Эдмунд Берк

Два памфлета

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Переводчик Александр Николаевич Мишурин

© Эдмунд Берк, 2018

© Александр Николаевич Мишурин, перевод, 2018

Представленные в данном издании и снабженные комментарием два памфлета за авторством Эдмунда Берка: «Размышления о причине имеющегося недовольства» (1770) и «Замечания о политике союзников по отношению к Франции» (1793) позволяют заново взглянуть на уже устоявшийся портрет этого мыслителя. Они в состоянии показать, что Берк — не простой консерватор, что в своих взглядах относительно внутренней и внешней политики он проявляет почти макиавеллистскую трезвость.

16+

ISBN 978-5-4490-2482-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Два памфлета
2. Размышления о причине имеющегося недовольства (1770)
3. Замечания о политике союзников по отношению к Франции (1793)
4. Комментарий переводчика
   1. Размышления о причине имеющегося недовольства
   2. Замечания о политике союзников по отношению к Франции

Размышления о причине имеющегося недовольства (1770)

Hoc vero occultum, intestinum, domesticum malum, non modo non existit, verum etiam opprimit, antequam perspicere atque explorare potueris.

Cicero

Поиск причин общественных недугов — занятие в некоторой степени деликатное. Ведь, если кто не преуспевает в этом предприятии, то его принимают за глупца и мечтателя, а если ему удается затронуть настоящие проблемы, то появляется опасность задеть могущественных и уважаемых людей, которые скорее разозлятся от указания на собственные ошибки, нежели будут благодарны за предоставленную возможность их исправить. Если же ему придется обвинить любимцев толпы, то его сочтут марионеткой власти, а если он станет порицать власть имущих — сочтут марионеткой оппозиции. Однако при исполнении долга всегда чем-то приходится рисковать. В случае смуты и беспорядка наш закон, в определенном смысле, наделил каждого человека властью народного слуги. Когда страну настигают беды, частные лица именно в духе этого закона оправданно могут выйти за пределы своих повседневных забот. Они получают возможность в некотором смысле подняться над уровнем бездеятельного нытья о бедствиях, поразивших их страну. Они могут пристально рассмотреть эти бедствия, могут свободно поразмыслить над ними и, если им повезет, обнаружить подлинный источник проблем и предложить любой разумный метод их устранения, пусть даже и обидев тем самым нынешних власть имущих, то они несомненно помогут делу самой власти. Власть глубоко заинтересована во всем, что — пусть и вызывая временные неудобства — может содействовать успокоению умов и охлаждению чувств подданных. Я сейчас отнюдь не говорю про абстрактную ценность гласа народа. Однако пока репутация — самое ценное владение каждого человека, пока общественное мнение — одна из опор государства, полностью зависящая от этого гласа, им нельзя пренебрегать как в частных, так и в государственных делах. Народами правят не законы, уж тем более не насилие. Каким бы зарядом ни обладало принуждение или предписание, применение обоих, по правде говоря, носит чисто инструментальный характер. Народами правят теми же методами и на тех же принципах, на каких человек, не обличенный официальной властью, часто в состоянии руководить как равными ему, так и вышестоящими лицами: с помощью знания и хладнокровной эксплуатации их характера. Я имею в виду — когда общественные дела вершатся поступательно и без потрясений, а не в случае, когда управление страной представляет собой перманентную потасовку между властями и толпой, потасовку, в которой победителем выходит то одна сторона, то другая. Потасовку, в которой они попеременно отступают и наступают в серии презренных побед и постыдных поражений. Потому первым делом политика должно быть изучение характера подвластного ему народа. А добыть знание о его характере тот никогда не сможет, если сам он не заинтересован в том, чтобы понять, что именно он должен знать.

Жаловаться на время, в которое мы живем, роптать на нынешних власть имущих, сокрушаться о прошлом, чрезмерно уповать на будущее — вот обычное дело для большей части человечества, а по факту — неизбежный результат невежества и непостоянства черни. Такого рода жалобы и настроения были всегда. И все же, так как времена не всегда были одинаковы, подлинная политическая проницательность отражается в умении отличать жалобы, присущие общей слабости человеческой природы, от жалоб, являющихся симптомами конкретных проблем нашего собственного времени.

Никто, полагаю, не сочтет признаком сплина или разочарования мои слова о существовании в текущей конъюнктуре чего-то особенно тревожного. Вряд ли во власти или в оппозиции найдется человек, который думал бы иначе: что все нынешнее руководство ужасно и вместе с тем презренно; что законы не внушают больше уважения и целительного страха; что их неисполнение вызывает смех, а исполнение — отвращение. Что положение, должность и титул, равно как и всякая убедительная аргументация, потеряли уже свою значимость и смысл. Что наша внешняя политика в такой же разрухе, как и наша экономика. Что наши сателлиты становятся все более независимыми и неуправляемыми. Что мы не умеем ни уступать, ни принуждать. Что едва ли во власти и в оппозиции, дома и заграницей, можно найти нечто работающее и при этом не половинчатое. И что разобщение и смятение в государственном управлении, в партиях, в семьях, в парламенте и в народе превосходят всякие начертанные прошлым границы: вот факты, которые признают и над которыми сокрушаются все.

Положение дел ухудшается еще и тем, что великие партии, которые прежде разделяли и возмущали это королевство, теперь, в некотором смысле, полностью распались. И ведь не было никакой внешней опасности: ни чумы, ни голода. Не идет ныне речи и о работе над изменением или ужесточением — качественным или количественным — налоговой схемы. Не втянуты мы и в тяжкую войну, которая легко могла бы извратить наши суждения, а наши умы, уязвленные потерей национальной гордости, заставить в каждом повороте судьбы видеть преступную халатность властей.

Невозможно хотя бы иногда не пытаться обсуждать причину этих проблем. И я хотел бы уважить наших власть имущих тем, что сначала рассмотрю их идеи на этот счет. Нашим министрам кажется, что рост торговли и производства, что наше усиление, вызванное колонизацией и завоеваниями, совпало с чрезмерным накоплением богатства в руках конкретных людей. А вследствие того, что эти люди являлись представителями народа, богатство сделало их слишком гордыми, жестокими и неуправляемыми, что присущее части из них высокомерие, исходящее от чрезмерного богатства, и характерная для другой их части смелость, пробужденная ненавистной бедностью, сделали их способными на самые отвратительные поступки. Так что они презрели всякую субординацию и отвергли безоружные законы свободного государства — барьеры, слишком слабые, чтобы остановить гнев такого свирепого и неудержимого народа, как наш. Они утверждают, что для распространения недовольства не было соответствующего повода, что они вели крайне деликатную и предельно мудрую политику. Грязные делишки некоторых клеветников, объединенные с интриганством нескольких разозленных политиков, по их мнению, произвели в народе эти неестественные настроения.

И правда: нет ничего более неестественного, чем теперешние потрясения, если, конечно, принять вышесказанное за истину. Признаться, если я и соглашусь с этой точкой зрения, то очень неохотно и только в случае наличия ясных и неоспоримых доказательств, ибо сама она сводится к простому и очень унылому утверждению: «Руководство у нас хорошее, у нас народ плохой», — мол, мы готовы кусать руку, которая нас кормит, мол, мы с остервенелым безумием сопротивляемся тем мерам и в неблагодарности своей черним людей, единственной целью которых является наши мир и процветание. Если кучке жалких клеветников, действующих в связке с бездарными политиканами, не обладающими ни добродетелью, ни умом, ни харизмой (а именно такими их все время представляют указанные господа), хватает сил для того, чтобы вызвать подобные проблемы, то народ, в котором их можно вызвать такими средствами, и вправду должен быть испорчен. И это уже не говоря про серьезное недовольство этим состоянием народа, ибо, согласно их гипотезе, его болезнь неизлечима. Если богатство народа и есть причина его нестабильности, то, надеюсь, они не предлагают сделать хранителем стабильности бедность. Если наши заграничные владения являются причиной столь буйного роста недовольства, не стоит же отказываться от них из-за такого их эффекта. Если наша свобода ослабила исполнительную власть, не хотят же они — я надеюсь — ради восполнения дефицита законности воззвать к деспотизму. Каковы бы ни были их намерения, пока что о таком открыто они не заявляли. И это, кажется, приводит в отчаяние, ибо не над кем нам больше работать, кроме тех, кого Бог поселил на этой земле. И если уж они окажутся сущностно и неисправимо порочны, то можно сказать только одно: несчастны те, на чью долю выпал долг заботиться о столь недостойном народе. Правда, я слышал от некоторых, что постоянное упорство в осуществлении текущей политики и суровые наказания для препятствующих ей со временем неизбежно положат конец этим проблемам. Однако, по-моему, так говорят лишь те, кто не понимает нашего текущего положения и не знает сущности человеческой природы. Если материал, из которого состоит этот народ, столь легко разлагаем (как и утверждают указанные господа), то он не перестанет бродить до тех пор, пока в этом мире существуют недовольство, месть и амбициозность. Показательные наказания полезны при периодически возникающих в государстве проблемах. Но они не давят, а разжигают недовольство, если то исходит из устоявшихся плохих государственных практик или из отрицательных природных черт самого народа. В применении крутых мер самое главное — не ошибиться, да и упертость становится добродетелью только вкупе с идеальнейшей мудростью. По правде говоря, изменчивость представляет собой род некой естественной защиты от ошибок и неведения.

Я не из тех, кто думает, будто народ всегда прав. Он ошибался часто и по-крупному — как в других странах, так и в этой. Но я действительно утверждаю, что во всех спорных ситуациях между народом и правителями, как правило, следует по умолчанию вступать на сторону народа. Однако опыт подталкивает меня еще дальше. Когда народное недовольство становится повсеместным, то можно смело заявить и отстаивать свое заявление о том, что, как правило, причиной такому положению дел является ошибка в строении или поведении власти. Народ никогда не заинтересован в организации беспорядков. Если народ делает что-то не так, то в том нет ни его преступления, ни его ошибки. Но в случае с властью все наоборот. Она может совершать злодеяния как по ошибке, так и намеренно. «Les révolutions qui arrivent dans les grands états ne sont point un effect du hazard, ni du caprice des peuples. Rien ne révolte les grands d’un royaume comme un gouvernement foible et dérangé. Pour la populace, ce n’est jamais par envie d’attaquer qu’elle se soulève, mais par impatience de souffrir»[1]. Таковы слова великого человека, государственного министра и рьяного поборника монархии. Они касаются фаворитизма, принятого при Генрихе III Французском, и тех ужасных последствий, к которым он привел. То, что он говорит о революциях, так же истинно и для всякой смуты. Но даже если предрасположенность к народу супротив власть имущих неверна, уверен — она куда более полезна, ибо куда проще сменить власть, чем изменить народ.

А потому мысль о том, что источником наших проблем лучше будет полагать партийность, должна заставить прислушаться к себе каждого, кто не хочет простых — приемлемых разве что в светских салонах — ответов на вопрос о нынешнем недовольстве. Нельзя утверждать, будто все хорошо просто потому, что нынешние проблемы отличаются от тех, с которыми мы сталкивались в прошлом: не те, что достались нам от Тюдоров или обрушились на Стюартов. В этой стране произошел большой перелом. Ибо столь постепенно развивающийся процесс, как перераспределение богатств, привел к таким изменениям в политике, характере власти и народов, которые ознаменовались громом революций.

Простые люди крайне редко ошибаются в своих чувствах относительно пренебрежения со стороны властей и так же редко понимают его причину. Повсюду видел я, что большинство населения как минимум лет на пятьдесят отстает от текущей политики. Лишь очень немногие способны различать и понимать происходящее у них на глазах, чтобы вписать это все в четкую схему. Но в книгах все уже проработано, и они не требуют серьезных усилий внимания или мысли. Потому-то люди мудры, не думая, и хороши, не прилагая усилий, в любом деле, кроме своего собственного. Мы — крайне объективные и приемлемо просвещенные судьи в делах прошлого: там страсти не застят глаза, а вся цепь обстоятельств — от пустяковой причины до порожденной ею трагедии — предстает перед нами в правильном порядке. Лишь некоторые являются поборниками павшей тирании, и быть вигом в деле вековой давности вполне подходит нынешней конъюнктуре. Эта ретроспективная мудрость и исторический патриотизм очень удобны и великолепно подходят для преодоления древнего разлада между теорией и практикой. Многие жесткие республиканцы, досыта наглотавшись восторгами перед греческими полисами и нашим подлинным саксонским устройством и излив всю свою желчь праведного гнева на короля Иоанна и короля Якова, сидят довольные отвратительной работой и убогими трудами проведенного так дня. Мне же кажется, что в аппарате короля Якова не было ни одного человека, который бы во всеуслышание восхищался Генрихом VIII. Как и, смею сказать, при дворе Генриха VIII нельзя было найти ни одного защитника фаворитов Ричарда II.

Ни уважение к нашему двору, ни уважение к нашему веку не могут заставить меня поверить, будто природа человека изменилась, но отрицательное отношение к общественной свободе у нас, как и у наших предков, осталось уделом единиц, и в то, что при благоприятных условиях не будет предпринято попыток хотя бы частичного изменения нашего строя. Попытки изменить его, естественно, будут различны в зависимости от времени и обстоятельств. Ибо амбиции, хотя всегда стремятся к одной и той же цели, не всегда используют одни и те же средства и решают одни и те же задачи. Многие приемы древней тирании истерлись в труху, а остальные вышли из моды. Кроме того, немного найдется политиков, столь топорных и неумелых в своем деле, чтобы попадать в те же ситуации, что оказались фатальны для их предшественников. Желая ввести очередной безосновательный налог, власть конечно же не станет поступать с ним, как с «корабельными деньгами». Понятно, что в наше время никто не станет угнетать народ, расширяя «лесные законы». А когда мы, к примеру, слышим о ненасытности властей относительно урезания частных прав, то не думаем, будто они начнут взыскивать с богатой дамы две сотни куриц за право возлечь с собственным мужем[2].

У каждой эпохи свои нравы и своя политика, на них основанная. Нельзя бороться против сформировавшегося и работающего строя теми же способами, что использовались при попытках удушить его в колыбели или препятствовать его развитию на первых шагах.

Против существования парламента, к моему удовлетворению, никаких действий не предпринималось с самой революции. Каждый должен понимать, что в самых непосредственных интересах двора — поместить между министрами и народом какого-нибудь посредника. Господа из Палаты общин также заинтересованы в поддержании своей части этой посреднической функции. Как бы они ни торговали своими голосами, у них никогда не будет зарплаты и права наследования своего положения. Соответственно, те, кто известен своей готовностью угождать желаниям двора, оказались самыми рьяными поборниками установления вертикали в Палате общин. Когда же они узнали, кто будет использовать эту вертикаль и как, то сочли, что ее не стоит ограничивать. Конечно, противники нашего строя всегда желают, чтобы Палата общин, полностью от них зависимая, могла бы по своей прихоти изменять народные права. Однако вскоре стало понятно, что формы демократического правления вполне сочетаемы с целями правления деспотического.

Власть короны — практически такая же опустевшая и прогнившая, как и ее привилегии, — восстановившись под именем влияния, оказалась сильнее и куда менее ненавистной. Влияние, действующее без шума и насилия. Влияние, превратившее своего самого главного противника в инструмент собственной власти, содержавшее в себе вечный принцип роста и обновления, усиливающееся вне зависимости от положения страны, оказалось превосходной заменой привилегий, которые, будучи результатом устаревших предрассудков, сами в себе содержали неодолимые причины собственного разложения и гибели. Невежество народа может послужить хорошей основой лишь для недолговечной политической системы. Интересы активной части населения — вот основа вечная и крепкая. Однако, следует признать, появление некоторых, пусть и случайных, обстоятельств надолго заморозило проявления этого влияния, которые могли бы привлечь к себе серьезное внимание. И хотя государство было сильным и процветающим, двор не заполучил тех преимуществ, которые мог бы добыть из такого мощного источника власти.

Во время революции корона, которую та во имя собственных целей лишила множества привилегий, оказалась не готова бороться с трудностями, давившими молодое и не сработавшееся еще государство. Поэтому двор был вынужден передать часть своих полномочий людям, заинтересованным и преданным государственному делу. Этим людям удалось многих объединить против себя. И эта связь, необходимая в начале, сохранялась даже после того, как перестала быть полезной. Но если ею правильно воспользоваться, она может всегда стать полезным государственным инструментом. В то же самое время посредством вторжения во власть людей, поддерживаемых народом и народ защищающих, последний получил свой голос в государстве. Но по мере усиления короны и постоянного роста ее влияния это теперь некоторым людям представляется скорее помехой. Крепкие государственные управленцы были неудобными для фаворитов, иногда вследствие уверенности в имеющихся у них силах, будь они собственными или же приобретенными, иногда же из-за страха обидеть друзей и ослабить ту власть, что дала им возможность иметь независимую от двора позицию. Люди действовали так, словно двор мог принимать и давать какие-то обязательства. Влияние государства, казавшееся теперь разделенным между двором и партийными лидерами, во многом стало расти с позиции народа, а не короля. И часть этого влияния, которой в противном случае владели бы как несменяемой и неотчуждаемой собственностью, вернулась туда, откуда пришла, распределившись в великом народном океане. А потому к этому виду правления крайне заинтересованных естественным или искусственным образом людей подлинные сторонники абсолютной монархии относились очень враждебно. Деспотизм по природе своей ненавидит любую власть, если та не служит его сиюминутным прихотям, и пытается уничтожить все, что угрожает смене статус-кво его собственной безграничной силы и тотальной слабости народа.

Последние годы главным предметом политики было избавление от всякого посреднического или независимого влияния и защита неограниченного и неподконтрольного использования двором своего широкого влияния ради его же собственных частных интересов. И если бы этого удалось достичь, влияние короны, конечно же, стало бы таким, каким его хотели бы видеть самые рьяные сторонники двора. Тогда государство полностью оторвалось бы от воли народа, не принимая во внимание ни достоинств высших его слоев, ни чувств слоев низших. А потому некоторыми интриганами был разработан новый проект, полностью отличный от системы управления, установившейся со времен восхождения Ганноверской династии. Этот проект, как я слышал, впервые появился при дворе Фредерика, принца Уэльского.

Первая попытка его воплощения была предпринята через одного советника — человека высокого ранга и большого состояния, но неизвестного и не имевшего влияния в королевстве вплоть до момента своего быстрого и неожиданного прихода к власти. Ему весь народ должен был показать немедленное и безоговорочное подчинение. Но то ли из-за желания продемонстрировать непреклонность перед оппозицией, то ли из-за несвоевременности или же неуместности эта идея вскоре была отложена в долгий ящик. А инструментарий данного проекта был несколько изменен, дабы сам он стал более современным и к своей великой цели шел более постепенно и неуклонно.

Первым пунктом данного плана было разделение двора и правительства. До сих пор на них смотрели как на единое целое. Но в будущем двор и администрация должны были полностью разойтись. Так сформировались бы две системы управления исполнительными делами государства. Одна должна была стать тайной. Другая — чисто показной. При этом последняя должна была бы нести всю полноту ответственности, а настоящие руководители, обладавшие максимумом власти, избегали бы любых проблем.

Во-вторых, под этим руководством должна была сформироваться антиправительственная партия двора: эта партия должна была получить большую долю финансовых ресурсов правительства и не допускать к ней марионеточную администрацию.

Третий пункт, от которого в конце концов и зависел успех всего предприятия, — добиться молчаливого согласия парламента на исполнение данного проекта. А потому парламент должен был постепенно быть приучен к полному безразличию в отношении к личностям, рангам, влиянию, способностям, связям и характеру королевских министров. Средствами дисциплины, о которых я расскажу позже, в этот институт должны были попасть люди с противоположными интересами и самыми противоречивыми планами. Все связи и взаимозависимости между подданными должны были быть полностью уничтожены. До сих пор все процессы шли через руки лидеров вигов или тори — людей, способных объединять народ и вселять в него уверенность. Теперь же методика правления должна была измениться, а во главе страны должны были встать люди, которым она не доверяла, которых она не уважала. Этот недостаток присущей им значимости и должен был венчать делегированную им власть. Члены парламента должны были перестать обращать внимание на свою гордость и на свой долг. Их высокие, даже высокомерные чувства, которые служили отличной опорой для их независимости, должны были постепенно сойти на нет. Честь и стремление к первенству теперь должны были определять поведение в парламенте не более, чем в турецкой армии. Конституционной максимой должно было быть признано право короля назначить своего или чужого лакея министром. И при этом он должен был считаться и считался бы равным одним из самых высокопоставленных или мудрых людей в государстве. Таким образом парламент должен был полностью проигнорировать тот факт, что место государственной администрации занимают встречи за закрытыми дверьми и подковерные интриги.

При таком уровне уступок любую инициативу любого двора можно сразу считать исполненной. Так двор получил бы основные атрибуты и самые характерные черты деспотизма. Все скатилось бы от национальных интересов к личному фавору и склонностям принца. Этот фавор и стал бы единственным путем во власть и единственным способом ее удержания, так что никто не обращал бы внимания на другого, но все бы пристально следили за двором. Тогда поведение неизбежно определялось бы только этим мотивом, пока, наконец, низкопоклонство не стало бы универсальным, несмотря на жесткую букву законов или установлений.

На первый взгляд может показаться удивительным, как человеку может прийти в голову участвовать в таком проекте. Но факт состоит в том, что возможности для осуществления этого проекта крайне привлекательны, да и сама схема не лишена правдоподобных преимуществ. Данные возможности и преимущества, к которым уже прибегали ранее, ради осуществления новой схемы управления, как и последствия ее воплощения, по-моему, стоят серьезного рассмотрения.

Его Величество обрели трон этих королевств, имея больше преимуществ, нежели любой из его постреволюционных предшественников. Представитель четвертого поколения династии и третий по счету наследник трона — даже поборники наследственных прав увидели в нем нечто, что польстило их предрассудкам и оправдало смену их приоритетов без изменения собственных принципов. Личность и обоснованность притязаний претендента на трон должны были быть ничтожными. В Европе его титул должен был быть непризнанным. А в Англии его партия должна была распасться. И правда, Его Величество пришли унаследовать великую войну. Но побеждая в каждой части света, он всегда достигал мира — не договорного, но принудительного. Не было у него унаследованной за рубежом привычки или привязанности, которая бы повлияла на усиление его власти дома. Его фиксированное (как тогда считалось) содержание, составлявшее большую, но не чрезмерную сумму, было избыточным, но, тем не менее, не вызывало зависти. Его влияние — прираставшее завоеваниями, уменьшением задолженности, усилением армии и флота — укрепилось и расширилось. К тому же он взошел на трон в лучшие и самые энергичные годы юности, а потому из-за привязанности никто не испытывал к нему ненависти, а из-за опасений на него не нападали, воздерживаясь оскорблять монарха, от чьей мести оппозиции просто некуда было деваться.

Эти удивительные преимущества только распалили желание Его Величества сохранить нетронутым дух национальной свободы, которому он был обязан столь прекрасным своим положением. Но были и такие, кому этот дух внушал совершенно иные чувства. Они-то считали, что теперь появилась возможность (которой всегда пользуются определенного рода политики) с помощью усиления двора заполучить для себя такой уровень власти, которого им никогда не было бы суждено получить благодаря собственному влиянию или честной службе, и который им не удалось бы удержать просто так, пока система управления основывалась на прежних своих началах. Дабы облегчить выполнение своего плана, они должны были внести немало корректив в текущие политические процессы, и коренным образом изменить мнения, привычки и связи большей части публичных политиков.

Во-первых, они продолжили постепенно, но достаточно активно уничтожать всякое влияние, принципиально не зависевшее от прихотей двора. На тот момент самыми популярными и обладавшими большим количеством партийных связей были герцог Ньюкасла и господин Питт. Оба они ничем не были обязаны новым идеям двора, а потому не считались подходящими для их воплощения. И как нельзя кстати для создающейся системы правления в вынужденной коалиции наметился неизбежный раскол и разлад между партиями, контролировавшими администрацию. Первым был атакован господин Питт. Не удовлетворившись его отстранением от власти, они всяческими уловками попытались очернить его репутацию. Вторая партия сочла поддержкой избавление от столь масштабной фигуры, не понимая, что она должна пасть вслед за ним и что все происходящее — часть единого плана. Было немало других причин, из-за которых ее представители не смогли трезво взглянуть на ситуацию. Для великих семей вигов было неприемлемо и почти что неестественно противостоять администрации принца дома Брауншвейгов. День за днем они медлили, сомневаясь и колеблясь, ожидая проявлений иных планов, не давая убедить себя в том, что деяния заговорщиков — это не шутки, а системная проблема. Куда сильнее и очевиднее новая партия двора была заинтересована в изоляции вигов, нежели в уничтожении господина Питта. Власть его была велика и заслуженна. Она во многом она была его личной властью, а потому властью непреходящей. Власть вигов, напротив, уходила своими корнями в саму страну. Ибо, будучи менее зависимыми от популярности, они обладали куда более естественным и утвердившимся влиянием. Долгое пребывание у власти, обширные владения, выполненные и полученные обещания, должностные связи, кровные, союзнические и дружеские узы (то, что тогда считалось важным), имя вигов, близкое народу, их давнишнее и постоянное служение королевской семье — все это давало им власть в стране, оказавшуюся теперь преступной и обреченной на гибель. Великий принцип заговорщиков, вдохновляющий и согласовывающий все их действия, как бы сильно они ни разнились между собой, состоял в том, чтобы доказать всему миру: отныне двор будет опираться только на собственные силы и попытка привлечь любые иные силы ему на службу есть оскорбление двора, а не его поддержка. А потому, когда удалили вождей, дабы добраться до основания, всю партию подвергли проскрипции, столь масштабной и жестокой, что отняли у ее представителей даже самые мелкие должности, причем в такой манере, какой не бывает даже при революциях. Но ведь хотели полностью уничтожить все силы, кроме одной, и при этом явить пример непоколебимой суровости, на которой и должна была держаться новая система правления.

Так в форме вождей вигов и господина Питта (несмотря на все заслуги первых перед королевской семьей и все военные заслуги последнего) на время устранили две единственные гарантии серьезной политической роли народа: власть, исходящую от популярности, и власть, исходящую из связей. Осталось очень мало людей, твердо не принявших гнусных принципов партийных связей и личных привязанностей. И следует признать, что многие из них ревностно сохранили свои предпочтения. Однако такие изменения не могут пройти незаметно для государства.

Дабы примирить умы народа со всеми этими телодвижениями, надо было рьяно проповедовать соответствующие принципы. Каждый должен помнить, с каким невероятным моральным и политическим ханжеством был проведен этот заговор. Те, кто в течение всего нескольких месяцев с головой поварился в этом отваре из чернейшей и отвратительнейшей коррупции, восстали против превалировавших тогда практик непрямого избрания и управления обоими палатами парламента. Это великое отвращение от того, что двор вдруг захватил в свои руки всю власть, выражалось не только в кухонных беседах по всему королевству, но и помпезно было представлено публике в памфлете[3] (содержавшим немало других удивительных деталей), который по всем параметрам походил на манифест некоего серьезного предприятия. Но он полностью состоял из сатиры на политику предыдущего режима, хотя написан был хорошо, искусно и с тактом.

В этой работе впервые была описана схема нашей новой политической системы: в ней впервые проскользнула идея (тогда еще чисто умозрительная) разделения двора и администрации, идея проведения всякой политики посредством народного единения вокруг определенных личностей и создания ради этого постоянной партии, именуемой «людьми короля».

Дабы навязать народу такую систему, ее представили перед удивленной толпой, красиво разрисовав и подсветив изнутри необходимым двору ракурсом. С партийностью и всеми ее злодеяниями должно было быть покончено. Коррупция должна была быть изгнана из двора, как Ата с небес. Власть впредь должна была отражать общественный дух, и никто не должен был считаться попавшим под дурное влияние, кроме тех, кому не повезло попасть в опалу двора, который должен был выступить супротив всех пороков и зол. Замыленный план должен был воплотиться в монархии, бесконечно превосходящей своим совершенством воображаемое государство Платона. Все должно было быть устроено так, чтобы во власть попали хорошие люди, чье неизмеримое легковерие так ценится умелыми политиканами. У них и правда было все необходимое для того, чтобы зачаровать этим видением всех, за исключением тех, кто не очень-то рад заверениям в божественной добродетели — кто знает, из чего эти заверения состоят, для чего они предназначены и к чему неизбежно приводят. Множество невинных господ, которые всю жизнь свою только и делали, что мололи языками, наконец-то начали задумываться о собственных достижениях и приписывать отсутствие таковых партийному доминированию и министерскому засилью, срывавшим благие намерения двора относительно их особ. Теперь же настало время откупорить источник королевских щедрот, который позорно монополизировали и которым барышничали все это время, сделав его доступным для всех. Настало время восстановить монархию во всем ее изначальном блеске. «Mettre le Roy hors de page» стало своего рода лозунгом. И все деятели двора постоянно твердили, что ничто не сможет защитить строй от уничтожения толпой или фракциями знати, кроме суверена, по-настоящему свободного от министерской тирании, под пятой которой королевское достоинство пребывало еще во времена деда Его Величества.

Таковы были некоторые приемы, с помощью которых они хотели примирить народ с великими переменами, несшими в себе кадровые перестановки во власти, и еще более серьезными переменами, произведенными и зафиксированными в ее устройстве. Что касается отдельных личностей, то к ним были применены иные подходы с целью полностью развалить все партии и разобщить все кланы, дабы не было в будущей оппозиции ни единства, ни порядка, ни силы. Так впервые к власти была допущена администрация, не имеющая связей с народом и между собой. Что из этого вышло — мы все знаем: как касательно добродетели — частной или общественной — касательно комфорта и счастья суверена, так и касательно реальной государственной власти. Но раз тогда настолько рьяно напирали на необходимость этого проекта, теперь не лишним будет подвести итоги имевшего место королевского порабощения и отвратительной кабалы, которые столь сильно осуждались при предыдущем монархе и должны были тщательно избегаться при его преемнике. А итоги эти таковы.

Во время опасностей и тревог за себя и семью Георг II продолжал поддерживать народную свободу не только никак ее не урезая, но и увеличивая в течение тридцати трех лет. Он подавил опасное восстание, развязанное иностранной державой и бушевавшее в самом сердце его владений, тем самым уничтожив семена будущих беспорядков, которые могли пройти под теми же лозунгами, что и при нем. Он поднял славу, власть и экономический успех Англии на недосягаемую для нашего прославленного государства даже во времена его величайшего процветания высоту. И он оставил трон покоящимся на настоящих — единственных настоящих — основаниях национального и королевского величия. Любимый дома, признанный за границей, с верными союзниками и напуганными врагами. Даже самый пылкий патриот не мог желать Великобритании лучшей судьбы, чем была у нее тогда. Мы, соревнующиеся в любви к своему суверену, не знаем, как у небес просить большего благословления для себя или большего процветания и славы для государства, иначе как прося для нынешнего короля такой же жизни, правления и — когда провидению будет угодно — смерти, чем как у его знаменитого предшественника.

Великий правитель бывает (хотя и нечасто) вынужден жертвовать своими частными предпочтениями ради своего же публичного интереса. Но мудрый правитель не станет считать, будто такое ограничение свободы действий является рабством. И правда: если таким было предыдущее правление, а его итоги мы только что описали, то надо, не меньше во имя любимого нами суверена, чем ради самих себя, услышать действительно убедительные аргументы, прежде чем отказаться от максим прошлого правления или пойти против этого серьезного недавнего опыта.

Одной из основных тем, которую муссировала и муссирует данная школа политической мысли[4], является ужас перед ростом аристократической власти, пагубной для прав короны и баланса существующего строя. Любые новые полномочия, обретенные Палатой лордов или Палатой общин, или короной, определенно должны возбуждать жгучую зависть у свободных людей. Даже новый беспрецедентный законодательный курс, без явной и серьезной на то причины, может быть поводом для оправданного беспокойства. Не стану утверждать, будто в Палате лордов не было предпринято попыток уменьшить законные права подданных. Но если они и были на самом деле, то исходили не от аристократии как таковой, но от тех же сил, что подтолкнули к таким же действиям Палату общин. А ведь эта Палата, при неудачной попытке изменить своим избирателям и будучи в этом обвиненной, не могла бы иметь ни власти, ни желания противостоять подобным попыткам других органов. Данные попытки в Палате лордов можно именовать аристократическими не больше, чем действия по отношению к Мидлсексу со стороны Палаты общин можно именовать демократическими.

Верно, что пэры обладают большим влиянием как в королевстве в целом, так и в отдельных вопросах ведения политики. И это влияние невозможно пресечь, ибо они — собственники, а пресечь влияние собственников можно только искусственно ограничив права собственности: предприятие крайне сложное, учитывая, что собственность и есть власть, да и ни в коем случае не желательное, пока жив еще дух свободы и есть еще средства, которые поддерживают его. Если некоторые пэры обрели в стране влияние, будь то благодаря мундиру, честности, законопослушности, общественным и частным добродетелям, то народ, от которого это влияние зависит и из которого оно исходит, никакими уловками нельзя будет убедить, будто величие данных пэров является проявлением аристократического деспотизма, ибо он знает и чувствует, что оно является результатом и доказательством его собственной важности.

Я — не друг аристократии; по крайней мере, не в общепринятом смысле этого слова. Если можно порассуждать, что было бы при уничтожении существующего строя, то я смело могу сказать: если бы он перестал существовать, я бы куда охотнее желал бы, чтобы он обрел какую-нибудь иную форму, чем растворился бы в суровой и высокомерной власти. Но вне зависимости от моих преференций я не этого боюсь. Вопрос о влиянии двора и пэрства — это не вопрос, какая из двух угроз меньше, а какая ближе. Того называю я слепцом, кто не видит, как большинство пэров, вместо того чтобы оставаться независимыми, слишком уж легко забывают о своем достоинстве и сломя голову несутся смиренно прислуживать. Боже, если б только вина наших пэров состояла в чрезмерной непреклонности. Стоит заметить, что наши господа, столь сильно завидующие аристократии, не жалуются на власть тех пэров (которую сложно назвать небольшой или незначительной), которые всегда встают на сторону двора и чье влияние можно считать частью неотъемлемой власти короны. Тут все в порядке. Но если некоторые пэры (а мне жаль, что их не так много, как следовало бы) защищают себя и народ от тайного влияния и теневого правительства, тогда уже начинают бить в колокола, тогда строй в опасности и вот-вот обернется аристократией.

Я скажу еще пару слов на тему двора, потому что о ней часто говорили во время реформ, и с тех пор ее постоянно поднимают его многочисленные сторонники. Ведь они пугают могущественных и состоятельных людей ужасами народного правления, но в то же самое время, они (хотя и без особых успехов) пытаются взбаламутить народ с помощью призрака тирании знати. Все это делается в соответствии с их любимым принципом разделения, сеяния раздоров между различными частями государства и развала естественной силы этого королевства, дабы оно стало неспособным сопротивляться злодейским планам порочных людей, монополизировавших королевскую власть.

Вот и все, что я могу сказать о действиях придворных по созданию своей системы правления. Еще необходимо будет добавить пару слов в целом о природе той клики, которая сформировалась для поддержки данной системы. Без нее все это дело было бы не проблемой, действительно касающейся всей нашей нации, а всего лишь фантазерством по типу планов политического клуба Харрингтона. В качестве мощной силы и партии, основанной на новых принципах, ее рассмотрение вызывает интерес.

Следует помнить, что со времен революции, вплоть до того периода, о котором идет речь, влияние короны всегда поддерживало государственных министров и политику, проводившуюся в соответствии с их представлениями. Но партия, о которой идет речь, сформировалась вокруг совершенно иной идеи. А именно — перехватить расположение, протекцию и доверие короны на пути к министрам. А именно — встать между министрами и их влиянием в парламенте. А именно — отделить их от своих близких и далеких клиентов, то есть, на деле, контролировать, а не поддерживать, управление страной. Механизм этой системы кране запутан и по своей природе фальшив. Он основан на положении, согласно которому король отделен от собственного правительства; он может усиливаться и возвеличиваться за счет его ослабления и унижения. Данный план ясно строится на основе идеи обескровливания легитимной исполнительной власти. Его главная идея — ослабление государства ради усиления двора. И он целиком зависит от недоверия, от разобщенности, от принципиальной неустойчивости, от систематической слабости каждой части государства. А потому невозможно, чтобы в итоге его воплощения последнее обрело хоть какую-то серьезную силу.

В качестве основы для воплощения своего плана заговорщики создали во дворе что-то типа Роты. Таким образом, во власть пробивались самые разные клики, но мало кто впоследствии смог отойти от власти, не опозорившись, и вообще никому не удалось избежать при этом без серьезных потерь. В начале любого предприятия не нужно никаких увещеваний в доверии и поддержке, дабы подтолкнуть его главарей к действию. Но хотя тогдашние министры ходили полные и гордые своей властью, хотя подставляли они свои паруса ветру, и каждый парус был полон сильным и попутным дуновением королевского одобрения, вскоре они заметили, что беспричинно ветер стал дуть в противоположном направлении и тем самым остановил всякое движение вперед, а то и вовсе потянул их назад. Они почувствовали себя униженными и оскорбленными таким положением, которое благодаря их близости к власти еще сильнее напоминало им о собственной незначительности. Они были вынуждены либо исполнять приказы своих подчиненных, либо оказаться заложниками соответствующих рычагов собственной власти. Вместе с потерей достоинства они потеряли и самообладание. В свою очередь, они стали мешать заговору, который вне зависимости от того, кому именно оказывается поддержка, а кому чинятся препятствия, позорит и предает всех министров. Вскоре стало понятно, что пора обезглавить администрацию, но только не трогать тела. И так как даже среди лучших групп всегда найдутся слабые звенья, нетрудно было уговорить нескольких человек остаться на службе и без своих руководителей. Так их партия стала куда прочнее, и ослаблена она была только временной передачей власти. Кроме того, на случай, если вдруг или по ходу дела власть ушла бы из их рук, заговорщики оставили бы после себя только тела этих временщиков, которыми можно было бы прикрыться в случае опасности. Они справедливо заключили, что эти прогнившие люди станут первыми жертвами отвращения и мести со стороны их бывших товарищей.

Они умудрились включить в марионеточное правительство как минимум две партии, которые, разрывая друг друга на куски, в то же самое время стремились добиться расположения и защиты у самих заговорщиков, и благодаря этому соперничеству все более и более передавали власть в руки серых кардиналов.

Бывает, государственные министры полностью отстраняются от всех своих коллег, отказываются принимать их точку зрения, пресекают и открыто противостоят их усилиям. Однако их не освобождают от должности. Вместо того, чтобы проявить неудовольствие, двор осыпает их ласками и наградами, ибо они делают именно то, чего от них ожидают; то, чего ожидают от всех государственных служащих. Тем самым они помогают сохранить видимость работы администрации и в то же время поддерживают ее максимально слабой и разобщенной.

Однако не стоит ошибаться или считать, будто такие люди могут что-то сделать, если перейдут в оппозицию ко двору. Убедив администрацию в том, что она не имеет значения, они в том же самом убеждают и себя самих. Им никогда не удавалось настоять на своем. И они, и все остальные должны быть довольны тем, что ни должности, ни авторитет, ни собственность, ни способности, красноречие, ум, навыки или политические союзы не имеют никакого значения, зато чистого влияния двора, лишенного всякой поддержки и управы, более чем достаточно для воплощения всех его целей.

Заговорщики редко уничтожали враждебные им связи собственными руками. Они находили авторитетного в партии человека. Старались ввести его в заблуждение своими уловками, подталкивая его сначала к недоверию своим друзьям, а затем к разрыву с ними. Среди его друзей они точно так же поселяли подобную подозрительность к нему самому. Так что в создавшейся атмосфере страха и сомнения он смог стать инструментом внедрения желаемых ими перемен. После чего они неизменно избавлялись и от него, помещая на его место того, кому он доверял больше всего и кто теперь вел за собой большую часть его прежних сторонников.

Так, будучи отторгнутым от прошлых своих связей, он вскоре вынужден был совершить ужасный акт чудовищной личной враждебности к бывшим соратникам (например, лишить своего друга его родового имения), с помощью чего заговорщики хотели лишить стороны возможности объединиться. По правде говоря, они оказались столь изобретательны, что люди куда сильнее возненавидели не их — кукловодов, а их послушные инструменты.

Усиливая своих друзей, они применяли тот же метод, что и при устранении врагов: используя тех, кто не был членом заговора. С целью повысить в должности или увеличить доход своих друзей они обычно действовали так, чтобы соответствующая рекомендация исходила от марионеточного министерства; однако подобные рекомендации могли быть приняты за проявление доверия со стороны министров и тем самым служить их усилению. Дабы избежать такого поворота событий, продвигаемые данным образом персоны повсюду должны были постоянно твердить, что они ничем не обязаны действующей администрации, что они получили желаемое иными методами и что они совершенно свободны и независимы.

Когда клика заговорщиков хотела нажиться или отомстить, они выбирали для этого дела таких людей, чьим привычкам, друзьям, принципам и заявлениям подобные дела были открыто противны. Тем самым одновременно делая своих подчиненных более отвратительными и потому более зависимыми, а заодно не давая людям возможности довериться любым частным связям или политическим принципам.

Если иногда создается впечатление, что администрация в результате своей небрежности или страха оказаться неугодной — задеть общественное мнение — остается безнаказанной, заговорщики немедленно создают нечто, что бы поднимало волну возмущения против министров, обвиняя их в бесстыдном пренебрежении государственным достоинством. Еще они принуждают министерства активно раздавать награды и почести людям, которые их же и опозорили, и, клевеща на них за то, что законы проспали развращение масс, они (в качестве возмещения предыдущей министерской медлительности) принуждают министров к какой-нибудь жестокости, которая делает их совершенно невыносимыми для народа. Те, кто помнят бунты, сопровождавшие выборы в Мидлсексе, начало работы нынешнего парламента и произошедшее на полях Святого Георга, сразу поймут, о чем я тут говорю.

Если заговорщики смогут достичь всех намеченных целей, то они едва ли вообще когда-либо захотят претендовать на высокие и ответственные государственные должности. Ибо их и так не без искусства и логики раздают через второстепенные, но при этом хорошо работающие департаменты и через имения всех ветвей королевской семьи: так, чтобы, с одной стороны, занять все подходы на пути к трону, а с другой — в соответствии с собственными интересами обойти или саботировать любою контрмеру правительства. Ведь с тем доверием и той поддержкой, которыми, как известно, обладают эти люди, хоть и, по большей части, находясь на местах, которые иначе как номинальными назвать нельзя, они держат в руках все влияние на высшие посты. И они открыто, почти не скрываясь, демонстрируя свое превосходство, диктуют, что делать. Когда же они (как это часто бывает) расходятся во взглядах со своими номинальными руководителями, то интуитивно получают поддержку подотчетной им части сената. Это, конечно, если их руководители, понимая сложившееся положение, сами со временем не отступят от ранее обозначенных ими позиций. А так чаще всего и происходит. Кто этого не видел — тот не поймет, сколько удовольствия получают заговорщики, делая своих формальных начальников абсолютно презренными и смешными. А те, лишь потеряв свое достоинство, получают максимальный шанс на поддержку.

Члены дворовой клики никогда не попадут на шаткие высокие посты не только благодаря обретённому ими контролю, но и благодаря абсолютной защите, которая присутствует в случае менее публичных, но зато куда более выгодных должностей. Все занимаемые ими позиции, выражусь языком закона, бессрочны, а на самом деле — пожизненны. Пока лучших и самых уважаемых людей в королевстве гоняют туда-сюда, словно теннисные мячики, и они остаются заложниками слепого и высокомерного каприза, ни один министр даже косого взгляда не кинет на своих подчиненных. А если и попытается с ними что-то сделать, то немедленно бежит в убежище и просит оттуда для себя нерушимых гарантий. Никакая общественная поддержка не позволит ему снять своих подчиненных. И даже если самый могущественный министр попытается взяться хотя бы за одного из них, то это, несомненно, будет началом его собственного конца.

Сознавая свою независимость, они ведут себя высокомерно по отношению к министрам. Словно янычары, они извлекли определенную степень свободы из собственного служения. Они могут делать, что захотят. При условии, что будут верны основному принципу установившихся отношений. Потому-то все так и плохо, ибо люди должны стремиться к власти, которая может одарить и примирить их с самыми привлекательными и, на вид, самыми противоречивыми удовольствиями: дать им одновременно наслаждаться окрыленным удовольствием свободы, огромными заработками и солидными выгодами службы.

Вот вам небрежный набросок способа правления, законов и политики этой новой клики двора. Сами себя они называют «людьми короля» или «друзьями короля», тем самым преступно лишая остальных самых верных и любящих подданных Его Величества права именоваться таковыми. Вся эта система, включающая в себя марионеточную и теневую администрации, на техническом языке двора обычно называется «двойным кабинетом» — будь то по-французски или по-английски.

Является ли все вышеописанное миражом, созданным воспаленным мозгом, изобретением зловредной души или же реальной фракцией, следует судить по последним восьми годам. Но я уверен, что нет ни одного политика, имеющего или не имеющего государственной должности, который в то или иное время не был бы свидетелем описанных мною событий. В частности, не было людей более твердых в своих утверждениях, более шумно и нагло заявляющих о своих жалобах, чем те, что составляют марионеточную часть нынешней администрации. Именно тогда фракция двора достигла такой силы и смелости в ее использовании, которые, возможно, в конце концов и станут залогами ее гибели.

Правда, около четырех лет назад, во время правления маркиза Рокингемского, была предпринята попытка управлять страной без их согласия. Но то было мимолетное облако, закрывшее их лишь на мгновение, да и практически сразу после его завершения их созвездие заблистало с большей силой и большим влиянием. В то время попытались (хотя и не задумываясь о проскрипциях) развалить их ряды, осудить их доктрины, восстановить старые связи, вернуть принципы и политику вигов, реанимировать дело свободы с помощью министерской поддержки. После чего в администрации впервые появились люди, сохранившие свои оппозиционные принципы. Никто не станет сомневаться, что их ненавидели и атаковали представители фракции двора и что такое положение дел не могло тянуться долго.

Может показаться странным, что так подробно рассказывая об этой удивительной партии, я буду краток в отношении предполагаемой ее главы — эрла Бута. Но в том нет ни лицемерия, ни ошибки. Я стараюсь тщательно избегать личных нападок любого рода. Тем более, что попытки очернить этого аристократа слишком уж часто были либо несправедливыми, либо же поверхностными. В лучшем случае они были склонны направлять негодование этой жуткой бедой в неверное русло и превращать общее горе в средство личных или публичных раздоров. Там, где есть работающий план — именно система, а не отдельный ее представитель, несет в себе подлинную опасность. Эта система не возникла благодаря одной только амбициозности лорда Бута, ее породили обстоятельства, а оформило безразличие к строю, укоренившееся среди наших джентри. Она появилась бы даже в том случае, если бы эрла Бута никогда не существовало. И ей не потребуется ни разумная голова, ни активные сторонники, когда эрла Бута не станет. А потому, чтобы получить возможность выйти из сложившейся ситуации, нужно нападать не на лорда Бута, но на саму партию двора и ее действия.

Есть и еще одна причина, заставляющая меня полностью опустить вопросы, связанные с лордом Бутом. Он крайне мало напрямую общается с нашими политиками. Это просто не в его стиле. Ему достаточно окружить их своими приспешниками. А потому некоторые сочли, что имеют отличное оправдание: работая с самой фракцией, не иметь личных сношений с лордом Бутом. Но кто стал частью администрации, составленной из отдельных личностей, без веры, союза или общих принципов, администрации немощной — не поддерживаемой в народе, кто помогает уничтожать связи между людьми и их доверие друг к другу или в каком-либо виде перестает обращать внимание на общественные запросы ради частных дел, тот может и не иметь ничего общего с эрлом Бутом. Малую роль играет то, друг он или враг этого конкретного человека. Да мало ли, кто он — важно, что он поддерживает фракцию, уничтожающую его собственную страну. Он подрывает основания ее свободы, душит источники ее внутреннего спокойствия, ухудшает в ней управление подданными, лишая ее места в европейской системе международных отношений.

Именно это искусственное слияние системы фаворитизма с государственным управлением, которое, по большей части, является народным, и возмутило страну. Народ, не вникая в принципы правления, отлично видит его итоги, заключающиеся в чрезмерном применении насилия, ненужных инновациях и хаосе во всех государственных делах. Лично меня только это слияние и интересует. А если я и коснусь итогов его существования, то лишь для того, чтобы обрисовать полную картину. Вот он — источник тех горьких вод, которые мы — через тысячи каналов — вынуждены пить, пока не лопнем. Волюнтаристская власть короны при формировании министерств, которой вдобавок злоупотребляли злые или слабые люди, взрастила систему, которая, напрямую не нарушая буквы закона, губит дух всего этого государства.

Дух фаворитизма в исполнительной власти по сути несовместим с духом нашего законодательства. Великая цель создания смешанной формы правления, включающей в себя монархию и контроль над ней со стороны высших и низших слоев населения, заключается в том, чтобы не допустить нарушения королем законов. Это полезный и действительно фундаментальный принцип. Но даже с первого взгляда видно, что он дает лишь негативное преимущество, лишь защитную броню. А потому следующим и равным ему принципом должно быть то, что использование неизбежно присущих монарху дискреционных полномочий — будь то исполнение законов или назначение на должности, или решение вопросов мира и войны, или упорядочивание доходов, должно основываться на общественных началах и государственных интересах, а не на предпочтениях или предрассудках, интригах или политике двора. И это, по-моему, так же важно, как и правление в соответствие с законом. Законы работают, но плохо. Формируйте правительство, как посчитаете нужным, но оно максимально должно зависеть от применения власти, оставленного на откуп благоразумия и честности государственных министров. Даже исполнение и область применения законов зависят от них. Без них наше государство не более чем схема, нарисованная на салфетке, а не живой, действующий, эффективный институт. Может такое быть, что из-за пренебрежения, некомпетентности или умело построенного плана одна часть правительства ослабнет, другая лишится своего функционала, и все государственные интересы будут позабыты без возможности наказывать за уже совершенные преступления. Тогда первым делом нужно провести соответствующую организацию активной части населения, разделяющую цели мудрого правления. А потому, когда поборники новой системы управления говорят нам, что между ними и их противниками нет ничего, кроме борьбы за власть, и, следовательно, что нас эта борьба никак не касается, мы должны ответить этим наглецам, что из всего многообразия событий, происходящих в стране, нас больше всего должны беспокоить личности людей, которым доверили самое дорогое для нас. Ничто не может сделать этот вопрос безразличным для страны иначе, как либо заставив нас полностью отчаяться, либо доведя нас до состояния спокойной идиотии. Мы легковерностью должны превзойти детскую наивность, чтобы поверить, будто все люди добродетельны. Нас должна испортить дьявольская злоба, чтобы поверить, будто все люди одинаково злы и коррумпированы. В политике, как и в частной жизни, некоторые люди злы, некоторые нет. Принижение первых и возвышение вторых — вот главное дело настоящей политики. А такая форма правления, которая ни в самих своих институтах, ни в их работе не позаботилась о наличии добропорядочных голов, но отдала исполнительную власть в руки первого встречного — сколь бы прекрасным и добродетельным он ни был, — дефективна не только в этом конкретном случае, она неправильна по своей сути.

При произвольном правлении формирование министерств следует за формированием законов. Закон и власть, его исполняющая, являются производными воли. Иначе и быть не может. Если подумать, нет ничего более верного, чем утверждение о том, что любая форма правления должна иметь такую исполнительную власть, которая бы соответствовала ее законодательству. Если будет иначе — все обратится жутким беспорядком. Граждане свободного государства, позаботившиеся о том, чтобы создать устраивающее всех законодательство, не могут быть настолько глупыми, чтобы наполнить свою исполнительную власть людьми, на которых они не могут оказывать влияния, кого к высшей власти, от которой зависит само существование государства, привели не народная любовь и вера.

Всенародное избрание должностных лиц, а также открытая система присуждения наград и распределения почестей являются одними из главных преимуществ свободного государства. Без них или их эквивалента народ, скорее всего, не сможет долго наслаждаться вкусом свободы. И он уж точно не сможет рассчитывать на животворящую энергичность хорошего правительства. Рамки нашего государства не позволяют таких прямых выборов, однако они дают нам нечто лучшее (пока жив дух этого строя), чем могло бы дать избирательное право любого демократического государства. До недавнего времени они всегда первым долгом парламента делали отказ поддерживать правительство до тех пор, пока власть не оказывалась в руках тех, кто люб народу, или пока во дворе доминировали фракции, которым народ не верил. Так сохранялись все преимущества всенародного избрания и отсеивались все его недостатки в виде постоянных интриг и бешеной конкуренции за каждую выборную должность в государстве. То была лучшая и самая изысканная часть нашего государственного устройства. Народу в лице его представителей и выдающихся в стране лиц доверили законотворческую власть, королю — право вето. Королю также обеспечили право выдвижения и избрания на должности, народу — право вето в виде парламентского отказа поддерживать королевских кандидатов. Ранее именно эта власть держала министров в страхе перед парламентом, а парламент — в благоговении перед народом. Если способность контролировать систему государственного управления через назначение исчезнет, то исчезнет все: и парламент, и все остальное. Можно быть уверенными: если парламент молча допустит злодеев к власти и даст им время и ресурсы укрепиться в ней под предлогом честного к ним отношения и в надежде, что власть их исправит или что их действия окажутся лучше, чем они сами, — такой парламент на деле поддержит их политику, как бы он там ни выкручивался и какой бы эта самая политика ни была.

Каждое хорошее государство должно быть способно к саморегулированию и к самовосстановлению. Ему должна быть присуща естественная склонность к исключению плохих кадров из правительства и недоверию к инструментам одного только наказания постфактум — наказания запоздалого и не неизбежного, наказания, которое, окажись власть в плохих руках, скорее постигнет жертву, нежели преступника.

Перед тем как люди смогут получить возможность занимать государственные посты, своим поведением они должны завоевать такое признание в стране, чтобы оно служило публичной гарантией отказа от злоупотребления этими должностями. Хорошей гарантией защиты от злоупотребления властью является поведение человека, его верность, его образ, уверенность в том, что он хочет заботиться о своих согражданах; что все вышеперечисленное для него является нормой жизни. Как и то, что он ни капли своей власти или богатства не получил благодаря преступному поведению или предательству народного доверия.

Тот, кто до или во время прихода к власти вынужден отказаться от друзей или, кто теряя ее, остается без таковых, тот, у кого нет влияния на землевладельцев или предпринимателей, но кто получил авторитетность вместе с должностью и потеряет ее, потеряв должность, — того действительно работающий парламент никогда не должен долго терпеть, особенно если дело касается воплощения и определения целей государственной политики, ибо такой человек никак не связан с интересами народа.

Люди, устраивающие хитросплетения и заговоры, открыто отрекаясь от государственных принципов, дабы побольше возыметь от своего совместного беззакония и потому являющиеся абсолютно низменными, никогда не должны получить власть в государстве, ибо они никак не связаны с душами и умами народа.

Вот мысли, которые, на мой взгляд, заставляют раздумывать над лучшим оправданием — в свободной стране, при свободном парламенте — необходимости поддерживать королевских министров, нежели то малое оправдание, которое звучит следующим образом: «прежде чем назначить их, король крепко поразмыслил». Есть в этом принципе нечто утонченное. Однако он таит в себе всяческого рода проблемы — при нашем строе он будет отворачивать умы активных людей от интересов страны к интересам двора. Сколько бы ни было путей к власти, пойдут именно этим. Общественное мнение будет бесполезно для власти, и потому им будут пренебрегать, а качества, которые, как правило, служат основанием для этого мнения, больше не станут культивироваться. А будет ли правильно — в государстве столь демократичном, как наше — лишать амбиции связи с народом и доверять все добродетелям короля, министров и политиков — пусть решает английский народ.

Умные люди меня остановят и, напрямую не оспаривая указанного принципа, поставят под сомнение мой вывод, прикрываясь трудностью, возникающей из-за того, что суверену трудно отличить подлинный глас народа от фракционных воплей, которые постоянно под него маскируются. Нация, скажут они, как правило, разделена на партии, чьи взгляды и желания совершенно несовместимы. Если король доверится одной из них, то обидит остальные. Если же выберет по одному представителю от каждой партии, есть опасность, что они обратятся против него. А те, кому не повезло быть выбранными, сколь бы разобщенными они ни были, вскоре все вместе окажутся в стане оппозиции, которая, будучи собранием многих противоречий в одном месте, без сомнений окажется радикальной и неразборчивой в средствах. Голос оппозиции найдет отражение в народе, и покажется, будто взвыла вся страна, в то время как подавляющее большинство населения — лучшая его часть, словно утонет в той тишине, с которой оно в своей добродетели и умеренности наслаждается благами существующего государственного управления. Кроме того, мнение толпы — плохой советчик, даже для нее самой, из-за ее нестабильности и готовности к насилию. Так что, если сегодня станешь потакать ее склонностям, это самое потакание и окажется причиной ее недовольства завтра. А поскольку все эти особенности общественного мнения трудно постижимы и плохо применимы на практике, то что лучшего может сделать король, как ни принять на службу таких людей, чьи взгляды и наклонности удобны ему самому, людей, которые, как минимум, полны гордости и упорства, которые менее всего склонны мешать воплощению его идей и разрушать плоды его усилий, веря, что если он не собирается вредить народу, то народ поддержит назначенных им людей, захочет ли он оставить или заменить их в соответствии с собственным суждением или чувством? Он найдет необходимые ресурсы в силе и влиянии короны, если, конечно, она не превратится в инструмент в руках одной из фракций.

Не буду лгать — в этом есть своя логика, ибо искусство государственного управления само по себе трудно. Без сомнений, даже самая лучшая администрация неизбежно встретит серьезную оппозицию. Но в то же время даже самая худшая найдет поддержку. Тот, кто задумал обмануть самого себя, в предлогах не нуждается. Но подчеркивать проблемы, связанные с любым вариантом выбора, забывая про различный масштаб и последствия этих проблем, — вот уловка, которой постоянно пользуются те, кто хочет все уровнять и смешать правду с ложью. Главный вопрос — не в том, как полностью уберечься от волнений или как достичь абсолютного удовлетворения работой правительства — этого все равно не будет в чистом виде нигде и никогда. Главный вопрос — в том уровне благих склонностей народа, которого можно достичь и к которому, безусловно, нужно стремиться. Пока некоторые политики медлят, желая узнать отношение к себе каждого отдельного человека, аккуратно отличая простых людей от лучших, разводя действия фракций и усилия конкретных индивидуумов, то можно дождаться того, что правительство — которое они так хорошо измерили, разделили и развели — обрушится прямо во время проведения этих мероприятий. Когда на весах находится такая важная вещь, как безопасность государства или даже его спокойствие, разумные люди не будут брать на себя ответственность за решение, которое может его погубить. Те, кто в состоянии разобраться в политическом климате, опознают ураган по облачку величиною с ладонь, висящему где-то на горизонте, и постараются найти ближайшее укрытие. Нет пределов гражданской или политической прозорливости. Их нельзя точно измерить. И пусть никто не может провести четкие границы смены дня и ночи, свет и тьма в целом вполне различимы. Да, принцу не сложно будет найти такой способ правления и таких его исполнителей, которые удовлетворят народ, не прибегая к доскональным и скрупулезным поискам абстрактной, универсальной, идеальной гармонии, которая тем самым заставит его забыть о средствах достижения обыденного спокойствия, и так пребывающих в его власти.

Стремиться к стабильности своего правления — не столько долг принца, сколько его интерес. Но его советники вполне могут стремиться к хаосу и беспорядку. И если им противостоит общественное мнение, естественно, они захотят его подавить. Тут уже дело народа — доказать, что он сам осознает свою ценность. Ибо его роль, а еще первее — его свобода, стоят на кону. Да и народ не будет свободным, если не имеет никакой роли. Здесь на первый план должна выйти естественная сила нашего королевства: пэры, крупнейшие землевладельцы, богатейшие торговцы и фабриканты, крепкие крестьяне должны подняться, дабы самостоятельно спасти себя, своего принца и своих потомков.

А ведь как раз и настали такие времена. Началась смута, и какую бы сторону вы в ней ни заняли, вы погубите собственные души и принципы. Пока смута не разрешится, страна будет разделена. Ибо, хотя ныне и пытаются создать администрацию, полностью противоречащую духу народа и противную организации его правления, все какое-то время будет находиться в беспорядке до тех пор, пока эта новая система правления не уничтожит государство или само государство не изменит эту систему правления к лучшему.

Есть, как мне кажется, особый яд и скверна в теперешней смуте, которые превосходят все, что я ранее слышал и читал. Раньше создатели планов по введению произвольного правления нападали только на свободы внутри собственной страны. Уже это было настолько ужасно, насколько вообще можно удовлетворить распаленные амбиции. Но противная свободе система правления может быть сформирована так, чтобы серьезно усилить величие государства, и тогда люди, в гордости и блеске этого процветания, смогут найти некоего рода утешение за потерю былых привилегий. И правда, рост государственной мощи часто использовался умелыми людьми в качестве оправдания для сокращения народной свободы. Но задумка той клики, о которой мы теперь говорим, не только парализует каждый нерв нашего свободного государства, но также душит и обездвиживает всю исполнительную власть, ослабляя правительство, лишая его решительности и эффективности, подавляя министерскую инициативность и способность к воплощению любого полезного предприятия во внутренней или внешней политике. Ее создание не ведет ни к усилению независимого правительства, ни к пробуждению энергии абсолютной монархии. Соответственно, власть короны уменьшилась пропорционально с неестественным ростом опухоли во дворе.

Министерства прекрасно понимают, что война — это такая ситуация, которая отлично проясняет ценность народного духа. И они также прекрасно осознают, что их собственная влиятельность исчезнет, как только влиятельным станет народ. Поэтому при каждой возможности они выказывают невероятный ужас перед событиями, которые могут привести к вышеописанному результату. Я не говорю, что они проявляют тот благочестивый страх, который является оборотной стороной желания защитить страну от сомнительного опыта войны. Такой страх, будучи порождением добродетели, возбуждаемый и управляемый разумом, часто оборачивается своевременным проявлением смелости, отгоняющим всякую опасность простым актом презрения по отношению к ней. Но теперешний их страх с первого взгляда выдает подлинную свою причину и настоящий свой субъект. Иностранные державы, зная эту их черту, не побоялись нарушить самые важные договоры. И, бросив им вызов, посреди всеобщего мира начали захватывать территории прямо в сердце Европы. Таковым был захват Корсики отъявленными врагами человеческой свободы, бросивший вызов тем, кто ранее был ее главными защитниками. К этим державам у нас были справедливые претензии — права, которые должны были быть священны как для них, так и для нас, ибо они исходили из нашего милосердия и щедрости по отношению ко Франции и Испании в день их величайшего унижения. Таковым я именую выкуп Манилы и возвращение Франции пленников Восточной Индии. Но эти державы совершенно справедливо понадеялись на наш «двойной кабинет». Данные требования (по крайней мере, одно из них) быстро устаревают. Наши логичные возражения начинают покрываться пылью забытья. По той же причине исчезает часть самых ценных наших рынков. И я не имею в виду те рынки, что растут сами по себе, я говорю о тех рынках, которые мы получили по недавним договорам. Отдельно хочется упомянуть португальский рынок, потеря которого совпала с приходом к власти наших заговорщиков.

Но даже если вдруг окажется, что министры-марионетки обладают силой духа или способны ее проявлять, то особого толку от этого все равно не будет. Иностранные дворы и министры, которые первыми обнаружили и использовали механизм «двойного кабинета», не обращали внимания на протесты марионеток. Они понимали, что эти бледные министерские тени ничего серьезного сделать не могут. Зависть и взаимная вражда цветут в марионеточной администрации и даже считаются causa sine qua non ее существования: потому-то иностранные дворы так уверены в том, что эта страна уже ничего не сможет достичь с помощью общественного консенсуса. Если один из министров-марионеток смело берется за дело, он лишь яснее подчеркивает никчемность остальных и тем самым расходится с ними. А потому его собственные коллеги хотят скинуть его и уничтожить все его достижения. Таковым было удивительное дело, в котором лорд Рочфорд — наш посол в Париже, получив прямые указания от лорда Шелберна, протестовал против решения корсиканского вопроса. Французский министр, что вполне естественно, пренебрег этим протестом, ибо французский эмиссар при нашем дворе уверил его, что приказы лорда Шелберна не поддерживаются (хотелось бы мне сказать «британской») администрацией. Лорд Рочфорд, будучи волевым человеком, не мог стерпеть подобного обращения. Однако продолжение этой истории крайне любопытно. Он в ярости возвращается из Парижа. Лорд Шерберн, отдавший приказ, вынужден уйти в отставку. Лорд Рочфорд, этот приказ выполнивший, занимает его место. Правда, его принимают на работу в другом департаменте того же министерства, дабы ему не пришлось официально соглашаться в ситуации, подобной той, при которой он официально протестовал ранее. В Париже герцог Шуазель счел подобные перестановки признаком хорошего к себе отношения, а на родине утверждалось, что они стали результатом учтивости по отношению чувствам лорда Рочфорда. Но будь то хорошее отношение к одному из них или к обоим разом, для этой страны все равно. В данном случае наш двор предстал во всей своей красе. Наша официальная корреспонденция потеряла даже видимость своей независимости: британская политика стала объектом насмешек в тех странах, где еще недавно содрогались от мощи нашего оружия, видя при этом объективность, непоколебимость и безупречность, которые мы источали во время любых переговоров. И все это было воспринято именно так, как я и описываю.

Вот такой оказалась наша внешняя политика под влиянием «двойного кабинета». И, учитывая положение двора, она вряд ли могла быть иной. Да и невозможно, чтобы данная схема управления улучшала наше руководство колониями — главнейшими и важнейшими, требующими наибольшего внимания объектами внутренней политики этой империи. Колонии в курсе, что администрация отделена от двора, разделена на части и презираема народом. «Двойной кабинет» в обоих своих частях проявлял по отношению к ним лишь враждебность, при этом не имея ни малейшей возможности навредить им.

Они на своем собственном опыте убедились, что ни один план, сколь бы мягок или суров он ни был, нельзя воплотить согласованно и единообразно. Потому-то они перестают обращать внимание на Великобританию, со стороны которой нет ни стремления к дружбе, ни попытки избежать вражды. Они начинают заботиться лишь о себе и своих делах. С каждым днем они все сильнее удаляются от этой страны. И пока они освобождаются от влияния нашего правительства, у нас даже нет гарантий, что, обретя независимость, они будут дружелюбно к нам расположены. Ничто не сможет уровнять тщетность, слабость, опрометчивость, нерешительность и вечные противоречия нашей политики в данной части света. На эту грустную тему можно писать тома, но лучше полностью оставить ее на рассмотрение читателю, чем не уделить ей должного внимания.

А как эта система государственного управления влияет на нашу экономику, даже говорить не надо. Ибо они-то и сами постоянно на нее жалуется.

Клика двора делит страну на части. Я уже затронул эту тему ранее, поэтому сейчас замечу лишь, что когда при дворе начинают говорить о том, что фракционность и так является повсеместной, то подрывают уверенность народа в собственном правительстве. Так пусть знают, что как бы они там ни развлекались различными проектами по замене главного и единственного основания нашего правительства — уверенности народа, каждая попытка воплотить эти проекты только ухудшит их положение. Когда люди считают, что еда напичкана ядом — когда они не доверяют и не любят тех, кто эту еду подает, именование блюда «Старой доброй Англией» никак не убедит их сесть за накрытый стол. Когда люди убеждены, что законы, суды и даже народные собрания более не работают, они найдут в них лишь новые поводы для недовольства. Эти институты, будучи полны здоровья и красоты, находятся у них в руках и являются источниками народной радости и спокойствия. Но если они мертвы и коррумпированы, то только добавляют мотивов для недовольства. Страшное уныние и жуткий беспорядок сопровождаются судорогами: страна лишается стремления к миру и процветанию, как это было при конце стабильности времен Карла I. Та разновидность людей, которых наличие порядка навсегда оставило бы в тени, обрела невероятную силу вследствие ужасов тяжелых потрясений. И не удивительно, что благодаря некоторого рода приверженности злу они, в свою очередь, порождали беспорядок — отца всех их достижений. Поверхностный наблюдатель счел бы их причиной общественных проблем, в то время как на самом деле они есть лишь результат последних. На все это безумие хорошие люди смотрят со скорбью и негодованием. Их руки связаны. Они лишены какой-либо возможности объединить власть правительства и права народа. Будущее не сулит им ничего хорошего. Но выбирая из возможных зол, они надеются, что временный хаос окажется лучше вечного рабства. А тем временем закон молчит. Беспредельная коррупция ведет к жесткому ограничению свобод. Военные становятся единственной опорой режима, и тут уж как ни именуй свое правление — править все равно будет меч. Политическая власть, как и все, что призывает союзника сильнее себя, гибнет, получая помощь, на которую рассчитывала. Но архитекторы такого правления из-за своего коварства не станут полностью доверять военным. Их алчный испорченный дух гонит их за выгодой в любую грязь. Неспособные править людьми, они пытаются разделить их. Одну толпу подначивают напасть на другую, что одновременно и вселяет в людей смелость, и — что вполне логично — повышает уровень народного недовольства. Люди становятся заложниками государства из-за участия в бунте и смущения умов. Ранее правительство нарушало законы, чтобы подавлять ту самую распущенность, которую теперь оно же и покрывает от их исполнения. Все приходит к изначальному беспорядку. Есть анархия, но нет свободы, есть рабство, но нет подчинения или субординации. Таковы неизбежные последствия применения схемы управления, сделавшей правительство одновременно и ненавидимым, и слабым. Схемы, освободившей администрацию от конституционного и благотворного контроля со стороны парламента и создавшей для нее новый способ контроля, неведомый режиму — «теневой кабинет», который делает правительство слабым и презренным.

Описав так коротко, как могу, влияние этой системы правления на наши международные дела, на политику правительства по отношению к колониям и на экономику, в данном контексте остается только сказать пару слов о том великом принципе, применение которого и подтолкнуло двор к созданию этой системы. Идея была в том, чтобы не допустить попадания короля в руки одной из фракций, сделав его заключенным в собственном будуаре. Эта схема должна была, как минимум, достичь следующего исхода: защитить короля и его влияние, несмотря на тот хаос, в который в результате ее воплощения оказалось втянуто правительство. Но была ли данная цель достигнута? Я уверен, что если бы так и случилось, каждый преданный подданный короля имел бы оправдание кротко терпеть все сопровождающее ее зло.

Дабы разобраться в этом вопросе, не будет лишним вдаться в детали. Я говорю о короле, а не о короне, интересов которой мы уже коснулись. Отдельно от той славы, которой король обладает просто потому, что является олицетворением национального достоинства, его личные интересы, кажется, сводятся к следующему: обогащение, траты имеющихся богатств на роскошества, удовольствия или благодеяния, уважение и внимание к его личности и, прежде всего, отсутствие потрясений и спокойствие разума. Таковы условия процветания отдельного человека — будь то владыка или подданный, ибо их радости отличаются только масштабом.

Предположим, нам интересно: стал ли наш король богаче своих предшественников с момента установления схемы фаворитизма? Лично мне кажется, что представляемая двором — вплоть до этого года — картина королевской нужды воистину позорна. И это ужасное положение было исправлено такими методами, которые отвратили и пошатнули уверенность народа в парламенте. Если бы государственные средства потратили ради усиления блеска и величия короля, это было бы понятно и даже в какой-то мере простительно. Не было бы ничего более позорного для нашей страны, чем посредством жесткого механицисткого правления лишить корону ее блеска. И правда, мало найдется людей, готовых к столь жалкому шагу. Но народ в своей массе — надо признаться — действительно чувствует себя подавленным, когда сравнивает нужды двора с его тратами. Он не видит причины такого положения в какой-то одной части механизма королевского величия. Во всем этом он видит лишь скупость, приводящую к расточительству. Ничего не потрачено и ничего не сохранено. Удивление народа растет по мере получения новой информации, что помимо средств на государственном счету Его Величества в размере 800 000 фунтов в год он также получает пенсию примерно в 90 000 фунтов в год в Ирландии, плюс доходы герцогства Ланкастерского (которые, как мы знаем, серьезно выросли), доходы герцогства Корнуэльского, американские квинт-ренты, по четыре с половиной процента налогов с Подветренных островов — а только это больше чем по 40 000 фунтов в год. Итого не менее миллиона в год.

И это по информации наших компетентных государственных органов. У нас нет прямого права изучить доходы немецких владений Его Величества и Оснабрюгской епархии. Тут и спорить нечего. Однако то, что находится вне компетенции парламента, все же остается в сфере интересов каждого отдельного человека. Если бы сейчас среди нас находился иностранный правитель, мы бы не преминули поразмышлять о его богатствах. А как можно, заботясь о вопросах богатства нашего суверена, обойти вниманием то жалкое состояние, в котором он ныне пребывает. То, что его доходы существенны, есть всеобщее и абсолютно верное мнение. Так же, как и то, что он не накапливает и не тратит их. А в итоге вывод один: все эти богатства уходят на поддержку фракции двора, которая одновременно давит страну и обворовывает государя. Я еще раз напоминаю читателю, что меня мало интересуют его зарубежные доходы — я не думаю, будто мы вправе исследовать траты с этих доходов. Я лишь хотел показать, сколь мало фаворитизм дал самому монарху. Эта система, не прибавив ему величия, даже несмотря на то, что он обладает источниками серьезных доходов как дома, так и зарубежом, привела его к бедности, которой можно было бы избежать.

А привела ли эта система к лучшему обращению с его высокой и священной особой, защитила ли она короля от проблем, связанных с необходимостью назначать людей, которые лично ему неприятны? Этой темы по многим причинам мне не хотелось бы касаться вовсе. Но утверждение о том, что таких проблем больше нет, является одним из краеугольных камней фракции двора. Однако, если бы мне позволили исправить один недостаток, за который данную систему можно особенно сильно винить, то, судя по итогам его существования, разумно было бы выбрать тот, который унижает достоинство суверена и подвергает последнего бесконечной череде конфликтов и унижений. Но и без того видно, как именно королевские креатуры выполнили данные ими чудесные обещания. Не перечисляя всех деталей их правления, каждая из которых более или менее подтверждает мою точку зрения, давайте остановимся на том, что говорил двор пару лет назад относительно большинства персон, находящихся сейчас в марионеточной администрации. Позвольте спросить: мог ли какой личный ненавистник суверена изобрести лучший инструмент унижения и деградации его достоинства, чем теперешние положение дел? Да за всю историю не было такого, чтобы согласие с волей народа было отторгнуто от правителя вопреки всем его желаниям и стремлениям — вопреки всему, чего желает и к чему стремится народ.

Принято считать, что уже не раз поступали советы пожертвовать королевским величием ради снисхождения по отношению к некоторым личностям, а не к народу. Ибо худший и самый зависимый инструмент данной системы управления понимает, что бывает время, когда его существование зависит от его верности ей, и пользуется этим. Воистину таков закон природы: тот, кто необходим для достижения наших целей, так или иначе, рано или поздно, становится нашим господином. Однако, дабы избежать чрезмерного зла при правлении, все это находится в согласии с общественным мнением. Ибо, кажется, максимой уже стало то, что король заинтересован в усложнении жизни для своих подданных. Что все, кто люб народу, не любы королю. Что как только те, кто противны двору, становятся противны народу, на них тут же обрушиваются всевозможные награды и почести. Что только те считаются сторонниками короны, кто предлагает непопулярные меры. Что служить ей могут только те, чья жизнь целиком от нее зависит. Что только те могут быть служителями государственного храма, кто бежит туда в поисках убежища. Таковы итоги этого сложного проекта. Таковыми всегда бывают итоги всех хитроумных планов, с помощью которых желают освободить людей от подчинения разуму и от необходимости следовать собственным интересам. Эти планы, призванные избежать мнимых ограничений, которые в действительности могут сопровождаться некоторыми выгодами, на самом деле неизбежно приводят их к подлинному и гибельному рабству.

А потому, если эта система управления так плохо отвечает своим собственным притязаниям на защиту короля от необходимости назначать тех, кто ему не нравится, то, быть может, она освободила от потрясений личную жизнь Его Величества? Определенно нет. Отец народа не может наслаждаться покоем, пока его детям плохо. Так что же получила корона или король от этой отлично проработанной схемы? Разве стал он богаче, величественнее, могущественнее или свободнее после стольких предпринятых усилий и воплощенных задумок? Разве они не истощили его финансы, не затемнили блеск его двора, не унизили его достоинство, не озлобили его чувства, не расстроили порядок и счастье в его личной жизни?

Мне кажется, будет очень трудно понять, что именно дала королю эта фракция, члены которой нагло именовали себя «его друзьями».

Если какие-то люди, выработавшие взаимную привязанность благодаря чести находиться в обществе суверена и принимать участие в его досуге, иногда удовлетворяли бы его личные наклонности, дабы поддержать его настроение, это было бы естественно и довольно терпимо. Но проблема состоит в том, что эти самые «друзья короля» имеют право так называться не больше, чем какой-нибудь свободный землевладелец из Камберленда или Корнуолла. Они целовали руку короля лишь для того, чтобы, воспользовавшись его добротой, заполучить должности, жалования и подарки. Да не придет тот день, когда доказывать свою привязанность к нему им придется делом. Тот день, который через страх, трепет и страдания покажет подлинную разницу между настоящими преданными друзьями монархии и скользкими сикофантами двора! «Quantum Infido scurræ distabit amicus».

Пока что я рассматривал итоги существования системы управления, созданной двором, только с точки зрения ее влияния на нашу исполнительную власть, настроения нашего народа и счастье нашего суверена. Остается немного коснуться ее действия на парламент.

Парламент и правда попал под серьезное действие всех этих мер — он был их целью и инструментом их политики. Но до того, как подчинить парламент системе правления, которая должна была лишить его статуса государственного совета и превратить в придаток двора, сначала должен был серьезно измениться его подлинный характер.

Говоря об этом институте, я в основном подразумеваю Палату общин. Думаю, меня простят, если я скажу пару слов о природе и характере этого собрания, но не с точки зрения его институциональной формы и полномочий, а с точки зрения его духа и тех целей, которые поставлены перед ним государством.

Палата общин изначально не должна была быть частью действующего правительства страны. Она задумывалась как способ прямого контроля, исходящего из народа и быстро в народ возвращающегося. В этом смысле она была тем же в высшей власти, чем присяжные в низшей. Учитывая, что возможности должностного лица являются временными, а возможности гражданина — постоянными, последние должны были превалировать во всех дискуссиях — не только между народом и постоянной властью короны, но и между народом и временной властью самой Палаты общин. Тогда надеялись, что естественно находясь между подданными и правительством, ее члены будут куда внимательнее заботиться о делах народа, чем другие, более далекие и стабильные части законодательной власти.

Какие бы изменения ни произошли со временем и неизбежным приспособлением дела, этот изначальный ее характер не сохранить, если только Палата общин не будет хоть как-то представлять народную массу. Куда более естественным и терпимым злом (помимо остальных общественных проблем) было бы, если бы Палата общин была наводнена всеми народными истериями, ибо это демонстрировало бы некоторую близость, некоторую симпатию ее членов к народу, чем если бы они всегда оставались чужды мнениям и чувствам простого люда. Без этой симпатии они перестали бы составлять Палату общин. Ибо не происхождение власти этой Палаты из народа превращает ее в его представителя. Король — тоже представитель народа, как и лорды, и судьи. Они все — доверенные лица народа и представители общины, ибо власть дается не только ради того, кто ее получает, и хотя государство определенно исходит от Божественной власти, его форма и люди, им управляющие, исходят из народа.

А потому тот факт, что он из народа, не может быть отличительной чертой народного избранника. Ведь то же самое можно сказать обо всех частях государства, каким бы оно ни было. Добродетель, дух и сущность Палаты общин состоит в том, что она представляет собой образ ипостаси народных чаяний. Ее создавали не для контроля над народом, как теперь учит самая губительная доктрина. Ее задумывали как способ народного контроля. Для контроля над эксцессами в народной среде создали другие учреждения, и они — насколько я понимаю — отлично работают. А если нет, то надо сделать так, чтобы работали. Палата общин плохо служит целям поддержания общественного покоя и послушания, ибо она не для этого создавалась: нет у нее другого оружия, кроме булавы, и нет у нее других людей в форме, которыми она могла бы самостоятельно командовать, кроме парламентского пристава. Бдительное и строгое око за исполнительной и судебной властями, рьяная обеспокоенность тратой общественных денег, открытость для поступающих жалоб — вот кажется каковы подлинные черты Палаты общин. Но повелевающая Палата при ходатайствующем народе; Палата общин, полная уверенности, когда люди в отчаянии; Палата, находящаяся в невероятной гармонии с министрами, которые вызывают у народа омерзение; Палата, которая голосует против, когда общественное мнение призывает к отставкам; которая готова прощать, когда общественное мнение призывает к ответственности; которая во всех спорах между народом и администрацией по умолчанию выступает против первого; которая наказывает за беспорядки, но даже не пытается понять, что именно их провоцирует, — это противоестественное, чудовищное положение дел. Подобное собрание может быть великим, мудрым, внушающим благоговение сенатом, но оно ни одним местом не Палата общин. Данная перемена — от репрезентации и делегирования к действиям словно бы посредством независимой власти — любых избираемых народом лиц привела бы к извращению первоначальных целей их избрания. Вот в чем состоит величайшая и порой неистребимая коррупция. Ведь наличествует существенное различие между коррупцией, которая мешает разумному решению отдельных вопросов (такую нельзя предотвратить, но она куда менее опасна), и коррумпированием самого принципа работы. Ибо тогда зло становится не случайным, а закономерным. А ошибка приобретает характер привычки.

Что до меня, то я буду вынужден заключить, что принципы работы парламента сегодня полностью развращены, и потому он не в состоянии достичь своих целей, если я вижу, что, во-первых, он оказывает безоговорочную поддержку министрам, ибо такая политика полностью уничтожает саму цель парламента — контролировать и препятствовать развалу в управлении страной; а, во-вторых, что он хоть как-то нарушает право свободных выборов, ибо это лишает Палату общин ее легитимности.

Я знаю, что со времен революции вместе с многими опасными рычагами управления были ослаблены и многие полезные. А потому постоянное обращение к законодательной власти просто необходимо. Следовательно, парламент должен проводить заседания каждый год и в течение большей части года. Трудности, вызываемые постоянными переизбраниями, обусловили необходимость перехода с трехлетнего на семилетний срок членства. Эти обстоятельства, я имею в виду — привычка решать государственные вопросы и большой срок пребывания у власти, — практически превратили Палату общин в постоянно действующий сенат. Столь серьезная проблема возникла как способ решения еще более серьезных проблем, она возникла из-за большой трудности объединения свободы под монархическим правлением с существованием сильного и стабильного государства.

Абсолютно ясно, что мы не можем полностью освободиться от этой серьезной проблемы. Но я не стал бы усиливать проблему, потому что не могу от нее избавиться. И, так как не в моей власти поддерживать Палату общин верной ее изначальным принципам, то я не стал бы выступать за полное их забвение. А ведь именно так в наше время и поступали. Те, кто не хотели служить общему благу и не могли прикрыться интересами короны, решили действовать иначе. Они полностью забыли про пошатнувшееся и старомодное убежище, которое ранее находили в этих интересах и обнаружили для себя новый приют в самом парламенте. Если у них появлялся зловещий план, который не могла воплотить местная законодательная власть, они обращались в парламент. И через парламент осуществляли его от начала до конца. Парламент предоставлял им абсолютную власть для достижения своих целей и совершенную безопасность при их осуществлении: без правил, которые следовало бы соблюдать, без последствий, которых следовало бы бояться. Парламент не может по-настоящему наказывать других за преступления, в которых участвовал сам. Так он и потерял контроль над исполнительной властью. Потому что начал участвовать в каждом серьезном шаге, предпринимаемом правительством. А теперь мы рискуем остаться даже без самой идеи об импичменте — великом страже этого режима.

Так заговорщики смогли достичь сразу нескольких основных своих целей. Если власть парламента держится только на самой себе, то сила каждого действия правительства, за которым стоят заговорщики, не будет подвергаться сомнению. Но если это действие окажется настолько отвратительным, что даже всех усилий парламента не хватит, чтобы его протолкнуть, то это дискредитирует сам парламент. И такая дискредитация с каждым разом усиливает безразличие к строю — а это и есть главная цель его врагов: злоупотребляя парламентской властью, сделать народ индифферентным по отношению к ней. Как только парламент сольется с исполнительной властью, то потеряет уверенность, любовь и почтение, которые ранее еще оказывались ему, когда считалось, что он занят коррекцией и контролем за работой государственных властей. Но так оно и случится, даже если сам он после извращения этих своих функций будет справедлив и умерен. А если же он окажется чересчур несправедливым, агрессивным, полным страстей и интриг, то его существование могло бы и вовсе считаться самым невыносимым видом тирании.

Уже довольно долго идет это отделение представителей народа от самого народа. И имей те, кто задумал осуществить полное их размежевание, соответствующие терпение и способности, то все бы прошло как по маслу. Но со своей поспешностью они не смогли сохранить его в тайне: страна теперь в курсе, и заговорщикам это может выйти боком. Во время последней сессии объединение, именующее себя «друзья короля», совершило отчаянную попытку разом изменить само избирательное право, разрешив Палате общин лишать мандата любого члена парламента, противного данному объединению, не руководствуясь при этом ничем, кроме собственных симпатий: лишать избирательного права либо целые категории населения, либо отдельных личностей, и включать в собственные ряды тех, кто не был избран большинством в соответствии с законом.

Аргументы, которыми это все обосновывалось, меня не интересуют. Не было еще предмета столь подробно, логично и, по моему мнению, столь удовлетворительно обоснованного. Тех, кто не убежден уже написанным, не убедить, даже если мертвый воскреснет.

Я и сам размышлял на эту тему, однако сейчас я должен увидеть в ней лишь часть плана по введению лучшего способа правления, обозреть мотивы ее появления и вывести ее политические последствия.

Предлогом к ее введению послужило дикое желание наказать господина Уилкса. Этот господин, жестко встав в оппозицию к заговорщикам, с одной стороны стал объектом их преследования, с другой — народным любимцем. Фракция двора нападала — народ защищал, и вскоре вопрос встал уже не об этом отдельном человеке, но о мощи двух указанных сил. Итогом победы в данном столкновении было бы решение не только этого, но и другого, куда более принципиального вопроса. А оно, в свою очередь, оказало бы огромное влияние на Палату общин. Вот чего хотели достичь заговорщики: создать прецедент, который бы показывал, что народная любовь, в отличие от фавора двора, не обеспечивает государственные почести и доступ к должностям. Рьяное сопротивление любому беззаконию со стороны власти, стойкий независимый дух, стремление находить и смелость обнажать коррупцию и ошибки правительства — вот качества, необходимые тому, кто хочет попасть в Палату общин посредством всенародных выборов. Пассивность и смиренность, благорасположение ко всякому действию власти, стремление во всем ей угодить, склонность одобрять чрезмерное ее использование, нежели терпеть распущенность народа, — вот качества, проявления которых не ждут во время всенародных выборов членов парламента.

Инстинкт, толкающий людей к выбору первого, разумен, ибо человек такого склада даже при эксцессах не нарушает оказанного ему доверия, целью которого является контроль над властями. В то время как человек второго склада, даже если он умерен, не слишком будет оправдывать это доверие. А будучи неумеренным, он определенно провалит, а не защитит дело контроля над правительством. Но когда Палату общин хотели реформировать, данный принцип должен был не просто быть изменен, но перевернут с ног на голову. Так, любые ошибки, идущие на пользу власти, должны были рассматриваться законом как нечто позитивное, а наказание за них — смягчаться или вообще отсутствовать. В то время как все эксцессы свободы, стремления к народной любви или защиты прав и привилегий народа, не только следовало наказывать по всей строгости закона, но и делать это посредством произвола, который вообще уничтожает всякий предмет народного контроля. Популярность в народе должна была считаться если не наказуемой, то, как минимум, крайне опасной. Народная любовь могла привести к лишению возможности представлять народ. А ненависть народа, процеженная сквозь пару-тройку схем, могла послужить попаданию в ряды его слуг. Так преступник наказывает жертву за совершенное им же преступление. До того общественное мнение посредством все еще отчасти популярного парламента служило для короны источником великих почестей и серьезных доходов. Теперь же все наоборот: двор решает, кто получит те почести, которые должны находиться в распоряжении народа.

Спорить по этому поводу нет никакого смысла. Пример — единственный значимый аргумент в политической жизни — доказывает истинность моих слов. Ничто не изменит моего мнения о его губительном характере, пока я не увижу, что человека, во всем поддерживающего власть именно за рьяное и чрезмерное раболепство перед ней, считают неспособным быть членом парламента. Ибо сейчас за чрезмерную демократичность и, если хотите, незаконное стремление к защите народных привилегий членства как раз и лишают. В то время как противоположные действия вообще никак не наказываются. Сопротивление власти закрыло двери Палаты общин одному человеку, низкопоклонство и раболепие — ни одному.

Не то чтобы я подстрекал к народному бунту, да и вообще к любому бунту. Но, по-моему, закон должен наказывать за любые преступления пропорционально их тяжести. Законы этой страны по большей части хороши для достижения основных целей правительства, а не для сохранения присущих нам свобод. А потому все, что сделано в поддержку свободы частными лицами, более или менее, но выходит за пределы рамок закона. И за это — по закону же — они могут быть жестоко наказаны. Ничто кроме сочувствия жури присяжных не может воспрепятствовать его жесткой букве уничтожить нас. Но если закрепится привычка выходить за рамки закона, вытесняя нормальный судебный процесс — рассматривать обвинения — мнимые или реальные — в законодательных органах, превратив их в суды криминальной юстиции (так при лорде Бэконе именовалась Звездная палата), то оживет все связанное со Звездной палатой зло. Обширная и слабо ограниченная свобода действий при рассмотрении обвинений, а также волюнтаризм при наказании — вот идея криминальной юстиции, которая, по правде говоря, является чудовищем от юриспруденции. И не важно, будет ли в качестве суда выступать комитет совета, Палата общин или Палата лордов — все они одинаково будут подавлять свободу подсудимого. Подлинная цель и задача той палаты парламента, которая прибегнет к этому инструменту, будет им же и уничтожена.

Я ни за что не поверю, будто кто-то и вправду полагает, что господин Уилкс был наказан за непристойные публикации или безбожные взгляды, выражаемые им в личных беседах. Если бы он пал во время всеобщей охоты на пасквилянтов и богохульников, то я бы еще поверил в эти объяснения. Но когда я вижу, что годами нечестивые и, возможно, куда более опасные для веры, добродетели и порядка произведения не караются, а их авторы не осуждаются, что самые наглые пасквили на Его Королевское Величество проходят спокойно, что самые изменнические выпады на законы, свободы и устройство страны не встречают никакого сопротивления, я вынужден считать данные утверждения самыми шокирующими и бесстыжими предлогами. Никогда еще ядовитые нападки на религию и государство, публичную и частную жизнь, не потрясали наше королевство со столь невероятной и разнузданной вольницей. И это в то время, как страну трясет от попытки уничтожить одного пасквилянта — оторвать от народа его единственного любимца.

Да и не то чтобы этот порок просто прикрывается неясной и презренной безнаказанностью. Разве народ не смотрит с возмущением не только на людей, ведущих скандальную жизнь, но и на подобных им персон, чье общество, советы, пример и поддержка привели этого человека к тем самым ошибкам, ставшим предлогом для преследования, что обеспечили заговорщикам благость, честь и награды, которые только может предложить двор? Добавьте к любому иному преступлению порок низкопоклонства («foedum crimem servitutis»), и оно тут же превратится в добродетельное дело, став объектом наград и почестей. А потому, когда я думаю о методах заговорщиков, с помощью которых они раздают награды и наказания, я неизбежно заключаю, что господин Уилкс преследуется не за то, что было сделано и другими — и за что лично их наградили, — но за то, чем он отличается от них: что его преследуют за его моральные позиции, смешанные с его пороками, за его бескомпромиссную прямоту, за его непоколебимое, неутомимое и рьяное сопротивление гнету.

А потому тут не одного человека надо было наказывать и не только его ошибки осуждать. Оппозиция власти должна была отметиться хоть каким-то видом публичной опалы. Популярность, которая из такой оппозиции должна вырастать, должна была предстать неспособной к ее защите. Те качества, которые двор хотел видеть в людях, должны были полагать каждую провинность перед ним неискупимой, а каждую ошибку — неисправимой. Качества же, благодаря которым двор пришел к власти, должны были оправдывать и освящать все. Тот, кто обеспечил себе почетное место в Палате общин, должен позаботиться о том, как именно он сможет рискнуть и сохранить свой демократизм. Иначе ему придется вспомнить старую максиму: «Breves et infaustos populi Romani amores». А потому, если стремление быть популярным приводит к большим опасностям, нежели низкопоклонство, то принцип, которым живут и существуют всенародные выборы, обречен на исчезновение.

После таких вот примеров английскому народу следует подумать над тем, как именно будет формироваться Палата общин. Двор будет распоряжаться оказанием почестей, распределением должностей, размерами зарплат, будет контролировать все виды личных радостей, связанных с алчностью или тщеславием, и, что важнее для большинства господ, распространять свое влияние на всю страну благодаря оказанию всевозможных мелких услуг. С другой стороны, давайте представим себе человека, никак не связанного с двором — враждебного созданной им системе управления. Без должности, жалования и титула, без карьеры — клерикальной, гражданской, армейской, флотской — у него самого, его детей и родственников. Впустую будет его город ожидать от него распределения должностей или средств для мэрских детей, старшин и местных депутатов. Все они — на стороне его соперника от партии двора. В то время как этот самый соперник может бесконечно источать щедроты и любезности и даже проявлять гражданские чувства. Он может освобождать от налогов. Может предоставлять торговые льготы. Может освобождать от наказаний. Он может оказать тысячу личных услуг и защитить от тысячи зол. Будучи предателем интересов королевства, для своего городка он может быть благотворителем, патроном, отцом и ангелом-хранителем. Бедному независимому кандидату нечего предложить, кроме резкого отказа, жалкого оправдания или унылой репрезентации безнадежных интересов. Кроме как с помощью личной репутации, в которой его легко может превзойти соперник от партии двора, он не может продемонстрировать ничего хорошего или заполучить хотя бы одного сторонника. А если попадет в Палату, то окажется среди жалкого меньшинства. Когда он говорит, его никто не слушает. Куча голосящих креатур всем объяснят, что единственной его целью является получение мягкого кресла. И если он не обладает талантом красноречия — а это так для большинства мудрых и толковых людей в Палате, — то он окажется открыт для всех указанных проблем, не имея под рукой того «éclat», которое дает любое качественное применение красноречия. Разве можем мы придумать более обескураживающую задачу? Лишиться и без того жалкой награды популярности. Именно по причине чрезмерной защиты общественных интересов стать для большинства Палаты общин и к их удовольствию вне закона, при этом не только потеряв избирательное право, но и пережив все формы личного позора. Если такое случится, то жители этого королевства могут быть уверены: служить их интересам — честно и преданно — не будет никто. Такого не в состоянии — и не должен — выдержать ни один человек. А кто думает иначе, тот сам виноват. Власть народа в границах закона сама должна быть способна защитить каждого своего представителя, дабы тот качественно исполнял свой долг, иначе ничего сделать будет невозможно. Палата общин никогда не сможет контролировать остальные части государства, если она не контролирует саму себя и если ее члены не располагают правом выбора, которое сама Палата у них отнять не в состоянии. Если же они готовы терпеть власть волюнтаристского исключения членов Палаты, то значит, что они уже извратили всю власть, какая только у нее есть. И я не могу назвать эту процедуру противозаконной. Но она должна быть таковой, ибо подобной властью не может законно обладать ни один государственный институт.

Власть, на которую они претендуют — власть лишать членства в Палате — не была бы свободна от справедливых требований правосудия, если бы они не утвердили свой главный принцип, согласно которому ничто, кроме их собственного выбора, не может влиять на их действия. Ни один из их сообщников никогда не усомнился в качестве или уровне того преступления, на основании которого Палата общин будет исключать своих членов, ни в самой процедуре исключения, ни в ее доказательной базе. А ведь прямым следствием таких изменений будет то, что пассивное избирательное право определенного человека, на котором все и держится, будет потеряно из-за обвинения, которого никто не слышал, подтвержденного доказательством, не имеющим никакого легального статуса. Это настолько противно всему нашему строю, что я осмелюсь сказать: даже самое тривиальное право, на которое претендует подданный нашего королевства, никогда не было и не может быть отнято таким вот образом.

Данная попытка узурпации власти основана на следующем доказательном методе. Мы, мол, не пишем законов. Нет, нам такая власть ни к чему. Мы лишь утверждаем законы. А так как мы судьи компетентные и верховные, то, что мы утверждаем в качестве закона, становится таковым, даже если и не было им ранее. Это доказательство подразумевает, что раз они отталкиваются не от своей юрисдикции, то и не управляют ею: их приговоры приобретают юридическую силу не из-за согласия с законами, наоборот: закон подгоняется под приговор, а сила этого приговора есть не более чем артикулированная воля самой Палаты. Волюнтаризм ведет, законность следует, такова теперь природа и суть законотворчества.

Эти притязания подкреплены серьезной теорией. Теорией, следствия которой были доведены до предела, а взрывоопасный принцип породил соответствующую практику. Дух логики пронизывает тут все. Избиратели Мидлсекса выбрали человека, которого Палата общин исключила. Вместо него Палата выбрала человека, которого избиратели Мидлсекса не выбирали. С помощью толкования законодательной власти по уже указанному принципу они объявили, что в данном конкретном случае подлинный дух государства отражало меньшинство. И его, при таких же обстоятельствах, может отражать любое иное меньшинство.

Толкование закона, идущее против духа тех привилегий, которые он должен был поддерживать, — это опасное толкование. Для нас сущностно важно иметь реальное, bona fide представительство — а не представительство в форме, виде, отражении или функции закона. Избирательное право не сводится к своей форме, дабы соответствовать какому-то методу или правилу технического обоснования, это не принцип, который может заменить Тита или Мэвия, Джона Доу или Ричарда Роу на месте избранника — не принцип, который одинаково готов принять любого. Это право, смысл которого сводится к тому, чтобы дать народу определенного человека — и только его одного, которого народ знает, ценит, любит и которому доверяет своими голосами, отданными в действительности, а не благодаря какому-то там толкованию. Это право является частью их собственной способности к вынесению суждений и проявлению чувств, а не ens rationis и творением закона. Ну не могут схемы, подменяющие реальное голосование, хоть как-то отвечать задаче народной репрезентации.

Знаю, суды и раньше давали натянутые трактовки законов. Таковой является виндикация по нормам общего права. Толкование, которое в данном случае дает тем, о ком мы говорим — ради их же безопасности и права — ключника, зазывалу или подметальщика двора, или какую другую должность без смысла или цели, конечно же, является очевидным вымыслом. Однако королевство всегда шло на подобные уступки, ибо дыра в старом Вестминстерском статуте, которая позволяла вступать в право бессрочного владения, была куда более полезной и логичной, нежели закон, который с ее помощью обходился. Но вот попытка превратить избирательное право в фарс и насмешку, как в случае с виндикацией — я надеюсь — будет иметь иную судьбу, ибо законы, давшие его, нам куда ближе и милее, в то время как дыра, его отнимающая, куда более ненавистна.

Правда, народу сказали, что власть волюнтаристского исключения из Палаты общин находится в руках людей, которым можно доверять, которые точно не станут использовать ее в своих целях. Но пока я не найду в этой аргументации нечто отличное от обычной защиты деспотизма, особого внимания обращать на нее я не буду. Народ доволен возможностью самостоятельно пользоваться своими правами и не потерпит никаких нападок на эти права со стороны Палаты общин. И он прав. Народ не должен вручать Палате общин возможность отнять свои избирательные права, ибо государственное устройство, доверившее контроль над ними двум другим ветвям власти, не предоставляло его этой палате. Глупостью, подобающим наказанием за которую было бы рабство, — вот чем является вера в институт, которому не доверяют законы. Глупостью является и оказание Палате общин, нагло присвоившей самую жесткую и самую отвратительную часть законодательной власти, того уровня подчинения, который может получить только сам закон.

Когда Палата общин в попытке получить новые функции за счет других государственных институтов ради самих только общин перешла к серьезным мерам, пусть и несправедливо, зато, как минимум, естественно, что члены общин смотрят на это сквозь пальцы, ибо, в конце концов, Палата старалась ради нас. Но когда от нас требуют подчинения в противостоянии народа и его представителей, и все, что получили бы последние, было бы отнято именно у нас, то они принимают нас за детей, утверждая, будто являются нашими избранниками, нашей кровью и плотью, и что они бичуют нас — ради нашей же пользы. Само их желание иметь такую власть супротив закона показывает, что они ее не стоят. Что они точно будут ей злоупотреблять. Ибо все, у кого была неподконтрольная власть, ведущая к их собственной выгоде и величию, всегда ей злоупотребляли: и лично я не вижу ничего такого, что бы теоретически могло чудесным образом преодолеть воплощение этой максимы.

Но нам придется ослепнуть, дабы счесть данную проблему простым частным случаем столкновения Палаты общин и избирателей. Ибо подлинное столкновение происходит между избирателями нашего королевства и короной. Короной, управляющей Палатой общин. Какая разница, могут ли министры короны исключать неугодных с помощью утратившей свою независимость Палаты общин или с помощью Звездной палаты, или же с помощью зависимого от них суда королевской скамьи, если члены парламента хотя бы раз на деле уверуют в то, что в своей политической карьере они не зависят от народа, то они, без всяких оговорок, окажутся под влиянием двора.

Воистину, парламент не связанный с народом, как воздух необходим министрам, ранее потерявшим ту же самую связь. А потому те, кто знает, сколь серьезные трудности преодолело теневое правительство, и сколько выпало на долю правительства марионеточного в этом предприятии, поймет, какую невероятную важность имеет для всей новой схемы управления принцип волюнтаристского и личностного ограничения прав, введенный этими новыми «слугами короля».

А потому, когда Палата общин почувствовала себя вправе исключать собственных членов, для того, чтобы не допустить ее возвращения в подчинение народу, необходима была всего одна вещь: неограниченное финансирование, распоряжаться которым мог бы только двор.

Дабы воплотить план уподобления нашего двора дворам соседних государств, нужно было уничтожить те ассигнования доходов, которые направлены на ограничения собственности короны — как те законы, что были направленны на ограничение ее власти. За дело взялись, предложив парламенту покрыть долги цивильного листа. В 1769 году они составляли примерно 513 000 фунтов. Такие предложения выдвигались и раньше, но процедура осуществления прежних предложений совершенно не удовлетворяла текущей цели.

Когда корона обратилась к общинам за оплатой долгов по цивильному листу, само обращение должно было соответствовать как минимум одному из трех требований, а то и всем трем разом. Либо должно было утверждаться, что парламент перераспределил финансирование, предназначенное короне, на иные цели, либо что выделенные суммы были меньше назначенных парламентом и потому должны были быть дополнены, либо же что средства, необходимые для оплаты долга по цивильному листу, возросли из-за возрастания расходов. Во время правления королевы Анны корона оказалась в долгах. Причиной долгов парламент счел уменьшение и передачу части ее фондов и принял объективное решение (а таким оно и было) погасить их. И никого не волновало, что доходы, которые должно было предоставить для этой цели правительство, составляли более 580 000 фунтов в год. Ибо потом, когда их передали Георгу I, к ним добавили еще 120 000 фунтов, доведя общую сумму до 700 000 фунтов в год. Правда, тогда утверждалось — и в этом я не сомневаюсь, — что реальное финансирование годами не превышало 550 000 фунтов. Эти гигантские цифры тогда всех озаботили, да и сравнивать их можно только с теперешними. К парламенту обратились не за выплатой денег, а за предоставлением королеве возможности расплатиться с долгами, увеличив финансирование цивильного листа.

Дважды уплачивали долги по цивильному листу при правлении Георга I. Финансирование предоставлялось по той же схеме, что и при королеве Анне. Доходы цивильного листа были кредитованы для получения дополнительных средств и должны были быть выкуплены за получившуюся сумму.

Георг II получил дополнение к своему цивильному листу. Он должен был получать уже по 800 000 фунтов в год. Прошло девятнадцать лет и одно восстание, прежде чем он попросил парламент расплатиться по долгам цивильного листа. При этом за такие немалые растраты целиком и полностью несет ответственность указанное восстание. Однако же эти гигантские финансовые требования считались правительством временными.

За несколько лет до этого дефицит доходов цивильного листа стал главным, если не сказать единственным, основанием для финансового обращения к парламенту. Примерно тогда же доходы листа сильно упали. За все время правления Георга II средняя цифра доходов ни разу не достигала 800 000 фунтов.

Этот правитель занимал трон еще четырнадцать лет, и не только не было с его стороны никаких новых финансовых обращений, но так хорошо регулировались все его доходы и расходы, что даже несмотря на то, что многие члены двора были куда раскованнее и свободнее в тратах, нежели теперь, по его кончине на счетах осталось 170 000 фунтов, которые перешли на цивильный лист нынешнего монарха. Так что даже если бы новое правление началось бы с больших, чем обычно, трат, средств для дополнительных расходов оставалось более чем достаточно. В том факте, что фонды цивильного листа должны были увеличиваться при предыдущих двух монархах — и особенно при Георге I, — нет ничего удивительного. В год он получал всего 700 000 фунтов, если, конечно, получал все, ему полагающееся. Огромное и опасное недовольство самим существованием истеблишмента и наличие подстрекаемого из-за границы претендента на трон породили множество дополнительных расходов как дома, так и за рубежом. Тогда потребовалось немало сил и средств. Сейчас же трон устойчив как никогда.

Увеличить размеры финансирования для цивильного листа и при этом задолжать по нему без специального разрешения парламента было prima facie преступлением: сами по себе министры скорее должны были утаить его от парламента, а не привлекать к нему дополнительного внимания. И, конечно, сами себя они должны были подготовить для дебатов, которые могли бы опровергнуть предполагаемую вину. Однако давление Палаты общин теперь направлено отнюдь не на них.

С другой стороны, положение Палаты общин в качестве управляющего общественными средствами должно было бы заставить ее педантично заботиться обо всех государственных расходах и досконально исследовать каждую расходную статью.

Трата предполагает, что цель траты, причина, справедливая ее необходимость появляются до, а не после самого факта траты. Никто не платит вперед и лишь потом требует счет. Ибо так были бы потеряны главные — единственно действенные — способы получить полный и справедливый расчет. Но в государственных делах есть еще одна дополнительная причина заранее знать о любой грядущей трате. Ведь данная уловка, возможно, единственное средство бесконтрольного и расточительного использования государственных фондов. Счет после оплаты не имеет никакого смысла. Однако Палате общин показалось, что все это уже устарело. Ей казалось, что парламенту подобает сначала отдать требуемую двором сумму, а уж потом — в свободное время — проверить полученные счета.

Страна, следуя оценке своих министров, сочла 800 000 фунтов в год достаточными для поддержания достоинства короны. А когда министры обратились к парламенту, заявив, что этих средств мало и что они уже должны 500 000 фунтов, разве не логично было бы для парламента сначала спросить: как так получилось, что уже выделенных средств не хватает? Или было бы несправедливо узнать, когда именно администрация успела столько задолжать, несправедливо найти и, при необходимости, наказать растратчиков? Самостоятельно начать управлять лишними или чрезмерно раздутыми расходными статьями и в будущем купировать их появление? Но счета оказались делом любопытства, а не парламента. Те из них, что действительно соответствовали парламентским требованиям, были отвергнуты или отложены в долгий ящик. Всякая мысль о контроле над ними была отринута как проявление предосудительного недоверия по отношению к королевским министрам.

После того, как все основные счета были отвергнуты, все побочные были с радостью предоставлены.

А в процессе, с превеликой добротой, Палате было объяснено, что ни один из них она не увидит вплоть до следующей сессии, а некоторые — и того позже. Но чтобы окончательно закрепить прецедент оплаты до получения счетов и тем самым задать для Палаты новое правило, вытащили бога из машины — ни много ни мало, чудотворный парламентский закон. Утверждалось, что именно по этому закону при обращении короны к Палате последняя должна немедленно обратиться к комитету ассигнований, а уже там со всей тщательностью и степенностью рассматривать и подписывать счета. Вот и получалось, что Палата без отлагательств и без счетов обращалась к комитету, дабы тщательно и степенно рассмотреть то, чего не было и в помине. После такого блеска обычного и парламентского остроумия и шутки юмора, Палата и правда обратилась к комитету и щедрой рукой проголосовала за оплату счетов.

Во всем этом есть одно обстоятельство, мимо которого пройти никак нельзя. Оплата долга по цивильному листу защищалась теми же аргументами, что и оплата государственного долга, от уплат которого зависит авторитет государства. Его оплату объявили таким же делом чести и достоинства нашего общества, и после того, как были установлены расходы того, что зовется бюджетом, министры потребовали таких денег, словно только что освободили флот или казну от трат в 500 000 фунтов. Хотя на деле траты из и без того слабого бюджета, на которые никогда не соглашался парламент, сами навлекали новый долг. Но таково теперь всеобщее представление о кредитах и уплате долгов. Неудивительно, что все оборачивается таким вот образом.

Сама Палата не думала ни как уберечься от таких ошибок в будущем, ни как наказывать за уже совершенные. Мне и самому должно было прийти в голову, что министры могли бы, пока еще занимали свои должности, дать определенные гарантии — хотя это и не защитило бы общественные интересы в должной степени. Господин Пелэм дал такую гарантию и сдержал свое слово. Но никакими клещами нельзя было вытащить из наших министров хоть что-то, что напоминало бы обещание сдерживать расходы цивильного листа в рамках, заданных парламентом. На эту их сдержанность я смотрю как на открытое заявление о том, что они как раз таки сдерживаться и не собираются.

Но чтобы окончательно все прояснить, в тронной речи, поблагодарив парламент за столь легкое решение денежных проблем короны, министры заявили обеим палатам, что они постараются ограничить расходы правительства — и в каких же пределах, спросите вы? В тех, что предписаны законом? Ни разу: «в таких пределах, которые может себе позволить честь короны».

Тем самым они задали волюнтаристский стандарт для содержания короны, который парламент определил и ограничил стандартом закона. Они под предлогом непонятной и растяжимой идеи о «чести короны» сами себе дали разрешение на всяческого рода растраты и коррупцию. И этот волюнтаристский стандарт они не побоялись представить перед обеими палатами, в то время как жалкий и неработающий парламентский акт, определивший содержание короны в 800 000 фунтов и ограничивший его именно этой суммой, пополнил собой полк устаревших статутов, бессмысленно заполняющих библиотечные полки и не приносящих народу абсолютно никакой пользы.

После такого, думаю, не найдется дурака, который бы и вправду счел, что корона хоть как-то ограничена в ассигнованиях. Ибо если министерства по закону получают 800 000 фунтов, и если по закону же все дополнительные их долги должны оплачиваться до представления счета, то, думаю, можно смело заключить, что тут имеет место вариация дохода, не ограниченного ничем, кроме средств самой страны и умеренности двора, — то есть такого дохода, которым располагают абсолютные монархии Европы. Доход этот, как сказал во время дебатов один очень одаренный человек, приравнивается к неограниченной власти над средствами фонда погашения долгов. Его влияние на государственный долг этого королевства должно быть очевидно. Ибо бессмыслен этот фонд, обязанный быть опорой всему бюджету, если министры, прикрываясь цивильным листом, окажутся в состоянии через него оплачивать любые свои долги, проводя решения об их уплате сквозь комитет, который считает себя по закону обязанным покрывать эти долги, не опираясь ни на что, кроме факта их существования.

Пятьсот тысяч фунтов — большие деньги. Но они — ничто по сравнению с тем головокружительным принципом, руководствуясь которым, парламентарии одобрили выделение этой суммы, — принципом, который можно именовать плодовитой матерью еще сотни таких же голосований. Даже ущерб государственному долгу кажется не такой большой бедой в сравнении с ущербом общественной морали и крепости строя, нанесенным открытием бездонной бочки коррупции зафиксированным принципом оплаты долгов по цивильному листу постфактум. В случае если способность волюнтаристской отмены действия одного закона, а также необходимость оплачивать долг цивильного листа по другому закону, останутся незамеченными, то они приведут к такой практике кнута и пряника, что парламент сам станет наилучшим придатком и инструментом волюнтаристской власти, который только способен помылить человеческий ум. И это не прошло незамеченным. Между народом и его представителями начались конфликты. И основной их причиной является фракция двора.

В таких проблемах легко может запутаться даже самый мудрый человек, они могут вести в ступор даже самого смелого. Ибо, по большей части, все это в новинку. И предки тут нам ничем помочь не в состоянии. В лучшем случае мы можем следовать духу принятых ими ранее решений. Я стараюсь внимательно рассматривать общественные проблемы. Мотивы, по которым эти наблюдения публикуются, кажутся мне достойными. Но я не знаю, каким будет лучший план по их решению и будущему купированию. Мое дело — начать публичное обсуждение вопроса. Пусть над его решением подумают другие. Ведь и авторы медицинских трудов нередко крайне скрупулезно описывают истории тех болезней, лечение которых им неизвестно.

При поиске решения проблем парламента обычно первыми приходят идеи по сокращению сроков службы парламентариев и исключению всех или большинства чиновников, занимающих места в Палате общин. Сколь бы эффективными ни были эти средства — уверен, в текущих условиях они неприемлемы. Первым делом необходимо восстановить избирательное право. А что там потом надо менять в государственном устройстве — это вопрос, требующий глубокого и вдумчивого исследования.

Если бы я писал лишь для того, чтобы удовлетворять популярные вкусы, то я не постеснялся бы, как и все остальные, восхвалять решения известных теоретиков, которые, однако, даже их самые преданные сторонники не спешат воплощать на практике. Признаюсь, не верю я ни в трехлетний срок избрания парламентариев, ни в закон, регулирующий занятие мест в Палате общин. Что касается первого — может так случиться, что он скорее помешает, нежели поможет в достижении тех целей, ради которых задумывался. Не говоря уже про ужасные народные беспорядки, вызванные частыми выборами, — лично я боюсь каждые три года отправлять приличного человека воевать с казначейством. Понятно ведь, кто в этой борьбе проиграет. Каждый, кто внимательно следит за общественными делами, дабы основывать свои теории на опыте, знает, сколь непомерно велика власть министров в первой и последней сессии парламента, когда его члены либо еще, либо уже непрочно сидят в своих креслах. Опытные парламентарии, с которыми мне довелось беседовать, при обсуждении законов постоянно делали уступки двору из-за неизбежных и определяющих их судьбу выборов. Данную проблему, если причиной ее является все-таки текущее положение дел, едва ли возможно решить с помощью уменьшения срока службы парламентариев до трех лет, ибо до тех пор, пока влияние исполнительной власти на выборах не будет сведено к нулю, чем чаще будут переизбираться парламентарии, тем более зависимыми от власти они будут, тем чаще они будут вынуждены идти на поводу у ее интересов, ведясь на бесконечные ресурсы цивильного листа. Конечно, для уменьшения ее влияния на выборы можно и нужно принять определенные меры. И не важно, планируется ли увеличить или же уменьшить срок службы парламентариев. Ничто не справится с данной проблемой лучше, чем успешная попытка сделать предвыборную гонку и ее частые и крайне опасные столкновения независимыми сначала от денежных, а затем и от личностных аспектов. Так как я лишь выражаю свое мнение по данному вопросу, а не защищаю определенную позицию, надеюсь, что мне простят и следующее наблюдение. Я никогда не встречал серьезного политика, который бы считал сокращение срока парламентских полномочий средством улучшения нашего политического строя. Господа, которым близко дело народа, готовы в этом узреть следы коррупции. Но даже если мы допустим, что привычка разлагает разум, то придется признать, что с другой стороны она укрепляет его, предоставляя ему опыт. Слово опытных людей всегда будет обладать весом. Оно может противоречить рассуждениям менее опытных политиков, которые, обладая более чистыми помыслами, все же не в состоянии здраво оценить положение дел. Не говоря уже о вульгарной и свойственной молодым ошибке: каждого политика считать коррумпированным — считать его мнение по любому государственно важному вопросу результатом хищнического интереса.

Следующая любимая спасительная мера — закон, регулирующий занятие мест в парламенте. И в ее основе тот же принцип: вера большинства в безотказность законов и правил при решении общественных проблем. Будучи умеренно критичным — в отличие от чрезмерно уверенного большинства, — я скажу лишь, что и в данном случае надо крепко и хорошенько подумать. Нелегко предвидеть итоги исключения из парламента тех, кто занимает государственные должности в таких больших и важных институтах, как армия и флот. Возможно, было бы лучше, будь у них шкурный интерес в существовании нынешнего строя. Данный вопрос совершенно не походит на запрет занимать места в парламенте для офицеров, имеющих определенные источники доходов, или, возможно, на лишение младшего командного состава права голосовать на выборах. Первое правило касается очень малого количества людей, второе — незначительного. Но карьерный, профессиональный армейский и флотский интересы, разделяемые многими влиятельными, одаренными и богатыми людьми, и создали это королевство. Эти интересы должны иметь свое представительство, иначе может случиться так, что они вынуждены будут разрушить институты, в работе которых сами не принимают участия. В этом вопросе не надо мелочиться, но и не стоит думать, будто каждого хорошего человека нужно допускать до управления страной. Тут ведь есть множество серьезных проблем. Я их сейчас касаться не буду, ибо они не связаны с моей нынешней целью. Просто хочу продемонстрировать читателю сложности, сопровождающие всякие серьезные изменения в государственном строе. Дабы он увидел, что не дать могущественному двору оказывать влияние на парламент — если не лишить его этого могущества — мягко говоря, сложно. И, возможно, в том случае, если сделать этого цивилизованным путем не удастся, то необходимо пойти по куда более страшному и опасному пути. Хорошо подошли бы тут закулисные и подковерные методы. Наука уклоняться от прямых столкновений, и так неплохо развитая теперь, была бы доведена тогда до совершенства. Ведь немало мудрости состоит в понимании терпимого количества зла, иначе, в попытке сохранить чистоту в деградирующих обстоятельствах, вместо выжигания существующих порочных практик можно создать новые виды коррупции, скрывающие и защищающие прежние ее проявления. Без сомнения, в идеале ничто не должно влиять на решения члена парламента. Но из всех видов влияния, на мой взгляд, быть подконтрольным власти менее всего позорно тому, кто и так является ее представителем, к тому же стране так спокойнее. Я не стал бы указывать на открытое давление на парламентария посредством его государственной службы, пока не смог бы ограничить влияние контрактов, взносов, взяток и прочих коррупционных приемов, столь масштабно используемых двором, и которые будут использоваться до тех пор, пока на них будет спрос и предложение. Наше государственное устройство балансирует на вершине крутого холма, окруженного глубокими водами. Создание любого плана по реформированию столь сложно устроенного правления вкупе с еще более сложными обстоятельствами представляет собой огромную трудность, в преодолении которой разумный человек всегда будет сомневаться, осторожный — медлить, а честный — иметь совесть не обещать. Те, кто берется за дело, не подумав или не рассчитав собственных сил, не уважают ни других, ни себя. Таковы мои мысли, может и не обоснованные, зато честные и беспристрастные, открытые для обсуждения серьезными людьми, заботящимися о стране и понимающими, что может ей больше всего помочь, а что навредить.

И правда: в нашем теперешнем положении, при гигантских доходах, непомерном долге, сильных институтах, когда правительство само оказалось и банкиром, и торговцем, лично я не вижу иных способов сохранить в народных представителях стремление защищать общественный интерес, кроме как с помощью вмешательства массы самого народа, будь оно вызвано какими-то ужасными и безумными действиями и радикальными инновациями. Вот тогда народные представители не смогут плевать на закон и вводить волюнтаристское правление. Подобное народное вмешательство — дело не очень приятное. Но если бы такая практика была регламентирована законом, то к ней прибегали бы только в тех случаях, когда становилось бы ясно, что нет другой возможности защитить подлинные принципы этого строя.

В прошлом веке активнее всего занимались рассмотрением и исправлением ошибок монархии, в этом веке — ошибок парламента. Но исправлять ошибки парламента можно и не прибегая к его помощи, да и едва ли сам парламент может начать их исправлять. До тех пор, пока народ снова не будет уверен в правительстве, он должен особое внимание уделять поведению своих представителей. На народных и корпоративных сходах нужно устанавливать стандарты оценки их работы. Нужно постоянно и точно фиксировать, кто как голосовал по важным вопросам.

Это поможет. Поможет обнаружить тех, кто, безоговорочно поддерживая исполнительную власть, потерял уже всякое достоинство и уверенность в решении общественных проблем. Кто спутал лучших людей с худшими. Кто вместо того, чтобы укреплять и объединять государство, ослабляет и разрушает его. Даже тот, кто больше озабочен властью и порядком, нежели свободой его собственной страны, все равно собирается покончить с нынешним курсом безоговорочной поддержки двора. Ведь именно она является источником всех тех расстройств, страшась которых, он обращается к фракции, являющейся единственной их причиной, ибо именно она ослабляет стабильно действующую власть в государстве. Проблемы растут из-за его неразумных и нелепых усилий — а то вовсе лишь их имитации — эти проблемы разрешить.

Марионеточная администрация ни на что не способна, или, скорее, она создана ни на что не способной, дабы все видели ее второстепенность и потому не подчинялись ее указаниям. Но ведь никто не будет уважать законы, если презирает их защитников: а их будут презирать, так как нет у них власти, идущей от короны или от королевства. Никогда еще парламент так не поддерживал министров. Парламентская поддержка зависит от министерства — она не зависит ни от конкретного человека, ни от признания заслуг. Так стало ли правительство сильнее? Нет, оно слабеет день ото дня. Народный поток каждую минуту отрывает от него куски. Давайте будем учиться на опыте. Правительству нужна не наша поддержка, ему нужна реформа. Если исполнительная власть зависит от общественного мнения, то, конечно, она не на адамантовой скале стоит — но зато хотя бы стоит. А если она зависит от прихотей конкретных людей, то ее постоянно трясет, ведь у нее нет основания. Повторяю: кто поддерживает любую власть, подрывает государство. И вот почему. Интересы двора реализуются вне зависимости от качества власти: благородные ли там люди, безродные ли, мудрые или глупые, уважаемые или опозоренные. А потому двор не заинтересован ни в постоянном существовании какого-то института, ни в проведении долгосрочной политики. Ничто не мешает двору изливать свои капризы и чувства на слуг народа. Система управления открыта к перманентным потрясениям и переменам, основанным на принципах заговорщиков и их интригах. Нет ни стабильности, ни постоянства. А потому от такой службы бегут все приличные люди. Люди благородные и способные, полные духа, который и должен наполнять государственных деятелей в свободной стране, борясь против заговорщиков, желающих контролировать их действия и богатства — охотно пожертвуют и тем и другим ради своей страны. Они доверятся работающему парламенту, ибо тот будет реально работать. И им будет известно, что если сами они не сделали ничего плохого, то парламент поддержит их, в противном же случае они не смогут уберечься от его суда. Как бы ни было ужасно такое положение дел, оно все же почетно. Но когда всего за час одно и то же собрание безо всякой причины может самого уважаемого и высокопоставленного своего члена кинуть на растерзание волкам — такое положение дел не только опасно, но и позорно. Его будут одинаково сторониться все разумные и честные люди.

Таков результат разделения двора и администрации и разобщения политиков между собой. Первое уничтожило законность власти, второе сделало всякую оппозицию беззаконной власти невозможной. Нет, можно восстановить нормальное правление, если, конечно, приличные люди соберутся и твердо решат не подчиняться администрации до тех пор, пока кучка «людей короля», узурпировавшая и удерживающая власть, не будет разбита и рассеяна, а их труды не будут сравнены с землей. Теперешнее поведение политиков, поддерживающих получившийся живой труп законной власти, подчиняющихся ему или же с ним сотрудничающих, является маркером того, как будут относиться к любой следующей администрации. Всем ясно, что существование данной фракции несовместимо с общественным спокойствием и целями хорошего правления, а потому, если политики выступят против нее, то вскоре уже не смогут служить короне; если же они подчинятся ей, то утратят доверие страны. До тех пор, пока министры публично не отрекутся от нынешней системы управления государством, то что бы они ни говорили, можно быть уверенными: они куда больше стремятся получать зарплаты, чем исполнять свои обязанности. Если же они не отрекутся, то мы поймем, из какого теста они сделаны. Именно в таких вопросах избиратели и должны следить за поведением своих избранников. Избиратели должны одинаково воспринимать как голос парламентария, поданный в поддержку такой администрации, так и решение принять предложенную ему должность как активное, так и пассивное с ней согласие. Особо должны волновать избирателей знаменитые скептицизм и изменчивость мнений членов парламента. Ведь они служат одним из главных оснований той губительной системы управления, что разрушила все добродетельные, почетные и полезные связи в королевстве.

Заговорщики с большим успехом пропагандировали доктрину, прикрывающую все эти акты измены. И пока она продолжает одобряться, бессмысленно будет искать сильную оппозицию партии двора. Доктрина эта состоит в следующем: все политические связи по природе своей фракционны и как таковые должны быть разорваны и уничтожены. Формирование администрации должно быть основано только на личных качествах, оцениваемых самими заговорщиками, без привязки к партии или весу самих политиков. Такое решение было объявлено лично главой партии двора — эрлом Бутом — в речи от 1766 года против тогдашней администрации — единственной администрации, против которой он выступил публично.

И неудивительно, что такие вот люди выступают с такими вот заявлениями. Политики, враждебные всякому строю, всегда пытались приравнивать личные связи к политическим. Причина тому очевидна. Пока люди связаны друг с другом, им куда легче противостоять злодейским планам. Совместно люди не только могут обнаруживать такие заговоры, но и бороться с ними. Но когда они оторваны друг от друга, без организации, порядка или дисциплины, между ними нет ясной коммуникации, им трудно советоваться друг с другом и практически невозможно координировать свои действия. Если люди не знакомы с принципами друг друга, не знают способностей друг друга, не имеют выработанных совместными действиями привычек и предпочтений, то между ними не может существовать уверенности, дружбы, общего интереса. И потому они не могут единообразно, непоколебимо или эффективно совершать политические действия. Имея связи, даже самый жалкий человек получает часть функций и авторитета чего-то большего, нежели он сам. Вне связей даже величайший талант не способен трудиться на благо общества. Лишь самые тщеславные могут тешить себя мыслью, будто их личных, никем не поддерживаемых, отрывочных, беспорядочных усилий хватит для того, чтобы одолеть искусные планы и масштабные заговоры амбициозных граждан. Когда объединяются порочные люди, должны объединяться и добродетельные, иначе они — один за одним — падут бесславными жертвами односторонней борьбы.

Тому, кто верит в государство, мало быть просто хорошо к нему расположенным, мало никогда не делать зла, всегда голосовать сердцем и осуждать все, что вредит интересам страны. Такие безобидные и бездеятельные личности, занимающиеся защитой одних и изобличением других, совершенно не способны исполнять общественные обязанности. Ибо долг требует, он велит, чтобы правильные меры не только озвучивались, но и применялись, чтобы злодеяния не только выявлялись, но и пресекались. Когда политик перестает эффективно исполнять свой долг — он практически предает оказанное ему доверие. Человек, который всю жизнь поступал правильно, но старался все сделать так, чтобы ни одно его усилие ни к чему не привело, не может считаться разумным.

Меня не удивляет, что поведение большинства партий мотивировало мягких и порядочных людей не заводить каких-либо политических связей. Признаю, обзаводясь ими, люди часто становятся узкомыслящими, нетерпимыми и агрессивными, что они связывают идею общего бл