Оглавление

ГЛАВА 1. «В МОРЕ»

Не думаю, что мои родственники догадывались, как я был изумлен, когда получил их согласие выйти в море. Я хихикал над своей удачей, как они, без сомнения, хихикали, думая: «Скатертью дорога».

В своей голове, еще в тринадцать лет, я давно решил, что пойду в море. И я отправился в море, почти ничего не зная и еще меньше заботясь о тех первых годах адского рабства, в течение которых мне предстояло приобрести опыт. Опыт, который, подобно кукурузе, должен был вырасти, закалиться, и быть чертовски болезненным.

Мой отец не вникал в это, так как он обосновался в Новой Зеландии и провел свои лучшие дни на хлопчатобумажной фабрике. На самом деле мы занимались хлопком уже несколько поколений, и я вполне ожидал, что мне придется пойти по стопам отца.

С моей стороны выход в море был просто блефом, но он сработал. Как некоторые говорят, к моему сожалению. Но это не так. Океан — суровый, неумолимый хозяин, всегда готовый расшевелить дураков (что мне вскоре предстояло узнать). Он несколько раз пытался утопить меня, но я побеждал его; не раз он чуть не ломал мне шею, но мы все еще остаемся лучшими друзьями, и я никогда не жалел, что мой блеф сработал.

У меня был дальний родственник, стопроцентный моряк до кончиков своих обрубковатых пальцев, так что вполне естественно, что мои близкие родственники направили меня по его стопам. Факт остается фактом: я стал учеником на борту известного «Примроуз Хилла», четырехмачтового баркаса, имеющего три трюм-рея с крепящимися на них парусами-трюмселями.

Вскоре я научился, как именно нужно выпячивать грудь, описывая свой корабль, как «имеющий три трюм-рея». Таких было не так уж много, поскольку большинство судовладельцев считали трюмсели скорее декоративными, чем полезными.

Если бы вы были рядом с дверью на полупалубу, когда один из матросов кричит: «А ну-ка, кто-нибудь из вас, юнцы, поднимитесь и закрепите трюмсели на бык-гордень», тогда вы бы точно знали, что мы, мальчишки, думали о них! Единственная причина их существования, по нашему мнению, заключалась в том, что они создавали готовое наказание для новичков. Но эти паруса, несомненно, придавали завершающий штрих кораблю с его возвышающимися грудами парусов, поднимающимися ярус за ярусом на целых двести футов над палубой. Штормовые паруса, так назывались три больших нижних паруса, нижние и верхние марсели, нижние и верхние брамсели, бом-брамсели и, наконец, любимцы мальчиков-матросов — топсели. Они были ровно сорок пять футов от нок-рея до нок-рея, всего лишь половина длины грота-рея — последний штрих, создающий идеальную симметрию и избавляющий от того обрубленного вида, который придают мачты брамселей, или даже способны придать бом-брамсели в одиночку. Наш главный протест против этих парусов состоял в том, что не было никакого способа подняться на последние пятнадцать футов до этого рея, кроме как по бакштагу (мачта смазана маслом). Добраться до бом-брам-рея было не так тяжело — у поднимающегося были оснащение и лестница Иакова. Но раскачивание на канате на бакштаге на полпути к небесам может и имеет некоторую привлекательность, однако также имеет свои недостатки, особенно когда корабль сильно качается.

Достигнув вершины своих нынешних амбиций и стоя там, на канате трюм-рея, глядя вниз на двести с лишним футов, всегда испытываешь трепет. Новичкам казалось немыслимым, чтобы такое огромное полотнище парусины, лежавшее тогда под ними, не перевернуло корабль.

Вдобавок к прямым парусам «Примроуз Хилл» нес пятнадцать косых парусов, состоящих из кливеров, стакселей, бизаней и гафельных топселей, каждый с определенным предназначением — приводить в движение длинный, узкий корпус корабля. Это был большой корабль, и даже в те дни, когда лес мачт был обычным зрелищем в корабельных доках, сужающиеся лонжероны старого «Примроуз Хилла» всегда выделялись, он был как один из старых чайных клиперов.

Я знаю, что капитан был могучим гордым человеком, и мы, мальчишки, почти благоговели перед ним, расхаживающим в своем одиноком такте взад и вперед по юту, будучи владыкой всего, что он обозревал. Малейшее его слово было законом абсолютным и непреложным. Мы думали, что даже такие, как мы, могут, если повезет, когда-нибудь также ходить по юту в глубоком волнующемся море. Но это было слишком далеко, в туманном отдаленном будущем, чтобы мальчишки нашего возраста могли всерьез задуматься об этом.

В четырнадцать лет, в зубах сильного западного шторма, меня кидало по каналу из стороны в сторону. Мое первое плавание, с ужасной морской болезнью — и усталостью от моря. В, казалось, бесцельной и вечной качке от одной стороны канала к другой, с трудом двигаясь дальше, на запад. Оказавшись в тумане, мы чуть не столкнулись с Королевским Суверенным маяком, а затем на другой стороне мы застряли в печально известном проливе у острова Олдерни.

В конце концов, миновав вход в Ла-Манш из Атлантического океана, мы развернулись навстречу прекрасному северо-северо-западному бризу и понеслись сквозь бурные сороковые широты к старой доброй погоде «летучих рыб». Мокрые рубашка и брюки были в порядке вещей, корабль кренился с костью в зубах, а канаты на носу и корме трещали, как пулемет, когда натягивались на страхующих креплениях — кофелях-нагелях. День за днем, неделя за неделей, мы похрапывали, не касаясь страховочных канатов и шкотов; в хорошую погоду мы закрепляли паруса, мыли палубы, чистили каждую деталь и красили корабль. На борту любого парусного судна в хорошую погоду никогда не бывает и минуты отдыха, и человеку, с утра до ночи стоящему за штурвалом, можно лишь позавидовать. Ночью все происходит наоборот, так как вахтенный на палубе всегда может найти мягкую сторону палубной доски, чтобы ее «законопатить».

Это был новый мир для меня, и впервые в своей жизни я столкнулся с настоящей жарой. Ртуть в термометре неуклонно поднималась, так как становилось все жарче и жарче, а смола выкипела из швов палубы, чтобы прилипнуть к нашим все еще нежным ногам и покрыть их волдырями. Жара принесла и другие вещи, но не совсем с палубы, а из-под палубы, в виде крыс и тараканов. Откуда они все взялись, одному Богу известно. Раньше мы убивали крыс кофелями-нагелями, а позже даже стали мастерами топтать их босыми ногами! По ночам к нам в койки приходили маленькие зверьки и съедали наши ногти на ногах, а также твердую плоть с подошв наших ног, и это не будило нас. Мы ничего об этом не знали, пока не поднимались на палубу и не окунали ноги в соленую воду. Тогда мы все понимали!

Тараканы длиной около двух дюймов. Они, должно быть, попали на борт, когда корабль грузился где-то на востоке. У них была такая же любимая привычка ползать по нашим ногам, хотя и не совсем в той же степени. Для них мы держали жестянку с очень крепким едким натром и маленькую щетку с ручкой длиной в два фута, а когда они начинали раздражать нас, касание щеткой быстро умеряло их пыл.

Вскоре мы вышли из сороковых широт и занялись торговлей, и именно здесь мы впервые увидели летучих рыб, поднимающихся косяками из воды и летящих на расстояние до четверти мили. Некоторые из них достигали 14—16 дюймов, так что видя, как они собираются на отмелях и скользят над поверхностью воды, трудно было поверить, что они вообще рыбы. В самом деле, можно посочувствовать старой леди, чей сын, вернувшись из своего первого путешествия, рассказывал ей байки, правдивые и натянутые, и в конце концов говорил ей о летучих рыбах. Наверняка она отвечала: «Джон, там могут быть горы сахара и реки рома, но ты же не можешь сказать мне, что рыба летает!»

Моя жизнь, как и жизнь других новичков, была полна страданий, пока я не выучил не только каждый парус, но и каждый канат, используемый для сворачивания, установки или выравнивания паруса, а их в среднем около дюжины на парус, всего более пятисот. Даже в непроглядную тьму ночи и под слепящим дождем вы должны быть в состоянии закрепить любой отдельный канат, а последствия того, что вы развяжете не тот канат, могут быть катастрофическими как для корабля, так и для виновника.

Третий помощник обычно является наставником мальчиков-матросов и во время второй полувахты не дает им расслабляться и заставляет изучать канаты — откуда, несомненно, и возникла поговорка. Более опытные матросы знают эти канаты почти на ощупь. На этих людей можно положиться, когда речь заходит о спуске парусов в плохую погоду.

При хорошей погоде паруса были натянуты, и мы спустились вниз по судоходной линии и вошли в район пеламид, дельфинов и тунцов. Будучи заядлым рыбаком, я был уверен, что меня позовут, если под носом окажется рыба. Вахтенные матросы не должны думать ни о чем столь легкомысленном, но кто-то всегда ухитрялся прокрасться на полупалубу и крикнуть мне в надежде поймать рыбу к чаю; желанное дополнение к сухарям и солонине, если она еще оставалась от обеда.

Для нас, мальчишек, украсть еду — не преступление, а религия, и да поможет Бог тому парню, который упустил свой шанс. Иногда это приводило некоторых из нас к неприятностям, так как повара и особенно стюарды иногда ловили голодного «негодяя» и тащили его к капитану. Однажды мы нашли немного печенья в свободной каюте, и меня отчитали за поиски пищи. Я забрался в каюту и достал печенье, но когда подошел к двери, которую закрыл так, чтобы она не захлопнулась при качке корабля, то обнаружил, что угодил в ловушку. Ручка повернулась, но не защелка; вот тут капкан и защелкнулся, так сказать! Я открыл иллюминатор в надежде вскарабкаться на бегин-брасы (по канатам, которые использовались для закрепления бизани), но, когда я в конце концов вытащил голову и одну руку, я обнаружил, что не только не могу выбраться дальше, но и не могу вернуться. У меня были ужасные мысли о том, что придется отрезать или часть моего тела, или часть корабля. Во всяком случае, мне ничего не оставалось, кроме как с позором позвать на помощь. Я смог просунуть голову обратно, потеряв в конце концов кусочек кожи головы, и несмотря на то, что мне удалось убедить спасшего меня второго помощника в том, что я ходил во сне, этого не получилось сделать с капитаном. Меня ждали шесть добротных недель ночной вахты на посту часового, вымбовка и шестифутовая вязовая перекладина на плече!

В другой раз мы обнаружили незакрепленную доску в переборке лазарета и после нескольких ночей напряженной работы пролезли внутрь. Парень, которого отчитали за работу, Остин, прозванный Клювастым из-за своего носа, был немного глуховат. Все, что ему нужно было сделать, — это достать еду (в данном случае лук, чтобы положить его в наш крекер) и перелезть через груз к люку №4, двери которого открывались прямо на полупалубу, где ждали мы. Зашел он вполне удачно, но как раз в тот момент, когда он нерешительно пошел с луком по промежуточному четырехфутовому пространству между люком и нашей палубой, пришел помощник капитана, а этот лук, как известно, был не наш. Мы крикнули Клювастому, когда услышали приближение помощника капитана, но Клювастый не услышал ни нас, ни помощника капитана и продолжал нерешительно идти, держа в руках лук. Помощник капитана прошел через этот четырехфутовый проход и, завернув за угол люка, остановил Клювастого! Отступив назад, он осмотрел происходящее, без сомнения внутренне забавляясь нашими отчаянными попытками оправдать Клювастого. А Клювастый безмятежно улыбнулся и продолжил нерешительно идти с луком, который нужно было должным образом вернуть. И на месте, где они стояли, мы снова получили то, что нам причиталось.

Однако это все было в дневной работе, и мы часто рисковали своими шеями, ползая по бегин-брасам, чтобы стащить немного пирога или чего-то еще из кладовой управляющего. Лишь немногие парни, выходящие в море, рождены для того, чтобы утонуть.

ГЛАВА 2. «65 ГРАДУСОВ К ЮГУ»

Мы пересекли судоходную линию с обычными формальностями, вышли на торговые пути и спустились к мысу Горн. Как вдруг западный штормовой ветер стал гнать нас все дальше и дальше на юг; становилось все холоднее и холоднее, пока мы не очутились среди антарктических льдов. С тех пор я насмотрелся на лед вдоволь, как там, в море, так и на берегу, но первое впечатление всегда самое выразительное. Тот длинный призрачный контур белого, местами синего цвета и всех мыслимых форм и размеров.

Несмотря на все наши усилия, нас неуклонно гнало на юг, пока мы наконец не достигли шестьдесят пятой параллели. Это был июнь, то есть в тех краях середина зимы. Условия, которые людям приходилось терпеть, сложно описать. Канаты и корпус замерзли и отвердели, покрывшись льдом. Паруса стали жесткими, словно железо, с замерзшими дождем и брызгами на них. Часто лед толщиной в дюйм сломать можно было только с помощью кофель-нагеля. Я видел руки всего экипажа на рее марселя в течение нескольких часов вплоть до конца этой горькой ночи, был настоящий шторм, сражавшимися с парусом, затвердевшим, как чугун. Ногти на пальцах были вывернуты назад, а костяшки ободраны в результате попыток свернуть парус. Трудно представить, как человек мог пережить эти дни и недели без какого-либо сухого белья. Не думайте, что это относится только к одежде, которую мы носили; мокрыми были как одеяла, так и постельные принадлежности.

Задолго до того, как мы достигли широты мыса Горн, все двери на верхней палубе были герметично закрыты настолько, насколько это возможно. Обычно с применением ножа в ножнах и большого количества тряпок и бумаги. Человек получал доступ к различным жилым помещениям, к камбузу и так далее с помощью светового люка; пользуясь шансом, он открывал люк в крыше, спускался вниз и снова закрывал его. Воздух в этих тесных помещениях становился почти таким же приятным, как и еда. Огромные волны, десятки тонн в весе, с грохотом обрушивались на палубу через фальшборт, сметая перед собой все, что было не закреплено. В таких случаях несколько дней без горячей еды — не редкость.

Вдобавок ко всему этому всегда существует сильное беспокойство по поводу того, не столкнется ли корабль ночью с айсбергом. Единственный способ обнаружить айсберг, когда нет луны — это по белой пене у основания айсберга. Если есть луна, то иногда можно увидеть отблеск того, что называют «миганием льда». Лед внизу в этих широтах становится все больше похожим на ледовые поля, которые могут простираться на многие мили, превращаясь в настоящий остров. Есть один хорошо известный случай, когда парусное судно вошло в огромную бухту с попутным ветром и обнаружило, что не может выбраться из него. Оно металось взад и вперед, пытаясь освободиться, пока наконец не врезалось в лед, разбившись вдребезги и утонув вместе с экипажем. Шлюпки в этих условиях почти бесполезны, потому что люди едва ли могут выжить на борту корабля, не говоря уже об открытой шлюпке.

После шести недель сражений с огромными волнами у мыса Горн, мы наконец получили возможность выбраться оттуда. Когда ветер отступил к юго-западу, мы бы вцепились в любую возможность, которая помогла бы нам подняться до северо-запада и наконец выйти из погоды, которая мучила нас на мысе Горн. Все указывало на то, что мы должны справиться, и что сможем направиться к хорошей погоде. Нижние брамсели и брам-стаксели подняты. Руль работал на полную катушку, все паруса были сильно натянуты, а нос корабля был направлен по ветру. Настроение у всех поднималось с каждой пройденной милей. Каждый мужчина и мальчик считал часы до того момента, когда он сможет развесить свои вещи и высушить одежду, хотя было еще слишком рано ждать настоящего тепла, это придет позже. Все, к чему мы стремились в глубине души, — это чтобы ветер продолжал дуть в нужном направлении и больше не мешал нам тащиться на запад. Самый первый вопрос, который задавали каждый раз, когда сменялась вахта, был: «Как там ветер?» — и радостная толпа отвечала ругательствами с очередным облегчением. Теперь еще сорок восемь или максимум шестьдесят часов, и мы окажемся в полной безопасности, оставив мыс Горн за кормой.

В ту темную, как смола, ночь мы все спали. Да, был риск столкнуться с айсбергом, но мы все были готовы на это пойти. К тому же, учитывая неспокойное море, были все шансы увидеть айсберг до того, как мы столкнемся, так что у нас было бы достаточно времени, чтобы обогнуть его. Однако этому не суждено было сбыться. Удача отвернулась от нас, и очень сильно. Вскоре после того, как в полночь вахту сменили, ветер, к нашему великому разочарованию, начал ослабевать. Это не было очень плохо, так как он не управлял нами. Гораздо лучше, чем находиться в одном из тех, казалось, бесконечных штормов, которыми мы уже были сыты по горло.

Ветер становился все слабее и слабее, и в высшей степени непостижимым образом, — это было весьма необычно для этих широт. Постоянно меняющиеся ветры обычное дело в тропиках, но не в шестидесятых широтах. Холод стал очень сильным, даже пронизывающим. Не так уж много отличий от того, что было с нами раньше, но все же это был характерный холод, и, казалось, он нес с собой сухую пронзительную энергетику. Мы, конечно, связывали холод со льдом, но не всерьез. Это были причуды ветра, которые мы не могли понять, и это не удивительно.

После четырех ударов в колокол рулевой и впередсмотрящие должны были сменить вахту. Два впередсмотрящих стояли несколько минут, обсуждая неудачу в потере ветра. Сменивший их человек был настоящим старожилом, и вскоре он вышел на бак и подставил нос к ветру. Внезапно он резко обернулся и закричал: «Лед прямо по курсу, сэр». Инстинктивно второй помощник, стоявший на корме, отдал приказ: «Опустите руль и остановите корабль», желая подрейфовать, пока он не прояснит ситуацию.

Жизненно важным вопросом было то, в каком направлении простирался лед. Были ли мы с наветренной или с подветренной стороны от основной части ледового поля? Когда корабль шел навстречу ветру, оба впередсмотрящих увидели, что лед виднеется только впереди. Старик Херон, обладавший огромным опытом и знавший, что все, что находилось впереди и на некотором расстоянии от носа корабля, было полностью скрыто парусами от второго помощника, стоявшего на корме, теперь прокричал: «Лед идет с наветренной стороны».

На парусном корабле ты узнаешь человека до самых глубин его души, как второй помощник знал Херона, так что он приказал рулевому полностью остановиться. Если бы мы пошли дальше, был бы большой риск того, что лед тогда оказался бы не только с наветренной, но и с подветренной стороны, так что мы, несомненно, столкнулись бы с ним и пошли бы ко дну. Однако ветер был слабый, так что корабль все равно не смог бы разогнаться.

Капитан уже был на палубе и стал быстро отдавать приказы: «Свистать всех наверх. Встать рядом с подпорками». Конечно, старик Херон был прав, и теперь мы все могли видеть призрачные и угрожающие очертания огромного айсберга, простирающегося так далеко, как только мог видеть глаз. Более того, именно этот чудовищный айсберг лишал нас ветра в наших парусах. Это мы осознали вместе с тем, что он, должно быть, отец всех айсбергов, если он был виновен в отсутствии ветра, которое мы испытывали уже более четырех часов и в течение которого мы, должно быть, в темноте плыли параллельно этому блоку Антарктики.

Мы быстро вышли на палубу в надежде узнать о произошедшем. Мы должны были рискнуть и выяснить, не наткнулись ли мы в темноте на ледовое поле, так как не могли видеть дальше, чем на четверть мили, а лед был менее чем в половине этого расстояния от нас. Как раз перед тем, как мы собрались двигаться дальше, мы оказались не более чем в нескольких сотнях ярдов от этого возвышающегося ледяного утеса, который выглядел так, словно мы вот-вот соприкоснемся с ним. Находясь прямо под подветренной стороной, на ветер полагаться было нельзя, и он застал нас врасплох, постоянно толкая корабль все ближе и ближе к этим угрожающим белым стенам льда.

К этому добавлялось беспокойство о том, нет ли у айсберга каких-нибудь выступов под водой, которые могли бы нанести повреждения ниже ватерлинии и потопить корабль. Одному Богу известно, какая температура была в это время. К счастью, наша тревога затмила все ощущение холода, за исключением тех случаев, когда мы пытались использовать наши руки. Все, что было хоть немного влажным, оледенело, включая одежду.

Постепенно, дюйм за дюймом наш корабль оторвался, и, наконец, мы достигли места, где мы могли нормально маневрировать; затем мы плыли до тех пор, пока не рассвело и мы не смогли бы увидеть, до куда простирался лед и какова была лучшая возможность спасти корабль. С первыми лучами рассвета было легко разглядеть, какая это была узкая ложбина, а с увеличением дневного света ледяные утесы все увеличивались и увеличивались. Свет становился все ярче и ярче, пока с наступлением полудня не обнаружилась непроницаемая стена льда почти на пятнадцать миль позади и более чем вдвое дальше впереди. Как оказалось, мы проплыли почти два дня, прежде чем смогли благополучно обогнуть край этого ледяного острова. Но хуже всего было то, что мы все время медленно, но верно отклонялись от нашего курса и уходили на восток, что уменьшало наши шансы обогнуть мыс Горн.

Великолепное зрелище открылось перед нами, когда мы медленно проплывали вдоль этих иссиня-черных скал. Остроконечные вершины, заливы, пропасти и похожие на соборы сооружения, огромные овраги и мосты, мосты изо льда, глядящие на весь мир, словно их построили какие-то умные инженеры, которым они так отдавали честь. К сожалению, в тот момент мы были не в том настроении, чтобы оценить эти красоты. Проклятия, глубокие, искренние и всеобъемлющие, сыпались на эту непреодолимую преграду, которая мешала нам добраться с попутным ветром до хорошей погоды.

Наконец, когда мы обогнули лед и было уже достаточно светло, чтобы обойти старый мыс, мы снова услышали хорошо известный приказ: «Свистать всех наверх», и двинулись дальше на юг.

Возможно, в те дни среди моряков на парусных судах ходила поговорка, что человек не имеет права называться моряком, пока не обогнет мыс Горн по меньшей мере три или четыре раза. Я знаю, что почувствовал себя настоящим моряком после того, как однажды обогнул его. Прошло шесть недель с того дня, как мы впервые миновали мыс Горн, идя на юг, и до тех пор, пока мы снова не прошли его, идя уже на север.

Предстоящее плавание по торговым путям и тропикам вскоре уничтожило все следы наших испытаний на юге, в то время как мы радостно прощались с предвестниками высоких широт, альбатросами, капскими голубками, пустынными канюками и прямохвостыми качурками.

Паруса были подняты, бегучий такелаж выровнен, запасные лонжероны, ставящиеся в плохую погоду, были сняты, а все белье (одежда и постельные принадлежности) сохло и проветривалось на палубе. Все упивались солнцем и даже были рады бурлящей смоле, хоть она и должна была прилипать к нашим ногам.

Сам корабль, казалось, ожил еще больше, когда снова были подняты и установлены спинакеры; каждый из них добавлял нам стремительности и скорости, которые через несколько недель пронесли нас через Золотые Ворота Сан-Франциско в широкие, гладкие воды Сакраменто.

ГЛАВА 3. «САН-ФРАНЦИСКО В ВОСЬМИДЕСЯТЫХ»

Какую же странную смесь мы нашли в этом быстрорастущем городе. Красивые широкие улицы и великолепные здания, но почти полностью лишенные закона и порядка — если вы не можете за это заплатить. Одна часть города, известная как Чайна-таун, была буквально молодым Китаем. Редко, если вообще когда-либо белый человек пытался проникнуть в эту местность ночью. Нас, мальчишек, мало заботила репутация этого места; на самом деле мы даже не представляли себе, какую ужасную репутацию оно имеет, и тратили уйму времени, выискивая диковинки у китайца Джона. Великий пожар Сан-Франциско уничтожил эту хорошо известную достопримечательность, и китайцы расселились по всем сторонам света. Сейчас в Сан-Франциско их, конечно, уже не найдешь. Лучше ли Сан-Франциско без своего Чайна-тауна — вопрос открытый. Что касается меня, то я предпочитаю китайца Джона многим другим расам. По крайней мере, он держит свое слово, и вы можете полагаться на него до самого конца. Если он даст вам свое краткое: «Могу сделать», — вам не нужны будут никакие адвокаты или печати.

В то время Сан-Франциско имел честь нести бремя худшей репутации среди всех морских портов мира из-за беззакония, не исключая и Нью-Йорка. Ночная прогулка могла плохо закончиться, особенно если человек брал с собой больше нескольких долларов. Даже средь бела дня не было ничего необычного в том, что человека могли оглушить и ограбить. Посудите сами, каково это было для моряка, выходящего из судоходной конторы, у которого, как известно, в кармане лежала зарплата. Ему повезло, если он мог добраться до ближайшего почтового отделения, если у него хватало ума туда пойти, так как это случалось крайне редко.

Береговая линия Сан-Франциско удерживалась и управлялась множеством бездушных негодяев. Эти люди-стервятники не дожидались, пока человек доберется до судоходной конторы; на самом деле им было безразлично, заплатит ли человек им или нет. Все, что им было нужно — это он сам, и они будут бороться между собой за обладание им. Красный Джейк долгое время безраздельно властвовал над ними. Свое имя он получил из-за мрачного цвета лица и багрового носа; можно было бы также объяснить это его манерой речи — она подходила к его имени.

Любой корабль, прибывающий в Золотые Ворота (было ли когда-нибудь такое название неправильным?), сразу же был захвачен толпой из его банды. Они ждали на кабестане и забирались на корабль по натянутому швартовочному канату, а затем качались на лебедках, вытаскивая из карманов фляги с виски, и если матрос выпил с ними, то отныне он принадлежит им — привязанность этого человека была важнее жизни бандита.

У Красного Джейка для каждого корабля было с полдюжины матерых бегунов, так он держал свою монополию. После выпивки матросу дают деньги. Никакой квитанции или чего-то еще не просят взамен, но теперь они купили его, и он должен быть действительно ловким, чтобы выбраться из их сети. В ту же ночь он отправляется на берег под крылом члена банды, чтобы хорошо провести время. Ему дают все, что он просит, и в конце концов он отправляется в пансион, который держат бандиты.

Если есть корабль, готовый к отплытию и не имеющий команды, этот матрос будет одним из них. Сильно одурманенного, его доставляют на борт и берут квитанцию у владельца судна, которая, в свою очередь, обналичивается как месячное жалованье, вычитаемое из платежной ведомости матроса, уже пожертвовавшего всем своим месячным заработком ради того, чтобы попасть сюда.

Кому это выгодно?

Бандиты получают месячное жалованье матроса, владелец судна получает плату за этого матроса, а капитан — свою команду, которую никаким другим способом он не получит.

А кто может помешать им?

Скупердяй-судовладелец, владеющий судном, на котором приходит этот матрос, и живущий за тысячи миль отсюда, набивающий карманы и увеличивающий свои дивиденды?

Явно не он.

Кроме того, совестливый капитан, которому удастся удержать свою команду вместе, не получит никаких «подарков», когда вернется домой и столкнется с «корабельными расходами» в офисе.

Полиция Сан-Франциско также сняла свою ответственность в соответствии с напечатанным и принятым графиком, согласованным с бандитами.

Я рад сказать, что наш капитан был человеком с совестью. Я даже скажу, что таких бегунов нетрудно было найти на британских кораблях. Капитан дал понять экипажу, что они получат деньги из его собственного кармана, как только корабль остановится, и, если они покинут его в ту же ночь, что-ж, он будет в проигрыше. Он сказал им: «Идите на берег и хорошо проведите время. Но ради Бога, мужчины, не позволяйте бандитам овладеть вами». Мы действительно потеряли пару человек, прежде чем вновь отправились в путь. Собственно говоря, мы могли позволить себе потерять этих людей, но из действительно хороших членов команды мы не потеряли ни одного.

Конечно, хорошо было хоть немного побыть на берегу. Размять ноги, поесть и посмотреть достопримечательности. Какие же это были зрелища!!! Старая Дюпон-Стрит с ее зелеными ставнями и нарисованными ведьмами, подземный лабиринт Чайна-тауна, пляж на берегу реки с рядами ныряльщиков, куда входило больше людей, чем выходило.

Тяжело, очень тяжело бывает жить на корабле, но все же мы были рады видеть, как Золотые Ворота, со всем, что они символизировали, наконец исчезают за горизонтом. По крайней мере, море было чистым.

Для меня, как для вечно голодного новичка, единственное, что было хорошего в Сан-Франциско, — это печенье. Печенье «Сан-Франциско» известно во всем мире. Большое, хрустящее и съедобное, добрых шесть дюймов в поперечном разрезе, и даже корабельный маргарин не мог полностью испортить его вкус. Причина, по которой продовольствие, поставляемое британскими судовладельцами, должно было быть настолько плохим, что его едва хватало на то, чтобы не умереть от голода, непостижима. Корабли приносили доход, и причем хороший, но все же они экономили до последней унции на провизии. На самом деле, самой выдающейся чертой моего первого путешествия, по-видимому, было состояние полуголода, в котором мы, мальчики, жили, пока не получили печенье «Сан-Франциско».

Один из самых шикарных обедов, которых я когда-либо видел, по случаю был устроен в порту, который мы только что покинули. Стоя перед рестораном, очень маленький и очень голодный мальчик, я просто думал, что бы я мог сделать с долларом, сколько бы хороших вещей отведать, если бы у меня был шанс. Вдруг откуда-то сверху раздался голос с широким, протяжным западным акцентом: «Послушай, сынок, не хотел бы ты пойти поесть?» Я поднял глаза и увидел мужчину примерно шести футов пяти дюймов, крупного в пропорциях, одетого в грубую одежду шахтера или владельца ранчо, только что приехавшего в город. Хотел ли я поесть! Вот если бы деньги раздавались всем и каждому по щедрому курсу доллара в неделю! Ученики матросов или старшины, не было никакой разницы, однако, почему бы не позволить нам иметь часть собственных денег, знали только небеса и судовладельцы.

Этот мужчина взял меня к себе и дал мне вкуснейшую пищу всей моей юной жизни. Порция яичницы с ветчиной (основной рацион моряка на берегу), чашка густого шоколада и яблочный пирог. Он только ухмыльнулся, когда все это исчезло, и в конце концов, несмотря на его настойчивые уговоры, я больше не мог есть.

На следующий день он поднялся на борт нашего корабля с карманами, полными яблок, и попросил позвать «того юнца у гафельного топселя». Западная щедрость!

ГЛАВА 4. «ПОГОДА ЛЕТУЧИХ РЫБ»

Мы оставили позади Золотые Ворота и отправились домой с грузом зерна. Примерно на полпути к мысу Горн мы обнаружили, что корабль где-то дал течь. Мы могли узнать это по ужасному зловонию, поднимающемуся снизу. Не так легко найти что-то хуже запаха гниющего зерна. Очевидно, где-то по правому борту была вода, потому что именно оттуда исходило зловоние.

Нам ничего не оставалось, кроме как открыть люки и остановиться. К счастью, погода была хорошей, так что мы могли сложить на палубу мешки с сухим зерном и рыхлым влажным зерном, разложенным сушиться. Течь была обнаружена. Образовалась она из-за того, что кусочек кремня попал в уплотнение со свинцовым суриком у одного из бортов!

Бедный старина Чипс, его хорошенько отчитали. Нанесен ущерб на несколько тысяч фунтов, и все из-за маленького камня! И все-таки нам повезло, что это случилось именно там. Известно, что борта у кораблей могли лопнуть от набухающего от воды зерна, если утечка не могла быть устранена.

Вскоре после того, как мы разложили зерно, в помешательстве проснулся швед Ольсен, спавший на палубе в лучах полной тропической луны. Проснувшись, он решил пойти к нам на перекличку, но при виде его, с перекошенным набок лицом, все расхохотались. Бедняга, он не знал, в чем дело. Стояла полная луна, и было светло, как днем; при таком свете можно было легко читать книгу, но старик Ольсен шел, спотыкаясь, по палубе, словно в кромешной тьме. Как оказалось, он думал, что было темно, и у нас возникло первое подозрение, что что-то с ним не так. Мы слышали, как он сказал, наполовину сам себе: «Боже! Темно», — а потом кто-то спросил его, что он имеет в виду, и оказалось, что у него не только все лицо перекошено, но и рук перед собой он не видит. Когда рассвело, с ним все было в порядке, но как только немного стемнело, он снова не мог видеть. Он немного оправился еще до того, как мы вернулись домой, но так и не смог полностью восстановить зрение в ночное время.

У большинства моряков есть какое-то хобби — плести циновки или вырезать модели из дерева, с красивыми парусами, тонкими, как вафля, и поднимающимися на ветру, будто настоящие. Сильной стороной Ольсена было строгание из древесины — ложек, рубанков и всевозможных инструментов. Было просто чудесно сидеть и смотреть, как он мастерит их из кусков твердой древесины, которые привез с собой, подгоняет и полирует их. Большинство шведов — хорошие плотники, и, хотя он и был моряком с опытом, он был весьма неплохим мужиком. После того, как он понял, что теряет зрение, он просто хандрил и ничего не делал. Мне было жалко смотреть, как он на ощупь пробирается по палубе, когда было достаточно светло для того, чтобы другие могли подобрать булавку с пола.

Во время долгого плавания под парусом каждый человек узнает другого лучше, чем тот сам себя знает. Рассказываются забавные маленькие истории. Он рассказывал понемногу то там, то тут, до тех пор, пока, нравится это ему или нет, ты не сможешь собрать историю его жизни, как паззл.

Кнут, датчанин, был китобоем в Новой Шотландии и убил человека гарпуном. Он никогда не рассказывал нам много об этом, и, конечно, его секрет был в безопасности.

Если бы это случилось на американском китобойном судне, ему не пришлось бы утруждать себя, всегда полагая, что никто другой его не сдаст. Нужно было просто выплатить такое-то количество долларов, и больше никто об этой истории не вспоминал бы. Но поскольку он попал под действие британских законов, это было совсем другое дело, и ему повезло, что он смог вернуться в Данию. Кнут было не его настоящее имя, мы все это знали. Он не собирался убивать этого человека; на самом деле тот человек бросился на него с веслом как раз в тот момент, когда Кнут собирался нанести удар по киту. Он внезапно отвернулся от кита, чтобы защититься, лодка накренилась, и он вонзил гарпун в живот рулевого. Это могло бы оправдать его в суде, если бы между ними не было вражды. Мудро это или неразумно, но он воспользовался шансом, когда ему предложили уплыть прямо домой.

До самого его отбытия мы не могли заставить его выстрелить из гарпуна. Он определенно был мастером своего дела и три раза из четырех попадал в щепку, брошенную с бушприта. На самом деле я видел, как он трижды подряд проткнул гарпуном трехдюймовую веревку, и это при том, что корабль поворачивал и шел на добрых семи узлах. Ему каждый раз удавалось попасть даже в морскую свинью, а это нелегко, так как было лишь одно место, в котором можно загарпунить морскую свинку и поднять ее на борт.

Однажды, когда мы отдыхали, мимо нас с грохотом пронеслась целая стая этих серых животных; каждый из них достигал десяти футов в длину, все они подпрыгивали прямо вверх и бросались вбок, приземляясь плашмя на поверхность воды с грохотом, похожим на выстрел из пушки калибра 4,7. Их были тысячи и десятки тысяч. Гром казался слабым по сравнению со звуком, издаваемым этими животными. Они занимали, по приблизительным подсчетам, прямоугольник примерно в полмили длиной и пятьсот ярдов шириной. Море было совершенно спокойное, и когда мы впервые их приметили, мы увидели лишь клочок пены, быстро увеличивающийся в размерах: затем в воздух взлетели морские свинки, шум становился все громче и громче, пока мы не перестали слышать друг друга.

Средний вес их был, должно быть, больше полутора тонн. Та морская свинка, которую прибил Кнут, была нарочно маленькой, иначе веревка не выдержала бы ее. Конечно, все было бы по-другому, если бы Кнут находился в маленькой лодке и мог позволить морской свинке тащить его на буксире до того, как кончится веревка. Как бы то ни было, веревка толщиной два с половиной дюйма была довольно сильно натянута, когда эту морскую свинку тащили вверх с помощью чистой грубой силы, хвостом вперед, к кат-балке.

Мне говорили, что ветер всегда дует с той стороны, куда направляется стая морских свинок. Но первое путешествие — это штука, в которой может произойти все, что угодно; кто-то помнит лишь некоторые моменты, а если хватает ума, то верит примерно в половину того, что помнит. И все же моряки верят, что ветер будет дуть с той стороны, куда указывают морские свинки. Лично я думаю, что они собираются вместе издалека в определенное время, просто чтобы мигрировать; отправляясь за тысячи миль к свежим местам для охоты.

Они выпрыгивают из воды и снова падают на нее, отчасти просто ради забавы, а отчасти в попытке сбить пиявок. Во всяком случае, они вкусные и это хорошая замена солонине, где жир зачастую сочится зеленый — и это не преувеличение.

На «Крофтон Холле» началась холера из-за того, что кто-то съел эту гадость, и корабль потерял половину своей команды, прежде чем смог вернуться в Калькутту. По нашему общему мнению, это вещество медленно разлагалось, лежа в бочке в течение двух месяцев под тропическим солнцем. Тем не менее, у нас был обычный для моряка выбор: съесть это или оставить.

Рыба, повешенная при свете луны, пойдет тем же путем, и ее ни в коем случае нельзя трогать. Если луна все-таки доберется до нее, вы увидите, что вся рыба или то, что от нее осталось, фосфоресцирует. Это сигнал опасности, и я никогда не видел кого-то достаточно отважного, даже среди людей с парусных кораблей, чтобы взяться за рыбу после этого.

Моряки также не прикоснутся к рыбе, которая вышла из так называемой «кровавой воды» — это тот случай, когда море становится темно-красным, а иногда и багровым, на солнце. На самом деле это не что иное, как бесчисленные миллионы организмов, таких как кошениль. Вы будете скользить по прекрасной голубой воде (никогда не виданной в радиусе двухсот миль от английского побережья), когда вдруг наткнетесь на эту кровавую воду (она действительно похожа на кровь), и так будет продолжаться еще пару дней.

Что же касается рассказа о том, что я никогда не ел рыбу из нее, то я никогда и не видел в ней рыбы, и это довольно здравая причина, на мой взгляд.

Жизнь на парусном корабле, даже в первом плавании, полна происшествий, но они не имеют никакого значения, хотя сами по себе наполнили бы большую книгу.

Наконец мы прибыли в Ливерпуль, всего за несколько дней до годовщины отбытия, и таково было мое первое плавание под парусом.

ГЛАВА 5. «ХОЛТ ХИЛЛ»

По какой-то причине я перешел на корабль «Холт Хилл», близнеца «Примроуз Хилла», причем с той же линии. Мой кузен был там третьим помощником капитана; я же тогда еще был учеником в своем втором плавании, но кое-что уже соображал. Мы направлялись в Рио-де-Жанейро и гордились тем, что плывем под командой капитана «Джока» Сазерленда, одного из величайших сорвиголов Ливерпуля; он даже хвастался, что никогда не допустит, чтобы корабль шел с опущенными парусами. Он определенно был моряком до кончиков пальцев; и как здорово было видеть его лежащим на этом корабле под наполовину ураганным ветром, когда корабль в воде по самые шпигаты, а вода бурлит через шкивы на полпути вверх по фальшборту; это приводило нас, мальчишек, в трепет до мозга костей.

Он точно знал, до последней унции, что все обойдется, и горе было тому, кто высказывал мысль, что нужно опустить паруса и замедлить ход. Для новичков это было довольно страшно, и я признаю, что в течение еще многих лет мне казалось, что ничто не может спасти корабль от того, чтобы он перевернулся во время сильного шторма или, как минимум, от сломанных мачт.

Однажды старик Джок услышал, как кто-то из команды ругается на то, как он себя ведет. Он просто спустился вниз и вернулся на палубу с раскладным стулом и револьвером, чтобы никто не смел даже думать о том, чтобы сбавить ход, не говоря уже о том, чтобы прикоснуться к фалу. Вслед за этим он пригрозил, что, если они не займутся своей работой и не перестанут ворчать, он «возьмет штурвал и отправит всех вас к чертовой матери». И, зная этого человека, я бы никогда не пропустил эти слова мимо ушей. Дело было вовсе не в том, что он был совсем уж сорвиголовой, а в его полном знании своего корабля и уверенности в том, что корабль сможет выстоять.

За исключением мелких инцидентов, которые случаются с любым сорвиголовой, старик Джок до этого времени не имел никаких серьезных аварий, но это путешествие оказалось для него роковым. Первая неудача (а потом выяснилось, что их будет три) произошла у островов под названием Внешние Гебриды в одну мерзкую и грязную ночь; корабль шел как обычно под шестью брамселями, тогда как на самом деле он должен был идти под шестью марселями, бакштаги, как струны арфы, и каждый канат напряжен до предела. Внезапно с подветренной стороны за борт смыло человека. В ответ на жесткие приказы старого Джока мы быстро спустили брамсели, как вдруг волны подбросили корабль вверх, едва не сорвав с него мачты. Дело было совершенно безнадежным.

Неведомым образом нам все же удалось спустить шлюпку, но в кромешной тьме, да еще и в неспокойном море, нам повезло, что мы не потеряли саму шлюпку и людей в ней.

Старик Сазерленд не был виноват в том, что этот человек свалился за борт, за исключением того, что на корабле было слишком много парусов, но кто станет винить его за это: все моряки знают, как опасно плавать в ветреную погоду. Каждый должен заботиться о себе сам. С другой стороны, быть прозванным сорвиголовой было мечтой каждого капитана, достойного того. Мы потеряли нашего человека, но он был первым и последним под командованием Сазерленда, кто потерял свою жизнь, упав за борт.

Второе несчастье случилось как раз под Рио, у Кабу-Фриу, в восемь часов одного утра, когда мы, как обычно, мчались изо всех сил, стараясь выжать из парусов все, что можно. От внезапного шквала ветра корабль накренился, затрещали канаты и цепи, закричали судовые попугаи, и вот уже парус рвется, как у пресловутого «Летучего Голландца».

Произошло ли это из-за внезапного порыва ветра или из-за того, что капитан отдал приказ рулевому повернуть, а тот слишком сильно повернул штурвал, так и осталось неизвестным (Сазерленд никогда не пытался это объяснить или оправдаться), но факт остается фактом: без малейшего предупреждения мы стали поворачивать назад, а затем мгновение спустя вновь вперед, в результате чего фок- и грот-мачты были сломаны.

Это означало, что вместе с мачтой на палубу или рядом с ней рухнули брамсели, бом-брамсели и трюмсели со всем сопутствующим им такелажем. Никто не пострадал, как это ни удивительно, хотя грот-трюмсель упал и повис в нескольких футах от нас, мальчишек, которые, несмотря на то, что наша вахта должна быть внизу, оказались здесь, честно говоря, надеясь, что что-то произойдет.

Так оно и было, и в итоге никто больше не ел и не заговаривал об этом в течение следующих двадцати четырех часов. Буря, которая уже назревала и перед которой налетел ветер, обрушилась на нас и сделала все возможное, чтобы нас потопить. Ничто, кроме нечеловеческих усилий экипажа, не спасло бы корабль (как оказалось, только чтобы судьба настигла его позже). Именно в таких чрезвычайных ситуациях, как эта, можно было по достоинству оценить британский экипаж. Как правило, они самые большие ворчуны на земле, но вы всегда можете положиться на них, когда придет время и вы окажетесь в трудном положении; чего нельзя сказать о голландцах — этот широкий термин применим ко всем иностранцам с континента.

На одном корабле, где я был вторым помощником, первый помощник был голландцем (на самом деле шведом) и имел особый склад характера. Как-то ночью, у мыса Горн, когда капитан лег спать, первый помощник решил самостоятельно повернуть корабль. Я должен был нести его вахту у грота-браса, а третий помощник — мою у бегин-браса. Поворот корабля — это щекотливая работа в лучшем случае, в особенности подтягивание брасов, когда корабль поддается. Но в тот момент вся вахта голландцев испугалась и присела у брасов, а когда я вышел к ним, проклиная их, они просто исчезли и спрятались там, где, как они считали, было безопасно.

Мы спасли корабль, но только потому, что половина британской вахты стала выполнять работу голландцев на главной палубе, а другая половина вахты осталась на бизани.

Очистив, наконец, обломки мачт, реев и парусов, перерезав последний канат, держащий это, а также сохранив все, что можно было, и выбросив все остальное за борт, мы на оставшихся парусах заковыляли в Рио.

ГЛАВА 6. «РИО И РЕВОЛЮЦИЯ»

Рио — чудесная гавань, уступающая только Сиднею, и в то время она была полна парусных судов, хотя многие из них стояли на якоре без единой души на борту. Холера и оспа были еще слишком сильны, так как туземцы не располагали достаточными средствами и энергией, чтобы сдерживать эти болезни. Число погибших на берегу составляло в среднем около двухсот человек в день, в то время как «суда смерти» постоянно патрулировали гавань со своим ужасным грузом — погибшими матросами с различных кораблей. И все же Рио доставил мне массу удовольствия, и с обычным юношеским равнодушием люди я не обращал внимания на окружавшие меня ужасы.

Я не могу сказать, что англичане когда-либо были желанными гостями в Рио, и вряд ли можно винить туземцев за плохо скрываемую ненависть, с которой они относились к нам. «Инциденты» случались довольно часто, важные и неважные; многие из них были даже смешными. Однажды ночью мы были на дежурстве, без капитана, и в итоге попали в погоню с полицейским катером; из-за революции, бушующей в Рио в то время, никого не пускали на воду после захода солнца.

Наша шестивесельная лодка из красного дерева была очень легкой и очень быстрой, и мы водили этот полицейский катер за нами кругами, так что эту погоню они вряд ли смогут забыть. Все, что им было нужно — это знать, к какому кораблю мы идем, чтобы они могли арестовать капитана, так что мы твердо решили не показывать им наш корабль. Они попытались сделать несколько выстрелов из своих револьверов, но мы знали, что они не собирались стрелять в нас. В результате они гнались за нами, а мы от них, но их экипаж не был закален в суровой школе британского парусника. Через пару часов, совершенно выбившись из сил, им пришлось уступить нам, и на следующее утро еще одна жалоба была отправлена на разбирательство в суд этим тактичным хранителем британского престижа: старым добрым британским консулом.

В другой раз в британского солдата прямо на его корабле вонзили нож, и в результате он умер. Британский флот в Рио в то время состоял из двух сравнительно небольших кораблей, но то, чего не хватало в размерах, адмирал, конечно, восполнял твердостью и решительностью. Безуспешно потребовав выдачи убийцы, он через сорок восемь часов встал напротив города, приготовился к бою и высадил вооруженный отряд на берег. Мы, мальчишки, сидели в лодках на дежурстве, и ничто не могло нас порадовать кроме того, что мы должны были оставить эти лодки и последовать за флотом в город, чтобы посмотреть на веселье. Никто не оказал никакого сопротивления британцам, которые промаршировали прямо к тюрьме, вытащили убийцу, посадили его на борт крейсера и отплыли из гавани, чтобы через несколько часов вернуться с его останками, раскачивающимися на рее! Позже тело было спущено, отправлено на берег и оставлено для сбора властями.

Довольно высокомерно, я признаю, но британцев боялись и уважали в те дни.

В другой раз портовые власти почему-то отказались выдать «Фетиде», полностью оснащенному британскому судну, его документы, и после недельной задержки капитан пригрозил вывести судно без документов. Власти на берегу сказали ему, что они потопят корабль, если он попытается пройти форты. Капитан пригрозил, что отправится за британским флотом (состоящим из этих двух небольших крейсеров), и те помогут ему. Ответом властей было то, что они также потопят британский флот.

По-видимому, капитана это не остановило, поэтому, командуя паровым катером, капитан принес радостную весть адмиралу, который плавал за пределами гавани, не желая вмешиваться в происходившую тогда революцию, с помощью которой жители Бразилии намеревались свергнуть Дона Педру. В итоге подошли два британских крейсера, встали по обе стороны от британского парусника и приказали капитану поднять якорь. Так что этот корабль все же смог выйти из гавани. Мы радовались успеху этого маневра так, что аж охрипли. Нет нужды говорить, что из фортов не было произведено ни одного выстрела.

Распространенной формой развлечения среди нас, мальчишек, в которой наш корабль «Холт Хилл» играл ведущую роль, было плавание «по кораблям». На большинстве судов купание за бортом было абсолютно запрещено; на других — только в течение получаса или около того вечером, с очень строгими предосторожностями, такими как шлюпки в воде и наблюдение за акулами. Наш капитан старик Джок Сазерленд был настоящим спортсменом до кончиков пальцев и разрешил нам делать все, что угодно, руководствуясь исключительно нашим собственным здравым смыслом. Итак, когда дневная работа была закончена, палубы вымыты, а мы сами допили чай, то в вечерней прохладе мы прыгали за борт и плыли к следующему кораблю. Их мальчики, если их никто не видел, тоже перелезали через борт и присоединялись к нам, и мы переходили с корабля на корабль, пока нас не набиралось около пятидесяти человек, плавающих и поющих вокруг гавани в воде, похожей на теплое молоко. Во всяком случае, акулы — трусы, за исключением тигровых акул, и, как оказалось, мы были в полной безопасности и не потеряли ни одного человека.

На самом деле рыба, которая гораздо опаснее акулы в гавани Рио, — это скат Манта, часто называемый Солнечной Рыбой и иногда Морским Дьяволом. Он часто спит на поверхности, занимая площадь до десяти-пятнадцати квадратных ярдов. Эти рыбы имеют обыкновение почти полностью выныривать из воды и садиться сверху на свою жертву, которой может быть плавающий человек. Они могут двигаться только вперед, так что на самом деле в них нет большой опасности, при условии, что вы довольно быстро схватываете, уклоняетесь в сторону и не паникуете.

Как-то вечером, мы на нашей лодке налетели прямо на одного из этих парней, к большому неудовольствию капитана. Вскоре после полуночи наступила кромешная тьма. Я думаю, что капитан хорошо провел время; во всяком случае, он был очень доволен собой. Мы вытащили шесть весел, и, как обычно, когда до трапа оставалось около 100 футов, мы должны были по приказу: «Налечь на весла», — сделать около полудюжины хороших гребков, затем ловко поднять весла, в то время как лодка по инерции дошла бы до корабля, но, как только мы совершили эти полдюжины гребков, лодка вдруг высоко задрала нос вверх, налетев прямо на ската, лежащего на поверхности. Скат быстро проснулся и, взметнув хвостом, нырнул вниз. Мы были на узкой длинной лодке, и наша корма сильно опустилась, когда мы налетели на ската, а в результате того, что он поднялся вверх, капитан обнаружил, что сидит по самые подмышки в воде. Клянусь жизнью, мы не смели смеяться, поэтому просто затолкали его на борт, подальше от ската, и завыли во все горло.

Еще одно развлечение для мальчиков, составлявших экипаж с разных кораблей в гавани, состояло в том, чтобы собраться у причала на берегу и, оставив одного из них приглядывать за лодками, сходить на рынок, чтобы купить то, что мы не могли украсть. Осмелюсь сказать, что мы были своего рода нежелательными гостями, и туземцы, конечно же, не проявляли излишнего терпения по отношению к нам; на самом деле они часто толпой выгоняли нас с рынка. Я не виню их полностью, но, когда они иногда обнажали ножи, это уже выходило за рамки шутки. Однажды они преследовали нас через половину площади, прежде чем мы получили подкрепление с лодок и смогли ответить им своими добрыми пожеланиями во всех подробностях. На этот раз я не только получил два очень милых маленьких пореза, но и оставил на земле небольшой кусочек плоти с одной руки. Кое-кого из нас уже порезали, когда, чтобы к ранам добавить еще и оскорбление, явилась конная полиция, и вместо того, чтобы обвинять толпу, она обвинила нас, мальчишек!

Рио также довольно известен своими маленькими лодочками, доставляющими провизию, которые курсируют по гавани, посещая корабли, и с тревогой высматриваются голодными ордами подмастерьев. В обмен на деньги или рубашку, если у вас не было наличных денег, как это обычно бывает, вы получали великолепный хлеб, кофе, апельсины, бананы и «аллигаторовы груши», как их теперь называют, хотя их настоящее название — авокадо. Этот вид торговли пресекался помощниками капитана, если они его обнаружат. Но когда светит солнце и человек голоден, резиновые сапоги и теплая одежда кажутся не такими уж нужными. Многие парни покидали Рио-де-Жанейро на пути к мысу Горн, едва имея достаточно одежды для тропической погоды, не говоря уже о суровости мыса Горн. Пройдя несколько раз вокруг Горна, вы становитесь «настоящим моряком», но побывать там без резиновых сапог — вот настоящее испытание.

В Рио мы кое-как соорудили мачту для брамселей, больше похожую на обрубок по той простой причине, что у них не было достаточно длинных лонжеронов для нормальных мачт брамселя, бом-брамселя и трюмселя. Они были ужасно неподходящими, но это было лучшее, что мы могли получить от города в суматохе вечных революций. Паруса были сделаны из оставшейся парусины и имели высоту сорок два фута. Опущенные и взятые на гитовы. По крайней мере, они должны были опускаться вниз, но по возможности мы никогда этого не делали, так как обычно это выглядело так: мы «опускали вниз фалы брамселей» и, как ни в чем не бывало, «брали на гитовы». В итоге нам приходилось брать оттяжку и тащить адскую рею вниз грубой силой, после чего поднимать ее. Сделав это, нужно было «подняться наверх и свернуть парус» — парус размером шестьдесят на сорок футов и притом мокрый. Это было больше похоже на попытку свернуть кусок шкуры носорога, чем на что-либо другое, что я могу себе представить. Вы можете надорвать живот, пока пытаетесь крепко ухватиться за парус всеми пальцами, а затем все вместе тащите и подтягиваете к себе. Все это время парус грохочет и дергается, а вы балансируете на пешеходном канате, названном так, потому что под ногами у вас только он, а все остальное — это глубокое синее море или, что еще хуже в случае, если вы упадете, палуба. После того, как два или три шлага паруса уже будут подвернуты под каждым человеком, кто-то может ненароком ослабить хватку, или парус даст дополнительный толчок, и вы начнете все сначала. Вам повезет, если вам посчастливится ухватиться за леер перед вами, когда парус с ревом поднимется над вашей головой. Как же горячо мы проклинали эти паруса!

Наконец, со всем нашим грузом на борту — тысячью тонн остроконечного гранита, каждую унцию которого мы самостоятельно перетаскивали в трюм — мы были готовы к выходу в море. Со свернутыми парусами, буксируемыми вдоль борта, мы уходили и говорили: «Пока», — им и их апельсинам, их холере и их революциям.

С попутным ветром мы спокойно вышли из гавани Рио и направились в Калькутту — по крайней мере, мы так думали.