал.

Пусть никто не смеет прятать достояние царицы».

55. Приказала: «Отпирайте все мои подвалы, склады.

Табуны мои, отары пригони сюда, конюший».

Всё по-царски раздавала, щедрой быть не уставая.

Злато-серебро солдаты загребали, как пираты.

56. Грабили её богатства, словно взятые у турок,

увели коней арабских, сильных, выхоленных, тучных.

Щедростью она равнялась с вихрем, прилетевшим с неба.

Ни мужчин она, ни женщин нищими не оставляла.

57. Первый день отпировали; подавали яства, фрукты.

Сонмы воинов сидели за накрытыми столами.

Вдруг поникнул головою государь в большой кручине.

«Что с ним сталось? Что случилось?» — перешёптывались гости.

58. Во главе стола сидевший Автандил, для всех желанный,

молодой военачальник, словно тигр и лев, проворный;

и Сограт, сидевший рядом, самый старший из визирей,

«Что с царём? — они спросили. — Что его отяготило?

59. Видно, государь предался невесёлым размышленьям.

Ничего здесь не случилось, что б могло его расстроить».

Автандил сказал Сограту: «Спросим, почему он мрачен.

Пошутить дерзнём — неужто государь не отзовётся?»

60. Встал Сограт, визирь достойный, с Автандилом, станом стройным,

налили себе по кубку, подошли к царю смиренно,

с улыбающимся видом опустились на колени,

и визирь царю промолвил, как всегда, красноречиво:

61. «Государь, ты сник в кручине, лик твой мрачен и невесел.

Да, сокровищница ваша многоценная исчезла.

Наша щедрая царица все богатства расточила.

Горе ты накликал, сделав государынею дочерь».

62. Царь на это рассмеялся и воззрился на Сограта:

как он смел сказать такое, как отважился на это?

«Хорошо, визирь, ты сделал, выразив мне благодарность.

Кто скупым меня считает, пробавляется неправдой.

63. Не казна меня тревожит, я не этим опечален.

Я старик, своё отживший, я по юности вздыхаю.

Ведь во всех моих владеньях не найдётся человека,

кто постиг мою науку: нравы доблести усвоил.

64. У меня одно лишь чадо: дочь, воспитанная в неге.

Такова моя судьбина: Бог не подарил мне сына,

кто б, как я, стрелял из лука или в мяч играл достойно.

На меня походит только Автандил, что мной воспитан».

65. Гордый витязь эти речи выслушал не без почтенья,

но внезапно усмехнулся, отвернувшись от владыки.

Озарил поля и горы блеск его зубов хрустальных.

Царь спросил: «Чему смеёшься? Или ты меня стыдишься?

66. Я клянусь собой, не знаю, что во мне ты порицаешь?!»

Витязь отвечал с почтеньем: «Ты сперва пообещай мне,

что от слов моих не станешь гневаться и обижаться,

не сочтёшь меня ты дерзким и за это не накажешь».

67. Царь сказал: «Я не обижусь даже от речей обидных!»

В том он Тинатин поклялся, что была прекрасней солнца.

Автандил тогда ответил: «Я теперь сказать осмелюсь:

не кичись стрельбой из лука, быть в словах скромнее надо.

68. Я — ваш прах, но как охотник лучше вашего стреляю.

Об заклад давайте биться; нам свидетель — ваше войско.

Вы сказали: нет вам равных? Брать слова назад негоже.

Лук и стрелы, мяч и поле нас рассудят и помирят».

69. Царь весьма развеселился, засмеялся и промолвил:

«Я тебя растил как сына, ты поэтому и дерзок;

знаешь, что не осерчаю, потому и рвёшься в битву.

Если побеждён я буду, значит, жребий твой удачлив.

70. Не спущу тебе, питомец, я соперничество это.

Лук и стрелы, говоришь ты? Но теперь — не отступайся.

Нам свидетелями будут наилучшие из лучших.

И пускай покажет поле, на кого хвала прольётся».

71. Автандил повиновался, и на том и порешили,

пошутили, посмеялись, были вежливы друг с другом.

Об заклад потом побились, меж собой постановили:

«Кто проспорит — трое суток головной убор не носит¹».

72. «Чтобы стрелы подавали нам во время состязанья, —

молвил царь, — возьмём с собою мы двенадцать приближённых.

Шермадин, слуга твой верный, их во всём превосходящий,

посчитает попаданья безошибочно и честно».

73. Царь велел своей охоте: «Срочно выезжайте в поле

с целью высмотреть животных многочисленные стаи».

Войску тоже приказали: «Собирайтесь, снаряжайтесь.

Пиршество весёлым было, но пора заняться делом».