автордың кітабын онлайн тегін оқу  Теория одиночного мореплавателя

Жиль Греле

…человек, любящий окружение себя

[…un homme qui aime à se circonscrire].

— Жан-Жак Руссо(1)*

Предуведомление

Это книга, в которой море приходит в теорию. Это книга о теории, которая не берет море в качестве своего объекта, но изобретает себя в качестве субъекта непосредственно на море, из-за мира и по его случаю.

Перед вами не скрупулезное исследование случая одиночного плавания; не эссе, тематизирующее хождение под парусом, словно поход в горы или езду на велосипеде, в качестве некоего введения в философию или в своего рода духовную практику; не руководство, где я, надев шляпу инструктора по парусному спорту, делюсь знаниями о море и лодках; это также не отчет о моих плаваниях.

Что еще я должен сказать? Меня мало что связывает с пилотом моторного спорта, коим является современный яхтсмен, или с искателем приключений, пересекающим моря и океаны в поисках достижений, достойных рекорда, или даже с путешественником, который рассматривает парусный спорт как исследование дальних стран.

Пилот, авантюрист, путешественник — вот три вида одиночного плавания. Я не отношусь ни к одному из них.

Конечно же, я хожу под парусом. Почти столько, сколько себя помню: мне не было и года, когда родители начали брать меня с собой на воду. Затем мой разнообразный морской опыт копился, и порой я проводил в море более шести месяцев в году, пока наконец, около 10 лет назад, не обосновался на воде, исполнив свое пожизненное намерение жить на борту без каких-либо перерывов и перспектив возвращения на сушу. И чаще всего я плаваю один — по склонности и по правилу метода. Но очень далеко не заплываю — скажем, дальше Ирландии и Азорских островов. Также я всегда стараюсь ходить в благоприятную погоду. Если я добавлю, что моя лодка — крепкий мореходный парусник длиной 11 метров и весом 10 тонн(2) — при любых обстоятельствах может управляться в одиночку, вы тотчас поймете, что в моих морских заслугах нет решительно ничего выдающегося, ничего достойного спектакля. Так зачем же мне нужна этикетка, которая, похоже, была предназначена для морских зрелищ?

Я понимаю «одиночного мореплавателя» в радикальном (человеческом, не иначе как человеческом), а не в спектакулярном (или же мирском, слишком мирском) смысле. Другими словами, я стремлюсь вырвать это означающее из ритуалов и ярлыков, в которые облекает себя мир, — включая сюда и те, где море становится манящим уходом от мира, — и сделать его именем: именем самого человека, человека, освобожденного от мира, возвращенного к себе самому. Именем, в котором имеются отзвуки [Биографии] обыденного человека Франсуа Ларюэля и, более того, [Прогулок] одинокого мечтателя Жан-Жака Руссо, если мы здесь ограничимся лишь двумя великими траекториями мысли, которые в какой-то мере близки к пути, который я прокладываю:

(I) пути строгого знания дел человеческих (иными словами, гнозиса, а не человеческой науки);

(II) пути экзистенциального восстания против мира-мысли, который есть философия (то есть пути реальной жизни, а не реализации).

Таков скудный путь — унилатерально-дуальный или дивидуальный/дивинизированный [divi(ni)sée]* — антифилософии как строгого гнозиса.

Мореплаватель-одиночка, которым я являюсь, не вписываясь ни в один из модусов — скоростные регаты, авантюрные подвиги и дальнее плавание, — добавляет к ним еще один, превращающий сей триплет в четверицу. Итак, наряду со спортсменом, искателем приключений и исследователем у нас есть антифилософ.

Как и полагается в таких случаях, четвертое — ключ к организации всего четвероякого устройства, которое оно устанавливает прямиком в реальном, прямиком в человеке, вместо того чтобы позволить тому отчалить в мир: антифилософ, добавляясь к триплету одиночного мореплавателя, выводит его из мирского режима, чей спектакль, каким бы изнуряющим он ни был, не исчерпывает собою всё. Антифилософ определяет мирской режим более радикальным образом для того, чтобы посягать на мирскую жизнь, в самом ее корне взятую в качестве Самодостаточной С(п)екулярности, или СС, в чьи махинации входит смешение реального и реальности, человеческого и мирского, а затем еще и основание подчинения человека реализаторским целям мира, его покорность непрестанным предписаниям, всенепременно практическим, реализовывать и реализовываться. Короче говоря, антифилософ усложняет одиночного мореплавателя, дабы вернуть его к человеческой простоте и иметь возможность противопоставить империи целокупной реализации реальное восстание целостной жизни.

Итак, теория одиночного мореплавателя — это опыт антифилософии.

Не «эссе по антифилософии», поскольку антифилософия как жанр до сих пор практически не существовала(3), а попытка придать антифилософии всецело позитивное измерение. Дать ей меньше, чем систему, но больше, чем взрывы и раскаты: минималистичное, но завершенное устройство, канон (теорию метода) и органон (метод теории), способное вести и выигрывать свою войну за независимость от философии, быть «суверенной ересью» (а не одной из гетеродоксий, которыми философская ортодоксия питается так охотно, что в прошлом веке сумела принять облик того, что сама же переваривает: гетеродоксия стала ее преобладающим способом существования, ее основным способом быть ортодоксальной, способом, который настолько же коварен, насколько и эффективен). Делая его менее уловимым для мира и вскоре вырывая из мировой хватки своей комплексией, теория одиночного мореплавателя не усложняет мореплавателя-одиночку (так как еретическая комплексность — это буквально антипод усложнений гетероортодоксии, или ортодоксии, продолженной средствами гетеродоксии, в первую очередь — критической мысли) — она радикализирует его, возводя на его основании радикальную мысль.

Радикальную: мысль, что зрит вещи в их корне — в Двоице самих вещей, в их грубом антагонизме. И придерживается этого, отрекаясь как от возврата, так и от преодоления, от заботы как об истоке, так и о прогрессе, как от Одного (слияния), так и от Трех (транзакции). Комплексность, которая пускается здесь в дело, — это согласованность Двух, что противостоит ложной простоте (иллюзорной рас-согласованности) Единого и сложностям (несогласностям) Многого.

Двоица прежде всего реального и реальности: человека и мира, моря и суши. И — в конечном счете — реального исключительно как реального и реального реальности, человека и субъекта, человеческого одиночества и одиночного мореплавателя. В равной степени Двоица субъекта и мысли. Мореплавателя и мореплавания. Двоица мысли (антифилософской) и мысли-мира (философской). Двоица равным образом самой антифилософии, чей антидиалектический метод, наполняя содержанием теорию как короткое замыкание практики, изобретает в качестве этики еретика, наступающего на гегемонию реализации.

И как лучше выделить эту Двоицу антифилософии [где метод вмешивается дважды — как отделенное от теории и как то, что придает содержание их разладу, дабы прийти к ней**(4)], чем не написать, сгущая без потерь, слово «ерэтика» [héréthique]? О данной книге можно сказать — это установление ерэтики на самом море. Попытка морской ерэтики.

*

Но не только морской. Море — сущностное, изначальное — не единственная стихия в этой ерэтике. Есть и еще одна, достаточно решающая, чтобы потребовать если не проблематизации (она не входит в цели книги), то хотя бы тематизации, стихия, важность которой я не осознавал, то есть чье существование как самостийного элемента я сначала принял постепенно, неощутимо, за десятилетие написания последующей горстки страниц(5), которые, в свою очередь, всё больше учреждали свой привилегированный рабочий стол и gueuloir***.

Эта стихия — это интернет, подобный морю, открытому для навигации**** и плавания. А эта книга — попытка ерэтики навигации.

Слишком мореходная для тех, кому известна только суша, слишком теоретическая для тех, кто живет только морем и восторгается жизнью, эта книга навряд ли окажется по нраву большому свету.

Не придется она по вкусу и тем, кто, цепляясь за свою индивидуальность высказывающего суждения потребителя как за сокровище, считают делом чести читать только как зрители, для развлечения или получения информации, для подпитки мечтаний или рефлексии, но прежде всего — читать без риска быть субъективно призванными к чему бы то ни было; кто поэтому в моменты чтения читает лишь на отдалении, на достаточно большом расстоянии, чтобы не касаться читаемого ими, не быть затронутым им и чтобы иметь возможность заранее отказаться от принятия каких-либо последствий.

Книга, вне всякого сомнения, будет еще меньше пользоваться популярностью среди членов партии спиритуализма — сторожевых псов* установленного порядка дня сегодняшнего, как и вчерашнего, которые всё предписывают нам действовать как людям мысли, ну а мыслить — как людям действия, чтобы мы не были ни теми, ни другими, ни тем более теми и другими сразу. Псы эти наиболее мирские из всех, поскольку они сочетают свое отвращение к радикализму, составляющее основу их мирскости, с записью в реестры высшего света. Стратегически они будут самыми яростными в своем отношении, то есть тактически наиболее безразличными, если только маловероятное стечение обстоятельств не заставит их проявить снисходительность.

Короче говоря, книга не понравится ни тем, кто заякорен реальностью, проникнут прагматизмом и принимает за теорию лишь те ее части, что спекулятивно возвращают к тому, что они сами делают и что́ делает их самих; ни их двойникам, составляющим с ними полный набор, для кого практика заслуживает внимания лишь после того, как пройдет просеивание через теорию, которая ценна тем более, чем меньше имеет последствий. Обе группы объединяет отвращение к субъективации.

Но это не значит, что будто бы книга не предназначена ни для кого вообще.

В конце концов, вы всегда пишете для одного или нескольких; всякое письмо адресовано.

На это можно возразить: дескать, если не считать обязательных знаков внимания и социальных или профессиональных подмигиваний, стоящих во главе многих произведений, абсолютное большинство произведений лишено всякой адресации. И разумеется, идиот пишет для себя, мерзавец для большинства, имбецил для всех в целом и ни для кого в частности, а кретин для потомков(6). Но в целом никто из них не пишет: они жуют жвачку, льстят, общаются или фантазируют. А коли они пишут, коли мы признаём, что творимое ими — письмо, в таком случае я не пишу. Гипотеза не то чтобы абсурдная, если уж на то пошло, учитывая то, с какой легкостью они пишут: по привычке, по необходимости, по долгу или принуждению, — тогда как для меня сложить слова одно за другим, чтобы образовать малейшее предложение, зачастую задача непосильная. Если слова облегчают им жизнь, если они пишут, как дышат, то я не пишу или же пишу с трудом, пишу так, как задыхаются.

Мореходная и теоретическая, книга эта, во всяком случае, была создана для конкретных людей, которым и посвящается. Ясно, а может быть даже и отчетливо, что они уже признали себя.

[0.0] В Крабе-барабанщике — великой книге Пьера Шёндёрффера о чести и море — авизо национального французского флота натыкается на крохотный парусник, которому, израненному страшной бурей, удается выбраться из непогоды, ложась в дрейфе под парусом. «А, мореплаватель-одиночка, — замечает инспектор по рыболовству, а затем добавляет: — Скоро из настоящих моряков только они и останутся…» Его начальник реагирует жестко и пренебрежительно: «Моряки, настоящие моряки, — это те, кто в море зарабатывает на жизнь, на хлеб насущный»(8).

[0.1] В море идут либо чтобы покинуть мир, очиститься от него, либо чтобы присоединить море к миру, довести мирозатворение моря до возможного предела.

Таково радикальное разграничение — отделение [départ]* — моряков на два типа: согласно описанию человека моря, инспектора по рыболовству, и описанию его начальника, который прежде всего является человеком военным.

Разрывая понятие моряка надвое, разграничение высвобождает точку, исходя из которой оказывается возможным порывать с миром, раздирая саму его ткань, «от начала до конца, — пишет Лардро, — на всём протяжении, где глаз святого различит пунктир»(9); оно учреждает одиночного мореплавателя как гностика, нулевую точку антифилософии.

[0.2] Отделенность одиночного моряка от мира, происходящая из одного его существования (онтологическое одиночество удваивается существованием в качестве одного и приспосабливается к нему), столь же проста и непосредственна, сколь комплексно и трудно то, что следует из его отделения, — если только, будучи возвращенными к своей иллюзорной простоте, эти следствия не обусловят ретроактивно разрыв, откуда они и происходят, совершая посредством махинации обратный захват самого разрыва миром.

Никакой спекулярности между простотой разрыва с миром и следствиями, что вытекают из отделения; иначе восторжествуют секулярность и мир, поглощающий то, что с ним порывает. Мир поглощает его: не просто изничтожает, но переваривает — стремится за его счет увековечить себя, подобно тому как это делает вопрос со своим ответом(10).

[0.3] Теория одиночного мореплавателя: для нее мореплаватель является одновременно объектом и субъектом, и в этом смысле теория не столь уж теоретична (нейтральна, безразлична, эпистемологична), сколь теористична(11) (вооружена, витальна, гностична), она есть то, что позволяет придерживаться нулевой точки, придавая той значение и роль аксиомы для упорядочивания множества теорем, чья комплексность есть поворот — метод в буквальном смысле этого [древнегреческого] слова — от простоты.

[0.4] Теоризм одиночного мореплавателя: если он и выносит что-то из моря, то только ничтожность [vide] светскостей, их аннигилированность [vidange] и ангелированную жизнь [vie d’ange]**, которая один за другим развязывает узлы, что цепляют и удерживают людей за мир, и которую одиночный мореплаватель изобретает для себя пункт за пунктом.