Александр Войлошников
СЕДОЙ
СССР, 1939 год. Вор-майданник (специалист по кражам в поездах) Рыжий орудует в поездах дальнего следования, кочуя от станции к станции, попутно изымая из карманов-чемоданов «честных фраеров» и прочих не бдительных граждан честно нажитое имущество. Так бы и бороздил просторы необъятной родины джентльмен вагонной удачи Рыжий, если бы не встретил на одной из станций трех зеков: не урок, а «побегушников» — политических, по 58 статье. Знакомство с беглым политзаключенным Седым открыло глаза Рыжему на многое происходящее в его стране…
Глава 1. МАЙДАНЩИК
Сентябрь 1939 г. 12 лет.
Поезда, поезда, поезда… стук колёс, стук колёс, стук колёс… в едком дыме дрянных папирос — разговорная шелуха: про зарплату, про цены, дела… Днём и ночью идут поезда. В ритме стука колёс жизнь идёт день за днём. Для меня поезда — не транспорт, не дом. Для меня поезда, как для рыбы вода — обитаемая среда. Я майданщик, — желдорожное создание, обитать в поездах — вот моё призвание.
И в процессе эволюции зарождаются у меня новые органы чувств — железнодорожные. Например, ментов с ревизором я за два вагона чувствую. Чем? — сам не знаю… А если с заклеенными глазами и ушами посадить меня в поезд, я узнаю класс вагона и направление поезда по запаху, как муравей! Фрукты, вина, косметика — курортные югА; дыни, потная одежда — Средняя Азия; север России — кедровые орешки, лесная ягода; Дальний Восток — солёная кета, горбуша; Забайкалье — копчёный омуль и омуль «с душком»…
Для меня любые поезда — питательная среда. В них «в поте лица» обретаю я «хлеб насущный». Как? А как уж придётся! Валет, у которого я в пристяжи ходил, за тот случай говорил: «Воровать — работа творческая, а соль творчества в том, что это не сахар. Если думаешь, что тебе всё плывёт прямо в рот — открой глаза и убедись: не сидишь ли по уши в канализации? Вор — профессия повышенного риска. Как говорят спортсмены, стоя на низком старте оглянись: не разбегается ли кто-то позади с шестом?! Получил я от Валета много мудрых мыслей и мало опыта. Но, оставшись сам на сам, в статусе сыроежки, к осени 39-го обтёрся, даже обрел кураж.
* * *
Среди ночи, стряхнув липучую дрёму, покидаю я постель в купе, наполненном сонным теплом и синим полумраком ночного освещения. Выхожу, поёживаясь, в промозгло холодный тамбур, наполненный железным грохотом ходко идущего Новосибирского скорого. Старая «выдра» из мягкой медной трубки вдрызг разносилась — проскальзывает. С трудом отпираю ею тугой замок вагонной двери в нерабочем тамбуре. Рывком приоткрыв просевшую дверь, зябко вздрагиваю: в тамбур врывается с холодным ветром сырой туман осенней ночи и звонкий, резкий стук колес. Лохматые призраки ночи, размазанные туманом и скоростью, мелькают во тьме кромешной. По временам ярко алые искры от паровоза прочерчивают в полёте стремительные линии в зловещем мраке, и тьма тогда становится ещё плотней и таинственней.
Бр-р-р… не хочется в такую ночь покидать законную полку с постелью, в тёплом купе! Но… «ноблес оближ» говорил в таких случаях Валет, как Людовик какой-то, который, как и Валет, тоже умел по-французски ботать, дескать: «положение обязывает». Не для того покупал я билет в купейный, чтобы дрыхнуть! А работать кто будет — Пушкин? В купе выключаю ночной свет и в темноте прислушиваюсь к дыханию спящих: не разбудил ли кого-нибудь? Ощупываю форму военного с двумя шпалами в красных петлицах, висящую на вешалке. Форма благоухает дорогим одеколоном и красивой жизнью. Конечно, не рассчитываю я, что в ширманах лежит то, что надо, но «орднунг ист орднунг», выговаривал Валет, как и немецкий кайзер. Из кармана галифе ячменя выудил, но при раскладе, как сегодня, из-за него я мараться не намерен. Лопату я ловлю, лопату!
Встав на коленки, лезу под столик, просовываю руку под тощую железнодорожную подушку на которой, похрапывая смачно и благоухая коньячно, лежит тяжелая страшная голова военного, спящего на нижней полке, которую я вчера вечером сам же ему уступил, с радушием данайца. Быстро идёт поезд, вагон качает сильно, резко. И в такт с каждым толчком рука моя проникает всё дальше под подушку. Временами кажется, — пальцы видят не только в темноте, а даже сквозь материю. Валет говорил, что бывают щипачи, которые щипанцами зырят, как глазами. Будто бы Факир мог поводить руками возле ширманов и рассказать: где, что заначено. Чудеса бывают. Но это, скорее, один из фокусов иллюзиониста Факира, который, делая ушлые отводы, загодя ширманы щупал, потому что был не только талантливым иллюзионистом, но и фартовым ширмачом…
Но нельзя отвлекаться на постороннее, когда работаешь, а то — пальцы слепнут. Моя рука, обогнув тяжелую голову, подбирается к углу купе за подушкой. И… есть! Не-а, — не то… просто — складка. Эх, я — факиришка недоразвитый!.. не пальцы, — котята слепые… долго колупаюсь, долго… От неудобной позы, страха, досады становится жарко. Это плохо. Если щипанцы потеют — они не скользят — липнут. А если волнуешься — движения не точные, угловатые. Это Валет говорил… Хорошо, когда он был рядом! Работал всегда с интересной выдумкой. Презирал «ходить сонником» — воровать у спящих — гордость имел профессиональную! Но мне, бестолковой сыроежке, не до гордости…
Рука упирается в угол. Ё-маё, и в углу голёк! Куда же вояк заначил лопату? Я же накнацал, что перед сном он под подушкой мацал! Осторожно, в такт толчкам вагона, вынимаю руку из-под подушки. На обратном пути большим и указательными пальцами щупаю подушку там, где она головой прижата. Что-то, что-то… я перестаю дышать, напрягаюсь… е-е-есть!! Точно — лопата!!! Вот уголочек… кажется, пальцы различают коричневый цвет добротного кожаного бумажника, прогнутого тяжестью головы.
Но лопата не под подушкой, а внутри наволочки. «Это дело техники», говорил Валет. Расписываю пиской наволочку и начинаю новый осторожный ход рукой вовнутрь её. Сейчас — самое западло — тянуть лопату из-под головы. Ах, ты!.. позади меня на нижней полке полная женщина зашевелилась… закряхтела! Замираю: вдруг свет включит! — придётся когти рвать… хорошо, — в нерабочем тамбуре дверь отперта… уйду с подножки через буфера на крышу… ночью за мной не погонятся. А женщина вертится и кряхтит, улечься не может… что-то болит?… наконец-то затихла. Снова в такт толчкам вагона… только в такт… миллиметр за миллиметром двигается лопата. Хорошо храпит вояк… коньячком сопящий… сладких снов тебе, вояк, крепко спящий… вот лопата на перелом пошла — наполовину вышла… если шухер — подорву с ней!
И вот, набросив курточку на плечи, с полотенцем в руках и лопатником в кармане, я тихо покидаю купе, где оставил на память о себе чемодан со старыми газетами. Жаль — хороший фал… для меня он не роскошь, а вещь необходимая, потому что на того, кто заходит в вагон без тяжелого чемодана, кондюки смотрят с недоверием, а пассажиры, как писал Зощенко: «галоши под подушку суют, а некоторые — вовсе не сымают».
Стою я с полотенцем на плече у двери свободного туалета, жду, когда поезд ход замедлит у какой-нибудь станции и в коридор позыркиваю: не выскочил ли вояк из купе? А станции нет… так и стою у окна: как бы природой любуюсь, хотя за окном тьма тьмущая и, кроме отраженного в стекле моего красивого силуэта, ничего интересного не наблюдается. Хорошо, что проводник не появляется. А ведь дрыхнет-то он потому, что остановка не скоро!
Приближаются огоньки какой-то станции. Поезд замедляет ход. Мало замедляет… небось, — без остановки? Ещё ждать — опасно: вдруг, придётся выскакивать по шухеру на крышу!.. — бр-р-р!! — не климат… а прыгать на ходу — страшно, но… эх, была не была!
Спускаюсь на подножку. Станция, — вот она, — но поезд чешет мимо! Да как быстро! Думать некогда… эх, не светит не личит! — па-ашел — бац!!! — крепко приложился ногами и бегу, изо всех сил бегу, не в силах остановиться… ну, молоток, не упал! Чуть лишку проехал. Поезд набирает ход — без остановки прошел станцию — треугольник из красных огоньков на последнем вагоне, быстро удаляясь, вскоре исчезает, теряясь в пестрой россыпи огоньков стрелок и семафоров.
Стою на путях, обалдевший после длительного нервного напряга и хорошей встряски от прыжка на ходу. А вокруг — тишина!.. ти-ши-на-а… слово-то какое: шелестящее… Нудный железный грохот поезда удаляется, превращаясь в затихающий рокот, потом — в журчание. Из темноты потянуло свежим ветерком и сквозь вонь железки пробивается горький запах осени. Я отхожу в сторонку, к фонарю. При его свете осматриваю лопату. Сперва сармак… ого, фартово угадал! Такие форсы я видал, когда с Валетом работал.
Моралисты говорят: считать чужие деньги неудобно… пока они не в твоём кармане. Тырю грони по заначкам. Остаётся пачка справил и удостоверение. Обычно такую мульку бросаю в почтовый ящик. Но это ксивы вояка в чинах, а я таких ненавижу, как чекистов. Честные командиры все арестованы. А эта… мордастая сволочь, воняющая одеколоном, ради ордена запросто заставит замороченных ванькОв в народ шмалять!
Аккуратненько, кладу в лопатник камень, бережно опускаю в канаву с водой под насыпью. «Бульк!» — прощается лопата с шикарной жизнью… По закону Архимеда, каждое тело, погруженное в воду, если не плавает, то называется утопленником. Так и надо! Щедро платит воякам советская власть: из лопаты я с полкуска вынул! На зиму хватит…
Сниму комнатку на окраине райцентра у одинокой бабуси с коровой, буду жить, в баню городскую ходить, в гремучих цинковых шайках отмываться, в парилке парком наслаждаться, картошку с простоквашей кушать и бабусины причитания слушать. Сойду за городского внука. А ксивы у меня в поряде. Даже школьный табель есть. Чтоб зимою не скучать, буду школу посещать.
А пока что надо с этой станции линять. Про телефон я знаю. Но как отсюда умотать, если здесь проходящие поезда не останавливаются, а местный поезд придёт днём, и выйдут к поезду три бабуси, «два весёлых гуся» и… местный мент, который не только бабусь по отчеству знает, но и гусей по меткам различает!?
Прохладный ветерок пахнет горько осенней листвой, сеном, близкой речкой… намекает на то, что хорошо б выспаться в стоге сена, а утречком купить кринку молока с хлебом и на свежую голову думать, как выбираться отсюда без рандеву с ментом?
Глава 2. ПОБЕГУШНИКИ
Сентябрь. 39 г. 12 лет.
«Был бы человек, а статья найдётся».
Не успеваю отойти на сотню метров от путей, как настораживает далекий, приближающийся гул поезда. Шум ближе, громче. И из непроглядного мрака, окружающего станцию, появляется яркий треугольник из верхнего прожектора и двух нижних фонарей паровоза. Скрежеща и чугунно громыхая нескладным, длинным туловищем, на дальний станционный путь вползает товарняк. Краснуха! Её-то мне и надо, чтоб умотать по-тихому!
Могучий паровозище ФД — Феликс Дзержинский — с трудом сдерживает нетерпеливый бег разогнавшихся на перегоне тяжелых вагонов, а потом, с облегчением, отдувается, громко стравливая излишние трудовые атмосферы и, успокоившись, начинает сонно, умиротворённо попыхивать, посапывать. Замаялся трудяга с тяжелым составом на длинном перегоне…
Иду вдоль длинного состава, осматривая двери товарных вагонов. Тяжелые запоры дверей накрепко обмотаны толстой проволокой и запломбированы: ценный груз. Ни одного порожняка в составе! На открытые платформы и тормозные площадки я не смотрю: прохладно. Пройдя вдоль состава с одной стороны, обхожу его с другой, всё ещё надеясь найти не запертую дверь. Потеряв надежду попасть в вагон, в третий раз иду вдоль состава, приглядываясь к грузам на открытых платформах: нет ли там местечка, укрытого от ветра под брезентом?…
— Эй, поц!..
Вздрагиваю: оклик тихий, но неожиданный: голос-то рядом!!..
— Чего гуляешь? — спрашивает, невидимый в контрастно чёрной тени вагона, худощавый мужчина в чёрной одежде. Железняк? Он бы не стал говорить тихо, а окриком шуганул меня отсюда! А потому не кручу я восьмёрки о пользе ночного променада для ударной работы кишечника.
— Уехать хочу…
— А где вода на станции?
— Колонка… возле вокзала.
Несколько секунд худощавый смотрит на меня. Потом протягивает небольшое закопчённое ведёрко.
— Лады. Принеси воды — уедешь. Ходи по-тихому.
У меня достаточно своих резонов, чтобы не светиться и я, сторожко держась в тени вагонов, отправляюсь к колонке. Приняв у меня полное ведерко, худощавый подходит к одному из товарных вагонов, тихо свистит сквозь зубы… и! — тяжелая щеколда, запирающая двери вагона, сама по себе поднимается вместе с проволокой, которой она обмотана и с пломбой на ней. Двери вагона медленно, бесшумно отъезжают в сторону. Худощавый подаёт ведёрко в дверь вагона, а потом, чуть опершись руками, легко, как кошка, запрыгивает в вагон и оттуда, подав мне руку, одним махом поднимает меня:
— Оп-паньки!
Дверь беззвучно закрывается, но не совсем. Худощавый просовывает руку в оставшуюся щель, поправляет на щеколде замысловато закрученную проволоку и проверяет, на ощупь, пломбу. Потом закрывает дверь плотно и щеколда, по ту сторону двери, как живая, тихо звякнув, опускается на место. Я слышу, как в темноте кто-то жадно пьёт воду.
— Бу-удет, будет, Вась… — останавливает его Худощавый, — обопьёшься… — и, взяв у невидимого в темноте Васи ведерко, сам начинает пить жадно, большими глотками.
— Разбуди Тараса, пусть попьёт… — переводя дух, просит Васю Худощавый.
— Чую, шо воду лакають… — раздаётся голос, зловеще низкий, как из преисподней, но, откуда-то, сверху. Глаза привыкают к темноте и я вижу, как из под потолка спускается могучий, как паровоз ФД, огромный Тарас и припадает к ведерку. Потом ведёрко обходит ещё круг, донышко ведёрка задирается всё выше…
— Кажуть, шо вода — не хорилка та бохато не выпьешь, а ось, — на троих ведёрочко уломалы… — подводит итог водопития Тарас, когда донышко ведра поднялось выше его головы. — Прийдётся ще хлопчика посылать. Хто знае — дэ и колы будем ще стоять?…
Все прислушиваются. Тихо. Так же успокаивающе сонно посапывает паровоз.
— Дуй хлопчик! Тильке обережно! — говорит Тарас.
Я вновь крадусь к колонке, чувствуя, что три пары глаз внимательно следят за мной. Когда возвращаюсь с полным ведёрком, Вася предлагает:
— Давай отопьём, а то расплещется…
Все поочерёдно припадают к ведёрку, но, уже без охоты. В тусклом свете, сочащимся из маленьких грязных окошечек под потолком вагона, различаю я, что вагон, за исключением узкого пространства возле двери, загружен почти до потолка деревянными ящиками, а в них что-то железное, завёрнутое в провощённую бумагу.
— Лезь в кубрик! — приглашает Худощавый. Забравшись наверх, вижу, — часть ящиков вынута, а пустота заполнена соломой, на которой лежат, телогрейки.
— Ложись с краю. Места хватит. Параша, по-флотскому гальюн, в том углу, — на подветренной стороне. Ссать — через щель в полу, а срать захочешь — бери конверт из бумаги, там они заготовлены, и — в него… конверт через окно выбросишь — там фанерка вынимается. Но! Дела такие — только на ходу! Инструктаж закончен. По курсу — так держать! Судя по адресам — вагон до Киева без пересадок. А тебе куда?
— А всё равно…
— Вот, и мы — туда же! Значит, нам — по-пути. А как ты возник на этой станции?
— Так… по-тихому.
— Тихо стибрил и ушел, назвается — нашел? — подначивает Худощавый. Майданишь?
— Ну… когда нечаянно…
— За нечаянно бьют отчаянно!
— За битого двух небитых…
Обмениваемся затертыми прибауточками, а меня мандраж разбирает: чую, что очень метко угодил я в непонятку. Что за люди такие осторожные: не только по воду не ходят, но и хезают так аккуратно, что б и вблизи вагона не пахло? А если они ошмонают меня, когда я при таких-то форсах? Да что — ошмонают! Таким и замочить меня не в падлу, чтобы я в оборотку их не засветил… А на ходу — кричи, не кричи… Надо срочно когти рвать, пока стоим!.. Но только я полез к выходу, как Худощавый, поняв тревожно закрученную цепочку моих мыслей, стопорит меня:
— Ша, юнга! Малый назад! Харэ, харэ… не менжуйся! Не бзди, Макар, я сам боюсь! Мы побегушники, не урки. Мы — контра. Политики. Я да Тарас — пожизненные комсомольцы. И срокА тянули на краю географии, где два месяца холодно, а остальное время — очень холодно. Населяют тот, забытый Богом край, две северные народности: вОхра и зекА. Там тянули мы срокА. Да не дотянули… у меня да Тараса бессрочка. У Тараса — пятьдесят восьмая, пункты второй, восьмой, а у меня пятьдесят восьмая пункт тринадцать.
— Второй пункт — восстание, восьмой — теракт, — комментирую я пункты, а про тринадцатый пункт не слышал… Бывает, разве, такой?…
— Это, юнга, редкий пунктик… называется — «благородный.» Для тех, кого звали: «Ваше благородие». Не долго меня так звали… после производства во флотские офицеры двух месяцев не прошло, как — февральская революция!.. Повязал я на кортик красный бант, выступал на митингах. А закончилась моя флотская карьера после того, как большевички в Новороссийске флот бездарно утопили. Забросил я в Чёрное море романтическую мечту сопливого детства — офицерский кортик, вместе с красным бантиком, и — за бугор! Не хотел убивать русских людей, какого бы цвета они ни были. И прожил бы всю жизнь спокойно, вдали от взбаломошной родины, если бы не прикупился на дешевый понт: лажовую амнистию офицерам, не служившим в жандармерии и не воевавшим.
Друзья предупреждали: нельзя большевикам верить! Честь и совесть для коммунистов — понятия царские, вражеские. Не поверил я друзьям, а поверил слову русского народа и в закон государства, который «обратной силы не имеет». А оказалось, что советскому государству плевать не только на честь и на совесть, но и на свои же законы! Они пятьдесят восьмую дополнили пунктом тринадцать, противоречащим не только закону, но и здравому смыслу, так как карают по этому пункту не за то, что ты сделал, а за то, что ты МОГ СДЕЛАТЬ не только до создания этого пунктика, но и до рождения советской власти!
Джонотан Свифт старался придумать что-нибудь невероятно абсурдное для злобной речи лилипутского адмирала, который заявлял, что измена зарождается в голове, а поэтому надо казнить каждого, у кого есть голова. Если бы Свифт ознакомился с законами советской власти, то понял бы, что по придумыванию абсурда он жалкий дилетантишко! Да только одну статью — пятьдесят восьмую, с её пунктами и подпунктами, — не придумали бы, собравшись вместе, такие выдумщики, как Свифт, Рабле, Бюргер и Кафка… Так-то, юнга! А теперь, когда ты не только знаешь, кто мы, но, думаю, веришь мне, то, надеюсь, у тебя отпало желание задавать отсюда лататы? А мы познакомились, как положено по лагерному камильфо: сперва — по статье, потом — по душе. Имя ничего не говорит о человеке, кликуха — кое-что, а, вот, статья — всё! Это и судьба и мировоззрение. Тебя как кличут?
— Рыжий…
— А меня — Седой. Почти тёзки… А у Васи пятьдесят восьмая, пункт десять. Срок детский — пятак. Часть срока он на малолетке оттянул и в зону попал после шестнадцати. Семячки остались дотянуть срок, да с блатарями у него конфликт. Тарас взял его под своё крылышко… сперва — в бригаду, потом — в побег. Нельзя было оставить его в зоне — искалечил бы его Хряп, садист уголовник. Побожился, что Ваську опарафинит и козу заделает — зенки выдавит… Я тебе, Рыжик, всё это подробно излагаю, чтобы знал ты, с кем связался и почему мы менжинские. Ориентировки на нас не только у ментов, но и у железнодорожников по линии. Хорошая премия светит тому, кто нас накнокает. А темнить мне — резону нет — завтра ты нас увидишь, да вдруг — не так поймешь. А нам ты поможешь — ты ещё шкет и под ориентировки не подходишь… Интересно, откуда ты в столь юном возрасте пятьдесят восьмую по пунктам сечёшь?
— Она для меня родная. По дополнению. Я — чес… ЧСИР.
— Ну-у… — протягивает Седой, — романтичная у тебя статья: вендетта!
— Чи-иво?? — удивляюсь я.
— Вендетта — кровная месть. По правилам вендетты за отца мстят сыну. Но! — только совершеннолетнему. Детей и женщин вендетта не касается. Но советская вендетта, названная «ЧСИР», распространяется на всех членов семьи. Не понимают чекисты, по пролетарскому скудоумию, что вендетта обоюдоостра: если мстят с одной стороны, то и с другой — не заржавеет! И в какой кровавый тупик загоняет Сталин Россию — только Богу ведомо. Россия — не остров Сардиния, где все родня друг другу и вендетту исполняют строго по закону. В России такой кошмар представить трудно.
Вероятно, все выспались. И мне, после всех приключений, тоже спать не хочется. Сидим под потолком, ожидая отправления.
— Скорей бы состав пишов… покурыть бы… — сипит басом Тарас. — Скушные вы сёдни…
— Рыжий, ты с воли, вертани прикольчик свеженький! — просит Вася. — Анекдотец бы…
— Анекдотец? — переспрашиваю я не без ехидства, вспомнив о Васином пункте десять, (КРА — контрреволюционная агитация), который лепят за анекдоты. — А что такое «бекас»?
— Бекас — это вошь…
— Отстал от жизни, Вася! Бекас по буквам, это: БЕ — ломор К — анал А — некдотчики С — троят! Рассказчики — по левому берегу, слушатели — по правому. И у всех — пятьдесят восьмая пункт десять!
— Все смеются над подначкой, а Вася — первый. Легкой души человек. По соседнему пути грохочет проходящий поезд. Едва стих его шум, как на станции послышались голоса. Кто-то торопливо хрупает по щебёнке вдоль состава к последнему вагону.
— Экипаж, полундра! По местам стоять, с якоря сниматься! — шепчет Седой. Через несколько минут могучий ФД дергает состав и железный лязг долго катится вдоль состава. Поднатужившись, ещё разок рванул состав железный «Федя», потом ещё раз, и… проскальзывая в маленькие грязные окошечки товарного вагона, побежали по потолку и по ящикам жиденькие лучики света пристанционных фонарей. Постепенно разгоняясь, вагон погружается в грохочущую, кромешную тьму следующего перегона. В товарном вагоне, оглушенном своим грохотом, разговаривать трудно. Сидеть на ящиках не уютно — из щелей сифонит ветер. Покурив, все забираются в тёплую берлогу, которую Седой называет кубриком. Погружаемся в солому и, прижавшись друг к другу, укрываемся телогрейками, хранящими специфические запахи казённых дезинфекций.
