автордың кітабын онлайн тегін оқу  Природа хрупких вещей

Сьюзан Мейсснер

Посвящается Клэр

Несомненно, в этом сердце живет нечто нетленное,
а жизнь — это нечто большее, чем мечта.

Мэри Уолстонкрафт

Глава 1

ДОПРОС МИССИС СОФИ ХОКИНГ, ПРОВЕДЕННЫЙ СОТРУДНИКОМ МАРШАЛЬСКОЙ СЛУЖБЫ США АМБРОУЗОМ ЛОГАНОМ

ДЕЛО № 069308
Официальная расшифровка

Сан-Франциско (штат Калифорния)
6 ноября 1906 г.

ВОПРОС: Спасибо, что почтили нас своим присутствием.

Пожалуйста, назовите имя и фамилию, возраст, дату и место рождения. Для протокола.

ОТВЕТ: Софи Велан Хокинг. Родилась 24 августа 1884 года в Донагади (графство Даун, Ирландия). Мне двадцать два года.

ВОПРОС: Велан — ваша девичья фамилия, верно?

ОТВЕТ: Да.

ВОПРОС: Спасибо. Теперь, с вашего позволения, я задам несколько вопросов для протокола, поскольку мы с вами еще не имели возможности беседовать. Вы эмигрировали из Ирландии в Соединенные Штаты Америки в 1903 году и первые два года пребывания в этой стране жили в Нью-Йорке, в районе Нижнего Манхэттена. Так?

ОТВЕТ: Около двух лет. Не первые два года целиком.

ВОПРОС: Значит, вам было девятнадцать лет, когда вы эмигрировали?

ОТВЕТ: Да. Так почему мы с вами не беседовали раньше? Прежний следователь куда-то уехал?

ВОПРОС: Нет, следователь Моррис по-прежнему ведет это дело. Я к расследованию подключился совсем недавно. Я — сотрудник Маршальской службы США.

ОТВЕТ: Сэр, я не знаю, что это такое.

ВОПРОС: Маршальская служба США — федеральная правоохранительная структура, а не местная.

ОТВЕТ: Вот как… значит, вы тоже следователь?

ВОПРОС: Да. Я расследую преступления по федеральному уголовному праву. Мы можем продолжить?

ОТВЕТ: Да.

ВОПРОС: Вы подтверждаете, что 10 марта 1905 года зарегистрировали брак с Мартином Хокингом в здании суда здесь, в Сан-Франциско?

ОТВЕТ: Да. Да, подтверждаю. Вам стало что-то известно о моем муже? Поэтому вы меня вызвали?

ВОПРОС: Возможно. И опять-таки для протокола: об исчезновении своего супруга, Мартина Хокинга, вы заявили спустя полтора месяца после землетрясения, произошедшего 18 апреля сего года?

ОТВЕТ: Да.

ВОПРОС: Объясните, пожалуйста, почему вы лишь через полтора месяца соизволили уведомить полицию о пропаже вашего мужа?

ОТВЕТ: По работе он часто бывает в разъездах. Поначалу я точно не знала, что он пропал.

ВОПРОС: Прежде вы утверждали, что вместе с падчерицей, Кэтрин Хокинг, покинули свой дом на Полк-стрит в считаные минуты после землетрясения. Правильно?

ОТВЕТ: Да.

ВОПРОС: И ваш дом на Полк-стрит все еще стоял, когда вы его покидали?

ОТВЕТ: Он… внутри все побилось и обрушилось, дымоход обвалился, но дом, да, еще стоял.

ВОПРОС: А когда вы вернулись полтора месяца спустя, он тоже еще стоял?

ОТВЕТ: Я уже говорила полиции. Дом сгорел. Сгорели все дома на нашей улице. Все дома в нашем районе. Прошу прощения, сэр, разве вы не знаете, в каком состоянии город? Вы не смотрите по сторонам?

ВОПРОС: Миссис Хокинг, поверьте, я ни в коей мере не расположен иронизировать по поводу того, что вы потеряли дом. Я просто устанавливаю факты для протокола. Для моего протокола. Простите, что задаю вопросы, на которые вам уже приходилось отвечать. Но я должен их задать. Вы вернулись в ваш дом через полтора месяца после землетрясения и увидели, что он сгорел? От него ничего не осталось?

ОТВЕТ: Ничего, кроме пепелища.

ВОПРОС: И вы никак не могли знать, возвращался ли мистер Хокинг после землетрясения в дом до того, как он сгорел?

ОТВЕТ: Откуда? Меня ведь там не было.

ВОПРОС: Да, конечно. А теперь, с вашего позволения, давайте вернемся к тому дню, когда произошло землетрясение. По вашим словам, вы и Кэтрин нашли приют в лагере беженцев в парке «Золотые ворота», когда начался пожар. Так?

ОТВЕТ: Да.

ВОПРОС: И на протяжении всех четырех дней, что вы провели в лагере для беженцев, от мужа вы вестей не получали, верно? Он к вам туда не приходил?

ОТВЕТ: Нет. Как я уже говорила, он уехал в командировку. По работе он вынужден много ездить.

ВОПРОС: Итак, давайте уточним: ваш муж уехал в командировку до землетрясения и с тех пор не давал о себе знать?

ОТВЕТ: Нет. У вас появилась новая информация о том, где он может быть? По-моему, я имею право знать.

ВОПРОС: Да, у меня появилась кое-какая информация. Но, боюсь, эти новые данные не согласуются с тем, что нам уже известно. Поэтому мне необходимо пересмотреть некоторые сведения о его исчезновении, которые вы сообщили следствию на начальном этапе, и проверить, соответствует ли то, что я недавно выяснил, с ранее представленными фактами. Мы можем продолжить?

ОТВЕТ: Разумеется, если это поможет вам найти моего мужа.

ВОПРОС: Спасибо. Теперь для протокола скажите: вы сочетались браком с Мартином Хокингом в тот же день, как познакомились с ним, верно?

ОТВЕТ: Да.

ВОПРОС: Позвольте узнать почему?

ОТВЕТ: Что «почему»?

ВОПРОС: Почему вы вышли замуж за мистера Хокинга в тот же день, как познакомились с ним?

ОТВЕТ: Разве законом запрещено вступать в брак с человеком, с которым ты только что познакомился?

ВОПРОС: Нет, не запрещено. Мне просто любопытно.

ОТВЕТ: Я вышла замуж за Мартина потому, что он сделал мне предложение.

ВОПРОС: Вы откликнулись на его объявление в «Нью-Йорк таймс»? О том, что он вдовец и ищет женщину, которая стала бы ему женой и матерью его маленькому ребенку. Я правильно излагаю?

ОТВЕТ: Да.

ВОПРОС: И вы из Нью-Йорка приехали в Сан-Франциско, чтобы выйти замуж за мистера Хокинга, хотя знакомы с ним не были?

ОТВЕТ: Да.

ВОПРОС: Почему?

ОТВЕТ: Что «почему»?

ВОПРОС: Миссис Хокинг, вы отказываетесь объяснить, почему вы вышли замуж за человека, с которым только что познакомились?

ОТВЕТ: Я не отказываюсь, сэр. Я вышла за него замуж, потому что таково было мое желание.

Глава 2

Март 1905 г.

Я стою на пароме у поручней, смотрю на горизонт Сан-Франциско. Солнце растворяется, как чары. День завершится на ликующей ноте. Ликование. Это слово утром я нашла в папином словарике и с тех пор, как позавтракала, все ищу ему применение. Ликование, написал отец, это выражение счастья — чувства, возникающего у человека, когда он наконец обрел все, о чем всегда мечтал. Мне нравится, как это слово перекатывается на языке, когда я его произношу. Я хочу верить, что нынешний день принесет радость. Рассчитываю на это.

Мало кто из пассажиров парома находится на палубе, наблюдая, как золотистое солнце ужимается до тоненькой полоски, окаймляющей небо с западной стороны. Большинство сидит под крышей, прячется от ветра. Но я, шесть долгих дней проведя в поезде, теперь не желаю торчать в замкнутом пространстве.

Я закрываю глаза и, вдыхая пьянящий аромат океана, будто во сне, переношусь в Донагади, в домик бабушки на высоком берегу, у которого плещется аспидно-серое Ирландское море. В моем воображении он такой же, каким был в моем детстве, когда жизнь казалась простой и безыскусной. Я представляю бабушку: она на кухне, наливает мне сладкий чай, а морской бриз теребит тюлевые занавески, которые она перешила из своего свадебного платья через два дня после того, как сочеталась браком с моим дедушкой-англиканцем. На кухонном столе блюдо с узором из маргариток, на нем — красиво уложенное песочное печенье, еще теплое, только-только из печки. Она тихо напевает старинную ирландскую мелодию…

Нет, нет и еще раз нет.

Я уже сто раз все обдумала-передумала. На что готова пойти, лишь бы повернуть время вспять и опять оказаться в бабушкиной кухне. Чем готова пожертвовать. Что готова отдать.

Открываю глаза и снова вижу приближающиеся доки Сан-Франциско.

Теперь-то какой смысл оглядываться назад?

Отхожу от ограждения под сень навеса, поправляю растрепавшиеся волосы. Не хочу выглядеть как сорванец, когда сойду с парома. Не сегодня.

Смотрю на свою юбку, проверяю, сильно ли она изжевана. В сумеречном свете угасающего дня неопрятные складки не очень заметны. Из Нью-Йорка в Калифорнию я путешествовала в вагоне второго класса, а не в отдельном купе, отсюда и примятости. Впрочем, это было ожидаемо: Мартин Хокинг написал, что у него прочное финансовое положение, но он не богат. То, что у него есть деньги, само по себе чудо. Я согласилась бы поехать к нему и в багажном вагоне, лишь бы сбежать куда подальше от фабрики по производству зонтов, съемного угла в трущобах и особенно от таких же, как я, молодых ирландок, которые слишком часто напоминали мне о том, что я оставила на родине.

Хорошо, что мама не видит меня сейчас, а то как пить дать посадила бы на первый поезд назад до Нью-Йорка. Правда, мама не знает, сколь тяжело мне там жилось. Я не хотела ее волновать, потому ей неведомо, что комната, которую я снимала вместе с четырьмя другими девушками, по площади не превосходила кухонный чулан, а источником воды для питья, купания и стряпни служил водопроводный кран на задворках — один-единственный на все здание. Ей неведомо, что все опорожняли свои ночные горшки прямо из окон, ведь туалетов в доме не было, — несмотря на предписание городских властей, — и там висел такой смрад, хоть топор вешай. То съемное жилище не имело ничего общего с домом, куда спешишь по окончании трудового дня. Просто комната с просевшими комковатыми матрасами, в которой ютились несколько человек. Вонючая дыра, где мечты о лучшей жизни умирают быстрее, чем рвется ветхая одежда, и где такие же, как я, девушки из Белфаста, Армы, Дерри и других ирландских городов коротали ночь.

— Я росла в Чикаго, — рассказывала сидевшая напротив меня попутчица несколько часов назад, когда наш поезд с пыхтением мчался по невадской пустыне. — И с нами по соседству жила одна женщина из Ирландии. В Америку она приехала девчонкой в ту ужасную пору, когда в Ирландии земля не давала урожай и нечего было есть. Это было давно. Я сама тогда еще не родилась, ну а уж вы тем более. Она говорила, что было страшное время. Голодная смерть косила целые семьи. — Женщина с жалостью покачала головой.

На моей родине не найдется ни одного человека, который не слышал бы про те долгие годы беспросветной нужды. В графстве Даун тот период ирландской истории получил название Великий голод — An Gorta Mór на гэльском языке, на котором до самой своей смерти изъяснялась бабушка. «Великий», потому что его вспоминают даже не столько из-за нехватки продуктов питания, сколько потому, как чувствовали себя люди в те годы. Ими владело безысходное отчаяние. Они были истощены донельзя, сатанели от недоедания.

— Да, мне рассказывали про то страшное время, — ответила я.

Женщина полюбопытствовала, иммигрировала ли я в Америку со всей своей семьей.

Я подумала о своем брате Мейсоне. Он первым отправился за океан, помог мне здесь устроиться. Теперь он живет где-то в Канаде, с женщиной, в которую влюбился.

— Нет. Я одна.

— Одна? — изумилась моя попутчица. — Очень храбрый поступок. Вы ведь еще такая молоденькая!

Я улыбнулась: в иные дни мне казалось, будто я уже прожила несколько жизней, а в иные — будто и не жила вовсе, еще только жду, когда начнется моя жизнь. Или возобновится.

— Мне двадцать лет, — ответила я. — Почти двадцать один.

— У вас красивые скулы. И чудесные черные волосы, — продолжала женщина. — Я и не знала, что ирландцы бывают темноволосые. Думала, они все рыжие или белокурые.

А потом она поинтересовалась, что заставило меня отправиться из Нью-Йорка в Сан-Франциско.

Причин было много. Я назвала самую понятную:

— Замуж выхожу.

Моя попутчица меня поздравила и спросила, как зовут моего будущего мужа. А я вдруг осознала: мне страсть как хочется услышать подтверждение, что я предпринимаю вполне разумный, логичный шаг, учитывая, сколь суров и непредсказуем нынешний мир.

— Мистер Мартин Хокинг. Хотите взглянуть на его фото?

Женщина кивнула с улыбкой.

Я достала из сумочки фотографию Мартина, которую он прислал мне по почте. На нем костюм-тройка в тонкую полоску; волнистые волосы напомажены; аккуратно подстриженные усы частично прикрывают губы. Немигающий взгляд лучится обаянием, в котором я тонула всякий раз, когда брала снимок в руки. Фотографию я получила менее двух недель назад, но знала каждую черточку.

— Красавчик, ничего не скажешь! — воскликнула женщина. — А глаза какие поразительные. Будто смотрят прямо в душу.

— Он… он вдовец, недавно переселился в Сан-Франциско из Лос-Анджелеса. У него маленькая дочка, Кэтрин. Он зовет ее Кэт. Ей еще только пять лет. Мать девочки умерла от чахотки, так что ей несладко приходится.

— Надо же, какое горе! А вы такая умница, берете на себя роль одновременно матери и жены. — Женщина ласково накрыла мою руку своей ладонью, выражая изумление, сочувствие и, может быть, даже восхищение. А потом, пожелав мне всяческого счастья, встала и пошла искать проводника, чтобы попросить у него чашку чая.

Мне хотелось, чтобы моя попутчица поинтересовалась, как я познакомилась с Мартином, и затем оценить ее реакцию на мой ответ. Но та, вернувшись с чаем, больше ни о чем спрашивать не стала. Пока она ходила к проводнику, я думала, какое объяснение ей дам. Теперь, по приближении к пристани, я вновь вытащила из сумочки фото Мартина и напомнила себе свой придуманный ответ.

«Я еще с ним не знакома, — сказала бы я той женщине. — Я откликнулась на его объявление в газете. Он написал, что ищет для себя жену и мать — для его маленькой дочери. Он не хочет, чтобы это была женщина из Сан-Франциско. Предпочитает, чтобы это был кто-то с востока, откуда он сам родом. Кто-то, кто не ждет от него ухаживаний. Кто-то, кто готов без всякой помпы занять место его покойной супруги. Я написала ему, что вполне обойдусь без ухаживаний. Меня устраивает то, что он предлагает, — хороший, уютный дом, мужчина, о котором я буду заботиться, ребенок, нуждающийся в любви».

Женщина наверняка вытаращила бы глаза, возможно, спросила бы:

«Но… а что, если брак с ним не принесет вам счастья? Что, если он будет плохо относиться к вам?»

И я ответила бы, что перед отъездом очень много размышляла об этом в своем съемном жилище, где по коридорам бегают крысы, орут маленькие дети, мужчины свои печали заливают спиртным, а женщины завывают, сетуя на горькую долю. Размышляла под грохот, доносившийся из комнаты этажом выше, где вечно дралась жившая там парочка. Размышляла под грохот, доносившийся из комнаты этажом ниже, где другая парочка постоянно предавалась любовным утехам. Размышляла, пока у меня сводило живот от голода и зуб на зуб не попадал от сырости и холода.

«Хуже этого ничего быть не может, — сказала бы я. — И потом, разве он похож на человека, который станет измываться над другими?»

Я смотрю на фотопортрет Мартина. По мне, так внешне он — само совершенство.

Попыталась бы моя попутчица отговорить меня от этого замужества? Может, да. Может, нет. Половина моих соседок по комнате считали, что я рехнулась; остальные завидовали, сожалели, что не наткнулись на объявление Мартина прежде меня. Мама не знает, что я намерена сделать, когда сойду с парома, и я уведомлю ее уже после того, как брак будет зарегистрирован.

Даже когда я ей наконец-то расскажу про жуткие трущобы, где мне приходилось влачить жалкое существование, мама все равно спросит, как я могла решиться выйти замуж за первого встречного. Не такую цель я перед собой ставила, уезжая из Ирландии в Америку. Не о том она мечтала для меня, помогая укладывать вещи в мой единственный саквояж. Я подготовила ответ и на этот вопрос. И уже начала писать письмо, которое отправлю маме.

«Я хочу иметь свой дом, — изложила я главную причину в общих чертах на тот случай, если мое письмо прочтет кто-то еще, — например, один из двух моих старших братьев, которые по-прежнему живут в Ирландии, — чтобы они тоже это поняли. — Я хочу иметь то, что у меня было в детстве. Теплое жилище, чистая одежда, продукты в кладовой. Я хочу петь колыбельные, чинить порванные детские штанишки, варить варенье, печь пирожки, готовить горячее какао, как это делала ты. И хочу, чтобы мне было для кого стараться. Просто хочу иметь то, что некогда было у тебя».

«Но как же любовь?» — не преминет спросить мама, ведь сама она до сих пор любит папу. Он уже много лет как в могиле, а она ведет себя так, будто по-прежнему является его женой.

Как же любовь?

А что любовь?

Паром сбавляет ход, причаливая к пристани, где его уже ждут береговые матросы, готовые пришвартовать судно. За паромным вокзалом простирается город с взмывающими ввысь башнями и многоэтажными сооружениями — ни дать ни взять кусочек Манхэттена. Солнце начинает опускаться за здания, обрамляя их своим розовым сиянием. У меня за спиной пассажиры покидают салон и спускаются на нижнюю палубу, выстраиваясь в очередь, чтобы сойти на берег.

Я убираю фото Мартина в сумочку и поправляю на себе шляпку, которую много лет назад носила мама. Красивейший синий бархат, из которого она пошита, и атласная отделка не до конца утратили свой изначальный блеск. Шляпка не совсем модная, но прекрасно гармонирует с моей сизой блузкой — единственной приличной, что у меня есть. Мартину я написала, что буду в ней. Я беру за ручку саквояж, стоящий у моих ног.

Каждый мой шаг к сходням, что ведут на пристань, уносит меня все дальше от той женщины, какая я есть, и приближает к той, какой я собираюсь стать. Я схожу с парома и вливаюсь в толпу, движущуюся к зданию вокзала. Ищу глазами Мартина Хокинга. Стоит ли он перед вокзалом, высматривая меня в потоке пассажиров? А дочка его с ним? Кэт в красивом розовом платьице встречает свою новую маму?

Я не вижу его в море лиц, ожидающих прибытия пассажиров. Возможно, он ждет в зале.

На город опускается пелена сгущающихся сумерек. Вокруг здания вокзала с шипением вспыхивают электрические фонари. Толпа редеет.

И тут наконец я замечаю его. Мартин Хокинг стоит чуть в стороне от входа в луже янтарного света, отбрасываемого фонарем, что висит над ним. Взгляд его направлен поверх меня и чуть правее от того места, где я нахожусь. Даже с расстояния нескольких десятков футов мне удается разглядеть, что он столь же великолепен, как и на фотопортрете. Не просто красив — прекрасен. На нем костюм кофейного цвета и начищенные до блеска черные туфли. Волосы, золотисто-каштановые, как поджаренный тост, идеально уложены. Он высок — наверное, никак не меньше шести футов ростом [1]. Не чрезмерно мускулист, но видно, что в его руках и туловище заключена сила. Статный, как король, как греческий бог.

А глаза…

Моя попутчица была права. Глаза Мартина Хокинга пронизывают насквозь, словно он смотрит в душу.

Кажется, время останавливается. Меня снова донимают навязчивые вопросы, от которых я отмахивалась последние дни. Зачем кому-то выписывать по почте невесту вроде меня? Этот мужчина, с его-то внешностью, мог бы завоевать сердце любой красавицы Сан-Франциско. Он написал мне, что стремится обзавестись новой женой из практических соображений: ему нужна мать для его дочери и необходимо, чтобы его воспринимали как успешного бизнесмена, а не как жалкого вдовца, отца-одиночку. Условности имеют большое значение, если ты работаешь в страховой компании и общаешься с богатыми клиентами. И все же зачем приглашать кого-то с востока, тем более незнакомую женщину? Зачем останавливать свой выбор на такой бескультурщине, как я? И почему он отказывает себе в романтических отношениях? Я-то знаю, почему сама не намерена дожидаться любви. Но он-то!

Разве что он сильно горюет по своей первой жене и даже в мыслях не допускает, что сможет когда-либо полюбить другую женщину. Разве что ему просто нужна компаньонка, которая бы обеспечивала ему горячее питание и следила за порядком в доме, но никак не романтические отношения. Не любовь.

Возможно, Мартину Хокингу нужна именно такая Золушка, как я, — женщина, не имеющая родных, незнатного происхождения, без особых запросов. В конце концов, с чем я вступаю в этот союз? Что я могу предложить, кроме своей готовности? Кроме опустошенности? Кроме gorta mór — «великого голода», неутолимой жажды иметь то, что уже есть у Мартина, то, что от меня ускользало: надежный кров, ребенок, нуждающийся в моей любви, пища, одежда и постель, от которой не смердит нищетой.

Если это так, значит, ему я подхожу идеально.

А потом он обращает лицо в мою сторону. Наши взгляды встречаются. Сжатые губы Мартина чуть изгибаются в радостной приветливой улыбке, словно он и впрямь прочитал мои мысли.

Да, сообщает эта полуулыбка. Ты именно та, кто мне нужен.

Я делаю шаг навстречу.

Глава 3

Мартин Хокинг пришел один.

И только увидев, что дочери рядом с ним нет,

я осознаю, как сильно мне хотелось, чтобы она встречала меня вместе с отцом. Возможно, Мартин предложил Кэт сопровождать его, а она отказалась. Или, может быть, он предложил, а она ничего не ответила. Мартин писал, что после смерти матери девочка замкнулась в себе, почти не разговаривает. Не исключено, что он пригласил ее пойти на пристань, а она вообще никак не отреагировала на его слова.

— Добро пожаловать в Сан-Франциско, Софи, — приветствует меня Мартин, останавливаясь передо мной. Голос у него чуть более густой, чем мне представлялось, и чуть более мягкий. И по нему не скажешь, что он нервничает. Производит впечатление абсолютно невозмутимого человека. И он назвал меня Софи, а не мисс Велан. Произнес мое имя так, будто мы с ним знакомы сто лет. Он берет мою руку, пожимает ее, словно встретил давнего школьного приятеля.

— Спасибо, — благодарю я и затем, пытаясь подстроиться под его непринужденный тон, добавляю: — Мартин.

Он выпускает мою руку. Говорит:

— Я рад, что ты приехала. — Голос у него не взволнованный, но и не сказать, чтоб неискренний. Скорее, в нем слышится удовлетворение, облегчение, что я не передумала.

— Да, я тоже.

Он берет мой саквояж.

— У тебя есть еще багаж, который необходимо отправить домой?

Этот саквояж — весь мой скарб, и я отвечаю, краснея:

— Нет.

Но Мартин, кажется, не обеспокоен и не изумлен, что все мои пожитки умещаются в одном-единственном саквояже и дамской сумочке, которую я сжимаю в руке.

— Суд закрывается через несколько минут, нас там ждут. — Говорит так, словно мы опоздаем на начало спектакля, если не поторопимся.

Мы покидаем пристань и входим в здание паромного вокзала. Через просторный многолюдный зал идем к противоположному выходу, что ведет на улицу.

Город начинает окутывать туман, стелющийся легкими, прозрачными, будто серый шелк, клочьями, как это бывает с наступлением вечера на северном побережье Ирландии. На улице царят суета и оживление — обычное явление по окончании рабочего дня. По дороге катят, тарахтя и кашляя, несколько автомобилей, которые спокойно, без страха, объезжают конные экипажи и грузовые повозки. Мимо грохочет трамвай, набитый пассажирами.

— Я нанял экипаж, он здесь рядом. — Мартин ведет меня к ожидающему у обочины экипажу, запряженному лошадью вороной масти. Извозчик открывает для меня дверцу, я поднимаюсь в карету. Мартин взбирается следом, садится напротив меня.

Мы трогаемся с места. Мартин спрашивает, как прошло мое путешествие.

— Нормально. Вполне.

Он кивает.

— Кэт ждет, что мы вернемся после… после оформления? — уточняю я.

— Да.

А потом, понимая, что не спросить не могу, интересуюсь у Мартина, не передумал ли он относительно того, о чем мы с ним договорились в ходе переписки.

— Нет, — отвечает он. — А ты?

— Нет.

— Значит, решено.

— Да.

После того как мы подтвердили свое полное согласие по главному вопросу, Мартин устремляет взгляд в окно.

Я полагала, что мы, оба нервничая, будем вести беседу в экипаже, что он из вежливости попросит меня рассказать о себе или сам примется рассказывать о своей дочери, может, даже о покойной жене. Но Мартин всю дорогу до здания суда молчит. Может, он робеет в присутствии женщин? Или же, как и я, воздерживается от разговора, чтобы скрыть нервозность?

Спустя несколько минут экипаж останавливается.

— Саквояж можешь оставить здесь, — произносит Мартин, берясь за ручку дверцы. — Извозчик нас подождет. — Он выходит из экипажа и затем помогает сойти мне. — Перед нами высится здание суда, в котором также размещается муниципалитет. Оно похоже на пышный дворец: резные мраморные колонны, искрящийся купол, частично растворяющийся в туманных сумерках.

Через вестибюль, в котором гуляет эхо, мы быстро идем к кабинету мирового судьи. Каблуки моих туфель громко цокают по мраморному полу.

Входим в комнату, где, судя по всему, только что завершилась очередная гражданская церемония. Тучный седоватый судья в черной мантии перебирает бумаги за высоким столом. За соседним столом женщина в темно-синем платье показывает новобрачным, где им следует поставить подписи на свидетельстве о браке. Фотограф снимает невесту и жениха. Невеста в канареечно-желтом платье, ее новоявленный супруг — в сером костюме оттенка свинцовых туч. Они как солнце и дождь, но оба радостно улыбаются. Видно, что они счастливы, любят друг друга. На сгибе локтя невесты лежат три лилии.

— Следующая пара, пожалуйста. — Секретарь суда — худой мужчина в очках — устремляет взгляд мимо молодоженов в ту сторону, где стоим мы. — Мистер Хокинг и мисс Велан?

— Да, это мы. — Мартин берет меня за руку и подводит к огромному дубовому столу судьи.

— Оставайтесь на месте, — говорит секретарь. — Приготовьте обручальные кольца, если они у вас с собой. Судья займется вами через пару минут.

— Спасибо, — благодарит Мартин без тени смущения.

— Свидетелей с вами нет? — уточняет секретарь скучным голосом.

— Нет. Только мы вдвоем.

— Миссис Фарридей, — обращается секретарь к женщине в синем платье, — вам придется выступить в роли свидетеля этой последней пары.

Женщина кивает, убирает авторучки и документ, подписанный двумя предыдущими свидетелями. Счастливые новобрачные в желтом и сером удаляются рука об руку.

— Сэр, если угодно, я вас сфотографирую, — говорит

фотограф Мартину. — Я хорошо снимаю. Всего один доллар за чудесный портрет, который можно поставить на каминную полку. И еще сделаю комплект меньшего формата — для ваших родных и знакомых. Два доллара за дюжину.

— Нет, спасибо, — отказывается Мартин, даже не взглянув на фотографа.

Но мне хочется иметь свадебное фото. Хочется, чтобы мама увидела этого утонченного джентльмена, за которого я выхожу замуж, и поняла, что я счастлива рядом с ним. Хочется, чтобы она поверила: на этот раз для меня все будет по-другому. Я и сама хочу в это верить.

Я трогаю Мартина за руку.

— Пожалуйста, пусть он нас сфотографирует?

Он резко поворачивается ко мне.

— Я хотела бы одно фото отправить маме. И чтобы одно было у нас. Разве нам не нужно свадебное фото? И еще одно можно было бы отправить твоим родителям на восток.

Мартин раздумывает несколько секунд и затем говорит фотографу:

— Дюжина нам не нужна. Всего два. Одно фото поставим на каминную полку, одно — для ее матери.

Он дает фотографу деньги и называет адрес. Затем выуживает из кармана брюк два золотых кольца. В том, что поменьше, сверкает крошечный сапфир. Кольцо побольше, простой золотой ободок, Мартин вручает мне. Я держу его в ладони. Оно на ощупь гладкое и теплое.

К нам подходит секретарь и сообщает, что судья готов зарегистрировать наш брак. Мы произносим клятвы — простые и короткие. В считаные минуты судья завершает церемонию. Мы обмениваемся кольцами. Судья объявляет нас мужем и женой, затем встает и на прощание желает нам доброй ночи.

Брачные обеты мы не скрепляем поцелуем — достаточно слов. А свидетельство о браке будет служить подтверждением тому, что мы действительно дали их друг другу.

Меня подводят к длинному столу, дают авторучку и показывают, где поставить подпись. Следом расписывается Мартин, за ним — женщина в синем платье и секретарь суда. Подпись судьи уже стоит на документе: он ее поставил, уходя домой.

— Что ж, приступим, — обращается к нам фотограф. — Пожалуйста, повернитесь ко мне. Сэр, будьте любезны, суньте одну руку в карман.

Мы с Мартином выполняем указания фотографа. Тот делает снимок. Нас ослепляет яркий свет вспышки.

Секретарь суда и миссис Фарридей удаляются через другую дверь. Фотограф водружает на плечо фотокамеру со вспышкой и покидает опустевший зал. Я смотрю на обручальное кольцо, обвивающее мой палец. В янтарном освещении потолочных ламп маленький сапфир Мартина искрится, словно озаренный луной крошечный океан.

На улице стемнело. Мы выходим из здания суда, и нас обволакивает ласковая призрачная ночь. Туман теперь уже более густой пеленой окутывает уличные фонари и заслоняет небо, словно нескончаемый свадебный кортеж. Мы вновь садимся в ожидающий нас экипаж.

В дороге Мартин опять молчит. Мне кажется, что молчание не соответствует обстоятельствам, даже таким необычным, как наши, и я, прочистив горло, говорю:

— Спасибо, что позволил фотографу щелкнуть нас.

Мартин отворачивается от окна и останавливает взгляд на мне.

— Пожалуйста.

— Так… ты точно не хочешь отправить фотографию своим родителям? — Может быть, он, как и я, боится сообщать родным о переменах в своей судьбе? Не дождавшись ответа, я добавляю: — Ты, наверное, не знаешь, как сказать им об этом. Я тебя понимаю. Я… я тоже переживаю. Не представляю, как все объясню маме.

— Я лишился родителей еще в детстве. Они умерли, — не сразу отвечает Мартин без малейших эмоций в голосе. — Меня воспитывали тетя и дядя. Мы с ними не близки.

У меня от жалости к нему щемит сердце.

— Очень тебе сочувствую.

— Не стоит, — беспечно произносит он. — Родителей я не помню.

— И все равно я уверена, ты, должно быть, сильно страдал, потеряв родителей в столь юном возрасте. Как это случилось?

— Они возвращались домой c какого-то торжества, что проводилось в городе, и в дороге их неожиданно застигла снежная буря. Они заблудились и замерзли насмерть в своем экипаже.

— Боже мой, Мартин!

— С тех пор много лет прошло. Я об этом больше не думаю.

Неужели этот человек всю свою жизнь убеждает себя, что расти сиротой — это ерунда? Как можно приучить себя верить, что потеря родителей в столь юном возрасте — это сущий пустяк? Не представляю. Я сама потеряла отца в шестнадцать лет и от горя едва не обезумела. Я жду, что Мартин задаст мне вопрос про моих родителей. Не дождавшись, говорю:

— Моя мама, скорее всего, не одобрит мой поступок. Как бы отнесся к этому отец, не знаю. — Я отворачиваюсь к окну. Вижу только туман, другие экипажи и громадные силуэты зданий, проступающие в колышущемся тумане. — Наверное, сказал бы, что я поступила опрометчиво, безрассудно. Папа любил употреблять мудреные словечки. Коллекционировал их в тетрадке, как некоторые коллекционируют старые монеты. Он хотел поступить в университет и стать профессором, но денег на учебу не было. И он пошел по стопам своего отца: стал кровельщиком. Но постоянно занимался самообразованием. Брал книги у богатых односельчан, имевших собственные библиотеки. Мне и моим братьям он читал книги вслух, находил в них много слов, которые ему хотелось запомнить. Он их записывал в маленькую книжку. Четыре года назад папа упал с крыши. Через несколько дней он скончался, не приходя в сознание. Папа был очень добрый человек. — Я поворачиваюсь к Мартину, удивляясь самой себе. Я ведь не собиралась рассказывать ему так много. И что на меня нашло?

Мартин изучающе смотрит на меня, как мне кажется, с неподдельным интересом. Что-то в моем рассказе заставляет его чуть наклониться ко мне. Но в следующее мгновение на его лице снова появляется невозмутимое выражение.

— Какое несчастье, — роняет он.

Его слова, произнесенные вроде бы искренним, но безучастным тоном, постепенно оседают между нами. Мы все это время молчим. Слышится только цоканье копыт лошади, везущей наш экипаж.

Через несколько минут мы останавливаемся.

— Боюсь, дальше, до пансиона, где мы с Кэт снимаем комнаты, придется идти пешком. Дорога слишком круто поднимается в гору, экипажам и автомобилям по этой улице трудно ехать. В Сан-Франциско везде так.

— Да я с удовольствием пройдусь.

— Саквояж можешь оставить в экипаже. Мы сюда вернемся.

Мы выходим. Перед нами улица, круто поднимающаяся вверх. По обеим сторонам — трех-четырехэтажные жилые дома. Конец улицы, если таковой есть, теряется в тумане.

Начинаем восхождение — степенно вышагиваем, будто супруги, состоящие в браке много лет и прогуливавшиеся по этой улице уже, наверное, тысячу раз.

— Последние четыре месяца мы с Кэт квартируем у миссис Льюис. Она присматривает за Кэт, пока я на работе, — говорит Мартин. — Но сегодня я приобрел собственный дом. Мы заберем Кэт и отправимся туда. Я должен вернуться к своим клиентам и потому хочу, чтобы вы с Кэт уже прямо сейчас были устроены.

Я на мгновение забыла, что Мартин работает не в центральном офисе страховой компании, а разъездным агентом.

— Конечно, — отвечаю я секундой позже.

По пути нам встречаются несколько человек, кивками желающие «доброго вечера». Оттого что дорога неуклонно тянется в гору, я начинаю задыхаться. С трудом, шепотом отвечаю на приветствия.

Наконец мы останавливаемся перед большим четырехэтажным домом. Окна в зеленых рамах с наличниками. Мартин достает из кармана связку ключей, один ключ вставляет в замок, и мы входим в дом. Коридор из холла ведет к комнатам первого этажа, лестница — на второй этаж. Мартин стучит в первую дверь по левой стороне.

В открывшемся проеме появляется седая полная матрона — миссис Льюис. Она окидывает меня взглядом. Очевидно, Мартин сообщил ей, кого едет встречать на паромный вокзал, объяснил, зачем я приезжаю. Женщина пристально смотрит мне в глаза, словно пытается постичь, как я оказалась в знакомых у Мартина, если она меня с ним никогда не видела. Ни разу. А я к тому же вышла за него замуж.

— Миссис Льюис, это моя жена, — представляет меня Мартин. — Софи, познакомься: это миссис Льюис.

— Здравствуйте, — приветствую я женщину как можно более уверенным тоном.

— Рада знакомству. — Однако большой радости в лице миссис Льюис я не замечаю. Скорее, она сбита с толку. Озадачена.

Обернувшись, миссис Льюис кричит через плечо:

— Кэтрин, приехал твой отец и… с ним… — Она протягивает руку, приглашая девочку подойти, и та, выступив из глубины комнаты, останавливается возле нее.

Кэт в голубом платьице, которое ей маловато, держит в руках черноволосую фарфоровую куклу с трещиной на щеке. У девочки карие глаза с рыжинкой, как у отца. Они блестят и полнятся пониманием, будто ей известна некая великая мудрость жизни, — что, разумеется, исключено, ведь девочке всего пять лет. Личико Кэт в форме сердечка обрамляют прямые светло-каштановые волосы. Она смотрит на меня, и в ее взгляде не читается ни раздражения, ни любопытства, ни радости.

— Пойдем, Кэт. — Мартин жестом подзывает к себе дочь. Не отрывая от меня глаз, Кэт подходит к отцу.

— Я испекла для вас небольшой свадебный пирог, — говорит миссис Льюис. — Раз уж вы не устраиваете себе медовый месяц или торжество. — С круглого столика на одной ножке, что находится у нее за спиной, она берет плетеную корзинку, накрытую салфеткой с узором из «огурцов».

— Спасибо, миссис Льюис. — Мартин забирает у женщины корзинку.

Я тронута. И немного ошеломлена. Свадебный пирог? Для меня и Мартина? Я совершенно не чувствую себя новобрачной.

— Да, спасибо, — выдавливаю я из себя. — Вы очень добры.

— Вы англичанка. — Взгляд миссис Льюис полнится вопросами.

— Ирландка.

— Вот как.

Кажется, женщина не хочет меня отпускать, словно ей нужно о чем-то меня расспросить. Или что-то мне рассказать. Но Мартин спешит увести Кэт из комнаты миссис Льюис, на ходу представляя меня дочери.

— Кэт, это твоя новая мама, — кивает он на меня.

Мы идем к выходу. Девочка, не сводя с меня взгляда, медленно моргает.

— Я очень, очень рада знакомству с тобой, Кэт.

Она молчит.

— Еще раз благодарю вас, миссис Льюис, — бросает Мартин через плечо. — Добавьте то, что я должен, в мой итоговый счет. Ах да, вот ваши ключи. — Он протягивает ей руку с ключами, и женщина делает шаг вперед.

Забирая связку ключей, миссис Льюис ласково смотрит на Кэт.

— До свиданья, Кэтрин. Ты придешь ко мне в гости?

Девочка не произносит ни слова в ответ. Мартин берется за ручку двери.

Миссис Льюис переключает внимание на меня.

— Прошу вас, приходите с девочкой в гости, — приглашает она, буравя меня стальным взглядом, от которого я цепенею.

— Еще раз спасибо за пирог, — отвечаю я смущенно.

Миссис Льюис лишь кивает, провожая нас. Мы начинаем спускаться по холму, а она все стоит на пороге и смотрит нам вслед.

Постепенно мы удаляемся, и ее силуэт растворяется в тумане.

Глава 4

Экипаж довезет нас до станции канатного трамвая на Хайд-стрит, это примерно в миле отсюда, объяснил Мартин. В дороге он говорит Кэт, что я приехала издалека, дабы стать для нее мамой, и она должна меня слушаться.

— Уверена, мы поладим, — успокаиваю я его, а сама очень хочу, чтобы Кэт меня не боялась. — Кэт, когда я жила в Ирландии, у нас в деревне было полно малышей. И я частенько помогала приглядывать за ними, пока их родители доставали улов и развешивали сети. Ведь я жила в рыбацкой деревне.

Я рассчитывала, что мои слова заставят Кэт проникнуться ко мне теплым чувством, но девочка молчит. И Мартин тоже ничего не говорит. Молчание дочери, похоже, его не беспокоит и не удивляет.

Мы выбираемся из экипажа, Мартин расплачивается с извозчиком. Спустя несколько минут мы садимся в трамвай красного цвета с желтой окантовкой, до отказа заполненный пассажирами. Половина сидячих мест находятся в салоне, остальные — на открытой площадке под ярко раскрашенной крышей, где некий джентльмен уступает мне место. Я сажусь и, нерешительно притянув Кэт, усаживаю ее к себе на колени. Девочка не сопротивляется. Трамвай ползет по длинному склону холма, останавливаясь у каждой платформы, где выходят одни пассажиры и заходят новые. Я не понимаю, как он может ехать, если у него нет двигателя, а наверху — проводов. Спрашиваю у Мартина.

— Внизу проложен стальной рельс, по нему трамвай и едет, — безучастно отвечает он. — Как у поезда. Между рельсами имеется паз, и по этому пазу с постоянной скоростью движется трос. Вагончик обхватывает этот трос, как клещами, и движется вместе с ним вперед.

— А почему трос движется? — спрашиваю я.

Мартин не успевает ответить. Его опережает джентльмен, который уступил мне место и теперь стоит рядом. Видимо, он очарован моим интересом.

— У Форта Мейсон есть моторная станция, — с гордостью объясняет мужчина, словно это он изобрел канатный трамвай. — Электроэнергия постоянно крутит большие колеса, они и приводят трос в движение. Удивительно, не правда ли?

— Да. — Никогда не видела ничего подобного, даже не слышала об этом. Такая мощь, а ее совсем не заметно.

Через несколько остановок мы выходим из трамвая и дальше идем пешком, опять в горку. Здесь дома не жмутся друг к другу, все нарядные, в окнах горит свет. И открывается красивый вид на сеть улочек в нижней части города. Люди, что живут в этом квартале, кажется, отделены целой вселенной от обитателей многоквартирных домов в Нижнем Ист-Сайде Нью-Йорка. На мгновение я задумываюсь, почему Мартин не оплатил для меня место в спальном вагоне, если у него достаточно денег, чтобы купить дом в столь престижном районе.

— Пришли, — объявляет Мартин.

Мы останавливаемся перед трехэтажным домом на Полк-стрит. Он не такой роскошный, как некоторые дома по соседству, но его недавно освежили темно-синей краской и декорировали окантовкой цвета слоновой кости. Перила крыльца и наружные ящики для цветов обрамляет ажурное чугунное литье. «В нескольких кварталах отсюда район Рашн-Хилл [2]», — сообщил мне Мартин по пути, чтобы я знала, в какой части города мы находимся. До недавнего времени в доме проживал врач с семьей — женой и двумя маленькими сыновьями. Затем он принял предложение занять пост директора больницы в Аргентине, и семья уехала, взяв с собой только личные вещи и кое-что из посуды. А Мартин приобрел их дом со всей обстановкой.

Мы входим в холл, освещенный люстрой с лампами накаливания. Мой саквояж Мартин ставит рядом с чемоданами и сундуками, в которых лежат вещи его и Кэт; сегодня утром их доставили из пансиона миссис Льюис.

— Я потом подниму все это наверх, — говорит Мартин, кивком указав на вещи. — Сначала дом покажу. — Мы начинаем осматривать комнату за комнатой. Кэт плетется за нами, и я уверена, что она тоже здесь впервые.

На нижнем этаже — гостиная, столовая, кухня и библиотека. В просторной кухне — раковина с холодной и горячей водой, большой холодильник-ледник, чугунная кухонная плита с газовой подводкой. У окна, что выходит в сад, сервировочный столик и стулья. В кладовой — запасы разных непортящихся продуктов, которые врач не стал забирать с собой, а также свежий провиант, доставленный сегодня по заказу Мартина. Дверь рядом с кладовой открывается на короткую лестницу, которая спускается в котельную с низким потолком. Сад за домом обнесен кирпичной оградой. Там стоят пустые терракотовые горшки для цветов, крашеные стулья и стол из сварочного железа. Вдоль высокого деревянного забора по границе участка тянется длинная узкая клумба, идеально подходящая для нарциссов. За забором я вижу верхушки задних фасадов домов на соседнем проспекте Ван-Несс.

В гостиной перед газовым камином с резным мраморным порталом расставлены мягкие диваны, стулья, пуфики розовых и кремовых оттенков. В библиотеке — письменный стол, стул и книжные полки одной и той же расцветки. Стол в столовой и буфет с изогнутым фасадом сделаны из одной и той же древесины теплых тонов; по словам Мартина, это красное дерево с пятнышками «под вишню». В этой части Калифорнии красного дерева в изобилии, как воды в океане. На втором этаже — три спальни с кроватями, комодами и платяными шкафами. В туалете на втором этаже — надо же! — есть водопровод и канализация. Туалет отделан плиткой черного, белого и красного цветов. Третий этаж, со скошенным потолком, состоит из двух комнат. Одна — пустая; похоже, в ней жила прислуга. Во второй одна из стен расписана изображениями сельскохозяйственных животных. Судя по виду, раньше здесь была игровая комната. В каждом из помещений второго этажа имеется газовый камин, облицованный мрамором или ониксом. Перед тем как мы все спускаемся на первый этаж, Мартин включает камины поворотом специального ключа.

Это не самый большой дом на нашей улице, но для меня он — настоящий дворец. Даже предположить не могу, сколько стоит такое жилище. Невольно я начинаю думать, что для его покупки Мартин, должно быть, влез в долги, потому и не смог послать мне билет в спальный вагон. Я и мечтать не могла о таком прекрасном доме.

Перед тем как поехать за мной на паромный причал, Мартин заказал холодный ужин с доставкой на дом. Стол накрыт в столовой, сервирован посудой из белого тонкостенного фарфора (видимо, жена доктора решила, что не довезет этот сервиз до Аргентины). По завершении осмотра дома мы садимся ужинать. Рассаживаемся так, как, должно быть, будем сидеть за ужином всегда: Мартин — во главе стола, я — по правую руку от него, Кэт — по левую. На блюдах под крышками — холодные куски жареной курицы, маринованная свекла, сладкий перец, фаршированный рисом, смородина и каперсы.

Мы приступаем к еде в полном молчании.

— Так жарила курицу моя бабушка, — роняю я спустя несколько невыносимо долгих минут.

Мартин поднимает глаза от тарелки. Видимо, за последнее время они с Кэт привыкли есть молча. Мартин едва заметно улыбается, и это вряд ли можно считать приглашением продолжить разговор, но я просто не могу сидеть до конца ужина в тишине. Я начинаю рассказывать Мартину и Кэт об Ирландии. Рассказываю о доме на холме, где жила бабушка, о хижине нашей семьи, расположенной ближе к морю, о тысячах оттенков зеленого цвета на склонах холмов и в полях. Рассказываю о своих любимых блюдах, которые готовила бабушка, — таких как копченый угорь с яблочной глазурью и сладкий бармбрак [3] с корицей.

После ужина мы переходим в гостиную и, устроившись у камина, приступаем к десерту. Это кусочки пирога со специями, который испекла для нас миссис Льюис. Я рассказываю, как в детстве мы с братьями ходили по причальной стенке: с одной стороны небольшие волны полизывали скользкие камни, с другой — покачивались на воде, натягивая швартовые канаты, ярко раскрашенные рыбацкие суда. А впереди перед нами вырисовывался маяк — белая, как снег, высокая башня с яркими сигнальными огнями. Рассказываю, как прелестно звенели колокола приходской церкви городка Донагади в рождественское утро, и мне никогда не надоедало их слушать. Я вспоминаю только счастливые мгновения, то, о чем скучаю.

Часы в гостиной бьют восемь раз, и Мартин говорит, что Кэт пора спать.

— А я начну поднимать наверх сундуки и чемоданы. — Он берет вещи Кэт и заносит в первую от лестничной площадки комнату второго этажа. Мы с Кэт следуем за ним. Девочка входит в комнату медленным, неуверенным шагом, почти как лунатик.

— Кэт, можно я тебя уложу? — спрашиваю я.

Немного поколебавшись, она кивает. Мартин уходит за остальными вещами.

Прежде это была комната сыновей врача, на что указывают два одинаковых покрывала с рисунком в виде игрушечных солдатиков, а также две лошадки-качалки в дальнем углу. Убранство надо как-то изменить. Пятилетняя девочка не может чувствовать себя здесь уютно.

Я помогаю Кэт переодеться в ночную сорочку, которая тоже ей тесна и коротковата. Девочке нужны новые платья; с тех пор как ее мама заболела и умерла, Кэт подросла, а Мартин, должно быть, этого не заметил.

— Пожалуй, надо купить тебе несколько новых нарядов.

Вешаю ее платье в шкаф вместе с другими платьями из сундука; их всего с полдюжины, и все они ей малы. На дне сундука фотография в овальной рамке. Портрет красивой женщины: золотистые волосы, светлая кожа, нос — такой же, как у Кэт.

— Это твоя мама?

Беру в руки фотографию, чтобы лучше рассмотреть лицо, и затем перевожу взгляд на Кэт. Девочка сидит на одной из кроватей, наблюдая за мной.

Она кивает в ответ, и на ее лицо словно опускается вуаль печали. О, как же я хочу, чтобы Кэт со мной заговорила.

— Я знаю, каково это — тосковать по тем, кого любишь. — С фотографией в руках я подхожу к кровати, на которой сидит Кэт. — Это самая страшная мука на свете. Несколько лет назад с моим папой произошел несчастный случай, он умер и тоже вознесся на небеса. Как и твоя мама. Я очень по нему скучаю.

Кэт по-прежнему смотрит на меня, но я замечаю в ее печальных глазах проблеск интереса.

— Давай положим фотографию твоей мамы под подушку, и ты будешь на ней спать? Словно твоя голова покоится у нее на коленях? Хочешь?

Девочка кивает, забирается в постель и ложится. Я подсовываю фотографию ей под подушку.

— Ты молишься на ночь? — спрашиваю я, укрывая ее одеялом до подбородка. В комнате холодно, хотя газовый камин отбрасывает вокруг оранжевые блики. Девочка качает головой. — Давай я прочту одну молитву за нас обеих? Не возражаешь?

Кэт в ответ лишь моргает.

— Моя мама часто читала ее вместе со мной. Закрывай глазки.

Кэт повинуется.

Я тоже закрываю глаза и произношу англиканскую молитву, которую помню наизусть, потому что тысячу раз читала ее с мамой на ночь в Донагади:

— Боже милостивый, услышь молитвы Твоих людей, обращенные к Тебе; сделай так, чтобы мы знали и понимали, как нам дóлжно поступать, благослови и дай нам силы точно исполнить то, что следует, через Господа нашего Иисуса Христа. Аминь.

Я поднимаю веки и вижу, что глаза Кэт уже открыты. Она таращится на меня почти что в изумлении. У меня в глазах щиплет от необъяснимых слез.

— Спокойной ночи. — Целую девочку в лобик и быстро встаю с кровати, чтобы выключить свет. В дверях вижу Мартина. Он стоит, прислонившись к косяку; руки сложены на груди. Вероятно, все это время Мартин наблюдал за нами.

— Спокойной ночи, Кэт, — говорит он, затем заходит в комнату и гасит камин.

Мы выходим. Мартин затворяет за нами дверь.

— Может, оставить дверь приоткрытой? — предла-

гаю я. — Вдруг она на новом месте испугается темноты?

— Незачем, — звучит короткий ответ.

Мы спускаемся на первый этаж. Чемоданов и сундуков в прихожей уже нет. Занимаем в гостиной свои места: Мартин садится в кресле, я — напротив, на диванчике, что стоит ближе остальных к камину.

— Я наблюдал, как ты общаешься с Кэт. Такое впечатление, что ты когда-то была матерью. — Его слова звучат почти как комплимент, но меня они больно задевают.

— Я же говорила: мне случалось присматривать за соседскими детьми.

Некоторое время мы молчим.

— Кэт выросла из своей одежды, — сообщаю я.

— Завтра купим ей новую. — Он бросает взгляд на мой поношенный наряд. — Думаю, и тебе не помешает освежить гардероб.

— Мне много не нужно. Одно-два платья.

Еще несколько секунд мы сидим в молчании. Потом:

— Завтра у нас много дел. Пора ложиться. — Мартин гасит газовый камин, повернув рычажок сбоку. В комнате становится чуть менее уютно.

Поднимаемся на второй этаж. В одной из спален открыта дверь, возле кровати вижу свои вещи. Все в комнате омывает персиковый свет от газового камина, который включили, чтобы прогреть помещение.

Я поворачиваюсь к Мартину.

— Спокойной ночи, — произносит он, и в его голосе нет и намека на недовольство по поводу единственного условия, которое я выдвинула, давая согласие на брак. Мартин сказал, что ему нужна видимость семейных отношений, и меня это устраивает. Что такое видимость, я знаю. Это слово есть в словарике моего отца. Оно подразумевает, что некая вещь или явление издали выглядят совсем не так, как при ближайшем рассмотрении. Мартин сказал, что ему нужно подобие супружества, и я ответила, что подобие он получит, и поэтому попросила, чтобы мы спали отдельно, пока у нас не возникнет хоть какая-то взаимная привязанность. И — надо же! — он согласился.

Я желаю Мартину спокойной ночи и иду в комнату, расположенную рядом со спальней Кэт. Он скрывается в комнате напротив.

И даже не оглядывается, ни разу.

Глава 5

Первую ночь в качестве миссис Хокинг я сплю неспокойно. Кажется, просыпаюсь каждые пять минут. В какой-то момент среди ночи, по-моему, я слышу, как Мартин ходит по дому, и даже как щелкает замок входной двери, но я не встаю, чтобы проверить, в чем дело. А то еще он решит, будто я передумала спать отдельно от него. Не передумала. Мартин безумно хорош собой, и, воображая, как он держит меня в своих объятиях, я сладостно ежусь. Однако я не хочу отдаваться мужчине — телом и душой, — пока не узнаю его поближе. Не собираюсь повторять свою ошибку.

Пробуждаюсь я на рассвете. На полу лежит полоска света, проникающего сквозь узкий зазор между окном и шторой. В марте в Сан-Франциско не так холодно, как в других краях, где мне доводилось жить, но все же в комнате довольно свежо, и я сразу вспоминаю Донагади. Кажется, что сейчас почую запах горящего торфа и аромат хлеба из пресного теста, который печет внизу мама.

На ощупь нахожу бабушкины часики, которые вечером положила на тумбочку возле кровати. Двадцать минут седьмого. Откинув одеяло, быстро встаю, надеваю блузку

и юбку, в которых хожу уже шесть дней. Слава богу, что одежда еще не пропахла потом. Кроме этого наряда, у меня есть только одно простенькое шерстяное платье, которое годится лишь для работы по дому. Быстро заплетаю волосы и закручиваю их сзади в «корзинку». Выйдя из спальни, вижу, что Мартин уже встал: дверь его комнаты распахнута, а в гостиной на первом этаже горит свет. Дверь спальни Кэт еще закрыта.

Я иду в туалет, затем тихонько спускаюсь по лестнице. Мартин сидит на краю дивана, склонившись над блокнотом. На столике между диваном и креслом разбросаны газетные полосы. Мартин что-то пишет, перо его ручки тихо поскрипывает. Сегодня утром на нем темно-синий костюм. Сам он аккуратно выбрит и причесан.

При моем появлении он поднимает глаза и приветствует меня спокойным и доброжелательным тоном.

— Доброе утро. Ты так рано встал.

— Я всегда встаю с восходом солнца.

Вижу, что он уже налил себе кофе.