Ярослав Питерский

МЯТЕЖНЫЙ АВГУСТ

События романа-трагифарса развиваются 19 августа 1991 года. В Москве путч. В столице на баррикады вышли сторонники демократии. Но как эту революцию встретила глубинка? В крупном городе — областном центре России — руководство партии и исполкома в замешательстве, чью сторону принять: Ельцина, или ГКЧП? Местные провинциальные горожане — встречают весть о перевороте вяло и практически равнодушно. Но не все. Милиционер, оперуполномоченный Уголовного розыска одного из районных УВД Валерий Редькин подбивает своих товарищей в знак протеста против ГКЧП захватить свой РУВД!!! Его поддерживают коллеги. РУВД захвачен. Руководство краевой милиции выдвигает против своих мятежных подчиненных ОМОН. Но спецназовцы на штурм не идут. Стрелять в своих товарищей никто не хочет. Главным действующим лицом в этой блокаде как ни странно становится слесарь-сантехник, обслуживающий мятежное РУВД — Поликарпыч, он же Афоня (кличку получил благодаря известному советскому фильму про слесаря). Он как парламентер ходит от одних к другим. В то же время сторонники ГКЧП, странная и нелепая партия космических коммунистов, ее местный руководитель — Олесь Геращенко и его товарищи, тоже собираются захватить власть в городе. Они организуют захват кабинета, в котором собралось все краевое и милицейское начальство. Кто возьмет вверх в этой провинциальной борьбе за власть?

Все описанные события, имели место лишь частично, имена и фамилии вымышлены, совпадения возможны лишь случайно, за что автор ответственности не несет.

«Мне вчера дали свободу —

что я с ней делать буду?!»

В. Высоцкий.

«И верили они, что спасут мир — но мир не нуждался в их помощи».

У. Лориэнт.

Где-то в Восточной Сибири… 19 августа 1991 год.

9 часов. 30 минут. Местного времени.

Август — мудрость природы. Период, когда невидимая граница зрелости лета и старости года начинает проявляться в буйности последних, теплых дней и контрастности неба. Когда дневная жара, сменяется первыми заморозками ночи, когда люди, еще не отошедшие от тепла, с тревогой осознают, что скоро осень, а за ней и неминуемый холод зимы. Август, время, когда еще можно успеть, но, скорее всего, это вряд ли получится…

 

Старший лейтенант милиции Валерий Редькин — высокий худой тридцатипятилетний мужчина, шел из РОВД с дежурства домой в плохом настроении. И хотя погода была прекрасная, состояние у Редькина все же было скверное. Гудела, словно чугунная голова, во рту стоял климат пустыни Сахара. Язык прилипал к зубам. Дежурство Редькина прошло удачно. Он отработал в суточном наряде одним из оперов. За смену в РОВД возбудили всего лишь семь уголовных дел, да и то из них, две квартирных кражи и одну «сто восьмую» — «тяжкие телесные повреждения», в простонародье подкол. Пьяный муж в порыве ревности, пырнул ножом свою жену. Остальное все было мелочью, начиная с хулиганства, заканчивая ношением холодного оружия. Уже в 12 ночи вся опергруппа была свободна. Уединившись в своем кабинете, Редькин с напарником и эксперт основательно накачались двумя бутылками водки и тремя вина с экзотическим названием «Трибана».

Утром, сдав дежурство, Редькин переоделся в гражданку и двинул из отдела. Направление движения было бесцельным. Жена ушла на работу, поэтому куда идти Редькин не знал.

Пройдя от отдела, по аллеи до самого близ лежавшего вино-водочного магазина с причудливым номером один, Редькин остановился. Винный отдел был закрыт и что самое печальное, возле него никто не толкался.

Обычно Редькин определял, наличие спиртного внутри торгующей точки по местным бродягам, суетящимся возле магазинов. Этому его научила «перестройка» Горбачева, с его «антиалкогольной политикой». Бродяги и бомжи — это барометр наличия в магазине алкогольной продукции. Если они находятся возле винотдела, значит скоро его откроют и что-то будет продаваться, если нет! Бомжей, как назло не было.

Вообще в это погожий день народ словно вымер. На улицах никого. Редькин устало поморщился. Голова загудела с еще большей силой. Потолкавшись возле закрытой, весьма обшарпанной двери винотдела, Редькин повернулся в сторону часовой будки, которая стояла рядом. Там работал его заядлый друг Толик Стрельников. С ним они были знакомы давно. Редькин, не редко выручал Толика, вызволяя его из медицинского вытрезвителя, куда часовщик частенько попадал. Толик за это платил ему самым дружеским расположением и иногда ремонтировал сломавшиеся у Редькина дома часы, но чаще накачивая его водкой и вином в этой самой часовой будке. Редькин выпивал часто. Но алкоголиком он себя, как и многие пьющие в России мужики не считал. Он считал, что в этой стране не пить просто нельзя.

Ставни часовой были открыты. «Значит здесь» подумал Редькин и смело двинулся в часовую. Открыв дверь, он увидел до боли знакомую картину. Весь пол был завален шелухой от рыбы и окурками. На столе творился самый настоящий погром. По углам валялись пустые бутылки. Сам Толик с лицом цвета цементного раствора, с заплывшими глазами сидел на своем крутящемся стуле. По его виду Редкин понял, что вчера тут творились «великие» дела.

 

— А, Редя! — выдавил из себя Толик.

Редькин понял, что ему не то, что говорить, даже думать было больно:

— Здорово Толян. — Редькин устало плюхнулся на стул. — Как дела? Впрочем, можешь не отвечать, мы с тобой друг друга давно знаем и понимаем все без слов.

— Что, то же с похмелья?

— Не говори, с дежурства. Полночи бухали, голова раскалывается. У тебя ничего нет?

— Только что все сусеки оскреб, не граммульки. И Зойка сука не дает. Даже за стольник! Я к ней и так и сяк, а она стерва, нет и все! — Зойка работала продавцом в винотделе.

— Что придумать? Может, у цыган водки возьмем? А Редя?

— Нет Толян, в меня сейчас водка не полезет.

Посидели, три минуты молча. Редькин через неохоту вытащил пачку «Стрелы» и закурил. Сделав три затяжки, затушил сигарету в пепельнице.

— Редя пойдем к Барбосу, он, наверное, уже продает.

Барбосом прозвали продавца в пивном ларьке. Он был их знакомым и пускал попить пива с заднего хода прямо в своей пивной точке.

— Ладно, пошли к Барбосу.

Они, медленно встали и словно в нерешительности вышли из часовой. Толик с видом военнопленного закрыл будку. Ставни закрывать не стал. Понимая, что придется вернуться.

— Погода сегодня как назло жаркая. — Редькин попытался плюнуть, но слюна, с трудом отделившись от губы и описав баллистическую траекторию, повисла на правой штанине.

— Твою мать! — выругался Редькин.

Шли молча. В голову лезли тяжелые мысли. И как не странно у обоих эти мысли сходились. Только бы Барбос работал.

Пивной ларек стоял на пустыре. Видно, когда проектировали его расположение, то учитывали клиентов этого заведения. Ведь, то, что вытворяли эти клиенты, не вынес бы, ни один живой микрорайон. Мало того, что завсегдатаи, нахлебавшись пива, мочились, не отходя от окошка, так ведь еще выделывали и такие фортеля, что проезжающие мимо автолюбители старались двигаться на самой максимальной скорости для дорог этой местности. А дорога здесь была как практически на любой окраине крупного города России.

Ларек увидели издалека и с облегчением вздохнули. Возле него, суетились, фигурки с емкостями, пиво было.

— Фу! Есть!

— Видать, вчерашнее осталось у Барбоса.

Последние сто метров довались с большим трудом. Это были метры марафонца на финише. Возле ларька была давка. Окошко для раздачи пива довольно небольшое, находилось низко, поэтому приходилось пригибаться, чтобы подать банку. Народу было много. Слышался отборный мат. Возле, ларька на травке расположились те счастливчики, которые уже взяли пивка и сейчас смаковали им под теплым августовским солнышком. Редькин и Толик зашли с тыла и постучали в дверь. Долго никто не открывал. Редькин постучал сильнее и крикнул.

— Барбос, это я Редя, умираем! Открывай быстрее!

Через несколько секунд, кляцкнула щеколда и они вошли внутрь. В нос сразу ударил запах перестоявшегося пивного угара, табака и еще черт знает, чего. Сам Барбос стоял у крана спиной к двери и отпускал пиво клиентам.

— Здорово, Братва! — крикнул он, не поворачиваясь.

Тот, кто открыл дверь, оказался Игорь Цаплин. Игорь работал председателем кооператива по производству мебели. Он видно тоже болел с похмелья.

Цаплин сидел за столом возле жбана и жевал соленую рыбу. На столе стояла банка с пивом и три кружки. Редькин без приветствия шагнул к столу и, схватив банку принялся пить прямо из нее. Толик, с глазами умирающего от жажды, смотрел как Редькин крупными глотками поглощает янтарную жидкость. После десятого глотка Редькин оторвался от банки и громко крякнул. К ней немедленно приложился Толик. Цаплин, ухмыляясь, смотрел на них, продолжая жевать рыбу, выплюнув кость, он покачал головой и сказал:

— Да, видать, вы вчера порезвились! А знаете, что Горбача спихнули?

Редькин посмотрел на Цаплина безразличным взглядом. До него еще ничего не доходило. Он ждал, когда пиво, охладив желудок, даст живительную влагу организму. Толик же выпучив глаза, икнул и посмотрел на Цаплина.

— Чего? Ты, что перепил? Или на понт нас с похмелья взять хочешь?

— Нет, точно я тебе отвечаю! — громко сказал Цаплин.

Редькин, молча сел на стул и налил из банки в кружку пива. Он даже не посмотрел на Цаплина.

— Если не верите, сейчас по радио услышите! — продолжил Цаплин.

На столе, возле стенки стоял старенький «Альпинист 405». Из него лилась грустная классическая музыка. Вдруг, трансляция прервалась, и диктор начал читать «Заявление Советского правительства о создании ГКЧП».

Слушали молча. Редькин из кружки глотал пиво и с каждым глотком начинал понимать смысл слов. После того как диктор умолк, еще долго стояла тишина. Редькин достал пачку «Стрелы» и закурил. Толик тоже прикурил сигарету. Сделав пару затяжек, он спросил:

— Это чего, опять?

— А хрен его знает?! — ответил Цаплин. — Но мне лично это не нравиться! Опять гайки закручивать начнут!

Редькин продолжал курить и молчать.

— Ты что молчишь Редя, что думаешь? — Толик пихнул его в ногу.

— Суки! Все-таки решились! Я так и знал, — тихо молвил Редькин.

— А, может, Горбач и не болен? А может они его, волки, того? — Толик вопросительно посмотрел сначала на Редькина, потом на Цаплина.

— Конечно, сволочи! Они чуют им все крышка! — громко крикнул от крана Барбос.

Из окошка раздачи продолжалась нестись отборная брань, пиво продолжалось разливаться в емкости.

— Давай! Забирай пяти литровку! Следующий! — кричал Барбос клиентам.

— Что будет! Что будет! Опять коммунизм, мать его! Нет, надо за рубеж сваливать! — запричитал Толик.

Редькин налил себе еще пива и сказал:

— Жалко, теперь, наверное, мой кооператив закроют. — Цаплин развернул бумагу, там лежала соленая рыба.

— Угощайтесь!

— Не лезет, сейчас пиво провалится, можно и пожрать.

После третьей банки ко всем вернулось хорошее настроение, тема того, что будет в дальнейшем со страной, была исчерпана.

— Ну, теперь можно и водки! — сказал Толик и похлопал себя по животу.

— Мужики давай возьмем литру и пошли ко мне домой. Посидим, моя-то к теще в Барнаул уехала, — предложил Цаплин.

Редькин молча кивнул и посмотрел на Толика. Тот, улыбнувшись, сказал:

— Да, может больше уже, так и не попьем! Пошли. Я тут одну хату знаю. Торгуют по восемьдесят.

— Пошли. Спасибо Барбос. Давай доторговывай последним перестроичным, следующий завоз уже хунтовским будет! — мрачно пошутил Цаплин.

Все трое встали и вышли из ларька. Они направились к Цаплину, который жил недалеко. По дороге Толик забежал в подъезд одного из домов и через три минуты вышел с оттопыренными бутылками карманами.

 

У Цаплина дома была для обывателей этого района довольно таки приличная обстановка. Сказывалось то, что он был председателем мебельного кооператива. Половину домашней обстановки он соорудил как это говорится на халяву. Вообще со стартом кооперативного движения Цаплин нажил себе довольно солидный капиталец и если бы не алкоголь…

Но Цаплин пил и попивал крепко. Из-за этого пошли скандалы с женой, дисциплина в кооперативе упала. Предприятие находилось на грани краха. Цаплин же от этого пил еще больше. Получался печально знаменитый русский замкнутый круг.

Расположившись на кухне, компания некоторое время сидела в гробовом молчании. Но потом все словно встрепенулись. Оживились. Цаплин стал суетиться с закуской. Крупными ломтями настругал колбасы, от которой слегка попахивало несвежестью. Нарезал хлеба, расставив, стаканы, достал трехлитровую банку с солеными огурцами. Она перед самой поверхностью стола вырвалась из рук Цаплина и громко ударилась об стол.

— Осторожней! Ты! — одернул его Редькин.

— Игорек, ты, что колбасы из мумии делал? От нее дохлятиной несет! — язвительно поддел его Толик.

— Дохлятиной говоришь? Так ты не жри! Скоро ты не то, что колбасы, сырков плавленых не увидишь! Опять во всех магазинах будут стоять соль и спички! — парировал его вопрос Цаплин.

— Ты знаешь, при Брежневе хоть мыло свободно было. А сейчас в гости придешь, а тебя спрашивают — руки с мылом мыл?! Тогда чай без сахара пить будешь!

— Ты это про что? Когда ты последний раз харю-то мыл? Чистюля нашелся!

— А ты знаешь, все равно за бугор уеду! Там, у меня родня! Вот так! — Толик криво улыбнулся. — Мне в этом дурдоме не резон! Тем более красноперые вон, что устраивают опять! Мне со дня на день вызов прийти должен! Так что приятно оставаться! — Толик опять улыбнулся.

— Кому?!!! Тебе вызов?! Да ты его уже седьмой год ждешь! Кому ты там нужен?! Там своих таких как собак не резаных! — Цаплин хрипло рассмеялся и закурил сигарету.

Редькин молча разлил по стаканам водку. Молча же, поднял один из них и выпил. Затем нагнул банку с огурцами и с трудом достал самый большой. Немного рассола пролилось на скатерть.

— Э-э-э! Редя! Осторожней! Мне, моя голову за свинарник оторвет!

Редькин не чего не ответил. Он, громко хрумкая ел огурец.

— Редя ты чего? — Толик с тревогой посмотрел на своего приятеля.

— Гони ее тоску печаль! Авось обойдется! Вывернется, как, ни будь Горбачев! — Толик пытался подбодрить совсем за хмурившего Редькина.

— Тебе легко говорить! Ты утверждаешь, виза тебе корячится! А мы тут опять, мордой в навоз! Опять парткомы и прочая ересь! А ты косишь под жида! За бугор свалить хочешь! Да ты такой же еврей, как я узбек! Как более-менее нормально было, так ты за то, что евреем тебя называли в обижуху кидался! Орал даже, что ты надтеречный казак! Потомственный! Что даже тебе звание есаула положено! А как прижало так сразу еврей!? Козел ты, а не еврей! — Редькин, закончив свой эмоциональный спич, отвернулся к окну.

Толик не знал, что ответить. Он, был на половину удмурт, наполовину поляк. Поэтому волосы у него слегка вились, а кожа была слегка смугловатая. Его мечты в связи с отъездом в Израиль были связаны с одним старым евреем, который выехал на историческую родину восемь лет назад. Живя Советском союзе, этот дед коллекционировал старые часы, которые и ремонтировал Толик. За это старый еврей обещал сделать ему вызов, приврав в Израиле, что Толик его троюродный внук, его троюродной племянницы его второй жены. Но возможно этот дед уже беседовал с Моисеем возле стены плача, отойдя в мир иной, а может все это был обман! И, тем не менее, Толик постоянно рассказывал эту историю.

Он фантазировал, как заживет на земле «обетованной». Рассказывал о личной вилле и большом «Кадиллаке». Сначала ему верили, но потом стали понимать, что все это красивая сказка и просто делали вид, что верят.

И вот впервые, за восемь лет его сказку растоптали! Толик не знал, что ответить. Он, хотел было нагрубить, обозвать Редькина «ментовской харей» и «сволочью», но потом передумал. Толик справедливо решил, что визы все равно не будет, а Редькин пригодится ему, если он попадет в милицию. Поэтому, помолчав, Толик залпом выпил налитую в стакан водку. За ним выпил и Игорь.

Пиво уже сделало свое дело. Голова не гудела, а наоборот, чувствовалось легкость. Водка же должна была усугубить.

— Нет, все равно я молчать больше не буду! Пусть меня лучше на Колыму! — Редькин, шарахнул по столу кулаком, отчего стаканы, подпрыгнув, повалились на бок.

Колбаса, куски которой Цаплин сложил в стопочку, рассыпалась как карточный домик. Толик и хозяин с опаской молчали.

— Надо организовать сопротивление! Тем более доступ к оружию есть! С мужиками проговорить! Не может быть, чтобы никто не согласился!

Толик судорожно сглотнул слюну. Но она упорно не хотела скатываться по пищеводу и словно вторя Редькину, рвалась наружу. Прервал молчание Цаплин. Он уже здорово охмелел.

— Молодец Редя! Я всегда знал, что ты настоящий мужик! Я с тобой! Мне все равно не чего терять! Только пушку мне дай и команду!

Толик, с еще более сильным ощущением опасности, понял, что если день начался с такого похмелья, во второй половине веселее не станет.

— Так что делать то? — он, словно с надеждой на апелляцию, приговоренного к расстрелу, уставился на них.

Редькин вновь шарахнул по столу кулаком:

— Отдел захватывать надо! Сейчас допьем и пойдем! Но прежде разработаем план захвата. В общем, так я захожу первым, мало ли, чего приперся! Никто не заподозрит. Главное дежурного вырубить и захватить ключи от оружейки! Это, в сущности не сложно! Сегодня Малахов заступил. А он осел вислоухий! Я его с одного удара вырублю! Вы же в это время стоите возле входа, наверняка дверь, открытая будет, жарища такая! Затем мы втроем запираемся в оружейке, но перед этим пока я с Малаховым возиться буду, открываете обе камеры для задержанных! Там человек шесть осталось, пусть бегут! Чем черт не шутит, глядишь, кто ни будь с нами! Узники совести как никак! — угрюмо пошутил Редькин.

Толик грустнел с каждой секундой. Он выпил очередную порцию водки. Но хмель, не брал, напротив, он куда-то улетучивался со скоростью реактивного самолета, оставляя кондиционный след в виде дрожжи в руках. Редькин с уверенностью воина Александра Македонского продолжал дальше, заглотив перед этим тоже порцию водки:

— Там мегафоны есть дежурные, начнем кричать политические лозунги! Только не матом, матом нельзя не так поймут. Будем кричать, чтобы Горбача вернули! Ельцин, в конце концов наш законный президент! И мы его поддерживаем! Тут, конечно шум гам поднимется! Но нам это и надо! Кто ни будь, все равно клюнет и поддержит нас! Долго, мы конечно не продержимся! Но все равно акция полезная! Вот увидите, слухи до самой Москвы дойдут! Если нас омон при штурме не положит, а он специально это сделать может, то мы превратимся в настоящих политических героев, попытавшихся бороться за демократию! Нами гордиться будут! В камере нас конечно под пресс пустят, ну да и черт с ним! Для себя я все уже решил! Хватит уже! Лучше муки, смерть или свобода! — Редькин закончил свою речь на повышенных тонах.

Игорь смотрел на него, как смотрел в свое время рядовой делегат съезда на товарища Сталина. Еще бы немного и он взорвался бы аплодисментами. Но Игорь лишь жадно затянулся сигаретой, при этом пепел слетел на его штаны.

— Редя, ты мужик! — тихо проговорил он.

Толик же готов был в эту минуту раствориться в прокуренном воздухе кухни. Но, это, к сожалению, для него не происходило. Показаться же трусом ему не тоже хотелось, и он спросил, удивленно чувствуя внутренним объемом легких и вибрацией гортани, что голос не его. Это был чужой писклявый и трусливый голос. Он, казалось, доносился из отсека мебели, где находится мусорное ведро:

— А долго мы можем продержаться? — Толик уставился на Редькина, как евнух смотрит на своего повелителя, когда тот заходит в гарем к своим наложницам.

— Ну, все зависит, как быстро они очухаются?! Может никакого штурма и не будет. Ведь они наверняка не знают кто сейчас у власти. Москва наверняка еще молчит. Они сами там разобраться не могут. Да ты не бойся! Еврей узбек!

Редькин страшно и громко расхохотался. У Толика от его гогота еще больше зазвенело в голове. На последнее оскорбление, он даже не обратил внимания. Оно исчезло в его сознании словно облачко пара.

— Ладно, мужики, пора идти на штурм! — крикнул уже довольно пьяный Игорь.

Он резко вскочил, задев при этом край стола. Стаканы опять завалились набок.

— Да наш час настал! — Редькин сказал это с патетикой Цезаря в сенате.

Цаплин уже совсем пьяный первым вышел в прихожую. Одевая, свои туфли, он завалился как раненный лось. Рукой, цепляясь за стену, попытался встать. Редькин же держался довольно уверенно. Ум его был светел, или почти светел, так, по крайней мере ему казалось. Толик же наоборот плелся в прихожую с низко опущенной головой.

 

Выйдя на улицу, они остановились возле подъезда. Отдел милиции, хоть и находился недалеко, но пешком по августовской жаре идти не хотелось. Редькин соображал, как добраться до отдела. Цаплин занервничал. Ему не терпелось совершить подвиг. Оправившись, в отсеке мусоропровода Редькин подошел к товарищам.

В этот момент его взгляд упал на дорогу, вернее на обочину улицы. Там стоял ГАЗ 53 с зеленой будкой, наверху у которой кривыми белыми буквами было написано:

«ЛЮДИ»

Мысли Редькина забурлили в черепной коробке. В процессе этого брожения родился гениальный план.

— А ну пошли за мной! — скомандовал он единомышленникам.

— Куда? — промычал совсем окосевший под солнцем Цаплин.

— Пошли, сейчас увидишь! — Редькин быстрым и уверенным шагом двинулся к газику.

Толян, плелся неохотно. Сначала он даже хотел потихоньку удрать, но что-то мешало ему это сделать. Хотя ему было страшно. Толику до рези в печенке не нравилась вся эта революционная идея собутыльников.

Между тем Редькин уже подошел к автомобилю, запрыгнув на подножку, заглянул в кабину. Интуиция его не подвела. В замке зажигания торчали ключи.

— Идите сюда быстрее! Что, плететесь как вареные! — прикрикнул Редькин на сообщников. — На этой колымаге до отдела доедем.

— Толян, давай быстрее, что плетешься, как медведь после спячки! — Цаплин прикрикнул на Толика, почувствовав себя, старшим по званию.

При этом он громко икнул. В этот момент, Толик понял, что теперь ему не отвертеться и придется участвовать в авантюре:

— Мосты сожжены, — пробурчал он себе под нос.

Редькин уселся за руль. Подкачав топливо педалью акселератора, он включил зажигание. Двигатель, несколько раз чихнул и нехотя завизжав, завелся. Толик и Цаплин тоже уселись в кабину. Редькин вдруг захотел выжать из автомобиля все, что можно.

Старенький газик, понесся по разбитой дороге. Толик и Цаплин в буквальном смысле летали по кабине. Они, пытались держаться за ручку на панели, но им это не удавалась. Их макушки то и дело бились о грязную картонную обшивку потолка.

— Редя, давай помедленнее! — визжал как поросенок Толик.

— Редя, кончай этот Кэмэл троффи! — вторил Толику Цаплин.

Но Редькин их не слушал. Он продолжал гнать автомобиль по ухабистой дороге. Пыль, поднятая газиком, клубилась и оседала на придорожные кусты. До РОВД оставалось совсем немного. Редькин сбавил скорость, и свернул во двор облезлых хрущевок. Возле трансформаторной будки он остановил машину.

— Все, дальше пешком, — скомандовал он.

Толик и Цаплин с трудом вылезли из кабины. Редькин, обойдя автомобиль сзади, решил заглянуть в будку. Он запрыгнул на лестницу и открыл дверку. То, что увидел Редькин, стало для него шоком. Его будто ударило током, окатило сначала холодной водой, а потом кипятком. В грязном помещении будки, среди валяющихся по всем углам закуски и бутылок и прочего хлама, сидело с явно ошарашенным и озлобленным видом шесть мужиков.

Взгляды их пока еще не обрели разумного выражения, сказывалась гонка по бездорожью. Но прозрение, должно было наступить через несколько секунд. Редькин в это мгновение вспомнил, как летали по кабине Толик с Цаплиным. Он представил себе, каково же было этим мужикам. Судя по бутылкам и валяющийся закуске, Редькин со своей гонкой застиг их врасплох во время процесса дружеского общения. Представил он себе и их душевное состояние и ему стало страшно.

Среди ошарашенных мужиков был здоровый рыжий, с бульдожьей рожей, бывший зэк. Это Редькин мгновенно понял по наколкам на пальцах, в виде перстней. Синие зэковские знаки отличия были наколоты на всех фалангах его здоровенных ручищ — кувалд.

— Редя, ну ты что? — услышал он за спиной окрик Цаплина.

Но Редькин молчал. Он словно загипнотизированный смотрел на рыжего «зэка — бульдога». Тот в свою очередь, не отрываясь смотрел на Редькина. Выражение его физиономии, постепенно приобретало выражение морды быка, перед атакой на тореадора.

— Ну, что? Накатался? — прошипел он.

Из угла его рта сверкнула белая металлическая коронка:

— Давай, давай залазь сюда, гонщик хренов!

Редькин продолжал стоять на подножке и не мог пошевелиться. Но вдруг он очень медленно, словно под гипнозом залез в будку.

— Ты, что, совсем падла сдурел? — заорал откуда-то сбоку, мужичонка маленького роста с козлячей бородкой.

По его эмоциональному воплю, Редькин понял, что это был водитель. Но к Редькину постепенно стало возвращаться самообладание. Он начинал понимать, что если первым не атакует соперника, то ему придется нелегко. Он еще раз мимолетно взглянул на кулаки рыжего бульдога и словно фокусник иллюзионист, вытащил из кармана удостоверение сотрудника МВД и хрипло прокричал:

— Так Граждане, пьете?! Кто водитель? А ну быстро путевой лист! Наверное, бухаете здесь в рабочее время? Автомобиль с ключами замка зажигания бросили?! Я-то уже хотел вас отпустить, не везти в отдел, но вижу, что придется все оформлять, как положено!

Такого оборота событий не ожидал никто. Все находящиеся в будке опешили от напора и главное цвета корочек удостоверения Редькина. Выражение рыжего «человека — бульдога» изменилось из звериного на невинное. Где-то под мышкой у Редькина запричитал мужичок, с козлячей бородкой.

Он, как и предполагал Редькин оказался водителем:

— Ну, извини начальник! Понимаешь, так получилось! Ну, давай договоримся! Ну, мы ведь никуда не ехали! Ну, в конце концов — не на улице же пить! — причитал водитель.

Дрожащими руками он вытащил из нагрудного кармана засаленную бумагу, которая оказалась путевым листом. Редькину, почему-то стало жалко этого мужика, но в тоже время он видел, что сбавлять обороты было еще рано. Редькин побаивался, что не совсем владеет ситуацией:

— Ну ладно начальник, ну извини, что наорал, кто ж знал, что ты из ментуры?! Нас тоже пойми, только расположились, вдруг машина как понесет! Мы здесь по будке как Белка со Стрелкой в космосе летали. Сам видишь, бардак какой! — исповедовался перед Редькиным рыжий «человек — бульдог».

Редькин, несколько секунд повертел путевым листом, затем медленно вернул его мужичонку. В это время дверь в будке открылась и показалась голова Цаплина.

— Сейчас Игорь, подожди! — немного наигранно кинул в его сторону Редькин.

Цаплин молча закрыл дверку, в душе радуясь, что не залез в будку. Он с опаской попятился к стоящему позади него Толику. Тот, ничего не понимая, смотрел то на будку, то на Цаплина.

— Что за приколы Игорь?

— Толян, понимаешь, там, в будке мужики были!

Но Толик все равно ничего не понял. В это время из будки выпрыгнул Редькин. Он на прощание крикнул вовнутрь:

— Что бы больше так не делали! Следующий раз точно оформлю!

От газика шли молча. Редькин вдруг заметил, что у него трясутся руки. Тишину нарушил Цаплин.

— Редя, а что ты им сказал?

— Да так, ерунду, — и тут Редькин рассмеялся.

Он вспомнил, что было минуту назад. Цаплин тоже подхватил его смех. Лишь Толик ничего не понимал:

— Что вы ржете? Что вы ржете-то?

— Да подожди ты Толян! — выдавливал из себя сквозь смех Редькин.

Через минуту смех прошел. Редькин неожиданно вновь сделался серьезным.

Мгновение назад Толик еще думал, что вся эта затея «с захватом отдела милиции» лишь пьяная шутка. Но сейчас, взглянув на лицо Редькина, он понял, что все очень серьезно и ему вновь сделалось страшно.

 

Пока Редькин, Толик и Цаплин, разрабатывали за бутылкой план захвата оружейки, в родном для Редькина отделе внутренних дел стояла неразбериха. Сразу после планерки, которая была на удивление короткой, начальника РОВД вызвали в Городское Управление милиции. Все понимали, что происходит, что-то неладное. Причем не только в городе, но и во всей стране. По радио и телевидению без конца передавали классическую музыку, словно кто-то из членов политбюро ЦК КПСС в «очередной раз» «дал дуба».

Новая дежурная смена, нехотя принимала у старой дежурство. Меняющиеся торопились сбросить с себя «бремя ответственности». Бремя ответственности на дежурстве — это ужасное ощущение. Понять его может лишь тот, кто хоть раз его испытывал.

Вообще дежурная часть, это самое мерзкое место во всём РОВД. Даже изолятор временного содержания или как его называли раньше КПЗ, не может сравниться с дежуркой по мерзости. В дежурке в основном работают самые стойкие и выносливые люди. Специфический запах дежурной части может запросто негативно отразиться на вашем здоровье. Чем здесь только не пахнет! Пахнет алкогольным перегаром, запахом потных грязных носков, средством для мытья окон, табаком, черемшей, мочой и еще черт знает, чем! Весь этот винегрет запахов, ударяет посетителю, зашедшему со свежего воздуха в нос, словно молот кузнеца по наковальне. Человек сначала теряется и забывает, зачем пришел. Лишь после нескольких минут адаптации в окружающей среде дежурки к вам возвращаются мысли.

В «телевизорах», как ласково, называют сами милиционеры, небольшие камеры для задержанных, обычно находится контингент, различного калибра. Здесь можно увидеть интеллигентного доктора, который, напившись, на каком ни будь юбилее, начал приставать к прохожим, орать и мочится в фонтан, а затем бегать босиком по улице. Можно увидеть совсем опустившегося бродягу, от которого смердит ароматом за пять метров и которого можно использовать в бою как наступательное химическое отравляющее оружие в третьей мировой войне. Можно увидеть вульгарную девицу, которая обычно орет благим матом, костерит всех подряд трехэтажными нелитературными выражениями. Можно увидеть и блатного золотозубого молодчика, который развлекался в общественной бане, с этой самой вульгарной девицей. В общем, спектр обитателей телевизоров очень широк. Он четко отражал все слои нашего общества «образца 1991-го года».

На этот раз посетителей в телевизорах было не много. Двое бродяг, которых нужно было доставить в «приемник распределитель» и один семейный скандалист категорию таких нарушителей работники дежурки, почему-то называли «кухонными боксерами».

Сержант Тяпков принял дежурство у старшины Шивякова. Настроение у Тяпкова как всегда в начале дежурства было скверное. Он представлял, что ему сейчас придется развозить бомжей и «кухонных боксеров» по приемникам — распределителям и народным судам. А если не дай бог, на территории района обнаружатся трупы, то вообще дело труба! Ведь должность второго помощника дежурного по отделу предусматривает сопровождение этих самых трупов до морга. Также в обязанности помощника дежурного входит оформление всех доставленных и прочая грязная и рутинная работа. В общем, скверная эта должность.

Тяпков вдруг заметил, что его непосредственный начальник оперативный дежурный капитан Малахов, как-то странно себя ведет. Обычно Малахов подолгу копался в документах, перечитывая каждую бумажку, пересчитывал в оружейке не только пистолеты, но и боеприпасы. За это его недолюбливали остальные оперативные дежурные. Но сегодня все было иначе.

Вообще-то капитан милиции Андрей Малахов был человек исполнительный. Маленький и худой внешне, он был решительным и волевым по натуре. Замечаний по службе не имел, был сдержан в поступках и никогда не высказывал напрямую свое мнение начальству. Андрей, правда считал, что его «не ценят». Третий год Малахову задерживали звание майора, поэтому где-то в глубине души он презирал в себе эту проклятую исполнительность, заставлявшую подчинятся людям, как он считал, гораздо менее умным, чем он. Часто сидя на длинных и скучных планерках, где обычно разыгрывалась целая пьеса для драмтеатра, Малахов замечал, что это больше и больше начинает его раздражать. Ему становилось противно, когда начальник отдела, развалившись за столом в кресле, как среднеазиатский бай, по очереди отчитывал подчиненных как нашкодивших школяров!

Сегодня Малахов понял, что день особенный. Начальник отдела впервые никого не ругал. Сидя в кресле мрачнее тучи, шеф постоянно посматривал на телефон прямой связи с генералом. Но бездушный красный аппарат упорно молчал. Это тягостное молчание порождало тревожную неопределенность в душе у всех присутствующих на планерке.

Малахов догадался, что паника царила в голове не только у начальника отдела, но и там, в большом сером доме название которому «Главное Управление Внутренних Дел». Андрея решил, что если он упустит момент, то упустит его навсегда! А такое дается только раз в жизни! И Малахов отважился на авантюру, которая по его предположениям, должна была стать решающей в карьере!

«Только надо склонить, кого ни будь на свою сторону, а там можно и разработать план действий» — думал он.

Малахов медленно обвел взглядом весь свой дежурный наряд, поочередно разбирая в уме характер и кандидатуру каждого. В первую очередь он обратил внимание на оперов. Один из них Сергей Зайцев, недавно закончивший среднюю школу милиции, горячий «сорви — голова» парень. Сергей был сторонник демократических перемен, бунтарь по натуре.

«Этот свой» — решил Малахов.

Вторым опером в сегодняшний наряд заступил опытный Виктор Серов. С ним было сложнее, коммунист со стажем мог спутать все карты. Но надежда на Серова все-таки была. Виктор хоть и формально, будучи членом партии, не мог терпеть все партийное, хотя и регулярно сдавал взносы и ходил на собрания. Правда, после которых он в курилке рассказывал пошлые анекдоты о членах политбюро КПСС. С началом перестройки, Серов как опытный и рассудительный человек партийный билет не сжег и не выкинул как другие, а аккуратно припрятал. Это был хитрый лис.

Дежурными следователями заступили две молодые девушки Пучкова и Любимова. Но, не смотря на молодость, это были опытные юристы. Пучкова и Любимова работали уже четвертый год и перелопатили не один десяток уголовных дел. С ними Малахову дежурить нравилось. В них он был уверен.

«Надо действовать жестко и решительно, а главное неожиданно» — рассуждал Малахов.

Условия благоприятные, начальник и замполит в управлении. Из руководства в отделе остался единственный зам по службе майор Тупаков.

После планерки, Андрей вызвал обе оперативные группы вниз, в дежурную следственную комнату. Через несколько минут все были на месте. Помимо оперов и следователей на это совещание пришел и первый помощник Тунцов.

Григорий Тунцов был известный в отделе весельчак. Невысокого роста, склонный к полноте мужчина, он одним своим внешним видом вызывал улыбку. Дежурить с ним нравилось всем. Как человек он был порядочный и честный. На него можно было положиться в любой ситуации. Тунцов не способен был «настучать», а тем более предать. Единственным его минусом было чрезмерное употребление спиртного. Вот и сегодня, Тунцов пришел с глубокого похмелья. Хотя для человека, мало знакомого с Григорием, это было практически не заметно.

Малахов стоял у окна и курил. Сделав две глубокие затяжки, капитан выбросил сигарету в форточку и повернулся к собравшимся:

— Сколько нам оставила дел предыдущая смена?

— Да нет, Петрович, прошлым повезло, ничего нет, — ответил медленно и рассудительно Серов.

При этом он хитро прищурил левый глаз. По его взгляду было очень трудно определить его настроение и мысли. Голос у Серова уверенный и спокойный.

Малахов вновь посмотрел в окно.

— Слушай, Петрович не тени, чего собрал? Про остатки от старой смены можно было и по прямому телефону узнать, — спросила Пучкова.

Люда Пучкова, высокая крашеная блондинка с несколько вульгарным видом. И если бы Малахов не знал, что она работает следователем в милиции, то наверняка бы принял ее за продавщицу с рынка или официантку из привокзального ресторана.

— Да, Петрович. Чего согнал-то нас в свой зверинец, здесь вонь стоит кошмарная! Давай говори быстрее, а то я когда домой прихожу, от кителя смердит так, что тараканы дохнут. Мама думает, что я все дежурство по помойке лазила! — поддержала подругу вторая следователь Вика Любимова.

Это была высокая брюнетка двадцати шести лет отроду. В отличие, от Пучковой, в ней чувствовалась порода. Правильные черты лица, никакой косметики, красивая высокая грудь и осиная талия.

Малахов еще несколько секунд помолчал, а потом тихо сказал:

— Ладно. Как вы уже знаете, в стране, если можно так выразиться другая власть.

— Да, слышали эту брехню все! — не терпеливо перебил его Зайцев. — Дальше-то, что?

— Так вот. Я как дежурный со всей ответственностью, в здравом уме заявляю, что буду подчиняться только законному правительству! А законное правительство у нас, правительство эр-эс-сэ-фэ-сэр во главе с президентом Ельциным! Все приказы и директивы, если они будут основаны, на приказах и директивах гэкачепэ, я выполнять не стану! Если управление и наше руководство, пойдет на поводу у гэкачэпэ, я открыто выступлю против!

Воцарилась тишина. Малахов этого не ожидал. Он думал, что его заявление вызовет хоть какую-то реакцию. Но молчание затягивалось. Никто не спешил высказать своего мнения.

— А в чем заключается твой открытый протест, против этого кагечепэ или как там его гэкачепэ? — первым нарушив молчание, спросил Серов.

— Да, Петрович, ты, что собрался делать? — Пучкова достала из пачки сигарету, щелкнув зажигалкой, закурила.

— Вот, что я скажу, если кто-то не согласен и боится, может выйти из игры! Но только просьба делайте это сейчас, поэтому я вас всех и собрал.

— Нет, я Петрович тоже не понимаю, что мы делать-то будем? — Зайцев, почему-то сказал эту фразу уже во множественном числе.

И это Малахову понравилось.

— Вот, что Петрович, не томи. Здесь все свои, говори, что ты предлагаешь, а там уж каждый решит, что ему делать! — как всегда, рассудительно сказала Любимова.

В это время громко раскашлялся Тунцов. Его лицо побагровело от напряжения. Еще мгновение и кашель мог перейти в рвоту. Григорий подошел к подоконнику, где стоял графин с уже пожелтевшей водой и не смотря на подозрительный цвет жидкости, отхлебнул прямо из горлышка. Малахов подождал, пока он утолит жажду. Тунцов виновато посмотрел на всех поочередно, затем достал носовой платок и вытер губы.

— Так вот! — продолжал Малахов прищурил глаза.

Он, внимательно смотрел на Серова и говоря эти слова, понимал, что от него зависит практически все. Как Виктор себя поведет, так поведут себя и остальные.

— Я считаю так! Начальства сейчас нет, кроме Тупакова, да он не в счет, теленок нерешительный, без старших, пальцем не пошевелит. А все остальные боссы в управлении и черт его знает, когда они в отделе появятся и появятся ли они здесь вообще?! Поэтому самый момент!

— То есть, как это? — перебил его Зайцев.

Он все еще не понимал серьезность обстановки.

— Да вот так! Ты, что истории не знаешь? Когда делались перевороты, неугодных ликвидировали. Еще не известно в управлении ли сейчас наши начальнички. Если даже они и в управлении, то после этого вонючего совещания, где их хорошенько обработают, засунут свои языки в задницу и будут делать, что им прикажет из Москвы это самое вонючее гэкачепэ, а это явная хунта, а значит гражданская война! В лучшем случае в трюм закроют! Потом пришлют из управы, каких ни будь козлов и будем мы под их дудочку плясать! Понял, недотепа?! — Малахов говорил это очень быстро в полголоса.

— Так, что ты предлагаешь конкретно? Ты нам, только какие-то страшилки рассказываешь! Рисуешь перспективы нашего туманного будущего и всё, все тут уже прекрасно поняли, что оно может быть весьма интересным! Ты конкретику давай!

— Конкретно, я предлагаю, не подчинятся указаниям городского управления, создать временное руководство отдела, связаться с Москвой и подчинятся непосредственно распоряжениям правительства Ельцина, Рудского и Хасбулатова! При этом поддерживать порядок в районе, выезжать на все преступления и происшествия, что бы нас потом не обвинили в неисполнении своих должностных обязанностей!

— Ты сам понимаешь, что предлагаешь!? Это ведь статья! Должностное преступление! А при чрезвычаловке это вообще вышкой пахнет! — спокойно, как настоящий следователь профессионал сказала ему Любимова.

— Да, я согласен, но возникает вопрос, кто объявил это чрезвычайное положение? Бунтовщики и предатели?! Люди, скинувшие Горбачева?! — парировал Малахов.

— Да так-то оно так. Но, а если они победят? Если они возьмут вверх? Если их поддержит армия, эмвэдэ, кагэбэ? Ведь в состав этого сраного гэкачепе входят все силовые министры! А они далеко не дураки! Они, уже, наверное, все важные приказы подписали! В Москве, наверное, уже танки на улицах! Они наверняка давно к этому готовились. А ты о других подумал? Ну ладно у девчонок и Зайца нет мужей и детей, а у меня и у тебя, да и у Василия по двое, ты о них подумал? — Серов говорил это, пристально смотря Малахову в глаза.

Но Андрей выдержал взгляд и ответил:

— Да, я все обдумал. Риск конечно велик. Они, когда придут в себя и пережуют информацию, конечно омон поднимут, шутка ли бунт! Но на штурм они не решатся до того времени, пока не станет ясна ситуация в Москве. Если там будет все нормально, а у меня на это большие надежды, то, не какого, состава преступления, в нашем поступке нет! Более того, мы окажемся в выигрышном положении, герои как ни как! Останется только награды получить! Пот очередному званию и тепленькому месту!

— Так ты нас только ради этого, на эту авантюру и подбиваешь? — возмутилась Пучкова.

— А ты что думала девочка, я на старости лет буду здесь в героев играть? Чушь, какая! Из всего надо делать выгоду!

В комнате воцарилась тишина. Малахов вновь повернулся к окну. На улице стояла прекрасная погода. На небе не облачка. Природа словно издевалась над всеми в этот день и шептала: «налей да выпей».

«Эх, на озеро бы сейчас!» — подумал Андрей.

Но словно встрепенувшись, он тут же спросил:

— Ну, что решили?

Малахов произнес это, чувствуя, что начинает волноваться. И особенное волнение он испытывал за Серова.

Первым ответил Зайцев:

— Ну, ладно. Бунтовать, так бунтовать! Вспомните, когда Хруща сняли, никто не пискнул, а что потом началось?

— Не бунтовать, а выполнять свой долг перед законным президентом и правительством! — поправил его Малахов.

— Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! Я с тобой Петрович! — вслед за Зайцевым поддержала Малахова Пучкова.

— Ну, Люда! Если ты и на этот раз втянула меня в историю с географией?! Я тебе этого никогда не прощу! За! — глядя на Пучкову, сказала Любимова.

Серов и Тунцов молчали.

— Ну, а как вы? — Малахов вопросительно уставился на Серова.

Ему было особенно важно, чтобы поддержал именно он.

— Ну, хорошо, что мы будем делать? Проголосовать одно, а дальше-то что? — после этих слов Серова, у Малахова упал камень с души.

Он понял, что ответив так, старый хитрый опер поддержал его.

— Пока не будем делать никаких резких движений. Обычное дежурство. Потихоньку разузнаем о настроении в отделе и постараемся по мере возможности привлечь на свою сторону как можно больше людей. Но тянуть долго тоже нельзя. Максимум два часа. Больше опасно, могут вернуться начальники. Поэтому пока по району из преступлений ничего нет, расходитесь по кабинетам, нюхайте, чем дышит отдел, ведите потихоньку агитацию, склоняйте на нашу сторону как можно больше народу. Но действуйте аккуратно, иначе нам труба!

И тут раздался кашель Тунцова. Григорий словно напомнил всем, что он тоже имеет право голоса, сотрясанием легких, склонным перерасти в рвоту. Но феномен Тунцова заключался в том, что он умел держаться на грани. Хотя лицо его побагровело, а из глаз катились слезы, Гриша сдержал себя, вовремя сделав несколько глотков жухлой воды из графина.

Поставив стеклянный сосуд на подоконник, Тунцов, невинным голосом сказал:

— Вода-то старая, надо бы новой водички набрать, да и вообще, душно здесь. Давайте хоть окно приоткроем.

— Ты не уходи от темы, ты с нами или нет? — потребовал Малахов.

— А, что я погоды не делаю, хотя конечно хорошей был бы рад. Зачем сегодня такую погоду портить? Солнце всегда лучше, чем дождь! — замысловато ответил Тунцов.

Но все поняли смысл его слов.

— Ну, что на этом и закончим? Расходимся и действуем, как договорились! О малейших, хоть каких ни будь, отклонениях докладывать мне! — Малахов дал понять всем, что он главный в этой затеи.

Все направились к выходу. Лишь Серов остался сидеть. Андрей догадался, что он хочет поговорить с ним один на один.

* * *

Олесь Иванович Геращенко, седой коренастый мужчина в темном помятом костюме, стоял возле длинного стола покрытого красной скатертью. Олесь Иванович, волновался и это было видно по постоянному подергиванию мышцы не его правой щеке. Она ходила ходуном, не давая Геращенко четко выговаривать слова.

— Мы, товарищи братья, живем, как оказывается в замечательное время! Мы с вами будем творить историю!! — Олесь Иванович задрал руку вверх, нелепо вытянув указательный палец.

В небольшой комнате сидело еще с десяток человек. Они задергали руками, хлопали в ладоши и завыли, словно футбольные болельщики на стадионе. Воодушевившись такой поддержкой присутствующих, Олесь Иванович, по-актерски кивнул головой и насупив свои густые брови, поправил очки на переносице. Во рту его пересохло, поэтому Геращенко схватил с центра стола большой ребристый графин и сделал несколько больших глотков из горлышка.

— Так, вот товарищи братья! Я объявляю вам об историческом решении, об историческом событии!

Присутствующие опять заулюлюкали и захлопали в ладоши. Кто-то даже затопал каблуками по дощатому полу. Олесь Иванович удовлетворенно окинул взглядом помещение, и, вытянув вперед ладонь, дал знак, что бы воцарилась тишина.

— Тихо товарищи братья тихо!!! Я! Олесь Геращенко, председатель верховного цэ-ка городской организации космических коммунистов и депутат городского совета! Объявляю! Нами, цэ-ка принято решение о захвате руководящих должностных лиц города и области!!!

В комнате опять завизжали и застучали. Геращенко даже на секунду оглох от этой звуковой вакханалии, но, тем не менее, он испытал настоящее наслаждение от этого секундного триумфа от своей речи. На глазах Олеся Ивановича выступили слезы умиления. К этому он шел давно, как давно он к этому шел.

Олесь Иванович Геращенко был убежденным коммунистом и ленинцем. С детства он воспитывался родителями по принципам марксистко-ленинской идеологии. Его отец Иван Геращенко, заслуженный работник сельского хозяйства, был почетным дояром района и бессменным депутатом райсовета. Папа влился в ряды активистов-партийщиков после мрачных годов коллективизации, когда под его чутким руководством был отправлен в ГУЛАГ, не один односельчанин, не пожелавший вступать в коммуну. Мама Олеся Ивановича, Клавдия Петровна, была комсомольской активисткой приехавшая по путевки ВКПБ ликвидировать неграмотность в деревне. Правда, с ликвидацией у нее получился конфуз. Индивидуально занимаясь с малограмотным дояром Иваном Геращенко, она не подрасчетала силы упрямого и напористого ученика. Через два месяца Иван Геращенко подарил ей материнское чувство вместе с тугим и округлым животиком. После родов мамаша так и осталась в деревне.

Сына родители назвали Олесем по неизвестной причине. Поговаривали даже, что почетный дояр, напившись, приперся в ЗАГС и думая, что у него девочка записал приплод как Олесю. Но через неделю запоя дояру сказали, что у него все-таки сын. Имя папаша менять не стал, переправив лишь последнюю букву с «я» на мягкий знак.

Детство у Олеся Ивановича было суровое. Папа постоянно готовил его к мировой революции, закаляя сына телом и душей. По утрам заставлял обливаться холодной водой, а целыми днями зубрить книги по марксизму и ленинизму. Но как не странно Олег Иванович не противился таким экзекуциям, напротив, он с удовольствием прочитал «Капитал» от корки до корки и испытал настоящее облегчение души. Поле этой толстенной книжищи, полное собрание сочинений Ленина для него было словно беллетристика. Из художественной литературы Олесь Иванович читал только пролетарских писателей. Даже к Алексею Толстому, с его «Хождению по мукам» он относился пренебрежительно, говоря, что у Толстого «проскакивает буржуазная жилка — ностальгии по прошлому», особенно в первой части «Сестры».

Не мудрено, что к своему совершеннолетию, Олесь Иванович решил стать писателем. Но попробовав себя в прозе, он разочаровался. Писать длинные романы ему было скучно. И Олесь Иванович переквалифицировался в поэты. Отец помог ему поступить на филологический факультет в Томский университет, где Олесь Иванович закалял свой природный дар пролетарского поэта. Но писать стихи тоже было трудно, поскольку приходилось заниматься еще и комсомольской работой. Олеся Геращенко выбрали секретарем комсомольской организации университета. Так и разрывался Олесь Иванович между творчеством и общественной работой. Но, тем не менее, уже к диплому, Олесь Геращенко закончил свой первый сборник стихов под броским названием «Мозолистый кулак». А за одно, из самых, как говорили местные городские критики, лучших стихотворений «Смерть электрика», Геращенко даже получил премию от областной организации литераторов. Сам Олесь Иванович очень любил свое произведение и постоянно читал вслух строки из «Смерти электрика»:

Не выдавив ни звука и пикнуть не успев,

Он дернулся и будто подкуривать засел!

Светилось фейерверком в толстенных кабелях!

Дымила папироса в оплавленных зубах!

Мало, кто догадывался, что Геращенко написал «Смерть электрика», под впечатлением Лермонтовкого «На смерть поэта». С его, бессмертными:

Погиб поэт невольник чести…

Но в Томске, тогда поэтов не убивали и царизма, уже не было, поэтому Олесю Ивановичу пришлось довольствоваться образом электрика.

Олесь Иванович, даже хотел развить эту тему и написать поэму с броским названием «Высоковольтная трагедия», но дальше второй главы не зашел и в конце концов отказался от этой идеи.

Так и толкался он без дела, пока его не избрали парторгом литературного союза. По совместительству он был редактором областной газеты «Знамя коммунизма». Постоянно ездил на различные писательские конференции, но особого роста в карьере литератора не достиг, а на партийном поприще застрял в должности собирателя взносов и агитатора субботников и воскресников. И так бы сгинуть ему в небытие гигантской машины КПСС и литературного союза СССР, но к власти пришел Горбачев. И это был счастливый билет Геращенко.

С началом «перестройки» Олесь Иванович понял одну простую вещь, с его пустословием и умением говорить много и не о чем можно достичь весомых результатов. Ставропольский генсек открыл лазейку для выскочек, самодуров, болтунов и политических авантюристов. Именно на втором году перестройки у Геращенко родилась идея о создании своей «особой» коммунистической партии. Святая идея равенства и братства униженных и оскорбленных бурлила в его литературно партийной голове, как густой борщ из квашеной капусты. Олесь Иванович мучительно искал выход, вернее новую идею и однажды нашел.

Побывав случайно в церкви на крестинах племянницы, Олесь Иванович вдруг понял, что православие и коммунизм практически «близнецы — братья», а основы христианства очень смахивают на «манифест коммунистической партии». И тогда Геращенко взялся за невозможно соединить коммунистическую идею и веру в Бога!

Олесь Иванович понял, что он и есть «новый гений», который в будущем осчастливит весь «род людской». Ночами Геращенко писал устав и программу своей партии. Название он решил не менять, но вот концепцию слегка подправил. Идея «привлечения Бога» была ключевой, но вносить ее открыто в конце восьмидесятых, было бы кощунственно. Тогда многие коммунисты жгли свои билеты членов КПСС в печке и ходили креститься в церковь, замаливая «грехи молодости». Мода на «веру» была огромной. Олесь Иванович решил, что нужно это использовать. Новую партию он назвал: «Партия Космических Коммунистов». Программа ПКК позволяла коммунистам верить в Бога и даже больше использовать все божественное.

Геращенко придумал новые символы. Посредине Креста он присобачил серп и молот. Внизу пририсовал пятиконечную звезду. Флаг избрал красный с белой окантовкой. И главное его нововведение, было принятие «новых апостолов космической коммунистической идеи». В «апостолы» он выбрал Ленина, Сталина, Маркса и почему-то Мао Дзе Дуна. За что великий кормчий Китая, был удостоен такой почести, не понимал даже сам Олесь Иванович. Но перед тем как ввести Мао в разряд «апостолов» он видел «святое видение», как ему тогда казалось. Узкоглазый старец едущий на облаке в виде серпа и молота. Геращенко понял, что это был «знак свыше»!

С молитвами Олесь Иванович, тоже определился быстро, переделал парочку библейских псалмов и вставил в них имена Ленина и Сталина. Получилась забавная штука.

Но главное, что было достигнуто Геращенко, он нашел много «последователей» своей идеи. Верующие в душе члены партийных организаций повалили к нему в партию гурьбой. За год он собрал около ста идейных сторонников. А после этого Геращенко и стал верховным председателем ЦК ПКК.

В городе о «партии космических коммунистов» знали многие, но никто всерьез не обращал на это внимание, понимая, что это очередная «секта сумасшедших людей» маявшихся дурью, среди бардака и агонии «советского строя».

 

В общем, власть к «космическим коммунистам» относилась с сочувствием и некоторым пренебрежением, правда длилось это недолго. На очередных выборах в Городской Совет народных депутатов «космические коммунисты» заняли пять из двадцати пяти мест. С Геращенко стали считаться, хотя и посмеивались за спиной. Но Олесь Иванович, зная это, лишь ухмылялся, понимая, что скоро настанет его день.

 

И вот, вот он настал! Создание ГКЧП Олесь Петрович опять воспринял как «знак свыше».

* * *

Когда в РОВД шло тайное совещание заговорщиков, к отделу походили Редькин, Цаплин и Толик. Первые шли рядом, Толик же отстал от них на несколько метров. Каждый шаг ему давался труднее и труднее. Редькин же наоборот внутри чувствовал эмоциональный подъем и уверенность. Валерий почти протрезвел. Цаплин, наоборот был еще пьян, хотя держался молодцом. Редькин уверенно поднялся на крыльцо, открыл большую стеклянную дверь и вошел в вестибюль, где столкнулся с Пучковой, Любимовой и Зайцевым.

— Редя, ты чего не отдыхаешь? Без работы как без хлеба? — на ходу спросил Зайцев. Редькин выдавил из себя улыбку и нервно засмеялся.

— Да нет, кое-какие дела с Малаховым, он там?

— Да с Серовым в следственной комнате секретничает. — Зайцев улыбнулся, хлопнув Редькина по плечу, добавил. — Ну, ты заходи в сорок пятый кабинет поговорим на досуге, — подмигнув, направился по коридору.

Редькин смотрел ему в след.

«Что-то здесь не так» — подумал он.

Цаплин и Толик в стороне наблюдали за этим разговором. Редькин подошел к ним и сказал в полголоса.

— Делаем, все как договорились! По моей команде, поняли! Но пока стойте тут и ждите, а я пойду, разузнаю обстановку!

Редькин частенько замечал, что чутье сыщика его редко подводит. И это касалось не только работы, но и жизненных ситуаций, запутанных и безнадежных, из которых выхода практически не было. Но Валерий этот выход удивительным образом находил, поражая тем самым своих родственников и знакомых.

Открыв дверь дежурки, Редькин сразу заметил, что за пультом, который находился за стеклянной перегородкой, никого нет. Камеры для задержанных были открыты и тоже пусты. В углу на стуле сидел Тунцов и смотрел в окно. Он не обращал внимания на Редькина, хотя тот довольно громко хлопнул дверью.

— Здорово Гриша, ты что один? А где все? — Редькин улыбнулся.

— Да! Тяпков, задержанных в сортир повел, сейчас кого в суд, кого в приемник-распределитель повезет. А ты, что Редя домой не идешь? Я бы на твоем месте бежал из этого дурдома!

Редькин уже давно привык, что его звали по фамильной кличке. Он даже иногда забывал, что настоящее его имя Валера. Случались с этим различные казусы. Иногда дома жена звала его из другой комнаты по имени, а он не реагировал.

— Да знаешь, дело к Петровичу есть. Пошептаться надо. А что вы в суд надолго поедите?

— Да Панасюка нет. Уехал заправляться и как в воду канул! — Панасюк работал водителем дежурной машины.

— А сам где Петрович?

— Петрович в следственной комнате с Серовым. Тоже, что-то там шепчутся, не хрена не пойму я сегодня, что происходит? Вчера, вот нажрался, башка трещит!

После этих слов Редькин насторожился. Ему показалось подозрительным, что Малахов секретничает с Серовым.

— Ладно, пойду посмотрю, что они там делают, — Редькин, подмигнул Тунцову и прошел в следственную комнату.

Малахов и Серов сидели за столом. Их лица были напряжены. Редькин слегка растерялся.

— Ты, что Редькин, ты же с дежурства? Что пришел-то? — насторожился Малахов.

— Да понимаешь, Петрович, домой пришел, жена на работе, по телевизору какую-то гадость на рояле играют, словно помер кто! Дай думаю, схожу в родной отдел, кое-какие дела улажу, — уклончиво ответил Редькин.

— Да ты что? Какие дела? Я бы на твоем месте набрал пивка, рыбки и на природу с друзьями, а лучше с подругой махнул! Ты посмотри погода-то, какая стоит?! Налей да выпей! — Малахов подмигнул Редькину и натянуто улыбнулся.

— Подожди Петрович, Редя как я понял ты не за этим приперся! Ты нам мозги не компостируй! Я тебя насквозь вижу! — Серов пристально уставился на Редькина.

Валерий замялся. Его взгляд упал на ключи от ИВС и оружейки, которые крутил в руках Малахов. В это мгновение Редькин понял, что его план абсолютная утопия, обреченная на провал без поддержки. Он решил довериться Малахову и Серову.

«Если, что прикинусь пьяным, от меня сейчас, наверное, разит, как от пивной бочки» — рассудил он.

— В общем, так мужики, я пришел вас агитировать революцию совершать! Поднять бунт в отделе, захватить власть, одним словом путч делать! — выпалил Редькин, даже не зная значения слова путч.

Но звучание этого слово ему нравилось, оно чем-то напоминало слово понос и казалось Редькину забавным.

— А как ты собрался революцию делать? Главное против кого выступать-то будешь? В отделе из начальства никого нет, управа молчит. — Серов хитро прищурился.

— Так вот пока замешательство надо и захватывать отдел, потом поздно будет! — Редькин взмахнул рукой как оратор на трибуне.

— Да не ори ты, не на митинге! Если хочешь революцию делать, нужно в массы идти, настроения этих масс знать, а так все это авантюра с печальным концом. Лучше иди в уголовку. Поговори потихоньку с мужиками, узнай, как у них настроение по поводу этого сраного гэкачепэ, — осадил Редькина Серов.

Тут Редькин понял, что он с Толяном и Цаплиным опоздал. Все решилось без них. В этот момент, открылась, дверь и появился сержант Тяпков:

— Петрович, там тебя Зайцев срочно по прямому требует! И еще, Панасюка так и нет, а в суд ехать надо. Я его по рации кричу, кричу, тишина!

— Ладно, Игорь, разберемся с Панасюком, — Малахов встал со стула и подошел к пульту.

В телефонной трубке он услышал взволнованный голос Зайцева:

— Петрович! Тут такое дело! Все опера стихийное собрание по нашему общему делу собираются провести! Сбор через полчаса в сорок третьем кабинете! На собрании наверняка, что ни будь, произойдет! Все настроены очень агрессивно! Дальше говорить не могу!

Малахов задумался. Вернувшись в следственную комнату, он закрыл за собой дверь и не выпуская ручку, тихо сказал Серову и Редькину.

— Уголовка вся бурлит, сход наметили через полчаса, но Зайцева, судя по всему, на него не пустят. Хотя это все нам на руку. Но на сходе надо присутствовать! Что делать будем?

— Редя, наверное, твой выход в этой пьесе, коль захотел ты в революцию сыграть. Придется тебе на сход, как ни будь пробраться! Посидишь, послушаешь, чем народ дышит, потом нам расскажешь. А там посмотрим, что делать будем?! — рассудил Серов.

Редькин понял, что он зачислен в «свои».

 

Уголовный розыск в отделе находился на третьем этаже. Выйдя из дежурки, Редькин, чуть было не проскочил мимо Цаплина с Толяном. О них он уже совсем забыл, Валерию сделалось немного стыдно.

Цаплин и Толик стояли у стены, на которой весел щит с фотографиями участковых с лаконичной надписью:

«Они всегда с народом»

— Ну, что Редя, что так долго? Не получается что ли? Мы уже нервничаем! — засыпал вопросами Цаплин.

— Да тихо ты, все получается! Только план меняется! Наш никуда не годится!

— Это еще почему? — не унимался Цаплин.

— Почему, почему, опоздали мы! Пока бухали у тебя дома, тут уже другие решили сами революцию делать! Вот так-то!

— И, что теперь? Все насмарку?

— Что насмарку? Ничего не насмарку! Просто их больше и план у них толковее, вот и все. А люди-то им все равно нужны, поэтому не насмарку и вы пригодитесь!

— А откуда они узнали? — робко вымолвил Толик.

— Да ничего они не узнавали. Просто им тоже это все надоело, вот и все!

— А нам, что делать-то? — спросил совсем расстроенный Цаплин.

— Да я даже сейчас не знаю. Ну не будите же вы меня тут ждать, мне сейчас по важному делу в уголовку надо, — виновато ответил Редькин друзьям.

— Слушай Редя, а может, мы пока у меня в будке с Игорьком подождем! Тут ведь не далеко метров сто пятьдесят. А как понадобимся, мы вмиг тут будем! Да я и ставни утром не закрыл! — предложил Толик, явно воспрянув духом.

«Революцию лучше наблюдать со стороны» — подумал он.

— Да, пожалуй, это лучший выход. Но только не напейтесь там!

— Да ты что Редя?! Ни грамма, мы же понимаем! — заверил совсем обрадованный Толик.

— Обещаю, обещаю! А у меня уже башка раскалывается! Немного думаю для поддержания формы у Зойки возьмем, все равно без дела будем сидеть в будке, здоровье поправить надо, обещает он?! — передразнив Толика, проворчал совсем расстроенный Цаплин.

Хмель начал покидать его тело, а вместе с этим расставаньем приходило тяжелое чувство похмелья. Настроение у него совсем испортилось. Еще совсем недавно Цаплин чувствовал себя спасителем отечества и вот его мечты рассыпались.

— Ладно тебе Игорек. Еще не вечер! Не вешай носа! Вы еще обязательно пригодитесь. Только я вас прошу, не напейтесь! Пожалуйста!

Цаплин ничего не ответил, лишь махнув рукой, направился к выходу. За ним засеменил счастливый Толик. Редькин посмотрел им в след, тяжело вздохнул и отправился на третий этаж.

 

К крыльцу отдела подъехал старенький уазик дежурной части. За рулем сидел сержант Сергей Панасюк. Милицейская карьера Панасюка была довольно забавной. Имея лишь десять классов образования и водительское удостоверение с категориями «В», «С», «Д», «Е» полученные им во время срочной службы в рядах Советской армии, Панасюк тем не менее, умудрился побыть небольшим милицейским начальником. Когда он пришел устраиваться в милицию, то его сразу взяли водителем в роту патрульно — постовой службы. Там Панасюк проработал полгода, прежде чем на него обратило внимание руководство РОВД. Сергей Панасюк, как оказалось был яростным и убежденным коммунистом.

Некоторые его сослуживцы даже говорили, что у него на партийной почве «едет крыша». Панасюк носил на лацкане кителя красный значок с изображением Ленина. А это выглядело вызывающе в смутном девяносто первом.

Сергей постоянно загонял всех коммунистов отдела на партийные собрания. Из-за этого он нажил себе немало врагов. Чего Панасюк хотел и к чему стремился, в конце — концов добился. Его назначили начальником изолятора временного содержания, но самое главное, Сергея единогласно избрали партийным секретарем отдела.

Панасюк долго тянуть с наведением партийного порядка не стал. Первым делом он начал чистку и наведением дисциплины в своем ИВС. Категорически запретил воровать выводным и дежурным из передач для арестованных еду и сигареты. Хотя этим волевым решением он настроил против себя весь свой личный состав. На партийном фронте Сергей тоже взялся резво. Навел порядок с партийными взносами, изымая их прямо у кассы в момент получения зарплаты. Затем стал воплощать в жизнь различные мероприятия, связанные с его программой, принятой на одном из партийных собраний. Гонял всех коммунистов РОВД на различные субботники и воскресники, заставлял бегать кроссы и ходить в музеи по ленинским местам.

Апофеозом демонстрации его партийных убеждений стала история с книгами. В один из весенних солнечных дней, он с важным видом вошел в дежурную часть и попросил помочь ему разгрузить печатную продукцию. Все работающие в тот день обрадовались и бросились к уазику помогать разгружать пачки с книгами, думая, что Панасюк достал для отдела дефицитные в те времена романы Дюма, Стендаля и Жюль Верна. Но каково же было разочарование коллег Панасюка, когда, занеся несколько завернутых в бумагу пачек, милиционеры обнаружили в них полное собрание сочинений… Владимира Ильича Ленина. Как потом оказалось, Панасюк купил себе домой полную подборку темно-красных томов.

Но в дальнейшем Панасюка ждало полное разочарование и крах убеждений. С началом «перестройки и гласности» на суд общественности были преданы страшные подробности о жизни и деятельности почти всех коммунистических вождей. Панасюк поначалу ничему не верил, но постепенно стал понимать, что от правды отбиваться нельзя. Он начал с горя пить, сорвал с кителя значок Ленина. А когда приходил домой, то постоянно кричал, что «его идеалы предали и растоптали», доставал из книжного шкафа тома сочинений Ленина, кидал их по всем углам квартиры. В конце концов, совсем рассвирепев, Панасюк однажды вытащил книги во двор дома и облив их бензином, сжег. По двору еще долго ветер носил обгоревшие листки из томов гениальных и нетленных творений вождя мирового пролетариата. Дворники ворчали, но напрямую говорить Панасюку не решались, опасаясь получить по физиономии от неуравновешенного милиционера.

А служебный и карьерный крах Панасюк протерпел немного позже. Однажды напившись, он пришел вечером к себе в ИВС с двумя бутылками коньяка. В приказном порядке он заставил своего подчиненного дежурного Титова выпить с ним. И, то, что случилось дальше было как кошмарный сон. Сергей пафасно заявил, что «возлагает на него обязанности представителя общественности» и велел идти Титову с ним. Дежурному по ИВС это сразу не понравилось. И его плохие предчувствия оказались пророческими. Панасюк привел Титова на второй этаж к двери приемной кабинета начальника отдела. Сергей начал дико стучать в дверь и орать, чтобы «те, кто находятся за ней, открыли ему». Титов понял, что надо бежать!

Он мчался по коридору с быстротой оленя. Не помня, как, милиционер залетел обратно в помещение ИВС и там, выдавил себе в рот пол тюбика зубной пасты, чтобы перебить запах алкоголя. Чутье Титова не подвело. Через десять минут в дежурку явился начальник РОВД и устроил всему дежурному наряду выволочку за присутствие в отделе «нетрезвых сотрудников в нерабочее время».

Но на самом деле оказалось все куда смешнее. Пьяный Панасюк увидел, как начальник РОВД привел в свой кабинет любовницу, чтобы посмотреть фильмы на видеомагнитофоне, который достался отделу от ГУВД для служебных оперативных целей. Видеоаппаратура была в 1991 в большом дефиците. У Панасюка заговорили пьяные «остатки партийной милицейской совести» и он устроил этот «концерт».

На следующий день его убрали с должности начальника ИВС и сослали в ссылку водителем на дежурную машину. Как партийного секретаря его тоже переизбрали.

 

Панасюк вылез из уазика и направился в дежурку. В помещении он подошел к оперативному пульту, за которым сидел Тяпков и хлопнув его по плечу, сказал:

— Ну, как дела Игорек? Много сегодня клиентов развозить?

— Ты, что так долго Серега? Клиентов всего трое! Двоих в приемник, одного в суд и все! Но сегодня вообще дурдом какой-то.

— Да знаешь Игорек, на заправке бензовоз сливался. Вот и пришлось подождать. А где Петрович?

В историческом девяносто первом, очереди на заправки были сравнимы очередям в мавзолей на Красной площади.

— Да там с Серовым. Они все сегодня, что-то мутят, мутят, надоели! Бардак полный!

— Ну ладно, ты готовь пассажиров, а я пока чайку в и-вэ-эс попью, что-то жажда замучила. Утром соленых помидоров с рассолом напоролся.

— Давай только быстрее.

Панасюк прошел через дежурку к железной двери изолятора временного содержания и через решетку крикнул:

— Эй, дежурный,… кто там есть?! Пусти старого мента чайку попить!

Сергей, через решетку двери увидел, как к ней по коридору, шаркая ногами об пол, идет один из старейших работников отдела старшина Лев Курьев.

 

Лев Георгиевич Курьев работал дежурным ИВС. Он прослужил в органах более тридцати пяти лет и со дня на день ждал, когда оформят документы по списанию его на пенсию. Но на заслуженный отдых он уходил не только из-за выслуги лет.

Льву Георгиевичу было около шестидесяти лет. На вид это был совершенно невзрачный человек маленького роста, худой, с морщинистым лицом кирпичного цвета. Такой окрас физиономии Курьев приобрел от табака. Курил Лев Георгиевич как паровоз. За сутки он уничтожал около трех пачек дешевых сигарет без фильтра, запах табака которых, был настолько мерзок, что родная жена выгоняла Курьева дымить на лестничную площадку. Но и там покоя Льву Георгиевичу не было от соседей, которые орали на него за ужасный кашель. Изрыгание никотиновых легких Льва Георгиевича были настолько звучны и страшны, что в подъезде дрожали стекла. При этом, лицо Курьева становилось багровым, а глаза вылезали из орбит. В довершение ко всему, выделялась слюна, сплевывая которую Лев Георгиевич пугался сам, настолько мерзкого цвета и запаха она была. По характеру Курьев, был человек добрый и мягкий и за это он частенько расплачивался. Что только на Льва Георгиевича не сваливали! Какие только обязанности он не выполнял!

Последнее «бремя», возложенное на него коллегами, была должность «общественного председателя районного отделения добровольного всесоюзного общества охраны памятников». Этим «почетным титулом» его наградили на одном из партийных активов. Другого человека на этот пост просто не нашлось, никто не хотел заниматься этой ерундой.

А обязанность действительно была дурацкая и странная, потому как на территории района находилось всего три памятника. Главный стоял возле местного райкома партии. Это был памятник одному из коммунистических вождей. За этой скульптурой следить по причине соседства со зданием власти, Курьеву не требовалось. Зато два других представляли собой для Льва Георгиевича огромную проблему.

Один из двух проклятых памятников был памятник Карлу Марксу. Вернее, памятником назвать его можно было с большой натяжкой, огромная голова с плечами без рук, стоявшая на постаменте высотой около трех метров. Памятник был сделан совершенно бездарным скульптором, потому как сходство с «великим теоретиком коммунизма» заключалось только в усах, бороде и длинных волосах. Проблема заключалась в том, что гениальную голову полюбили голуби. Эти «подлые» птицы оправляли свои «естественные надобности» прямо на лоб и плечи «лидера коммунистического движения». «Гениальное изваяние» стояло возле одного из городских ВУЗов. Студенты, как оказалось, специально прикармливали голубей. Чтобы убирать голубиный помет, Курьев договорился с вахтершей института и брал у нее тряпку и веник. Один раз в неделю, доставая стремянку, Лев Георгиевич приставлял ее к каменному Карлу и сметал с его огромной башки голубиное дерьмо и протирал великий лоб ветошью. С каждой протиркой Лев Георгиевич негромко материл Маркса и лупил его по лбу засранной тряпкой.

Со вторым памятником тоже была морока. Это был памятник «вождю мирового пролетариата» Владимиру Ленину. Находился он возле проходной одного из заводов. Как и на многих «произведениях искусства» такого типа разбросанных по всей России, гипсовый Ленин был выполнен в полный рост и вытянув руку, указывал путь в неизвестном направлении. Там в данном случае, находился пустырь с кучей мусора. По ночам, какие-то подлые личности постоянно вешали на вытянутую руку гипсового вождя сетку с пустыми бутылками, ржавыми консервными банками и еще черт знает какой гадостью и дрянью. И самое обидное было в том, что все проходящие мимо пролетарии, вождем которых и был Ильич, только смеялись над этими глупыми шутками, не высказывая никакого возмущения.

Правда, сразу после начала «перестройки» затеянной Горбачевым, по единому решению преподавателе и студентов, голова Карла Маркса вместе с постаментом были снесены. Курьеву стало чуточку легче. Ухаживать приходилось лишь за Лениным. А вскоре и хулиганам надоело вешать сетки с мусором.

Но через некоторое время судьба вновь разгневалась над Львом Георгиевичем. Страшная история приключилась с ним на его любимой работе. Несколько дежурств назад Курьев стал жертвой подлой провокации. В одной из камер следственного изолятора сидел «злостный хулиган». Сидеть этому парню оставалось какие-то сутки. Санкцию на его арест прокурор района все равно бы не дал, слишком незначительное преступление он совершил. Но, именно этот подопечный Курьева и устроил Льву Георгиевичу «прощание с работой».

Задержанный попросил принести воды. Курьев сжалился над арестантом. Открыв кормушку — небольшое окошечко для подачи еды в двери камеры, Лев Георгиевич протянул пластмассовую плашку. Арестант изловчился и схватив Курьева за руку, перехватил за рубашку и насколько можно втянул голову и тело надзирателя вовнутрь камеры, при этом пытаясь придушить Льва Георгиевича его же собственным галстуком. Отобрав ключи и заперев Льва Георгиевича в этой же камере, злостный хулиган совершил удачный побег из ИВС, спокойно выйдя через дверь. Хватились Курьева и сбежавшего узника только утром…

Дежурный пошел попить чай в изолятор временного содержания и услышал стуки из камеры. Открыв кормушку, он увидел печальное лицо Льва Георгиевича. За эту историю Курьева и отправляли на пенсию.

 

— А, Георгиевич. Пусти бывшего начальника чайку попить, — поприветствовал Курьева сквозь решетку Панасюк.

— Сергей, ты, что сегодня дежуришь. А, я наверное, последнюю смену, — ответил грустно старшина и тяжело вздохнул открывая решетку.

За чаем бывший начальник и бывший подчиненный пожаловались друг другу о своих проблемах. Затем Панасюк заторопился.

Прощаясь, он подбодрил Льва Георгиевича:

— Не отчаивайся Георгиевич! Может это и, к лучшему, чем в этом дурдоме шизиком стать. Тем более, слышал, сегодня власть переменилась! Эх, припомнят мне теперь, что я книжки этого Ильича пожег! Вот дурак! Ну, дома бы порвал их, ан нет! Надо было на улице сжечь!

Лев Георгиевич не ответил, а лишь тяжело вздохнул. Он немного постоял возле двери, наблюдая, как уходит Панасюк.

 

Серов и Малахов сидели молча возле основного пульта в дежурке. Прошло уже минут сорок, как ушел Редькин. Что творилось там, на собрании, они могли только догадываться. Малахов сильно нервничал. Он судорожно стучал пальцами по коробке со спичками.

Волновался и Серов, но по нему это не было видно. Он пристально смотрел на телефон прямой связи с городским управлением, аппарат упорно «молчал». Телетайп тоже, как будто затаился. Не поступала ни одна ориентировка. Затишье, было зловещим.

Тяпков и Панасюк уехали с задержанными в суд. В пустой дежурке даже не горели лампы освещения.

— Да успокойся ты Петрович. Иначе заметно будет, что у нас, что-то не так.

— Ты что, не могу, тут такое напряжение. Я представляю, что там в верхах творится!

Дверь открылась и вошел Зайцев.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил Малахов.

— Да пока ничего, еще не закончили. Но есть одна неприятность. Хотя вроде все в тайне держали, слух о сборе до следователей дошел. Сейчас информация по всему отделу расползется, боюсь до Тупакова дойдет! Он у себя в кабинете пока один, но может найтись какая ни будь сука, которая нашепчет ему о сходе. Думаю, что это может быть опасно!

— Да черт с ним с Тупаковым, если надо будет, запрем его куда ни будь! Главное, чтобы он по телефону не растрезвонил, — задумчиво ответил Серов.

— Главное, чтобы опера решились за нас выступить, кстати, ты там Редю не видел? Он тоже на сход пошел.

— Мельком видел. Он в сорок третьем кабинете сейчас, они его туда сразу позвали.

— А кто из руководства розыска присутствует? — вопросы Серова больше походили на допрос.

— Там все. Мелешкин и Огурцов.

Мелешкин был начальник уголовного розыска, а Огурцов его заместитель.

— Ну и как по-твоему они настроены? — продолжал допытываться Серов.

— Да черт его знает, Огурцов вроде бы на нашей стороне. А вот Мелешкин рыбка мутная, его хрен поймешь. Не хочет рисковать! Ведь своей задницей в случае провала отвечать придется!

— Понятно. Как только они закончат и вернется Редя с рассказом, то тянуть больше нельзя. Могут папаши из управы нагрянуть. Если Огурцов за нас, то надо подключать всех из уголовного розыска. Блокировать все входы и выходы. Всех лишних и сомневающихся из отдела в шею! Раздать табельное оружие и делать заявление управе. По рации на общей частоте связываться с другими отделами, могут и они поддержать. Вот так господа заговорщики! Время пришло! Игры закончились! — Серов говорил это, поочередно смотря, то на Малахова, то на Зайцева.

Оба промолчали, но согласительно кивнули головами. Серов понял, что скоро начнется серьезная игра. Время тянулось очень медленно, нервы у всех были на взводе. Неожиданно замигала кнопка прямого телефона на пульте. По номеру клавиши Малахов понял, что звонила Любимова. Он резко сорвал трубку.

— Да, слушаю!

— Да ты, что Петрович! Ты так инфаркт себе заработаешь и до майора не доживешь! Остынь, успокойся все нормально, — Любимова, говорила это с небольшой иронией в голосе.

— Что нормально-то, черт возьми! Говори быстрее, мы тут как на иголках сидим!

— В общем, так. Молодые следачки нас поддержат, как ветераны не знаю. Знаю одно, что если не поддержат, то и мешать не будут. Мы тут с некоторыми переговорили. Все настроены лояльно к нашему замыслу.

— Надеюсь, вы там ничего лишнего не разболтали?

— Обижаешь начальник!

— Ладно, пусть кто из ваших баб боится, чешут из отдела на все четыре стороны! Пусть идут куда угодно, по магазинам, в парикмахерские, к любовникам!

— Понятно Петрович, сейчас пройдемся по кабинетам намекнем.

Малахов положил трубку и посмотрел на часы.

— С бабьем из следствия все вроде нормально. Но, вот что там опера тянут, черт бы их побрал?!

В этот момент в дежурку влетел Редькин. Лицо у него было взволнованное. Он пронесся мимо Тунцова и чуть не сбил его. Серов и Зайцев напряглись. Забежав, Редькин устало плюхнулся на стул.

— Был я на этом тайном вечерии. Из руководства были Мелешкин и Огурцов. Вся молодежь сначала шум подняла, свои амбиции на показ! Те, кто постарше, да поопытнее, сидели и молчали. Ждали, что руководство скажет. Мелешкин только слушал, ничего не говорил, руководить этим цирком Огурцову предоставил. Молодые накричались, иссяк фонтан красноречия, как вы уже поняли они за нас. Тут наступил момент Огурцова! Все-таки молодец Огурец! Если бы не он, Мелешкин мог молодых запугать и все!

— А, что Огурцов? — перебил его Серов.

— А, Огурцов напрямую сказал, почти твоими Петрович словами. Тут и старые заколебались. Некоторые сразу перешли на нашу сторону, а некоторые к концу схода. Лишь двое явно выступили против нашей затеи. Это Белембесов и Манушко.

— А, эти два хмыря, я так и знал! Ну а дальше, что было? — Серов немного успокоился.

— Ну, дальше, значит два этих козла давай воду мутить. Подвывать, понимаешь ли об измене и ответственности.

— Да хватит об этих козлах рассказывать, ты нам поведуй, что решили-то?

— Да я и говорю вам, что все остальные за нас! Они, когда решение приняли, хотели план разрабатывать, ну тут я им все и о нашем плане рассказал, — Редькин виновато посмотрел на Серова.

— А дальше? — спокойно спросил Серов.

— Ну, они немного даже удивились и чуточку обрадовались. Только вот Мелешкин сразу заявил, что сам он ничего не видел и не слышал, но участвовать в этой авантюре не намерен. В общем, он сказал, что ничего не видел и не слышал, и знать ничего не знает. Он собирался куда-то уехать и пообещал, что мешать не будет, но только, чтобы творили все без него. В принципе его можно понять, но он мужик нормальный! — Редькин закончил свой эмоциональный рассказ и тоже закурил.

Тут Тунцов опять зашелся в приступе почти рвотного кашля. Малахов сходил в следственную комнату за графином с чухлой водой и протянул его Григорию.

— Ты хоть его не далеко от себя держи, а то наблюешь прямо посреди дежурки, вот позор то будет!

— Извини Петрович, я просто дыма табачного не переношу.

— Скажи, пожалуйста, какая девочка ромашка?! Водку меньше жрать надо! Тогда и тошнить по утрам не будет. Так я не понял Редя, с кем мы теперь свои действия согласовываем? — Серов выпустил дым сигареты колечками.

Он это делал очень умело. Но на просьбы окружающих научить, всегда отвечал отказом.

— Выбрали, главными Огурцова и Гришина, они вроде у оперов за командиров. Сейчас наверное, придут. Но, а потом и остальные подтянутся, через какое-то время, получить оружие ведь нужно.

— Ясно, но нужно поторапливаться! Не дай Бог, кто ни будь из руководства приедет! К приезду любого из начальства власть в отделе должна быть в наших руках! И не забудьте про этих двух козлов, Белембесова и Манушко. Не удивлюсь, если они сейчас в кабинете у Тупакова! — задумчиво сказал Малахов.

Он постепенно начинал чувствовать уверенность и силу власти.

* * *

Олесь Иванович еще раз окинул комнату взглядом. Внимательные глаза соратников ловили каждое движение на его лице. Геращенко покосился на стол, покрытый красной скатертью. За ним в президиуме сидели его заместители по партии — Нина Ивановна Сазонова и Ростислав Сергеевич Чупчик. Они, то же внимательно пялились на Геращенко. Нина Ивановна, грузная женщина лет пятидесяти, словно огромный пингвин, моргала маленькими глазками, довольно улыбаясь. Ее платье слегка задралось, оголив, толстые ляшки.

Нина Ивановна Сазонова была идейным замом Геращенко. Энергичная пожилая женщина всю свою сознательную жизнь отработала в Горкоме партии и сейчас испытывала вторую волну энергии в своей партийной жизни. В молодости она была секретарем комсомола и подавала большие надежды. Ей пророчили даже место в ЦК ВЛКСМ в Москве, но сгубила карьеру Сазонова по глупости, она закрутила любовь со своим замом, тогда совсем еще молоденьким парнишкой с забавным именем Ростик, с замысловатой и смешной фамилией Чупчик. Ростислав был на десять лет ее младше и поэтому мало отдавал себе отчет в действиях. Любовная страсть отключала его здравый рассудок и Ростислав Чупчик с головой бросился вместе с Ниной Ивановной в бурный и скоротечный любовный роман. Все могло бы так и закончится тайно, но однажды первый секретарь обкома партии застал их в непотребной позе прямо у себя в рабочем кабинете, куда он случайно вернулся поздно вечером.

Сазонова и Чупчик стащили у вахтера ключ от кабинета партийного босса и решили испытать неповторимые ощущения. На этом настояла Нина Ивановна, заверяя, что об этом никто не узнает. Ростислав Сергеевич поддался на ее уговоры. Но первый секретарь неожиданно вернулся и застал их как раз в тот момент, когда они усердно занимались сексом на большом дубовом столе. Партийный лидер области опешил от увиденного и даже не сразу смог найти в себе силы остановить их оргию.

Разразился страшный скандал. Обоих хотели с позором изгнать из комсомола, но помог опять-таки случай. Первый секретарь сам решил «попробовать» пышного комиссарского тела Нины Ивановны! Сазонова поняла, что если откажет в интиме первому, то навсегда потеряет возможность добиться своей цели — стать партийным лидером.

Так она стала любовницей первого секретаря обкома. Из комсомола ее не выгнали, оставив вторым секретарем. Но вот с Чупчиком пришлось расстаться. Во-первых, Ростислава Сергеевича перевели в какой-то периферийный райком, а во-вторых, ревнивый и горячий Чупчик, как он говорил сам, «не хотел питаться объедками с барского стола». Так они и расстались, на несколько месяцев.

Но, как бы это не было смешно и грустно, судьба вновь преподнесла сюрприз. Нина Ивановна забеременела. Правда от кого был это ребенок, она не знала сама. То ли, это был плод молодой «комсомольской любви», то ли тесная связь «мудрой партии и комсомола». Чупчику Сазонова сказала, что родившийся сын от него.

Ребенка назвали Арвилем в честь великого вождя Владимира Ильича Ленина и его армии. По первым буквам АРВИЛЬ — армия В. И. Ленина.

Чупчик исправно платил алименты, но жить с Сазоновой отказался. А ей, было это и надо. Кое-что приплачивал и первый секретарь, тоже считающий, что Арвиль его ребенок. Так они и жили, пока первого секретаря не перевели на повышение в ЦК в Москву.

После это пути разошлись у всех участников любовного треугольника. Чупчик, стал вторым секретарем райкома партии маленького городка на севере области, Нина Ивановна секретарем в обкоме, а их сын Арвиль, просто вырос и превратился в уголовника. Попавшись на грабеже, Арвиль снял со своих одногруппников по институту дефицитные тогда джинсы и загремел за решетку на шесть лет. Не помогли ни папины не мамины связи. Непутевый сын как не странно сблизил, уже постаревших Сазонову и Чупчика.

И тут грянула «перестройка» с ее «новыми временами». Сазонова и Чупчик решили вспомнить «молодость, которая им не удалась» и словно «дар божий», на их пути и появился Геращенко со своей идеей о «партии Космических коммунистов».

 

Геращенко вновь покосился на Сазонову. Она, поняла его молчаливый намек и встав из-за стола, просеменила как утка до небольшой трибуны тоже оббитой красной тканью.

— Товарищи братья! — Сазонова размашисто перекрестилась и повернулась к большому портрету Сталина, висевшему на стене за столом президиума.

— О, великий и мудрый учитель и апостол! Дай нам силы и мудрость в нашей святой борьбе и вере о прекрасном будущем. Во имя создателей великой идеи Ленина, Мао и святого пролетарского духа! Аминь! — Сазонова вновь покрыла себя крестным знамением и повернулась к аудитории.

Соратники вторили ей молитвой. Геращенко, поняв, что момент нужно сделать более пафосным, выскочил из-за стола. Встав на колени, он ткнулся несколько раз лбом в грязный дощатый пол. При этом Олесь Иванович переусердствовал и набил шишку. От боли у него потекли слезы, а изо рта вырвались нечленораздельные слова. Но со стороны было все похоже на краткую партийную молитву.

Причудливый портрет товарища Сталина возвышался над трибуной. К изображению, усатого вождя, был пририсован нимб в виде маленьких серпов с молотами. Посреди груди коммунистического тирана весел большой бронзовый крест.

— Товарищ святой апостол! Товарищ! Святой апостол! — бормотал Геращенко.

— Дай нам силы! Дай!! Нам силы!!!

Молодые члены, находящиеся в партере вторили Олесю Ивановичу, словно послушные дети. Грубые и писклявые голоса перемешались. Гул от них был похож на пчелиный вой. Чупчик тоже решил не отставать от своей жены и Геращенко. Он подскочил из-за стола и бросившись к портрету Сталина смачно поцеловал бронзовый крест.

— О святой Иосиф! О! Гений человеческого рода! — заорал Чупчик, как мартовский кот.

Геращенко, понимая, что Ростислав может перестараться, поднялся с колен и подойдя к Чупчику приобнял его за плечи:

— Брат мой товарищ, сейчас будем решать наши исторические задачи! — сказал Олесь Иванович громко.

Но тут же, тихо шепнул на ухо Чупчику:

— Сядь немедленно, сволочь! Ты мне все собрание своей выходной сломаешь!

Чупчик испугался и попятился на свое место. Геращенко, повернулся к аудитории и взмахнув руками словно режиссер, громко спросил:

— Ну, что товарищи братья?! Готовы ли вы принять решение?!

— Да, товарищ брат, готовы!!! — отдалось гулом голосов.

— Тогда товарищ и сестра Сазонова, зачитайте наше предложение! — Геращенко кивнул в сторону трибуны.

Нина Ивановна надела очки и опять перекрестившись, прокашлялась. Геращенко достал из кармана платок и вытер выступивший на лбу пот, недовольно посмотрел на свои колени. На брюках красовались два больших пятна.

«Опять пол не помыли! Мать их! Знали же, что я молиться буду на коленях! Сволочи!» — гневно подумал он.

— Товарищи братья! Центральный комитет партии комических коммунистов предлагает в это трудное для страны время выступить с акцией по склонению областной власти, поддержать решение гэ-ка-чэ-пэ эс-эс-эс-эр! И принять все необходимые меры для исполнения этих решений! — громкий голос Сазоновой сорвался и последние слова она пропищала, подняв вверх руку.

Аудитория поддержала ее аплодисментами. Сазонова поправив очки на носу, удовлетворенно улыбнулась и склонив голову к бумаге, продолжила:

— Для этого, мы предлагаем… первое! Создать боевую группу, которая с ультиматумом предстанет перед нашей областной властью! Второе! Телеграфировать в Москву о нашей акции! Третье! В случае нерешительности местных партийных и советских начальников взять всю полноту власти в свои руки!!!

Зал вновь зашелся аплодисментами. Это были не просто бурные овации. Это, была какая-то буря в маленьком душном помещении. Народ в комнате улюлюкал, свистел, орал и стонал от услышанного.

Сазонова попыталась перекричать соратников, но это ей долго не удавалось. Она, напрягая свои связки и мышцы шеи, как загнанная в угол лисой гусиха, шипела, брызгая слюной. Но народ все не успокаивался. Геращенко, видя, что Нине Ивановне не удается договорить, запрыгнул на стол и заревел как раненный лось.

— А ну! Дать слово договори-и-и-и-ть!!!

После его вопля в комнате стихло. Было даже слышно, как толстая муха стрекотнув крыльями, уселась на граненый стакан возле трибуны. Сазонова благодарно посмотрела на Геращенко и молвила, совсем охрипшим голосом:

— Четвертое! Все подробности обсудить немедленно!

Геращенко, стоя на красной скатерти стола, что есть силы заколотил в ладоши, затем перекрестившись, заорал:

— Мы творим историю товарищи братья!!! Это святой пролетарский дух Ленина. Сталина и Мао!

— Даешь, власть космических коммунистов!!!! — взвыл Степан Сковорода, здоровенный парень с рыжими волосами.

Он вскочил на свой стул и запрыгал, словно болельщик фанат на стадионе. Некоторые из его молодых товарищей заулюлюкали и затопали ногами. Геращенко, глядя на эту феерическую картину, довольно улыбался и подняв руку, спросил.

— Какие будут предложение товарищи братья?! — обратился он к залу.

— Товарищ секретарь брат! Возьмите меня в исполнительный комитет?! — крикнул ему Степан Сковорода.

— И меня…

— И меня… — вторили Сковороде его молодые товарищи.

Геращенко спрыгнул со стола, и картинно поправив сбившуюся скатерть, крикнул в зал:

— Товарищи братья, остается один человек от каждой возрастной ячейки! Нам нужно срочно провести заседание исполнительного комитета! Остальные свободны, но не расходится! Все должны быть в готовности до утра!!!

* * *

Кабинет заместителя начальника РОВД по службе майора Тупакова, находился на втором этаже недалеко от приемной. Сразу после окончания планерки начальник отдела с остальными замами уехал на совещание в ГУВД. Управление отделом он переложил на плечи Ивана Афанасьевича Тупакова.

Иван Афанасьевич вышел от начальника, грустно улыбнулся в приемной секретарше и направился в свой кабинет. Зайдя в свою рабочую обитель, он уселся за стол.

Возможно есть такие люди, которым нравится хоть на час побыть начальником, царем, халифом, но Иван Афанасьевич был не из их когорты. Вот и сегодня, когда на него переложили ответственность, Иван Афанасьевич совсем скис. Положение в стране было неопределенным, поэтому кому подчиняться никто на периферии не знал, это-то больше всего и тяготило Тупакова. Он понимал, что из него хотят сделать «козла отпущения».

Тупаков был мужчина среднего роста, спортивного телосложения, с открытым приветливым лицом. Ивану Афанасьевичу было пятьдесят три года, из них двадцать семь он посветил милицейской службе. Он сменил множество должностей. Начинал обычным патрульным. Затем работал участковым, начальником вытрезвителя, немного работал начальником участковых. И вот его назначили на должность заместителя начальника отдела. Он был по сути дела вторым лицом в РОВД. Эта была самая верхняя точка в его карьере. Сначала он упивался этим положением, ему нравилось быть начальником, но постепенно когда он получил несколько взысканий за чужие грешки, он понял, что эта должность «козла отпущения». Теперь день ото дня, Иван Афанасьевич мечтал, чтобы его сняли с замов и перевели на более спокойную и менее ответственную работу.

Совсем недавно Тупакову влепили выговор и по партийной линии. Иван Афанасьевич, после переизбрания Панасюка, выполнял обязанности партийного секретаря отдела. Его избрали единогласно на эту суматошную, никому не нужную и главное неоплачиваемую, общественную должность. А выговор он получил за свою инициативу.

На одном из партийных совещаний в райкоме, все секретари партийных организаций отчитывались о своей проделанной работе за полугодие. Каждый зачитывал план мероприятий на будущее. Когда же выступил Тупаков, произошел конфуз. После одного из оглашенных Иваном Афанасьевичем пунктов, в зале раздался оглушительный смех, а первый секретарь лишился дара речи. Иван Афанасьевич сначала не понял, над чем смеются. Но вскоре его предложение «провести комсомольский кросс в честь тысячелетия крещения Руси» вылилось в выговор. Смеялись над этим долго. Иван Афанасьевич получил запись в личную партийную карточку «За политическую невнимательность и неграмотность при работе».

 

Иван Афанасьевич сидел и смотрел в окно. Теплый сухой август словно издевался прекрасной погодой над Тупаковым. На небе не было ни облачка. Нежно-голубая даль расслабляла сознание. Глядя в васильковую пустоту, Иван Афанасьевич на мгновение отвлекся от тяготящих его мыслей.

В дверь неожиданно постучали. Тупаков вздрогнул и недовольным голосом произнес:

— Да! Да! Войдите.

В кабинете появились двое. Первый был старший лейтенант Рахим Масуддович Белембесов.

По национальности он был не то татарин, не то башкир. В мусульманских народностях Тупаков разбирался плохо. Про себя всех мусульман Иван Афанасьевич называл «чурками».

Белембесов был невысокого роста, коренастый со смуглой кожей и слегка раскосыми глазами. На русском он говорил чисто, без акцента. В профессиональном неофициальном ранге оперов он квалифицировался как средненький. Но зато никогда не нарушал служебной дисциплины, возможно потому, что не пил, хотя слыл большим бабником. В отделе поговаривали, что Белембесов «стучал» начальнику, а в управлении ходили слухи, что Рахим «стучал» и на своего начальника, хотя тот считал «его своим человеком». Поэтому при Рахиме, большинство сотрудников и РОВД и ГУВД, вели разговор очень осторожно. Друзей Белембесов не имел.

Вторым вошедшим оказался лейтенант Манушко. Внешне он был полной противоположностью Белембесова. Манушко высокий худой хохол, с прямыми как солома ржаными волосами, делавшими его похожим на пугало из сказки про Элли и волшебника изумрудного города. Его большой тонкий нос, заостренный к концу и ярко выдвинутые в сторону скулы, придавали лицу зловещее выражение.

— Можно, Иван Афанасьевич? — Белембесов слащаво улыбался.

Его маленькие, словно угольки, азиатские глазки, буравили Тупакова. Ивану Афанасьевичу совершенно не хотелось видеть и тем более общаться с этими двумя идиотами, но он ответил:

— Да, да заходите. Что случилось, по какому делу?

Нежданные гости, уселись напротив Ивана Афанасьевича на стулья. Разговор начал Белембесов, он был старший по званию и чувствовал себя начальником над Манушко.

— Иван Афанасьевич, как я понял, вы в данный момент за начальника?

— Да, а что?

— А сам начальник скоро вернется? — вопросом на вопрос ответил Белембесов.

Он продолжал ехидно улыбаться. В эти секунды Тупакову захотелось дать ему в морду. Но он смог лишь раздраженно прикрикнуть на азиата:

— Да вы что, радио не слушаете? В стране, черт знает, что творится! Начальника и других замов в управу вызвали! На экстренное совещание и когда он будет, не знаю! Пока за него я и все вопросы ко мне! — дал понять Тупаков, кто хозяин в кабинете.

— Конечно, конечно. Иван Афанасьевич! Вы правы! В стране черт знает, что творится! Радио мы слушаем, в курсе. И не только радио слушаем. Вот уж объясните нам не смышленым, кому теперь мы подчиняемся-то? — Белембесов все также ехидно улыбался.

Он своим вопросом провоцировал Тупакова, а заодно и проверял, стоит ли ему рассказывать о собрании в уголовном розыске, или нет.

— Да вы, что с ума сошли? Как это кому подчиняться? Что за бред?

— Нет, я не о вас. Я о более высоких начальниках. Кто нами сейчас руководит-то?

Тупаков уставился на Белембесова. Он не понимал, к чему тот клонит. Но Иван Афанасьевич знал одно, хитрый азиат его провоцировал.

— Каких еще таких более высоких?

— Ну, в Москве, кому мы подчиняемся, Ельцину или гэкачепэ? — рубанул в лоб Белембесов.

Тупаков тяжело засопел, вопрос напугал Ивана Афанасьевича.

— Какому еще Ельцину? — почти пропищал Тупаков.

— Ну, этому, который президент рэ-сэ-фэ-сэ-эр!

— Ах, этот?! Нет! Никаких Ельциных, Пельциных! Гэ-ка-че-пэ, там ведь Пуго, наш министр, значит только ему! — словно спрашивал самого себя Тупаков.

— А если придет депеша от Ельцина подчиняться только ему, что тогда? — не унимался Белембесов.

— Что тогда? Что тогда!? Какая еще депеша?! Что ты мне тут воду мутишь?

— Да я Иван Афанасьевич не мучу, так интересуюсь, на всякий случай, вдруг чего!

— Что значит… вдруг чего?

— Ну, вдруг власть-то поменяется?

— То есть, как это поменяется?! — до Тупакова не доходил ход Мыслей Белембесова.

Он и представить себе не мог, что коммунисты потеряют власть.

— Ну, допустим, власть переменится, то есть ее захватят, какие ни будь заговорщики.

— Где, в Москве?!!!

— Да хоть в Москве, хоть в Белоярске, хоть у нас в отделе?

— У нас в отделе?!!! Ты, что Белембесов такое говоришь?!!! — почти прошептал Иван Афанасьевич.

Его обуял дикий страх при последней фразе Белембесова.

Тот вдруг перестал улыбаться и жестко сказал:

— Пока вы тут сидите в носу ковыряетесь, в отделе, что ни есть самый настоящий переворот! Бунт, понимаете! Власть хотят захватить!

— Что? Как это захватить?

— Да вот так! Они, наверное, уже дежурку захватили, а это все!

— Кто это они?

— Да, мы только, что с собрания в уголовном розыске. Опера постановили против этого гэкачепэ, а значит и против Пуго выступить. Так, что пора тревогу бить, в управу сообщать, пока не поздно! Иначе такое может начаться!

Эти слова повергли Тупакова в шок. Он не мог говорить. Дыхание участилось. Страшные мысли закружились в голове февральской пургой. А то, что добавил Манушко, было просто ударом ниже пояса.

— Кстати, Иван Афанасьевич, они сюда могут прийти с минуты на минуту. Они ведь понимают, что вы главный в отделе, значит именно вас и нужно нейтрализовать. Вам немедленно о заговоре нужно сообщить в управление, иначе промедление смерти подобно!

Иван Афанасьевич продолжал молчать. Удары сердца боем кувалды отдавались в висках. Но неожиданно для Белембесова и Манушко, он заорал так, что оба вздрогнули:

— Доложить в управление?! А, что я могу доложить?! О, этом, как вы говорите бунте?! Если я сам ни хрена не знаю?! А если это все фигня? Как обо мне в управе подумают? Да меня сразу же уволят к чертовой бабушке! — Тупаков судорожно схватил трубку прямого телефона с дежуркой.

Вызов шел, но на том конце провода долго никто не подходил к аппарату. Наконец Иван Афанасьевич услышал, как ему показалось усталый голос Григория Тунцова:

— Слушаю Иван Афанасьевич.

— Василий, где там Малахов? Пусть возьмет трубочку.

От напряжения у Тупакова на лбу выступили капельки пота, которые блестели словно жемчуг на лбу восточной красавицы.

— Иван Афанасьевич, он не может сейчас подойти, он оружие считает.

Услышав этот ответ, Тупаков начинал понимать, что Белембесов не лгет. Малахов скорее всего точно, что-то задумал.

— Ладно, пусть позвонит позже, как освободится.

— Хорошо, я передам.

Тупаков Медленно положил трубку и посмотрел на Белембесова.

— Ну, что ответили?

— Оружие он считает.

— А, понятно, уже начинается! Звоните в управу!

— Звоните! Иван Афанасьевич, не то поздно будет! — поддержал Манушко.

— Нет, пока я лично не переговорю с Малаховым, звонить не буду, я должен с ним поговорить, может в дежурку сходить?

— Да, вы что, с ума сошли?! Они ведь вас сразу в ивээс запрут!! — испугался Белембесов.

— Как это запрут? Меня?! Зам начальника по службе? Да они не посмеют!!! — не хотел мириться Тупаков.

— Говорю вам, звоните в управление. Еще неизвестно, сколько народу этих сволочей поддержит! Может на нашей стороне никого и не останется! А кто на их агитацию не поддастся, наверняка смоется с работы!

Тупаков не верил, вернее не хотел поверить, что в его родном отделе такое возможно!

Шутка ли бунт!

Если это правда, то не снести ему головы. Поэтому нужно подстраховаться. Тупаков медленно снял трубку городского телефона, вспоминая номер дежурной части управления. Плавным движением поднес ее к уху при этом, пристально глядя на Белембесова и так же плавно, положил трубку обратно.

Телефон не работал.

— Что? Почему не звоните? Что случилось? — Белембесов привстал со стула.

Его выражение лица кардинально изменилось. Оно, стало каким-то жестоким, чем-то похожим на лицо кочевого воина из орды хана Батыя, когда тот уводил в полон русичей.

Манушко озабоченно заерзал на стуле:

— Я это… в туалет, что-то… живот свело! — хитрый хохол понял, что ему лучше сейчас на некоторое время оставить эту компанию.

Он медленно встал и держась за живот, вышел из кабинета. Туалет находился недалеко. Подойдя к его двери, Манушко тяжело вздохнул. Этот сортир на втором этаже, он не любил. С ним у Манушко были связаны очень неприятные воспоминаниями…

…Случилось все почти год назад. Отдел праздновал день милиции. Был организован торжественный вечер с застольем в одном из близлежащих дворцов культуры района. Празднование, прошло более-менее спокойно, конечно пара человек напились. Ну, а в остальном все было в порядке, никто не подрался и посуду не били. Около двенадцати часов ночи начали расходиться. Но большинству личного состава выпитой дозы было мало. Все решили небольшими компаниями, как говориться «догнать это дело». Вопрос, где это сделать ни у кого не вызывало сомнения — в родном отделе. Ведь не на улице же пить, тем более ноябрь стоял холодный. Все группками потянулись в РОВД продолжать отмечать праздник. Примерно часа в три ночи Манушко уже совсем пьяный решил сходить по нужде и почему-то поперся он не в свой туалет на третьем этаже, куда обычно и ходил, а спустился, в этот чертов сортир на втором.

Когда он зашел в уборную, то свет в помещении не горел. Вытянув вперед руки, Манушко на ощупь стал медленно продвигаться в глубь, примерно зная на память расположение писсуаров. Когда до керамической раковины по его расчетам оставалось совсем немного, ноги вдруг наткнулись на что-то большое и мягкое и как через мгновение понял Манушко, живое. Он вдруг почувствовал, что «ЭТО» крепко схватило его за икры ног. Затем послышался грубый звериный рык. Манушко окаменел, словно его парализовало.

— Помогите… — едва слышно выдавил он из себя, прекрасно понимая, что никто не услышит.

Слабенький призыв о помощи Манушко тонул в звуках звериного рева. Ноги и руки задрожали, мозг не смог регулировать внутренние органы. Мочевой пузырь, самопроизвольно расслабился и горячие струи мочи, потекли по ляжкам. А между тем неизвестное существо перебирало свои «клешни» все выше и выше по телу Манушко. Наконец «чудовище» встало в полный рост. Манушко зажмурил глаза, его полость рта была сухая, слюни, словно выкипели от страха.

Восставшая биомасса хрипло прорычала:

— Кто это? Я твою мать… встать не могу! Помогите до кабинета дойти!

Сознание стало возвращаться к Манушко. В этом хрипящем зверином рыке он узнал голос своего коллеги опера Бобуряна. Манушко протрезвел в одну секунду. Запах чесночно — водочного перегара ударил Манушко в нос. Он продолжал стоять в молчании. Бабурян тем временем ощупал его лицо, волосы, уши.

— Кто здесь? Ответь! — повторил он вопрос.

Его сильно шатало. Манушко тоже начал вибрировать в такт раскачки Бабуряна.

— Это я, Левон, — проскулил он.

— Ты, что ли Манушко? Ишак беременный! Отведи меня в кабинет, твою мать! Видишь, ели стою! — ругался Бабурян с легким кавказским акцентом.

Манушко забросил руку Бабуряна себе на плечо и с трудом повел его к выходу. Лишь когда они поднимались по лестнице, Манушко почувствовал, что штаны и носки у него мокрые…

Вот такие неприятные воспоминания ассоциировали у лейтенанта Манушко с этим проклятым туалетом. Сейчас идти на третий этаж было опасно и Манушко зашел в злополучный клозет. Уже открывая дверь уборной, Манушко краем глаз увидел, что к кабинету Тупакова идут капитан Огурцов и два опера — Гришин и Михайленко. Выражение их лиц было серьезным. Перед тем как юркнуть в туалет, Манушко на мгновение встретился с ними взглядом. В сортире он спешно зашел в одну из кабинок и сняв штаны уселся на унитаз. Минуты казались ему часами. Холод сантехники лишь усиливал напряжение.

Вдруг открылась дверь в коридор. Кто-то медленно вошел в туалет. Громкие отчетливые шаги приближались к кабинке, где сидел Манушко. Неизвестный остановился возле дверки…

 

После бегства Манушко, Тупаков и Белембесов некоторое время смотрели на не работающий телефон. Тишину нарушил Иван Афанасьевич:

— Что делать-то будем? Рахим, что делать-то?

По тому, что Тупаков назвал Белембесова по имени, тот понял, что грозный зам начальника растерялся и просит у него совета и помощи.

— Надо дозвониться до управления любой ценой! От этого звонка будет все зависеть! Сейчас пойдем в приемную и оттуда, попробуем.

— Да, да, ты прав Рахим. — Тупаков сгреб со стола все бумаги и запер их в сейф.

В это время, дверь кабинета открылась, и вошли Огурцов и Гришин. Вид у них был мрачный и довольно угрожающий. Иван Афанасьевич замер, а Огурцов молча прошел к столу Тупакова и не сводя с него глаз, снял трубку прямого телефона с дежуркой:

— Алло, Петрович? Здесь он. Да у него гость! Из наших. Твой любимчик Белембесов! Наверное, иуда уже все разболтал. Но как я понял, Иван Афанасьевич человек степенный и рассудительный, и глупостей еще не успел наделать. У него, наверное, телефон сломался. Ну ладно, все. Жди! — Огурцов положил трубку.

Тупаков продолжал стоять в одной и тоже позе. Он понял, что визитеры пришли не анекдоты рассказывать.

— А ты, что тут делаешь Белембес? Ведь на собрании договорились ничего никому не болтать?! — Гришин уселся рядом с Рахимом на стул и положил руку ему на плечо.

— Да, я так. Зашел по-дружески. Я ничего, никому и не говорил. — Белембесов натянул улыбку и его глазки, лукаво забегали.

— Да брось ты нам лапшу на уши вешать. С каких пор ты стал другом Ивана Афанасьевича? — спросил Огурцов.

— Нет, он мне ничего не говорил, поверьте! — заикаясь, лепетал Тупаков.

— А что он должен был сказать? — прищурился Огурцов.

— Нет, ну, я не знаю, — оправдывался Иван Афанасьевич, поняв, что попался на уловку опытного опера.

— Да вы садитесь, Иван Афанасьевич, что вы стоите? Или вы куда ни будь собрались? А куда намылился Манушко, друг твой? — Огурцов перевел свой допрос с Тупакова на Белембесова.

— Что это за допрос в моем кабинете? По какому праву? Я вас старше по должности! — но Иван Афанасьевич не успел высказать своего возмущения.

Белембесов, неожиданно низко нагнувшись, распрямился как пружина в будильнике, при этом ударив кулаком в живот рядом сидящего Гришина. Рахим, вскочил и открыв дверь, помчался по коридору. Огурцов в первое мгновение растерялся, затем самообладание вернулось к нему, он выбежал за беглецом, но было уже поздно. Белембесов подбегал к лестнице, ведущей на первый этаж. Огурцов вернулся в кабинет и схватив трубку прямой связи с дежуркой, судорожно застучал по клавише телефона:

— Петрович! Это я Огурцов! Тут Белембес сбежал! Сейчас должен мимо тебя пробежать! Перехвати его!

Гришин корчился от боли. Он все еще не мог прийти в себя после сильного удара. Тупаков продолжал стоять с разведенными руками. Он не верил своим глазам. Между тем Белембесов в три прыжка спустился по лестнице на первый этаж и пробежав вестибюль, толкнул большую стеклянную дверь и оказался на улице. А еще через несколько секунд, он скрылся в толпе прохожих.

 

Старший лейтенант Михайленко стоял в туалете возле закрытой кабинки. Он знал, что там сидел Манушко, но стоял и молча ждал. Но вскоре терпение лопнуло и Михайленко громко сказал:

— Эй ты мошонка! — так по кличке звали Манушко многие опера.

От этого прозвища Манушко приходил в бешенство, но сейчас он лишь вздрогнул от резкого голоса.

— Долго ты еще своей задницей унитаз греть будешь? Давай выходи! Мне уже надоело тут дерьмо с мочой нюхать! Выходи скотина!

Манушко медленно встал с унитаза, натянул штаны и открыл щеколду кабинки. Дверь со скрипом открылась. Манушко встретился взглядом с Михайленко. Тот стоял и улыбался. В его улыбке отражалась жалость и издевка.

— Ладно, мошонка. Пошли поговорить надо.

— А куда?

— Пошли, сейчас увидишь. Да не бойся, плохого тебе никто ничего не сделает. Кому ты нужен? Ублюдок! Просто веди себя нормально и все!

Михайленко пропустил Манушко вперед, положа руку ему на плечо. Они прошли в кабинет Тупакова. Там Гришин уже отошел от удара и сидел с виноватым видом. Огурцов ходил по кабинету.

— Что случилось?

— Да вот не ожидали, Белембес Гришку шарахнул и сбежал. Дежурка не успела перехватить! Сейчас, наверное этот козел с первого попавшегося телефона — автомата звонит на ноль два! Так, что надо торопиться

...