I

Рабы Сциллы

Ни в коей мере не встревоженный ни сотрясавшими город волнениями, ни яростью бури, с каждым порывом ветра грозившей смести с лица земли крылокаменные стены, а глинобитный кирпич разметать, разбить в прах, вновь превратить в породившую его глину, Его Высокомудрие патера Кетцаль, Пролокутор Капитула Сего Священного Нашего Града, Вирона, пристально изучал увядшие, землистые черты собственного лица, отраженные полированным брюшком серебряного чайника.

Как и каждый день в этот же самый час, он повернул голову вправо, внимательно изучил свой практически безносый профиль, столь же внимательно осмотрел его с другой стороны, поднял подбородок, пригляделся к длинной, на удивление морщинистой шее. Лицу и шее он со всем тщанием придал форму и цвет сразу же по пробуждении, верша ежеутренний туалет, однако к десяти утра что-либо вполне могло (пусть вероятность сего и ничтожна) пойти насмарку – отсюда и это вызывающее улыбку, но весьма скрупулезное самосозерцание.

– Поскольку я – человек обстоятельный, – пробормотал он, делая вид, будто разглаживает тоненькую, поседевшую добела бровь.

Последнему его слову вторил раскат грома, сотрясший Дворец Пролокутора до основания. Все светочи в комнате вспыхнули в полную силу, оконные стекла задребезжали под натиском ливня и града.

Патера Ремора, коадъютор Капитула, серьезно, без тени улыбки кивнул.

– В самом деле, Твое Высокомудрие, в самом деле. Внимания и обстоятельности тебе… э-э… не занимать.

Однако возможности промаха это вовсе не исключает…

– Но я старею, патера, а годы не щадят даже самых обстоятельных из людей.

На длинном костлявом лице коадъютора отразилась немалая скорбь.

– Увы, Твое Высокомудрие, – вновь кивнув, вздохнул он. – Увы, не щадят.

– Как и многое прочее, патера. Как и многое прочее. Наш город… да что там – сам круговорот стареет на глазах. Юные, мы замечаем лишь то, что молодо, подобно нам самим. Свежую травку на древних могилах. Молодую листву на старых деревьях.

Вновь приподняв подбородок, Кетцаль еще раз смерил выпуклое отражение собственного лица пристальным взглядом из-под тяжелых, набрякших век.

– Такова уж она, золотая пора красоты и… э-э… элегической поэзии, Твое Высокомудрие, – поддакнул Ремора, вертя в руках изысканный, тонкой работы сандвич.

– Ну а видя приметы зрелого возраста в себе самих, мы замечаем их и в круговороте. Много ли хемов, видевших человека, видевшего человека, помнящего день сотворения круговорота Пасом, отыщется в наши дни? Считаные единицы!

Слегка ошеломленный стремительным экскурсом в столь давнее прошлое, Ремора снова кивнул.

– Воистину, Твое Высокомудрие, воистину считаные единицы, – подтвердил он, украдкой вытирая пальцы, испачканные вареньем.

– С годами все чаще обращаешь внимание на повторы, все яснее осознаешь цикличность природы мифа. Получение посоха открыло передо мною возможность ознакомиться с множеством древних документов, и я прочел каждый со всем вниманием. Завел обыкновение посвящать сему по три иераксицы ежемесячно. Только сему, не считая неизбежного отправления погребальных обрядов. Строго-настрого наказал протонотарию не назначать аудиенций на эти дни. Рекомендую подобную практику и тебе, патера.

Новый раскат грома сотряс комнату от пола до потолка; за окном огненноглавым драконом сверкнула молния.

– Пожалуй, я… мм… восстановлю этот разумный обычай немедля, Твое Высокомудрие.

– Немедля, говоришь?

Приняв решение при первом же удобном случае припудрить подбородок, Кетцаль оторвал взгляд от серебряного чайника.

– Ну что ж, если хочешь, ступай к юному Наковальне, распорядись. Распорядись сию же минуту, патера. Сию же минуту.

– Боюсь, это… э-э… неосуществимо, Твое Высокомудрие. Патера Наковальня отослан мною с… мм… неким поручением еще в мольпицу и до сих пор… мм… не вернулся.

– Понимаю. Понимаю.

Дрожащей рукой подняв чашку, Кетцаль коснулся губами золоченого ободка и опустил ее, но не так низко, чтоб выставить на обозрение подбородок.

– Мне нужен говяжий бульон, патера. Вот это нисколько не прибавляет сил. Нужен крепкий говяжий бульон. Будь добр, позаботься.

Давным-давно привыкший к этой просьбе, коадъютор Кетцаля поднялся на ноги.

– Приготовлю своими руками, Твое Высокомудрие. Займет это… э-э… всего… мм… глазом моргнуть не успеешь. Вскипятить воду… мм… залить крутым кипятком… Твое Высокомудрие может вполне на меня положиться.

Провожая взглядом пятящегося к двери Ремору, Кетцаль неторопливо опустил чашку из тонкого фарфора на блюдце и даже пролил из нее пару капель: человек обстоятельный обстоятелен во всем, вплоть до этаких мелочей. Негромкий, сдержанный шорох затворяемой двери… хорошо. Щелчок задвижки… прекрасно! Теперь никто не войдет к нему без шума и некоторой задержки: механизм задвижки он сконструировал сам.

Не покидая кресла, он извлек из ящика комода у противоположной стены пуховку и нежно нанес на крохотный, заостренный, тщательно вылепленный с утра подбородок новый слой пудры телесного цвета, снова, то хмурясь, то улыбаясь, повертел головой из стороны в сторону, пригляделся к собственному отражению в чайнике: ну-с, каков эффект? Прекрасно, прекрасно!

Проливной дождь хлестал в окна с такой силой, что струйки студеной воды, сочась внутрь сквозь щели оконных рам, скапливались манящими лужицами на подоконниках из молочного кварца, каскадами текли вниз, пропитывая ковер. Да, и это тоже прекрасно! В три пополудни ему предстоит возглавить личное жертвоприношение – двадцать один серый конь в яблоках, дар советника Лемура (ныне, увы, посмертный), по одному жеребцу всем богам разом за каждую неделю, миновавшую с тех пор, как поля Вирона в последний раз окропило благодатной, живительной влагой дождя хоть сколько-нибудь существеннее мелкой мороси. Что ж, теперь жертва может быть – и будет – объявлена благодарственной, вот только… Узнает ли к тому времени паства о кончине Лемура?

Кетцаль надолго задумался, размышляя, благоразумно ли оповещать паству о сем факте, буде они до сих пор пребывают в неведении: вопросец-то немаловажный… Наконец он – хоть временное, да облегчение! – извлек из потайных гнезд в нёбе шарнирные клыки, с радостью, прислушиваясь к негромким щелчкам, вставил каждый в свою лунку, ликующе осклабился и подмигнул собственному отражению, искаженному выпуклым серебром. Очередной удар грома заглушил лязг задвижки почти целиком, но не зря же Кетцаль бдительно приглядывал за ней краем глаза!

Задвижка брякнула вновь, громче прежнего: единоборство с неудобной, норовистой железной ручкой по ту сторону двери, поворот коей, будучи завершен, высвобождал из гнезда массивную, тугую защелку, стоил Реморе изрядных трудов.

Кетцаль словно бы невзначай промокнул губы салфеткой, а едва он вновь расстелил ее на коленях, его клыки исчезли, как не бывало.

– Да, патера? – брюзгливо осведомился он. – Что у тебя еще? Уже пора?

– Бульон, Твое Высокомудрие, – напомнил Ремора, водрузив на стол небольшой поднос. – Позволь… мм… нацедить тебе чашечку? Для сей цели я… э-э… разыскал чистую.

– Будь добр, патера. Будь добр, нацеди, – с улыбкой ответил Кетцаль. – В твое отсутствие я размышлял о природе смешного. Случалось ли тебе задумываться о том же?

Ремора опустился в кресло.

– Боюсь, что нет, Твое Высокомудрие. Нет, не случалось.

– А что стряслось с юным Наковальней? Ты ведь не ожидал, что его отлучка настолько затянется?

– Не ожидал, Твое Высокомудрие. Я послал его в Лимну, и…

Высыпав в чашку несколько ложек бульонного порошка, Ремора залил порошок кипятком из небольшой медной кастрюльки, принесенной с собой. Над чашкой заклубился невесомый, полупрозрачный пар.

– И, надо заметить, несколько… мм… обеспокоен. Прошлая ночь не обошлась без толики… мм… беспорядков, э? – продолжал он, энергично размешивая бульон. – Увы, этот… э-э… сопливец, Шелк… патера Шелк. Я с ним знаком…

– Да, протонотарий меня обо всем известил, – вспомнил Кетцаль, с едва заметным кивком принимая курящуюся паром чашку, – но, думаю, в Лимне должно быть спокойнее.

– Вот именно, Твое Высокомудрие. Я рассудил точно так же.

Осторожный глоток… На миг задержав горячую, солоноватую жидкость во рту, Кетцаль с наслаждением пропустил ее сквозь сложенные клыки.

– Отправлен он был на поиски… мм… э-э… одной особы. Особы… э-э… водящей знакомство с пресловутым патерой Шелком. Кстати, самого патеру разыскивает городская стража, э? Не говоря уж кое о ком еще. О прочих… э-э… заинтересованных сторонах. Насколько мне известно. Кроме того, с утра я, Твое Высокомудрие, отправил своих людей по следам юного Наковальни, однако столь… мм… необходимый всем нам ливень изрядно затруднит поиски, причем всем до единого, мм?

– А скажи-ка, патера, ты плаваешь?

– Я, Твое Высокомудрие?.. То есть, в… мм… в озере? Нет. По крайней мере, не предпринимал подобных купаний вот уже много лет.

– Я тоже.

– Однако, – заговорил Ремора, нащупывая суть вопроса, пока что оставшуюся загадкой, – подобные упражнения весьма, весьма на пользу тем, кто… мм… тем, кто не удлиняет срок жизни при помощи всевозможных устройств, э? Не угодно ли Твоему Высокомудрию принять горячую ванну перед жертвоприношением? Или… а-а, вот оно! Источники! Целебные источники близ Урбса. Оздоровительные купания… Быть может, пока обстановка здесь столь беспокойна… э?

Кетцаль встряхнулся. При этом по его телу обычно пробегала зыбкая дрожь, свойственная толстякам, однако в тех нескольких случаях, когда Реморе выпадала повинность укладывать его на кровать, тело Кетцаля неизменно оказывалось на удивление легким и гибким.

– Служение богам…

Сделав паузу, Кетцаль улыбнулся.

– Разумеется, Твое Высокомудрие, служение богам превыше всего. О всемерной… э-э… защите интересов Капитула я позабочусь сам, лично, э? – зачастил Ремора, откидывая со лба непослушные пряди поредевших черных волос. – Каждый обряд, свершенный с… мм…

– Не сомневаюсь, ты помнишь эту историю, патера, – покачиваясь из стороны в сторону, быть может, мысленно усмехаясь, перебил его Кетцаль. – Муж-чина и Жен-щина, в саду, точно кролики. И эта… как, бишь, они называются?

В качестве пояснения он поднял перед собою тонкую, в извивах синеватых вен, сложенную горстью ладонь тыльной стороной кверху.

– Кобра, Твое Высокомудрие?

– И кобра, уговорившая Жен-щину съесть плод с ее древа, чудесный плод, наделяющий всякого вкусившего мудростью.

Ремора кивнул, гадая, каким бы образом вернуть разговор к источникам.

– Да, аллегорию я… мм… припоминаю.

Кетцаль закивал – с одобрением, энергично, будто мудрый наставник, удостаивающий похвалы смышленого малыша.

– Обо всем этом есть в Писании. Или почти обо всем. Бог по имени А-лах изгнал Жен-щину с мужем из сада.

На время умолкнув, он глубоко задумался, погрузился в себя.

– Кстати заметить, А-лаха мы, кажется, совсем позабыли. Упустили из виду. На моей памяти жертв ему не приносили ни единого раза. Мало этого, никто даже не задается вопросом, чего ради кобра соблазнила Жен-щину съесть этот плод.

– Из чистой… э-э… злокозненности, Твое Высокомудрие? Я с детства полагал именно так.

Кетцаль посерьезнел, закачался из стороны в сторону чуть быстрее.

– Дабы Жен-щина влезла на его дерево, патера. И ее муж тоже. И рассказ о них не завершен, ибо вниз они не спустились. Вот отчего я спрашивал, случалось ли тебе размышлять о природе смешного. Патера Наковальня – хороший пловец?

– Э-э… я… мм… представления не имею, Твое Высокомудрие… а что?

– Ты ведь считаешь, будто тебе известно, зачем женщина, на поиски которой ты его послал, отправилась к озеру за компанию с нашим проказником, Шелком, чье имя я уже не раз видел на стенах.

– Э-э… Твое Высокомудрие… мм… невероятно проницателен, как всегда, – слегка втянув голову в плечи, пролепетал Ремора.

– Не далее как вчера я заметил его нацарапанным на высоте пяти этажей, – словно не слыша лепета коадъютора, продолжал Кетцаль, – и притом изрядно растянутым в ширину.

– Какой позор, Твое Высокомудрие!

– Не забывай о почтении к нашим ризам, патера. Сам я плаваю неплохо. Не так хорошо, как рыба, но очень, очень неплохо. По крайней мере, некогда пловцом был неплохим.

– Рад слышать, Твое Высокомудрие.

– Шутки богов весьма длинны в пересказе. Вот отчего тебе надлежит посвятить иераксицы вдумчивому чтению древних хроник, патера. В скором времени выучишься мыслить по-новому, куда лучше прежнего. Сегодня как раз иераксица. Благодарю за бульон. Ступай.

Ремора поднялся на ноги и поклонился.

– Как будет угодно Твоему Высокомудрию.

Его Высокомудрие, вновь погрузившись в раздумья, устремил взгляд ему за спину.

– Я не раз уже замечал, – решившись на отчаянный риск, заговорил Ремора, – что твой собственный образ мыслей значительно… э-э… отличается от общепринятого… что мыслишь ты… мм… много тоньше, изящнее большинства.

Ответа не последовало. Ремора сделал шажок назад.

– А уж осведомленность Твоего Высокомудрия в любых… э-э… материях, какие ни возьми, поистине поражает… мм… воображение.

– Постой, – приняв решение, распорядился Кетцаль. – Мятежи. Что Аламбрера? Пала?

– Что-что, прости?.. Аламбрера? Э-э… нет, Твое Высокомудрие. Сколь мне известно, нет.

Негромко вздохнув, Кетцаль потянулся за чашкой с бульоном.

– Значит, сегодня вечером… Сядь, патера. Вечно ты прыгаешь, скачешь, на месте не усидишь. На нервы, надо заметить, действует. Не доведет тебя непоседливость до добра. Лемур мертв. Об этом ты знаешь?

Ремора, со стуком захлопнув невольно разинутый рот, опустился в кресло.

– Не знаешь. Хотя по службе обязан держаться в курсе событий.

Ремора пристыженно склонил голову, признавая за собой упущение.

– Позволь осведомиться, Твое Высокомудрие…

– Каким образом о сем узнал я? Тем же самым, каким узнал, что женщина, за которой ты послал Наковальню, отправилась к озеру Лимна вместе с патерой кальдом. С Шелком.

– Твое Высокомудрие!

Кетцаль вновь одарил Ремору безгубой улыбкой.

– А не боишься ли ты, патера, что меня арестуют? Бросят в ямы? Вероятнее всего, Пролокутором в таком случае станешь ты… а ям я не боюсь.

Удлиненная, без единого волоска, голова Кетцаля мелко закачалась, запрыгала над чашкой.

– Бояться ям, в мои-то годы… Ничуть, ничуть!

– И тем не менее молю, Твое Высокомудрие, будь… э-э… осмотрительнее.

– Отчего город не пылает от края до края, патера?

Захваченный врасплох, Ремора бросил взгляд за ближайшее из окон.

– Глинобитный кирпич, крылокаменные стены. Деревянные брусья, поддерживающие верхние этажи. Солома либо черепица кровель. Минувшей ночью сгорели пять торговых кварталов. Отчего же сегодня огнем не охвачен весь город?

– Ливень, Твое Высокомудрие, – призвав на помощь всю храбрость, предположил Ремора. – Обильные… э-э… осадки с раннего утра.

– Именно, именно. В мольпицу патера кальд, Шелк, отправился с некоей женщиной в Лимну. В тот же самый день ты отправил туда Наковальню на поиски особы, «водящей с патерой знакомство». Также женщины, поскольку уточнений ты всячески избегал. Ну а за час до обеда со мной говорил по стеклу советник Лори.

Ремора напрягся всем телом.

– Он-то и сообщил Твоему Высокомудрию, что советника Лемура более нет среди нас?

Кетцаль покачал головой вправо-влево.

– Напротив, патера: он сообщил мне, что Лемур жив. Жив, невзирая на слухи о его смерти. Каковые он и просил меня опровергнуть сегодня, после полудня.

– Но если советник… э-э… Лори уверяет, что…

– Значит, Лемур, вне всяких сомнений, мертв. В противном случае он побеседовал бы со мною лично. Либо показался бы в Хузгадо. Либо и то и другое.

– Но пусть даже так, Твое Высокомудрие…

Возражения коадъютора, словно поддержав нетерпеливый взмах узкой ладони Кетцаля, оборвал очередной раскат грома.

– Сумеет ли Аюнтамьенто одержать верх без него? Вот в чем вопрос, патера, вот в чем вопрос! Мне нужно твое мнение.

Дабы заручиться хоть каким-нибудь временем на раздумья, Ремора потянулся к собственной чашке, отхлебнул давно остывшего чаю.

– Помимо Аламбреры, немало оружия и боеприпасов… э-э… так сказать, мускулов всякой распри, хранится в… э-э… расположении расквартированной в городе стражи.

– Это я знаю сам.

– Ну, а Аламбрера, Твое Высокомудрие – сооружение весьма… мм… внушительное. По моим сведениям, одна ее наружная стена достигает двенадцати кубитов… э-э… в поперечнике… однако Твое Высокомудрие полагает, что нынче вечером она сдастся? Могу ли я узнать, из каких источников Твое Высокомудрие почерпнул сии сведения, прежде чем высказать мнение?

– Ни из каких, – буркнул Кетцаль. – Просто-напросто размышляю вслух. Если Аламбрера продержится еще день или около, патера кальд Шелк проиграл. Таково мое мнение. Теперь я хочу услышать твое.

– Твое Высокомудрие оказывает мне великую честь. По-моему, тут следует принимать в расчет также… мм… спящую армию. Несомненно, советник Лемур… э-э… Лори не замедлит призвать ее… э-э… под ружье, буде сочтет положение… мм… угрожающим.

– Твое мнение, патера.

Чашка Реморы задребезжала о блюдце.

– Пока… э-э… верность городской стражи остается… мм… безукоризненной, Твое Высокомудрие… – Осекшись, Ремора шумно перевел дух. – На мой взгляд, хотя я, разумеется, в делах военных… мм… не специалист, пока городская стража верна властям, патере кальду… э-э… мм… победы не одержать.

Казалось, Кетцаль слушает только грозу: часы в форме гроба, стоявшие у дверей, успели оттикать не менее пятнадцати раз, а комнату все это время наполняло лишь завывание ветра да хлесткий стук дождя в стекла окон.

– Ну а, допустим, тебе сообщили, что часть стражи уже перешла на сторону Шелка?

Ремора невольно вытаращил глаза.

– У Твоего Высокомудрия?..

– Не имеется никаких резонов так полагать. Вопрос мой – чисто гипотетический.

Прекрасно знакомый с «гипотетическими» вопросами Кетцаля, Ремора вновь перевел дух.

– Тогда я, Твое Высокомудрие, сказал бы, что в столь злосчастном положении… при столь плачевном стечении… мм… обстоятельств наш город окажется в… мм… весьма опасных водах.

– А Капитул?

Ремора удрученно поник головой.

– И Капитул также, Твое Высокомудрие. В той же степени, если не хуже. Будучи авгуром, Шелк вполне… э-э… вполне может объявить себя не только кальдом, но и Пролокутором.

– Действительно. Почтения к тебе, коадъютор, он не питает?

– Отнюдь, Твое Высокомудрие! Совсем… э-э… наоборот!

Кетцаль молчал, прихлебывая из чашки бульон.

– Неужели Твое Высокомудрие… э-э… намерен поддержать сторонников… мм… патеры кальда силами Капитула?

– Поручаю тебе, патера, составить и разослать циркуляр. В твоем распоряжении почти шесть часов, и этого более чем достаточно, – распорядился Кетцаль, не отрывая взгляда от чашки с неподвижной, густой бурой жидкостью. – После службы в Великом Мантейоне я его подпишу.

– Наказ всему клиру, Твое Высокомудрие?

– Подчеркни особо: наш священный долг – утешение раненых и Прощальная Формула для умирающих. Намекни также – намекни, избегая определенности в утверждениях, что…

Осененный новой идеей, Кетцаль умолк.

– Да, Твое Высокомудрие?

– Что смерть Лемура положила конец былым притязаниям советников на власть. С патерой кальдом, с Шелком ты, говоришь, знаком?

– Да, Твое Высокомудрие, – кивнул Ремора. – И не далее как вечером сциллицы имел с ним… э-э… довольно-таки продолжительную беседу. Касательно финансовых… мм… неурядиц его мантейона и… э-э… различных других материй.

– А я – нет, патера. Лично я с ним не знаком, но прочел все донесения из его досье – и от наставников, и от его предшественника. Отсюда и мои рекомендации. Прилежен, деликатен, умен, благочестив. Нетерпелив… обычное дело для его возраста. Почтителен, что подтверждаешь ты сам. Неутомимый труженик, что при всякой возможности подчеркивал его наставник по теономии. Мягок, сговорчив. В течение последних дней снискал немыслимую популярность. Преуспев в свержении Аюнтамьенто, вероятно, останется прежним этак около года, а то и намного дольше. Хартийное правительство во главе с юным авгуром, которому, дабы сохранить за собою власть, потребуются опытные советчики…

Ремора истово закивал.

– В самом деле, Твое Высокомудрие, в самом деле! Вот и меня осенила та же… э-э… светлая мысль!

Кетцаль качнул чашкой в сторону ближайшего из окон.

– Как видишь, мы претерпеваем перемену погоды, патера.

– И… мм… на удивление основательную, Твое Высокомудрие.

– К ней надлежит приспособиться. Вот отчего я спрашивал, умеет ли юный Наковальня плавать. Сможешь связаться с ним, передай: пускай гребет смело, не жалея сил. Все ли ты понял?

Ремора вновь закивал.

– Я… мм… приложу все усилия, чтоб беззаветная поддержка… э-э… законной, священной власти со стороны… мм… Капитула сделалась очевидна каждому, Твое Высокомудрие.

– Тогда ступай. Ступай и займись циркуляром.

– Но что, если Аламбрера не… э-э… а?

Увы, если Кетцаль и услышал его, то никак сие не проявил. Поднявшись с кресла, Ремора попятился к выходу и, наконец, затворил за собою дверь. Тогда Кетцаль поднялся на ноги тоже, и сторонний наблюдатель (случись таковой поблизости) изрядно удивился бы, увидев, сколь он, сухощавый, сморщенный, высок ростом. Плавно, словно бы на колесах, скользя по ковру, Пролокутор приблизился к окну, выходившему в сад, рывком распахнул широкие створки, впустив внутрь проливной дождь и шквал ветра, подхвативший, развернувший его шелковично-лиловые ризы за спиной, точно хоругвь.

Какое-то время он стоял у окна без движения, не обращая внимания на косметику, телесно-розовыми и тускло-желтыми ручьями струящуюся с лица, в задумчивости любуясь тамариндом, посаженным по его приказанию под окном двадцать лет тому назад. За два десятилетия тамаринд вырос, вытянулся к небу выше множества считавшихся высотными зданий, а его глянцевитые, омытые ливнем листья касались оконного переплета и даже, пусть лишь на ширину детской ладошки, заглядывали в спальню, подобно множеству пугливых сибилл, не сомневающихся в хозяйском радушии, но, по обыкновению, застенчивых, робких… ну а породившее их дерево, взращенное личными стараниями Кетцаля, достигнув более чем достаточной величины, служило ему источником непреходящей радости. Надежное укрытие, память о родном доме, торный путь к свободе…

Вновь скользнув через комнату, Кетцаль накрепко запер дверь и сбросил насквозь промокшие ризы. Дерево даже в такую грозу куда безопаснее, хоть он и умеет летать…

Громада утеса скользнула навстречу, нависла над головой, укрыла сидевшего на носу Чистика от непогоды одновременно с последним посвистом ветра, еще разок, на прощание, хлестнувшего в лицо ледяным дождем. Окинув взглядом отвесную скалу, Чистик направил иглострел на авгура, дежурившего у фала.

– Гляди у меня, больше не балуй. Ишь, понятливый какой стал!

Гроза, разразившаяся еще на ростени, даже не думала униматься.

– Правь вон туда! – рявкнула Синель, указывая курс рукой.

Ледяные водопады, струившиеся с ее слипшихся, обвисших малиново-алых локонов, сливались в реку меж полных грудей, устремлялись к обнаженным чреслам.

Старый рыбак-рулевой коснулся фуражки.

– Слушаюсь, о Сцилла-Испепелительница!

Из Лимны они вышли ночью, на исходе мольпицы. С ростени до затени солнце перечеркивало струей белого пламени слепящее глаза небо; свежий и крепкий поутру, ветер со временем переменился, ослаб, сменившись прерывистыми, легчайшими дуновениями, а к часу закрытия рынка унялся вовсе. Большую часть того дня Чистик прятался в тени паруса, а Синель – под галфдеком, но без толку: и он, и она, не говоря уж об авгуре, жутко обгорели на солнцепеке. К ночи над озером вновь поднялся ветер, но, как назло, встречный.

Управляемые старым рыбаком, под окрики вселившейся в Синель великой богини, велящей держаться еще, еще круче к ветру, они лавировали, лавировали, лавировали без конца, и Чистик с авгуром, то и дело одолеваемые тошнотой, лихорадочно отчерпывали воду на каждой смене галса, лодка кренилась так, что планширь едва не уходил под волну, а топовый фонарь бешено раскачивался из стороны в сторону, с грохотом бился о мачту, стоило лодке изменить курс, и с полдюжины раз угасал, заставляя троих донельзя усталых людей на борту замирать, вздрагивать в страхе напороться на кого-нибудь в темноте либо самим угодить под таранный удар чужого форштевня.

В один прекрасный момент авгуру вздумалось выхватить из-за брючного пояса Чистика иглострел. Пришлось задать ему трепку, пнуть раз-другой под ребра и вышвырнуть за борт, в буйные волны озера, после чего старому рыбаку едва-едва, благодаря поистине чудесному сочетанию смекалки с везением, удалось выловить его багром. Ростень привела с собой новый, юго-восточный ветер, да не просто свежий – прямо-таки штормовой, одну за другой гнавший перед собою бессчетные косые пелены проливного дождя, рассекаемые вспышками молний.

– Парус долой! – завизжала Синель. – Трави, идиот, трави! Майна рей!

Авгур поспешно принялся травить фал. Годами десятью старше Чистика, с далеко, по-заячьи, выпирающими вперед зубами, он стер в кровь крохотные нежные ладошки едва ли не прежде, чем лодка покинула Лимну.

Как только рей с грохотом рухнул вниз, Чистик развернулся, сощурился, устремив взгляд прямо по курсу, но, не сумев разглядеть ничего, кроме мокрого камня, добился лишь возмущенного писка из-под колен, служивших каким-никаким, а все же укрытием еще одному, пятому, члену команды.

– Вылазь, – бросил он ручной птице Шелка. – Вылазь, тут нас сверху скала закрывает.

– Вылазь – нет!

В сравнении с открытым озером у подножья утеса было довольно сухо, а скалы прикрывали от ветра, однако в их тени сделалось гораздо холодней, и Чистик поневоле вспомнил, что его новая летняя рубашка, надетая для поездки в Лимну, промокла до нитки, как и свободные, мешковатые брюки, а юфтевые башмаки с высоким верхом полны воды.

Узкий фиорд, в который свернула лодка, становился все уже и уже. Мокрые черные скалы слева и справа возвышались над топом мачты кубитах в пятидесяти, а то и больше, там и сям с обрыва струились, с шумным плеском падали в тихое озеро порожденные ливнем серебристые ручейки. Вскоре утесы сомкнулись над головой. Окованный железом эзельгофт мачты заскрежетал о камень.

– Пройдет, пройдет, – безмятежно заверила Синель старого рыбака. – Впереди свод становится выше.

– Я б, сударыня, знаешь ли, снова грот поднял, – едва ли не с тем же спокойствием заметил старик. – Ему бы просохнуть, а то зарифленный, он же ж тово… сопреет, моргнуть не успеешь.

Однако Синель не удостоила его вниманием. Тогда Чистик кивнул в сторону паруса и встал к фалу вместе с авгуром: уж очень ему не терпелось взяться за дело – все равно за какое, лишь бы согреться.

Орев вскочил на планширь, огляделся, взъерошил намокшие перья.

– Птичка… пр-ромок!

Похоже, плавание близилось к концу: теперь лодка шла мимо металлических, крашенных белым цистерн впечатляющей величины.

– Священное Окно! Быть не может!.. Окно и алтарь, прямо здесь! Глядите!

Голос авгура дрогнул от радости, а руки отпустили фал. Пинок Чистика отправил его на дно лодки.

– Сударыня, ежели дальше идти этой узостью, надо бы весла на воду.

– За рулем смотри. Разворачивайся к Окну бортом, – велела Синель и повернулась к авгуру. – Ты! Нож с собой?

Авгур с несчастным видом покачал головой.

– Ладно, твоя сабля тоже сойдет, – вновь повернувшись к Чистику, объявила Синель. – Жертвы богам приносить умеешь?

– Видеть, как это делается, конечно, видел, о Влагоносица. Кстати, у меня нож засапожный есть. Может, он подойдет даже лучше, только… только это ж птица, – подобно Реморе, решившись на отчаянный риск, добавил Чистик, – а птицы тебе вроде бы не по сердцу.

– Что? Птица?

Синель сплюнула за борт.

Плетеный веревочный кранец глухо заскрежетал о камень, и лодка остановилась в кубите от края созданного самой природой причала, служившего основанием для цистерн и Окна.

– Швартуйся, – велела Синель авгуру. – И ты помогай! Да нет, идиот, корму крепи! Носом займется он.

Чистик закрепил фал и прыгнул на каменный выступ вроде причальной стенки. Мокрая скала оказалась настолько скользкой, что он едва не упал, а разглядеть в полутьме грота громадное железное кольцо под ногами сумел лишь после того, как наступил на него.

Авгур, отыскавший второе кольцо куда раньше, выпрямился во весь рост.

– Я же… я же авгур, о Беспощадная Сцилла! Авгур, приносивший жертвы тебе и всем Девятерым множество раз. Я буду счастлив, о Беспощадная Сцилла… только понадобится его нож…

– Птичка… сквер-рный! Негодный! Др-рянь! Боги р-разгневаются! – прокаркал Орев и хлопнул поврежденным крылом, словно прикидывая, далеко ли сумеет улететь.

Синель, ловко вскочив на мокрый камень, поманила за собой пальцем старого рыбака.

– Ты. Поди сюда.

– Так я же ж должон…

– «Должон» ты делать что велено, не то велю моему громиле прикончить тебя на месте.

Вновь выхватив из-за пояса иглострел, Чистик едва не вздохнул от облегчения: великое все же дело – возвращение на знакомую почву!

– Сцилла! – ахнул авгур. – Человеческое существо?! Неужели…

Синель в ярости развернулась к нему.

– А ты что делаешь на моей лодке? Кем послан?

– Р-резать – нет! Сквер-рно! – заверил ее Орев.

Авгур с трудом перевел дух.

– Я – п-протонотарий Его Высокопреосвященства, – заговорил он, оправляя промокшие ризы, словно только что заметил, сколь жалко выглядит. – Й-его В-высокопре… преосвященство поручил мне р-разыскать н-некую юную ж-ж-женщину…

Чистик направил на него иглострел.

– Т-тебя. Высокую, красноволосую и так далее. Но я даже не п-подозревал, что это ты, о Беспощадная Сцилла! И й-его ин-нтерес, – в отчаянии, нервно дернув кадыком, добавил авгур, – в‐всецело дружеский. Й-его В-высокопреосвященство…

– Ну что ж, тебя следует поздравить с успехом, патера.

Голос Синели звучал ровно, едва ли не любезно, однако привычка надолго замирать в позах, которых не сумел бы сохранить долее пары секунд ни один из обычных людей, не на шутку пугала – вот и сейчас единственными живыми частями ее роскошного, цветущего тела казались сверкающие глаза да повернутая к авгуру голова.

– Поручение ты исполнил безукоризненно. Быть может, даже узнал прежнюю обитательницу, а? Насколько я понимаю, эту женщину тебе описали, – пояснила она, коснувшись собственной груди.

Авгур мелко, истово закивал.

– Да, о Беспощадная Сцилла. Пламенно-красные волосы… и мастерски управляется с ножом, и… и…

Синель закатила глаза под лоб так, что на виду остались одни лишь белки.

– «Твое Высокопреосвященство»… да, таким же образом к нему обращался и Шелк. «Ты присутствовал на церемонии в честь завершения моего обучения, Твое Высокопреосвященство»…

– Он пожелал, чтоб я заверил ее в нашем… то есть Капитула… безоговорочном повиновении, – зачастил авгур. – Чтоб предложил совет и поддержку и изъявил нашу верность… Полученные Й-его Высокопреосвященством д-донесения гласили, что… что ты отбыла сюда, к озеру, вместе с патерой Шелком. Его Высокопреосвященство – чиноначальник патеры Шелка, и он… я… мы… прими же, о Беспощадная Сцилла, заверения в нашей немеркнущей преданности!..

– Кому? Киприде?

На этот раз в голосе Синели прозвучали такие нотки, что вопрос ее остался без ответа: лишившийся дара речи авгур лишь молча таращился на нее.

– Др-рянь человек… сквер-рный! – с чувством провозгласил Орев. – Р-резать?

– Авгура? Вот этого мне в голову не приходило, однако…

Старый рыбак, звучно отхаркнувшись, сплюнул в воду.

– Ежели ты, сударыня, вправду есть сама Сцилла-Испепелительница, хочу я тебе сказать кое-что, – заговорил он, утерев тыльной стороной ладони седые усы.

– Да, я – Сцилла. Только живее. С жертвой медлить нельзя: еще немного, и будет поздно: вскоре сюда явится мой раб.

– Ладно. Я, понимаешь ли, молился и приносил тебе жертвы всю жизнь. Только тебе да твоему папаше: до остальных же ж нам, рыбакам, дела мало. Нет, не подумай: ты мне ничего не должна. И лодкой я собственной обзавелся, и женой, и парнишек вырастил, и на прожитье нам хватало всегда. Я вот что сказать-то хочу: помру – у тебя же ж на одного из своих меньше останется. Стоит ли вам со стариной Пасом своих-то терять? Ты небось думаешь, я тебя катаю по всему озеру, потому что этот лоб штопальником меня стращает? Ошибаешься, сам решил: помогу, дескать, чем сумею, как только сообразил, кто ты есть такова.

– Мне нужно реинтегрироваться с Майнфреймом, – объяснила ему Синель. – Там разработки новые могли появиться. У тебя все?

– Ага, почти. Лоб этот здоровенный, конечно, сделает все, что прикажешь, как и я бы на его месте… но он-то, сударыня, принадлежит Иераксу.

Чистик невольно вздрогнул.

– Не тебе и даже не твоему папаше. Может, сам об этом – ни сном ни духом, но точно, точно. Птица его, иглострел, полусабля на поясе, нож засапожный, которым он хвастал… приметы – верней не бывает, и ты же ж это знаешь лучше меня. А авгура, которому ты мной распорядиться велишь, я из озера давеча вечером выловил, а накануне видел, как еще одного вылавливали. Говорят…

– Еще одного? Описать его можешь?

– Точно так, сударыня, – подтвердил старый рыбак, задумчиво морща лоб. – Ты, кажись, под галфдеком в теньке отдыхала. Он еще, когда его вытащили, в нашу сторону поглядел… вроде птицей заинтересовался. Молодой с виду, рослый, как этот вот лоб, волосы светлые, желтоватые…

– Шелк! – воскликнул Чистик.

– И его подобрали в воде?

– Точно так, – закивал старик. – Лодка Скапа подобрала: я же ж Скапа уж тридцать лет знаю.

– Пожалуй, ты прав, – решила Синель. – Пожалуй, для жертвы ты слишком ценен… да и что за жертва из одного-единственного старика?

Подойдя к окну, она вновь развернулась лицом к остальным.

– Теперь слушайте внимательно, все трое. Еще минута-другая, и я оставлю эту шлюху. Моя божественная сущность уйдет из нее Священным Окном, установленным здесь по моему приказанию, и воссоединится с цельным естеством великой богини. Вернется в чертоги Майнфрейма. Все ясно? Все меня поняли?

Чистик молча кивнул. Авгур, склонив голову, опустился на колени.

– В Вироне сеет раздоры мой кровный враг, враг моей матери, братьев, сестер, враг всей нашей семьи. Киприда. Похоже, ей уже удалось залучить на свою сторону костлявого дурака, которого этот идиот… кстати, как тебя звать?

– Наковальня, о Беспощадная Сцилла. П-патера… э-э… Наковальня.

– Дурака, которого этот вот идиот называет Его Высокопреосвященством. Не сомневаюсь, дальше она намерена, если удастся, наложить лапу на моего Пролокутора и мой Аюнтамьенто. Вам четверым, считая и эту шлюху после того, как она станет мне не нужна, предстоит позаботиться, чтоб из ее затей ничего не вышло. Угрозы, силу оружия, власть моего божественного имени пускайте в ход, не задумываясь. Убивайте любого, кого потребуется: за это вас никто не осудит. Если Киприда вернется, сделайте что-нибудь, дабы привлечь мое внимание. Пятидесяти либо ста младенцев, думаю, хватит, а ребятни в Вироне – хоть отбавляй.

Умолкнув, Синель обвела грозным взглядом всю троицу.

– Вопросы? Что непонятно, спрашивайте поживей. Возражения есть?

Орев гортанно каркнул, настороженно кося в ее сторону поблескивающим черным глазом.

– Прекрасно. Отныне все вы – мои пророки. Блюдите верность Вирона моей особе, и мое благоволение не заставит себя ждать. Посулам Киприды не верьте. Ни единому слову. Вскоре здесь будет мой раб. Он отвезет вас куда требуется и окажет нужную помощь. Наведайтесь к Пролокутору. Поговорите с комиссарами в Хузгадо. Поведайте обо мне каждому, кто согласится вас выслушать. Перескажите все услышанное от меня. Я надеялась отыскать в этом доке лодку Аюнтамьенто. Обычно она стоит здесь, но нынче куда-то ушла, так что говорить за меня с советниками тоже придется вам. Ничего, старик теперь дорогу сюда найдет. Советникам передайте: если город переметнется к Киприде, я и лодку их пущу на дно, и самих их перетоплю в озере, как щенят.

– О Б-б-беспощадная С-сцилла, – с запинкой залепетал авгур, – по-моему, т-теофания…

– Ни в чем ваших советников не убедит. Они же считают, будто умнее всех… однако кое-какую пользу теофании, пожалуй, принести могут. Вернусь в Майнфрейм, надо будет о них поразмыслить.

Приблизившись к мокрому каменному алтарю, Синель без усилий вскочила на его вершину.

– Я приказала соорудить все это, дабы ваш Аюнтамьенто вершил здесь приватные жертвоприношения, а когда будет на то моя воля, советовался со мной, и что же? Ни следа пепла! Ладно, за это они тоже заплатят.

Вскинув руку, она ткнула пальцем в сторону Чистика.

– Ты! Этот авгур, Шелк, замышляет свергнуть их в угоду Киприде. Помоги ему, но напомни, в чем заключается его долг. Не поймет, прикончи его. В таком случае позволяю тебе сделаться кальдом самому, а этот вот идиот при схожих обстоятельствах, пожалуй, может стать Пролокутором.

С этим она, развернувшись лицом к Окну, преклонила колени. Чистик, тоже пав на колени, потянул за собой рыбака, а Наковальня, преклонивший колени загодя, склонил голову ниже прежнего. Несмело откашлявшись, Чистик завел ту же молитву, которую безбожно переврал на Паломничьем Пути, извещенный Сциллой о ее божественном естестве:

– Узри нас, о Прелестная Сцилла, дочерь глубин…

– Узри любовь нашу и нужду в тебе, – подхватили рыбак с Наковальней, – очисть нас от скверны, о Сцилла!

Стоило им произнести имя богини, Синель со сдавленным криком вскинула руки над головой. Окно над алтарем немедля заполнилось пляшущими разноцветными – каштановыми, коричневыми, изумрудными, оранжевыми, пламенно-алыми, желтыми, лазурными, розовыми со странным изжелта-серым отливом – кляксами, именуемыми Священной Радугой. На миг Чистику показалось, будто в их хороводе мелькнуло лицо злорадно, презрительно скалящей зубы девчонки, недотянувшей до женской зрелости года-другого.

Охваченная буйной дрожью, Синель обмякла и, соскользнув с алтарной плиты, рухнула на темный, скользкий камень причала.

Орев, захлопав крыльями, спорхнул к ней.

– Богиня… ушла?

Лицо девчонки – если Чистику оно не примерещилось – исчезло из виду, словно канув в толщу высокой мутно-зеленой волны, и в Окне вновь возникла Священная Радуга. Вначале немногочисленные, точно блики солнца на гребнях волн, разноцветные пятна вмиг заполнили Окно от края до края, закружились в затейливом бешеном хороводе и тут же угасли, сменившись мерцающей серой рябью.

– Похоже, да, – откликнулся Чистик.

Поднявшись, он обнаружил, что до сих пор сжимает в руке иглострел, сунул его под рубашку и не без опаски спросил:

– Дойки, ты как?

Синель застонала.

Чистик приподнял ее и помог ей сесть.

– Башкой ты о камень приложилась солидно, но ничего. Ничего, заживет. Слышь-ка, патера! Воды притащи, – велел он, горя желанием помочь Синели, да только не зная чем.

– Р-рвота?

Чистик замахнулся на Орева, но тот проворно отскочил вбок.

– Ухорез?

– Да, Дойки, да. Здесь я, – ответил Чистик, легонько обняв ее и придержав за спину.

От обожженной солнцем кожи Синели веяло жаром.

– Ухорез… вернулся… здорово как…

Старый рыбак, старательно отводя взгляд от ее обнаженных грудей, выразительно кашлянул.

– Может, нам с ним на лодку пока что убраться?

– Сейчас все погрузимся и отчалим, – заверил его Чистик, подхватив Синель на руки.

– Ослушаться собираешься?! – ужаснулся Наковальня, замерший с мятой жестяной кружкой воды в руке.

– Она же велела идти в Хузгадо, – уклончиво ответил Чистик, – вот мы и вернемся в Лимну, а оттуда фургоном доедем до города.

Наковальня, подняв кружку, отхлебнул воды сам.

– А посланный ею раб? – напомнил он. – Она же раба обещала за нами прислать… а еще прочила меня – меня! – в Пролокуторы!

Старый рыбак в раздражении сдвинул брови.

– Малый, которого она обещала прислать – он на своей лодке придет, так? Без лодки ни сюда, ни отсюда ходу же ж нет. Ну, скажем, увез он нас. А моя лодка как же? Мне же ж велено остальных снова сюда привезти, к советникам этим, верно? Как я вас сюда повезу, если без лодки останусь?

Орев вспорхнул к Чистику на плечо.

– Шелк… искать?

– Твоя правда.

Перехватив Синель поудобнее, Чистик подошел к краю причала и смерил взглядом полоску воды, отделявшей причал от лодки. Сомнений не оставалось: прыжок с планширя на причал – совсем не то, что с причала в лодку, да еще с девицей изрядного роста на руках.

– Не стой столбом! – прикрикнул он на Наковальню. – Хватай веревку, подтяни лодку ближе. Видишь, сколько слабины оставил?

Наковальня решительно поджал губы.

– Ослушаться наказа богини? Немыслимо!

– Хочешь, оставайся, жди, кого она там за нами отправила. Встретимся в Лимне, так ему и передай. А мы – я и Дойки – с Ельцом отсюда уйдем.

– Что ж, если тебе, сын мой, угодно перечить богине, не стану препятствовать. Однако…

Во мраке за крайней цистерной с грохотом рухнуло наземь нечто тяжелое, под сводами грота эхом разнесся пронзительный скрежет металла о камень.

– Я повезу ее! – загремел над водой новый голос, куда басовитее, громче обычного, человеческого. – Дай сюда!

Таких громадных талосов, как выкативший на причал, Чистик еще не видал. Отлитое из зеленоватой бронзы лицо его искажала гримаса ненависти, из глаз били два ослепительно-желтых луча, а в разинутой пасти маслянисто поблескивали вороненые стволы огнемета и пары скорострелок. Непроглядно-черная тьма за спиной талоса, в глубине грота, рассеялась, сменившись тусклым зеленоватым сиянием.

– Я повезу ее! Всех вас повезу! Дай сюда, говорят!

Рука скользящего к лодке талоса вытянулась в длину на манер подзорной трубы; стальная ладонь величиной не меньше алтарной плиты, с которой свалилась Синель, ухватила девушку и без труда – точно так же малыш мог бы выхватить крохотную, нелюбимую куклу из рук другой, чуть большей куклы – выдернула ее из объятий Чистика.

– Живо ко мне на спину! Таков приказ Сциллы!

Металлический бок талоса украшала лесенка из полудюжины далеко отстоявших одна от другой стальных скоб. Стоило Чистику под хлопанье крыльев устремившейся вперед ночной клушицы вскарабкаться наверх, исполинская ручища талоса уложила на покатый вороненый металл, прямо к его коленям, Синель.

– Держись!

Вдоль спины талоса тянулись два ряда почти таких же скоб, как и те, что служили ступенями лесенки. Ухватившись за ближайшую левой рукой, Чистик придержал правой Синель. Веки Синели дрогнули, затрепетали.

– Ухорез?..

– Здесь я, здесь.

Над спиной талоса показалась голова карабкающегося наверх Наковальни. В тусклом свете его хитрая мордочка приобрела жутковатую нездоровую бледность.

– В-во имя… во имя Иеракса!..

Чистик презрительно хмыкнул.

– Эй, ты… эй… помоги влезть!

– Нет уж, патера, лезь сам. Это ж тебе хотелось его дождаться? Ну вот, пожалуйста. Твоя взяла. Он здесь.

Не успел Чистик закончить эту тираду, как Наковальня с потрясающей прытью взлетел на спину талоса – очевидно, под ускоряющим воздействием мускулистой руки старого рыбака, вскарабкавшегося наверх следом.

– Козырный воряга из тебя выйдет, дед, – заметил Чистик.

– Ухорез, где мы?

– В какой-то пещере на западном берегу озера.

Талос, пустив в ход один из широченных черных ремней и намертво застопорив другой, развернулся на месте. Под Чистиком глухо застучали, загудели моторы, из щели на стыке вертикальной грудной клетки с длинным, вроде повозки, туловом, за которое цеплялись сидящие на спине, повалили клубы черного дыма, машина дрогнула, дернулась, накренилась назад. Тошнотворный крен завершился фонтаном ледяной воды, поднятым одним из ремней, соскользнувшим с причала. Перепуганный Наковальня вцепился в рубашку Чистика что было сил: их сторона талоса ушла под воду, и Чистик с замиранием сердца проводил взглядом лодку, взлетевшую куда выше его головы. Подбросившая суденышко волна захлестнула сидевших на спине талоса, ударила в грудь, в лицо, однако студеный вал тут же схлынул, и первым, что смог увидеть Чистик, открыв невольно зажмуренные глаза, оказались струи воды, стекающие с побледневших от ужаса щек вскинувшейся, истошно вопящей Синели.

В тот же миг на его вымокшее плечо грузно плюхнулось нечто увесистое, черное с кроваво-алым.

– Др-рянь лодка… сквер-рная! Утопла!

Но нет, ничего подобного с лодкой не произошло: едва талос вновь поднялся на причал, лодка Ельца легла на бок, а ее мачта, выскочившая из гнезда, заплясала, запрыгала в буйных волнах, точно плавучее бревно.

Громадная, будто валун, голова талоса развернулась к ним мордой (шея живого существа не выдержала бы подобного ни за что), полыхнула глазами.

– Пятеро едут! Малыш может быть свободен!

Чистик в недоумении взглянул на авгура, покосился в сторону рыбака, окинул взглядом охваченную паникой Синель и лишь после этого сообразил, кого талос имеет в виду.

– Слышь, птица: хочешь – делай ноги. Он вроде бы не возражает.

– Птичка… остаться, – пробормотал Орев. – Шелк. Искать!

Голова талоса завершила оборот, и машина сорвалась с места. В глаза ударил слепящий желтый свет, отраженный выпуклым белым боком последней цистерны, и пустое, мертвое с виду Священное Окно осталось позади. Над шлемом талоса замерцали, пробуждаясь к жизни, землисто-тусклые светочи, до сих пор колышущиеся воды фиорда сменились твердым камнем, а грот, сузившись, обернулся мрачным туннелем.

Чистик приобнял Синель за талию.

– Эй, Дойки, по обществу не соскучилась?

Казалось, по-прежнему плачущая Синель не замечает ничего вокруг. Ее негромкие всхлипывания терялись в свисте встречного ветра.

Отпустив ее, Чистик извлек из-за пояса иглострел, сдвинул назад боковую крышку, поморщился при виде вытекшей на ладонь струйки воды пополам с песком и дунул в спусковой механизм.

– Ничего, – заверил он Орева, – просохнет и снова будет в порядке… только иглам, наверное, маслица пара капель не помешает.

– Девочка… хор-рошая! – встревоженно сообщил ему Орев. – Стр-релять – нет!

– Худо девочке, худо, – объяснил ему Чистик, – и с мальчиком дело дрянь. Стрелять – нет, убраться отсюда – тоже.

– Птичка… худо!

– Да уж, слово-лилия, – согласился Чистик и нежно поцеловал воспаленную шею Синели. – Хочешь, приляг. Голову мне на колени клади. Может, вздремнуть хоть малость сумеешь.

Еще не закончив фразы, он понял, что с предложением опоздал. Талос спускался все ниже и ниже: туннель, пусть и слегка, еле заметно, шел под уклон. Справа и слева мелькали темные (темней даже сырых крылокаменных стен) зевы боковых коридоров; капли воды, усеивавшие монотонно ровный потолок, вспыхивали в полутьме, точно алмазы, и тут же исчезали позади.

Но вот талос замедлил ход, и в тот же миг огромная бронзовая голова его зазвенела не хуже колокола, словно по ней с силой ударили молотком. Скорострелки талоса разразились дробным стрекотом, из пасти вырвался язык синеватого пламени…

II

«Шелк снова с нами!»

– Лучше ты, сиба, – пробормотала над ухом майтеры Мяты майтера Мрамор. – Лучше ты.

Майтера Мята невольно разинула крохотный ротик, но тут же решительно стиснула зубы. Повиновение означает послушание, о чем она напоминала себе многие тысячи раз, а послушание – это ведь куда больше, чем, скажем, накрыть стол или сходить за тарелкой печенья…

– Как пожелаешь, майтера. Высочайший Иеракс свидетель, голоса у меня нет, но, очевидно, таков уж мой долг.

Майтера Мрамор удовлетворенно вздохнула – благо шипение из динамика позади ее губ не смог бы расслышать никто, кроме нее самой. Майтера Мята, вмиг раскрасневшаяся, как маков цвет, поднялась на ноги и обвела взглядом толпу прихожан. Половину собравшихся, если не более, составляли явные воры, что поневоле внушало нешуточные опасения: останутся ли в целости хотя бы образа богов?

Под ропот толпы, заполнившей мантейон, под мерную дробь дождевых капель о кровлю (хотя к этому времени ливень немного ослаб), с необычайной остротой сознавая, что струи дождя, пронзающего стрелами божьи врата, несущего с собой запах свежести, пятнают кляксами влаги почерневшую плиту алтаря впервые с начала весны, майтера Мята двинулась к истертым ступеням, ведущим на амбион.

«О Мольпа, – молила она, – о Предивная Мольпа, ниспошли мне голос… хоть на сей раз!»

– Некоторые…

Осекшись, майтера Мята перевела дух.

– Некоторые из вас не знают меня…

Пока что подавляющее большинство не удостоило ее даже взгляда, а те немногие, кто хотя бы взглянул на нее, явно ничего не расслышали. Как стыдно стало бы за нее сейчас тому галантному капитану, демонстрировавшему ей саблю!

«О Киприда, смилуйся надо мной! О Меченосная Сфинга, великая богиня войны…»

Внезапно под ребрами словно бы что-то вспухло, в голове замелькали, закружились в бешеной пляске звуки, которых она никогда в жизни не слышала, вперемешку с картинами, никогда не открывавшимися ее взору: частая дробь копыт многочисленной кавалерии, грохот тяжелых орудий, леденящий кровь рев львиц Сфинги, серебристо-звонкое пение труб, резкий, убийственный, точно гадючий яд, треск скорострелок… и женщина с головой, обвязанной окровавленной тряпицей, сплачивающая ряды соратников: «Становись! Становись! Ровнее строй! Вперед! Вперед! За мно-о-ой!!!»

И тогда крохотная майтера Мята широким жестом выхватила из ножен меч, невидимый даже ей самой.

– Др…рузья!

Голос ее дрогнул на середине слова. Ну, девочка, ну же! Громче! Громче! Так, чтоб стропила вздрогнули!

– Друзья, некоторые из вас не знают, кто я. Я – майтера Мята, сибилла сего мантейона.

Окинув взглядом собравшихся, она увидела, что майтера Мрамор бесшумно аплодирует ей: невнятный гул нескольких сотен голосов разом смолк.

– Устав Капитула позволяет сибилле вершить жертвоприношения, если все авгуры в отлучке. К сожалению, сегодня дела в нашем мантейоне обстоят именно так. Мы понимаем: в таком случае многие из вас пожелают уйти – тем более что на улице Шляпников есть другой, уверена, горячо любимый всем богами мантейон, где сию минуту готовится принести жертву святой авгур. В сторону рынка и налево. Идти тут недалеко.

Умолкнув, вслушиваясь в перестук дождевых капель, майтера Мята замерла в ожидании, но надежды ее, увы, не оправдались. Никто из пятисот счастливчиков, успевших занять сидячие места, ни один из еще нескольких сотен, стоявших в проходах, даже не сдвинулся с места.

– Вчера вечером патера Шелк не вернулся в обитель. Как многим из вас известно, за ним приходили стражники, дабы взять его под арест…

Гневный ропот слушателей показался ей рыком невиданного исполинского зверя.

– Случилось это вчера, в то самое время как Нежная Киприда, перед коей мы в вечном долгу, удостоила нас еще одного, второго явления. Все мы уверены: произошла какая-то нелепая ошибка, однако пока патера Шелк не вернется, можем лишь полагать, что он арестован. Ну а патера Росомаха, весьма достойный авгур, присланный Его Высокомудрием Пролокутором в помощь патере Шелку, похоже, оставил обитель сегодня ранним утром – вне всяких сомнений, в надежде освободить его.

Нервно ощупывая щербатый камень древнего амбиона, майтера Мята умолкла, обвела взглядом прихожан, устроившихся на полу перед ближайшей скамьей, и лоскутную занавесь из множества лиц о множестве глаз под аркой нарфика.

– Посему обязанность свершить жертвоприношение перешла к нам с майтерой Мрамор. Жертв сегодня – не одна дюжина, в том числе даже белый, без единого темного пятнышка бык, предназначенный в дар Всевеликому Пасу. Подобные жертвы нечасто приносят даже авгуры Великого Мантейона.

Вновь сделав паузу, майтера Мята прислушалась к шуму дождя и бросила взгляд в сторону алтаря.

– Перед началом обряда я должна сообщить вам – особенно тем, кто пришел поклониться богам не впервые, но уже много лет ходит к нам еженедельно, каждую сциллицу – еще кое-какие новости. Многих из вас слова мои опечалят, однако новости сии радостны. Наша возлюбленная майтера Роза отошла к богам, в служении коим провела всю свою долгую жизнь. Из соображений, на наш взгляд, благих и веских, мы решили не выставлять на обозрение ее бренных останков, а гроб ее – вот, здесь, перед алтарем. Не сомневаюсь, бессмертным богам известно о ее достойном всяческого подражания благочестии. От кого-то я слышала, будто она была старейшей из биохимических особ в сем квартале, и это вполне могло оказаться правдой. Майтера Роза принадлежала к последнему из тех удачливых поколений, на чью долю хватило чудесных механизмов, протезов, устройство коих ныне забыто даже мудрейшими из мудрых. Благодаря сим приспособлениям ей удалось пережить детей многих из тех, кто ребенком посещал ее классы, но, увы, никакие протезы не способны поддерживать жизнь бесконечно… впрочем, майтера Роза этого и не желала. Вчера они, наконец, отказали, освободив нашу возлюбленную сестру и от страданий, неизменных спутников старости, и от тяжких трудов, служивших ей единственным утешением.

Некоторые из стоявших в проходах отворили ближайшие окна, однако ветер, ворвавшийся внутрь, не принес с собой ни дождинки.

«Похоже, гроза-то кончилась, или вот-вот кончится», – решила майтера Мята.

– Посему сегодня наше утреннее жертвоприношение – не просто дар, подносимый неподвластным смерти богам в этот час каждый день, если нам посчастливится с жертвой. Сегодня здесь состоится последнее жертвоприношение дорогой нашей майтеры Розы… то есть даром богам станет не только помянутый белый бык и прочие живые твари, дожидающиеся за дверьми, но и сама майтера. Жертвоприношения – обряды двоякого рода. Во-первых, принося жертву, мы шлем дар богам, во‐вторых же, делим с богами трапезу. Посему моя дражайшая сестра – смею надеяться, вас сие не шокирует – взяла себе часть чудесных приспособлений, поддерживавших жизнь нашей возлюбленной майтеры Розы. Будь даже мы расположены позабыть ее, о чем, уверяю вас, даже не помышляем, теперь это невозможно. Отныне эти устройства навек станут нам напоминанием о ее жизни, отданной служению богам без остатка, и я, понимая, что дух ее ныне шагает Златою Стезей, буду знать, чувствовать, что некая часть усопшей майтеры Розы продолжает жить в моей сестре.

Ну же! Сейчас или никогда!

– Мы счастливы видеть, как много вас, сошедшихся почтить ее память, тем более что она вполне сие заслужила. Однако снаружи собралось много больше прихожан – и взрослых, и совсем маленьких – которые тоже охотно оказали бы ей последние почести, но не смогли отыскать себе мест в стенах нашего мантейона. По-моему, это просто стыд – стыд перед нею и перед богами. Но для подобных оказий существует особая процедура, особый способ, и некоторым из вас он, вне всяких сомнений, известен. Суть его в том, чтобы временно вынести гроб, и алтарь, и само Священное Окно на улицу.

«Вот только тогда они лишатся драгоценных мест на скамьях…»

Майтера Мята замерла в ожидании общего возмущения, но нет, никто не издал ни звука.

– Я…

Тут она едва не продолжила: «Предлагаю», – но вовремя опомнилась. Решение – ее собственное, ей и держать за него ответ, и, если что, понести наказание.

– Именно так мы и поступим сейчас, – объявила она и подняла с алтаря толстый, переплетенный в кожу том Хресмологического Писания. – Бивень! Бивень, ты здесь?

Бивень, помахав ей рукой, поднялся, чтобы майтера Мята смогла его разглядеть.

– Бивень – один из учеников майтеры Розы. Будь добр, Бивень, подбери себе в помощь еще пятерых мальчишек и займись гробом. Алтарь и Священное Окно, следует полагать, весьма тяжелы. Чтоб вынести их наружу, потребуются добровольцы, – осененная вдохновением, продолжила майтера Мята. – Только из самых сильных. Не будут ли так любезны два, а лучше три десятка самых сильных из присутствующих выйти вперед? Мы с сибой покажем, что делать.

Толпа добровольцев, хлынувших к амбиону, на миг ошеломила ее. Спустя полминуты алтарь, подхваченный бурным потоком ладоней и плеч, заплясал, закачался в воздухе, словно ящик на волнах озера, и людская река повлекла его вдоль центрального прохода к дверям.

Со Священным Окном дело обернулось далеко не так просто, но вовсе не из-за чрезмерной тяжести: за триста лет лапы зажимов, крепивших его к полу святилища, намертво проржавели, а лупить по ним молотком не стоило. Священные кабели, потянувшиеся за Окном, когда и его потащили за дверь, то и дело плевались трескучим фиолетовым пламенем, наглядным свидетельством существования божественной силы, сокрытой мерцающей серой рябью.

Майтера Мрамор, вышедшая из мантейона вслед за майтерой Мятой, коснулась ее плеча.

– Чудесно, сестра! Одно слово, чудесно! Вынести все наружу, устроить богослужение под открытым небом!.. Как ты только додумалась?

– Сама не знаю. Просто… они, большинство прихожан, на улице, а мы внутри, и обычным порядком их к нам не вместить. А кроме того… – Майтера Мята заговорщически улыбнулась. – Кроме того, представь, сестра, сколько прольется крови! После этого мантейон пришлось бы отмывать не один день.

Жертвенных животных набралось так много, что крохотный садик майтеры Мрамор попросту не вместил бы их всех. Посему дарителям строго-настрого наказали следить за собственной живностью, пока не настанет время вести ее к алтарю, и в результате Солнечная обрела разительное сходство с той частью рынка, где размещались торговцы скотом.

«А сколько народу сошлось бы к нам, если б не дождь?»

Представив себе такую толпу, майтера Мята невольно вздрогнула.

Как бы там ни было, изрядно промокшие жертвы и жертвователи не унывали и, пользуясь случаем, сушились под солнцем, вновь озарившим Солнечную.

– Тебе нужно будет на что-нибудь встать, – предупредила майтера Мрамор, – иначе никто тебя не расслышит.

– Встану здесь, на крыльце. По-моему, в самый раз, – рассудила майтера Мята и повернулась к собравшимся. – Друзья…

Здесь, под открытым небом, собственный голос показался ей слабым, тихим, как никогда. А что, если представить себя трубачом… нет, трубой?

– Друзья мои! Не стану повторять сказанное внутри. Сегодня свершится последнее жертвоприношение майтеры Розы. Уверена, она знает, что сделали вы для нее, и радуется всем сердцем. Сейчас моя сестра с помощницами разожжет на алтаре священный огонь. Костер нам нынче потребуется немалой величины…

К ее удивлению, толпа разразилась ликующими криками.

– Костер нам потребуется немалой величины, а часть дров непременно окажется сырой, однако божьими вратами для нас сегодня станет все небо! Огонь Владыки Паса без препон снизойдет к нам от самого солнца!

Тем временем младшие из девочек вразброд, словно разноцветные муравьишки, потащили к алтарю кедровые поленца. Самые тонкие майтера Мрамор пустила на лучину.

– У патеры Шелка в обычае начинать жертвоприношения с обращения за советом к Писанию. Последуем же его примеру и мы!

Подняв над головою Писание, майтера Мята открыла увесистый том наугад.

«Что бы ты ни был такое – все это плоть, дыханье и ведущее. Пренебреги же плотью, как если б ты уже умирал; она грязь, кости, кровянистая ткань, сплетение жил, вен, протоков. Посмотри и на дыханье: что оно такое? Дуновение, да и не постоянное, а то изрыгаемое, то заглатываемое вновь. Ну, а третье – ведущее. Не позволяй ему и дальше рабствовать, и дальше дергаться в необщественных устремлениях, подобно марионетке на нитях; не сетуй на жребий свой, не томись настоящим, не стремись избегнуть грядущего».

– Патера Шелк не раз говорил нам, что в каждый из стихов Писания вложено минимум два значения.

Едва слова эти сорвались с ее языка, майтера Мята, похолодев, осознала, что в этом стихе видит только одно. Мысли в голове закружились, понеслись вскачь, на поиски второго возможного истолкования.

– Первое кажется настолько ясным, что объяснять его просто нелепо, однако долг велит мне его объяснить. Уверена, вы уже все поняли сами. Некая часть – точнее, согласно мысли писавшего сие хресмода, две части дорогой всем нам майтеры Розы погибли, но не забывайте, что обе они составляют часть низменную, коей ни мы, ни она не имели причин дорожить. Часть же возвышенная, любимая и богами, и нами, всеми, кто знал усопшую, не погибнет вовеки. Вот о чем извещает Писание всех скорбящих… особенно нас – меня и дражайшую мою сестру.

«О боги, на помощь, на помощь! О Иеракс, Киприда, Сфинга… молю, помогите!»

Касавшаяся сабли офицера, явившегося арестовать Шелка, рука до дрожи, до зуда в пальцах затосковала по ней, и некто – особа, до сего мига накрепко запертая в дальнем уголке сердца майтеры Мяты – обвела взглядом толпу прихожан.

– Я вижу средь вас человека с мечом.

На самом деле никакого человека с мечом она не разглядела, однако в толпе таковых, несомненно, имелись многие дюжины.

– С мечом, и притом превосходным. Не выйдешь ли ты вперед, сударь, не одолжишь ли мне меч? Всего на минутку.

Преисполнившись важности, громила, очевидно, первым поверивший, будто просьба обращена к нему, протолкался вперед. Оружие его оказалось охотничьим мечом, почти наверняка краденым, с гардой-«бабочкой», рукоятью оленьего рога и обоюдоострым клинком, плавно сходящимся к острию.

– Благодарю тебя.

Поднятый ею ввысь, меч ослепительно засверкал полированной сталью под жарким солнцем.

– Сегодня иераксица, весьма подходящий день для прощаний с усопшими. По-моему, мерой расположения к майтере Розе со стороны богов может служить уже одно то, что взор ее потемнел в тартлицу, а последнее жертвоприношение состоится в день Иеракса. Но что же мы с вами? Разве слова Писания не касаются и нас? Разве иераксица настала лишь для майтеры Розы? Нет. Нет. Каждый из нас понимает: то и другое – для всех. Видите этот меч?

Второе «я», до недавних пор запертое в глубинах сердца, говорило устами майтеры Мяты так вдохновенно, что майтера Мята – крохотная майтера Мята, многие годы полагавшая себя только майтерой Мятой и никем более – слушала его, будто завороженная, подобно толпе собравшихся, даже не подозревая, о чем пойдет речь в следующую секунду.

– Многие из вас носят на поясе такие же, или подобные, не говоря о ножах, об иглострелах, о небольших, но смертоносных свинцовых дубинках, спрятанных от посторонних глаз в рукаве, и… и лишь одному Иераксу известно, о чем еще. Но готовы ли вы заплатить за свободу сполна?

С этими словами она взмахнула охотничьим мечом над головой. Один из даров бессмертным богам, жеребец белой масти, испуганный блеском клинка, а может, некими нотками в ее голосе, вскинулся на дыбы, замолотил передними копытами в воздухе, оторвав от земли дарителя, захваченного врасплох.

– Готовы ли? Ибо цена ее – смерть! Смерть, и не три-четыре десятка лет спустя, но сегодня! Сейчас же! Немедля! Все эти вещицы без слов говорят: «Я не боюсь тебя, не отступлю! Я не раб и не бык, покорно идущий на бойню! Обидишь меня, оскорбишь богов – умрешь на месте, ибо я не боюсь ни гибели, ни тебя!»

Казалось, от рева толпы содрогнулась вся улица из конца в конец.

– Вот что было сказано Писанием в сем мантейоне нам с вами, друзья! Вот каково оно, второе значение! – подытожила майтера Мята, возвращая меч владельцу. – Благодарю тебя, сударь. Прекрасный клинок! Великолепный!

Хозяин меча склонил голову.

– Он твой в любой момент, майтера, скажи только слово, и крепкая рука для него тоже!

Майтера Мрамор у алтаря величественно подняла кверху неглубокую миску полированной бронзы, поймав в нее луч солнца, сияющего с небес. Над кедровыми поленцами струйкой взвился дымок, и дрова на глазах майтеры Мяты вспыхнули крохотным, бледным, почти невидимым пламенем.

Подобрав длинные юбки, майтера Мята рысцой сбежала с крыльца, повернулась к Священному Окну, широко распростерла в стороны руки.

– Примите же, о бессмертные боги, сию святую сибиллу! Пусть сердца наши рвутся от горя, мы – ее сестры, ее друзья – не ропщем. Не ропщем, но молим: поведайте нам о грядущем. О будущем – ее будущем, а также нашем. Поведайте, что же нам делать? Любое, пусть самое легковесное, ваше слово для нас драгоценно.

Казалось, все мысли вмиг вылетели из головы. Пришлось выдержать долгую драматическую паузу, припоминая если не предписанную формулу, то хоть общий смысл концовки вступительного воззвания.

– Однако же, если вам не угодно на сей раз говорить, что ж, мы также не ропщем.

С этими словами она опустила воздетые к Окну руки, а майтера Мрамор, стоявшая за алтарем, подала знак первому из дарителей.

– Этого превосходного козла белой масти приносит в дар…

Ну вот, опять! Опять память подводит!

– Киприде, – подсказала майтера Мрамор.

Да, разумеется. Разумеется, Киприде. Три первых дара предназначены ей, Киприде, в минувшую сциллицу взбудоражившей теофанией весь город… но как же зовут дарителя?

Майтера Мята бросила взгляд в сторону майтеры Мрамор, однако майтера Мрамор – вот странность! – махала рукой кому-то в толпе.

– Приносит в дар Пленительной Киприде, богине любви, ее преданный молебщик…

– Чебак, – назвался даритель.

– Ее преданный молебщик Чебак!

Вот… Вот, наконец, и настал тот самый момент, которого она ждала с ужасом в сердце.

– Будь добра, майтера… может быть, ты?.. Пожалуйста!

Однако жертвенный нож сжимала ее рука, а майтера Мрамор уже, затянув древний протяжный напев, захлопала металлическими ладонями по плотной бумазее одежд, закружилась в танце.

Обычно козлов считают скотиной норовистой, а этот к тому же обладал кривыми, длинными, весьма грозного вида рогами, но стоял смирно, словно овечка, сонно поглядывая на майтеру Мяту из-под полуопущенных век. Очевидно, ручной; возможно, привыкший к людям с младенчества…

Майтера Мрамор, опустившись рядом с козлом на колени, подставила под его горло глиняную чашу, лучшую чашу из оказавшихся мантейону по средствам.

«Закрою глаза», – решила майтера Мята, но даже не подумала сомкнуть веки.

Клинок вошел в горло белого козла легко, плавно, словно пронзив кипу белой соломы. Какой-то миг – ужасающий миг – жестоко обманутый людьми, которым верил всю жизнь, козел взирал на нее, а после взбрыкнул, окропив обеих сибилл живой кровью, покачнулся и рухнул набок.

– Превосходно, – прошептала майтера Мрамор. – Ну и ну! Сам патера Щука не справился бы лучше!

– Кажется, мне сейчас станет дурно, – шепнула в ответ майтера Мята.

Майтера Мрамор, поднявшись на ноги, в точности как обычно делала майтера Мята, выплеснула содержимое чаши в ревущий над алтарем огонь.

Так. Вначале голова с бессильными, утратившими весь грозный вид рогами…

«Отыскать сочленение хребта с черепом, – напомнила себе Майтера Мята. – Нож хоть и славный, а кость не возьмет».

Теперь блестящие позолотой копыта… Быстрее! Быстрее! Так можно провозиться весь день! Какая жалость, что стряпней она занималась нечасто, хотя разделывать мясо на кухне киновии ей приходилось еще того реже…

– Сестра, следующая жертва твоя, – прошипела она. – Нет, вправду, я не могу… не могу!

– Меняться сейчас нельзя!

Превратив ноги несчастного козла в разлохмаченные, кровоточащие обрубки, майтера Мята швырнула последнее копыто в огонь и, сжимая в руке жертвенный нож, вновь повернулась к Окну.

– Прими же, о Нежная Киприда, в жертву сего прекрасного козла! Прими и услышь наши мольбы, поведай нам о грядущем. Скажи, что же нам делать? Любое, пусть самое легковесное, твое слово для нас драгоценно.

Переводя дух, она вознесла безмолвную молитву Киприде – богине, с минувшей сциллицы казавшейся ей ни много ни мало вторым, главным «я».

– Однако же, если тебе будет угодно противное…

Майтера Мята беспомощно уронила воздетые к Окну руки.

– Что ж, мы не ропщем. Не ропщем, но молим: удостой нас беседы посредством сей жертвы.

В сциллицу жертвы, принесенные богам на похоронах Дриадели, мягко говоря, не предвещали ничего хорошего. Горячо надеясь, что уж сегодня-то знамения окажутся более благоприятными, майтера Мята вскрыла брюхо козла.

– Киприда благословляет…

Громче, громче: взгляни, как они морщатся, напрягая слух!

– Киприда благословляет дух покинувшей нас сестры! – воскликнула майтера Мята, выпрямившись и расправив плечи. – И заверяет нас, что все содеянное майтерой зло ей прощено!

Козлиная голова покачнулась в огне, расшвыряв в стороны угольки – верный признак кровопролитной смуты…

Лихорадочно припоминая то немногое, что знала о науке авгуров – замечания, между делом брошенные патерой Щукой либо патерой Шелком, застольные уроки майтеры Розы, затевавшей разговоры о жертвах не столько затем, чтоб чему-либо научить ее, сколько чтобы внушить ей отвращение к пище – майтера Мята снова склонилась над тушей козла. Правая сторона животного касалась дарителя и авгура, возглавляющего церемонию, жертвователя и исполнителя обряда, а левая – паствы и города в целом. Вот эта краснота печени предвещает кровавые события, а здесь, среди сплетения вен, нож, означающий авгура (пусть даже она вовсе не авгур), указующий на угловатый, отчетливо различимый стебелек, почти наверняка стебелек мяты… и рукоять меча. Неужели ее ждет смерть от меча? Нет, клинок от нее поодаль. Быть может, ей предстоит взять в руки меч… но это уже случилось, не так ли? А вот во внутренностях очертания небольшой жирной рыбки (вполне вероятно, чебака) и груда каких-то округлых предметов – вероятно, колец либо ожерелий. Да, такое истолкование определенно будет принято с радостью. Вдобавок все они лежат поблизости от чебака, а один кругляш даже поверх, а значит, знамение вот-вот сбудется!

Рассудив так, майтера Мята поднялась на вторую ступеньку крыльца.

– Даритель! Богиня благоволит к тебе! Благоволит и весьма довольна твоим подношением!

А отчего бы нет? Козел превосходный, а Киприда, оставшись недовольна даром, наверняка не стала бы указывать на драгоценности!

– В скором времени ты обретешь немалое богатство, а именно золото и самоцветы.

Чебак, заулыбавшись от уха до уха, попятился назад.

– Ну а всех нас, весь наш город ожидают кровопролитие и множество смертей… разгул насилия, порождающего добро.

Охваченная желанием убедиться, что знак сложения, замеченный ею в козлиных внутренностях, на месте, майтера Мята вновь бросила взгляд на тушу, но знак исчез, а может, и попросту ей почудился.

– Увы, это все, что я могу разглядеть в сей жертве, однако опытный авгур наподобие патеры Шелка, вне всяких сомнений, увидел бы много большее.

Обращенный к толпе, окружавшей алтарь, взгляд ее остановился на Чебаке.

– Даритель вправе претендовать на священную пищу первым. Буде он пожелает взять себе долю, пусть выйдет вперед.

Бедняки оживились, принялись проталкиваться поближе.

– Предай огню кишки и легкие, сестра! – шепнула майтера Мрамор.

Как правило, в мантейоне, блюдя разумный, добрый обычай, разделывали жертвы на небольшие порции, если прихожан собиралось помногу, а сегодня на службу явилось по меньшей мере две тысячи человек, однако и жертв набрались многие дюжины, а на свое мастерство майтера Мята, откровенно сказать, не надеялась. Получившие по четверти туши прихожане отблагодарили ее восторженными улыбками.

Теперь пара голубей. Как поступить с ними? Раздать или сжечь целиком? Конечно, голуби – птицы вполне съедобные… но тут майтере Мяте вспомнилось, как Шелк во время последнего жертвоприношения Дриадели сжег целиком черного петуха. Да, внутренности птиц также можно читать, но проделывают это лишь изредка. С другой стороны, не обидится ли даритель, если она не прочтет этих?

– Одного прочтем и сожжем, – решительно объявила майтера Мята, – а другого разделим с богиней. Если хочешь забрать его себе, подожди здесь.

Даритель отрицательно покачал головой.

Жертвенные голуби сопротивлялись отчаянно, но, как они ни бились, как ни хлопали крыльями, перерезать обоим горло удалось без труда. Глубокий вдох…

– Прими же, о Нежная Киприда, в жертву сих превосходных голубей! Прими и услышь наши мольбы, поведай нам о грядущем. Скажи, что же нам делать? Любое, пусть самое легковесное, твое слово для нас драгоценно.

Неужто она вправду зарезала не одного – двух голубей? Переводя дух, майтера Мята рискнула взглянуть на их безжизненные тушки.

– Однако же, если тебе будет угодно противное…

Опуская воздетые руки, она заметила новые кляксы крови на облачении.

– Что ж, мы не ропщем. Не ропщем, но молим: удостой нас беседы посредством сей жертвы.

Очистив от перьев, кожи и мяса правую лопатку первого голубя, майтера Мята внимательно пригляделась к тонким линиям, покрывавшим кость. Птица с распростертыми крыльями… несомненно, принесшего дар зовут Лебедем или еще как-нибудь в том же роде, хотя его имя уже вылетело из головы. А вот вилка поверх блюда… Богиня, предсказывающая человеку, что ему предстоит ужин? Немыслимо! Но что это? Крохотная капелька крови, словно бы выступившая из кости?

– Столовое серебро, добытое силой, – объявила она дарителю, – но если богиня удостоила весточки и меня, я слишком невежественна, чтобы прочесть ее.

– Следующим дарителем станет мой сын, Кровушка, – шепнула ей майтера Мрамор.

Кровушка? Какой Кровушка? Такое чувство, будто это имя ей знакомо, но…

– Обзаведение помянутым серебром прямо связано со следующим дарителем, – объявила майтера Мята жертвователю голубей. – Надеюсь, богиня не имеет в виду, что ты ограбишь его.

– Он купил наш мантейон, сестра, – прошипела ей на ухо майтера Мрамор.

Майтера Мята кивнула, хоть ничего и не поняла. Казалось, зной и тошнота вот-вот свалят ее с ног. Палимая солнцем, терзаемая жаром алтарного огня, отравленная парами множества крови, она склонилась, сощурилась, вглядываясь в узоры на левой лопатке голубя.

Кольца, соединенные в цепь… во многих местах разорванную…

– Многие горожане, закованные в кандалы, обретут свободу, – объявила она и швырнула голубя в священный огонь, испугав девочку, бегущую к алтарю с новой охапкой кедровых поленцев.

Второй голубь достался какой-то старухе, обрадовавшейся ему сверх всякой меры.

Следующим дарителем оказался рослый, изрядно тучный человек лет этак под шестьдесят. Спутник его, миловидный юноша, едва достававший макушкой ему до плеча, держал в руках клетку с парой белых кроликов.

– За майтеру Розу, – пояснил старший. – Эта Киприда… она же насчет любви, так?

С этими словами он утер взмокшую лысину носовым платком, обдавшим все вокруг густым благоуханием роз.

– Да. Киприда – богиня любви.

Юнец, презрительно усмехнувшись, сунул клетку в руки майтеры Мяты.

– Ну что ж, розы тоже означают любовь, – подытожил старший. – Думаю, эти вот подойдут.

Майтера Мрамор хмыкнула.

– Жертва в неволе принята быть не может. Кровушка, вели ему открыть клетку и передать одного мне.

Старший из жертвователей, вздрогнув, вытаращил глаза.

Майтера Мрамор подняла кролика, запрокинула ему голову, подставляя под нож горло. Если для обращения с кроликами и существовали какие-то правила, майтера Мята их позабыла.

– Поступим с ними так же, как с голубями, – как можно тверже объявила она.

Старший даритель, не прекословя, кивнул.

«Ну и ну! Делают все, что велено! – подумалось майтере Мяте. – Соглашаются со всем, что ни скажи!»

Отсекши первому кролику голову, она швырнула ее в огонь и взрезала кроличье брюшко.

Казалось, потроха кролика, расплавленные жарким солнцем, обернулись рвущейся в бой шеренгой оборванцев, ощетинившейся пулевыми ружьями, саблями и грубыми, кустарной работы пиками. Стоило одному из них переступить через горящего кролика, где-то вдали, на грани слышимости, снова застрекотала скорострелка.

С трудом подыскав подобающее начало, майтера Мята вновь взошла на ступени.

– Суть вести предельно ясна. Экстраординарно… необычайно ясна.

Толпа откликнулась негромким ропотом.

– Мы… чаще всего мы находим во внутренностях жертв отдельные вести для жертвователя и авгура. Для паствы и всего города – тоже, хотя эти нередко совмещены. В сей жертве сошлось воедино все.

– А сказано там, какая мне выйдет награда от Аюнтамьенто?! – выкрикнул во весь голос даритель.

– Сказано. Смерть.

Глядя в раскрасневшееся лицо толстяка, майтера Мята, к немалому собственному удивлению, не чувствовала к нему никакой жалости.

– Очень скоро тебе… точнее, дарителю, предстоит умереть. Впрочем, тут, может статься, имеется в виду твой сын.

Вслушиваясь в треск скорострелки, она возвысила голос. Странно… отчего никто больше не слышит стрельбы?

– Даритель сей пары кроликов напомнил мне, что роза, цветок-соименник нашей ушедшей сестры, в так называемом «языке цветов» означает любовь. Что ж, он прав, а придуман этот язык, с помощью коего влюбленные могут вести беседу, составляя букеты, Пригожей Кипридой, оказавшей нам столь много милостей здесь, на Солнечной… Ну а мой собственный цветок-соименник, мята, означает добродетель. Всю жизнь я предпочитала считать сие указанием на доблести, на достоинства, приличествующие святой сибилле… то есть милосердие, кротость и… и все остальные. Однако «доблесть» – слово изрядно древнее, а в Хресмологическом Писании говорится, что поначалу оно означало исключительно силу, стойкость и храбрость в борьбе за правое дело.

Толпа прихожан замерла, слушая ее в благоговейном молчании; сама майтера Мята тоже умолкла, прислушалась к стрекоту скорострелки, но скорострелка умолкла… а может, стрельба ей попросту примерещилась?

– Я не отличаюсь ни тем, ни другим, ни третьим, но, если придется пойти на бой, сделаю все, что смогу.

С этим она огляделась в поисках дарителя, дабы сказать ему что-нибудь о мужестве перед лицом смерти, однако даритель скрылся из виду в толпе, а вместе с ним, бросив опустевшую клетку посреди улицы, исчез и его сын.

– Ну а всех нас ждет победа! – объявила майтера Мята. (Чей это серебряный глас зазвенел над толпой?) – Наш долг – пойти в бой за богиню! С ее помощью мы победим!

Сколько жертв там еще? Пять дюжин? Больше? Сил у майтеры Мяты не оставалось даже на одну.

– Однако я вершу жертвоприношения чрезмерно долго. Я младше дорогой моему сердцу сестры и возглавляю церемонию лишь с ее благосклонного позволения.

С этими словами она забрала у майтеры Мрамор второго кролика и вручила ей жертвенный нож, прежде чем майтера Мрамор успела хоть как-либо возразить.

За кроликом настала очередь черного агнца, поднесенного в дар Иераксу. С каким же облегчением смотрела майтера Мята, как майтера Мрамор принимает его от дарителя и предлагает необитаемому, затянутому серой рябью Священному Окну, с какой неописуемой легкостью плясала под древний напев, как делала множество раз под началом патеры Щуки с патерой Шелком, и собирала в чашу кровь агнца, и выплескивала ее на алтарь, и наблюдала за майтерой, возлагающей на огонь голову жертвы, зная, что все остальные тоже смотрят лишь на майтеру, а на нее не смотрит никто!

Одно за другим сделались пищей богов изящные копытца агнца, быстрый взмах жертвенного ножа рассек его брюхо вдоль…

– Сестра, поди-ка сюда, – шепнула майтера Мрамор.

Вздрогнув, майтера Мята в нерешительности шагнула к ней, и майтера Мрамор, видя ее замешательство, украдкой от всех поманила ее пальцем.

– Прошу тебя!

Майтера Мята, приблизившись к ней, остановилась над тушей жертвы.

– Читать придется тебе, сестра, – негромко пробормотала майтера Мрамор.

Майтера Мята удивленно взглянула в металлическое лицо старшей сибиллы.

– Серьезно. Я знаю все о печени и о значении вздутий, но изображений не вижу. Неспособна их различать.

Майтера Мята, крепко зажмурившись, замотала головой.

– Нужно, сестра. Кроме тебя, некому.

– Майтера, я… я боюсь.

Где-то вдали, но куда ближе прежнего, вновь затрещала скорострелка. Треску ее вторил глухой грохот пулевых ружей.

Майтера Мята выпрямилась во весь рост: на сей раз стоявшие в передних рядах определенно услышали стрельбу тоже.

– Друзья! Кто и с кем ведет бой, я не знаю, но, кажется…

И тут к алтарю сквозь толпу, в спешке едва не сбив с ног полдюжины человек, протолкался пухлый юноша в черном. Увидев его, майтера Мята вмиг поняла, сколь сильное облегчение порой приносит возможность переложить ответственность на кого-то другого.

– Друзья, читать сего превосходного агнца ни я, ни моя дорогая сестра перед вами не станем! Мириться с беспорядком, с отправлением обрядов сибиллами, вам тоже более не придется! Патера Росомаха вернулся!

Не успела она вымолвить последнее слово, как пухлый юный авгур – растрепанный, в насквозь пропотевших шерстяных ризах, но окрыленный победой – подбежал к ней и встал рядом.

– Да, люди! Сейчас перед вами – перед всем городом – начнет вершить жертвоприношения настоящий авгур… но не я! Патера Шелк снова с нами!

Разразившаяся ликующими воплями, толпа не унималась до тех пор, пока майтера Мята не зажала уши ладонями, а Росомаха не воздел кверху руки, прося тишины.

– Майтера, я не стал ни о чем тебе говорить – не хотел волновать тебя или втягивать в это дело, но… Большую часть ночи я ходил повсюду и писал на стенах. И разговаривал с… с людьми. Со всеми, кто соглашался меня выслушать, и убеждал их присоединиться. Целую коробку мела из палестры унес… Шелка в кальды! Шелка в кальды! Вот он! Он с нами! Здесь!

Над головами толпы взлетели вверх шапки и платки.

– ШЕЛ-КА В КАЛЬ-ДЫ!!!

Взглянув вдоль улицы, майтера Мята увидела Шелка, машущего рукой всем вокруг, высунувшись по плечи из башенного люка зеленого пневмоглиссера городской стражи, подобно всем пневмоглиссерам, поднимавшего с земли тучу пыли, но двигавшегося без малейшего шума, словно призрачный: вой сопел машины тонул в оглушительных воплях.

– Я пришел сюда! – вновь загремел талос. – Служа Сцилле! Могущественнейшей из богинь! Дайте пройти! Или умрете!

Обе его скорострелки заговорили хором, наполнив коридор диким визгом рикошетов.

Уложивший Синель ничком еще в самом начале стрельбы, Чистик прижал ее к спине талоса сильнее прежнего. Спустя полминуты, а может, чуть больше, умолкла правая скорострелка, а за ней левая.

Ответной стрельбы Чистик расслышать не смог. Поднявшись, он устремил взгляд вперед, поверх широченного плеча талоса. Озаренный зеленоватым сиянием ползучих светочей, коридор оказался завален хемами сплошь. С полдюжины лежавших пылали, охваченные огнем.

– Солдаты, – сообщил он остальным.

– Люди… др-раться, – уточнил Орев, беспокойно захлопав поврежденным крылом. – Железные люди!

– Должно быть… – Осекшись, Наковальня откашлялся. – Должно быть, Аюнтамьенто вызвал на помощь армию!

Не успел он умолкнуть, как талос покатил дальше. Один из солдат, раздавленный его ремнями, пронзительно вскрикнул.

Чистик вновь опустился на спину талоса между Синелью и Наковальней.

– Пожалуй, пора нам с тобой, патера, потолковать. А то при богине, сам понимаешь, рот приходилось держать на замке.

Наковальня не ответил ни слова и даже не взглянул в его сторону.

– Ну да, я с тобой обошелся довольно жестко. Не след бы, конечно, с авгуром так себя вести, но разозлил ты меня порядком, а я ж человек такой…

– Чистик… Хор-роший! – принял его сторону Орев.

– Бывает иногда, – с горькой улыбкой кивнул Чистик. – Так вот, к чему я веду-то, патера: не по нутру мне с этого талоса тебя спихивать. Не по нутру в этих подземельях бросать. Но если придется, за мной не заржавеет. Ты, помнится, говорил, что отправился к озеру искать Синель, так? А если знал про нее, неужто не знал и про нас с Шелком, а?

Казалось, Наковальня вот-вот взорвется от возмущения.

– Как?! Как ты можешь сидеть здесь, болтая о чепухе, когда там, впереди, умирают люди?!

– Ты вроде и сам тут тихо-мирно посиживал, пока я не начал расспросы.

Старый рыбак, Елец, громко хмыкнул.

– Я молился о них!..

Чистик снова поднялся на ноги.

– То есть ты не возражаешь спрыгнуть и принести им Прощение Паса?

Наковальня растерянно заморгал, а Чистик, для видимости нахмурив брови, вдруг обнаружил, что в самом деле здорово разозлен.

– Ладно. Может, пока раздумываешь, объяснишь мне, что твоему хефе занадобилось от Синели?

И тут талос выстрелил. За оглушительным грохотом тяжелой пушки (о ней Чистик даже не подозревал) немедля, без малейшего промежутка, последовал взрыв снаряда.

– Ты прав!

Поднявшись на ноги, Наковальня дрожащей рукой выдернул из кармана риз низку гагатовых молитвенных четок.

– Ты прав, ибо подвигнут напомнить мне о долге авгура самим Иераксом! Я… я иду.

Нечто твердое, угодившее в ухо талоса, взвизгнув, словно охваченный скорбью дух, заскакало от стены к стене коридора. Наблюдавший за боем, устроившись на гребне шлема машины, Орев с испуганным карканьем рухнул к Чистику на колени.

– Др-рака… др-рянь!

Но Чистик, словно не замечая птицы, изумленно глазел на Наковальню, пока тот, при помощи Ельца соскользнув вниз, не скрылся из виду. Коридор за спиной талоса тянулся вдаль, насколько хватало зрения, точно сужающийся, призрачно-зеленоватый, там и сям озаряемый огоньками круговорот. Вновь разглядев Наковальню, склонившегося над павшим солдатом, Чистик сплюнул.

– Надо же… кабы сам не увидел, вовек не подумал бы, что в нем соли хватит!

Ответ Ельца утонул в грохоте градом осыпавших талоса пуль. Талос злобно взревел; длинный язык синеватого пламени из его пасти озарил коридор, точно молния, а скорострелка поддержала огнемет долгим взрывным стаккато. Затем исполинская голова машины развернулась лицом назад, и тоненький, как карандаш, луч света из глаза машины нащупал черные ризы Наковальни.

– Вернись ко мне!

Ответа склонившегося над солдатом Наковальни Чистик расслышать не смог. Неизменно любопытный, Орев захлопал крыльями, спорхнул со спины талоса и полетел к ним. Талос остановился, сдал назад, протянул к Наковальне раздвижную руку.

На сей раз голос авгура зазвучал отчетливо, ясно:

– Я поднимусь назад только вместе с ним!

Талос задумался. Оглянувшись, Чистик окинул взглядом металлическую маску его лица.

– Может он говорить?!

– Надеюсь, в скором времени сможет. Я пытаюсь его починить.

Громадная ладонь опустилась к полу. Наковальня посторонился, чтоб не мешать талосу, и Орев, вскочив на большой палец, приосанился, поехал назад, к спине машины, весьма довольный собой.

– Еще жив?

Елец с сомнением крякнул.

Ладонь талоса скользнула вниз, и Орев вспорхнул на плечо Чистика.

– Птичка дома!

Разжав пальцы толщиною не меньше бедра солдата, талос с неожиданной, жутковатой осторожностью уложил его на спину, между рядами скоб-поручней.

– Еще жив? – брюзгливо повторил Орев.

Разумеется, с виду поверженный солдат живым не казался. Исцарапанные, потускневшие, изогнутые самым противоестественным образом, руки и ноги из крашеного металла лежали на спине талоса без движения, а металлическое лицо, чеканное воплощение героизма, исполнилось своеобразной грусти, свойственной всем сломанным вещам без исключения.

Обнаруживший, что черный, поблескивающий глаз Орева вопросительно взирает на него, Чистик только пожал плечами.

Едва над боком машины показалась голова Наковальни, талос вновь покатил вперед.

– Я собираюсь… словом, он еще не умер, – выдохнул щуплый, низкорослый авгур. – Смерть еще не настала.

Чистик схватил его за руку и втащил наверх.

– Я, понимаете, только начал читать литургию, и вижу… Как милостивы к нам порой боги! Заглянул в его рану – вон там, на груди, посреди нажимной пластины… а нас, знаете ли, в схолах учат чинить Священные Окна…

Опасаясь встать на ноги поблизости от края спины талоса, Наковальня на четвереньках подполз к неподвижному солдату и ткнул пальцем в его грудь.

– А мне эта наука всегда давалась легко. К тому же… к тому же с тех пор мне случалось… оказывать помощь различным хемам. Умирающим хемам, понимаете?

Сняв с шеи гаммадион, он поднял его повыше и показал Чистику.

– Вот это – пустотелый крест Паса. Уверен, ты много раз его видел. Но, отомкнув эти стопоры, его частями можно вскрыть корпус хема. Гляди.

С этими словами он умело отсоединил от туловища солдата нажимную пластину. Возле самой ее середины зияла рваная пробоина, и авгур сунул в дыру указательный палец.

– Сюда угодила флешетта.

Чистик, сощурившись, уставился на множество механизмов, таившихся под пластиной.

– Искорки вижу какие-то. Маленькие совсем.

– Естественно! – торжествующе воскликнул Наковальня. – Видишь ты то самое, что разглядел под нагрудной пластиной я, отпуская ему грехи. Флешетта рассекла надвое магистральный кабель, а искорки – это кончики его жил. В точности как если б тебе перерубили спинной хребет.

– А срастить его нельзя? – заинтересовался Елец.

– В самую точку! – подтвердил Наковальня, откровенно лучась восторгом. – Вот каково милосердие Паса! Вот какова его забота о нас, приемных его сыновьях! Здесь, на спине сего отважного талоса, находится человек, действительно способный вернуть этому солдату силы и доброе здравие!

– Чтобы он всех нас разом прикончил? – сухо полюбопытствовал Чистик.

В растерянности умолкший, Наковальня насторожился, замер с поднятой кверху ладонью. Кативший вперед талос убавил ход, и студеный ветер, свистевший вокруг до того, как началась стрельба, обернулся легким бризом. До сих пор лежавшая ничком на наклонном листе металла, заменявшем талосу спину, Синель села, прикрыла локтями обнаженную грудь.

– Э-э… с чего бы… разумеется, нет, – отвечал Наковальня, вынимая из кармана риз крохотное черное приспособление наподобие пары очень маленьких клещей либо необычайно большого пинцета. – Вот это – оптосинаптор, экстраординарно ценный инструмент. С его помощью… впрочем, посмотри сам, – махнув рукой, решил он. – Этот черный цилиндр – триплекс, сиречь трехкамерный насос, орган, соответствующий твоему сердцу. Сейчас работает вхолостую, но обычно регулирует давление рабочей жидкости, чтоб солдат мог двигать конечностями. А магистральный кабель ведет к микроблоку памяти – вот этой серебристой штуковине прямо под триплексом, передающей команды от постпроцессора.

– Ты вправду сможешь вернуть его к жизни? – подала голос Синель.

На лице Наковальни отразился испуг.

– Будь он мертв, конечно, не смог бы, о Непревзойденная Сцилла…

Казалось, Синель вот-вот снова расплачется.

– Я – не она. Я – это я. Просто я. Ты меня даже не знаешь, патера, а я не знаю тебя.

– И я тебя тоже не знаю, – напомнил ей Чистик. – Не знаю, однако хотел бы при случае с тобой познакомиться. Что скажешь?

Синель сглотнула, но не ответила ни слова.

– Хор-рошая девочка! – сообщил им Орев.

Ни Наковальня, ни Елец сказать что-либо не отважились, и вскоре общее молчание сделалось гнетущим. Пустив в ход один из лучей гаммадиона, Наковальня снял с головы солдата теменную пластину, надолго (по мнению Чистика, на полчаса, не меньше) замер, изучая содержимое черепа, соединил жалом второй гаммы пару тоненьких, точно нити, проводов… и солдат заговорил.

– Ка – тридцать четыре – двенадцать. А – тридцать четыре – девяносто семь. Бэ – тридцать четыре…

– Самотестирование, понимаешь? – убрав гамму, пояснил Наковальня Ельцу. Как если бы ты пришел к доктору на осмотр, а он послушал бы твою грудь, велел покашлять…

Елец покачал головой.

– Поставишь ты его на ноги, так он же ж – верно этот лоб здоровенный сказал – поубивать нас всех может. По-моему, лучше спихнуть его за борт, от греха подальше.

– Не станет он никого убивать, – отрезал Наковальня и снова склонился над солдатом.

Синель протянула Ельцу руку.

– Прости, капитан, что с лодкой так получилось. И что ударила тебя, прости. Будем друзьями? Меня зовут Синель.

Елец осторожно сжал ее руку в громадной, узловатой ладони, но тут же выпустил ее и сдвинул на лоб козырек фуражки.

– А я – Елец, сударыня. И зла на тебя не держал сроду.

– Спасибо, капитан. Патера, я – Синель.

Наковальня поднял голову, оторвав взгляд от солдата.

– Ты, дочь моя, спрашивала, могу ли я вернуть ему жизнь. Нет, он вовсе не мертв, а попросту неспособен привести в действие те части тела, которым требуется жидкость. Иными словами, не может шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни головой. Вот говорить, как ты уже слышала, может, но из-за перенесенного шока пока что не разговаривает. Таково мое взвешенное, авторитетное заключение. Проблема в том, чтоб верно соединить все рассеченные волоконца… иначе он, пожелав сделать шаг, начнет вместо ног двигать руками, – пояснил авгур и тоненько захихикал.

– А я все же ж думаю, – начал было Елец, – надо бы…

– Вдобавок, – перебил его Наковальня, – я попробую привести его в повиновение. Ради нашей общей безопасности. Конечно, это против закона, но если мы намерены исполнить повеления Сциллы…

Оборвав фразу на полуслове, он вновь склонился над распростертым перед ним солдатом.

– Привет, Орев, – продолжила Синель.

Орев перепрыгнул с плеча Чистика к ней на колени.

– Плакать – нет?

– Нет. Нет, со слезами покончено, – заверила его Синель, задумчиво прикусив губу. – Другие девчонки постоянно твердили, какая я стойкая – наверное, потому, что большой выросла… Пожалуй, пора свою славу на деле оправдывать.

Наковальня вновь поднял взгляд.

– Хочешь, я одолжу тебе ризы, дочь моя?

Синель замотала головой.

– Больно уж очень, когда ко мне хоть что-нибудь прикасается… а со спиной и плечами дело хуже всего. И вообще, меня куча мужчин голой видели. Только я обычно перед тем опрокидывала рюмку-другую, или ржави щепоть в ноздрю заправляла. Под ржавью оно куда проще, – пояснила она и повернулась к Чистику. – Меня Синелью звать, парень, а живу я в заведении «У Орхидеи».

Чистик кивнул, не зная, что тут сказать, и после долгих раздумий ответил:

– А я – Чистик. Рад знакомству, Синель. Правда, рад.

Что было дальше, он вспомнить не смог. Осознал лишь, что лежит ничком на чем-то сыром и холодном, терзаемый растекшейся по всему телу болью, а где-то неподалеку затихают мягкие, быстрые удаляющиеся шаги. Перевернувшись на спину, он сел и обнаружил, что из носу на подбородок обильно сочится кровь.

– Держи, боец.

Гулкий, резкий металлический голос оказался ему незнаком.

– Держи-ка, утрись.

Чистик с опаской поднес к лицу сунутый ему в руку ком грязновато-белой ткани.

– Спасибо.

– Это ты? – донесся откуда-то издали еще голос, женский.

– Дойки?

В коридоре по левую руку царила непроглядная тьма: черный как смоль прямоугольник украшала одна-единственная далекая зеленоватая искорка. Справа что-то горело – может, сарай, а может, большая повозка, как следует не разглядеть.

– Встать сможешь, боец? – спросил обладатель незнакомого голоса.

Чистик, не отнимая от носа скомканной ткани, отрицательно покачал головой.

Неподалеку от горящей постройки маячил кто-то еще – низенький, коренастый, с рукой на перевязи, а остальные – смуглые, странно пятнистые…

Моргнув, Чистик пригляделся к ним снова. Солдаты… точно, солдаты, такие же, каких он видел порой на парадах, только лежащие замертво рядом с собственным оружием в зловещих отсветах пламени!

Из мрака, сверкнув зубастой улыбкой, выступил невысокий человечек в черном.

– Вижу, сын мой, с твоей отправкой к богам я поспешил: они отослали тебя обратно.

– Не помню, чтобы встречал хоть одного, – кое-как промычал Чистик сквозь лоскут ткани.

Хотя нет, встречал, и совсем недавно: не кто-нибудь – сама Сцилла провела с ними почти двое суток и оказалась совсем не такой, какой он ее себе представлял…

Вспомнив об этом, Чистик рискнул отнять комок ткани от носа.

– Иди сюда, патера, присаживайся. Есть у меня к тебе разговор.

– С радостью. Мне тоже необходимо кое о чем с тобой побеседовать.

Снова блеснув белизной зубов, щуплый авгур опустился на крылокаменный пол.

– Слышь-ка, а это вправду Сцилла была?

– Тебе сие известно куда лучше, чем мне, сын мой.

Чистик неторопливо кивнул. Голова раскалывалась, и боль здорово мешала соображать.

– Ага, только я-то точно не знаю: она это была или просто какой-то демон притворялся, шутки с нами шутил?

Наковальня в раздумьях поднял взгляд к потолку, заулыбался зубастее прежнего.

– Все это весьма, весьма нелегко объяснить.

– Ничего, послушаю.

Ощупав пояс брюк, Чистик обнаружил, что иглострел на месте.

– Видишь ли, сын мой: вздумав притвориться богиней, демон в некотором роде действительно станет ею.

Чистик удивленно приподнял бровь.

– Да-да, именно. Хоть богиней, хоть богом – ну, скажем, Пасом либо Иераксом. И при этом серьезно рискует раствориться в божестве целиком. По крайней мере, так учит нас наука теодемония.

– Бодяга какая-то.

Засапожный нож тоже оказался на месте, как и полусабля на поясе.

– Таковы факты, сын мой, – внушительно откашлявшись, возразил Наковальня. – Точнее сказать, таковы факты, насколько их возможно описать с чисто человеческой точки зрения. Утверждается, что именно по сей причине демоны нечасто отваживаются притворяться богами, а ни один из бессмертных богов никогда не опустится до того, чтоб прикинуться демоном.

– Ишь как, лохмать его, – проворчал Чистик.

Человек с рукой на перевязи двинулся вокруг пылающего огня.

– А это не наш ли талос? – сменив предмет разговора, поинтересовался Чистик. – Солдаты его таки завалили?

– Точно так, мы его завалили, – подтвердил обладатель незнакомого голоса.

Чистик оглянулся назад. За его спиной сидел на корточках один из солдат.

– Я – Чистик, – представился Чистик, вспомнив, что в тех же словах представлялся Синели перед тем, как отключиться, и протянул солдату руку.

Пожалуй, солдат раздавил бы его ладонь в кашу, если б вовремя не ослабил нажим.

– А я – капрал Молот, Чистик.

– Очень приятно.

С этим Чистик попробовал встать и непременно рухнул бы с ног, не подхвати его Молот.

– Да, похоже, я еще малость не в порядке.

– Меня самого слегка пошатывает, боец.

– Елец с той… юной женщиной требовали, чтоб я велел капралу Молоту понести тебя на руках, сын мой… но я ради его блага устоял перед их домогательствами. А если б попросил, он был бы только рад. Мы ведь с ним лучшие друзья.

– Больше, чем друзья, – без малейшего намека на шутку подтвердил Молот. – Даже больше, чем братья.

– Он сделает для меня все, что угодно. Продемонстрировать бы сие на деле… однако, как ни велик соблазн, от демонстраций я пока воздержусь. Предпочту, чтоб ты до поры в этом сомневался. Возможно, я тебя просто морочу, бахвалюсь попусту, а? Как думаешь?

Чистик покачал головой.

– Неважно.

– Вот именно! Ты ведь считал, что сможешь безнаказанно сбросить меня с той мерзкой лодчонки. Что я утону, и ты благополучно избавишься от меня. Но теперь-то мы видим, сколь это было ошибочно, не так ли? Посему ты и утратил права хоть на какое-то, хоть на малейшее уважение к своим суждениям!

Из мрака, держа в руках какое-то изрядно длинное оружие с цилиндрическим магазином, выступила Синель.

– Ты как, Ухорез? Идти уже можешь? Только тебя и ждем.

– Пор-рядок? – полюбопытствовал и Орев, с удобством устроившийся на стальном стволе.

– Еще чуть-чуть, и оправлюсь, – ответил обоим Чистик. – Что это у тебя?

– Ружье такое, ручной ракетомет, – объяснила Синель, опуская оружие на пол. – Кажется, из него и прикончили нашего талоса. Мол показал мне, как с ним управляться. Глядеть – гляди, а руками не трогай.

– Пока не заплатишь, ага? – сам себе удивившись (казалось бы, при этакой боли совсем не до шуток) усмехнулся Чистик.

Синель озорно улыбнулась, отчего ему сразу же полегчало.

– Может, даже и после. Послушай-ка, патера. И ты, Мол, тоже. Я-то могу сказать, что думаю?

– Мудр-рая девочка! – заверил их Орев.

Наковальня согласно кивнул.

– А я все равно пока на ноги встать не могу, – пожав плечами, признался Чистик. – Эй, птица, поди сюда!

Орев вскочил к нему на плечо.

– Др-рянь нор-ра! Сквер-р-рная!

– В самую точку, – кивнув, подтвердила Синель. – Пока я искала там, позади, чем бы вооружиться, мы с Оревом шум жутко странный слышали, а впереди, надо думать, еще солдаты есть. Вдобавок впереди и света больше, а нам это на руку.

– При свете от их патрулей не укрыться, – возразил Молот.

– Наверное, но штука вот в чем: Орев может сказать то же самое насчет любой норы в этих местах и ничуточки не ошибется. А тебе, Чистик, я вот что хочу объяснить. Обычно я с собой такой симпатичный кинжальчик носила. К ляжке примотанный. С клинком длиной… вот как моя подошва. Носила и думала, мне такой в самый раз. Думала, нож или иглострел должны подходить по мерке, как туфли. Понимаешь, о чем я?

Чистик, конечно же, ничего не понял, однако кивнул.

– Помнишь, как я Сциллой была?

– Главное, помнишь ли ты сама… вот что мне вправду знать хочется.

– Помню немножко. И как Кипридой была, тоже помню – может, чуточку лучше. Ты, патера, об этом не знаешь, так? А я ими обеими побывала, только внутри, в глубине, все равно оставалась собой. Наверное, так же осел себя чувствует, когда на него верхом сядет кто-нибудь. Сам он – по-прежнему он, Улитка или как там его кличут, но вдобавок еще и всадник: идет куда велено, делает, что требуется человеку. А не захочет, человек будет шпорить его, лупить, пока не послушается.

Орев сочувственно склонил голову на сторону.

– Бедная девочка!

– Вот потому он довольно скоро сдается. Пни его в бок пяткой – пойдет, натяни поводья – остановится, и размышлять обо всем этом особо не станет. Точно так же вышло со мной. Ржави хотелось жутко, а еще устала я, лохмать его все, до смерти, и больше не думала ни о чем. И после раз – будто во сне! Только что вроде была в лимнинском мантейоне, и вдруг стою на алтаре посреди какой-то пещеры, а чувствую себя – хоть сейчас в землю закапывай. И ничего не помню, а если даже помню, не до того мне совсем. Но как погнали меня тычками на те высоченные скалы, к святилищу, тут кое-что всплывать и начало. В смысле, насчет того, как я Кипридой была.

Наковальня вздохнул.

– Сцилла упоминала о сем, дочь моя, так что мне все это известно. Подумать только: разделить тело с богиней любви! Как же я тебе завидую! Должно быть, это настоящее чудо!

– Может, и так. Правда, приятного мало. То есть вообще ничего. Но чем больше я обо всем этом думаю, тем ясней понимаю: так и есть, чудо… пусть даже вот такое, чудацкое со всех сторон. Я ведь уже не совсем такая, какой раньше была. Наверное, уходя, богини какие-то крохи во мне оставили, а может быть, даже от меня что-то забрали с собой.

Подобрав с пола ракетомет, Синель задумчиво ощупала шпеньки, торчавшие из магазина.

– Так вот к чему это все. После того, как талоса подбили, мне стало ясно: насчет мерок – ну, кому что подходит, с кинжалом своим, со всем прочим – я маху дала. Ошиблась. На самом деле такие штуки – это тебе не туфельки. Чем мельче девчонка, тем больше ей косарь нужен. Думаю, это от Сциллы осталось… а если не это, значит, что-то другое, помогающее самой соображать, что да как. К примеру сказать, Чистик козырный иглострел при себе таскает, но вряд ли ему этот иглострел часто нужен. Однако ж мне, реши я – а я, к слову, уже решила – жить, как живет он, иглострел требовался бы каждый день. Вот потому я и отыскала этот ракетомет. Еще больше. Разряжен был, но я нашла другой. Со сплющенным стволом – это талос по нему так проехал, зато магазин оказался полон. А Мол показал, как разряжать их и заряжать.

– Пожалуй, я себе тоже подыщу что-нибудь вроде пулевого ружья, – решил Чистик. – Наверняка их вокруг валяется целая куча.

Наковальня, покачав головой, потянулся к его поясу.

– Нет уж, сын мой. И иглострел на сей раз позволь-ка сюда.

В тот же миг руки Чистика оказались заломлены за спину. Освободиться от стальной – в буквальном смысле стальной – хватки солдата… об этом не стоило даже мечтать.

С нескрываемым отвращением задрав подол рубашки Чистика, Наковальня выдернул из-за брючного пояса его иглострел.

– Конечно, капралу Молоту он не страшен, но мне, полагаю, хватит одного выстрела, – с той же зубастой улыбкой пояснил он. – И тебе, сын мой, также.

– Стр-релять – нет! – пробормотал Орев, и Чистик только спустя секунду понял, что обращается он к Синели.

– Увидишь у него пулевое ружье, капрал, отними и сломай немедля. То же касается и любого другого подобного оружия.

– Эгей! Эгей, там! – замахав им рукой, заорал старый рыбак, черный силуэт на фоне оранжевых языков охватившего талоса пламени. – Он говорит: умираю, мол! Поговорить с нами хочет!

Оттолкнувшись обеими руками от краев люка, Шелк с удобством уселся поверх башенки и замахал толпе. Раскисшая во время грозы грязь, покрывавшая его лицо сплошь, подсохла, отваливалась коростой; яркая рубашка, купленная ему доктором Журавлем в Лимне, тоже была измазана грязью… интересно, многие ли из машущих в ответ, ликующе вопящих, прыгающих вокруг пневмоглиссера действительно узнают его?

– ШЕЛ-КА В КАЛЬ-ДЫ!!!

– ШЕЛ-КА В КАЛЬ-ДЫ!!!

Неужели Вироном вновь начнет править кальд и этим новым кальдом станет он сам? Кальд… этот титул порой упоминала мать, а означал он всего лишь резную голову в ее шкафу…

Взглянув вдоль Солнечной, Шелк в изумлении вытаращил глаза. Сомнений быть не могло: вон тот серебристо-серый прямоугольник, едва различимый в ярком солнечном свете, – Священное Окно. Священное Окно прямо посреди улицы…

Тут ветер донес до него знакомые запахи жертвоприношения – кедрового дыма, горелого сала, паленой шерсти пополам с палеными перьями, и смесь эта вмиг пересилила облако запахов горячего металла, разогретой ворвани и раскаленной пыли, окружавшее пневмоглиссер. Затем перед серебристой рябью Окна мелькнул черный рукав. Соскользнув книзу, ткань обнажила тонкое предплечье из серого металла, и еще секунду спустя Шелк разглядел под машущей в воздухе, неотличимой от настоящей, живой руки ладонью блестящий лик нежно любимой им майтеры Мрамор. Как хорошо… просто не верится, что все это – наяву!

– Майтера!

Едва расслышав сквозь гомон толпы собственный голос, он поднял перед собою руки ладонями книзу, прося тишины.

– Тихо!!! Будьте добры, успокойтесь!!!

Шум тут же стих, уступив место тревожному овечьему блеянью и злобному шипению гусей, а как только толпа перед пневмоглиссером раздалась в стороны, Шелк сумел разглядеть и самих животных.

– Майтера! Ты вершишь жертвоприношение под открытым небом?

– Нет, обряд возглавляет майтера Мята! Я только помогаю!

– Патера!

Вновь вынырнувший из толпы Росомаха побежал рысцой рядом с тронувшейся машиной. Черные ризы его поблекли, побурели от пыли.

– Там еще дюжины жертв, патера! Многие дюжины!

Придется приносить дары богам поочередно, не то церемония затянется до самой затени… а этого Росомахе, ясное дело, и хочется: кто отказался бы снискать славу авгура, принесшего столь обильные жертвы на глазах небывалого множества прихожан? Однако, подумав о сем, Шелк резко напомнил себе, что Росомаха претендует всего лишь на исполнение обычных обязанностей аколуфа и, мало этого, может начать хоть сию же минуту, а тем временем он, Шелк, умоется и переоденется.

– Останови! – крикнул он пилоту. – Останови прямо здесь!

Машина плавно опустилась наземь перед алтарем. Перекинув ноги через край люка, Шелк встал на край площадки, окружавшей башенку, за что и претерпел упрек со стороны сломанной лодыжки.

– Друзья мои!!!

Казалось бы, этот тонкий, однако внушающий невольный трепет голос, отразившийся от стен каждого здания на Солнечной звонким эхом, ему следовало узнать сразу же, но…

– Вот он, патера Шелк! Вот он, человек, чья слава привела вас в беднейший из мантейонов города! К Окну, из которого боги вновь смотрят на нас, на Вирон!

Толпа разразилась воплями одобрения.

– Послушайте же его! Вспомните о своем и о его священном долге!

Узнавший говорящую только с шестого, а то и с седьмого слова, Шелк заморгал, покачал головой и пригляделся к ней снова. Спустя еще секунду вокруг воцарилась мертвая тишина… однако он начисто позабыл, что собирался сказать.

На выручку Шелку пришел обнаружившийся среди жертв олень (очевидно, дар Фельксиопе, покровительнице предсказателей): при виде его роскошных ветвистых рогов руки потянулись к амбиону сами собой.

– Несомненно, вам хочется задать богам множество вопросов касательно сих беспокойных, смутных времен. Разумеется, о многом спросить богов необходимо и мне. Более всего я хотел бы немедля, сию минуту молить о милости всех богов до единого, а прежде всего помолиться Разящей Сфинге, одним словом поднимающей в походы, на бой, целые армии, о ниспослании городу мира. Но прежде чем просить богов о разговоре с нами, прежде чем молить их о благосклонности, я должен умыться и облачиться в надлежащие одежды. Видите ли, мне довелось побывать в бою – в сражении, стоившем жизни не одному благородному, храброму человеку, и до того, как вернуться в обитель, смыть с лица и рук грязь, а эту одежду отправить в печь, я обязан рассказать о нем вам.

Собравшиеся слушали, подняв кверху лица, глядя на Шелка во все глаза.

– Должно быть, видя меня в пневмоглиссере стражи, вы изрядно удивились. Некоторые из вас при виде нашего глиссера, несомненно, решили, что стража намерена воспрепятствовать жертвоприношению… да, знаю, знаю: я ведь заметил, как одни из вас обнажили оружие, а другие потянулись за камнями! Но, понимаете ли, эти стражники хотят установить в Вироне новую власть!

Толпа откликнулась воплями ликования.

– Вернее сказать, вернуть прежнюю. Им хочется, чтобы нами вновь правил кальд…

– Шелк – наш кальд! – выкрикнул кто-то.

– …Согласно установлениям, изложенным в Хартии. Случайно столкнувшись с некоторыми из сих храбрых, благочестивых стражников в Лимне, я испугался, как бы нас не задержали другие подразделения стражи, и имел глупость предложить им сделать вид, будто они взяли меня под арест. Результат многие из вас предскажут без труда. В скором времени нас, думая, что спасают меня, атаковали другие стражники, и…

Умолкнув, Шелк шумно перевел дух.

– Запомните это как следует. Запомните: заранее считать каждого из встречных стражников врагом нельзя ни за что, ведь даже те, кто противостоит нам – виронцы! – закончил он и вновь отыскал взглядом майтеру Мрамор. – Майтера, я потерял ключи. Калитка в сад отперта? Я мог бы пройти в обитель с черного хода.

Майтера Мрамор поднесла к губам сложенные рупором ладони (ладони, с виду неотличимые от принадлежащих женщине-био).

– Сейчас отопру, патера!

– Патера Росомаха, будь добр, продолжи жертвоприношение. Я присоединюсь к тебе, как только смогу.

Постаравшись перенести как можно больше веса на левую, невредимую ногу, Шелк неуклюже спрыгнул с пневмоглиссера и тут же оказался окружен почитателями в зеленых мундирах городской стражи, в пятнистых буро-зеленых конфликт-латах, а большей частью – в ярких рубашках и длинных складчатых платьях, причем зачастую изношенных, истрепанных до предела. Все они прикасались к Шелку, точно к образу божества, в горячих, коротких, не долее пары секунд, речах объявляли себя его вечными приверженцами, соратниками и поборниками, и, наконец, подхватили его и понесли на руках, будто река, вздувшаяся после проливных дождей.

Вскоре у его локтя возникла стена, ограждавшая сад, а впереди, у калитки, показалась майтера Мрамор, машущая ему рукой, и стражники, сдерживающие наседающую толпу прикладами пулевых ружей.

– Я пойду с тобой, мой кальд, – раздался негромкий голос над самым ухом. – Теперь тебе постоянно требуется охрана.

Голос принадлежал капитану, с которым Шелк около четырех утра завтракал в Лимне.

Едва садовая калитка с грохотом захлопнулась за их спинами, в замке со стороны улицы заскрежетал ключ майтеры Мрамор.

– Останься здесь, – приказал капитан латному стражнику. – Не впускать никого. Это и есть твой дом, мой кальд? – спросил он, повернувшись к Шелку и указав в сторону киновии.

– Нет, я живу вон в том, треугольном, – машинально ответил Шелк и лишь после, задним числом, сообразил, что из сада обитель вовсе не выглядит треугольной и сейчас капитан наверняка примет его за помешанного. – Словом, в меньшем. Счастье, что патера Росомаха не запер двери: мои ключи отнял Потто.

– Советник Потто, мой кальд?

– Да, именно. Советник Потто.

Казалось, в этот миг к Шелку разом вернулась вся вчерашняя боль. Кулаки Потто, электроды, черный ящик Песка, исчерпывающие, добросовестные ответы, влекущие за собою лишь новые удары да тычки электродами в пах… Не без труда выбросив дурные воспоминания из головы, Шелк захромал вдоль усыпанной щебнем дорожки. Сопровождаемый капитаном во главе пятерки штурмовиков, он миновал чахнущую смоковницу, в тени которой укрывались жертвенные животные, ждавшие гибели в день похорон Дриадели, беседку, в которой удостоился разговора с Кипридой и нередко болтал с майтерой Мрамор, и ее грядки, и свои собственные кусты ежевики с увядшими плетьми помидоров, не успев даже узнать и заново полюбить все это.

– Оставь своих людей снаружи, капитан. Если угодно, пусть отдохнут в тени того дерева возле калитки.

Неужели они тоже обречены? Стоя у башенки пневмоглиссера, он помянул Сфингу, а павшие в битве от веку считаются принесенными ей жертвами, точно так же, как пораженные молнией считаются жертвами Пасу…

Кухня оказалась в точности такой же, какой Шелк ее оставлял: если Росомаха после переезда в обитель и съел хоть что-нибудь, то явно не здесь. На кухонном столе по-прежнему стояла чашка с водой для Орева, а рядом с нею лежал мяч – тот самый, выхваченный у Бивня.

– А не случись этого, старшие мальчишки непременно бы выиграли, – пробормотал Шелк.

– Прошу прощения, мой кальд?

– Не обращай внимания: это я сам с собой.

Отвергнув предложенную капитаном помощь, он принялся качать рукоять помпы, пока не сумел ополоснуть лицо и встрепанные соломенно-желтые волосы студеной водой, ныне явственно, сколько ни убеждай себя, что это лишь причуды воображения, отдававшей запахами подземелий, намылил голову, ополоснулся и насухо вытерся кухонным полотенцем.

– Не сомневаюсь, тебе, капитан, тоже хочется немного умыться. Прошу, не стесняйся, приводи себя в порядок, а я поднимусь наверх и переоденусь.

Лестница оказалась куда круче, чем ему помнилось; обитель, которую Шелк никогда не считал просторной, словно бы сделалась теснее прежнего. Усевшись на кровать, остававшуюся неприбранной с утра мольпицы, он хлестнул по смятым простыням повязкой доктора Журавля.

Прихожанам Шелк сгоряча обещал предать рубашку и свободные кофейные брюки огню, однако то и другое, пусть грязное и промокшее, осталось практически новым, причем великолепного качества. Отстиранная, такая одежда прослужит кому-нибудь из бедняков около года, если не больше… Рассудив так, Шелк швырнул снятую рубашку в корзину для грязного белья.

Азот, стащенный из будуара Гиацинт, торчал за поясом брюк. Прижав рукоять к губам, Шелк подошел к окну и вновь осмотрел его. Судя по словам Журавля, азот этот вовсе не принадлежал Гиацинт: Журавль попросту отдал его ей на хранение, решив, что ее комнаты с меньшей вероятностью подвергнутся обыску. Сам же Журавль получил азот от некой безымянной тривигантской ханым для поднесения в подарок Крови. Кто же в таком случае ему хозяин? Кровь? Если так, азот следует вернуть Крови всенепременно. Новые покражи у Крови недопустимы: в фэалицу Шелк и так зашел в сем направлении чересчур далеко. С другой стороны, если Журавль имел (а по всему судя, имел) полномочия распорядиться азотом по собственному усмотрению, теперь азот принадлежит ему, Шелку, поскольку получен им в дар от умиравшего Журавля. К примеру, азот можно продать за несколько тысяч карточек, а деньги пустить на благое дело… однако недолгий самоанализ самым наглядным образом продемонстрировал, что Шелк не расстанется с ним ни за какие богатства, пусть даже имеет полное право поступить с ним как пожелает.

Кто-то в толпе за садовой оградой заметил его, стоящего у окна. Люди приветственно завопили, толкая друг друга локтями, кивая в сторону Шелка. Отступив назад, Шелк задернул занавеси и снова окинул пристальным взглядом азот Гиацинт – образчик суровой, безжалостной красоты, оружие, стоящее целой роты городской стражи, клинок, сразивший талоса в подземельях под святилищем Сциллы, тот самый, которым Гиацинт угрожала ему, отказавшемуся возлечь с нею…

Неужто нужда ее вправду была столь велика? А может, она надеялась, отдавшись Шелку, внушить ему любовь, в точности как сам он надеялся (да-да, зерно истины в этой мысли определенно имелось) внушить ей любовные чувства, отказав в домогательствах? Кто такова Гиацинт? Проститутка, женщина, покупаемая на ночь за несколько карточек – другими словами, по цене разума какого-нибудь всеми забытого, жалобно воющего в одиночестве смотрителя вроде того, из подземной башни. Кто таков он? Авгур, представитель высочайшего, святейшего из сословий – так уж ему втолковывали с самого детства…

Авгур, готовый на кражу, лишь бы добыть ровно столько, сколько стоит ее тело. Авгур, готовый посреди ночи забраться в дом человека, с которого только днем бесцеремонно стребовал три карточки. Одна из этих карточек пошла на покупку Орева и клетки для его содержания. Хватило бы всех трех, чтобы купить Гиацинт, чтоб привести ее в старую, тесную треугольную клетку обители авгура с засовами на дверях и решетками на окнах?

Положив азот на комод, он поместил рядом иглострел Гиацинт и четки и снял брюки. Брюки оказались еще грязней, чем рубашка: на коленях грязь вовсе засохла лепешками вроде штукатурки, только благодаря темному цвету ткани не слишком бросалась в глаза. При виде плачевного состояния брюк Шелку пришло в голову, что авгуры, вполне возможно, носят черное не только затем, чтоб, прячась за цветом Тартара, подслушивать разговоры богов, но и потому, что черный особенно выгодно, драматически оттеняет свежую кровь, прекрасно маскируя пятна, которых не отстирать.

Следом за брюками в корзину для грязного белья отправились и трусы, не столь грязные, но в той же мере, что и все остальное, вымокшие под дождем.

Люди простые, грубые зовут авгуров мясниками вовсе недаром: мясницкой работы ему на сегодняшний день предстоит более чем достаточно. Оставив в стороне пагубные склонности к воровству, вправду ли божество наподобие Иносущего ставит авгуров хоть сколько-нибудь выше женщин того же сорта, что и Гиацинт? Могут ли авгуры, будучи лучше людей, которых представляют перед богами, оставаться их представителями? И био, и хемы в глазах богов – создания равно презренные, а по большому счету, чьи взгляды, кроме божьих, стоит принимать во внимание?

И тут Шелк обнаружил, что смотрит прямо в глаза, взирающие на него из мутного, крохотного зеркальца для бритья. Еще мгновение, и под ними, чуть ниже, проступила улыбка – жуткий оскал Мукор.

– А ведь я уже не в первый раз вижу тебя без одежды, – жеманно, с карикатурным кокетством заметила она.

Ожидая увидеть ее восседающей на кровати, Шелк развернулся, будто ужаленный, однако Мукор позади не оказалось.

– Я хотела сказать кое-что насчет моего окна и отца. Ты собирался просить отца запереть мое окно, чтоб я не могла больше выбираться наружу и приставать к тебе.

К этому времени Шелк успел взять себя в руки и, натянув чистые трусы, найденные в комоде, отрицательно покачал головой.

– Нет, вовсе не собирался. Надеялся, что не придется.

– Мой кальд? – донеслось из-за двери в спальню.

– Минутку, капитан, сейчас спущусь.

– Я слышал голоса, мой кальд. Тебе ничто не грозит?

– В этой обители обитают призраки, капитан. Если угодно, взойди наверх, взгляни сам.

Мукор тоненько захихикала.

– Это вот так ты разговариваешь с ними? С теми, которые в стеклах?

– То есть со смотрителями? – А ведь об одном из смотрителей он только что вспоминал… неужто она способна читать мысли? – Да, очень, очень похоже. И сама ты наверняка их видела.

– По-моему, сходства мало.

– Возможно, и так, – согласился Шелк, с немалым облегчением натянув чистые черные брюки.

– Я думала, что сама одной из них тебе покажусь.

Шелк кивнул, признавая ее правоту.

– Да-да… ты пользуешься своим окном, как боги – Священными Окнами. Странно, что мне до сих пор не приходило в голову сей параллели…

Лицо (но вовсе не отражение лица) в зеркале заплясало, закачалось вверх-вниз.

– Так вот, я что хотела сказать: советовать отцу насчет моего окна уже ни к чему. Бесполезно. Вдобавок теперь он убьет тебя, как только увидит. Так велел ему Потто, а он согласился.

Выходит, Аюнтамьенто пронюхал, что Шелк жив и в городе, и вскоре узнает, если еще не узнал, что он здесь. И тогда непременно пошлет сюда оставшихся верными стражников, а может быть, даже солдат…

– Но это неважно. Мое тело все равно скоро умрет, и я стану свободной, как остальные. Тебе не все равно?

– Нет, вовсе нет. Вовсе не все равно. Отчего твое тело должно умереть?

– Оттого, что я больше не ем. Раньше мне нравилось есть, а теперь разонравилось. Свобода куда как лучше.

Лицо Мукор начало меркнуть. Стоило Шелку моргнуть, и в зеркальце не осталось ничего, кроме темных провалов на месте ее глаз, затем дуновение ветерка всколыхнуло занавеси, и провалы исчезли тоже.

– Тебе нужно есть, Мукор. Я вовсе не хочу твоей смерти, – заверил ее Шелк и сделал паузу, надеясь на ответ, однако ответа не последовало. – Я знаю, ты меня слышишь. Ты должна есть.

Еще ему очень хотелось признаться, что он виноват перед нею и перед ее отцом, что непременно загладит вину, пусть даже Кровь после этого убьет его… но было поздно.

Утерев глаза, Шелк вынул из комода последнюю чистую рубашку. Четки с носовым платком отправились в карман брюк, а в другой карман лег иглострел Гиацинт. (Да, иглострел он намеревался вернуть хозяйке при первом же случае, однако сомнительный момент их новой встречи казался невероятно, мучительно отдаленным.) Затем Шелк сунул за брючный пояс азот: возможно, внутренности жертв намекнут, как надлежит поступить с ним далее. Может, все же продать? Едва подумав об этом, Шелк вновь вспомнил о жалобно вывшем лице во множестве стекол, столь схожем с лицом Мукор в его зеркальце, и невольно вздрогнул.

Ну что ж, при чистом воротничке и манжетах ризы поплоше, пожалуй, сойдут. Пора.

Капитан, поджидавший Шелка у подножия лестницы, выглядел почти так же щегольски, как и в том лимнинском заведении… как бишь его? Да, в «Ржавом фонаре».

– Я беспокоился о твоей безопасности, мой кальд.

– Вернее, о моей репутации? Ведь голос ты слышал женский.

– Скорее детский, мой кальд. Девчоночий.

– Если угодно, можешь обыскать верхний этаж, капитан. Обнаружишь там женщину – или ребенка, неважно – будь добр, дай мне знать.

– Забери Иеракс мои кости, если я помышлял о чем-то подобном, мой кальд!

– Ну что она – чадо Иеракса, это уж точно…

Ведущая на Серебристую дверь, как и положено, оказалась заперта на засов. Подергав ручку, Шелк убедился, что замок заперт тоже. Запертым по всей форме оказалось и зарешеченное окно.

– Если угодно, мой кальд, я выставлю здесь караульного из штурмовиков.

Шелк отрицательно покачал головой.

– Боюсь, нам потребуются все твои штурмовики до единого, и даже больше. Тот офицер в пневмоглиссере…

– Майор Циветта, мой кальд.

– Передай майору Циветте: пусть выставит наблюдателей, чтоб вовремя поднять тревогу, если Аюнтамьенто пошлет за мной своих штурмовиков. Полагаю, расставить их нужно в одной-двух улицах отсюда.

– В двух или более, мой кальд, а за их линией организовать патрулирование.

– Прекрасно, капитан. Распорядись, будь любезен. В случае надобности я согласен предстать перед судом, но только если сие восстановит в городе мир.

– Возможно, ты и согласен, мой кальд, но мы – нет. И бессмертные боги – также.

Пожав плечами, Шелк вышел в селларию. Дверь на Солнечную также оказалась заперта на засов и на замок. На каминной полке ждали своего часа два письма: одну из печатей украшали нож с чашей, символы Капитула, другую же – язычок пламени над сложенными горстью ладонями. Отправив письма в просторный карман риз, Шелк проверил, заперты ли выходящие на Солнечную улицу окна.

Пока они скорым шагом шли через сад на улицу, Шелк размышлял о Мукор. О Мукор, и о Крови, доводящемся ей приемным отцом, и о Высочайшем Иераксе, пару часов назад слетевшем с небес за Журавлем и серьезным юным штурмовиком, с которым Шелк и Журавль беседовали в «Ржавом фонаре». Мукор хочется умереть, отдаться во власть Иеракса, а ему, Шелку, придется спасать ее, если получится. В таком случае не ошибся ли он, назвав ее чадом Иеракса? Наверное, нет. Все люди, и женщины, и мужчины – приемные дети богов, а сей бог подходит Мукор куда лучше прочих.

III

Тессера для подземелий

– Сквер-рная штука! – пробормотал Орев, зорко следя за горящим талосом, проверяя, слышит тот или нет.

На ругань талос не откликнулся ни словом, ни даже движением.

– Сквер-рная штука! – еще раз, гораздо громче повторил Орев.

– Заткнись, – велел ему Чистик, тоже с опаской взиравший на талоса.

Вперед, с ракетометом наготове, выступила Синель.

– Мы бы погасили огонь, да нечем. Будь у нас одеяла или еще хоть что-нибудь, пламя прибить…

– Умираю! Выслушайте меня!

– Я только хотела сказать, что нам жаль тебя…

С этим Синель оглянулась на четверку спутников, и Елец согласно кивнул.

– Я служу Сцилле! Таков ваш долг!

Наковальня поднялся с пола, выпрямился во весь рост.

– Можешь не сомневаться, во исполнение воли богини я сделаю все, что в моих силах, и поручусь в том же самом за моего друга, капрала Молота.

– Аюнтамьенто предал ее! Уничтожьте изменников!

Молот, щелкнув пятками, встал навытяжку.

– Разреши обратиться, талос!

Тонкий вороненый ствол одной из скорострелок талоса дрогнул, и оружие выстрелило. Снаряды свистнули в пяти кубитах над головами всех пятерых, полутьму коридора разорвал визг удаляющихся рикошетов.

– Может, лучше не стоит? – шепнул ему Чистик и, обратившись к талосу, заговорил в полный голос: – Сцилла сказала нам, что патера Шелк готовится к их свержению, и велела помочь ему. Вот мы и поможем, если получится. Мы – в смысле, я с Синелью и его птицей.

– Сообщите обо всем в Хузгадо!

– Да, точно, такой разговор тоже был.

Елец с Наковальней кивнули, подтверждая правоту Чистика.

Щеку талоса лизнул язык пламени.

– Тессера! Тессера к потайному подвалу… «Фетида»!..

Тут в чреве талоса грохнул взрыв. Машина вздрогнула, накренилась на сторону.

– Назад! – закричал Чистик, хотя в его предостережении никто не нуждался.

Все пятеро поспешили отступить в глубину коридора. Огромный металлический лик заслонила завеса пламени…

– Ну все! Конец ему! Ко дну идет!

Елец ковылял вперед даже медленнее Чистика, изрядно покачивавшегося на ходу. Такой слабости в коленях он не припоминал за собою с младенчества.

Еще один глухой взрыв, и все вокруг стихло. Тишину, воцарившуюся в коридоре, нарушало только шипение пламени. Шагавший в ногу с Чистиком Молот, замедлив шаг, наклонился и подхватил с пола пулевое ружье.

– Со спящего, – жизнерадостно пояснил он Чистику. – Видишь, как ствольная коробка блестит? Похоже, из него ни разу еще не стреляли. А за своим я вернуться не смог: мне ж тебя караулить велено, да и через мое уже около пяти тысяч пуль пропущено…

Вскинув новое пулевое ружье к плечу, он сощурился, устремил взгляд вдоль ствола. Орев испуганно каркнул.

– Эй, осторожней! – воскликнул Чистик. – Что, если Дойки зацепишь?

– Оно ж на предохранителе, – пояснил Молот и опустил оружие. – А ты ее, выходит, знаешь давно?

Чистик кивнул и замедлил шаг, чтоб поотставший Елец смог догнать их.

– Ага. С весны, кажется.

– У меня тоже когда-то девчонка была, – сообщил ему Молот. – В горничных служила, но с виду ни за что не догадаешься. Симпатичная – просто картинка.

Чистик понимающе кивнул.

– А потом у вас что стряслось?

– А потом пришла моя очередь отправляться в резерв. Улегся спать, а когда проснулся, меня в город уже не направили. Может, и надо было туда наведаться, разыскать Моли, – пожав плечами, рассудил Молот, – только прикинул я и решил, что к этому времени она уж подыскала себе кого-нибудь еще. С ними ж почти всегда так.

– Ты тоже, если захочешь, подыщешь себе кого-нибудь обязательно, – заверил его Чистик и, приостановившись, оглянулся назад.

Талос из виду еще не скрылся, однако, оставшись далеко позади, казался всего-навсего оранжевым огненным пятнышком не больше ближайшего светоча.

– Главное, жив, – продолжал Чистик, – а ведь свободно погибнуть мог. Что, если б патера тебя не наладил?

Молот покачал головой.

– Я с ним вовек теперь не расплачусь. Мне ведь, честно говоря, даже не показать, как я люблю его. Вот известно тебе, что мы, к примеру, не умеем плакать?

– Бедная железяка! – каркнул Орев, искренне огорченный этаким положением дел.

– Ты ж тоже плакать не умеешь, балда, – напомнил ему Чистик.

– Птичка… плакать!

– Вы, фаршеголовые, вечно твердите, как нам, хемам, жить хорошо, – продолжал Молот. – Хорошо, да уж… Есть не способен, дежурства тянешь по семьдесят четыре часа подряд, а бывает, и по сто двадцать. И спишь так долго, что сам Круговорот успевает перемениться: проснулся и марш-марш новые процедуры заучивать. И, мало этого, по семь-восемь жестянок на каждую бабу… сам не желаешь такой сладкой жизни попробовать?

– Нет уж, лохмать его. Собственной обойдусь.

Нагнавший обоих Елец ухватил Чистика за плечо.

– Спасибо, что подождал.

Чистик стряхнул его руку.

– Я сам еле ноги тащу.

– Я б вас обоих на плечах унес запросто, – несколько жизнерадостнее сообщил им Молот, – да нельзя. Патера наверняка не одобрит.

Елец осклабился, обнажив темную брешь на месте пары отсутствующих зубов.

– Ай, мама, в лодку не сажай!

Чистик невесело хмыкнул.

– Он это не со зла, – заверил их Молот. – Наоборот, обо мне заботится. Потому я за него и умру, если что.

– А о старых товарищах ты что ж, позабыл? – вовремя отвергнув первое пришедшее на ум замечание, полюбопытствовал Чистик. – Ну о других солдатах?

– Ясное дело, нет. Только патера – он в первую голову.

Чистик понимающе кивнул.

– Ты об общей картине подумай. Нашим главнокомандующим должен быть кальд. Согласно уставу. Однако кальда у нас нынче нет, а это значит, все мы в тупике. Ни у кого нет права распоряжаться, но бригадой командовать надо, иначе как службу нести? Песок – мой сержант, понимаешь?

– Ага.

– А Шихта со Сланцем у нас в отделении рядовые. Сержант отдает приказания мне, я – им, они говорят: так точно, капрал, будет сделано… только всем от этого не по себе.

– Девочка… ждать? – осведомился Орев, не сводя глаз с обнаженной спины Синели далеко впереди.

– Не бойся, рано ли, поздно, а остановится, подождет, – успокоил его Чистик. – И клюва зря не разевай: он интересные вещи рассказывает.

– Вот, для примера, на днях, – продолжал Молот, – присматривал я за пленным. Вдруг шум поднялся, пошел я разбираться, а он смылся. Будь все в порядке, с меня б за такое лычки содрали, понимаешь? Но при нынешнем бардаке отделался я только выволочкой от Песка да еще одной, от майора. Почему?

С этим он ткнул в сторону Чистика пальцем толщиной с трубу, но Чистик лишь отрицательно покачал головой.

– А я объясню. Потому что оба они понимали: Песок вообще не имеет права никем командовать. Захотел бы я, мог бы просто ответить ему «бе-бе-бе», и дело с концом.

– «Бе-бе-бе»? – непонимающе воззрившись на Молота, переспросил Орев.

– Хочешь по прямой резьбе? Мне крайне погано сделалось, когда все это произошло, но выговоры оказались куда как хуже. И не из-за того, что они там наговорили. Я таких вещей столько наслушался – хоть сейчас все наизусть спою. Главное дело, лычки при мне оставили. В жизни бы не подумал, что когда-нибудь такое скажу, но это чистая правда. Могли бы снять, да не стали, потому что понимали прекрасно: полномочий от кальда за ними нет… а я все думаю, думаю: не надо мне ваших приказов, сам эти лычки сотру, и вправду готов был стереть, только им бы от этого еще поганее стало.

– А мне сроду не нравилось пахать на кого-либо, кроме себя самого, – признался Чистик.

– Совсем одному все ж никак. Надо, чтоб рядом был кто-то… по крайней мере, мне – точно. Ты как себя чувствуешь? В норме?

– Лучше, чем было.

– Я за тобой гляжу, потому что патера так хочет. Гляжу и вижу, ты еле ноги волочишь. Головой приложился крепко, когда талоса подбили; мы думали – все, каюк. В погибшие тебя записали. Патера сначала вроде бы даже обрадовался, но не особо. И ненадолго. Прирожденное благородство характера свое взяло. Понимаешь, о чем я?

– Да еще же ж эта бабенка здоровая как разрыдается, как заорет на него, – вставил Елец.

– Ага, и это тоже. Вот погляди…

– Стоп. Минутку, – перебил Молота Чистик. – Синель? Разрыдалась?

– Ну, – хмыкнул Елец. – Мне аж ее жальче, чем тебя, сделалось.

– Так ее ведь, когда я очнулся, даже рядом не было!

– Убежала же ж. Сам я в то время с талосом говорил, но заметил.

– А когда я подошел, рядом держалась, – сообщил Чистику Молот. – Ракетомет успела найти, только с пустым магазином. Однако поблизости валялся другой, весь расплющенный. Может, тоже она притащила, кто его знает… Словом, поговорил я с патерой насчет тебя да еще кой-чего и показал ей, как разрядить магазин неисправного и вставить РЗЗ в действующий.

– Она же ж, пока авгур тебя чинил, по коридору шастала, – подсказал Молоту Елец, – а этот здоровый лоб вахту, как говорится, сдал, и поди разбери, насколько с ним дело серьезно. А после вернулась она, видит, он до сих пор не очухался, и прямо с копыт долой…

Чистик почесал за ухом.

– А тебе, лоб здоровенный, черепушку проломило, и плюнь в глаза тому, кто скажет, будто это брехня. Я такое уже видывал, да. Одному малому на моей лодке гиком прилетело так, что провалялся он под галфдеком пару ночей, пока мы до берега не дошли. Поначалу еще лопотал чего-то, а после совсем заштилел. Мы ему доктора раздобыли, и доктор, сдается мне, сделал все, что мог, но малый наш все равно помер на следующий же день. Тебе же ж еще свезло: могло куда хуже кончиться.

– В чем это ему свезло? – спросил Молот.

– Как «в чем»? Дело-то ясное. Сам рассуди: ему же ж небось помирать неохота!

– Э-э, все вы, фаршеголовые, так говорите. Только прикинь: раз – и ни хлопот у тебя, ни забот. Не надо больше патрулировать в этих туннелях, заглядывая попусту в каждый угол, и хорошо еще, если бога посчастливится подстрелить. Никаких больше…

– Бога… стр-релять? – переспросил Орев.

– Во-во, – поддержал его Чистик, – что ты, лохмать твою, такое несешь?

– А-а, просто мы их зовем так, – пояснил Молот. – На самом деле это зверюги вроде собак, только с виду на редкость жуткие, а почему так прозваны – история долгая.

– Я тут ни единого зверя, лохмать их, пока не видал.

– Так ты и пробыл тут – всего ничего. Только думаешь, будто давно уже под землей бродишь. Здесь и нетопыри водятся, и слепуны огромные, особенно в той стороне, под озером, а уж боги повсюду кишат, только нас пятеро, а я из солдат, и светочей на этом отрезке хватает. Вот погоди, выйдем туда, где потемней, там гляди в оба.

– Ты же ж вроде сам недавно сказал, что помереть-де не против, – напомнил Елец.

– Нет, сейчас помирать не время, – отвечал Молот, указав кивком в сторону Наковальни, опережавшего их на сотню кубитов. – Это я и стараюсь вам втолковать. Чистику вот не требуется ни команда, ни командующий вроде патеры, ничего подобного…

– Это точно, лохмать его, – подтвердил Чистик. – Точнее некуда.

– Тогда сядь прямо тут у стенки. Усни. Мы с Ельцом пойдем дальше. Я же вижу, как тебе худо. Идти совершенно не хочется. Ну так тебе и незачем. Я подожду малость и, прежде чем совсем из виду тебя потерять, всажу в тебя пару пуль.

– Стр-релять – нет! – запротестовал Орев.

– Подожду, пока ты не успокоишься, понимаешь? Пока о подозрениях не забудешь. Пока не решишь, что я шутки шутил. Что скажешь?

– Нет уж, спасибо.

– О! Вот мы и добрались до самой сути. Тебе моя идея не нравится. Если я начну упорно на ней настаивать, ты в конце концов скажешь, что должен позаботиться о своей девчонке, пускай даже о самом себе позаботиться не в состоянии, так как еле держишься на ногах. Или не о девчонке, а, например, об этой вот говорящей птице… только все это чушь, пар в уши, потому как на самом деле ты просто не хочешь помирать, хотя умом понимаешь, что разумнее выхода не придумать.

Обессилевший, немощный, Чистик равнодушно пожал плечами.

– Ладно, пускай ты прав. И что с того?

– А то, что мы устроены по-другому. Просто сесть где-нибудь здесь, и пускай все замедляется, сбавляет ход, пока я не усну, а после спать, спать, и чтоб будить никто вовек не явился – завидная, знаешь ли, доля! И то же самое скажет тебе кто угодно, хоть наш сержант, хоть майор. Все мы с радостью так бы и сделали, однако нам по уставу положено заботиться о Вироне. То есть, по сути, о кальде, поскольку именно он решает, что Вирону на пользу, а что нет.

– Новым кальдом должен стать Шелк, – заметил Чистик. – Я его знаю. Насчет него сама Сцилла распорядилась.

Молот кивнул.

– Если так и случится, прекрасно! Но пока этого не произошло, а может, не произойдет вообще. А вот патера у меня есть уже сейчас, понимаешь? Прямо сейчас я могу идти за ним, ни на минуту глаз с него не сводя, и он даже не запрещает мне глядеть на него, как поначалу. Вот почему мне вовсе не хочется помирать, в точности как тебе.

– Хор-рошо! Хор-рошо! – истово закивав в знак одобрения, каркнул Орев.

– Ты уверена, что это все, дочь моя? – не без раздражения уточнил Наковальня в сотне кубитов впереди.

– Да, я ж сказала. Все. С тех самых пор, как меня исповедовал патера Шелк, – заявила Синель. – Все, что мне удается припомнить. Это же только в сфингицу было, – словно оправдываясь, добавила она, – то есть недавно совсем, и вдобавок ты сам говоришь: что я делала, пока была Кипридой и Сциллой, не в счет.

– Именно, дочь моя, именно. Боги не могут – не могут! – вершить злодеяния… по крайней мере, в отношении нас.

Откашлявшись, Наковальня на всякий случай проверил, правильно ли держит четки.

– В таком случае, дочь моя, во имя всех богов властью, мне данной, прощаю и разрешаю тебя от грехов твоих. Прощаю и разрешаю тебя от всех грехов во имя Владыки Паса. Прощаю и разрешаю тебя от всех грехов во имя Божественной Эхидны. Прощаю и разрешаю тебя от всех грехов во имя Блистательной Сциллы, прекраснейшей средь богинь, перворожденной средь Семерых, неизменной покровительницы Сего, Священного Нашего…

– Я больше не она, патера, вот слово-лилия.

Почуяв, что вдруг охватившие его опасения оказались ошибочными, Наковальня слегка успокоился.

– Прощаю и разрешаю тебя от грехов во имя Мольпы. Прощаю и разрешаю тебя от грехов во имя Тартара. Прощаю и разрешаю тебя от грехов во имя Иеракса…

Тут ему волей-неволей пришлось перевести дух.

– Прощаю и разрешаю тебя от грехов во имя Фельксиопы. Прощаю и разрешаю тебя от грехов во имя Фэа. Прощаю и разрешаю тебя от грехов во имя Сфинги, а такоже во имя всех меньших богов. Ныне ты прощена… а теперь преклони колени, дочь моя. Я должен начертать над твоей головой символ сложения.

– Ох, лучше бы Чистик не видел! Может, ты просто…

– На колени! – непреклонно прогремел Наковальня, а в качестве заслуженной епитимьи прибавил еще: – Склонить голову!

Синель послушно преклонила колени, и Наковальня взмахнул над ней четками – вперед, назад, из стороны в сторону.

– Надеюсь, он этого не заметил, – прошептала Синель, поднимаясь на ноги. – По-моему, боги, вера – все это для него чушь.

Наковальня спрятал четки в карман.

– Осмелюсь вполне с тобой согласиться… а для тебя, дочь моя, разве нет? Что ж, если так, ты весьма, весьма ловко меня провела.

– Я, патера, подумала, надо бы… ну то есть чтоб ты меня исповедовал. Мы же погибнуть могли, когда талос ввязался в бой с солдатами, и еще как. Вон Чистик чудом остался в живых, а после солдаты всех нас перестреляли бы запросто… да, видно, не знали, что мы у талоса на спине, а когда он загорелся, испугались: вдруг взорвется? Хорошо, что ошиблись, не то нас взрывом бы разнесло.

– Ну за погибшими они рано или поздно вернутся, и, должен заметить, сия перспектива меня не на шутку тревожит. Что, если мы снова наткнемся на них?

– Ага. А нам ведь еще от советников избавиться велено?

Наковальня кивнул.

– Именно, дочь моя, именно так ты и распорядилась, будучи одержима Сциллой. И Его Высокомудрие нам тоже надлежит сместить, – добавил он, позволив себе улыбнуться, а может, не сумев сдержать довольной улыбки, – ибо сей пост приказано занять мне.

– А ты, патера, знаешь, что бывает с теми, кто идет против Аюнтамьенто? Их убивают или бросают в ямы. Так кончили все, о ком я только слышала.

Наковальня, вмиг помрачнев, кивнул.

– Вот, стало быть, я и подумала: попрошу-ка я тебя об этом самом. Об исповеди. Мне, может, жить осталось всего-то день. Не ахти, знаешь ли, как долго.

– Женщинам и авгурам, дочь моя, как правило, оказывают снисхождение, избавляя таковых от позорной казни.

– Даже пошедшим против Аюнтамьенто? По-моему, вряд ли. А если и так – ну, скажем, запрут меня в Аламбреру или в яму швырнут. А в ямах тех, кто слабее, сжирают мигом.

Наковальня – на целую голову ниже Синели ростом – поднял на нее взгляд.

– Лично мне ты, дочь моя, слабой отнюдь не кажешься. Скажу более: лично мне твоя рука показалась изрядно тяжелой.

– Прости, патера. Я ж не со зла… да и сам ты сказал, это, дескать, не в счет, – пробормотала Синель и оглянулась на Чистика и Ельца с Молотом. – Может, сбавим ход, а?

– С радостью! – воскликнул с трудом поспевавший за ней Наковальня. – Да, как я и сказал, дочь моя, все причиненное тобою мне не может считаться злом. Сцилла имела полное право ударить меня, будто мать – свое чадо. А вот поступки этого человека, Чистика, в отношении меня – дело совсем иное. Как он схватил меня и швырнул в озеро!..

– Не помню такого.

– А ведь Сцилла ему ничего подобного не приказывала, дочь моя. Сие было содеяно из его собственных злых побуждений, и если б меня вновь попросили простить ему этот грех, я далеко не уверен, что смог бы! Скажи, ты находишь его привлекательным?

– Чистика? Ясно дело.

– Признаться, я также счел его прекрасным представителем рода людского. Лицом он, конечно, вовсе не симпатичен, но сила мускулов, общая маскулинность весьма, весьма впечатляет, и этого у него не отнять… – Сделав паузу, Наковальня протяжно вздохнул. – Многие, многие… то есть многие юные женщины вроде тебя, дочь моя, не так уж редко грезят о подобных мужчинах. Грубых, но, согласно их чаяниям, не до конца лишенных внутренней тонкости чувств. Увы, столкновение с реальным объектом грез неизменно становится для них великим разочарованием…

– Мне от него досталось пару раз, пока мы к тому святилищу топали. Об этом он не рассказывал?

Наковальня в изумлении поднял брови.

– Чистик? О посещении святилища? В твоем обществе? Нет, нет… признаться, даже не заикнулся.

– О том, что трепку мне задал. Я думала, может… ладно, чушь это все. Раз я присела на один из тех белых валунов, так он мне пинка отвесил. В ляжку пнул, понимаешь? До сих пор так обидно!

Потрясенный грубостью Чистика, Наковальня сокрушенно покачал головой.

– Представляю, дочь моя, представляю. Я лично отнюдь не склонен тебя в сем упрекать.

– Но потом, мало-помалу, я кое-что сообразила. Гляди: Киприда… ну, понимаешь… проделала то же, что Сцилла. Было это на похоронах Дриадели, девахи одной знакомой… – Перехватив ракетомет левой рукой, Синель утерла глаза. – Вот кого вправду жалко! До самой смерти ее не забуду.

– Что ж, скорбь о ней делает тебе честь, дочь моя.

– Теперь лежит она в ящике под землей, и я тоже по подземельям брожу, только эта моя ямища куда как глубже. Интересно, для нее смерть так же выглядит? Наверное, да.

– Ну ее дух, вне всяких сомнений, присоединился к богам в чертогах Майнфрейма, – мягко заметил Наковальня.

– Дух-то – да, ясно дело, а как насчет нее самой? Как называется эта штука, из которой тут все вокруг? Из нее еще дома порой строят.

– Люди невежественные зовут сей минерал «крылокамнем», а в среде образованных он называется «нависляпис».

– Громадный крылокаменный ящик… вот куда нас занесло. Похоронены мы тут не хуже, чем Дриадель. Так, стало быть, о чем я, патера? Киприда ж Чистику не открывалась, как Сцилла. Сцилла сразу сказала, кто она есть, а Киприду он до конца разговора мной считал и здорово полюбил ее. Вот этот перстень мне подарил, видишь? А потом она поговорила с людьми в Лимне, зашла в мантейон и… там ее и след простыл. Ушла, оставила меня совсем одну напротив Окна, перепуганную до смерти. У меня кой-какие деньжонки при себе были, и я давай заказывать себе «Красный ярлык»…

– То есть бренди, дочь моя?

– Ага. Сижу, опрокидываю стопку за стопкой, воображаю, будто это ржавь – ну цвет почти тот же. Немало выхлебать пришлось, пока я страха не одолела, но все равно какая-то малость осталась, засела глубоко в голове и вроде как в потрохах. Гляжу, Чистик идет… а было это все в той же Лимне… и давай цеплять его – гельтухи-то кончились, а я пьяна не на шутку, хуже старой прожженной лярвы. Ясно дело, он мне плюху отвесил, хотя так же сильно, как Окунь разок, не лупил меня никогда. Прости, кстати, что я тебя приложила… и скажи, патера, разве богам не положено о нас заботиться, а?

– Они и заботятся о нас, дочь моя. Ежечасно. Ежеминутно.

– Может, и да, только Сцилла обо мне ничуточки не заботилась. Могла б хоть от солнца меня поберечь да одежду с собой прихватить, чтоб я не обгорела так зверски. Нам, понимаешь, когда она бегом меня погнала, жарко стало, и бежать тряпки мешали здорово, так она сорвала их и бросила. Мое лучшее зимнее платье…

Наковальня смущенно откашлялся.

– Да, дочь моя, об этом я тоже намеревался с тобою поговорить. Твоя нагота… Наверное, о ней следовало завести разговор во время исповеди, однако я предвидел, что ты можешь истолковать сие превратно. Видишь ли, я тоже изрядно обожжен солнцем, но нагота… грех.

– А гостей распаляет здорово… ну то есть моя или, скажем, Фиалки. Я как-то видела, один гость чуть на стену не полез, когда Фиалка платье сняла, и это она еще не совсем догола разделась. На ней такой шикарный строфион оставался, из тех, которые грудь вот так вот поднимают, торчком, хотя с виду кажется, будто она сама ткань распирает…

– Нагота, дочь моя, – упорно продолжал Наковальня, – грешна не только потому, что вселяет в головы слабых любострастные помыслы. Сколь часто она становится причиной насилия! Да, любострастные помыслы грешны сами по себе, однако ж не представляют собою серьезного зла, а вот насилие, напротив, есть зло крайне, крайне серьезное! В случае любострастных помыслов вина возлагается на тебя, породившую оные посредством намеренного обнажения. В случае же физического насилия вина возлагается на насильника, ибо его долг – сдерживать себя, сколь ни велико предстающее перед ним искушение. Однако прошу тебя, дочь моя, подумай: угодно ли тебе, чтоб бессмертные боги отвергли хоть какой-нибудь, хоть один человеческий дух?

– Когда по башке – есть у некоторых такая привычка – лупят, такое мне точно совсем не нравится, – безапелляционно объявила Синель.

Наковальня удовлетворенно кивнул.

– И непременно учти еще вот что. Учти: более всех склонны к насилию отнюдь не самые благородные представители моего пола. Напротив! Тебя вполне могут убить. Подобное с женщинами случается сплошь и рядом.

– Да, патера. По-моему, тут ты прав.

– И еще как, дочь моя, еще как прав! Можешь не сомневаться. Да, в нынешней нашей компании твоя нагота, можно сказать, никому не страшна. По крайней мере, я для нее неуязвим. Как и солдат, коего мне попущением Прекраснейшей Фэа удалось вернуть к жизни. В той же – или почти в той же – степени, полагаю, неуязвим для нее и капитан нашей лодки…

– Елец.

– Да, Елец, благодаря почтенному возрасту. Ну а Чистик, на предмет коего я испытывал самые серьезные опасения, ныне, благодаря заступничеству Божественной Эхидны, неустанной блюстительницы не только мужского, но и женского целомудрия, пострадал столь серьезно, что вряд ли способен свершить над тобою насилие либо…

– Чистик? Ему это совсем ни к чему.

Наковальня снова смущенно откашлялся.

– От дискуссий о сем предмете я, дочь моя, воздержусь. Будь по-твоему, хотя я, безусловно, предпочту положиться на свои доводы. Однако учти еще вот что. В скором времени нам предстоит, воспользовавшись названной покойным талосом тессерой, войти в Хузгадо, ну а там…

– А мы что, сразу, как только вернемся, туда и пойдем? Нет, я наказ-то помню, но думала, сначала надо бы Чистика к доктору и все такое… я одного знаю, очень хорошего. И хоть присесть, да позвать кого-нибудь, чтоб ноги мне как следует вымыли, и пудры с румянами, и духов приличных принесли, и выпить, и поесть. Тебе, патера, поесть разве не хочется? Я лично вот-вот от голода сдохну.

– А я не столь непривычен к постам, дочь моя. Итак, возвращаясь к теме нашего разговора, нам надлежит отправиться в Хузгадо, о чем известил нас талос за миг до того, как когти Иеракса сомкнулись на его теле. По его словам, так распорядилась Сцилла, и я вполне ему верю. Еще он напомнил нам, что Аюнтамьенто надлежит уничтожить, а сей приказ отдала сама Сцилла в тот незабвенный момент, когда провозгласила меня Пролокутором. Талос же уточнил, что о ее решении следует уведомить комиссаров, и сообщил тессеру, позволяющую с сей целью проникнуть в потайной подвал. Должен признаться, о существовании подобного подвала я даже не подозревал, но, видимо, он существует. Так вот, подумай же, дочь моя: вскоре тебе предстоит…

– «Фетида», да? Так? Я-то думала, что он этим хотел сказать… а это, выходит, слово, заменяющее ключ? Слышала я о таких дверях, слышала!

– Да, таковы самые древние двери, – подтвердил Наковальня, – двери, сотворенные Всевеликим Пасом во времена строительства круговорота. Подобная дверь имеется и во Дворце Пролокутора, и тессера к ней мне известна, но разглашать ее я не вправе.

– «Фетида»… на имя богини похоже. Правда, я-то в богах не разбираюсь совсем. Только Девятерых и помню, да еще Иносущего. Патера Шелк о нем кое-что рассказывал.

– Так и есть, дочь моя, так и есть, – оживившись, засияв от удовольствия, заговорил Наковальня. – В Писании, дочь моя, великолепно, весьма живописно изображен механизм выбора новых авгуров, моих собратьев по призванию, и сказано там… – Тут он слегка запнулся. – К сожалению, я не смогу процитировать сей стих наизусть. Боюсь, придется изложить его содержание собственными словами. Однако сказано там, что всякий новый год, наступающий волею Паса, подобен огромной флотилии… ну с лодками ты, дочь моя, знакома прекрасно – хотя бы с той утлой рыбацкой лодчонкой, на коей плавала вместе со мной.

– Ну да.

– Как я уже говорил, в тексте Писания каждый год уподоблен целой флотилии лодок – сиречь составляющих его дней, множеству величавых, быстроходных судов, нагруженных молодыми людьми сего года. Каждой из сих лодок-дней на пути в бесконечность надлежит миновать Сциллу. Одни проплывают совсем близко к ней, тогда как другие предпочитают держаться поодаль, и юные их экипажи толпятся на самом дальнем от ее нежных объятий борту… но все это ровным счетом ничего не значит. Так ли, иначе – в каждой из лодок богиня выберет юношей, пришедшихся ей по нраву более остальных.

– Никак не соображу, к чему ты…

– Но, – с чувством продолжал Наковальня, – чего ради сим лодкам плыть мимо нее вообще? Отчего бы им не остаться в тихой, спокойной гавани либо не взять курс куда-либо еще? Все потому, что обязанность направлять их к Сцилле возложена на одну из меньших богинь. Эта-то богиня и зовется Фетидой, а, стало быть, ее имя – самая подходящая для нас тессера. Самый подходящий, как ты выразилась, ключ. Билет либо гравированная пластинка, которая отворит нам путь в Хузгадо, а между делом и вызволит из этих ужасных, темных, промозглых подземелий.

– По-твоему, патера, мы сейчас где-то неподалеку от Хузгадо?

Наковальня отрицательно покачал головой.

– Сие мне неведомо, дочь моя. Какое-то расстояние мы преодолели на спине того злополучного талоса, а мчался он весьма быстро, и посему я смею надеяться, что мы уже где-то под городом.

– А по-моему, мы вряд ли от Лимны далеко успели уйти, – вздохнув, возразила Синель.

Голова у Чистика раскалывала