Оглавление

1. Горькое логово
2. Горькое логово
3. Часть первая. ЛЕДЯНЫЕ КОНЬКИ
   1. 1. Северный город
   2. 2. Платформа «Кребы»
   3. 3. Старый мост
   4. 4. Ледяные коньки
   5. 5. Смотритель маяка
   6. 6. Выносливость и прилежание
   7. 7. Арбалетная стрелка
   8. 8. Крипта
   9. 9. Это все разговоры
   10. 10. «Око Дракона»
   11. 11. Звезда лучше
4. Часть вторая. ЗАПАХ ОТЦА
   1. 1. Три поворота ключа
   2. 2. Волчья куртка
   3. 3. Зимняя охота
   4. 4. Танцы на рассвете
   5. 5. Тысячи тысяч
   6. 6. Голос того, кого нет
   7. 7. Маленький страшный хищник
   8. 8. Нервы и звезды
5. Часть третья. ПЫЛЬ НИЖНЕГО ДВОРА
   1. 1.Талисман каравана
   2. 2. Парад планет
   3. 3. Богатырь на синем коне
   4. 4. Белый кораблик
   5. 5. В ничто и в никогда
   6. 6. Кинжал Максена
   7. 7. Прекрасные пирожные с миндалем
   8. 8. Ветер и кровь
6. Часть четвертая. ГОРЬКОЕ ЛОГОВО
   1. 1. Триумфальные арки тоски
   2. 2. Калибровочный бозон Ярчик
   3. 3. В садах Лигоя ветер с юга
   4. 4. Розовое утро
   5. 5. Есть только Лигой
   6. 6. Серый цветок
   7. 7. Ветра
   8. 8. Горькое логово
   9. 9. Изнанка сознания
   10. 10. За окнами снег
   11. 11. Всего три дня
   12. 12. Белый Венок

Горькое логово

Часть первая. ЛЕДЯНЫЕ КОНЬКИ

1. Северный город

Он проснулся, но глаза открывать не хотел. И так знал, что за окном темнотища. Солнечные и просторные утра сентября и синие октябрьские рассветы остались далеко за чередой скучных, тесных дней. После осенних каникул дождливые утра стояли за окном черные, ночные, а днем, в серых огрызках светлого времени, жить было холодно и тошно.

Надо вставать. Он приподнялся и глянул в окно: да, темно, но на стекле снаружи нет капель дождя. Вылез из постели, подошел к окну: в черном небе, рукой подать, висели громадные, близкие звезды. Больно смотреть, какие родные. Почему больше никому на свете звезды семьей не кажутся? Да зачем ему вообще эти звезды, от вида которых обида, тоска и что-то ужасное, сиротское, смутно определяемое чувством: «Мне здесь не место. Меня зовут»?

Куда зовут, кто? Кому он нужен? Стоп. Все это — выдумки, блажь. Все это — яд одиночества. Он сжал зря встрепенувшееся сердце — нечего фантазировать. Когда вели в школу, небо уже наглухо затянуло и моросил дождь.

В школе он смотрел и смотрел в окно. Ничего не происходило. Серый день, короткий. Гаснет уже. Надо успокоиться. Стать как все. Но что с собой сделать, чтоб стать-то «как все»? Как? Вот сегодня — невыносимый день из-за утром что-то пообещавших звезд. Урок за уроком он ждал это «что-то». Уроки кончились, прошел обед, началась продленка. Хор, потом «Занимательная информатика», а теперь надо делать домашнее задание… За окном смеркается. Нет, день правда не такой, как все. Похожий на крупную стеклянную бусину, гладкую, холодную, ноябрьскую, серую от асфальта и снега, но, чуть тронешь, переливающуюся темными разводами воспоминаний и золотыми — тяжелых мыслей. «Зовут». Неужели — всего лишь мерещится?

Он оглянулся и вздрогнул: почудилось, что душный, полный детского шепота и шороха класс только снится. Нет, все вправду. Стены, парты, дети… Поморщился, потер лоб и снова стал смотреть в темнеющее окно. Там крупный мокрый снег, там сумерки.… Там свобода. Там северный ветер. И четыре стороны света.

И там — Путь. На улице, за школьным двором, за черными голыми деревьями плавно, как заколдованные, останавливаются светящие золотыми окнами трамваи: запрыгнуть — и уедешь… Куда захочешь… А куда? Некуда. Не к кому. Он — один на свете. Все.

Он опустил глаза в тетрадь и вник в длинное уравнение. Немного мешал сосед по парте с яркой суетой в телефоне, но, в общем, жизнь вполне терпима. Это он сам ненормальный. Снаружи статуя, внутри — сумасшедший беглец. Потому что убегает, как зверек, в любую щель — к свободе, как ни караулят. Прочь отсюда, и все.

Ведь никогда не обижали, голоса ни разу не повысили, баловали, все покупали, только скажи, хоть он не родной «родителям». Зачем убегать, если б не Путь? Не это ужасное и ничем не отменимое «Зовут»? Все ж хорошо? И «родители», в общем, — да, хорошие. Только вот он вырос из лобастого ласкового малыша в нелюдимого школьника, а у них родился собственный мальчик. А он… Стыдно было за их тревогу и хлопоты, когда он сбегал, за возвращения, когда, онемев, сидишь рядом в машине, и взрослые тоже не знают, что говорить.

Потому что перед его мрачностью — они беспомощны. Да он уже просто вмерз в мрачность и самообладание, как булыжник в лед. Их жалко. Этой весной они принесли домой белоснежный сверток с младенцем, и он испытал шок: какие младенцы крохотные! Но ничего, справился, помогал, носил на руках эту рыжую козявку и даже мурлыкал песенки, чтоб не вопил — помогало. Однажды по какой-то необходимости остался с ним один на полдня и кормил из бутылочки. Как мог, помогал, и никогда бы в голову и не пришло сбежать, если послали в аптеку… А они многословно хвалили за помощь. Так чужих хвалят. А своим говорят: «Да, норм, а что долго возился, надо вот еще то, а потом то, и еще вот то, давай быстрее»… Он им — не свой. И не в том дело, что не родной по крови — а в том, что совсем другой. Как с другой планеты, где гравитация в два раза тяжелее и небо всегда темное… Чужой мальчик с чужим именем, обуза.

Ну да, чужой. Приемыш. Ну и что? Он не выдумывал никаких великолепных настоящих родителей. Он знал, что не родной, знал, откуда берутся младенцы для усыновления и опеки — все эти детские отделения больниц, «дома ребенка» и прочие государственные заведения. Даже тошнило при виде своего первого снимка — годовалый лобастый малыш со взрослыми глазами. Бедные. Зачем же они выбрали в тех сиротских яслях не какую-нибудь нежную девчушку с кудряшками, а — его? Зачем они выбрали — такого мрачного, нелюдимого? Как будто их кто-то заставил его взять.

«Не ребенок, а статуя», — говорила учительница в первом классе. «Кладбище улыбок», — однажды назвала «мать». Мол, потому, что он и сам никогда не улыбается, и люди, стоит им встретить его взгляд, мрачнеют. Хоронят улыбки. Да. Это так. Он не улыбается. Но зато он ведь и не плачет никогда. Наверное, это какое-нибудь психическое нарушение. Ну и что.

Надо просто жить. Надо думать о том, как стать хорошим. Ну, или хотя бы терпимым для людей. Кем стать и все такое. Надо, да.

Но он не мог. Потому что сколько себя помнил — всегда ощущал рядом, как за невидимой стеной, другой мир, тяжелый, темный, золотой, родной и зовущий, в который можно попасть и где куда больше смысла в любой секунде жизни. Он слышал, как его оттуда зовут. Там ждет настоящее будущее, такое же мрачное и тяжелое, как он сам.

Поэтому он старался найти Путь туда, который про себя называл Золотым. Когда он впервые лет в семь услышал Зов и почувствовал Путь под ногами, то помчался по нему, как из лука стрела.

И вдруг очнулся. Вокруг — пустота. Какой-то парк с глупыми каруселями. Под ногами гасло золотое пятно. Он метнулся в одну сторону, в другую — ничего. Ни золота, ни тепла, что вели… Он сбился. Он сбился с Пути! Осталась мелкая лужа, рябящая под дождем посреди парковой дорожки. Куртка промокла, рукав он порвал, когда протискивался сквозь прутья какого-то забора… В уме замелькали картинки сумасшедшего бега через чужие дворы, улицы, скверы, мосты. Кое-как он понял, где он. В этом парке аттракционов они были летом. Вот синие, ужасно высокие горки, вот космическая ракета, летом страшно высоко крутившаяся в небе, а теперь смирно висящая на тросах совсем низенько у земли. Сюда даже на машине долго ехать… Ноги ломило, в ободранных ботинках хлюпало. Он что, бежал целый день? Долго так бежал? Он снова посмотрел на ботинки, сбитые, мокрые — и маленькие. Слишком маленькие!

А, так вот и ответ: он сам еще мал, поэтому слишком медленно бежал! Он не успел! И Путь не смог его вывести, куда надо! Потому что планеты крутятся!

Чего? Причем здесь планеты? Он забыл, о чем думал только что, будто ум тоже стал маленьким. Надо возвращаться… Хорошо, что телефон не потерял.

Тогда не слишком попало, скорее, взрослые удивились и в выходные повезли в этот парк, предложили сколько хочешь кататься на аттракционах. Плевать на аттракционы. Он и сам тогда не понял, что это такое с ним было. И что это такое слышал, когда бежал — золотую точную, прекрасную ноту в самом сердце. Такую нужную, как путеводная нить.

А потом убежал опять — почти сознавая, что делает и отчетливо слыша золотой зов. Смылся из школы, забрался в междугородний автобус на автовокзале, и, пока его не обнаружили, успел проехать две сотни километров. Очнулся, когда золотой зов стих и чувство Пути вдруг отпустило его. Опять не успел. Может, двигаться надо еще быстрее, чем на автобусе? Холодно, страшно — и где это он? И тут же какие-то тетки заметили, что он, маленький, едет один, подняли хай…

В надежде успеть промчаться весь Путь он убегал, едва ощущал его невидимое золото и тепло под ногами. Его догоняли, ловили, ругали. Чем старше он становился, тем дальше и опаснее были побеги. Оказываясь дома, сам пугался, вспоминая ночные вокзалы, подворотни, лесовозы на лесных дорогах, равнодушный свет в чужих вечерних окнах, голод и сон урывками. Он устал. Хватит.

Не успеть пробежать Путь. Это не в человеческих силах.

Золотой зов — это сумасшествие. Это надо побороть.

Перерасти.

Потому он перетерпел уже много волшебных дней, когда соседний мир приближался и Зов его был отчетлив, как волчий вой. В ясные дни осени казалось, что северный ветер, несущий волчью песню, дует прямо оттуда, что Золотой Путь начинается за каждым углом! Но он терпел… И терпел.

Вот он перетерпит этот последний день, с мокрым снегом, уже безнадежный и почти ничего не обещающий, а дальше уже зима. Он повзрослеет за зиму и забудет свои сказки. Не будет убегать, сам не зная, куда — так, в другие координаты, в другие места, которых на самом деле нет… Или есть, но на других планетах… Он уравнения будет решать.

В классе продленки для четвертых классов пахло ароматическими фломастерами, которыми, отнимая друг у друга, рисовали ерунду девчонки. Мальчишки играли каждый в свое в телефонах. За окном по-зимнему темнеет, мокрый ветер залепляет белым стволы деревьев. А завтра выходные, и гулять побоятся отпустить: мучайся два дня, не зная, куда приткнуться, чтоб не мешать. И потом опять в школу, и опять продленка до темноты, и уроки.

И ничего такого, чтоб небо перестало быть черной крышкой прозрачной клетки.

Кого-то отругав, вышла учительница, и все тут же расшумелись. Бессмысленный детский шум. Какие же они скучные… Терпеть? Еще минут сорок до того, как за ним придут. Взгляд поднимало от тетрадки к окну. Сумерки. Тоска взорвалась, и псих внутри разрыдался, а воля заорала:

— Мало тебе было ночных вокзалов!

— Последний раз!

— Пропадешь, дурак!

— Самый последний…

— Да нельзя же!

Внизу за окном вспыхнул золотой фонарь. Заплакать? Он лишь еще посмотрел за окно в лабиринты бесприютных темных уличных пространств и аккуратно закрыл тетрадку и учебник. Еще аккуратнее убирал ручку в пенал…

Наконец здравый смысл обрушился. С грохотом. Вздрогнув, он решился:

— Самый последний раз. Если не получится — значит, больше никогда.

Стало легко дышать, и, сдерживая нервный смех, он потихоньку выложил из рюкзака в парту учебники, спрятал туда же телефон, по которому его могли бы отследить. Рюкзак пригодится… Девчонки шептались и повизгивали, пацаны просто носились между партами и радовались детству — никому до него не было дела. Подрагивая от волнения, он прошел сквозь их игры в раздевалку продленки, не скрываясь, переобулся и достал куртку. Пока шел по длинному этажу мимо закрытых классов, ему никто не встретился, и, хотя это была хорошая примета, он даже дышать боялся. На первом этаже пахло булочками с корицей, которые пекли в столовой на завтра — он поморщился от голода, но тут же об этом забыл. Когда крался мимо исцарапанных зеркал у выхода, что-то отразилось там непонятное, в синих искрах. Внезапно, заставив его дернуться, продребезжал звонок. Он приостановился — да что там в зеркале может быть? Он сам только, раскрасневшийся заморыш с дикими глазами. С первого взгляда понятно, что чокнутый. У выхода никого не было, ни охранника, ни уборщиц… Пожав плечами, он подкрался к двери — но входную дверь забыли запереть! И снаружи — никого!

В лицо хлестнуло мокрым снегом и сумерками раннего вечера. Ноябрь. Он перебежал площадку, в кустах оглянулся на ряды окон школы. Все, свобода! Отвернулся, застегнул куртку и побежал к улице, а там тут же заскочил в подкативший, окутанный в теплое золото окон трамвай, насчитал и отдал монетки кондукторше, встал на задней площадке. Вокруг отстающих фонарей метался снег. Путь был. Трамвай, старый, полный теплого света, вез, бренча, кое-как, но куда надо. Бусина дня стала фиолетовой с золотом, тяжелой, будто в ней и вправду сгустилась тайна.

На главный вокзал он, чтоб глупо не попасться, не поехал, а спустился на несколько станций в метро, наверху перебежал проспект, потом — пару кварталов под мокрым снегом и рыжими фонарями — взлетел по железным ступеням перехода, с высоты во тьме на бегу засмеявшись блестящей паутине рельс и синим огням семафоров, почти пустой платформе пригородной станции, приближающемуся составу — всей этой начинающейся дороге; слетел вниз, перескочил турникет, шмыгнул между торопящимися взрослыми — и наконец впрыгнул в подошедшую, тоже с теплыми золотистыми окнами, электричку.

Народа в вагоне почти не было. Холодно. Мусорно. Старый облезлый вагон… Так-так-так, нечего капризничать. Ведь все: ура, он едет. И старые светильники на потолке в самом деле льют вниз золото. Путь есть. Успокаивая дыхание, сел у окна. Состав, заворчав, тронулся и быстро набрал ход, за окном через мгновение под последними фонарями оборвался край платформы, над головой невнятно похрипел динамик, а свет стал ярче. Он надвинул шапку на лоб и прислонился к дрожащему стеклу, отгородил ладонью желтое отражение вагона и стал смотреть, как мимо тянутся старые кирпичные заборы, как потом под колесами пересек дорогу канал с рыжими змеями фонарей по жуткой черной воде. Следил, как чертят ветками по серому небу подступившие черно-белые деревья, как тянутся вдоль железной дороги беспорядочные заводы, технопарки, склады, моллы, виадуки с транспортными потоками и многоэтажные жилые массивы огромного северного города. Снаружи небо над фонарями уже стало черным, поднялось и похолодело, и снег перестал идти… Наконец он посмотрел вперед: там далеко, куда ушло солнце, небо прояснилось и бледно зеленело холодом. Золотой горн протянул краткую, точную ноту сквозь сердце, и он почувствовал себя живым-живым, настоящим.

Он боялся надеяться. Так, успокоиться и не суетиться. Горны — потише. Спокойно. Но золото предчувствия не таяло и не отступало. Вызолотило изнутри все его мрачные ментальные пространства — не засветиться бы снаружи. Никто ничего не должен заметить. Он — просто школьник, возвращающийся домой в пригород.

Потом начались остановки у пригородных платформ, за грязными стеклами стемнело до черноты; он соскучился и захотел спать. Черные дрожащие окна отражали друг друга и зеленые стены в бугорках узоров. Ему ничего не грозит. Пока золото внутри, пока он слышит зов — люди его не замечают, это уж проверено тысячу раз… Можно подремать. Он и подремал, потом вдруг очнулся от скользящего скрежета дверей и проводил глазами вошедшего большого парнишку в заснеженной куртке. Почудилось сквозь дрему, будто тот едва заметно улыбнулся. Но в этом не было ничего опасного. Странно лишь, что этот парнишка его заметил…

2. Платформа «Кребы»

— Ну, проснулся?

Он не испугался. Поднял голову, морщась от боли в задеревеневшей шее. Тот мальчик, большой, снял руку с его плеча, сел напротив

В старом вагоне пусто. Глубокая ночь, и вагон, дребезжа, едет сквозь нее, оставляя по сторонам далекие огоньки. Чувство Пути никуда не делось. Светильники на потолке все такие же золотые. Зов тихонько ноет в сердце. Какой этот чужой мальчик — красивый? Нездешний. Глаза какие. Цвета орехов, с веселой золотой блесточкой внутри. Чем-то свежим пахнет… И он совсем безопасный. Добрый и даже будто знакомый. Свой? Он спросил:

— Ты кто?

— Гонец, — почему-то вздрогнув, он смешно приподнял брови. — А ты малыш совсем. Ведь проспал бы сейчас все на свете. Не зря я решил тебя встретить.

Старинное слово «гонец» очаровало волшебной истинностью, и захотелось мгновенно поверить во все, что он скажет; да и вообще — кто бы это мог решить его встречать? Сказка. Или — Путь.

— Я пойду с тобой, — он нечаянно зевнул. — Ты совпадаешь.

Он и сам до конца не понял, что хотел сказать. Но гонец — понял:

— Ведет Путь?

— Да, — он узнавал в этом невозможном разговоре что-то долгожданное.

Еще никогда не встречался никто, кто вот так сияюще произнес бы слово «Путь». В пустой тихоходной, дребезжащей от старости электричке становилось все больше золотого света и все меньше оставалось реальности. От мальчишки и пахнет-то не просто чем-то свежим, а южным, морским, солнечным — нездешним. Мальчик застегнул куртку:

— Не хочешь вернуться? Пока не поздно? Состав дойдет до конечной станции, а утром поедет обратно. И ты вернешься. А?

Он молча помотал головой. Обратно?

— Нет, — сердито сказал он. — Не могу больше так жить.

— Я вижу, — кивнул мальчик. — Ну, пойдем.

Поезд замедлял ход. Поднявшись, он увидел встрепанного, по плечо гонцу, жалкого себя в черном окне напротив. Синий огонь в черных провалах глаз и маленькая фигурка. Надо скорей расти, скорей стать сильнее. Вагонная дверь, скрежеща по пазам, захлопнулась за спиной. Огни незнакомой станции, тормозя поезд, косо протягивались по стенкам тамбура.

— Не передумал?

— Нет, — ответил он, и опять получилось сердито. И нетерпеливо.

С шипением разошлись створки, и в душную тьму пахнуло чистым холодом. По решетчатым ступенькам они соскочили на белый безлюдный перрон, и тут же, смыкаясь, прошипели двери и с гудящим грохотом поезд двинулся дальше, ветром с тяжелых колес сметая снег по краю платформы. И стало тихо. Тут пахло зимой и чем-то настоящим — снегом и дымом? Знакомым. Его слегка знобило со сна и вагонного тепла, и, проводив глазами красный огонек на хвосте электрички, он растерянно посмотрел на гонца:

— Куда теперь?

— Угадай сам, — предложил тот.

Он посмотрел на блестящие широкие рельсы, прислушиваясь к чутью Пути, и почти сразу показал в правый край платформы, где светил золотистый одинокий фонарь:

— Туда!

— Да, — гонец чуть улыбнулся. — Меня зовут Гай.

— А меня — Сташка. Ну, или — Сташ.

Он ждал удивления, ждал вопроса насчет этого несуразного и старинного имени, но гонец и не думал переспрашивать, будто это редкое имя «Стахий», то есть «Колос» на каком-то древнем языке, ему понятно. Он был первым, кто не удивился этому имени. И оно сделалось настоящим, уместным. Своим. Что-то в нем совпало, сложилось, как головоломка, и мгновенно срослось. Он даже подумал о себе: «Я — Сташ». Ему стало хорошо и странно легко на душе. Раньше он даже не сразу вспоминал, как его зовут, или злился, когда надо было пояснять, что это за имя такое.

— Не называйся пока так, Сташ, — помедлив, посоветовал Гай. — Никому не говори.

— Почему?

— А мне показалось, ты все понимаешь, — разочарованно хмыкнул гонец.

Сташка рассердился:

— Нет. Не понимаю. Так иду. На инстинкте. Как… Как перелетный гусь. Ну и что. Если больше ничего нет, сойдет и инстинкт. Зов же все равно — как компас.

— Да это сеть тебя встраивает. Тянет. Еще бы.

— …Чего?

— Что, правда не понимаешь? — испугался гонец.

— Нет!

— И почему тебя так зовут, не знаешь?!

— Нет!!

— Не злись. Просто ты кажешься таким… Будто все знаешь.

— Я просто хочу домой, — самому себе признался наконец Сташка. — Ведь есть же у меня где-нибудь дом? Ты знаешь?

— Есть.

— …Чего?! Правда??

— Конечно, тебе тяжело было. Но так было нужно. Он все правильно сделал. Никто ведь и не заподозрил, что ты — это ты…

— Кто — «он»? А я — кто? Кто?!

— Тебе вообще-то пока этого знать не надо.

— Да ну?!

— Целее будешь, — он «не заметил» его гнева. — Ну, сам подумай. Здесь-то ты жил в безопасности, в незаметной семье… Но это только с виду. Ты знал, какой за тобой был присмотр? Они ведь оба служат в Конторе, им за тебя зарплату платят и штрафовали, наверное, когда ты удирал… Удирал вообще — ну как хотел, а стоило тебе шагнуть на меридиан сети, и все, лови — не лови! Счастье, что не успевал добежать до порталов. А то потом ищи-свищи… Мы ведь тоже за тобой присматривали — по старой памяти, но ты и от нас удирал…

Сташка остолбенел. Контора? Присматривали? Порталы? Меридианы сети?

Гай дернул его за руку:

— Шагай. Контору трудно перехитрить. Мы еще в пути, нас легко поймать.

— Зачем поймать?

— Нужен всем потому что. Короче, тебе пора на Берег.

— Куда?

— Ты слышал что-нибудь о Береге Яблок?

— Нет.

— Конечно. Откуда… Вообще-то ты там родился… Какое родился… Ну, появился, воплотился или как там назвать это.

— …Чего воплотился? — слова спутались, и ноги тоже. Он встал. Подумать и так уже было о чем, но от последних слов Гая мозги сползли набекрень.

— Не «чего», а «кто». Ты, — Гай опять схватил за руку и потащил. — Иди давай. Время пришло, индиктион истек, и вот он ты.

— Инди… Что?

— Короче, ты оттуда, с Берега, — снова дернул его за руку Гай. — Перебирай ногами хотя бы. Помогу добраться, а там ты сам поймешь, кто ты такой, и дальше уже будешь сам решать.

— Берег — это «домой»?

— Нет. Дом твой… Ох. Не там, не на Берегу. Но тебе надо на Берег.

Сташка ничего не понимал. Он уже промерз до печенок. Все равно, куда, хоть на этот странный Берег, главное — чтобы к прежней ненастоящей жизни не возвращаться. Гай сжал его пальцы:

— Ну, пойдешь со мной дальше?

— Пойду. Я тебе верю.

— Хорошо. На Берегу тебе нечего будет бояться. Берег — он вне сети, тебя там не отследить, это раз; Берег чуть сдвинут во времени и пространстве и потому чужим туда не попасть — это два. Будешь там жить спокойно.

— Сказки. Фантастика.

— Нет. Да. Сказки, которые правда.

— Ненавижу сказки.

— Ну ладно, не сказки. Сверхмегасуперпупер технологии, в которых я почти ничего не понимаю. Адская физика, которую не изучают в университетах. Порталы, потоки, системы искуственных интеллектов, квантовые пространства.

— А?

— Вот и я не понимаю.

Нигде никого не было видно, глухая ночь. Название станции на вывеске непонятное — «Кребы». Зима. На запасном пути под редкими белыми фонарями — вмерзнувшие в ночь серебристые цистерны товарняка. На недавно выпавшем чистом снегу вдоль бесконечной платформы оставались за ними черные следы, и это почему-то Сташку встревожило. Именно следы, а не слова, что говорил Гай. Только бы не выследили. Только бы не обратно.

— Замерз? Потерпи, скоро придем. Ох, и маленький же ты еще…

Сташка оглянулся на цепочку следов. Но спросил про вывеску:

— Что значит «Кребы»?

— Недояблоки.

— …Чего?

— Ну, такие яблони, декоративные, яблочки у них мелкие, пучком. Никуда не годятся, кислые. Птицам только.

Не доходя до низенького здания вокзала, Сташка под золотым фонарем первым свернул по присыпанным снежком деревянным ступенькам на узкую тропинку. Гай одобрительно хмыкнул. Тропинка дальше уходила в синюю темноту и там вилась вдоль всяких заборов, кустов, сараев так долго, что Сташка совсем замерз. Еще минут пять шли по деревенской улице, и ни в одном окошке Сташка не заметил света. Все спят, и казалось, что снег под ногами скрипит слишком громко. Он нерешительно показал на окутанный невидимым золотом маленький бревенчатый домик с двумя тонкими деревцами в палисаднике. Сердце сладко защемило под зазвучавший громче Зов. Гай открыл калитку; проходя к темному крыльцу, тихонько поскреб ногтем по стеклу окна. В ту же секунду за окном включили настольную лампу и стало видно пеструю золотистую занавеску, по которой мелькнула маленькая тень. Сташка вдруг испугался: а как бы он тут один? Даже если бы нашел этот домик, разве решился бы постучать в окошко?

Гай поднялся на крыльцо и с усилием открыл тяжелую дверь. Вдруг испугавшись, Сташка вошел за ним и еще больше испугался, что в сенях обыденно пахнет деревней. Вслед за Гаем перешагнул порог в теплую комнатку и зажмурился на секунду. Кто-то тихо и быстро лепетал, а Гай ласково отвечал. Сташка открыл глаза: крошечная, лет пяти, золотая девочка держалась за плечи присевшего Гая. Взглянула, смутилась, спрятала лицо Гаю в плечо. У нее беззащитно и отчаянно топорщились тонкие растрепанные, вправду золотые косички с зелеными завязками. Гай что-то строго шепнул ей и встал. Оглянулся:

— Куртку-то снимай. А это Яська. Она фея.

— Фея, — Сташка вмиг поверил, хотя ничего особенного, кроме золотых косичек, не было в крошечной девчонке, разве что длинное и узорчатое темно-зеленое платье. Девочка смотрела снизу зелеными глазищами, растерянно и требовательно, и все живое и хорошее в Сташке встрепенулось и кинулось к ней. Он присел, чтоб оказаться ближе, и протянул руки вверх ладонями, как протягивают малышам, улыбнулся ласково, обещая в душе, что тоже будет ее всегда защищать, как Гай:

— Здравствуй.

Она, ни мгновения не промедлив, просияла и положила маленькие лапки в его ладони, и он показался себе очень взрослым. Она пахла знакомыми, из детства, простыми цветочками, летом, прогретой солнцем травой, ветерком из соснового леса… Ее холодные ручки лежали на ладонях, как невесомые доверчивые птички, и Сташка скорей поднес их к губам и стал дышать на них, чтоб согреть дыханием.

Гай удивился:

— Вы что, знаете друг друга?

Сташке показалось, что он когда-то видел это нереальное существо с зелеными глазами и рыжими косичками, но когда, где? То живое, что в нем радовалось Яське, прыгало, пело и требовало, чтоб эта рыжая малявка всегда находилась поблизости и вот так смотрела в глаза. А в глазах у нее — зеленый и свежий мир. Он дышал ей на ладошки всем-всем теплом, что в нем было, а она смотрела в глаза, серьезная, и как будто светилась.

— Э, — шепотом спросил Гай. — Это что еще за встреча двух сердец?

Сташка не понял, про какую встречу он говорил. От Яськи пахло родным. Прежним, милым. Детством пахло, а не просто забытыми цветочками… Она тихонько вынула согревшиеся ручки из его ладоней, застенчиво улыбнулась и отошла. Ладони остыли. Гай, глядя на Сташку с какой-то изумленной мыслью, помедлил было, но ничего не сказал, вздохнул, скинул куртку, сел у старенького письменного стола, на котором возле лампы стояла банка с вареньем:

— Давайте хоть чаю попьем…

Сташка повесил куртку и огляделся, стараясь не смотреть на Яську. Чей же это старенький такой домик? Чистые пестрые половики, у стены длинная скамейка с высокой спинкой, печка, старинный буфет со старой посудой. Напротив — двустворчатая дверь, к которой вдруг захотелось подойти. Он шагнул к ней, но оглянулся на Гая — тот смотрел напряженно — и не стал подходить. Заметил свое отражение в мутном старом зеркале в белой крашеной раме. Все же диковатые у него глаза — почему? Разве страшно? Посмотрел, как отражается глубина полутемной комнаты и зеленоглазая в зеленом платьице Яська, ставящая на стол оранжевые чашки…

Глянул на себя и обмер: длинные косы, на башке какой-то обруч узкий черный, сам тоже весь в черном; очень бледный. Яркие бешеные глаза резанули, как синий нож. Это он? Перевел дыхание, нечаянно моргнул — и в зеркале опять просто мальчик в сером школьном свитере. И глаза испуганные, а не беспощадные.

Кого это он видел? Разве себя?

Посмотрел на ребят — ничего они не заметили. Гай, заметно уставший, хмуро смотрел в пол. Сташка осторожно спросил:

— Что случилось?

— Ничего, — Гай устало и торопливо улыбнулся. — Я увидел тебя поближе и немного струсил. Вон на башке-то отметина, не спрячешь…

— Это? — потрогал Сташка темя. Ото лба к затылку по его светлой голове шла широкая черная полоска, будто кистью мазнули. — Да, я такого ни у кого не видел.

— А я — видел. И очень теперь беспокоюсь. Думаю, как нам лучше перейти, чтоб никому не попасться. Все ищейки уже наверняка рыщут. Я бы на их месте обязательно перекрыл все выходы с планеты.

— С планеты? — переспросил Сташка. — Как это? Мы же здесь, на грунте, а не на терминале. Да и кто нас пустит на любой корабль? Или даже в неф на терминал? Или даже в автобус в порт? Ха.

— Я — гонец, — объяснил Гай. — Мне корабли не нужны, чтобы с планеты на планету перемещаться. Меня сеть переносит. Но только из определенных мест в определенные места. Тебе давали бродяжничать, пока ты не приближался вот к таким местам, — он кивнул на плотно закрытые крашеные дверки. — Сейчас-то они уже стоят на ушах. Если узнали, что ты уехал на электричке в эту сторону…

— А почему сейчас нельзя перейти?

— Планеты крутятся, — терпеливо объяснил Гай. — Утром вектор совпадет, и можно будет перейти. Мы с Яськой вчера утром так пришли оттуда.

— А если сейчас попробовать — унесет в космос?

— Прохода не будет. Сеть не дура.

— Значит, пока он не открылся, мы в опасности?

— Мест с переходами в твоем городе полно, они будут их все проверять. И мы не сразу на Берег выйдем, а в один лесок в Семиречье, — Гай встал за на щелкнувшим чайником, принес, разлил по чашкам кипяток, выложил пряники и начатую шоколадку: — Не трусь. Садись и чай пей..

Сташка сел, булькнул в чай ложку золотистого варенья и спросил:

— А Берег и это Семиречье — где?

— Далеко. На другой планете… Яська, тебе варенья или конфеты?

— Но как? Я не понимаю.

— Это все сеть.

Сташка вздохнул:

— Что-то мне не верится в эти твои супер-пупер технологии.

— А мне не верится, что я тебя настоящего, живого вижу… И даже разговариваю! Страшно. У тебя даже брови, даже взгляд точь-в-точь как у… ох.

— Ты все время себе язык прикусываешь… Ну, ладно. Тебе видней. Что будем делать? Я не хочу обратно. Я не могу больше не по-настоящему жить.

— Мы пойдем утром, как задумывали. Отсюда в Семиречье. Так есть шанс, что повезет, а начнем метаться, — сразу же поймают. Тебе-то ничего не сделают, да и я бы удрал, но вот Яська…

— Я должна была, — не глядя, сказала девочка, разворачивая конфету.

Сташка вдруг перестал обо всем новом и пугающем думать, а только смотрел на маленькие пальчики, удерживающие чашку, на матовую щеку, на трогательные косички, на серьезные золотые бровки над опущенными глазами. Бровки с кисточкой к вискам… Смотрел, как зачарованный, и чувствовал, как холодеет лицо, а сердце замерло и будто горит. Гай толкнул его коленом. Сташка очнулся — глаза у Гая опять изумленные. Холод согнало со щек вспыхнувшим жаром. Спросил:

— Яська твоя сестра?

— Наверное, — Гай улыбнулся. — На Берегу мы все родные.

— А… И там всякие …гномы и эльфы тоже есть?

— Я тоже не люблю сказки, — усмехнулся Гай. — Нет, это ведь тот же самый мир, только Берег лучше, счастливее. Волшебнее, да. Потому его и скрывают. Но сказок там нет. Никаких хоббитов. А эльфы, да, есть, только их мало осталось.

— А ты, случайно, не эльф? — с подозрением спросил Сташка.

Яська хихикнула.

— Ну что ты, — усмехнулся Гай. — Они… Такая параллельная раса. Как люди, но все шерстяные целиком, маленькие, вредные, кусачие… глаза большие золотистые, крылышки есть, но летают плохо. Недоверчивые ужасно. Я только одного знаю, остальных так, издалека видел… — Гай потер лоб. — Я тебе потом расскажу. Да что там, сам увидишь… А сейчас хоть чуть-чуть поспать надо.

Яська допила чай и по приставной лесенке залезла на печку, зашуршала там одеялами. Гай кивнул:

— Лезь. Я свет выключу.

— Сейчас. А Берег ваш — он где вообще?

— Дома.

— Где?

— Это я так говорю просто. Я имею в виду планету Дом.

— Это где Стоград, живет Император и все такое?

— Да. Отвяжись, — взмолился Гай. — Надо хоть часа три поспать. Лезь давай и спи сразу! Переход — силы нужны!

Сташка послушался, разулся, содрал свитер и школьный галстук, полез на печку. Горячие кирпичи были в несколько слоев застелены разноцветными старыми ватными одеялами, валялись подушки в наволочках с цветочками. Яська, кажется, уже спала — только косички торчали из-под одеяла. Сил хватило только на то, чтоб доползти до подушки и упасть.

Злобный, чужой голос вдруг прошипел что-то. Сташка подскочил. Светло. Ни Гая рядом, ни Яськи! Пахнет какой-то отравой… Пестрые пустые одеяла. На четвереньках он подобрался к краю: из комнаты какой-то человек выносил спящую Яську — только золотой невидимый след растаял, и зеленый краешек платья мелькнул в распахнутых крашеных дверках. А другой, посреди комнаты, громадный и тощий как Кощей, жуткий, шипел вслед. Сквозь занавески безучастно слепило яркое солнце, на столе стояли вчерашние чашки, сверкала фольга шоколадки — от равнодушия мира стало так страшно, что заболел живот. В какую-то ужасную гадость он вляпался. А Яську — куда ее унесли? Как спасать?! Яська!!

Человек глянул на него — и прыгнул к печке. Сташка врезал ему по морде подушкой. Тот глухо выругался, и в комнату вломился еще кто-то. Стало тесно, Сташка изо всех сил швырнул еще подушку. Потом начал пинаться, но кто-то жестко ухватил его за лодыжку и легко подтащил к краю. Свободной пяткой он успел влепить в рявкнувшее и щетинистое, но тут еще одни железные руки ухватили за бока и сволокли вниз. По пути он укусил чье-то запястье, выдрал два клока жестких волос и расцарапал твердую шею, ни на секунду не переставая выкручиваться. Внизу тоже пинался, извивался и кусался, пока с головой не замотали в толстое одеяло. Тогда он, задыхаясь, беззвучно заскулил, но вдруг осознал, что никто ни разу его не ударил, хотя им проще всего было разочек стукнуть по башке и не мучиться с одеялом. И что все они молчат. И теперь его волокут куда-то тоже довольно аккуратно и молчат — только тяжело дышат. И сам он почему-то тоже молчит.

Он снова задергался, когда по босым ногам провело холодом, но тут вдруг его положили вниз, в какие-то сучки и траву — и крепко прижали в несколько рук. Кто-то тяжело подбежал, шурша сухой травой, ловко выпутал из одеяла Сташкину руку, которую тут же перехватили жесткие пальцы и, как он ни бился, в венки на кулаке укололо едким и ледяным. Кулак онемел и разжался, вся рука отнялась, медленно и мягко перехватило горло. Он заплакал, чувствуя, как тело превращается в холодный кисель. Его отпустили, осторожно развернули, и у самых глаз — вялая трава, серенькая сухая веточка, а над этим — золотые и желтые листья больших деревьев, а еще выше — синее бездонное небо. Какие золотые листья, если уже снег, ноябрь, почти зима?

Глаза закрылись. Он почти перестал быть, с бесконечной скоростью сжимаясь в мячик, в точку — но тут вдруг все главное в нем взвыло и яростно взорвалось, раскидав врагов в стороны. Он ликующе вскочил и помчался прочь по белому мху — быстро, быстро, еще быстрее! Что он и где он, Сташка не мог понять, и торопился лишь скорее убежать, улететь отсюда, и сознание заволакивало дурной темнотой. Потом он все-таки почему-то полетел, только что-то цеплялось за ноги и волосы. И вдруг врезался во что-то огромное, и тупой удар отозвался в нем ужасом и пустотой.

3. Старый мост

Невыносимо болела голова. И холодно, и вообще все болит. И золотого Зова в сердце больше нет.

Открыл глаза и долго не мог сообразить, что видит, и почему желтые листья, когда уже конец ноября и должен быть снег. С пасмурного неба медленно слетел красный круглый листик. Сдув его с холодной щеки, Сташка понял, что валяется на дне заросшего кустами оврага. Помедлив, пошевелил руками и ногами — нигде больнее не стало. Он перевернулся на живот, попил горькой коричневой воды из ручейка и медленно встал на четвереньки.

Что с ним случилось?

И что он помнит — электричка, гонец и фея Яська, потом этот ужас и безумие, и как он бежал — это все вправду? Если вправду, то как спасать Яську?

Не поднимаясь на ноги, он полез через кусты вверх из оврага. Все болело, башка кружилась до тошноты. И где-то ободрался он, белая рубашка в лохмотья… и не белая уже… Только крепкие школьные штаны целы, но промокли… и ноги босые саднит и щеку расцарапанную. Холодно. Из оврага он выполз уже на пузе, и долго лежал, пережидая тошноту и ужасную боль в голове. Может, зря он вылез, может, тут его ищут везде? Очень тихо вокруг. Пусто. Никого нет. Вообще никого. Кругом коротенькие колючие елки, и все шевелится и шуршит от опадающих листиков — но все равно, вокруг — ни души, он чувствовал. Перевернулся на спину — сверху, низко под небом, тоже все шевелится желто-рыжей чешуей веток и темно-зеленой хвоей. Он набрался сил и сел, озираясь. Под опавшей листвой все пригорки и ложбинки покрывал желтоватый мох в пятнах жестких кустиков брусничника, над мелкими елками высились тяжелые стволы огромных сосен. Он встал и, переждав головокружение, зачем-то куда-то побрел. Может, это все это сон. Этот самый лес сколько раз снился. Хотя во сне ведь не мерзнешь, и не качает, и так сверляще башка не болит. Ноги ободрал… Больно. По самому-то мху идти не колко, но то и дело в ссадины попадают сосновые иголки и корявые сучки. Надо не обращать внимания… Выбирая, куда ступить, он долго брел и старался идти прямо — куда только? К кому?

Он набрел на поваленную лесину, перешагнуть не смог и сел на нее, бездумно сощипнул крупные ягодки брусники и положил в рот. Потом еще и еще, и голова стала болеть меньше. Выковырял сор из ссадин на ногах, закутал их в холодный влажный мох. Еще поел брусники. Захотелось лечь, согреться и спать — даже мысли о холоде, врагах, зверях и змеях притупились, не пугали. Только больно из-за Яськи… Он-то удрал от этих мерзавцев, а она-то как же, крошечная? Трус он… Надо было драться… Спасать. Как теперь-то? Гай сможет ее защитить? Как вернуться туда? А куда — вернуться?

Лес… Небо вверху… Лес этот — странный, как во сне, весь золотистый от осени и очень уж тихий. Ни птиц не слышно, ни ветра… Старый лес, знакомый… Как он пахнет родным, грибной сыростью и опавшими листьями. Ой. Это как же случилось? Уже?

Это наяву — лес родной, волшебный, такой свой? Или где? Да он раньше в этом детстве такого леса и не видывал… В «этом детстве»? А что, у него еще другое было? Тьфу. Это он башкой крепко ушибся. Болит. Ну и что! Шею-то не свернул в этом овраге. Это все наяву, по правде. Не снится. Он здесь. Там, куда хотел попасть. В настоящей, родной координатной системе. Дома. Это реальность, холодная и колючая, как елки. Кислая и вкусная, как брусника.

Что теперь делать, куда идти? Тут в Лесу где-то был домик… Нет, шалаш сначала… Простой шалашик, из березовых стволиков и еловых лап, сложили быстро, чтоб спать теплее… Так он развалился, еще когда… Когда что? Чудится или вспоминается? Голова болит… Не вспомнить. Куда идти? Во все стороны этот лес такой одинаковый. Желтые, красные, рыжие деревья. Темные аккуратные елочки. Сосны. Вот новый мир — холодный, но какой-то чуткий — будто замер и смотрит на него. Вот лес из снов, но это совсем не похоже на сон. Это похоже… Похоже на дом. Во всяком случае, дом где-то поблизости. За рекой. Тут где-то должна быть река. И мост…

Надо перейти мост.

А то пока он ни там, ни тут… А в буфере между… Чем и чем? Прошлым и будущим? Ненастоящим и настоящим? Правдой и выдумкой?

Но куда идти — непонятно. И жутко болит голова, а до моста еще далеко… И скоро ночь. Так. Нечего трястись и плакать. Надо найти сухое, колюче шелковистое от опавшей хвои местечко под елкой, свернуться улиткой, согреться и поспать. Переночевать. А утром будет солнышко, и можно будет пойти на юг, где должна быть река; да и голова, наверное, перестанет болеть… И вообще все прояснится. В двух шагах он облюбовал широкую елку, под нижними лапами которой было много серой хвои, целая перина, залез под темные добрые лапы. Положить голову и закрыть глаза стало счастьем. И даже не заметил, как согрелся и уснул, — понял, что спит, когда лес незаметно укрыл туман, белый, волшебный.

Из тумана вышел такой же белый и волшебный огромный волк, чей зов он слышал всю жизнь. Как в его сказке, и он счастливо улыбнулся:

— Здравствуй!

Волк тоже улыбнулся. Лег и смотрел внимательными синими глазами, положив голову между лап. Туман сгущался, скрыл ближние елочки и бруснику… Выше над туманом плыла большая белая луна, и туман немножко светился. Казалось, у островка с елкой, под которой он спит, туман размыл края, и вместе с елкой островок поднялся и тихонько поплыл сквозь светящиеся лунные волны. Сташка замер от счастья, и вдруг понял, что это не сон. Перестал дышать, а волк глянул внимательно, опять улыбнулся, встал, отступил и исчез в тумане, как не бывало. А с другой стороны из тумана вышел маленький, куда младше Сташки знакомый мальчик в капюшоне с кошачьими ушками. Леший. Тот самый леший Котька, которого он сам придумал давным-давно. Котька подошел ближе, пожал плечами, и сказал очень уж знакомым голосом:

— Ну вот он ты. Вставай, раз проснулся.

Сташка сел. Котька почесал под капюшоном и вздохнул:

— Пора идти. Пойдешь?

— С тобой пойду, потому что ты — Котька. Я тебя знаю.

— Я — Кот, Леший Кот, — слегка сердито ответил Котька.- Это тебе Гай про меня рассказал?

— Нет. Я тебя придумал, когда был маленький. Хотел быть тобой. Мне даже всю жизнь снилось, что я — это ты.

— Чего? — изумился Котька. — Не. Я — это я, ты — это ты. Знаешь что, сокровище, ты давай решай, идешь или нет. Ну, что уставился? Что тебе еще Гай рассказывал?

— Ничего, — Сташка подумал, что Котька на него сердится, раз попали в беду Гай и Яська. Испугался, что он убежит, вскочил и быстро взял его за маленькую горячую ладошку, потянул в ту сторону, куда из-за спины стелила черные тени луна. — Пойдем.

— А ты откуда знаешь, что туда? — забежал вперед и удивленно заглянул ему в лицо Котька.

— Так, — Сташка вслед за ним перешагнул лежачее дерево. От Котьки пахло лесом, мхом… и молочными ирисками! — Я тут, кажется, про многое знаю.

— Откуда? — настойчивее спросил Котька. — И про что — многое?

— Про мост, например, как на нем превращаются… И про тебя, и про лесок твой, — опять пришлось перелезать через толстое дерево. Не стоит снова говорить, что он сам все это давным-давно придумал. Даже самого Котьку. — Мне снилось. Давно. Или я придумал. Неважно. Скажи, а Гай? Ты знаешь, где он? И девочка?

— Не знаю, — тоскливо сказал Котька. — Волк говорит, что рано утром вы проспали переход, а потом он сам опоздал… Но тебя почему-то все равно выкинуло сюда, хотя… Я не знаю. Разве ты только, как Волк, тоже можешь открывать любые двери… А про какую девочку ты говоришь?

Сташка опять укололся подошвой обо что-то, но даже не вздрогнул:

— С Гаем была маленькая такая девочка, он сказал, что фея. Яська.

Сердце больно сжалось от горя и страха за Яську, и Сташка чуть не заревел с досады и стыда. Надо держаться.

— А, знаю, — опять вздохнул Котька.- Да за нее ему Лигой башку оторвет, когда вытащит. Если еще вытащит…

Они спускались пологим склоном. Ноги уже так искололись и замерзли, что лучше было про них не вспоминать. Черные ветки раздвигались, впереди внизу под луной блеснула вода.

— Они к каким-то ужасным людям попали? А Лигой — это кто?

— Погоди… Ты что, думаешь, это ты виноват? Гай сам! Контору разве обхитришь… Понимать надо, кого ведешь. Гай выпутается, ему не впервые. А тебе сейчас о себе, о судьбе своей надо думать.

— О себе? — возмутился Сташка. — Я думаю о маленькой девчонке, которая из-за меня попала в беду!

— Ты погоди. Разберешься. Это ж ЛЕС. Тут время не такое, как снаружи, оно будто стоит, и ты все там успеешь, всех спасешь, если здесь станешь собой.

— Я и без всяких превращений — я. А вот и река, — вздохнул Сташка, когда они вышли из-под деревьев. — И мост. А вон калина. Все на самом деле.

— Пойдем уже, — в его круглых глазах блеснула луна. Котька отвернулся, потянул за руку, и, пока не спустились на мост, только посматривал искоса. А ступив на мост, сказал: — Теперь думай, кто ты и в кого хочешь превратиться.

— В себя, — усмехнулся Сташка. — На самом деле я просто хочу домой. Осталось только мост перейти. И все. Дома.

Ступать босиком по холодным, гладким, плотно подогнанным брусьям моста после иголок, сучков и мокрой травы стало утешением. Шел бы и шел. Мост был выстроен высоко над водой, и река неслась внизу ночная, глубокая — настоящая, и лес тоже, и луна, и холодный полусонный ветер — и Котька, и исчезнувший в тумане волк — все настоящее. Это все не сказка. И он теперь здесь. Дома. Что-то начинается.

Стало темнее — это луна ушла в тучу. Котька оглянулся, споткнулся и замер. Сташка тоже остановился. Сосредоточился и двинулся дальше, на всякий случай затаив дыхание. И вдруг плечам стало тяжело от плотной одежды! И ноги обуты в тяжелое! Сердце заколотилось, как сумасшедшее. Оглядел себя: балахон черный, как длинное платье, знакомый, только слишком просторный, пелерина в поблескивающих камнях и вышивке, ботинки велики; потрогал лицо — царапина зажила! И на затылке шишки нет… И ступни не саднит, и вообще нигде ничего не болит.

Вот и все.

Как просто.

Он — дома.

Он есть — снова.

Котька глубоко вздохнул, встряхнулся, повертел ушастой башкой:

— А я верил! Я верил! Изо всех сил верил!!! Я знал, что ты ни в какую зверюшку не превратишься, потому что ты — настоящий! Ты сам вообще не изменился! Вот только одежда эта ужасная!

— Почему ужасная? — упал сверху лунный свет, и знакомо линии и узоры заблестели на его длинном платье, засветились, и он увидел, что Котька дрожит. — Ты чего?

— Черная. И с драконами. Ты — настоящий.

— Настоящий — кто? Это мое платье, я помню. Только велико пока. Впрочем, я все здесь помню, — Сташка разглядывал светящиеся символы на слишком длинном рукаве. Сердце все еще сильно толкалось, ныло от счастья. Он боялся закричать от непереносимого желания знать, что дальше. — Я-то настоящий, я так и загадал, чтоб на мосту самим собой настоящим-настоящим стать, только вот кто я?

— …Ты — сам не знаешь?!

Сташке снова стало смешно, и от своего испуга, и от Котькиного: чего бояться, если смерти-то, похоже, нет. У него в уме разом все объяснилось: вот откуда он такой не как все легкие дети: он тяжелый, потому что жил еще, раньше, до этой жизни. Сеть вытащила его снова. Наплевать на подробности. Он засмеялся:

— Я все чувствую, но ничего не помню. Помню только, как точно так же уже сколько раз было, когда все узнаешь, но не помнишь, — и снова засмеялся оттого, что длинный тяжелый подол путается в ногах, что знакомая собственная, откуда-то из прежнего одежда оказалась велика. Он выпростал из длинного рукава ладони. — Я не заметил, как это вдруг я снова есть на свете. Я ведь был раньше, правда?

— Был, — неохотно сказал Котька. — Я вообще-то думал, что это выдумки… Ведь так не бывает. Оттуда не возвращаются.

— Смотря откуда. Понимаешь, создав Сеть, мы с Ньико убили смерть. Ха. Мы подумали, а можно ли ее убить? Вот взять и прикончить эту стерву. И что нам мешает попробовать? Все оказалось и проще, и сложнее, мы замкнули контур, и… Ой. Что я несу. Я псих, — Сташка пришел в себя, и эхо собственных слов и обрывки каких-то сложных многомерных сетей с закрытым кодом нежно сползали с его детского сознания — не удержать: — Короче, это снова я. И на свете бывает вообще все, что угодно. Вот он я, к примеру… Или ты — что, на свете много таких лешиков? Ты ведь тоже никогда не умрешь.

— Хотелось бы, — усмехнулся Котька. — Ух. Ничего не понимаю. Но ведь больше чем пятьсот лет прошло!

— Сколько?? Я ничего не помню!!

— Ты потому что маленький, — рассудительно, хоть и дрожа, сказал Котька.– Раз тебе твое настоящее платье так велико, значит, ты сюда раньше, чем следовало, попал.

— Я обратно не пойду! Ни за что!

— Да некуда уже «обратно». Мост-то перешли, это все равно что пересечь горизонт событий. Обратно никак. Ладно, ну — идем дальше?

Котька повел по темному лесу, через поляны, через болото по кочкам, по тропинке к огромному дереву. Сташка не ожидал, что оно настолько огромное, и на мгновение замер, выглядывая сквозь ветки верхушку. За Котькой забрался по толстым веткам в дупло, и узорный подол цеплялся подряд за все сучки. В дупле эти светящиеся узоры слабо осветили просторное сухое пространство и люк в полу. Котька за тяжело звякнувшее кольцо открыл свет снизу, и Сташка увидел узкую, с чистенькими ступеньками, лесенку вниз. Он все это помнил. Он придумывал эту лесенку, этот подземный дом, это дерево — сам. Он даже эту маленькую лампу придумал и причудливую ветку, прибитую к бревенчатой стене, на которой лампа висит. Под лампой на коврике стояли сапоги и ботинки, на стене висели куртки, и Сташке до слез захотелось, чтоб и его куртка тут теперь висела. Но ведь не прогонят же назад? Когда он спустился, Котька сидел на полу и распутывал узел на шнурках, Сташка тоже наклонился к ботинкам и долго соображал, как справиться с крупными блестящими застежками — но пальцы как сами вспомнили: щелк-щелк, и все; разулся. И обнаружил, что одет в толстые черные штаны, а под балахоном есть еще одно платье, покороче. Платье! Смущенно выпрямился и увидел, что на сбросившем куртку Котьке тоже платьице.

— А что, здесь все платья носят?

— Мы же дети, — удивился Котька, мгновение смотрел на озадаченного Сташку, отмахнулся и открыл дверь в темноту: — Осторожно… И тише ты, бронтозавр. Спят все.

Они шли в темноте по запутанному коридорчику, и Сташка все с большим испугом предугадывал каждый поворот. Он угодил в свое чудо, но как? Лестницей пошире они спустились еще ниже и оказались, Сташка знал, на просторной кухне. Котька включил свет — лампа отразилась в большом блестящем чайнике на плите.

— Сейчас поедим чего-нибудь.

В черном верхнем платье в пол, да еще с пелериной, расшитой непонятными символами, было жарко, жутко тяжело — скорей снять. Долго выбирался из тяжелой плотной оболочки, однако не путаясь в застежках и вспоминая под пальцами тяжеленькие крючки. Вылез, слегка вспотев. Котька застыл с кастрюлей в руках. Сташка сердито сложил одежду на лавку, оглядел себя — второе черное платье тоже было покрыто выпуклыми узорами и нечасто посверкивающими самоцветами. Ну и что?

Котька поставил кастрюлю и глубоко вздохнул:

— Дракон.

— И что?

— Да ты посмотри на себя, — Котька повернул его к зеркалу на стене.

В зеркале стоял бледный мальчик в черном платье — и на платье серебром вышита, крыльями от плеча до плеча, свирепого вида крылатая ящерица, утыканная прозрачными яркими камешками — раз, два, три… восемь.

— Дракон, — шепотом сказал Котька. — Теперь-то дело пойдет. Вот это зверюга… Вот это наконец-то…

— Кот, помолчи, — негромко сказала вошедшая девочка.

— Привет, Агаша, — сразу вспомнив ее по голосу, задумчиво сказал Сташка, отворачиваясь от зеркала. — Может, ты и права, да вот трудно ничего не понимать.

— Потерпишь, — Агаша пожала плечами. Была она высокой, рыжей, самой старшей и обладала властным, несговорчивым и хозяйственным характером. Пахло от нее медом. И ватрушками. И — ох, как кушать хочется — молочными ирисками… Сташка оробел. — Всему свой час. Вы руки мыли? — Глаза у нее были светло-карими, почти золотистыми — сердитыми и абсолютно не любопытными. Будто она и так уже все знала про них… Да, огонь ведь все на свете знает. И вдруг она улыбнулась с заботливым и терпеливым, как тепло костра, снисхождением: — Я кашки сварила… Устали? Кот, трудно было?

— Он все сам, — Котька напряженно посмотрел на Сташку.

Сташка наконец увидел его мокрые глаза, его испуг. Даже уши на сдернутом капюшоне мелко дрожат от нервного озноба, который Котька старается смирить и скрыть. И сам задрожал. Агаша вдруг шагнула к нему, обняла (мед и ириски) и поцеловала в щеку. Отошла и успокаивающе улыбнулась ему, обомлевшему:

— Потом разберешься. Тебе трудно, мы знаем. Подрасти надо, вот и все. Поживешь с нами. И уймитесь вы оба. Ты, Сташ, наконец здесь, — Агаша потрогала его платье. — Удивительная вышивка… А ты — не спеши. Ты маленький еще, тебе домой рано, а то что ты сейчас, десятилетний, им — на один зуб… Подрасти. Идите умываться, а я на стол накрою.

Они ели гречневую кашу, потом пили чай с шанежками, ватрушками, ирисками –большая глиняная миска, полная самодельных коричневых, пахучих сливочных ирисок, ох, счастье, — и Сташка потихоньку успокаивался. Голодный Котька ел быстро и тоже успокаивался, Агаша доливала Сташке чай и пододвигала тарелку с шанежками.

— Откуда вы берете еду? — спросил Сташка.

— Она сама есть, — пожала плечами Агаша. — Ничего не кончается. Пока мы здесь живем и… Ты… в общем, мы будем тут жить столько, сколько тебе нужно, — без тени улыбки сказала Агаша и взглянула — остро, насквозь. — Но ты уж, пожалуйста… Хоть иногда думай о будущем.

И Котька вдруг сказал:

— Но как это ты, все еще такой детеныш, можешь стать… Ой.

— …Котя, ты лучше язык себе откуси уже, — посоветовал Сташка. — Или расскажи мне все и сразу.

— Говорят, ты сам должен догадаться, сам все вспомнить. Да мы и сами-то… Мало знаем. Мы просто тебя узнаём.

— Ладно, — согласился Сташка. — А дальше что?

— А я-то откуда знаю?

— Подождем Лигоя, — Агаша поднялась убирать со стола. — Котька! Идите спать. А ты, Сташ, утром спи, сколько хочешь. Тебе уже не надо торопиться никуда.

— А Яська-то?

— Время снаружи тебя подождет. Оно там стоит.

— А, ну да, точно. Ведь мы в ядре Сети, — вспомнил Сташка. — Никто не войдет и не выйдет.

4. Ледяные коньки

Он догадывался, что вся эта реальность, которая его окружает, на самом деле не вполне реальность. Она существует, как и обычный мир снаружи, но на самом деле Лес — это реальность другого порядка. Это ядро Сети, в котором он укрыт ото всех невзгод снаружи. Но это многослойное устройство мира было так сложно, что долго размышлять об нем своим неграмотным детским умом он не мог. Забывал про Сеть и просто жил. Легко вспомнил весь Лес и ребят, прижился. Он был своим и рыжей Агаше, и подгорному колдуну, всегда немного хмурому Митьке, и легкой быстрой Юльке со смехом, как плеск воды — и совсем не важно, что ребята на самом деле то ли старшие звезды, то ли корневые протоколы Сети, то ли стихии. Агаша — огонь, Кира — вода, Митька — земля, а кто же — воздух? Кого-то не хватает? Кого? Потому что Котька — не преобразованная Сетью в человека сила стихии, он живой, сам по себе, а не часть Сети. Он меньше и младше бессмертных ребят — но намного умнее и будто взрослее их. Леший? Хранитель Леса? Да, но в нем все время мелькало что-то знакомое, родное. Но держался Котька настороженно, будто сам не понимал, как себя вести со Сташкой.

А остальные вели себя как семья. Такие же свои, как звезды в черном небе, про которые он всегда думал как про семью. Агаша, Митька, Кира простодушно надеялись, что он останется и будет тут расти дальше. Он бы тоже остался с ними навсегда, чувствуя себя в безопасности внутри всех защищающих оболочек ядра Сети, и легко забывал прошлое, «родителей» и свою нескладную жизнь в северном городе. Радостно забывал.

Но он не забыл черные наряды, которые Агаша убрала в сундук в самой дальней кладовке, и не забыл из-за него случившейся беды с Гаем и с такой маленькой, что сердце вздрагивает, Яськой. Да, Котька сказал, что долго Гая никакие замки и темницы удержать не могут, что он умеет ходить сквозь стены так же легко, как через пределы миров. А Яська? Как же она? Время-то снаружи Леса подождет, но ведь Яська уже успела испугаться… И как, откуда, от кого там снаружи ее вызволять? Он вспомнил про Поляну превращений в сердце Леса, ноль координат Сети, выход наружу — может, пора? Нет, жутко.

Облетели листья, похолодало, потемнело. Тучи. Агаша принесла крупной подмороженной клюквы, и с Юлькой, переставшей уходить на затянувшуюся ледком реку, они полдня пекли такие пирожки, что от аромата они втроем с Котькой и Митькой стонали в дверях жаркой кухни. Первый противень из печи девчонки даже остудить не успели — под ледяное молоко пирожками никто не обжегся. В кухне жарко, тесно, уютно. От печи — жаркое марево уюта и счастья. А там наверху — лес выдуло холодом и ледяным дождем… А тут — Юлька достала второй противень с пирожками с клюковкой, осторожно стала перекладывать их на тарелку, накрыла пока стареньким полотенчиком… Агаша налила всем травяного чайку по толстым кружкам… Там наверху мрачные темные елки, голые бесприютные деревья путаются ветками в низких тяжелых тучах, все мокрое, ледяное, серое… А тут Агаша долепила украшения на громадном пироге с клюквой и яблоками, поставила его в печь, и скоро еще сильнее и чудеснее запахло горячими сладкими яблоками. Юлька смеется, а Митька истории рассказывает про волшебные самоцветы, а Котька, с недоеденным пирожком в руке, слушает — а сам то и дело поглядывает на Сташку: мол, ты слышишь? Ты помнишь? Это старые истории! …Там наверху так темно, хоть и день, а тут — золотой яркий свет… Там… А где там, в мокром ледяном лесу — волк? Где его логово?

Сташка потихоньку поднялся, выскользнул из кухни, накинул куртку и полез наружу. Люк за собой прикрыть не успел — Котька следом:

— Ты чего?

— Так… — Сташка поднялся по ступенькам и выглянул из дупла. Все, как он и представлял: ледяной дождь, сумерки, голые ветки, тяжелое небо и острые, сырые запахи земли, мха и предзимья. — Посмотреть… Как погодка.

— Жуть погодка, — Котька поднялся тоже и выглянул. Спросил опасливо: — Никуда идти не надо, правда ведь?

— Я не собирался, — мирно ответил Сташка. — Слушай, а где сейчас волк? В такую-то погоду?

— Дома. Где ж ему быть, работает, — зевнул Котька. И спохватился: — …Ой.

— «Работает». Ага. Волк. Работает. Да-да.

Котька смотрел в глаза прямо, беспомощно и виновато. И молчал. Сташка не стал приставать. Он и сам знал, что волк не тот, кем кажется. Это он только в Лесу волк. Сташка еще посмотрел на серый темный мир, вздрогнул и сказал:

— Пойдем лучше пирожки есть…

Осень он всегда терпеть не мог, сколько себя помнил, вся эта обреченность природы и короткие темные дни — сейчас он бешено захотел зимы и глубокого белого снега, и чтобы печку всегда топить, а не только ради пирогов.

Сеть услышала его, и наутро накатила зима, ранняя для Леса, быстрая, с неостановимыми снегопадами и слабым морозом. Котька ходил озадаченный и беспокойно поглядывал — он-то чувствовал, кто призвал зиму. А Сташка маялся. Зима, как ни старалась — не помогла.

Новизна прошла, и Сташка не находил себе места в этой родной сказке. Он не помещался в нее, как не влез бы в детскую ушастую курточку Котьки. За волшебным Лесом, где не было времени, за границей с реальностью он чувствовал бескрайнее пространство жизни, манившее и ужасавшее, пронизанное настоящим, неостановимым потоком времени. Там настоящая жизнь, а не искусственное тайное пространство Леса. Там Гай и маленькая девочка, которые из-за него попали в жестокие руки, там все — взрослое, страшное, безжалостное. Там на него самого зачем-то охотятся, там его ищет Контора, про которую обмолвился Гай, та самая, в которой, как оказалось, работали его «родители». Там страшно.

А здесь он вовсе не нужен. Он то помогал Агаше, печку топил и картошку чистил, то спускался с Митькой в подземные горизонты искать минералы и самоцветики, то чистил с Юлькой аквариумы, то читал старые книжки со сказками. И еще — все же он был намного, намного взрослее, тяжелее и хуже этих волшебных детей.

Но все дни в тепле, в тайном дереве посреди тайного Леса, были ласковыми, и что-то в нем распрямлялось и согревалось. Каждое утро начиналось с долгого тихого снегопада, укутывавшего лес потеплее в сугробы, а к вечеру становилось морозно и бледный далекий месяц поднимался высоко-высоко. Потом высыпались из черного мешка крупные игрушечные звезды, лес сиял и сверкал драгоценными искрами. Митька притащил большие, чтоб все помещались, самоходные серебряные санки, и каждый вечер все торопились кататься. Иногда визжали и вываливались на каждом повороте, иногда — ехали тихо под темными, нагруженными снегом еловыми лапами, рассказывали истории и смотрели на крупные звезды. Но чаще вываливались. Когда река замерзла как следует, стали расчищать каток. Митька из своих таинственных мастерских всем принес коньки, и Сташка, хохоча, разбив коленки и локти, за вечер научился кататься. А может, вспомнил. Коньки и скольжение по льду так завораживали, что он даже по ночам пару раз вставал и уходил кататься. Казалось, что он вот-вот поймет что-то, вспомнит все главное, пока кружится один в зимней темноте.

Но куда больше смысла было в том, как золотится днем снежок и ярко-синее небо сияет сквозь иней веток, и как сверкает разноцветная фольга и шуршит праздничная цветная бумага, когда вечером после ужина все мастерят новогодние игрушки. И можно разговаривать о всякой ерунде, вроде той, что живут они в волшебном созвездии Дракона, которое на самом деле не просто восемь звезд, а настоящий живой Дракон, плывущий в космосе и все обо всем знающий. Может, так и есть на самом деле? А почему — нет? Волшебный золотой лес ведь тоже раньше лишь снился, а теперь — вот он. Может, и Дракон-созвездие — тоже правда.

Надо было что-то решать. Все это счастливое детство с коньками и елочными игрушками — не для него, он не может здесь отсиживаться. Не имеет права. Некогда ему расти. Там, за этим волшебным Лесом, Гай и маленькая Яська, которые попали в беду из-за него.

И еще он слишком тяжелый для Леса.

И Котька, он видел, тоже нервничал. Он, как и Сташка, стал вздрагивать, если громко хлопала дверь. Его чутью он верил, как своему. Котька, Леший, хранитель Леса, а, значит, и ядра Сети, знает обо всем больше остальных, он и на мосту лишь от неожиданности испугался. И не удивлялся ни секунды, потому что давно прекрасно знал, кто такой на самом деле Сташка и почему ему придется носить черные платья с драконами.

Котька растерянно шутил, уклоняясь от взгляда, убегал в лес. Сташка в конце концов поймал его в коридорчике и легонько прислонил к стене. Он даже не успел ничего спросить, как Котька взорвался с кошачьим шипением:

— Что ты пристал? Ты думаешь — я знаю, что стрясется? Что-то не так, да все — не так! — Он покраснел, удерживая слезы. — И ты такой, что под тобой мир от тяжести проседает, и Лигой обещал с первым снегом прийти, а до сих пор нет, и поляна столько силы набрала, что я боюсь! И снег идет только когда ты хочешь!

— Да я про снег и не думал, — удивился Сташка. — Что он мне… Мне ведь вообще тут нельзя, разве ты не видишь? Сеть активна, потому и так тяжело.

— Ты тяжелый, да, — шмыгнул Котька. — Но сам ты отсюда не выйдешь. А Гай…

— Поляна превращений, — напомнил Сташка. — Кроме нее мне отсюда выхода нет.

— В кого тебе там превращаться, в ондатру? — фыркнул Котька. Ростом он был Сташке до плеча, но сейчас изо всех сил отчаянно пыжился, чтоб казаться выше. — Захотел — давно сам бы превратился… Ты — бронтозавр, ты — ящер, ты какой-то замороженный, тяжелый, вот и превратишься в чудовище! И вообще я тебя боюсь! — у него слезы потекли по щекам. — Ты же… Вроде бы родной, хороший, а внутри — ледяной… Какой-то… опустевший… Я же вижу! Ты ведь сожрешь всех и не подавишься!

— Зачем «сожрешь»? — обиделся Сташка. — Кого?

— Нас всех, — шмыгнул носом Котька. — Я не верил. А теперь — вижу.

— Видишь, да? — Сташка взял Котьку за шиворот, встряхнул: — А я вот ничего не вижу. Поэтому сейчас мы с тобой пойдем на Поляну превращений и все сразу выясним.

— Нет! — у него отскочила пуговка от воротника.

Сташка отпустил его и опять прислонил к стене. Какой он тощий… Заметил в распахнувшемся воротнике — шея тонкая, худая… Не жалеть!

— Попробуй мяукни, — Сташка себя мог вообще к чему угодно принудить, а этот им же самим выдуманный звездный котеночек — да куда он денется? — Это я придумал и тебя, и весь твой лес до последнего зайца, и ребят, и волка. Я, понимаешь? И Поляну превращений тоже я придумал. И Лес, как ядро Сети. И всю Сеть.

— Знаю, — прерывисто вздохнул Котька.

— Да, — дернул плечом Сташка. — Пусть я еще ничего толком не помню, но здесь я больше не могу. Мне надо домой. И мы сейчас пойдем на поляну, и там я превращусь в самого страшного бронтозавра, если иначе мне не выйти отсюда!

— Ты с ума сошел, — шепотом сказал побелевший Котька вздрагивающими губами. –Тебе же рано превращаться. Ты маленький еще!

Сташка обледенел. Котьку было жалко. Он и сам бы свалился от страха и уполз в самую дальнюю агашину кладовку. Через силу сказал:

— Все это время… Когда я убегал и мчался по Пути… Разве я сюда хотел? В эту милую сказку? Нет. Ну, сам подумай. Ведь это не ты меня звал. Мне надо домой, понимаешь? Мне надо не прятаться в дупле, а жить. Все успеть. Понимаешь?

— «Успеть», — горестно сказал Котька. — Ты всегда хотел успеть, успеть, успеть… И никогда не успевал даже вырасти. Ты же еще ничего не понимаешь!

— Ну и что!

— Как это… А ты разве… — Какая-то мысль вдруг выплыла в голове у Котьки. Он поднял лохматую голову и уставился на Сташку: — Но вот если… Ты?

Сташка не понял его интонации. А Котька, будто фонарик, вспыхнул ясной и горячей радостью, подпрыгнул, как подброшенный, заскакал вокруг Сташки:

— Я догадался! Я знаю, знаю, знаю! Вот это да! Как же я был все это время такой дурак? Ух! А ты-то! Кровь-то не спрячешь!! Тебе же надо к нему, ты же маленький, да, именно пока маленький!!… Он тебе нужен, вот что! Кто ж еще тебе поможет? Тебе не Лигой нужен, потому его и Сеть не пускает, тебе нужен… Тот, кто тебя точно вырастит. Вот из такого маленького. А не Лигой, потому что Лигой — сам не взрослый… А я-то какая бестолочь! Еще на мосту можно было догадаться! Даже раньше! Стал бы Волк кого другого встречать да и вообще здесь прятать с самого начала! Он ведь ждет! Конечно, ты здесь не можешь больше. Пойдем, если велишь! — он глубоко вздохнул и с важностью добавил: — Тебе ведь нужно домой.

Снаружи давно стемнело. Пока бежали к поляне, пока Котька с невнятной целью что-то вымеривал шагами по сугробам, чертил веткой линии и круги, Сташка старательно собирал в кучу свою жалкую решимость. Те чары, которые запляшут на игрушечной полянке, он чуял еще с тех времен, когда от ужаса перед ними писал в ползунки. Никто поумнее с изолированными протоколами Верхней Сети не свяжется. Об этих …чарах лучше вообще не знать. И на самом деле это вовсе не чары, а… Те самые запредельные технологии, в которых ничего не понимает Гай. И сам Сташка сейчас… Но Поляна — это древнее устройство, мрачный ИИ с закрытым кодом, стоит оказаться на поляне особи с его, Сташкиной, ДНК, и система сама все сделает… Так и было задумано: даже в самом безмозглом состоянии он должен активировать систему самим собой. А она уж разберется и запустит его по главному меридиану домой… Главное — не струсить… Потому что сейчас он сам толком не знает, чего хочет… Ан, нет, знает. Оказаться в том месте, где нужен сейчас. Для того она и создана, Поляна эта. Ему из Леса другого выхода нет.

Запыхавшийся Котька подбежал, молча сверкнул преданным взглядом и зарылся в снег. Сташка вытолкнул себя на Поляну. Он был как во сне, не знал, что делать, но верил: его собственная ледяная воля и неуязвимые протоколы системы все сами сделают. Он прошел несколько шагов, и снег под ногами вдруг превратился в голубой лед, а воздух вокруг стал густым и синим. Волшебный Котькин пенек исчез, а Сташка переступил на толкнувшихся снизу, прорезавшихся из-под поверхности ледяных коньках и улыбнулся. Он — свой. Он — хозяин.

Лед сиял, а под ним медленно, будто во сне, кружилась глубокая черная вода. Он чуть толкнулся и описал легчайшими лезвиями первый круг, в жуткой бездонной тишине слыша, как поскрипывает лед коньков о лед Поляны. И рванулся в летящее скольжение. Он вспорол собой синий светящийся воздух, и крыльями от плеч полетели темные искры. Небо, черное и такое же бездонное, как вода подо льдом, кружило над головой восемь родных огромных звезд. Очень-очень знакомая неистовая музыка позванивала и шуршала под ледяными коньками; мелькнул за краем, в снегу, ушастый испуганный комочек, такой родной, и исчез, остался в прошлом…

Слишком хрупкими были ледяные, истирающиеся с каждым скольжением коньки, слишком прозрачным был тонкий лед под коньками, а кипящая вода подо льдом — слишком черной. Казалось, что все эта ледяная бездонная поляна поднялась и, сияя голубым жутким светом, летит сквозь ночь, чуть кренясь от невозможной скорости и кружась вокруг своей оси. Надо успеть, пока коньки не истерлись. Там, подо льдом, вовсе не вода и не ночь, а темное как космос, страшное будущее время. Ошибаться нельзя. Надо точно и быстро вычертить на льду повеление, которое обязательно должно быть сопряжено с тем, чего хотят звезды наверху, а чего? Он же хотел одного — настоящую жизнь, и потому скорей разбирал мучительную музыку, расплетал неправильные созвучия и вычерчивал льдом по льду мелодию для единственно возможного слова: «Домой!»

Клубящаяся тьма подо льдом стала успокаиваться, башка горела синим, танец летел к последнему радиусу — и время послушно застыло бездонным озером под зеркалом льда, во тьме которого отражалось такое же спокойное небо. Сташка прочертил последнюю двойную дугу и, едва остановился, с неба обрушился тяжелый холод и сшиб на колени. Прямо на порог открытой невидимой двери. Там сияла черная бездна. Нужно — туда, и он наклонился вперед и вывалился во тьму. Стал крошечной теплой точкой, падающей в ледяной бездне — так с ним уже было когда-то, когда? До рождения? До того, как он стал мальчиком Сташкой?

Только некогда об этом думать, потому что его суть, бессмертный поток отважной наглости, что-то творила поверх его детского сознания. Несла вперед сквозь мрак. Он узнавал свою суть, беспощадную волю, жизнь за жизнью гнавшую его к душераздирающе важной цели, которой даже и понять-то сейчас не мог. Да — стать собой. Всего-то. И теперь — он летит во мраке, Сеть послушно переносит его в обычную явь, в настоящее, истинное время, в жизнь, и сам он — настоящий, вот только — КТО? КТО?!

Ну, кто… Он сам. Создатель Сети. Хозяин. Один из Двоих. Бессмертный разум, потому что они с Ньико создали Сеть и прикончили смерть… Но воплощаться так трудно… Кванты складываются столетиями… Обрывки смыслов ускользали, не поймать. Нужен интерфейс. Где-то он ведь его припрятал хорошенечко, где… А так — все наугад… Ну, ничего, так тоже можно. На то и рассчитывали, чтоб — хоть как, хоть в каком состоянии — Сеть принесла домой…

Он летел. Он был какой-то черный ветер, а не мальчик… Какой-то страшный и тяжелый, холодный черный зверь… И одновременно — Сеть. Простая и неуничтожимая. Связавшая восемь звезд — в одно существо. В Дракона из звезд. В него.

Совсем близко человеческим голосом запел волк. Позвал к себе, и этот зов космически идеально совпал с решением его собственной воли. К нему, к волку. Он доверился и зову, и этой воле, и летел во тьме тяжелой промерзшей зверюгой с крыльями в полнеба, внутри которой беспомощным червячком извивался его нынешний ребячий ум. Наконец вывалился из Сети, врезался в тусклый безжалостный свет — и безвольно покатился по каменным плитам.

Зов оборвался.

Звякнули об камень и разбились ледяные коньки. Сташка лег на пыльный камень щекой и вдохнул холодный горький, родной воздух. Глаз не открыть. Дышать надо… Пахнет прежним… Загрохотали тяжелые шаги, и кто-то подхватил на руки, кто-то, кто пах горечью и домом… Волк.