автордың кітабын онлайн тегін оқу Рыба моей мечты
Сергей Черепанов

Кітап туралы Қазір оқып жатыр4 Тегін фрагмент

Сергей Черепанов

Рыба моей мечты

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Иллюстратор Оксана Здор

Это удивительная, доброжелательная и увлекательная повесть, в которой больше мудрости и знания народа, чем во многих государственных деятелях. Она написана сразу на двух языках — русском и украинском, причём ни один из них — не канонический, но оба вместе понятны даже малограмотным. Душа человека не может быть скована местом его жительства, но незримые нити прочно привязывают её к родным берегам, кто бы в стране ни властвовал.

16+

И было той информации довольно, чтобы задуматься: — А-га! І швиденько зібратись і побігти до човна, тому що «Хилько даром не піде, мабуть карась пішов», або ж «окуньчики беруть… на червьяка? чи, може, плітка на мастирку?» Або ж на «картопельку короп узяв», — на такой полусырой обязательно недоваренный картофельный шарик — Данилыч вырезает ножичком, — и насаживает на самый кончик крючка, — ну, в точности примерно как начебто лунный глобус.

***

А Наричка вьется, прячется за каждым поворотом, и в очерете, и в плавнях, то разделяясь на протоки, а то разливаясь широко, где подмывая кручи, а за Лохвином блестя на перекатах, и снова — в тень, в тихие заводи, где вода почти замирает и стоит над омутами и ямами, а на вырве, что под островом Кохання, заворачивает против себя, навстречу, и вдруг распадается на ставки и ставочки, и бьет ключами в оврагах, и заполняет карьеры –сочится земля соками и питает ими Рыбу — внутреннюю нашу вселенную, полузакрытый мир, блаженный эон, ежедневную мечту.

А Нарічка в’ється… наче хтось написав, або пише листа, пише, а не друкує, і літери тримаються одне одного, і переливаються одна в другу, наче курсивом… «Риба. По рибу. На рибі.»

Ні, то не я, то не «аз буки веду» — але ж не сама і вона, хтось, мабуть, зверху, згори, але ж і не занадто далеко — з Києва, чи то з космосу її не побачиш, ані з Великих Цебекабо лайнера — ні, це зависоко, хіба що з кукурудзяного літака чи повітряної кулі, гвинтокрила чи дрона…

Хто, скажіть, хто про неї, маленької, і чув би, якби не Риба?

***

Риба. По Рибу. На Рибі…

Земля. Хата. Корова. Риба.

Хата та Корова — то жіноче, більш жіноче, ніж чоловіче.

А Землі — нема. Є город та колгосп. З городу — живуть, а в колгоспі беруть. Взяв сіна, взяв добрива. Тобто вкрав, ні не вкрав, а взяв, але щоб ніхто не бачив, бо скажуть — вкрав. Колгосп — це не земля, це — каеспе — щось гідке, не моє, чуже, чужінське.

А город — як картопля: проорати — посадити — підгорнути — потравити — зібрати, і знов — проорати — посадити — підгорнути — потравити — зібрати, і наступного року — проорати — посадиті — підгорнути — потравити — зібрати — і так все життя.

Город — це повсякденне, як хліб, як родина. Город — біля хати. Більш жіноче, ніж чоловіче. Город –для гречкосєя: нудне, тяжке, огидне, кріпацьке.

Город — не для козака. І козак — не для городу!

Риба! О! О-о! Ото козацьке! Вона йїжа. І спорт. І хвантазія.

Риба — на волі, за межами — і хати, і городу, і колгоспу.

Тому і бігуть на рибу зрання — подаль від жінкі, від роботи, від усього… Зрання, коли ще сонце не зійшло, і туман як тайна, і тайна як бог.

***

Как до нас добраться? А дуже просто.

— Сначала 80 километров автобусом от Киева до Великих Цебек, потом еще 40 км автобусом до Шануйлівки, а з Шануйлівки — ще шість километрів — Рачки… — говорю я и уже улыбаюсь, и вы, если хотя бы немного знаете мову — тоже улыбнетесь, а то и хмыкните — мол, не простой анекдот, с подтекстом, потому как Рачки — с ударением на первый слог — означают способ передвижения «раком», именно так, как стояли и стоят на огородах селяне, стояли и стоят уже сотни и тысячи лет, то есть, если вы и вправду желаете «добраться» — ставайте поруч, то есть рядом, и — уперед. А иначе, о-о-о! Наврядли у вас это выйдет. Без выучки, без опыта земле-делия человека на земле вам не понять, как не понял его я, и потому готов был уже смотать удочки, и вернуться от этой темы в город, с ударением на первый слог, в отличие от города — огорода то есть, так у нас говорят. Вроде всего-то одно ударение — а дистанция, как недавно услышал,«цивилизацийного масштаба»…

Однако же, удочки не смотал, а наладил.

Тридцать лет мы уже тут, за 126 км от Киева и 216 км — от Чернобыля. Тогда, в 1986, тестю того показалось достаточно, чтобы хоть как-то обезопасить внука. Так появилась наша хата, кирпичный недостроенный дом, поначалу без перегородок, полов, веранды, зато с 20 сотками сада и огорода, появились новые заботы, новые соседи, новая река — Нарічка, а не Днепр, и нова земля навкруги — наче інша планета, яку ані Батьківщиною, ані Вітчизною я назвати не можу — все мои родители — в Киеве- якби було таке слово «Сусідчина» — а так лучче сказать по-руськи — Дача, або якщо бажаєте — Хата на селі…

Нет, честное слово, я бы не решился, и срок тут ни причем, что это за срок?! Пишу, потому что люди уходят. Уходят вслед за рыбой…

***

Идет дождь селом… Не, не так. Это в городе — дождь: деревьев мало — не шумит, а стучит — по стеклу, по карнизу… Там — доЖДь…

А на селі — «дощ-щ-щ-щ»… іде, іде дощ, шумить на дворі, тече по вулиці, ляпа по підвіконню, поринає в кущі, рахує листя…

Одно дело — асфальт, а зовсім інше — поле чи шлях, де крапля, розрізана травичкою, до землі так і не доліта — перетворюється на шепіт, або ж — якщо дорога стара, накатана — пада вона на пил, без звуку, і там зникає…

— Я тоді ще пив, — каже Валера, — лежу на дорозі, а тут гроза — краплі великі-величезні — баххх! Бахх! — лежачи добре розгледіти мона — крапля — бах! — біля глазу — наче в сіре іржане борошно — бах! — і над кожною пилова хмарка підіймається, я аж задивись-замріявсь, а тут як загрими-и-ить! Як вдарить! — ні, нема чого лежати, треба до хати…

Іде дощ… Селом и на речке, до которой еще надо дойти, не промокнув, и потому там, где можно, идем дорогой, а ноги сами ускоряют ход, сами, кто их подгоняет? Може дощ?

— А Хилько вже побіг… Куди? —

Нет, дощ не подгоняет, шелестит, накрапывает, успокаивает. И остается нырнуть с дороги в кусты, то есть в кущі, с дороги направо, и пойти тропкою под зеленою крышей, густыми прибрежными зарослями, пойти, пригибаясь и оберегая удочки, под акациями и ольхами, и выйти — но не сразу к реке — а в узкий, глухой, как восточная улочка, коридор в очерете — а тут уже и лодки, цепи, замки и ключи на веревках и тряпках, весло, припрятанное в кущах, все как надо…

Говорят, в дождь хорошо клюет.

— А не слухайте нікого. В дощ добре спати, просинаючи життя, але, звичайно, якщо ви вже там — на рибі, — вертатися нема чого — сидіть, пильнуйте, все може бути.

И я тяну с собой батину плащ-накидку, офицерскую, с капюшоном, а при наличии «резиняк» — так Василь називає гумові чоботи — і стільця: — Сиди, пильнуй, риба заснути не дасть…

— Ну, як? — слышится из тумана… А кто ж то может быть?..

— Та-а…

— А я взяв щучку і судачка.

— З моста?..

Из тумана появляется знакомый силуєт — Валера? Он! — и походочка характерная, мягкая такая, индейская.

— А я чую голоси… Хто це?.. Ну, здоров будь… — он заглядывает в лодку, а там уже кое-что блестит. — О, відкупилася, — каже, маючи на увазі — кого? Річку? Чи може — долю…

Валеру не всегда и поймешь.

— Та-а, — отвечаю я, как Вася, с небрежной солидностью.

А Валера закуривает, забирается в соседнюю лодку, как раз между нами. У него тоже армейская накидка с капюшоном. Та еще, что с Карелии. Если кто с тропы посмотрит — три монаха на молитве, а приглядится — не, лучше — на рыбе…

Валера вже відробив, рыбу занес в хату, и я жду когда он спросит «Ну, як там?» — маючи на увазі Київ, владу, олігархів… — спросит и сам же разложит, бо не тільки з газет, але ж має і інші джерела… І то вам не шануйлівські, чи то великоцебешні, — у Києві має не аби кого, депутатів чи козацького гетьмана, тьфу, хай їм грець.

Про нього і кажуть — «не наш», кажуть і рачківські, і зухвалівські. А чому? Тому що перша його забаганка — Калєрія, дивна північна країна рибалок? Ні, не так — див-на! північ-на! фантастич-на! краї-на! рибалок і риби — рыбы, какой хочешь и не хочешь — царской, королевской, императорской: си-иг, нали-им, яа-азь — прижмуриваясь — а ку-умжа? — удивляется, сам как будто не веря в эту морскую форель, — а ха-ариийюююссс! — и всем ясно — такой не бывает, ни тут, ни в раю, — а щуки такие, что ежей целиком могут заглотить, — ляпает Валера — (зачем он это сказал?!)

И всем сразу ясно:

— Бреше… — тому и кажуть про нього — «не наш», або «знов свою Валєрію заводить…», то есть заливает не в меру, какой бы рыбацкой ота Калєрія не була…

— Так чого ж ти повернувсь сюди, якщо там отаке? Бреше… Ха-рі-юс…

А если к этому добавить, що не п’є, як і я, — Э-ге… Эге-ге. Тут уже можно, что угодно пришить, в том числе и последнее — только у нас не кажуть «москаль» або ж «москалюга», а просто «не наш» — что в переводе означает, кроме всего, полную никчемность, «не наш»: в хаті геть нічого — конем грай, підлога глиняна, двері підпира лопатою, і в садочку одна яблуня — велика, так — але ж одна-одненька, а на городі — хіба що картопелька, двадцять три кущі — і зусь…

Одно Валеру спасает — рыба к нему идет, идет даже тогда, «коли не хоче, і жодної нема», и бегут с рыбалки домой огородами, бегут, чтобы не объясняться, не оправдываться… А к Валере — идет, особенно хищная, судачок да щучка, и я тоже кумекаю, что-то тут нечисто. «Чому саме хижак? Щось, мабуть, він знає…»

***

Со мною так: приехал из Киева даже допустим в Полтаву, бросил вещи в гостинице, вышел — и будто с разбегу — в воду, в иное вещество времени, в замедление жизни. И взоры, и улыбки тут дольше, и размышления, и ответы проще и короче. Я знаю, мне полезна неторопливость, и кисель я люблю больше, чем компот, и на вечерний клев меня уже тянет не меньше, чем на раннюю зорьку.

Наверное, поэтому я не люблю мегаполисы, — за толпу, за обгоняющий тебя поток, в котором и тот, кто толкнул тебя, им же и увлечен, и не успевает извиниться, — а чего, в сущности, извиняться, если и с ним точно также…

В Рачки я приезжаю обычно на выходные, прибываю, как поезд, переполненный суетой. А что делать — привык, и давно уже не печалюсь, что живу торопливо, поверхностно, разбрасываясь, растрачивая себя на мелочи, на какую-то ерунду. Первый день, — суббота, — уходит на то, чтобы выдохнуть, осмотреться, справиться с метушней «воспоминаний и предприятий», и все ж совладать до конца не удается, я засыпаю рано и просыпаюсь среди ночи, и лежу, вычеркивая, вымарывая из сознания, выталкивая в черноту все ненужное, злое, городское… И засыпаю под утро, засыпаю в ожидании того, как по запотевшим предрассветным стеклам ударит:

— РибакипідйОм! — Васиным басом, — РибакипідйОм! –и повторится еще раз, призывая меня на рыбу.

И я бегу, доглатывая кефир, вскакиваю в штаны, перепоясанные цветным халатным пояском, — сколько раз собирался поменять на нормальный, но уже не сейчас, утренние секунды бесценны, — и вот все: удочки, стульчик, мастырка, червяки, капелюх. По дороге подбираю пару яблок.

А Василь уже ждет, чекає біля велосипеда. І замість поясу у нього мотузка, теж, мабуть, від матусіного халату.

***

Что было до Рачков? Игра «Рыболов» с железноносыми картонными рыбками и палочкой с магнитом на веревке? Или просто палка-веревка-лужа? Нет, была одна рыбка, то есть Рыба, пойманная на настоящую — папину удочку на Десне, под Остром — я помню и место — под ивою, и берег, крутенький — я боялся упасть в быструю реку, и саму рыбу, большую, блестящую, из чистого серебра…

Рачки научили меня всему: и обжимать клыками грузило и откусывать леску, и перетирать горох с манкою на мастирку на постном масле, недоваривать картошку и аккуратно вырезать из нее бело-лунные шарики для коропів, подчищая, снимая ножичком еще чуток, еще капочку, бережно и любовно; любить макуху, нюхать опариша, ловить коників для окленя (кузнечиков на голавля); и не бояться непогоды, не откладывать, не просыпать, ждать, когда под окнами загудит Васино «РибакипідйОм!», задудит на низких колокольных нотах, и уже кефир застряёт в горле, и ты хватаешь все (главное — не забыть червяки) и идешь, торопишься, спешишь, не успевая за ним, роняя то стульчик, то капелюха, то цепляя удочками за ветки; и выбирать место, и обустраивать его, насаживать червяка через рот, а опаришей — обязательно по два; а еще — ловить, когда ветер, отличая поклевки, менять глубину поплавка, забрасывать за течією, и тянуть, тянуть-вытягивать, давая непременно ему или ей хлебнуть воздуха, и не забывать дома подсаку, иначе «о-о!», и перекладывать пойманную лопухом и крапивой, и нести, нести, намеренно утяжеляя — отставляя руку с кульком… И отвечать на риторический вопрос негромко и с достоинством: — Небагато, але є….

«Эхолот», «глушить», «электрохватка» и «браконьер» — звучит для меня как «союз советских социалистических республик»; и это тоже благодаря им.

Меня пытались, и не раз, научить печерувати, то есть ловить руками, бовтати, то есть ходить с ругелей (топтухой), ставить сети и вынимать, выпутывая рыбу и раков, ставить ятеры, не забывая — куда, и доставать их крюком, ловить сома, окленя, коропів, а также щуку и вообще хищника, хоть какого, на гнущийся спиннинг. Они честно пытались, но, увы…

Зато слушать байки, прислухаючись до людей, до річки, — я уже научился сам и даже могу консультировать…

Они –мои соседи, Данилыч и Вася — батько и сын.

***

Наша хата — фасадом на восток и на выгон. Данильчина, как выйти — налево, а Опришкова — направо. Но когда ходили к ним за водой, — а у нас до своей так и не дорылись: то бурили не там, а то замуливалась, — говорили: «Сходи-ка за водой до Петрівни», то есть налево, или «Принеси-ка водички од Яківни», то есть направо. Потому как хозяйки там — а у нас кажуть — господині — Баби Гані — Ганна Петрівна та Ганна Яківна. И там и там колодцы, водичка вкусная, безо всякого запаха. Однако же чаще мы ходили все-таки до Петрівни, и детей посылали туда, а не направо, особенно, когда Яківна заходила к нам и сообщала, что Вовчика отпустили и он должен со дня на день вернуться, и не было в ее словах радости, а было тоска и безысходность. И мы тоже вздыхали, и крепче запирали на ночь двери, а изнутри у двери ставили кийка или монтировку — ежели «білка нападе» — пригрозить, а если понадобится, то и отбиться. Справедливости ради надо сказать, что до крови у нас, слава богу, ни разу не дошло, но и дружбы и соседства не получалось, и хотя все Опришки — и батько и сыновья — тоже рыбалку понимали, за наукой я ходил налево, до Петрівни, то есть, конечно, не к ней, а к ее мужу и сыну.

***

А все началось с того похода з ругелею. И если вы не знаете, что это такое, даже и лучше, я ведь тоже, когда пускался на дебют, не знал, что и в хоккейные ворота тоже можно ловить, было бы что…

Хату мы достраивали сами. Завезли кирпич, тысяч около восьми. Выгружали и носили всем семейством, а все одно с непривычки — тяжко: ноги-спина гудят, кожа на ладонях горит, стертая и под рукавицами. А Василь, наш сосед, зашел и помог. И позвал на рыбу, «якщо я хочу, звісно: Михайло з синами з ругелею іде… Бовтати».

Что такое «бовтати» я представлял слабо, и наутро пришел к Васе, как положено рыбаку, с удочками и складным стульчиком, в штормовке, джинсах, резиновых сапогах и широкополой панаме, но Василь сказал, что «вудки зайві, і краще було б якійсь непотрібні штані — і на ноги щось зовсім старе, щоб не жаліти.» И я натянул спортивные штаны, куцые и «подстреленные», из которых вырос еще в школе, с дырками на коленях и штрипками внизу, одна — разорвана, и вторая выше щиколотки; батину армейскую рубашку, в которой таскал вчера кирпичи, остроносые модельные штиблеты с выпускного и носовой платок, завязанный на четыре узла. Я был полон надежд, ладони горели и Вася, оглядев меня, сказал:

— О, так краще. Вся риба буде наша.

На пятом часу тяганий «ворот» по протокам, мокрый и грязный по горло, измученный и рекой, и солнцем, и слепнями, — я возненавидел и проклинал все: и скользкие штиблеты, пудовые от грязи, и платочек с головы, утерянный где-то, и ругелю, и рыбу, которой было так мало в каждой попытке, что мы еле-еле насобирали два мешочка: один с совсем мелкой, а другой — правда, крупнее, но всего, может, килограммов пять, — то есть — по кило на брата…

Устали все, и старшие, и хлопцы-подростки, но шли, и каждый раз глаза у них загорались, когда из подымаемой ругели уже проглядывало, что там, а когда взяли щучку, грамів на триста, Михайло сказал:

— Хоча б кіла за два на нос…

— Так, було б непогано, — підтримав Василь.

И они пошли уверенней, а я прикинул, поделил-помножил, — это что ж, еще часа четыре, как минимум? — а куда деваться — я ковылял за ними, более всего презирая себя, неспособного, непривычного ни к кирпичам, ни к полю, ни к чему, кроме расчетов среднечасовой производительности труда и планов по вылову… О перерыве на обед никто и не думал, я плелся последним, Василь и Михайло несли ругелю, хлопцы бовтали, а мне доверили мешки с рыбой, пополнявшиеся, надо сказать, веселее, и я, переложив оба мешка в левую руку, правой, за отсутствием хвоста лупил слепней, и шел следом за ними водою, где по колено в воде, где по пояс, и вдруг заметил, что несу один мешок, второго не было…

С мелкою — вот он, а с крупной — не было… Я оглянулся вокруг, и наверное, что-то такое вскрикнул, бо восьмеро глаз обернулись на меня, постепенно понимая: в руке у меня только один мешок, и той…

— Впустив?! — выдохнул Вася и они, бросив ругелю, двинулись восьминого ко мне, но не убили, а пройдя насквозь, стали шарить по дну, ногами-руками, и ничего не было, ничего… Они дошли до поворота и повернули, снова взглянув на меня, обратно, и солнце, сверкнув из темной и жирной воды, тоже, мол, как тут найдешь, в этой каламути… Кому ж доверили… Э-э…

— Ну что вам сказать? Я стоял… — «оплеванный», нет, берите выше…, или точней сказать — ниже… Не знаю… были ли у меня в жизни более позорные моменты? Когда коришь себя, вважаючи за непотріб? Считая себя каким-то мусором? сором? Наверное, были. Но тут добавилось что-то еще, будто подвел я не только себя, и не Васю, и даже не всех «городських», а больше, может быть — Реку? Рыбу?..

Что тут скажешь? Однажды, говорят, великий Амвросий Бучма без единого слова целых одиннадцать минут изображал унижение, стыд и боль — и зал плакал вместе с ним. Наверное, и мне, повествуя, следовало бы держать и держать эту позорную паузу, но читатель не виноват.

Короче, Вася меня спас. Нашел. Когда те уже, не глядя на меня, полезли на берег:

— Кажись… — нащупал ногой… и достал, поднял.

С тех пор прошло годков, наверное, с тридцать, но каждый раз, встречая Михайла на реке, а последний раз — уже седого, выплывающего лодкою из тумана, еще до рассвета, еще не видя лица, а только знакомую лодку, я здоровкаюсь неголосно, і відчуваю як в самісіньких куточках під сивими вусами ховає він посмішку, а мені, друзі мої, соромно, все еще неловко, и я, припоминая, покачиваю головой…

***

Если пойти дальше направо, за Опришковой хатой — еще одна, заброшенная, в непролазных кустах, а за ней уже и конец села и грунтовая раздолбанная дорога, которая через какие-то двести метров поворачивает к шоссе, но перед тем проходит мимо провалля — неглубокого, но заросшего оврага или окопа, о котором, как и о крайней хате рассказывали всякие истории, только поначалу казавшиеся небылицами…

«Була собі дівчина, і звали її Марічка, і був собі парубок, і звали його Прокопій. І покохали вони одне-одного. Але ж то було у давні-продавні кріпацькі часи, і тутешній пан Жирняк — чи то поляк, чи то турок — який мешкав у Зухвалівці, повелів схопити їх, а там і все. — На этих словах Яківна держит паузу и, поджимая губки, делает многозначительные глаза: — Ото так. (тобто дорослі розуміють, а діточкам знати того не варто.)

— І побігли вони по людях, по садибах, — і волали пустити, сховати, — але ніхто, жодний не відкрив, розмірковуючи: «а чого це я», «а якщо пан взнає, що я…», або ж «Лемедюки йому ближчі», чи «Василя б — залюбки», чи то «прибігли тут», чи «не хочу й годі», чи «така, мабуть, доля», або ж мовчки.

«Ото так… — додає Яківна і завмирає, доки нарешті хтось із слухачів не витримує: — Ащо пан? Наздогнав?

— Ні, — відрізає, — ні. Кинулась Марічка у вирву, а Прокопій — зник у проваллі. І стали вони водою: струмком, що біжить до річки, і річкою, яка чекає на нього…

— Але ж від провалля до Нарічки нема протоки?! — вигукує хтось із повними сльоз очима.

— І не буде, — ні, ні! — репетує Яківна — не буде, доки не передохне увесь рід тих, хто молодят не впустив.

— А пан? Йому що? — питає сама справедливість.

— Пан? — Яківна не розуміє. — А до чого тут пан… Поїхав собі додому, до татар чи москалів, яка різниця, — не наш… Хай вони його там і судять, або ж про хоробрість його співають. Пан тут ні до чого…

А вот о том, кто жил в заброшенной хате, что за Опришками по дороге в провалля, никто, ни Яківна, ни Петрівна, ни даже старий Хилько почему-то не помнили, так это было давно. И не мудрено: полвека прошло, крыша провалилась, и всё, что можно, растащили… Впрочем, не всё. Нет-нет, а в саду или в доме, в траве, кустах или строительном мусоре обнаруживаются вдруг кукольные ножки и ручки, — и когда я об этих находках заговариваю, — тут же и Яківна, и Петрівна припоминают старика-кукольника, который якобы живал здесь еще до войны, но откуда пришел и куда пропал — обе разводят руками: Петрівна, перекрестившись, умолкает, а Яківна добавляет своё многозначительное резюме…

***

Я стою перед ними и смотрю не как обычно — сверху вниз или вровень, а снизу вверх, потому как передо мною велетні, — і батько і син, — смотрю, поднимая глаза, — а передо мною — два дуба, или два тополя, — кремезні та стрункі — а еще можно сказать — два телеграфных столба, потому как профессия у них семейная — связисты. Такая профессия, вроде даже и не сельская, и рыба тут как будто бы и не причем…

В начале прошлого века, во времена столыпинской перестройки, двинулись селяне с Киевщины — на Дальний Восток в Приморский край. Там, в рыбхозе, на великом озере Ханка в поселке с названием Камень-Рыболов и родился Данилыч, и там же от местных стариков — корейцев, китайцев, удэгейцев — набирался рыбацкого мастерства и мудрости. В 1939 его призвали, и стали они здесь же на озере на кордоне против японцев. Мирная жизнь кончилась, — Полізли, — каже Данилыч, — однако на рыбу его и еще парочку таких же умельцев начальник по праздникам отряжал — знал, без приварка не будет, порадуют хлопцев чем-нибудь особенным.

— Особенным? — переспрашиваю я, а Данилыч, будто не замечая моей иронии:

— Одного разу взяли калугу — шість пудів без чогось.

Я перевожу взгляд с батька на сына — разводят? — а Вася кивает:

— Так, так… Буває й більша — до тонни — така собі озерно-річкова акула — голова завелика, і паща з рідкими, але дуже гострими зубами: і на худобу, і на людину, були, казали, випадки.

— Були, — каже батько.

— На удочку?! — Я все не могу поверить… — 100 кило?

— Неси зуб, — командует батько — и Вася, мотнувшись в хату, — Вот! — размером с мизинец, пусть не их — пусть мой! Правда, не острый — ну, это понятно, не мне ж одному… И я замолкаю, а те, как бы меж собою:

— Та хіба ж тільки… А змієголов?

— А верхогляд? — А повзун?

— Той що дихає і зябрами і повітрям, і до 8 годин може повзти понад берегом, чи то по суші.

— И такое есть?

— Колись з дерева зняв, — замечает Данилыч.

Вечереет. Лавочка, на которой они сидят, — у ворот, под вишнею, — выходит на выгон, и оттуда широко видать: и поле орендарське, и строй тополей, и дорогу, и поле за дорогой. Чтобы продолжать смотреть на них снизу вверх, мне приходится сесть перед ними на траву. Но только я, потрясенный, сажусь — вдруг они точно по команде:

— А карась, какой же там карась! — восклицают хором почему-то по-русски, — а мне слышатся французские слова любви, тоже понятные без перевода. Что там экзотика, если таков карась — хлеб насущный.

***

«Небачубляколиклює!» — доносится откуда-то слева, и вот уже его лодочка, черная просмоленная, маленькая и худющая, как и он сам, показывается из-за поворота. «Небачубляколиклює!» — сообщает он вместо приветствия, а после все-таки снимает кепочку, кивает, здоровкается, и пока лодочка скользит вдоль берега, успевает и расспросить, и посетовать, что и в ятерах –«пара пліток, і більш нічого».

— Сколько ж ему лет? — спрашиваю у Васи, когда Хилько уже далече.

— Хм… Слушне питання. Я ще дитиню був, а його вже звали Старий Хилько…

— Так он кто — дед Михайлин?

— Ні, дід Панас помер, але ж він молодший з братів, а Хилько наче старший за нього, і голодомор памятає, і щось таке про Першу світову розповідав, і про отамана Зеленого.

Восемьдесят? Девяносто? Сто? — пока я прикидываю, лодочка его уже возвращается, старик гребетс натугой, но живо и как раз напротив, под камышамиокунает весло, нащупывает ятер.

— Десь тут… — і дійсно, — підтягує, виймає. — Ну! Нема, два раки, — каже він, — і більш нічого. Візьмешь, Васю, що я з двома буду робить.

— Давай, Бурко подякує.

— Нема за що — хіба ж це раки, — підплива він ближче і перекидає до нас одного, другого. — Ото як я отаману носив, ото були раки — як корчі, — і грошей дали — хіба не скатертину, — «наріжешь сам, діду, бери, старий, не бійся…»

— Чув? — питаю я Васю, коли хилькова пирога зникає.

— Чув.

— Но?

— І батько казав, раки були як ото…

— Та нет же — «Діду!» Его, что, и тогда за старика имели?

— Може й так… Одного разу я спіймав рака — 33 сантиметри, як лобстера, чи то — як омара… То було на день молоді — ходили селом, показували, відмітку на руці зробив.

— 33 — з вусами? Чи без? — спрашиваю.

А Василь задирает рукав, показывая еле заметную татуировку, и на живой руке рак кажется еще больше, солиднее.

«Не-бачу-бля-коли-клює!» — доносится издалека.

***

Мне тоже хотелось чем-то их удивить. Но на всякого знакомого мне депутата у Валеры находился свой, еще более осведомленный. И Вася не отстает по части спутникового ТВ, и продавщица Галя завела мерс, пусть не последней модели, но уж точно покруче моего польского «полонеза».

И тогда я привез телескоп. Метровую трубу на тяжелой трехлапой системе наведения, больше похожую на миномет. Привез, разложил основные части, рядом с калиткой выставил по уровню три плоских камня под треногу, собрал вместе с Васей конструкцию и стал ждать ночи. Первым прибыл участковый милиционер и убедился в отсутствии миномета, затем налетели комары и начали подтягиваться соседи.

Зашел Хилько, а луна все неявлялась. Потом заглянул Валера, он ужезнал о телескопе. Прибежали продавщицыны дети, а месяца все еще не было. Наконец, опираясь на палку, показался Данилыч:

— Ну, що, не хоче?

— Нема. — Поховалась. — Вчора була…

— Нічого, мабуть треба зачекати.

— А на зірки мона подивитись? — питає Хилько.

А я знаю: на звезды смотреть нечего, неинтересно, в мой телескоп ничего и не разглядишь, все друг на друга похожи, как мальки, — та, может быть, чуть розовее, а та — голубее, и не более, что на них смотреть — эффекта не будет. И мы ждем.

Первыми забирают детей, потом уходит Валера, прихватив с собою старого Хилька. А луна, как назло, как сквозь землю.

Кряхтя, ковыляет к себе Данилыч. Ложаться спать и мои. А ее нет. Мы ждем еще, и вот уже Вася «пропонує допомогу», и я снимаю окуляр и надеваю бленду на трубу — новолуние, конечно, как я мог забыть, как?! Понятно, придет и мое время, но почему премьера должна быть непременно с провалом? Что же я заневезучий такой?..

***

К Валере, и правда, приезжают фигуры, личности. Что гетьмана — я слышал, даже французский посол?..

— Тако. У нього, дійсно, мало не вдача — гарантія. Жодного разу не було, щоб не взяли, — поясняет Василь, — або щучку, або окуня, або ж судака.

— «Мабуть щось знає?!» — повторяю я вслед за Хильком. — Места, или наживку, или что?

— Хто його зна… Хилько колись марив, що він блесни та воблерів у жаб’ячій юшці вимочує, а Льоня казав: ні, у своїй, у власній — тому і не п’є, щоб не відлякувати. Але ж Опариші два тижні не пили, і шо? Нічого. Кров не діє.

— А может — крючки? Я слыхал — у него кованые…

— І мені він подарував декілька… Ні, не місця, і не погода, і не принада…

— А! Я знаю! Он ловит на тех, кого привозят — выходит к реке, зачитывает регалии, мол, депутат, лауреат, академик…

— Ну-ну…

— Я не шучу — ты ж погляди на его список — олигархи, послы, космонавты.

— Космонавтів не було, брехать нема чого, а депутатів, прокурорів, письменників… Оті двоє с «Кабачка 13 стульев»… Маршал авіації…

— А кто из писателей?

— Ой, багато… В радянські часи і наш славетний, всесвітньо відомий, як же… ну, той що в Росії здебільше… «Я, каже, всю рыбу Мексиканского залива отдам за это местечко под ивою». А як витягне щуку — одразу усю маленьку раніше наловлену рибочку цілує й відпускає — «плыви, плыви моя Украино на волю», — і, озирнувшись навколо, зазвичай додає — «в свободной стране братских народов…»

— Да… люди известные; а только Валере с той радости что? — плащ-накидка армейская да книжка подписанная, а как жил в землянке, так и живет.

— Ну, чому… хата тепла, а підлога, так, глиняна… Але ж, може, тому і клює, що нічого для себе не просив. — Вася замолкает надолго.

— Кажуть, у казці про золоту рибку — поганий кінець. Як для кого. А для старого — мабуть, найкращого і не вигадати. Рибка-таки знала, чого він дійсно плекає, почула його внутрішній голос…

***

Если пойти за Хильком, против течения, речка наша нырнет под мост и завьется по лугу, прячась то в камыши, а то в перелесок, и там, за перелеском, выйдет на широку, чтобы снова уйти за Черный лес. Когда из-за леса вылезала гроза и переваливала оттуда на луг, рыбаки, завидев на небе седую кошлатую полосу, сворачивались, и лодки ускоряли ход, шли спешно, за течією, стараясь успеть хотя бы до моста, и там переждать. Стоя на корме, они окунали весло низко и гребли сильно, но по-прежнему тихо, не хлюпая, будто боясь, что гроза услышит и пустится в погоню.

Однажды я стоял на мосту, наблюдая черноту и зарницы, подставляя лицо ветру, вслушиваясь и внюхиваясь, и тут из-за поворота показались они — лодки, одна за другой, и фигуры — в длинных плащах. На моих глазах гроза их догнала — мгновенным фото дала паломников в капюшонах — и, исхлестав меня на мосту, загнала туда же, под бетонную арку.

История эта — как гроза, то есть не такая уж и небывалая и фантастическая: короп, да, крупный, то есть очень и очень, однако, бывали и такие, что одному и не унести, а тут хотя и хвост по земле волочился, Данилыч все же донес его, доволок. И полтора часа борьбы, когда тягала его рыба, и никто не уступал… И предыстория — да, сходил с крючка, обрывал, дразнил, привередничал — а Данилыч терпел, обхаживал — и никого на свою яму не пускал, чуял: «Щось буде…» Кажется, обычное дело — рыбак и рыба. Таких баек — хоть пруд пруди. А только одно в той истории было действительно необычайное. Нет, нет, и не гадайте… — Зрители! Именно так! Все действо крутилось около моста, причем, в субботу, в полдень, и водил Короп его кругами — то от моста, то под мост, и народ — и наши и зухваливские, кто сбежался — то сюда, то туда, то налево, то направо, а мост скрипел и кренился, но кто же на то смотрел:

— Держи, держи!

— Відпускай! — Та ні — потроху-потроху…

— Якщо до камишів піде — обірве.

— О! — О!

— О-о-о…

— Під — са — ку-у… — вже шепотів хтось…

— Підво-одь, та-ак…

— Давай, давай…

Старый мост был хотя и старый, деревянний, но выдерживал и автобус и комбайн, и «велике зухвалівське стадо, і танка, бо збудували його ще тоді — німці, ні, не полонені, збудували для себе за всіма, як то кажуть, канонами.» И простоял бы еще лет сто, но в то мгновение, когда держало подсаки луснуло, в тот же миг лопнула одна из стропил и мост вдруг заныл — народ кинулся в стороны, освобождая… В этот незабываемый миг затих и короп, и дал себя вывести на мілке, кто-то подхватил вудку, а Данилич, «узяв його під зябра і потягнув на берег…»

Новый — бетонный, капитальний, широкий, на две машины — одно время его так и называли — «Данильчин», а старий Хилько — уважительно: «Соше!» — новый мост стоит и сейчас, как памятник. А вот чему? Кому? Рыбе? Рыбаку?.. Ловят с тех пор только мелочь, «бо побачивши оце на власні очі, хтось, кажуть, з зухвалівських, або їх родичів, почав виходити з електрохваткою — і риба пішла».

***

Нарічка наша делит луг пополам. Там, за мостом пасут зухваливские. И хотя стадо у них теперь вчетверо меньше, а все же 60 коров, не то что у нас — 5, а что будет на будущий год — один бог ведает. Честно говоря, меня, отоваривающегося в супермаркетах, проблема увеличения поголовья волновала не шибко. Я и Васе, продавшему корову, — бо мати вже не може поратися, тяжко — я и соседям сочувствовал по привычке. А всю глубину трагедии осознал, когда Вася, собираясь на рыбу, сообщил, что черв'яків нема, — корова, как выяснилось, давала еще и червяков, расцветавших под досками рядышком с хлевом. — Може до Льоні піти? Але я вже ходив, двічи…

Льоню — Катіного — так і звуть: «Катін» Чому? Тому що малий, верткий. Катя іде, жінка — колихається на всі боки, наче макитра з пиріжками; а Льоня, мов, ґедзь, коло неї, з одного боку забіжить, з-з-з, щось таке собі, з іншого, з-з-з… І дивиться на неї. Що вона скаже. А що казати? «Робити треба.» Дві корови, (дві!), і теля, і чотири свині, гусі-кури-індички. Сад, город, пасіка… «Торік півтори тонни дали на паї, нічого, вистачило худобі і взимку і навесні… А вам молочка не треба? Чи може сметанки? І творожок є…»

Зазвичай я беру: свіженьке, смачне, чисте. Баночки блищать. (Але ж я прийшов зараз не за цим. Я прийшов за черв’яками…) Катя виносить, протирає…

— З баночками, — Льоня рахує, додаючи до ціни, — буде ото… — рахує, — А меду мало… — каже він. Я ж цукром не годую, — каже він неголосно, коли Катя зникає у коморі, — і жде, щоб я спитав про ціну, і він тоді назве ту, що просять на базарі в Шануйлівці, «а менше — і не підходь».

Я мовчу. Мені червяків треба. А мед — то не той мед. Не дуже… А черв’яки у Каті такі, сам бодай би облизнув, а живі-живенькі — геть насадити не мона! Але ж він червяків не продає. Може — дасть, чи скаже, прижмурячись на сонце: — Сухе, посохло усе, поховались. Нема. Я і сам ото мастирку зара…

Я мовчу.

— А баночки, якщо не треба, потім віддасте, ви ж знаєте, — каже він, — скільки вони зара…

Про мед я не питаю. Торік взяв, не дере, цукру забагато.

— Баночки принесу завтра. — говорю. А Льоня уже щурится на солнце. Не, сейчас про червяков никак.

— А как бизнес, спрашиваю? Бегает? — киваю в сторону бортового грузовичка, полуторки, что стоит у ворот.

— Якби не бензин, ви ж знаєте скільки зара… — начинает он, а я знаю, что дело не в бензине, а в том, что и тут хотелось ему, как у нас говорят, за двумя зайцями, и там, и кругом. Поначалу ведь подряжали его и на базар, и кто строился, и на каеспе, короче, на подхвате, работа была, а ему мало, покойников стал возить на кладбище, похороны обслуживать, — и базар как отрезало, не то что мясо или молоко — мешки с картошкой не подряжают. «Тому що мерці. Не та компанія. Імідж, кажуть, не той.» Або ж сусідка (а хто ще?) — Галька Темна — вона, гадюка, вона розпустила по селу: — Оно, чули, Нечипоренкова невістка відвезла городину — і ось тобі. Тобто, не той транспорт у Льоні — в одну сторону везе. І сама Катя, нарешті, збираючись на базар, стала звертатись до родичів.

— Ні, нема бізнесу. — щурится Льоня, — Мерців мало…

И я понимаю, чувствую, спрошу сейчас про червяков, а он:

— Ні, дощі, усіх позмивало, нема. Може завтра…

Но тут появляется из погреба Катя.

— Сметанка! Вам скільки?

И она, однако, тоже про червяков молчит, хотя вот — баночка у меня в руках не для сметанки, и ей и ему хорошо видно — для червей.

— Так меду не треба? — питає Льоня.

Деваться некуда. В конце концов покупатель всегда прав:

— А нет ли у вас, — спрашиваю, — мне б с десяток. Или два…

— Яєць? Є! — радісно вигукують дуетом. — Скільки?

— Може, — отвечаю солидно, — і два десятка… А може — і три… А чи є у вас черв’яки?

***

«Наш каеспе хворів довго, а помер за один день. Хтось прийшов, сів на трактора і погнав його на Шануйлівку. Там він і зник. Тоді голова КСП подзвонив до райради: — Трактора вкрали!

А йому відповіли начебто так: — Тобі що, більше всіх треба?

— Так люди ж бачили…

— А ти скажи, нехай і люди беруть, поки що геть усе не розікрали.

Через дві години на подвір’ї каеспе вже нічого не було. І голова повеселішав — народ у нас спритний, та й кінці у воду! Еге, якби ж так з паями, з землею. Але ж Шануйлівка мовчить, бо і в райраді розуміють: люди за землю, за свою, за розпайовану якщо не на вила, то листами всі прокуратури закидають. Не час… — час прийде, як прийшов хазяін і до хферми, і до цегляного заводу, і до кар’єру, і до ставків.

А Нарічка наша безхозна, як і народ.

***

«Любіть Україну»… Этот транспарант над дорогой я проезжаю 12 раз: 3 раза пока выбираюсь из Киева, еще 3 — по дороге от Киева до Великих Цебек, 2 раза в самих Цебеках, 2 — до Шануйливки и там еще один возле райрады. Наверное, это полезно: проехал, прочел, согласился, полюбил. И поехал дальше. В Рачках — и в селе и на подъезде — транспарантов уже нет. И в Зухваливкея тоже не видел, хотя что-то такое в плане агитации должно было бы появиться.

Не знаю… 12 раз мне напоминают о родине, о моем долге и положенном чувстве, а оно уже с первого раза аппетита у меня не вызывает. И с каждым последующим раздражение растет, впрочем, вяло и без эмоций и какой-либо инициативы. Появись они с началом войны с РФ, я бы воспринимал иначе, патриотичней. Но вывесили их еще при нашем красивом и титульном, отчего лозунг этот обрел характерный привкус болтовни и бездеятельности, а когда попал в арсенал следующего презика — тут уже «любіть» заиграло всеми красками и стонами криминальной камасутры, где «стырить», «наклонить», «отжать» и «закатать» — уже не грех, а система власти, которая ради себя готова на всё, и на «расчленение родины» в том числе…

Если внимательно подсчитать количество транспарантов по дороге в Рачки, то у вас выйдет не 12, а 13 — правильно, тринадцатый уже запечатлен в мозгу всеми тринадцатью литерами и отсутствием какого-либо знака в конце. Видимо автор идеи транспарантной любви хотел подчеркнуть не понуждение к акту, а полезную информацию, по примеру дорожных знаков, скажем: «неровная дорога», «осторожно, летят камни», «грунтовая».

И верно — по мере приближения к Рачкам дороги все хуже; беднее и народ, и пропаганда. А чего транжирить? И так все ясно. Дальше ехать некуда, дальше — «тупик». Как говорится — «приехали»… Но вот, что я заметил — несмотря на отсутствие призывов, последние километры ґрунтовки щемят и трогают душу, и уже выглядываешь, не появилась ли крыша, крытая темно-вишневым шифером-ондулином, и розоватый фасад, розовый, а не біленький — «рожевий, як у коровнику» — кажуть сусіди, — и купы цветов над едкой зеленью штакетника, калитки и проржавевших ворот. И красавцы-лебеди, двоє біленьких на голубенькому, на соседских воротах у Яківни.

***

Братів Опришків — близнюків Вовчика та Валіка — за глаза, а бувало і в очі звали опаришами, тому що скрізь поруч, оба-два, цвай-пара, неразлей вода — казалось, если одного насадят на крючок — то второй полезет сам, следом. Брати…

Та які ж різні! И внешне — даже кость разная — а уж по характеру — бунт и тишь, мордобой и покорность.

— Двійня, — казала мати, баба Ганя, — то божья кара. І носити тяжко, а як бьються — страшне!

Вовчик бил — Валик убегал, отбивался. Но не дай боже, кто затронет Валика — Вовчик тут как тут, за брата голову готов оторвать, но — по справедливости, «народ наш навчили — тут панів нема» — и так кругом — на работе, в армии, в бригаде, когда на Севере шабашил, — «люди кажуть: всі роблять — всім так само і платня, рівно, по-чесному».

Ну и пить начали вместе, а как же, отец пил 17 лет, гонял их — и ремнем, и дрючком, рука у Степана была тяжелая. Але ж прийшов час, і вони йому віддячили, да так, что и мать бросилась спасать батька, и Валик уже хватал за руки Вовчика, а тот отмахивался, подскакивал и лупасил.

И пили они по-разному, як то кажуть — за характером. Тот тихо, а Вовчик — запойно, до «белки». Схватить топора, вилы, кинутся с ножом или бутылкой — и ничего не помнить, плакать, просить, клясться — «я всі гріхи беру на себе!» — а там и наряд, и вытрезвитель, и принудительное лечение в Глевахе…

Батька частично парализовало, и он уже не мог залезть на чердак, пересидеть в сарае, Валик боялся, убегал, и бабе Гане приходилось вызывать наряд, — тут уж доставалось и ей, и прятала от соседей побои, оглохла на одно ухо. Но маму Вовчик все-таки жалел, жалел и отца, и брата — но жалел после того, після того, як геть не вбив, жалился, просил простить. И его прощали. — То не він, то клята «білка», щоб їй… — зітхала Ганя, і Степан за нею — що поробиш, зітхав, що поробиш — не всім бог дал таке тихе пияцтво, як Валіку…

Временами — между запоями — бывали и хорошие дни, когда всей семьей косили и скирдовали или подгортали, или собирали яблоки — и Ганя, надевши нарядное, заходила до сусідів весела, радісна, і розповідала, як любили діточки одне одного у дитинстві, про які таланти казала їй вчителька, та як батько привчав хлопців до риби…

Опришкове місце — коло моста: з човна, або з берега, або ж з сідала в очереті. Пливешь зранку — сидять. В кожного по чотири, пять, шість вудок — батько навчив. Сидять — пильнують. Тихо…

А потом всё возвращалось. С ночными криками, когда Ганя бежала за спасеньем к соседям, выбитыми стеклами, окровавленной косой, мордобоем… И забыли на селе, что был когда-то Вовчик шофером, а Валик — механиком, подряжали, как бомжей, самогонку нальют — ото тобі і платня… Ганя бігала, просила не давати. Яке… «не я — так хтось…»

Как-то приехал к ним арендатор, свой же хлопец, одноклассник, позвал идти к нему — обоих. Валик обрадовался, закивал, а Вовчик набычился:

— Ти хто такий, що нас прийшов наймати?! Ти ж такий, як я! — И выгнал того, и Валика не пустил…

Валик еще ходил по людям, наймитував, Валика еще изредка подряжали, а Вовчику — «хворому на всю голову» — кругом от ворот поворот. А той прокльони та матюки гне, «я всі гріхи беру на себе» — погрожує. Бо ж горить усе, треба хоть щось: бражки, корвалолу… А тоді раз вкрав, другий, відлупцювали, човника вкрав, відігнав, продав, знов відлупцювали, живого місця не було. И снова Глеваха…

Ни семьи, ни работы — одна оставалась — рыба. Одна отдушина, одно пристанище… И хотя рыбы поменьшало — Валик, помню, идет, возвращается огородами, а за ним коты — в колонну, хвосты, как удочки — вверх. Хоть и мелочь, а поделится.

А Вовчик… И ее пропил — глушил, бил электрохваткою…

— Хоча б втопивсь, чи що? — казали на селі. А його нічого не брало, пив все, вивертало так, сцяв кроваво, а останнього разу, замерзлого, його врятував Валік, відтер спиртом, відігрів.

Братові Вовчик віддячив повною мірою; місяц по тому вдарив він Валіка пляшкою по голові. Голова розпухла, але братуха до лікарні не пішов, заслаб і лежав знепритомнівши, вдома. А мертвого знайшли, залитого юшкою. Вовчик боживсь, що хотів брата поголити, але був напідпитку, може і порізав трохи…

Відсидів. Прийшов. Напивсь. Бачили його на цвинтарі — на опришковому місці. «Я всі гріхи беру на се…». Через декілька тижнів знайшли мертвого біля річки… Лежить поряд з братом.

***

«А без чая я скучаю! — говорит мне Петрович, говорит с такой сладчайшею улыбкой, с ласковой такой интонацией, что и при первой встрече, и во все последующие я каждый раз преодолеваю эту приторность, я тружусь, осаждая недоверие и неприятие, потому что знаю — весь он — без фальши, без маски — таков он, удивительный человек, и есть на самом деле — добрый, добрейший, и елей его природный, к тому же верою и взлелеянный. И он, и сестра его, Петрівна, Васина мама, — люди верующие, воцерковленные. И если меня спросить, какая это церковь, что за конфессия, я отвечу — правильная, хорошая, раз в ней такие, как Петрівна и Петрович, и пусть христиане думают о своей, мусульмане о своей, буддисты о своей, и все иные — о своих, потому что «все руки, простертые к небу, это чудесные руки».

Не знаю, все ли в этой церкви таковы, но те, кто приезжают к старикам, всячески помогаяи словом и делом, — правильные, и лица их просветленные, радушные, и песни, которые поютза общим столом… Петрівнаугощает пирогами с вишнями, с маком, с яблоками, с творогом… А приходит вечер и прощаются, благословляя друг друга, и дом, и соседей, и мир вокруг.

— А без чая я скучаю! Завари скорее чаю! — растекается в улыбке Петрович и, прихлебывая свой, особенный, травяной, приглашает меня в лес, за травами.

— С утра не могу — мы ж с Васей на рыбе.

А он и не против, значит, после обеда, как отоспимся.

И вот мы в лесу. На каждую травку, на каждый цветок — есть у него прибаутка или история, каждый из найденных разглядывает он с благоговением, поясняя мне, для чего, от каких хвороб, как и когда собирать, как сушить, сохранять, заваривать, настаивать.

…Мы присели у высокого стебелька валерианы, и Петрович умолк, разглядывая, показывая мне глазами на меленькие розоватые цветочки. Глазки у него сузились, казалось, еще немного и замурлычет, но вместо этого, словно елей, потекли слова, возвращаемые медоносу.

— Нет-нет, сейчас не время… Выкапывать прийду в конце сентября…

И говорил о них, о травках своих разлюбезных, с восторгом и благодарностью. И засыпал меня стишами и байками.

— А есть ли у вас, — спрашиваю, — что-то на рыбную, рыболовную тему?

Рыбка, рыбка золотая,

Неуловленная мной,

Не ловись, бо я не знаю,

Что же делать мне с тобой. —

— Я ловить не могу, — жалко. Тут цветик, — а каждый раз прощения прошу, когда срываю. А рыбка-то — ой живая, живая… А просить, — улыбается он смиренно, — просить ее мне не о чем.

***

Сатурн вылез из-за тополя на шоссе за полем, — я почему-то был уверен, что это именно он, — вылез далекой золотистой звездочкой и я бросился наводить, и уже при самом малом увеличении, понял — он! Он! — потому что и кольцо окружало его пологим эллипсом, тоже золотое, как и золотая планета, золотой шарик внутри.

— Вась, Василь, дивись! — и мы принялись менять окуляры, наводить, крутя винты, и при самом большом увеличении гигант задрожал, то расплываясь, а то фокусируясь, точно удаляясь и приближаясь, и движимый по черному фону, в чернильной глубинекосмоса, в очередной раз пошел, пересекая центр, уходя из поля зрения. Не отрываясь от окуляра, Василь выдохнул: — Пливе…

— Пливе… — промолвил он негромко, пошепки, наче на рибі, начебто побоючись аби хтось там не почув.

***

Яківна знает и не такое. Вот к примеру про Галину Темну, нет, не продавщицу, то ее внучка, и не секретарку сельрады, а про старуху, которая сгорела в собственной хате, и не сгорела, а сама себя подпалила, а когда горела, выйти из хаты боялась, боялась чего-то или кого-то больше, кричала, а когда ее выносили, безумная стала, «мозок манкою взявся». Да именно так — «Мозок манкою взявся» — делала многозначительные глаза Яківна, и для пущей достоверности добавляла: «Ото так».

Она, Галька, до самой старости рыбачила, одна жинка на все Рачки. И лодку свою имела, и места, ею оборудованные и прикормленные, и на ее места никто не посягал, местные понятно — черноглазая она была, не дай боже, что пожелает. Но почему не ловили на тех местах и пришлые, заезжие? — или слава ее бежала впереди, или же чуяли люди что-то не то, нехорошее, когда ронял кто-то: — Нє, то Темної яма, хай вона горить…

Вот и сгорела, угорела, то есть. И хату успели потушить, и ее вынесли, полуживую, но вынесли, откачали. Не от огня беда — говорили, — а будто бы кто-то подпер дверь снаружи, кто-то из тех, кому она, ведьма старая, «сделала», порчу навела, сглазила, околдовала. Зло, оно всегда вернется, а к ней вернулось, — так Яківна казала, — тем хлопчиком-побирушкой, которого в Голодомор подманила:

— Іди, йди, не бійся, рибки щойно наловила, хочешь, дитинко?

И заманила, удавила, разрубала, юшкою детей своих откормила, спасла от голодной смерти…

Кто знает правду? А никто.

А хлопчик тот, значит, остался, не пропал, а ждал своего часа и дождался.

***

«Коли прийшли комуняки і знущались над богом і зруйнували церкву — люди забули — начебто усі забули про бога, а про рибу — ні. І стала риба ближче до душі, а душа — ближче до річки, до туману зрання і зорепаду ввечері, коли вже сонце пішло, і тихо, тихо-тихесенько іде вона водою, лине як наспів моя пірога, щоб не побачив ніхто, а більш за все рибінспектор, а ще більш — сусіди — де і коли поставлю ятери та сітку — бо вкрадуть! Завтра, вранці, до роботи попливу сюди знов і серце буде тремтіти, і вийму її — як помолюся. А потім швиденько, швиденько назад, заховатись, заховати геть усе, і сітку і весло, — ні, не від чужих, — від своїх, — але все ж таки піти селом, з мішочком, з торбиною, пішки біля велосипеду, щоб скрізь гукали: — Ну-у, Василь, як воно-о? — Небага-ато, але є-є…

— Крадуть… — каже Василь, — але…

І я теж розумію — «крадіжкою» називати… якось не те…. А може і треба… Сітку вийняв? Рибу зняв? Додому потеренив? Сушитися повісив? Там, за хатою, де з дороги не видно.

— Ага… У нас сховаешь… — каже Василь.

— І що?

— Пішов до нього. — Ну, здрастуй, — кажу, — куме…

А йому — соромно. Очі ховає.

— Хіба ж я крадій, Васю? Вчора пішов по ятери і вона якось зачепилася…

— Для чого ж ти іі взяв? — питаю. — А риба була?

— Та яка зара риба, мало, дві плітки та-а…

— Ну-у?

— … щучка заплуталась…

— Чи може — щука?

— Та-а…

— Показуй.

— Та-а…

— Показуй, бо вбью…
Треба показувать

Щука лежить в окремій балії. І виблискує, наче шабля.

— Хороша…

— Торік Валєра таку саму взяв на широкій.

— Ні, меньшу…

Вони стоять, любуються…

— Мішка давай. Сітку — як буде темно — занесешь.

А що — треба віддавати.

***

«Не наш…» А хіба не тому, що не краде? Тобто, звиняйте, не бере. Ні там, на рибі, ні тут. Ні сіна, ні добрив. Люди кажуть: «так йому ж не треба». А коли каеспе розбирали -він що собі взяв? Вивіску «КСП Перемога» с. Рачки Шануйлівського р-ну». «На воротях, обіцяв, притереню. Щоб усі бачили, які ми дурні.»

Звісно — «не наш». Але ж ніхто Валєрі цього ані в очі, ані позаочі не казав, може тому, що поважали, чи тому, що Лемедюків у нас майже чверть села, а може тому що прапора нашого, житонебесного, раніше ніж у Шануйлівці чи Великих Цебеках, тобто ще в 1990 над сільрадою повісив і попередив, що «якщо щось, не буде в того ані сіток, ані ятерів, ані човна». І люди повірили: хто зна, що там у нього під скронею, живе сам, майна не має, тим більше, не п'є. І прапора дійсно ніхто не чіпав, але ж час іде, і десь незадовго до Ющенка, до першого Майдану, «вертаюсь, — каже Валєра, — з роботи, іду повз сільраду, а тут Рая, секретарка, виходить на поріг, і прапора нашого, дворадісного, витрушує, ретельно так, і вертається в контору. Що ж то за свято має бути? — міркую. Але ж липень, не пригадую. Піду, думаю, спитаю. І от я заходжу до сільради, а там, люди добрі, там сидить наша голова, моя сучка-племінниця, а Райка їй волосся підстригає, а прапор наш, бідолашний, мають за пелерину перукарську…

— Еге ж, добре що оті вила, оті ості, що взяв я тоді — біля приступку і полишив. Одного разу тільки вдарив по чомусь, не пам'ятаю, чи то по столу, чи по сейфу, так вони в обох і підстрибнули, пацючки — і геть з хати.

Ні, тоді я нікому про це не розповів. А після Майдану вже і сенсу не було. До кого-до кого, а до прапору повагу мають, аби ж отакої до людей.»

***

— Віддайте голоси за нашу партію — і буде газ

— Ні, — відповів голова, — не віддадуть, треба щось зробити.

Привезли труби. Поклали біля хат. Ніхто не повірив. Проголосували мовчки.

— А де ж труби, — питає Хилько. — Вранці йшов на рибу — були. Вертаюсь — нема.

Приїхали, труби позбирали, поїхали. Теж мовчки.

— Віддайте голоси за нашу партію — і буде газ. Слово честі.

— Ні, — відповів голова, — не віддадуть, треба щось зробити. Привезли труби, поклали біля хат.

— Ні, вже було. — Скажіть, щоб копали траншеї

Ніхто не повірив. Але викопали. Проголосували мовчки.

Приїхали, труби позбирали, поїхали. Теж мовчки. І Хилько не питав.

— Вони вам брехали про газ. Ми кажемо відповідально — газу не буде. Дам по мішку цукру. Слава Україні.

— Ні, — відповів голова, — не віддадуть, треба дати.

— Може якось після?

— Ні, — відповів голова, — везіть.

Покидали по півмішка біля кожної хати.

— Люди! Голосуйте! Бо відберуть.

Взяли, занесли. Хто бджіл годував. Хто на компоти та варення. Хто — у Надійки зміняв на горілку. Хто заховав. Проголосували мовчки.

А цукор вже не відбереш!

***

И клюет — хорошо, а не клюет — лучше. Замечаешь больше. Это только мнится, что замерло все до рассвета. Это — с круч каких-нибудь днепровских воды его будто бы недвижны. А вблизи речка, Наричка наша, как говорится, живее всех живых, и все вокруг оживляет. Малек суетится, крупняк ляпает. Стрекоза зависает, водомер скользит. Сижу в очерете на Васином месте, а он — напротив, на лодке, у того берега. Заходит туман — и его почти не видно — силуэт. Далеко, кажись. А уйдет, очистится — и поплавки наши гусиные чуть ли не рядом. Белеют, малозаметные в тумане, — мы же не красим, у нас никто поплавки не красит, и пластмассу покупную не понимает, и удилища у Данилыча и у Васи и у Опрышкив и у Хилька даже не бамбуковые — «в руці — окорешок з берези, має бути міцний, — підказує Данилич, — а на нього мідна або алюмінієва трубка, в яку встромлюємо кінчик з лещини; лещина, і гнеться краще ніж бамбук, і рибу не відлякує.«То естьвсе наше, натуральное, приречное. Кажется, забудешь такую на зиму, а та и корни пустит, и зацветет… Сижу, мечтаю…

И тут из-под берега, из очерета выходит — меховая шапка, только не мужская, а женская, круглая — рыжеватый шар с мордочкой — ондатра! — и неспешно ковыляет ко мне, садится рядом и смотрит на воду, на поплавки. Раскладной стульчик у меня невысокий, ножки наполовину ушли в землю. Я протягиваю руку и почему-тоне боюсь, хотя рядом — крыса, пусть рыжая, водяная, но крыса, я осторожно касаюсь ее головки, и почесываю, точно кошку, — затылок, и за ушками. Существо сидит тихо, наверное, моя ласка ей по душе. Я замер, я счастлив. Мне хочется позвать, обратить внимание. Но боюсь — спугну, а Вася — он рыбачит с лодки напротив меня, — уже присматривается.

— А-а… — то Валєрчина подруга, він підгодовує… Яблука нема? То для неї принада. Дуже полюбляє.

— Є! — И я достаю, пододвигаю ближе к мордочке, но она… или не чует; глазки прижмурены, — точно кошка, только не урчит.

Вот интересно, думаю — сначала к Валере пришла, теперь ко мне. С чего бы это?

— Валєра казав, вся ондатра у нас — з Карєлії, з Соловецьких островів. Начебто, ще до війни, коли будували перші гулаги — завезли на Соловки також і ондатру з Канади, раніш її не було. То був експеримент, але вдалий — взагалі то місця суворі, а для неї саме те, що треба. Зекирозплідник збудували — «Пушхоз»: умови шикарні — великі клітки, прибирання, ліки, вітаміни, триразове годування.. Тим більше, з початку їх не вбивали — розмножували.

— Ну, тогда понятно. Это у нее шок на доброту: думала, один такой — Валера, а тут еще один приблудился.

— Десь читав: тварини мають вельми розвинуту родову пам’ять. Тобто значно кращу, ніж у людей. А в«Пушхозі» дійсно — живи собі, розмножуйся — хіба не рай…

— Кому рай, а кому…

— Отож… І Валєра міг би розповісти, але не хоче — його батько був там, на зоні, чи то працював.

— О, дивись — у тебе кльов був. Пильнуй. — указывает Вася.

Шапочка снова ожила и, ковыляя, исчезает в очерете. А яблоко так и лежит нетронутое.

***

Не-ет, рыбалка — не охота. И дело тут не в количестве крови, хотя и в этом тоже. С охотой все понятно — выследил, пристрелил. А рыба отделена, сокрыта в иной стихии, и ловля ее — надежда на случай, ловля рыбы «есть поиск удачи в параллельном мире». Вот она, тонюсенькая щелочка, толщиною в леску, телеграфный, паутинно-волоконный, тончайший, прерывающийся, как морзе, провод между этим миром и тем, молитва, сердечный шопот, чуемый и нечуемый, — вот он, вот…

На охоте я был лишь однажды. Те, что перепили вчера, встали на номера, а новички, и я в том числе, пошли, утопая в снегу, загоняя лисицу. Я не знал, что она уже ранена и топал следом и когда над моей головой засвистели пули и кто-то завопил: «Ложись, мля!» — я упал в снег, мгновенно, лицом в снег, и было слышно, как дурака, открывшего огонь из своей хваленой «тулки», почем свет «крестили» и загонщики, и егеря и вся прочая шарага.

Но только поднялся, — ко мне с криком бросился кто-то:

— Вы ранены? Ранены!

Я не понимал о чем речь, но перехватив взгляд его, — почувствовал что-то липкое на лице, и только потом увидел пятна на снегу, пятна крови и рядом следы зверька.

— Нет, кажется, нет… Это не моя…

Кровь смывается плохо, и хотя я не стрелял, но искренне мечтаю о том часе, когда оружейные заводы станут известны своими удочками и спиннингами, и я скажу соседям: Здравствуйте, братья-рыбаки!

А пока — жду, не хочу, а подсознательно каждый день жду, когда мать их несчастная прибежит к нам вечером и будет поминать рыжего недострелянного зверька, который «напал» на Вовчика, а мы будем запираться на ночь покрепче и оставлять у двери кийка или монтировку…

***

«Хтось казав, що риби не розмовляють. Не знаю, може і я бозна з ким теж не хотів би розмовляти. А для когось і німці — німі, тому що «не мнять по-нашому. — закидає Валєра, но Вася молчит, и я понимаю — это подкормка — для меня. Какая же будет наживка?

— А что, говорю, были случаи побеседовать? — ожидая, что сейчас он начнет, затянет свою Калерию…

— А ти зажди, ти прислухайся, — шепчет Валера, — чуєшь?!

Я слушаю: где-то ухнула птица, там зашумел под ветром камыш, а вот лебеди подошли с выводком и набросились на ряску. Топчут, хлопают клювами, наминают. И вдруг:

— «П’а… П’а-п’а… П”а…»

— Чуєшь?

— Капли капают? — А сам понимаю — неоткуда. Сушь, засуха. А, может, все-таки — дождь?

— Так, було б непогано.

— Нагадує морзянку… А, Васю? Тільки таку собі — неквапливу, повільну. Га?

— Може й так.

— А що, батько не перекладав?

Вася молчит. И я молчу. Рыбы — это ж не дельфины, какое Морзе, чушь, галиматья. Какие параллели?..

Тогда, в начале декабря 1941, их выстроили у эшелона перед отправкой на Москву:

— Кто знает азбуку Морзе, пять шагов вперед!

Данилыч вышел, — ходил в школе на радиокружок. И оставили здесь, отправили в учебку. Из тех, кого увез эшелон, не вернулся никто.

***

«Зухвалівські вважають що вони — коропи, а ми, рачківські — рачки, не раки, а таке собі — дрібнота, гімно… А шануйлівські так само: „Ми! Ми!“ А великоцебешні — і про шануйлівських кажуть — „пусте“ — „Ми — короп’яги, ми!“. А у Києві?! І не підходь… У-у! Коропили! Олігархи!»

— Хто ж таке каже?

— Вовчик, — Вася киває на Опришків. — Мабуть у Глевасі навчили.

— Прийшов?

— Вчора…

Мы сидим под вишнею на закате. Солнце только зашло. Небеса пепелеют, темнеют, и луна — полная, набирает силу. Данилыч подчищает ножичком картофельный шарик. Петрович попивает чаек.

— Думаю, я знаю, почему коропы берут на отакие шарики, — заявляет Петрович.

(Коропа я еще не ловил… А если б вы видели, как нежно обрабатывает их Данилыч, нежно, любовно, снимая, казалось бы совершенно незаметную стружечку, доводя до идеального размера и округлости, осторожно укладывая в пакетик. А Данилыч — спец, мастер-коропятник. Он-то наверняка что-то знает, и ему, думаю, любопытно. Но замечаю, как Вася выжидательно глянул на батька, а Данилыч словно и не слышит: или у него своих версий довольно, или что? И Вася молчит, и я дожидаюсь.)

— Думаю, все дело в ней, — отхлебнув из чашки, замечает Петрович, глядя при этом поверх наших голов. — Короп — рыба особая, королевская, лишь бы на что не идет, а луна — когда полная — кажется ему вот таким шариком…

Данилыч, подняв глаза от работы, и, прижмурившись, протянул наживку до Луны, бережно удерживая большим и указательным пальцами. Шарик совпал с диском почти идеально. Сравнили и мы.

— Тобто, — начал было Вася,

— То есть, — заговорил и я,

Но Данилыч откашлялся и, пряча его в прозрачный пакетик, заметил:

— Розмір ще нічого не доводить. А смак? Вам скажу, але прошу про то не того… Кажуть, треба недоварювати… А мені більше смакує смажена, то я недожарюю… Короп краще бере саме на таку. Тобто — до кого він ближче — до місяця, чи до людей?

— Мабуть, десь посередині. — Валера подходит к нам, интересуется «про що дискусія». Мы поясняем, и просим Данилыча достать шарик для сравнения. И Валера тоже, прижмурившись, производит картофельное затмение; а возвращая Данилычу, сообщает, що одного разу в Карелії вийняв дикого коропа — сазана-лунатика. Так його звуть, тому що він, — взагалі-то дуже вибагливий та обережний, полюбляє ями та затишок, — а при повному місяці йде чомусь до берега і бере все — і хлібний м’якиш, і черв’яків, і ракову шійку. А ловлять його так — закидають тако щоб поплавок став у центрі місячного «зайця», тоді і поплавка добре розгледіти можна, і сиди собі хоча б і всю ніч…

Данилыч слушает, но молчит, не комментирует.

— Aле ж у нас, звісно, інше, я коропа не ловлю… Тут і без мене коропціонерів хватає, — зауважує Валєра з наголосом на «коропціонера» — і всі сміються, і Данилич теж посмішки не ховає…

***

Валера рассказывал, что однажды ночевал в той — в гальчиной хате — у Темної. Наловил рыбки и пришел до старухи обменять на горилку.

— Я тоді ще пиячив. Приходжу, а вона і наливає свіженької на пробу. Хильнув, — і взяло тако, спати, аж страшне закортіло, а тут до мішка з рибою котяра — великий такий, і я його ногою — геть! Пішов! Стуснув. Зойкнув котяра, а Галина мені і каже:

— Ой-йой, навіщо ж ти йому тако, ой не треба було…

А я вже засинаю. Так біля груби і впав. А старуха кинула мені якусь ковдру і пішла. — Валера закуривает, и раскурившись продолжает.

— Впав, але не сплю, очі заплющив, а щось мені каже — ні, не спи. І ось всі в хаті поснули, а я ні, і хтось мені підказав, не знаю, але виліз я з під ковдри, і отако поклав туди мої резиняки і мого плаща рибацького, начебто то я там, з головою, а сам на піч заліз і дивлюсь.

Мы сидим у нас во дворе. Якивна и Хилько, Данилыч и продавщицыны дети. Сидим, наглядевшись в телескоп и на косой глазСатурна, и на спутники гиганта Юпитера, и на лунные пейзажи, и на окнаГальчиної хати — хто там зараз живе?

— Так от, заліз я на піч і пильную, дивлюсь. Коли місяць, ото як зараз, зазирнув у вікно — в ту ж мить два зелених блимнули на порозі, і як кинеться, як стрибне і отако кігтями мені — тобто не мені, а тому опудалу під ковдрою — всіма чотирма лапами — Міа-а-а! — розірвав капюшона — Міа-а-а! — а там зусь, нема!

— І шо? — питає Хилько.

— А шо? — брик і помер.- відповідає Валєра.

— Хто? — знов питає Хилько.

— Котяра.

— Кіт? — перепитує Данилич.

— Кіт. — підтверджує Валєра

Весь народ замолкает. И не только продавщицыны дети оглядываются по сторонам, а кажется, будто тьма приблизилась к нам вплотную, прильнула к нашим спинам. И потянуло сыростью из провалля, из кустов у забора, из черноты малозвездного неба и темных окон заброшенного полусгоревшего дома.

— Ото так! — знову хитає головою Яківна.

И над всем миром — и над нами — нависает темная шевелюра Гоголя, которому ни один телескоп не конкурент.

***

На кладбище у нас две доски с фамилиями. На первой 47 фамилий, и не все с именами-отчествами, а на второй 147, и тоже, где без даты рождения, а у кого и дата смерти — только год — 1932. Одна — возле «Солдата-Победителя» на центральной аллее, а вторая — у ограды с бокового входа. Полковник, тот что агитирует за СССР, раз в два года подкрашивает серебрянкой «Солдата-Победителя», «а орендар, той, що гриби вирощує, дає на благоустрій: огорожу, доріжки, поновили меморіальний зал, фундамент під нову церкву; за цвинтарем у нас доглядають.»

Зачем я прихожу сюда? Прихожу с первого дня, как стали жить, строиться. Теперь понятно: и Данилыч здесь, и почти все Опрышки. А ведь раньше не было никого, а меня все равно тянуло сюда: походить в тиши между рядами, вглядеться в фото, а если нет — в даты, за которыми весь ХХ век, в инициалы, разбирая, кто чей батько, дед, прадед.

— Якби не риба та ліс, — я колись ворону підстрелив, — тут все село б лежало. — розповів якось Хилько. — В першу чергу — риба, раки, равлики, мушлі, коріння… Нарічка врятувала.

Есть, говорят, памятники и Блокадной Колюшке (в Питере), и Бычку-Кормильцу (в Бердянске). Может и правильно. А послушаешь старого Хилька и понимаешь, что не нужно нашему Голодомору никакого монумента: и Наричка пока еще жива, и лес пока еще чернеет. Живым монументы не ставят. Память — да. Вот она: 147 — жертвы режима, 47 — павшие на войне, этим же режимом развязанной. Товарищ полковник, куда зовешь?

***

— На кар’єрі, казав Хилько, Микола у четвер товстолоба взяв на вудку. Непоганого.

И мы пошли на карьер. Пошли, честно говоря, без особого доверия и надежды, потому как давно уже ничего хорошего о нём не слыхали. С тех пор как в пяти метрах от озера, на кромке гранитного утеса «якась сука позливала добрива чи гербіциди», рыба брать отказалась. А раньше, бывало, и карасика, и плотву…

— Колись три товстолоба взяли — однакові, по девять з половиною кіло. І в’юни були… Батько під горою окленя колись вийняв на п’явку, непоганого… — Вася на секунду не знает как сказать, — руки на руле велосипеда, — и показывая на руль, добавляет, — ні, трохи меньший.

Дорога наша идет вдоль леса; направо — заливной луг и Нарічка, а за ней на пригорке — Зухвалівка. Идем налегке, всего по одной удочке, и ни стульчиков, ни подсак, ни плащ-накидок на случай дождя — что называется «трохи покидати, придивитись». И собачку я взял с собой по той же причине — идем ненадолго, можно сказать — на разведку. Люка мы привозим нечасто, и он трусит следом, поглядывая то направо, на рогатых чудищ, пасущихся на лугу, а то на Черный лес, налево, где живут вороны. Вороны, с ударением на первый слог, в отличие от ворон, и дали лесу его название, а не окопы, которых здесь не больше чем везде, и не асфальтовый завод, загадивший округу пролитым битумом и смолой.

Данилыч рассказывал, как однажды из речного тумана выплыла ведьма, перелетающая в сторону леса, и в руке у нее была клюка, кривая палка — он вскрикнул — и в ту же секунду старуха оборатилась в ворона, несущего в когтях гадюку, — «так, саме гадюку, бо жовтих плям на голові не було… і миттєво зникла у лісі…».

— Хто зна? — отвечает Вася, — я нічого подібного не бачив… Але ж і батько непитущий, якби то був Вовчик, або Валік…

— Я слышал — это кара, наказание такое, потому и называют ведьму — карга, мол, насылала на людей порчу и проклятия — а вот тебе — 300 лет падалью питаться в вороньем обличье.

— Колись я воронятко знайшов, під деревом, живенького, та не чипав, відійшов подалі і дивлюсь — обидва з’явились, і він і вона, і той, що більший, якось обома лапами підхопив і переніс додому, до дупла, чи то гнізда — знизу не розгледів.

— И что?

— Скоріш, то не кара — а перевиховання. Перевтілення… Когось — у ворона; оно — жаби — кожна друга з райради; а п’яниць — у риб, пий скільки завгодно.

— То есть, следуя за классикой, один из братьев Опарышей, обращенный в карася, мог бы проглотить родного брата в обличии опарыша… Только кто ж об этом думал? Не думали, и не боялись. Временами, как прижмёт, возможно и доходило, каялись, «я всі гріхи беру на себе»… А как примут, хильнут — э-э… какое там…

Вася молчит. О чем он думает? О ком? Так все же — карать или учить?

Мы идем вдоль посадки молодняка. И сосенки радуют глаз, и ароматы согретой хвои все еще перебивают запах химикатов с карьера, но ветер меняется, собачка моя уже учуяла, и вопросительно косится на нас.

— А вот тому — слившему эту гадость — что? Знаешь, я сейчас надумал: а что, если таким вот присуждать не срок, или не только штраф, а лет, скажем, на пять — заменять фамилию, и в паспорте тоже, и в ведомости на зарплату, кругом, к примеру — был Степан Гацько — а стал Степан Гімнозлив, то есть что-то обидное, как клеймо, чтобы и дети его стыдились. А?

— Хіба що… — Вася хмыкает, — а я вижу, что и у него в голове крутятся Романи Брехуни и Валентины Ханурьё, Віктори Крадії и Вовчики Враги-Украины.

— Ні, мабуть, не вийде… Забагато таких степанів, кому і прізвисько «путін» буде недостатньо. А для деяких — хіба що не реклама, чи абонемент до якогось елітного клубу…

Ну, що, закинемо? — меняет он тему. — Торік бачив я двох коропів, що цілувалися. По метру кожний, або більше. Тако по центру стояли, цілувалися. А потім один пішов.

— А второй?

— А потім і другий… Колись Опришки зарибили. Вовчик ще працював на рибхозі, вкрав та сюди привіз. Риба тут є.

И мы втроем с полчаса сидим, куняем, глядя на неподвижные поплавки.

***

Нема дощу. Третій місяць нема. Все горить. І люди тягають відра. На рибу?..Е-ге… Яка риба — картопля, квасоля, кущі, дерева. Треба носити…

— Аномалія, — каже Валера. І проходячи селом десь о десятій ранку, іде неквапливо і рибу не ховає. Не ховає. А кожного забирає: — А я завтра, я завтра, я завтра… — І гадає: — А де ж він її взяв? З моста? Або ж на широкій… — І чутно, чутно як хвіст її періодично торкається землі й пожухлої травички, і стертої в пудру стежини, і рибацького серця, торкається, наче за щось пробачає … — А може на ставку чи на кар’єрі…? Або ж…? Завтра! Так! Завтра з рання! — А ноги вже танцюють, а старий Хилько вже бігає, і у кожного у відрі буцімто щось треться, лоскоче, ходить, ляпає, на кіло може, а може й на півтора-два…

— Хоч би хто додумався поставити насоса, — качая головой, вздыхает Валера, — ой, село ми село! — вздыхает так, будто сам уже поставил, и наладил, и, как в Израиле, подвел капельное орошение под каждый куст картошки и единственную яблоню.

***

Я тоді вже не пив, — розповідає Валєра, — п’ятниця, сиджу біля хати, а тут під вечір гальчин кум привіз з Києва поляків. Двоє… Ксьондзів, чи то пасторів. А напередодні він подзвонив до мене і між іншим, питає, може горілочки привезти, а я йому — ні, все, полишив, зав’язав. А він — «ой, як то добре, бо вони вже двічі на таке ханурьо наривалися, страшне!»

Коротше кажучи, приїхали. Непрості — на «мерсі». Заходять, озираються, — Валера поднимает брови, выпячивает губу, — я прошу до хати, а гальчин кум, — ні-ні, не треба, ми тут. Звісно, що у мене дивитися. Ну, розпитують, куди завтра підемо, і на кого, і на що, а під кінець молодший ксьондзик каже щось таке про вудку, мені здалося: — А чжи ма пан вудку? — і якось дивно посміхається.

Що таке, думаю? Што за вопрос? — я ж не знав тоді, що «вудка» це польською — «водка», горілка; я собі — про рибу, про вудки.

— А кум теж польською не дуже, — пояснює Вася.

— Отакої… «Звісно, кажу, вудки маю, і вам приготував. Вам скільки, дві? три? Чотири?!»

Хилько подмаргивает мне, мол, сейчас и не то будет, а Валера продовжує:

Переглянулися вони, а старшой тако приватно говорить:

— А иле звыкле пан? В своей месцовощи? — тобто, а як ото у вас, у Рачках?

— Ну, кажу, відповідаю: — то яка вже кваліфікація. Кому і однієї забагато, а хто — і пять, і шість бере…

Вася посміхається. А Хилько вже хекає.

— Езус Мария! — не вірять. — Йедэн? — перепитують.

— Є і у нас, кажу, майстри.

— А пан? — ще приватніше, до мене.

— Ні, то не моє, я хижака ловлю. Одну кину, а з другою — по берегу, йду собі, закидаю. І вам раджу: тако — веселіше.

Валера замолкает, а народ уже и «хе!» И «га!» И «ой!» Меленько рассыпает Хилько; покашливает, сощурясь, Данилыч. «Хо-хо!» — басит Вася.

— То й шо, не схотіли з тобою?

— Ні, не схотіли, поїхали на зрайківськи стави. Там тоді Надька Руда сторожувала…

— Надька?!

— Ковтонючка?!

— А-ха-ха-ха! О-хо-хо!

Тут усі вже регочуть, окрім хіба що сплячого у буді Бурка.

***

То як можна дорікати за рибу?! А жінки дорікають: «Чого? Навіщо туди бігти? Бодай би риба була?!» Дорікають — тому що до річки, до Нарічки нашої, як до дівчини, або ж до Надькі-паскуди… — Чого? Куди?! Роботи нема?!

Хто своєму чоловікові не дорікає — у Рачках одна Ніна така. І сама працює, як каторжна — на роботі в лікарні, і була в каеспе, і три ділянки має — а грошей мало, два сини у Києві, студенти. І Петро у Ніни з головою і руками — майстер, і токар, і слюсар, і зварювання, і шиномонтаж.

А може — тому що Петро — красень?

Чорнявий, стрункий і начебто час його не чіпає — молодий! О! — жодна не встоює від того жеста, що з ними робиться, а він про це знає, і про руки, такі хвацьки, але ж елегантні, коли він заходить, наприклад, до магазину, і пропонує дістати йому оту з верхньої полиці «з гвинтом», і жіночка лізе драбиною, — Оцю? — а ніжки в неї тремтять, — оцю? — повторює, підводячи очі, і тут він робить того руха середнім пальцем правої руки — якось донизу і вверх — Ні, оту, — видає з придихом, і робить крок до неї, бо вона зараз впаде і розчавить усю бакалію.

Взагалі-то Петро — не рибак. Раз на рік стане на мосту, жилку на середній палець і тако стої

...