Оглавление

Глава 1. Неизгладимое впечатление

Мне всегда холодно вечерами. На это ничто не может повлиять. Ни летняя жара, ни горячий душ, ни спиртное. Это ощущение, к которому невозможно привыкнуть. Оно хуже зубной боли и голода.

Наши дотошные специалисты проверяют меня — и всех — каждые две недели, и всегда ставят разные витиеватые диагнозы. Меняют курсы препаратов. Дают надменные рекомендации, противоречащие друг другу. Это больше походит на предположения и дилетантские эксперименты, чем на профессиональную деятельность. Я всем говорю, что не верю нашим специалистам из-за их некомпетентности, но на самом деле я не верю, потому что наверняка знаю, в чем дело. А в этом ведь и заключается вера? Нельзя верить в то, что знаешь, потому что вера и знание — разные вещи. Противоположные. Две стороны одной медали.

Я постараюсь вспомнить все. Или хотя бы ничего не забыть.

Когда я попал Туда, все казалось волшебным и захватывающим, хотя на самом деле было непримечательным и отторгающе заурядным. Коридор был прям, свет уныл и однообразен. Нас вели с конвоем, наблюдали и проверяли, кто мы. Кто из нас был сутул и тускл. Кто из нас вытягивал шею, прислушивался и облизывал глазами заскорузлый бетон. Кто из нас хрустел пальцами. Чья походка была тверда. Они следили за нами, а я — за ними. Тогда я не заметил этого, но теперь помню.

«Не пытайтесь запоминать кодовый стук, — сказал замыкающий, — он меняется каждый день. К тому же, вы больше никогда здесь не окажетесь».

Я запомнил кодовый стук. Два удара-пауза-удар-пауза-три удара.

В помещении за дверью не было ничего, кроме нескольких квадратных столов с косолапыми стульями и огромной люстры, позвякивающей едва уловимыми касаниями хрустальных пальцев. Лампы в ней горели, но ничего не освещали. Помещение наполнял какой-то другой свет. Тогда я подумал, что кодовый стук давал сигнал к включению незримого источника освещения.

«Садитесь по парам, друг напротив друга, — сказал караульный, шедший впереди, — снарягу ставьте на стулья по правую руку от себя. Учитесь держать рюкзак как можно ближе. Он может понадобиться в любой момент». Это был хороший совет.

Напротив меня сел Авраам Линкольн. Сел, копируя свой каменноликий монумент, источающий отражение спокойной могущественности. Но я знал, что это был не Линкольн. Не по той причине, что шестнадцатый президент давно почил, а потому, что нам всегда выдавали маски. Они были неотъемлемой частью экипировки операционных отрядов. Никому из нас нельзя было знать друг друга в лицо, нельзя было знать имён и привычек, страхов, слабостей друг друга. Так из нашего дела исключали эмоциональную составляющую. И правильно делали. Точнее, пытались делать правильно.

Авраам Линкольн говорил шелковым женским голосом. У него были аккуратные руки, стянутые в запястьях грубыми манжетами тактической куртки. Авраам смотрел на меня прорезными глазницами, и я не знал, какого цвета у него настоящие глаза. Когда я увидел Авраама впервые, я дал себе слово найти его вне сна.

Среди нас не было главных героев. Герои — были, но, по большей части, они являлись отморозками, которые не понимали, на что идут, и им везло. Так было не только у нас. Так происходит почти везде — в соответствии с негласными фундаментальными законами повседневности.

Тем не менее, этих героев чествовали, награждали и ставили в пример, а потом (в некоторых случаях даже сразу после церемонии признания заслуг) они брали штыковую лопату и рубили на куски своих собак, которые в приступе одиночества погрызли дряхлый тапок. Самоотверженные, благородные, милосердные и храбрые герои тоже случались, но гораздо реже. И они не были главными, так как не выставляли судьбоносных подвигов напоказ. В моей памяти тоже есть главный герой — и это не я. Это — Авраам Линкольн. Точнее, та, кто скрывался под его маской в нашу первую встречу.

Нам всегда выдавали разные маски. На каждую вылазку, каждый инструктаж, каждую операцию. Они записывали, какие маски мы выбираем. Я был в хранилище масок — отчужденном стерильном ангаре, наполненном светом ультрафиолетовых дезинфицирующих ламп и тысячами лиц. В их числе были не только известные персонажи, но и неузнаваемые лица. Для тех, кто не хочет брать на себя ответственность. Но какую бы маску ни выбирала главная героиня моей памяти, я всегда узнавал ее.

Мы могли перевоплотиться в кого угодно. Некоторые специально готовились к тому, чтобы стать Мартином Лютером Кингом. Дэвидом Бэкхемом. Мэрилин Монро. Фрэнком Синатрой. Изучали биографии, повадки, акценты. Рассказывали истории из своих «жизней», пока ждали в томительной засаде, пока брели тропами и наблюдали за объектами. Самые желанные актрисы. Самые значимые политики. Самые богатые предприниматели. Тем, кто скрывался под их масками не нужно было зарабатывать репутацию или иметь выдающиеся способности. Все уже было готово. И это одна из причин, по которой многие шли добровольцами бюро «Антифиар», но они не знали подноготной. Они не представляли, с чем им придётся сталкиваться на стороне сна. Никто из нас не знал. К ночным кошмарам невозможно привыкнуть. Дурной сон никогда не бывает предсказуемым, и даже тот факт, что оперативники не теряли связи с самосознанием и понимали, где они находятся, не повышал порога кромешного страха.

И если обычным людям кошмары просто снятся, то в нашу задачу входили поиск и ликвидация причины кошмаров. Мы знали, что искоренить их невозможно, но мы могли сокращать их количество.

***

На первый инструктаж — вместе с Авраамом Линкольном — я отправился под действием ускоряющего кровоток Аспирина и настойки красного перца в надежде, что к возвращению мне станет тепло.

На инструктаже нам рассказали три главных правила оперативника: «Не моргать», «не делать глубоких вдохов», «не прикасаться к гражданским». Моргать запрещалось потому, что за закрытыми глазами время шло быстрее. За кажущуюся долю секунды могло произойти непоправимое и повлечь за собой срыв операции. Глубокие вдохи нарушали энергетический фон. Внутрисонная тварь была очень многообразной, но обладала схожестью в одном — она очень чутко ощущала перемены в эфире сна и реагировала на них непредсказуемым образом. Срыв операции. Физический контакт с гражданскими — теми, кто спал в своих уютных беспечных кроватках и не подозревал о происходящем — мог спровоцировать рассеивание ментального поля. Это значит, что мы рисковали потерять самосознание и перестать понимать, что находимся во сне. Срыв операции.

Разумеется, когда я вернулся с первого инструктажа, мне было холодно. Раньше этот досаждающий холод не был проблемой. Он просто доставлял лёгкий дискомфорт. Но, как и любая игнорируемая проблема, она стала развиваться. Дискомфорт превратился в терзающее недомогание, а ещё позже — в тянущее и отрицаемое предчувствие смерти. Я люблю зиму. Ее волнующийся хруст снега, честную чистоту льда и щиплющую свежесть, но все это — холод внешний, влияние которого можно контролировать. Холод внутренний — это холод неукротимый и необъяснимый. Но наши специалисты не падали духом и продолжали вести записи в медкартах, назначать препараты и комплексные методы избавления от недуга. Холод не был настолько ядовитым, чтобы навредить моему самоощущению в живой мировой суете. Страшна была его причина и, как и всегда, причина преобладала над следствием в величине и важности. Страшен не пожар, а свеча, упавшая на ковёр. Страшно не самоубийство, а импульс, сподвигнувший живого перестать таковым оставаться. В год, когда началась эпидемия ночных кошмаров почти все самоубийства были совершены из-за невозможности спать. Люди негодовали, впадали в истерики, теряли рассудок, писали дёрганые корявые записки, где винили в фатальном решении ночные кошмары. Никто не понимал, что происходит. Это не было вирусом, войной или геноцидом. Невозможно было найти вакцину, оружие или тактику, способную решить проблему или хотя бы подавить ее разрушительные симптомы — ее ошибочно ужасающее следствие. Поэтому бюро «Антифиар» решило отыскать причину.

Я был в одной из первых оперативных групп. Мы не знали, куда шли и что искали, не знали, с чем имеем дело. Как оказалось в последствии, мы даже приблизительно не представляли, что такое сон.

Я откликнулся на объявление о наборе добровольцев, потому что хотел делать что-то важное. Я позвонил по номеру с неброской, геометрически-выверенной листовки, и меня пригласили пройти тестовое «погружение». Оно проходило в вычурном и скучном офисе туристического агенства. Прелестная тонконогая курва вручила мне ознакомительный лист, плеер, желатиновую капсулу в бумажном пакетике, похожем на рубашечный карман, и пеструю автостереограмму. В ознакомительном листе не было никаких соглашений сторон, реквизитов компании и условий. Иного отсутствие гарантий и обязанностей могли бы отпугнуть, но на меня отсутствие утомительной бюрократии произвело противоположный эффект. Только последовательность действий — точно, кратко, без излишеств. Я спросил у тонконогой курвы, для чего нужно стереоизображение. Она ответила: «Стереоэффект основан на бинокулярности человеческого зрения. Мы воспринимаем мир двумя глазами. При этом правый и левый глаз видят одну и ту же картинку с разных ракурсов. Обрабатывая поступившую от зрительных органов визуальную информацию, головной мозг соединяет два плоских изображения в одно объемное. Для „погружения“ Вам нужно будет проделать то же самое со своим сознанием». Как же гладко она стелила!

«1. Закрыть дверь.

2. Разместить на двери автостереограмму.

3. Надеть наушники со звукоизолирующим эффектом.

4. Включить аудиодорожку «Выход 212».

5. Расфокусировать зрение так, чтобы увидеть объемное изображение в автостереограмме. Сохранять зрение в расфокусированном состоянии.

6. Принять удобное и устойчивое сидячее положение. Сохранять зрение в расфокусированном состоянии.

7. Принять капсулу. Сохранять зрение в расфокусированном состоянии.

8. Досчитать до десяти. Сохранять зрение в расфокусированном состоянии.

9. Закрыть глаза. Сохранять зрение в расфокусированном состоянии. Досчитать до десяти.

10. Открыть глаза. Сохранять зрение в расфокусированном состоянии.

11. Подойти к автостереограмме и сфокусировать зрение так, чтобы объемное изображение, зашифрованное в автостереограмме, пропало. Убедиться, что изображение пропало.

12. Открыть дверь».

Мне было холодно, пока я читал список последовательности незнакомых действий для «погружения». Было холодно, когда я рассматривал и нюхал казавшуюся безобидной желатиновую капсулу. Было всё так же холодно, когда я закрывал за собой увесистую дверь в подсобное помещение, подготовленное с заботой о комфорте и безопасности добровольца. Но на каком-то неуловимом моменте между выполнением мной пунктов «10» и «12» холод отступил. Тогда я не заметил этого, но теперь помню.

Открыв дверь, я увидел незыблемый прозрачный простор и, перешагнув порог, оказался на ничуть не вызывающем сомнений в своем настоящности безгоризонтном поле. Шел тяжелый на вид, но совершенно неощутимый кожей, невесомый дождь. В каждой мимолётной капле отражалось далекое волшебное солнце и казалось, что я видел каждое из миллионов отражений солнца, и оттого оно становилось еще более далеким и еще более волшебным. Трава высилась высокой и сухой, но не сухой, как если бы она была мёртвой, а сухой, как если бы не было проливного дождя. Череда противоречий, окутавшая меня, очаровала органы восприятия и успокаивающе расположила принять парадоксы за норму. Я не сразу понял, что погружение прошло успешно, потому что не мог осознать степени обескураживающей непривычности, красоты и величия того, что я видел и чувствовал. Это место не хотелось покидать. Не хотелось даже помнить о том, что его придётся покинуть. Я был совершенно один — но не знал где именно; был в высшей степени умиротворён — но не знал из-за чего; был непогрешимо бестелесен — но взаимощущался со всем, что происходит вокруг. Я думал, что мое погружение закончилось смертью, и я попал в Рай.

Двенадцать пунктов в списке. Двенадцать шагов от того, кем я был к тому, кем я стал. Двенадцать апостолов. Двенадцать месяцев. Двенадцать подвигов Геракла. Двенадцать нидан. Двенадцать этических принципов Бахаи. Двенадцать полутонов в октаве. Двенадцать пентамино. Двенадцать присяжных. Двенадцать пар рёбер. Двенадцать пунктов в списке.

Когда, стоя там — посреди поля, — я смиренно следовал третьей стадии принятия смерти, уже давно предчувствуемой из-за внутреннего холода, вокруг сомкнулась тьма. Сквозь нее я почувствовал задницей мягкую подушку кресла, руками — влажные от моего пота подлокотники, а ногами — пол. Я понял, что жив, и мне пришлось скоропостижно отказаться от трусливого избавления. Я разнял тугую темноту, открыв глаза. Напротив меня стояла прелестная тонконогая курва.

— Вы в порядке, Рэй? — спросила она. Ее голос звучал приглушенно, так как наушники все ещё находились у меня в ушах. Но дорожки под названием «Выход 212» в них уже не звучало.

— Не знаю. Вы бывали там?

— Приходилось во время проверочных выходов. Мне будет особенно приятно услышать ваше мнение, потому что этот метод погружения разработала я.

— Со мной все хорошо, — скованно ответил я.

Я остался скупым на искренность, потому что чувствовал вину за желание вернуться в преисполняющую иллюзорную безмятежность и остаться в ней — без постоянного ощущения сопредельного исхода. Помимо того, я не поверил тонконогой курве. Мое визгливое раздосадованное эго вопило: «Ты? Ты, смазливая пустышка, сидящая за стойкой администрации в затхлом туристическом агентстве? Ты разработала метод погружения в абсолютную безмятежность? Враньё!» Когда я молча и забившись внутрь себя покидал туристическое агентство после тестового погружения, я знал, что вернусь, но не затем, чтобы снова оказаться в Раю, а затем, чтобы раскусить лживую кукловидную администраторшу.

Я до сих пор жалею о том, что позволил себе такие предосудительные мысли, потому что тонконогая курва не врала. После нашей первой встречи я видел ее многократно. Ее зовут мисс Элис о’Райли. Она присутствовала на стратегических собраниях; защищала бюро «Антифиар» в судах; проводила групповые тренинги для оперативников; генерировала новые комбинации аудиодорожек и автостереограмм, открывающие двери в новые места. Ее область деятельности была необъятна, и я интересовался историей мисс о’Райли. Но доступ нужно было заслужить.

Придя в офис турагентства во второй раз, я не застал мисс о’Райли. Ее место занимала плотная бодренькая девчушка в роговых очках. Она все время суетилась, роняла канцелярские принадлежности, металась вокруг глянцевой администраторской стойки, но была чрезвычайно непосредственна и мила. Мне это не нравилось. Передо мной мельтешила преданная собачонка, а я искал вдохновительницу.

Второй раз я говорил тет-а-тет с мисс Элис о’Райли уже внутри сна — на моей первом боевом выходе. Она давала вводные данные — строгая и натянутая, как струна. Ни единой складки на юбке. Замшевые туфли. Заколка с золотой саламандрой. Она предстояла перед боевым отрядом новобранцев, как царица, за которую им предстояло пролить кровь, и читала с листа историю сна человека по имени Джерри. Такие люди, как Джерри, приходили в бюро сами. Для того, чтобы попробовать разобраться, что значат их кошмарные сны. Что они предзнаменуют? Что нужно изменить в жизни, чтобы избежать их? Такие люди ещё держали себя в руках. Могли терпеть или обладали крепкой психикой. Они хотели знать, как можно помочь другим — тем, кто справляется хуже или не справляется совсем. Так в то непростое время проявлялось благородство. Аналитики бюро «Антифиар» выслушивали каждого желающего рассказать трудную интимную историю своего кошмара, и записывали рассказанное со всеми волнообразными неврастеническими подробностями. Эти истории и были вводными данными. Передавая их нам, мисс о’Райли не скрывала лица. Нам не выдавали ориентиров заранее, потому что мы не существовали в реальном мире.

В реальном мире я был предметным фотографом на свободных условиях. Обитал в съемной чистенькой квартирёнке и искал дело, которое станет прорывом — только для того, чтобы получить возможность переехать в собственную квартиру и назвать ее домом. Мне не нужна была бушующая слава и фанатическое признание, атрибуты роскошной жизни, власть. Только дом.

Я мёрз вечерами, подклеивал отсыхающие обои и много молчал. Эпидемия ночных кошмаров не коснулась моих снов, поэтому и общественная волна обошла меня стороной. Я был частью второплановой массовки в жизни взбудораженного агонизирующего мира. Никто не замечал моего покоя и спокойствия. Поэтому там, во время тестового погружения, стоя посреди поля, мне было легко переходить на следующие стадии принятия смерти. Умирать жалко тому, кто к чему-то привязан в жизни, у кого есть заботы и мечты, близкие люди, обязанности. Занятия, которые доставляют удовольствие. Кулинарные предпочтения. Утренняя сигарета. Хотя бы ничтожная зацепка, об утрате которой можно было бы пожалеть. Но я не был обременён привязанностями. Я был пуст и свободен, поэтому мог идти в неизвестность без страха.

***

На втором инструктаже нас учили бегу и ударам. Учили превозмогать вязкую ватность тела, присущую этим процессам во сне. Техника заключалась в том, чтобы не пытаться перебороть противодействующую силу, а воспринимать действие, как воспоминание. То есть не бить, а вспоминать, как уже ударил. Смотреть на настоящее из будущего. Не бежать, а повторять в памяти преодоление расстояния, которое на самом деле ещё не произошло. Это своего рода медитация, и действенна она не только во сне. Я применял этот способ, чтобы найти Авраама Линкольна в реальной жизни, но менять реальную жизнь куда сложнее, чем управлять самим собой во сне.

Второй инструктаж проходил в Западном здании Национальной галлереи искусства, в Вашингтоне. Тогда я еще не знал этого. Залы были пусты и просторны, но глухи, как маленькая акустическая кабина. Звуки голосов и шагов не распространялись от источника. Один из новобранцев уронил огромную вазу, но дребезг от вспорхнувших осколков слышал только он. Как только новобранец взял в руки два черепка, ваза собралась в единое целое и оказалась на своём месте. Я видел это своими глазами и подумал, что время пустилось вспять.

Но после инструктажа нам объяснили, в чем дело. Я оказался крайне романтичен в своей ошибке, предположив, что время изменило ход. Действительная причина оказалась куда более простой, но при этом фантастической. Объяснения давала мисс Элис о’Райли. «Дело в том, что вы сами являетесь здесь конструкторами, — говорила мисс Элис о’Райли, — если вы сколько-нибудь знакомы с процессом изготовления керамических изделий, понимаете их физические свойства, вы можете создать керамическое изделие за долю секунды. Чем глубже ваши познания и практические навыки, тем выше точность воспроизведения. Вы можете претворить энергию в материю, если знаете, как функционирует эта материя в реальном мире. Вот вы, — сказала мисс о’Райли, глядя прямо на меня, — в чем вы хорошо разбираетесь? Вы знаете, как работает автомобиль? — Она перевела взгляд в другую сторону, но он все еще жег прорезные глазницы моей маски. — Если вы знаете только то, как он выглядит, он никуда не поедет. Если вы знаете, что приводит его в движение, но не знаете, как работают тормоза, автомобиль поедет, но вы не сможете затормозить. Вы понимаете?

Я кивнул. Все кивнули. Она повторила вопрос, адресованный мне ранее:

— В чем вы хорошо разбираетесь?

— В фототехнике, — ответил я, пытаясь понять, узнала ли она меня.

— Отлично. Создайте что-нибудь, соответствующее Вашей компетенции. Просто представьте, что происходит, когда то, что вы хотите создать, выполняет свою функцию.

У меня в руках появился фотоаппарат — естественно и легко, как по мановению волшебной палочки. Если бы в детстве мне сказали, что я могу получить все что угодно вот так просто, я бы, наверное, больше никогда-никогда не захотел просыпаться, мам!

Я включил фотоаппарат и поднёс видоискатель к глазу. «Не стесняйтесь, — сказала мисс о’Райли, — сделайте мой портрет».

Строга и натянута, как струна. Ни единой складки на юбке. Замшевые туфли. Заколка с золотой саламандрой. Я прижал отзывчивую кнопку спуска затвора. Фокус. Но щелчка не было. Зеркало не поднялось. Я попробовал снова. И снова. «Это значит, — сказала мисс Элис о’Райли, — что вы недостаточно хорошо разбираетесь в фототехнике. Но вряд ли она вам здесь пригодится. А вот огнестрельное оружие устроено гораздо проще».

Пристыдила ли она мое самоуверенное бахвальство? Да. Проявила ли недостаток теоретической подкованности? Безусловно. Унизила ли она меня? Нет. Потому что я был в маске Авраама Линкольна, и никто не знал, кто я такой. Ничего оригинальнее из образов я придумывать не хотел. Напротив, я надеялся, что та, кто носил президентскую маску на первом инструктаже, найдёт меня по этому признаку. Но этого не произошло. С помощью масок из нашего дела была исключена эмоциональная составляющая. Гнёта общественного мнения не существовало, как такового. Все это происходило только для меня. Научила ли меня чему-то мисс Элис о’Райли? Разумеется. Я влюбился в неё быстро — настолько же быстро, насколько понял, что мы стоим на очень далеких друг от друга ступенях.

— Эй, Авраам, — шепнул кто-то из-за правого плеча, — на первом инструктаже ты был в этой же маске?

— Нет. Маски же не повторяются.

— Блин. А ты не знаешь, кто был в ней?

Я не ответил. По какой-то неизвестной причине не меня одного волновал этот вопрос.

Прежде чем попрощаться, мисс Элис о’Райли порекомендовала своим новобранцам изучить Кольт модели 1911 года. Третий и заключительный инструктаж должен был пройти через неделю — столько времени и было отведено на выполнение домашнего задания. В финальный блок подготовки входила тренировочная операция в синтезированных, но реалистичных боевых условиях, подробностей которых не разглашалось. Все, что мы знали — это необходимость изучения определенной модели огнестрельного оружия. Я хотел произвести впечатление и получить поощрительное одобрение. Выделиться в Ее глазах. Меня поглотила детская жажда внимания, и поэтому я упивался теоретическим материалом. Даже записался в тир. Это был первый раз, когда я стрелял из настоящего оружия. Чувствовал его тяжесть, сухой щекочущий запах пороха, тугую и резкую отдачу в плече. Угрожающую мощь горячего металла и скорости. Я боялся пистолета, потому что он был сильнее меня, и мне нужно было его приручить; изучить, как подопытного хищника, запертого в клетке двойного хвата рук.

В тире я думал о Ней. Я представлял, что мисс о’Райли стоит рядом и учащенно дышит от возбуждения, потому что ей нравится оружие в мужских руках. Иллюзия поглотила меня и стала движущей силой успеха. Я пьянел от огромности и искренности непривычного восторга, но лишь изредка забывал, что взрастил его сам.

В течение недели изучения Кольта модели 1911 года я дважды виделся со Стюартом. Мой давний товарищ пестрил расплескивающейся энергией и изливался бытовыми историями. Я ставил под сомнение их значимость практически всегда, как ставил под сомнение значимость чего-либо. Это помогало мне не рассеиваться по мелочам и сохранять ресурсы. Стюарт не понимал этой экономии, потому что не в силах был обдумать и понять ничего важнее и сложнее, чем вечерний прием пищи. Он был представителем типа людей, чьи жизненные силы били через край, но в пустоту. Я не рассказывал ему о бюро «Антифиар», об Аврааме Линкольне и мисс Элис о’Райли. О Кольте модели 1911 года. Мне было жаль растрачивать тонкую пронизывающую увлеченность на легкомыслие Стюарта. К тому же, он бы не нашел ничего лучше, чем насмехаться над моей ранимой воодушевленностью.

Он приехал вечером — весь в жалобах и гоготливых комментариях к происходящему в мире и вокруг него. Ему было наплевать на ночные кошмары, которые губили человечество, хоть он и сам их видел. То, чему я готовился противостоять, для него было поводом для неуемного и неуместного хвастовства. Он рассказывал об увиденном во сне обрывисто и почти визгливо. Размахивал руками и вытирал потный прямой лоб. Улыбался во все зубы, хохоча над леденящими ужасами, которые таились во враждебных снах. Стюарт гордился тем, что видел отвратительные и страшные сны без последствий. Можно было воспринять беззаботность Стюарта, как беззаботность, но я воспринимал, как слабоумие. Мы сидели в его машине, глотали кофе из бумажных стаканчиков и трепались о пустом. Порой это необходимо, чтобы дать голове отдохнуть, расслабить нервы и разжать тиски сосредоточенности.

Но все, чего я ждал — это возвращение к истории разработки Кольта модели 1911 года. К схемам, представляющим оружие в разобранном состоянии. Бегущая строка моих мыслей перебирала составные детали: «Затвор-кожух, ствол, ударник с пружиной, разобщитель, курок, автоматический предохранитель, спусковая пружина, тяга курка, боевая пружина, задвижка рукоятки, магазин, рама, защёлка магазина, спусковая тяга, серьга, возвратная пружина, направляющая муфта». Тяжесть пистолета все ещё ощущалась у меня в ладони.

Стюарт лепетал что-то на своём бытовом языке, прыскал слюной, хихикал, возмущался и чесал подбородок. А я держал Кольт на вытянутой руке, глядя в центр мишени. Слышал, как пуля разрезает воздух. Чувствовал запах мисс о’Райли. Я был поглощён. «Представляешь, я схватил сонный паралич! — Вопил Стюарт, — жуткое дело, брат! Говорят, что это происходит из-за переутомления или стресса. Ха-хи-ха! Там, вроде, сознание пробуждается раньше, чем мышечный тонус… И… Блин, а всякая дрянь чудится, потому что мозг вынужден быть готовым к опасности, пока организм спит и беззащитен. Поэтому башка работает на каких-то напряженных частотах. Как думаешь, это связано с эпидемией или я действительно напрягаюсь?» Я пожал плечами. Мои реплики не имели смысла, ведь Стюарт задавал вопросы не для того, чтобы услышать ответ.

Глава 2. Подножие айсберга

На заключительном — третьем — инструктаже мы все держали в руках Кольты модели 1911 года. Я был убеждён, что делаю это особенно. Я хотел в это верить, и верил, потому что не знал наверняка. Тренировочная операция проходила в нидерландском лесу танцующих деревьев. Тогда я не знал этого. Лес был сух и тих. Большое белое солнце висело над горизонтом неподвижно, кряжистые переплетенные тени не двигались. Ветра не было, но ветви раскачивались над нашими головами. В качестве куратора за нашей группой был закреплен военный кинолог, который действовал и излагал с куда более глубокой уверенностью, чем мы. Создавалось впечатление, что он имел близкие связи в управляющих структурах бюро или, по крайней мере, прошел значительно больше трех инструктажей.

Кинолог мог воссоздать собачью свору и наделить ее нужными инстинктами. «Я собрал для вас настоящих монстров, ребята. — Самодовольно говорил он. — Там есть тибетские мастифы весом по сто пятьдесят килограмм. Они не жрали уже шесть дней. Точнее, эти звери чувствуют себя так. Помимо них — бойцовские ротвейлеры, каждому из которых неизвестный живодер отрезал уши. Смак? Теперь ротвейлеры свирепы от боли и хотят мести. Так же — пакистанские бульдоги. Они сложно поддаются дрессировке и контролю, поскольку в ходе селекции основной упор делался на развитие агрессии в отношении соперника в бою. То есть, они и так долбанные психи, но я добавил им злые ошейники с электрошоком. Гремучая смесь. В будущем, насколько я понимаю, нам предстоит встретиться с куда более кровожадными и изощрёнными тварями, поэтому сейчас будем считать псов разминкой. Итак, ваша задача — выследить их всех и, соответственно, ликвидировать. Всего шестнадцать штук. Вы можете работать группами или по одиночке. Через час встречаемся здесь и проведём первый подсчёт. Погнали!»

Мы разошлись. В нескольких метрах от меня — параллельно — шёл Аль Пачино. Он не был похож на того Пачино, которого зритель привык видеть на экране. Этот Пачино был сжат, почти скукожен, резок и неуклюж. Между древесными стволами дрожали сливочные блики. Большое близкое солнце всегда было рядом, не давало о себе забыть и все так же оставалось неподвижным. Я ступал осторожно, не чувствуя ног. Лес воплощал первородную природную красоту и вместилище искусственной опасности. Некоторые деревья тянулись к небу до бесконечности и словно питали его прозрачную величественность от своих корней. Я пожалел, что не могу вынести отсюда фотографий и скрупулезно запоминал все, что вижу, чтобы потом перенести на бумагу. Сосредоточенность на поставленной военным кинологом задаче давалась с трудом, потому что наслаждение самородным богатством пейзажа преобладало над боевым настроем.

Благоговение истлело в один миг — когда в ласковых сочных зарослях заклокотал глубокий рокот. Я поднял пистолет и насторожился. Не моргал. Не делал резких вдохов. Аль Пачино, двигавшийся параллельно мне и, очевидно, не желающий оставаться один на один со смертоносной загадочностью непредсказуемой чащи, остановился и скукожился ещё сильнее. Все вокруг напряглось и как будто затянулось зыбкой дымкой. Она была иносущной, словно вымышленной и нанесенной на холст сумасбродным художником уже после того, как торжественная презентация картины состоялась. Так материализовывался страх оперативника, замаскированного дерзкой физиономией Аль Пачино. Но мне не было страшно. Там нет ничего, чего привычно бояться в реальном мире — боли и смерти. (Я называю его реальным только для того, чтобы не путаться).

Ноги вели меня прямо в сторону утробного рычания. Хищник искал еды и крови. Он был космат и огромен — прямо за диким густым кустарником; угрюм и голоден — в нескольких метрах от меня; тяжёл и силён — прямо у меня на мушке. Я задержал дыхание, сжал зубы и спустил курок. Потом — как только оскалившийся зверь повернулся в мою сторону — ещё и ещё раз. Эхо бросилось в стороны и спряталось в десятках сотнях тысячах бесчетных бесцветных бесформенных переплетений теней и растений. Мой талисман — фантомный образ мисс о’Райли — одобрительно улыбался, сложив руки на груди. Пачино дрожал, но его маска была невозмутима. Я подошёл к испустившему дух мастифу. От пса, покорно принявшего исход, пахло душным теплом и мокрой шерстью. На месте глаз зияли два бордовых мясистых кровоточащих отверстия. Мне стало грустно и мерзко, к горлу подступил горький тупой ком, сдерживающий то ли слезы, то ли рвотный позыв. Подлинность охватывающих впечатлений была куда более достоверной, чем многие ощущения, наполняющие мир реальный. Щелкнуло и задрожало ещё несколько выстрелов справа. Раздался ликующий боевой клич. Кому-то нравилось происходящее.

Огромная косматая голова мастифа была сплошь покрыта густой шерстью, скрывавшей пулевые отверстия. Я бы не попал в глаза зверя даже если бы имел солидный навык в стрельбе — по той причине, что эти самые глаза невозможно было разглядеть. Я не мог объяснить произошедшее и на несколько мгновений оторопело выпал из происходящего, перебирая варианты. Случайность? Плоды усердного изучения оружия? Безрезультатные поиски ответа раздражали меня тем сильнее, чем дольше продолжались. Разрастание тревоги и замешательства прервал Аль Пачино. Словно расслышав мое растерянное недоумение, просочившееся в лесную рябь по неведомым каналам, он подошёл к бездыханному псу, осмотрел тушу с вдумчивым посапыванием и сказал:

— Я слышал о таком. Это называется Проекционная Метаморфоза. Вы как бы смотрели в его глаза, да? Направляли в них всю концентрацию и собранность. Точно? Страх и внимание. А вместе с ними — и пули.

— Да, наверное, — растерянно промямлил я.

— Не смотрите так. Это просто предположение. Я — теоретик, и пришёл сюда наблюдать и изучать.

— Что это значит? Проекционная метаморфоза. Что это?

Раскатилось еще несколько стремительных хлопков, перетекших в злобный прерывистый скулёж. Пачино вытянул шею, огляделся, чтобы убедиться в безопасности нашего положения и сказал:

— Может быть, вы помните комментарии мисс о’Райли к разбитой вазе?