Оглавление

КРИСТИН ЭВАНС
ОБЫЧНАЯ ЛЮБОВЬ
КНИГА ВТОРАЯ

Глава 1

Она не помнила, как оказалась на улице. Не помнила, как прошла через блестящий, холодный холл, как двери лифта с тихим шипением раздвинулись перед ней, пропустили и сомкнулись за ее спиной, словно похоронив ту женщину, которая всего пятнадцать минут назад поднималась наверх — с надеждой, с предвкушением, с коробкой дурацких, но таких дорогих его сердцу круассанов.

В ушах стоял оглушительный звон. Не звук, а его полная, абсолютная противоположность. Вакуум, в который ушли все шумы мира: гул машин, отдаленные голоса, шелест ветра в кронах деревьев. Осталась только эта пронзительная, свистящая тишина, будто после мощного взрыва, когда слух еще не успел опомниться и вернуться. Но возвращаться было не к чему. Ее мир, только что обретший цвет, звук и объем, снова схлопнулся. Стал плоским, черно-белым и беззвучным.

Она шла, не чувствуя под собой асфальта. Ноги были ватными, непослушными, двигались сами по себе, повинуясь древнему, животному инстинкту — бежать. Бежать от боли, от унижения, от того образа, что был выжжен на сетчатке ее глаз раскаленным железом. Руслан у окна. Его прямая, уверенная спина. И Елена. Елена, которая не просто стояла рядом. Она была в его личном пространстве, в той самой интимной зоне, куда Ксения сама входила с замирающим от счастья и трепета сердцем. Длинные, ухоженные пальцы с безупречным маникюром поправляли узел его галстука. Движение было плавным, привычным, почти собственническим. И на его лице не было ни удивления, ни сопротивления. Была… расслабленность. Та самая, с которой он позволял поправлять себе воротник Ксении, но только сейчас, в этом жесте, читалось что-то гораздо большее. Что-то, что годами входило в привычку, врастало в ежедневный ритуал.

А потом был звук. Глухой, коробочный удар о полированный бетонный пол. Она посмотрела вниз и увидела рассыпавшиеся по стороне, маслянистые круассаны. Они лежали там, на полу, у ее ног, жалкие и нелепые, как и ее вера в сказку. И этот звук, этот негромкий хруст сломанного теста, наконец, прорвал плотину. Слез не было. Была только ледяная пустота, сковывающая изнутри.

В руках, сжатых в белых от напряжения суставах, отчаянно дребезжали ключи. Она не понимала, откуда они взялись. Потом смутно вспомнила — автоматическое движение, привычка: проверить, есть ли ключи в кармане, перед тем как выйти из машины. Ее машины. Старенькой, потрепанной, пахнущей детскими крошками и влажной собачьей шерстью, хотя собаки у них не было уже три года. Контраст между этим запахом и ароматом кожи и парфюма в салоне его автомобиля был настолько разительным, что ее на секунду стошнило. Просто сухой, болезненной спазм сжал горло. Она остановилась, оперлась ладонью о шершавый ствол какого-то дерева, пытаясь отдышаться.

И тут тишину в ее ушах, эту звенящую, невыносимую пустоту, разорвала вибрация. Сначала одна. Настойчивая, ползучая, как жук под кожей. Потом вторая. Третья. Телефон в кармане куртки вздрагивал, упрямо и безжалостно возвращая ее к реальности, которую она так отчаянно пыталась оставить позади, в том стеклянном гробу его офиса.

Она не смотрела на экран. Не нужно было. Она знала. Знала эти одиннадцать цифр, которые за последние месяцы стали для нее не просто номером, а проводником в другую жизнь. Каждый звонок раньше заставлял ее сердце биться чаще, по губам разбегалась глупая, счастливая улыбка. Сейчас же каждый вибрационный импульс отзывался в ней новой волной боли. Он звонил. Наверное, увидел ее. Увидел разбитую коробку, рассыпанные круассаны. Понял, что она все видела. И теперь он пытался что-то объяснить, найти слова, которые, как ему, наверное, казалось, смогут все исправить.

Но ничто не могло исправить этого. Никакие слова. Потому что она не просто увидела сцену. Она ее почувствовала. Прочувствовала каждой порой, каждым обожженным нервным окончанием. Эта картина была не просто изображением, она была квинтэссенцией всего ее тайного, вытесненного страха. Страха, что она — временная. Что она — забавное развлечение, «отвлеченное хобби», как когда-то ядовито заметила сама Елена. Что ее мир с его вечными проблемами, ипотекой, детскими соплями и вечно горящими пельменями — это что-то чужеродное, несовместимое с его миром власти, денег и безупречных женщин в идеально сидящих костюмах.

И этот страх оказался прав. Он кричал ей об этом в лицо вот этим немым, черно-белым кадром: Руслан и Елена. Два сапога пара. Два сильных, красивых, успешных человека, связанных общим прошлым, общим бизнесом, общими жестами. А она — Ксения, тридцатилетняя разведенка с двумя детьми и кучей проблем, — просто забрела не в свой офис и увидела то, что видеть не была должна.

Телефон продолжал вибрировать. Назойливо, без перерыва. Он не сдавался. Руслан никогда не сдавался. Это было одно из тех его качеств, что сводило ее с ума, а потом покоряло. Его настойчивость, с которой он входил в ее жизнь, ломал ее сопротивления, стирал границы. Сейчас эта настойчивость казалась удушающей, агрессивной. Он не давал ей просто уйти. Не давал ей права на эту боль, на это бегство. Он требовал объяснений, диалога, немедленного решения проблемы. Как будто все можно было решить парой правильных фраз.

Она вытащила телефон из кармана. Экран светился ослепительно ярко в наступающих сумерках. «Руслан». И счетчик пропущенных вызовов неумолимо полз вверх. Пять. Шесть. Семь. Палец сам потянулся к кнопке отказа, но она не нажала. Вместо этого она зажала кнопку питания. Телефон затребовал подтверждения. «Выключить устройство?» Да. Выключить. Выключить все. Его звонки. Его мир. Его ложь. Его… любовь? Была ли это любовь? Или это была просто красивая, дорогостоящая иллюзия, которую он для нее создал, как создавал успешные бизнес-проекты?

Экран погас. Телефон стал просто холодной, безжизненной пластмассовой коробкой в ее дрожащей руке. Теперь в ушах снова стояла та самая, желанная и мучительная тишина. Полная. Абсолютная. Ее не нарушало ничего, кроме стука собственного сердца, отдававшегося в висках тяжелыми, неровными ударами.

Она снова заставила ноги двигаться. Куда? Не имело значения. Лишь бы подальше. От этого здания, от этого района, от всей этой жизни, в которую она так глупо поверила. Она шла по улицам, не видя лиц прохожих, не различая вывесок. Мир вокруг и вправду стал черно-белым, как старый потрескавшийся фильм. Исчезли краски: ярко-желтая листва, синева осеннего неба, красные огни светофоров — все превратилось в оттенки серого. Безрадостные, унылые, как ее жизнь до него.

До него. Мысль зацепилась за это «до». Как же она жила до него? Ах, да. Режим выживания. День сурка. Работа, дом, дети, ипотека. Бесконечный круг обязанностей, где не было места для нее самой, для Ксении-женщины. Она была тенью, обслуживающим персоналом для собственной жизни. И тогда это казалось нормой. Серая, унылая, но предсказуемая и потому безопасная норма.

Потом он появился. С его улыбкой, его вниманием, его миром роскоши и возможностей. Он ворвался в ее серую реальность как ураган, перекраивая все, даря ей новые ощущения, новые эмоции. Он заставил ее почувствовать себя снова живой, желанной, увиденной. Он показал ей, каково это — быть счастливой. И в этом был самый страшный, самый жестокий подвох. Потому что, познав вкус рая, возвращаться в ад было в тысячу раз мучительнее.

Она дошла до какого-то сквера, почти пустого в этот час. Сели на холодную, влажную скамейку. Тело вдруг налилось свинцовой тяжестью, ныли все мышцы, будто она только что пробежала марафон, а не прошла несколько кварталов. Дрожь, которую она до этого сдерживала, вырвалась наружу. Она затряслась вся, мелкой, неконтролируемой дрожью, зубы выбивали дробь. Она обхватила себя руками, пытаясь согреться, но холод шел изнутри, из самой глубины, откуда его уже нельзя было изгнать.

Перед глазами снова и снова прокручивался тот момент. Не весь, а отдельные, самые острые кадры. Его профиль. Расслабленный. Уверенный. И пальцы Елены на шелковом узле его галстука. Этот жест был таким… домашним. Таким привычным. Таким правильным. И она, со своей коробкой круассанов, была в этой картине лишней. Чужеродным элементом, случайно попавшим в чужой кадр.

А ведь всего несколько часов назад она просыпалась рядом с ним. Просыпалась с чувством легкого, пьянящего счастья. Он был ее последней мыслью перед сном и первой — при пробуждении. Его запах на подушке, его крепкие объятия, его низкий, спокойный голос — все это было ее опорой, ее новой реальностью. Она начала верить, что так будет всегда. Наивная, глупая. «Наивно» — так она, шутя, называла свои попытки испечь тот самый торт «Прага», который никак не получался. Теперь это слово приобретало новый, горький смысл. Она была наивной дурой, поверившей в сказку про Золушку.

Мысль о детях пронзила ее, как раскаленный нож. Наташа. Ваня. Они остались у ее матери. Она сказала, что задержится на работе. А сама поехала к нему, чтобы сделать сюрприз. Какой идиотский, дешевый сюрприз! Коробка выпечки! В мире, где он мог купить всю кондитерскую фабрику, она привезла ему шесть круассанов за безумные деньги, купленные в той самой булочной, куда он однажды завез ее после кино, сказав, что это его «слабость с институтских времен». И она, как дура, запомнила. Вложила в этот жест всю свою нежность, всю свою надежду на их общее будущее.

А что теперь? Теперь ей предстояло вернуться к детям. Смотреть в их глаза. Отвечать на вопрос: «Мама, а что случилось? Почему ты опять плачешь?» Или, что еще хуже, на вопрос: «А дядя Руслан к нам приедет?» Как она сможет им объяснить, что дядя Руслан, который водил их в цирк, который помог Ване собрать сложный конструктор, который нес на руках заснувшую Наташу с машины до квартиры, оказался… кем? Кем он оказался? Лжецом? Изменником? Или просто мужчиной, который не смог разорвать связь с прошлым? Неважно. Суть была одна — он принес ей боль. Невыносимую, уничтожающую боль.

Она сидела на скамейке, не зная, сколько прошло времени. Сумерки сгущались, фонари зажигали свои блеклые, желтые глаза в этом черно-белом мире. Становилось холодно. Прохожие, редкие в этом месте, бросали на нее любопытные взгляды: женщина одна, в хорошем, но помятом пальто, сидит на скамейке и просто смотрит в никуда. Может, пьяная? Может, сумасшедшая? Ей было все равно. Ей было все равно на все.

Внезапно ее тело снова содрогнулось от внутреннего импульса. Рука сама потянулась к карману, к выключенному телефону. А вдруг… вдруг есть какое-то объяснение? Вдруг она все неправильно поняла? Вдруг это была просто… работа? Коллега поправляет галстук перед важной встречей? Но нет. Она видела их лица. Видела ту самую, неуловимую, но безошибочно читаемую интимность, которая возникает только между людьми, чьи тела и души когда-то были близки. Это не была работа. Это была жизнь. Их общая жизнь, в которой для Ксении не нашлось места.

Она резко встала со скамейки. Голова закружилась от резкого движения. Нужно было идти домой. К детям. В свою старую, надежную, серую жизнь. Там не было счастья, но там не было и такой ломающей боли. Там была рутина, которая, как наркотик, притупляла все чувства. Она снова должна была стать тенью. Обслуживающим персоналом. Мамой, сотрудницей, должником по ипотеке. Ксенией-женщиной больше не существовало. Ее на короткое время выдернули из небытия, показали ей рай, а затем с еще большей силой швырнули обратно, в ад, но теперь с памятью о потерянном рае. И это было самым жестоким наказанием.

Она побрела к остановке. Движения ее были механическими, заученными. Сесть в автобус, проехать десять остановок, выйти, зайти в магазин купить молока и хлеба, потому что дома уже, наверное, кончилось. Подняться на третий этаж. Обнять детей. Сделать уроки с Наташей. Уложить спать Ваню. Лечь в постель. И… и что? А больше ничего. Больше не будет этих сообщений, от которых замирало сердце. Не будет его звонков с вопросом: «Спишь?» Не будет его объятий, в которых таяли все ее тревоги. Не будет его голоса, который говорил ей, что она — самая красивая, самая желанная, самая лучшая.

Все это кончилось. Разбилось вдребезги на холодном полу его офиса, вместе с теми дурацкими круассанами. И теперь ей предстояло жить с этими осколками. Жить, постоянно помня, как режут их острые края.

Она села в подошедший автобус, заплатила за проезд, нашла свободное место у окна. За стеклом проплывали серые улицы, серые дома, серые лица. Мир окончательно потерял цвета. Он снова стал черно-белым. И самым ужасным было осознание того, что она сама, добровольно, разрешила ему раскраситься. И теперь сама же расплачивалась за эту несанкционированную, короткую вспышку цвета в своей жизни. Бегство не принесло облегчения. Оно только подтвердило — бежать ей было некуда. Впереди была только ее старая жизнь, но вернуться в нее прежней она уже не могла. Он изменил ее навсегда, даже своим предательством.

Глава 2

Тишина в квартире была звенящей, густой и плотной, как желе. Она впитывала в себя все звуки: скрип половицы под ногой, тиканье часов на кухне, даже собственное дыхание Ксении, которое казалось ей неестественно громким и грубым. Эта тишина была ее крепостью, ее единственным укрытием. И одновременно — тюрьмой.

Она сидела на краю дивана в гостиной, уставившись в выключенный экран телевизора. Позавчера они с Русланом смотрели здесь какой-то дурацкий комедийный сериал, смеялись до слез, а потом он, все еще смеясь, притянул ее к себе и поцеловал в макушку. Этот поцелуй тогда показался ей таким простым, таким естественным проявлением нежности. Теперь же воспоминание о нем жгло кожу, как раскаленное железо.

На журнальном столике лежал ее телефон. Темный, безжизненный прямоугольник. Орудие пытки. Она выключила его вчера, в том сквере, и больше не решалась включить. Но ее воображение уже дорисовывало картину. Десятки, сотни уведомлений. Пропущенные вызовы. Сообщения. Он не сдавался. Она знала его. Он не из тех, кто отступает легко.

Страх и какое-то извращенное, болезненное любопытство грызли ее изнутри. А вдруг… вдруг там было объяснение? Рациональное, логичное, такое, что все расставит по местам и развеет этот кошмар? Но другая, более сильная часть ее — та, что была вся изранена и истекала кровью, — кричала, что никаких объяснений быть не может. Никакие слова не смогут стереть ту картину: его расслабленную позу, ее уверенные пальцы на его галстуке. Это был не просто жест. Это был язык их общего прошлого, языка, на котором она не говорила и никогда не сможет выучить.

Сжав зубы до хруста, она потянулась к телефону. Палец дрожал, когда она нажала на кнопку питания. Устройство ожило, завибрировало, замигало разноцветными иконками. И тут же, будто его кто-то поджидал, экран осветился входящим вызовом.

РУСЛАН.

Сердце Ксении провалилось куда-то в пятки, а потом с силой рванулось в горло, забилось в висках тяжелой, неровной дробью. Звонок был настойчивым, почти гневным. Она представляла, как он сидит в своем кабинете, сжав челюсти, с телефоном у уха, его темные глаза полны нетерпения и, возможно, раздражения. «Ну же, Ксения, хватит дурить, отвечай». Он всегда был нетерпелив, когда дело касалось их ссор. Не выносил неопределенности, затяжных обид, требовал немедленного выяснения отношений, чтобы тут же все обсудить, разложить по полочкам и поставить на свои места. Как он делал в бизнесе.

Но это была не бизнес-проблема. Это была ее разбитая душа. Ее растоптанное доверие. Этому не было места в его упорядоченном мире управляемых кризисов.

Звонок оборвался. В наступившей тишине она чуть не задохнулась. Но через несколько секунд телефон снова завибрировал. Уже не звонок. Сообщение.

Она не хотела смотреть. Не хотела! Но ее пальцы сами потянулись к экрану, скользнули по нему, открывая мессенджер.

Первое сообщение всплыло как приговор:

«Ксения, это не то, о чем ты подумала! Позволь мне объяснить!»

Глаза застилала пелена. Она сглотнула ком в горле, пытаясь прочесть дальше. Сообщения шли одно за другим, отмечаемые серыми отметками «прочитано». Каждое новое прочитанное слово — это новая игла, вонзаемая в и без того израненное сердце.

«Ты все неправильно поняла. Это была просто работа.»

«Елена поправляла галстук перед важным созвоном с японскими партнерами. Это просто привычка, ничего больше!»

«Ответь мне. Пожалуйста.»

«Я не могу так. Где ты? Я приеду.»

«Ксюша, прошу тебя. Не делай так. Давай поговорим.»

«Ксюша». От этого уменьшительно-ласкательного, которое он использовал так редко, только в самые сокровенные моменты, по телу пробежала судорога. Слезы, наконец, вырвались наружу, горячие, соленые, обжигающие щеки. Они текли ручьями, беззвучно, сотрясая ее изнутри. Она рыдала, зажимая рот ладонью, чтобы не разбудить детей, спавших в соседней комнате.

Он звонил снова. Настойчиво. Требовательно. Каждый раз, когда экран вспыхивал его именем, ее тело содрогалось. Это было похоже на пытку. С одной стороны — невыносимая боль, желание, чтобы это прекратилось. С другой — дикий, животный порыв схватить телефон, нажать на зеленую кнопку, услышать его голос. Услышать эти обещанные объяснения. Может, она и впрямь все придумала? Может, ее ревность, ее неуверенность в себе, ее вечный комплекс «недостаточно хорошей» для него снова сыграли с ней злую шутку?

Нет. Она должна быть сильной. Она не может позволить ему снова втереться в доверие, заговорить ее боль красивыми словами, очаровать ее, как он это делал всегда. Она должна защитить то немногое, что у нее осталось — свои осколки, свою боль, свое право на эту ярость и отчаяние.

Собрав всю свою волю в кулак, она снова выключила телефон. Физическое действие принесло минутное облегчение. Тишина. Снова тишина. Но теперь она была наполнена эхом его голоса, отголосками его сообщений. «Это не то, о чем ты подумала… Позволь мне объяснить…»

Она встала и, как автомат, пошла на кухню. Нужно было делать бутерброды детям в школу. Наташа любит с сыром, Ваня — с колбасой. Простые, бытовые действия. Хлеб. Нож. Масло. Пластиковые контейнеры. Она делала все механически, ее пал