Оглавление

Содержание

Часть II. ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ ГРЕЦИИ.

Глава IX

КОРИНФ, СИКИОН И МЕГАРА. — ЭПОХА ГРЕЧЕСКИХ ДЕСПОТОВ.

Ранняя торговля и предприимчивость коринфян. — Олигархия Бакхиадов. — Раннее состояние Мегары. — Раннее состояние Сикиона. — Возникновение деспотов. — Первые изменения в государственном устройстве Греции. — Особенность Спарты. — Прекращение царской власти в большинстве греческих государств. — Сравнение с европейским Средневековьем. — Антимонархические настроения в Греции — Мистер Митфорд. — Причины, способствовавшие развитию этих настроений. — Переход к олигархическому правлению. — Такой переход свидетельствует о прогрессе греческого сознания. — Недовольство олигархиями — способы, которыми деспоты приходили к власти. — Примеры. — Тенденция к более организованному гражданскому устройству. — Характер и деятельность деспотов. — Демагог-деспот раннего времени в сравнении с демагогом более поздних эпох. — Контраст между деспотом и ранним героическим царем. — Положение деспота. — Невозможность для него хорошего правления. — Борьба между олигархией и деспотией предшествовала борьбе между олигархией и демократией. — Ранние олигархии включали множество различных групп и объединений. — Правление Геоморов — замкнутый класс нынешних или бывших землевладельцев. — Классы населения. — Военная сила ранних олигархий состояла из конницы. — Появление тяжеловооруженной пехоты и свободного военного флота — оба фактора неблагоприятны для олигархии. — Дорийские государства — дорийское и недорийское население. — Династия деспотов в Сикионе — Орфагориды. — Насильственные действия Клисфена. — Классы населения Сикиона. — Падение Орфагоридов — состояние Сикиона после этого. — Сикионские деспоты не были свергнуты Спартой. — Деспоты в Коринфе — Кипсел. — Периандр. — Могущество Коринфа при Периандре. — Падение династии Кипселидов. — Мегара — деспот Феаген. — Нестабильное правление в Мегаре — поэт Феогнид. — Аналогия между Коринфом, Сикионом и Мегарой.

Глава X

ИОНИЙСКАЯ ЧАСТЬ ЭЛЛАДЫ. — АФИНЫ ДО СОЛОНА.

История Афин до Драконта — лишь перечень имен. — После Кодра царей не было. — Пожизненные архонты. — Десятилетние архонты. — Годичные архонты, девять человек. — Архонтство Креона. 683 г. до н. э. — начало аттической хронологии. — Неясность гражданского состояния Аттики до Солона. — Предполагаемое двенадцатеричное деление Аттики в древние времена. — Четыре ионийских филы: Гелеонты, Гоплиты, Эгикореи, Аргадеи. — Эти названия не являются обозначениями каст или профессий. — Составные части четырех фил. — Триттия и наукрария. — Фратрия и генс. — Что составляло генс или родовую общину. — Искусственное расширение первоначальной семейной ассоциации. — Слияние представлений о культе и происхождении. — Вера в общего божественного предка. — Это происхождение было вымышленным, но все же признавалось. — Аналогии у других народов. — Римские и греческие роды. — Права и обязанности родовых и фратрических собратьев. — Генс и фратрия после реформы Клисфена стали внеполитическими. — Первоначально в Афинах существовало множество отдельных политических общин. — Тесей. — Длительное сохранение кантонального сознания. — Какие демы изначально были независимы от Афин. — Элевсин. — Эвпатриды, Геоморы и Демиурги. — Эвпатриды изначально обладали всей политической властью. — Ареопаг. — Девять архонтов — их функции. — Драконт и его законы. — Разные суды по делам об убийстве в Афинах. — Постановления Драконта об эфетах. — Местные суеверия в Афинах относительно суда за убийство. — Попытка узурпации Килоном. — Его провал и резня его сторонников по приказу Алкмеонидов. — Суд и осуждение Алкмеонидов. — Чума и бедствия в Афинах. — Мистические секты и братства в VI веке до н. э. — Эпименид Критский. — Эпименид посещает Афины и очищает город. — Его жизнь и характер. — Контраст его эпохи с эпохой Платона.

Глава XI

СОЛОНОВСКИЕ ЗАКОНЫ И ГОСУДАРСТВЕННОЕ УСТРОЙСТВО.

Жизнь, характер и поэзия Солона. — Война между Афинами и Мегарой из-за Саламина. — Приобретение Саламина Афинами. — Разрешение спора спартанским арбитражем в пользу Афин. — Состояние Афин непосредственно перед законодательством Солона. — Внутренние раздоры — бедственное положение бедного населения. — Долговое рабство — закон о должниках и кредиторах. — Несправедливость и алчность богатых. — Всеобщее восстание и необходимость масштабных реформ. — Солон становится архонтом и получает полномочия для законодательства. — Он отказывается стать тираном. — Его сейсахтея, или закон об облегчении положения бедных должников. — Понижение денежного стандарта. — Общая популярность меры после первоначального недовольства. — Различные позднейшие толкования относительно сути и масштабов сейсахтеи. — Необходимость этой меры — пагубные договоры, порожденные прежним законом. — Закон Солона окончательно урегулировал вопрос — впоследствии не было жалоб на частные долги — уважение к [p. vii] договорам сохранилось при демократии. — Различие, проводимое в древнем обществе между основным долгом и процентами по займу — проценты осуждались в принципе. — Это мнение сохранялось у философов, даже когда перестало быть общепринятым. — Сейсахтея Солона не имела аналогов в Афинах — впоследствии денежный стандарт честно соблюдался. — Солон получает полномочия изменить политическое устройство. — Его имущественный ценз — четыре разряда собственности. — Градуированная ответственность по подоходному налогу для трех богатейших классов в сравнении друг с другом. — Распределение политических прав и привилегий согласно этому цензу — тимократия. — Четвертый, беднейший класс — обладал правами только в народном собрании — избирал магистратов и привлекал их к отчету. — Предварительный (пробулевтический) Совет Четырехсот. — Ареопаг — расширение его полномочий. — Частая путаница между солоновскими и послесолоновскими институтами. — Неточные формулировки афинских ораторов по этому поводу. — Солон не предусматривал будущих изменений или пересмотра своих законов. — Солон заложил основы афинской демократии, но его институты не были демократическими. — Истинная афинская демократия начинается с Клисфена. — После Солона афинское правление оставалось олигархическим, но смягченным. — Архонты по-прежнему оставались судьями вплоть до эпохи Клисфена. — Последующие изменения в афинском государственном устройстве игнорировались ораторами, но понимались Аристотелем и остро ощущались в Афинах во времена Перикла. — Роды и фратрии в солоновском устройстве — статус лиц, не входивших в них. — Законы Солона. — Драконтовы законы об убийствах сохранены, остальные отменены. — Многообразие законов Солона: отсутствие видимой систематизации. — Он запрещает вывоз сельскохозяйственной продукции из Аттики, кроме оливкового масла. — Запрет имел незначительный эффект или вовсе не действовал. — Поощрение ремесленников и промышленности. — Право завещания — впервые узаконено Солоном. — Законы, касающиеся женщин. — Правила о погребениях. — О злословии и оскорбительной речи. — Награды победителям на священных играх. — Кража. — Осуждение Солоном граждан, остающихся нейтральными во время мятежа. — Необходимость при греческих городских правлениях активной гражданской позиции. — Контраст в этом отношении между эпохой Солона и последующей демократией. — Та же идея прослеживается в позднейшем остракизме. — Отношение Солона к гомеровским поэмам и драме. — Трудности Солона после принятия законов. — Он покидает Аттику. — Посещает Египет и Кипр. — Легендарная встреча и беседа Солона с Крезом в Сардах. — Нравственный урок, вытекающий из этого рассказа. — Состояние Аттики после солоновского законодательства. — Возвращение Солона в Афины. — Возвышение Писистрата. — Его знаменитая хитрость для получения стражи от народа. — Писистрат захватывает Акрополь и становится тираном — мужественное сопротивление Солона. — Смерть Солона — его характер. — Приложение о процедуре римского права в отношении основного долга и процентов по денежному займу.

Глава XII

ЭВБЕЯ. — КИКЛАДЫ.

Острова, называемые Кикладами. — Эвбея. — Её шесть или семь городов — Халкида, Эретрия и др. — Их заселение. — Раннее могущество Халкиды, Эретрии, Наксоса [p. viii] и др. — Ранний ионийский праздник на Делосе; многолюдный и богатый. — Его упадок около 560 г. до н. э. — причины этого. — Гомеровский гимн Делосскому Аполлону — свидетельства о ранней ионийской жизни. — Война между Халкидой и Эретрией в древние времена — обширные союзы каждой. — Торговля и колонии Халкиды и Эретрии — эвбейская система денег и мер веса. — Три различные греческие системы — эгинская, эвбейская и аттическая — их соотношение.

Глава XIII

МАЛОАЗИАТСКИЕ ИОНЯНЕ.

Двенадцать ионийских городов в Азии. — Легендарное событие, называемое Ионийским переселением. — Переселенцы в эти города — разнородные греки. — Значительные различия в диалектах среди двенадцати городов. — Ионийские города фактически основаны разными переселениями. — Последствия смешения населения в этих колониях — большая активность — большая нестабильность. — Подвижность, приписываемая ионийской расе в сравнении с дорийской — проистекает из этой причины. — Ионийские города в Азии — смешаны с местными жителями. — Культ Аполлона и Артемиды — существовал на азиатском побережье до прихода греческих переселенцев — принят ими. — Общеионийский праздник и амфиктиония на мысе Микале. — Положение Милета — других ионийских городов. — Территории, перемежающиеся с азиатскими деревнями. — Магнесия на Меандре — Магнесия у горы Сипил. — Эфес — Андрокл как ойкист — первоначальное поселение и распределение. — Рост и приобретения Эфеса. — Колофон, его происхождение и история. — Храм Аполлона в Кларосе близ Колофона — его легенды. — Лебед, Теос, Клазомены и др. — Внутреннее устройство жителей Теоса. — Эрифры и Хиос. — Клазомены — Фокея. — Смирна.

Глава XIV

ЭОЛИЙСКИЕ ГРЕКИ В АЗИИ.

Двенадцать городов эолийских греков. — Их расположение — одиннадцать близко друг к другу на Элейском заливе. — Легендарное эолийское переселение. — Кима — древнейший и самый могущественный из двенадцати. — Магнесия у Сипила. — Лесбос. — Ранние обитатели Лесбоса до эолийцев. — Эолийские поселения в районе горы Ида. — Континентальные колонии Лесбоса и Тенедоса. — Догреческое население в районе горы Ида — мисийцы и тевкры. — Тевкры из Гергиса. — Митилена — её политические раздоры — её поэты. — Сила и заслуги Питтака. — Поэт Алкей — его бегство с поля боя. — Ожесточённая борьба Питтака и Алкея во внутренней политике. — Питтак становится эсимнетом, или диктатором Митилены.

Глава XV

АЗИАТСКИЕ ДОРИЙЦЫ.

Азиатские дорийцы — их Гексаполис. — Другие дорийцы, не входящие в Гексаполис. — Исключение Галикарнасса из Гексаполиса.

Глава XVI

КОРЕННЫЕ НАРОДЫ МАЛОЙ АЗИИ, С КОТОРЫМИ СВЯЗАЛИСЬ ГРЕКИ.

Коренные народы Малой Азии — гомеровская география. — Особенности страны. — Названия и расположение различных народов. — Первоначально не объединены в крупные царства или города. — Река Галис — этнографическая граница — сиро-арабы к востоку от неё. — Фракийцы — на севере Малой Азии. — Этническое родство и миграции. — Частичное сходство легенд. — Фригийцы. — Их влияние на ранних греческих колонистов. — Греческая музыкальная гамма — частично заимствована у фригийцев. — Фригийская музыка и культ у греков Малой Азии. — Характер фригийцев, лидийцев и мисийцев. — Первоначальный фригийский царь или герой Гордий — Мидас.

Глава XVII

ЛИДИЙЦЫ. МИДИЙЦЫ. КИММЕРИЙЦЫ. СКИФЫ.

Лидийцы — их музыка и инструменты. — Они и их столица Сарды неизвестны Гомеру. — Ранние лидийские цари. — Кандаул и Гиг. — Династия Мермнадов сменяет Гераклидов. — Легенда о Гиге у Платона. — Женское влияние в легендах Малой Азии. — Разделение Лидии на две части — Лидию и Торребию. — Действия Гига. — Его сын и преемник Ардис. — Ассирийцы и мидийцы. — Первый мидийский царь — Дейок. — Его история составлена из греческих, а не восточных материалов. — Фраорт — Киаксар. — Осада Ниневии — вторжение скифов и киммерийцев. — Киммерийцы. — Скифы. — Греческие поселения на побережье Эвксина. — Скифия по описанию Геродота. — Племена скифов. — Обычаи и культ. — Скифы грозны числом и отвагой. — Сарматы. — Племена к востоку и северу от Меотиды. — Тавры в Крыму — массагеты. — Вторжение скифов и киммерийцев в Азию. — Киммерийцы изгнаны из своей страны скифами. — Трудности в повествовании Геродота. — Киммерийцы в Малой Азии. — Скифы в Верхней Азии. — Изгнание этих кочевников после временного завоевания. — Лидийские цари Садиатт и Алиатт — война против Милета. — Святотатство Алиатта — оракул — он заключает мир с Милетом. — Долгое правление — смерть — и гробница Алиатта. — Крёз. — Он нападает и покоряет малоазийских греков. — Отсутствие сотрудничества среди [стр. x] ионийских городов. — Бесполезное предложение Фалеса — объединить двенадцать ионийских городов в один Панионийский город в Теосе. — Захват Эфеса. — Крёз становится царём всей Азии к западу от Галиса. — Новая и важная эра для эллинского мира — начинающаяся с завоеваний Крёза. — Влияние Лидийской империи продолжается в ещё большем масштабе персами.

Глава XVIII

ФИНИКИЙЦЫ.

Финикийцы и ассирийцы — представители семитской семьи человечества. — Раннее присутствие финикийских кораблей в греческих морях — во времена Гомера. — Расположение и города Финикии. — Финикийская торговля процветала больше в ранние, чем в поздние времена Греции. — Финикийские колонии — Утика, Карфаген, Гадес и др. — Торговля финикийцев Гадеса — с одной стороны в Африку, с другой — в Британию. — Плодородный регион вокруг Гадеса, называемый Тартесс. — Финикийцы и карфагеняне — владения последних сочетали имперские амбиции с торговлей. — Финикийцы и греки в Сицилии и на Кипре — последние частично вытесняют первых. — Иберия и Тартесс — не посещались греками до примерно 630 г. до н. э. — Знаменитое плавание самосца Колея в Тартесс. — Исследовательские путешествия фокейцев между 630–570 гг. до н. э. — Важное дополнение к греческим географическим знаниям и стимул для греческой фантазии. — Плавание финикийцев вокруг Африки. — Это плавание действительно состоялось — сомнения критиков, древних и современных, рассмотрены. — Караванная торговля финикийцев по суше.

Глава XIX

АССИРИЙЦЫ. ВАВИЛОН.

Ассирийцы — их имя связано в основном с Ниневией и Вавилоном. — Халдеи в Вавилоне — жреческое сословие. — Их астрономические наблюдения. — Вавилония — её трудоёмкое земледелие и плодородие. — Город Вавилон — его размеры и стены. — Вавилон — известен только в период своего упадка — но даже тогда первый город в Западной Азии. — Огромные ресурсы человеческого труда у вавилонских царей. — Коллективная цивилизация в Азии без индивидуальной свободы или развития. — Постепенный контраст между египтянами, ассирийцами, финикийцами и греками. — Пустыни и разбойничьи племена вокруг Вавилона. — Приложение: «Ниневия и её остатки» г-на Лэйарда.

Глава XX

ЕГИПТЯНЕ.

Финикийцы — связующее звено торговли между Египтом и Ассирией. — Геродот — первый греческий источник о Египте. — Нил во времена [стр. xi] Геродота. — Фивы и Верхний Египет — более важны в древние времена, чем Нижний Египет, но не во времена Геродота. — Египетские касты или наследственные профессии. — Жрецы. — Военное сословие. — Разные мнения о кастах. — Большое городское население Египта. — Глубокое подчинение народа. — Разрушительный труд, навязанный великими монументами. — Поклонение животным. — Египетские цари — из разных частей страны. — Отношения Египта с Ассирией. — История Египта неизвестна до Псамметиха. — Первое появление греков в Египте при Псамметихе — связанные с этим истории. — Важность греческих наёмников для египетских царей — каста переводчиков. — Открытие Канопского рукава Нила для греческой торговли — греческое поселение в Навкратисе. — Недовольство и мятеж египетского военного сословия. — Нехо, сын Псамметиха — его активные действия. — Поражение от Навуходоносора при Кархемише. — Псаммис, сын Нехо. — Априй. — Амасис — свергает Априя с помощью местных солдат. — Он поощряет греческую торговлю. — Важная фактория и религиозное учреждение для греков в Навкратисе. — Процветание Египта при Амасисе. — Приложение: о египетской хронологии, данной Манефоном, в изложении М. Бёка.

Глава XXI

УПАДОК ФИНИКИЯН. — РАСЦВЕТ КАРФАГЕНА.

Упадок финикиян — рост греческого флота и торговли. — Влияние финикиян, ассирийцев и египтян на греческое сознание. — Алфавит. — Система денег и веса. — Гномон — и деление дня. — Карфаген. — Эра Карфагена. — Владычество Карфагена. — Дидона. — Первое известное столкновение греков и карфагенян — Массалия. — Дружественные отношения между Тиром и Карфагеном.

Глава XXII

ЗАПАДНЫЕ КОЛОНИИ ГРЕЦИИ — В ЭПИРЕ, ИТАЛИИ, СИЦИЛИИ И ГАЛЛИИ.

Ранняя недостоверная эмиграция из Греции. — Догреческое население Сицилии — сикулы — сиканы — элимцы — финикияне. — Энотрия — Италия. — Пеласги в Италии. — Латины — энотры — эпироты — этническая близость. — Языковые параллели — греческий, латинский и оскский. — Греческая колонизация Сицилии с установленной датой — начинается в [735 г. до н. э.]. — Кумы в Кампании — основаны раньше — точная дата неизвестна. — Расцвет Кум между [700–500 гг. до н. э.]. — Упадок Кум после [500 г. до н. э.]. — Революция — тирания Аристодема. — Нашествие на Кумы этрусков и самнитов из внутренних областей. — Быстрое умножение греческих колоний в Сицилии и Италии, начиная с [735 г. до н. э.]. — Основание Наксоса в Сицилии Феоклом. — Место, где греки впервые высадились в Сицилии — впоследствии почиталось. — Догреческое распределение Сицилии. — Основание Сиракуз. — Леонтины и Катана. — Мегара в Сицилии. — Гела. — Занкла, позднее Мессена (Мессина). — Дочерние колонии — Акры, Касмены, Камарина и др. — Агригент, Селинунт, Гимера и др. — Процветание сицилийских греков. — Смешанный характер населения. — Особенности денежной и весовой системы у сицилийских и италийских [p. xii] греков. — Сикулы и сиканы постепенно эллинизируются. — Различие между греками в Сицилии и в собственно Греции. — Местное население Сицилии недостаточно многочисленно, чтобы угрожать греческим поселенцам. — Сикульский князь Дукетий. — Греческие колонии в Южной Италии. — Местное население и территория. — Сибарис и Кротон. — Территория и колонии Сибариса и Кротона. — Эпизефирские Локры. — Первые поселенцы Локр — их характер и обстоятельства. — Предательство по отношению к коренным сикулам. — Смешение с сикулами на их территории — усвоение сикульских обычаев. — Локрийский законодатель Залевк. — Строгость его законов — управление в Локрах. — Регий. — Халкидские поселения в Италии и Сицилии — Регий, Занкла, Наксос, Катана, Леонтины. — Кавлония и Скиллетиум. — Сирис или Гераклея. — Метапонтий. — Тарент — обстоятельства его основания. — Парфении — Фалант, ойкист. — Положение и территория Тарента. — Япиги. — Мессапы. — Процветание италийских греков между [700–500 гг. до н. э.]. — Преобладание над энотским населением. — Кротон и Сибарис — на пике могущества с [560–510 гг. до н. э.]. — Сибариты — их роскошь — их организация, промышленность и могущество. — Греческий мир около [560 г. до н. э.]. — Ионийские и италийские греки тогда наиболее заметны среди греков. — Последствия падения Сибариса. — Кротонцы — их здоровье, сила, успехи на Олимпийских играх и пр. — Массалия.

Глава XXIII

ГРЕЧЕСКИЕ КОЛОНИИ В ЭПИРЕ И ПОБЛИЗОСТИ.

Коркира. — Раннее основание Керкиры Коринфом. — Отношения Керкиры с Коринфом. — Отношения с Эпиром. — Амбракия, основанная Коринфом. — Совместные поселения Коринфа и Керкиры. — Левкада и Анакторий. — Аполлония и Эпидамн. — Взаимоотношения между этими колониями — Торговля.

Глава XXIV

АКАРНАНЫ. — ЭПИРОТЫ.

Акарнаны. — Их общественное и политическое состояние. — Эпироты — включают разные племена, с малой или отсутствующей этнической связью. — Некоторые из этих племён этнически связаны с племенами Южной Италии; — другие — с македонянами — невозможно провести границы. — Территория разделена на деревни — крупных городов нет. — Побережье Эпира не способствовало греческой колонизации. — Некоторые эпирские племена управлялись царями, другие — нет.

Часть II

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ ГРЕЦИИ.

Глава IX

КОРИНФ, СИКИОН И МЕГАРЫ. — ЭПОХА ГРЕЧЕСКИХ ТИРАНОВ.

Предыдущий том довел историю Спарты до периода, отмеченного правлением Писистрата в Афинах; к этому времени она достигла максимального расширения своей территории, была общепризнанно самым могущественным государством Греции и пользовалась соответствующим уважением остальных эллинов. Теперь я перехожу к рассмотрению трех дорийских городов на Истме и вблизи него — Коринфа, Сикиона и Мегар, какими они существовали в тот же период.

Даже среди скудных дошедших до нас сведений мы находим свидетельства значительной морской активности и торговли коринфян уже в VIII веке до н. э. Основание Керкиры и Сиракуз в 11-ю Олимпиаду, или в 734 году до н. э. (о чем я подробнее расскажу в связи с греческой колонизацией в целом), экспедициями из Коринфа служит хорошим доказательством того, что они умели извлекать выгоду из своего выгодного положения, связывавшего их с морем по обе стороны Пелопоннеса. Фукидид, [1] отмечая их как главных освободителей моря от пиратов в древние времена, также [p. 2] сообщает нам, что первое значительное усовершенствование в кораблестроении — создание триремы, или военного корабля с полной палубой и тройными рядами гребцов, — было плодом коринфской изобретательности. В 703 году до н. э. коринфянин Амейнокл построил четыре триремы для самосцев — первые, которые когда-либо были у этих островитян. Упоминание этого факта свидетельствует как о важности, придававшейся новому изобретению, так и о скромных масштабах военно-морских сил в те ранние времена. И не менее значимым доказательством морской мощи Коринфа в VII веке до н. э. является тот факт, что первое известное Фукидиду морское сражение произошло между коринфянами и керкирянами в 664 году до н. э. [2]

Как уже упоминалось в предыдущем томе, линия Гераклидских царей в Коринфе постепенно угасает, превращаясь в олигархию, именуемую Бакхиадами, при которых начинаются наши первые исторические сведения о городе. Эти лица считались потомками Геракла и составляли правящую касту в городе, обычно вступая в браки между собой и выбирая из своей среды ежегодного притана, или правителя, для управления делами. Об их внутреннем управлении у нас нет сведений, за исключением рассказа об Архии, основателе Сиракуз, [3] одном из их числа, который настолько навлек на себя ненависть актом жестокого насилия, закончившегося смертью прекрасного юноши Актеона, что был вынужден покинуть родину. То, что такой человек был поставлен на высокий пост ойкиста колонии Сиракузы, не дает благоприятного представления о Бакхиадской олигархии. Впрочем, мы не знаем, на каком первоисточнике основан этот рассказ и можно ли быть уверенным в его точности. Но Коринф под их управлением уже был мощным торговым и морским городом, как уже упоминалось.

Мегары, последнее дорийское государство в этом направлении на восток, граничащее с Аттикой в том месте, где горы Керата спускаются к Элевсину и Фриасийской равнине, утверждают, что были первоначально заселены дорийцами из Коринфа и долгое время оставались зависимыми от этого города. Далее говорится, что сначала это было лишь одно из пяти отдельных поселений — Мегары, Герая, Пирая, Киносура, Триподиск, — населенных родственными племенами и обычно находившихся в дружеских отношениях, но иногда раздираемых ссорами, во время которых они вели войны с такой степенью снисходительности и рыцарской уверенности, что опровергает поговорку о кровожадности вражды между сородичами. Оба этих утверждения передаются нам (мы не знаем из какого первоисточника) как объяснение некоторых распространенных выражений. [4] Автор последнего не мог согласиться с автором первого в том, что коринфяне были властителями Мегариды, поскольку он изображает их как подстрекателей войн между этими пятью поселениями с целью завладения этой территорией. Какими бы ни были истинные факты относительно этого предполагаемого раннего подчинения Мегар, мы знаем, [5] что в историческую эпоху, уже к 14-й Олимпиаде, это был независимый дорийский город, [p. 4] сохранявший целостность своей территории под предводительством Орсиппа, знаменитого олимпийского бегуна, против некоторых могущественных врагов, вероятно, коринфян. Он был немаловажным, владея территорией, простиравшейся через гору Геранию до Коринфского залива, где находился укрепленный город и порт Пеги, принадлежавший мегарцам; он был метрополией ранних и отдаленных колоний и в состоянии во времена Солона вести затяжной конфликт с афинянами за обладание Саламином, в котором, хотя последние в конце концов одержали победу, это не обошлось без периода неудач и отчаяния.

О ранней истории Сикиона, от периода его заселения дорийцами до VII века до н. э., мы ничего не знаем. Наши первые сведения о нем касаются установления тирании Орфагора около 680–670 годов до н. э. И стоит отметить, что все три вышеупомянутых города — Коринф, Сикион и Мегары — в течение этого же века претерпели аналогичную смену правления. В каждом из них утвердился тиран: Орфагор в Сикионе, Кипсел в Коринфе, Феаген в Мегарах.

К сожалению, у нас слишком мало свидетельств о состоянии дел, которым предшествовала и которое вызвала эта смена правительства, чтобы можно было полностью оценить ее значение. Но особенно привлекает наше внимание то, что аналогичное явление, по-видимому, происходило одновременно в большом числе городов — континентальных, островных и колониальных — во многих частях греческого мира.

Период между 650 и 500 гг. до н.э. стал временем возвышения и падения многих тиранов и тиранических династий, каждая — в своем отдельном городе. В последующий промежуток между 500 и 350 гг. до н.э. новые тираны, хотя и появлялись иногда, становились реже; политическая борьба принимает иной оборот, и вопрос ставится прямо и открыто между большинством и меньшинством — народом и олигархией.

Но в более поздние времена, последовавшие за битвой при Херонее, по мере того как Греция, утрачивая как гражданский, так и воинский дух, вынуждена прибегать к постоянному использованию наемных войск и унижена всесильным вмешательством иностранцев, — тиран с его постоянной иностранной телохранительной стражей вновь становится характерной чертой эпохи. Эта тенденция была частично подавлена, но так и не полностью преодолена Аратом и Ахейским союзом в III веке до н.э.

Было бы поучительно, если бы у нас сохранились достоверные записи о этих сменах правительств в некоторых из наиболее значительных греческих городов; но за отсутствием таких свидетельств мы можем лишь собрать краткие высказывания Аристотеля и других авторов о причинах, их вызвавших. Поскольку подобная смена власти была общей, примерно в одно и то же время, для городов, весьма различающихся по местоположению, составу населения, вкусам, привычкам и богатству, она отчасти должна была зависеть от некоторых общих причин, которые могут быть указаны и объяснены.

В предыдущем томе я попытался прояснить героическое правление в Греции, насколько оно может быть познано из эпических поэм, — правление, основанное (если можно употребить современную терминологию) на божественном праве в противоположность народному суверенитету, но требовавшее, как существенное условие, чтобы царь обладал силой, как телесной, так и душевной, достойной высокого рода, к которому он принадлежал. [6] В этом правлении вся власть, пронизывающая общество, сосредоточена в царе; но в важных случаях она осуществляется через формы публичности: он совещается и даже дискутирует с советом вождей или старейшин, — затем сообщает о результатах этих совещаний собравшейся агоре, — которая слушает и одобряет, а может быть, слушает и ропщет, но не имеет права выбора или отвержения.

Описывая Ликургову систему, я отметил, что древние примитивные Ретры, или хартии соглашения, указывали на существование тех же элементов: царь сверхчеловеческого происхождения (в данном случае два координированных царя), — сенат из двадцати восьми старейшин, помимо царей, заседавших в нём, — и экклесия, или народное собрание граждан, созывавшееся для одобрения или отклонения предложений, представленных на их рассмотрение, с весьма ограниченной или вовсе отсутствующей свободой обсуждения.

Таким образом, элементы героического правления в Греции оказываются в основе теми же, что и в примитивной Ликурговой конституции: в обоих случаях преобладающая сила принадлежит царям, — а функции сената, и тем более народного собрания, остаются сравнительно узкими и ограниченными; в обоих случаях царская власть поддерживается определённым религиозным чувством, которое стремилось исключить соперничество и обеспечить подчинение народа до известной степени, несмотря на проступки или недостатки правящего лица.

Среди главных эпиротских племён этот строй сохранялся вплоть до III века до н. э. [7], хотя некоторые из них уже вышли из него и имели обыкновение ежегодно избирать правителя из рода, к которому принадлежал царь.

Исходя из этих черт, общих для героического правления Греции и первоначальной Ликурговой системы, мы видим, что в греческих городах вообще царь заменяется олигархией, состоящей из ограниченного числа семейств, — тогда как в Спарте царская власть, хотя и сильно урезанная, никогда не упраздняется. И различный ход событий в Спарте отчасти может быть объяснён.

Так случилось, что в течение пятисот лет ни одна из двух координированных линий спартанских царей не оставалась без мужских потомков, так что чувство божественного права, на котором основывалось их превосходство, всегда текло непрерывным руслом. Это чувство никогда полностью не угасало в упорном сознании Спарты, но оно ослабело настолько, что вызвало потребность в гарантиях против злоупотреблений.

Если бы сенат был более многочисленным органом, состоящим из нескольких знатных семейств и включающим людей всех возрастов, он, возможно, расширил бы свои полномочия настолько, чтобы поглотить царские. Но совет двадцати восьми глубоких стариков, избираемых без разбора из всех спартанских семей, по сути был лишь вспомогательной и второстепенной силой. Он был недостаточен даже как ограничитель царя, — и ещё менее способен стать его соперником; более того, он даже косвенно поддерживал царя, предотвращая формирование какого-либо иного привилегированного сословия, достаточно могущественного, чтобы превзойти его власть.

Эта недостаточность сената стала одной из причин создания ежегодно обновляемого Совета Пяти, называемого эфорами; первоначально — защитного института, подобного римским трибунам, предназначенного для сдерживания злоупотреблений царской власти, но впоследствии разросшегося в верховный и [стр. 7] безотчётный Исполнительный Директорат.

Пользуясь бесконечными раздорами между двумя координированными царями, эфоры постепенно урезывали их власть со всех сторон, ограничивали определёнными специальными функциями и даже сделали их подотчётными и подверженными наказанию, но никогда не стремились упразднить их достоинство.

То, что царская власть потеряла в объёме (по справедливому замечанию царя Феопомпа) [8], она приобрела в долговечности: потомки близнецов Эврисфена и Прокла продолжали владеть своим двойным скипетром с древнейших исторических времён вплоть до революций Агиса Третьего и Клеомена Третьего, — оставаясь военачальниками, становясь всё богаче и богаче, почитаемые и влиятельные в государстве, хотя директорат эфоров стоял выше них.

А эфоры со временем стали столь же деспотичны во внутренних делах, какими когда-то могли быть цари; ибо спартанский ум, глубоко проникнутый чувствами повеления и повиновения, оставался сравнительно невосприимчив к идеям контроля и ответственности и даже враждебен к открытому обсуждению и критике государственных мер или должностных лиц, которые эти идеи подразумевают.

Не следует забывать, что спартанский политический строй был упрощён по своему характеру и облегчён в функционировании всеобъемлющим действием Ликурговой дисциплины, с её суровым равным давлением на богатых и бедных, что устраняло многие причины, в других местах порождавшие мятежи, — приучая самых гордых и строптивых граждан к жизни беспрекословного повиновения, — удовлетворяя существовавший спрос на систему и порядок, — делая личные привычки спартанцев гораздо более равными, чем даже в демократических Афинах; но в то же время способствуя презрению к болтунам и отвращению к методичной и продолжительной речи, что само по себе исключало всякое регулярное вмешательство гражданской массы как в политические, так и в судебные дела.

Вот каково было положение вещей в Спарте; но в остальной Греции первобытное героическое правление видоизменилось совершенно иным образом: народ гораздо решительнее перерос то чувство божественного права и личного почтения, которое изначально давало власть царю. Со стороны [стр. 8] народа, и еще более со стороны подчиненных вождей, прекратилась добровольная покорность, а вместе с ней исчезла и героическая царская власть. Требовалось нечто вроде системы или конституции.

Главной причиной этого повсеместного исчезновения царской власти в политическом развитии Эллады, несомненно, была малочисленность и компактное расселение каждого отдельного эллинского общества. Единый, пожизненный и никому не подотчетный правитель вовсе не был необходим для поддержания единства. В современной Европе, в большинстве случаев, различные политические общества, возникшие после распада Римской империи, охватывали значительное население и обширную территорию, и монархическая форма представлялась единственным известным средством объединения частей, единственным видимым и внушительным символом национальной идентичности. Как воинственный характер тевтонских завоевателей, так и традиции раздробленной ими Римской империи способствовали установлению монархического правления, упразднение которого считалось бы — и действительно было бы — равносильно распаду нации, поскольку поддержание коллективного единства через общие собрания было столь обременительно, что даже короли тщетно пытались навязать его силой, а представительное правление тогда еще не было известно.

История Средних веков, хотя и демонстрирует постоянное сопротивление со стороны могущественных подданных, частые свержения отдельных королей и occasional смены династий, содержит мало примеров попыток сохранить крупное политическое объединение без царя, будь то наследственного или выборного. Еще в конце XVIII века, в период формирования федеральной конституции Соединенных Штатов Америки, многие мыслители считали [9] невозможным применение любой иной системы, кроме монархической, к территории с большим размером и населением, чтобы сочетать единство целого [стр. 9] с равными правами и гарантиями для каждой из частей. И это, возможно, действительно было бы невозможно среди любого неразвитого народа с сильными местными особенностями, затрудненными средствами коммуникации и отсутствием привычки к представительному правлению.

Таким образом, во всех крупных нациях средневековой и современной Европы, за немногими исключениями, преобладающие настроения были благоприятны для монархии; но там, где отдельный город, район или группа деревень — будь то на равнинах Ломбардии или в горах Швейцарии — обретали независимость, там, где малая часть отделялась от целого, возникали противоположные настроения, и естественной тенденцией становилось установление той или иной формы республиканского правления; [10] из которого, как и в Греции, часто рождался деспот, но всегда вследствие какого-то насильственного и обманного смешения.

Феодальная система, сложившаяся в беспорядочном состоянии Европы между XI и XIII веками, всегда предполагала постоянного сюзерена, наделенного обширными правами смешанного личного и собственнического характера над своими [стр. 10] вассалами, хотя и связанного определенными обязательствами перед ними. Непосредственные вассалы короля имели своих подчиненных вассалов, с которыми они состояли в таких же отношениях; и в этой иерархии [11] власти, собственности и территории, слитых воедино, права главы — будь то король, герцог или барон — всегда воспринимались как нечто отдельное, не предоставленное изначально даром и не отменяемое по воле тех, над кем они осуществлялись.

Этот взгляд на сущность политической власти был точкой, в которой сходились три великих элемента современного европейского общества — тевтонский, римский и христианский, хотя каждый по-своему и с разными видоизменениями; и результатом стало множество попыток подданных достичь компромисса со своим правителем без какой-либо идеи заменить его делегированной исполнительной властью.

В отдельных точках этих феодальных монархий постепенно выросли города с сосредоточенным населением, среди которых наблюдалось примечательное сочетание республиканских настроений, требовавших коллективного и ответственного управления в местных делах, с необходимостью единства и подчинения более крупному монархическому целому. Так возникла новая сила, способствовавшая как сохранению формы, так и предопределению хода королевского правления. [12]

И на практике оказалось возможным достичь этой последней цели — сочетать монархическое правление с устойчивостью управления, равным законом, беспристрастно исполняемым, защитой личности и собственности, а также свободой обсуждения в рамках представительных форм — в такой степени, которую мудрейший древний грек счел бы безнадежной. [13]

Такое улучшение в практическом функционировании этого вида правления (всегда в сравнении с царями древности — Сирии, Египта, Иудеи, греческих городов и Рима), вместе с усилением влияния установленных порядков и большей устойчивостью всех институтов и верований, однажды утвердившихся на обширных территориях и среди народов, привело к тому, что монархические настроения оставались преобладающими в европейском сознании — хотя и не без энергичных occasional возражений — на протяжении возросших знаний и расширенного политического опыта последних двух столетий.

Важно показать, что монархические институты и монархические тенденции, распространенные в средневековой и современной Европе, были порождены и поддерживались причинами, свойственными именно этим обществам, тогда как в эллинских обществах такие причины отсутствовали, — чтобы мы могли подходить к эллинским явлениям с правильным настроем и беспристрастно оценивать всеобщее среди греков отношение к идее царя. Первоначальное чувство, питаемое к героическому царю, исчезло [стр. 12], превратившись сначала в равнодушие, а затем — после опыта с тиранами — в решительную антипатию.

Для такого историка, как мистер Митфорд, проникнутого английскими представлениями о государственном управлении, это антимонархическое чувство кажется чем-то вроде безумия, а греческие общины — сумасшедшими без надзирателя: величайшим благодетелем для них является наследственный царь, который завоевывает их извне, а вторым по значимости — домашний тиран, захватывающий акрополь и подчиняющий своих сограждан силой. Невозможно найти более верный способ исказить и извратить греческие явления, чем рассматривать их в таком духе, который противоречит как принципам благоразумия, так и морали, общепринятым в древнем мире. Ненависть к царям, существовавшая среди греков, — каким бы ни казалось подобное чувство сегодня, — была выдающейся добродетелью, проистекающей непосредственно из самой благородной и мудрой части их натуры: она была следствием их глубокого убеждения в необходимости всеобщего правового ограничения — прямым выражением той упорядоченной социальности, которая требовала контроля над личными страстями от каждого без исключения, и особенно от того, кому доверялась власть. Представление, которое греки формировали о безответственном правителе или царе, который не может ошибаться, можно выразить многозначительными словами Геродота: [14]

«Он ниспровергает обычаи страны, насилует женщин, казнит людей без суда».

Никакое другое представление о вероятных тенденциях царской власти не оправдывалось ни общим знанием человеческой природы, ни политическим опытом, накопленным со времен Солона: к такому характеру нельзя было испытывать ничего, кроме отвращения, и только человек бесчестных амбиций мог стремиться облечь себя такой властью.

Наш более обширный политический опыт научил нас смягчать это мнение, показывая, что при условиях монархии в лучших правительствах современной Европы зверства, описанные Геродотом, не происходят, — и что возможно, посредством представительных конституций, действующих под влиянием определенных нравов, обычаев и исторической памяти, предотвратить многие из [стр. 13] зол, которые могут проистекать из провозглашения обязанности беспрекословного повиновения наследственному и безответственному царю, которого нельзя сменить без внеконституционного насилия. Но такой более широкий взгляд не был доступен Аристотелю, самому мудрому и осторожному из древних теоретиков; да и если бы был доступен, он не смог бы с уверенностью применить его уроки к управлениям отдельных городов Греции. Теория конституционного царя, особенно в том виде, в каком она существует в Англии, показалась бы ему неосуществимой: установить царя, который будет царствовать, но не управлять, — от имени которого ведется все управление, но чья личная воля на практике почти или вовсе не имеет значения, — свободного от всякой ответственности, но не пользующегося этой свободой, — получающего от всех безмерные проявления почтения, которые никогда не превращаются в действия, выходящие за рамки известного закона, — окруженного всеми атрибутами власти, но действующего как пассивный инструмент в руках министров, выбранных по признакам, которым он не волен сопротивляться.

Это замечательное сочетание фикции сверхчеловеческого величия и вседозволенности с реальностью невидимого смирительного камзола — вот что англичанин имеет в виду, когда говорит о конституционном монархе: события нашей истории привели к этому в Англии, в среде аристократии, самой могущественной из всех, известных миру, — но нам еще предстоит узнать, может ли это существовать где-либо еще, или же появление одного-единственного царя, одновременно способного, агрессивного и решительного, не окажется достаточным, чтобы разрушить эту систему. Для Аристотеля это, несомненно, показалось бы непостижимым и неосуществимым: маловероятным даже в единичном случае — и совершенно немыслимым как постоянная система, учитывая все разнообразие характеров, присущих последовательным представителям наследственной династии.

Когда греки думали о человеке, свободном от юридической ответственности, они представляли его действительно таким — на деле, а не только на словах, — с беззащитным обществом, подверженным его угнетению; [15] и их страх и ненависть к нему измерялись [стр. 14] их почтением к правлению равного закона и свободного слова, с господством которого были связаны все их надежды на безопасность — в афинской демократии, пожалуй, больше, чем в любой другой части Греции. И это чувство, будучи одним из лучших в греческом сознании, было также одним из самых распространенных — пунктом единодушия, чрезвычайно ценным среди множества разногласий. Мы не можем истолковывать или критиковать его, ссылаясь на чувства современной Европы, а тем более на весьма своеобразные чувства Англии в отношении царской власти: и именно применение — иногда явное, иногда молчаливое — этого неподходящего стандарта делает оценку мистером Митфордом греческой политики столь часто неверной и несправедливой.

Когда мы пытаемся объяснить ход греческих дел не обстоятельствами других обществ, а обстоятельствами самих греков, мы увидим веские причины как для исчезновения, так и для неприязни к царской власти. Если бы греческий ум был столь же статичным и неразвивающимся, как ум восточных народов, недовольство отдельными царями могло бы привести лишь к смене плохого царя на того, кто обещал быть лучше, без какого-либо расширения взглядов народа на что-либо выше идеи личного правления. Но греческий ум был прогрессирующим, способным задумывать и постепенно реализовывать улучшенные социальные комбинации.

Более того, по самой природе вещей любое правление — царское, олигархическое или демократическое, — ограниченное одним городом, гораздо менее устойчиво, чем если бы оно охватывало большую территорию и население: и когда то полурелигиозное и механическое подчинение, которое компенсировало личные недостатки героического царя, стало слишком слабым, чтобы служить рабочим принципом, [стр. 15] мелкий правитель находился в слишком тесном контакте со своим народом и был во всех отношениях слишком скромно обставлен, чтобы создать какой-либо иной престиж или иллюзию: у него не было средств устрашать воображение людей сочетанием пышности, уединения и таинственности, которые Геродот и Ксенофонт так хорошо оценивают среди уловок царского искусства. [16]

Поскольку не было нового чувства, на котором могла бы основываться власть постоянного правителя, не было и ничего в обстоятельствах общества, что делало бы поддержание такого достоинства необходимым для видимого и эффективного единства: [17] в одном городе и небольшой прилегающей общине коллективное обсуждение и общие правила с временными и ответственными магистратами были осуществимы без труда.

Сохранение безответственного царя и затем создание механизмов, которые извлекали бы из него преимущества ответственного правления, на деле представляет собой крайне сложную систему, хотя, как уже отмечалось, в современной Европе мы к ней привыкли. Более простым и очевидным изменением была бы замена самого царя одним или несколькими временными и подотчетными магистратами. Именно такой путь развития событий наблюдался в Греции. Младшие вожди, изначально составлявшие совет при царе, сочли возможным отстранить его и по очереди брать на себя административные функции, вероятно, сохраняя при этом периодический созыв народного собрания в его прежнем виде и с не большей практической эффективностью. В целом такова была суть перемены, произошедшей повсеместно в греческих государствах, за исключением Спарты: царская власть была упразднена, и ее место заняла олигархия — совет, принимавший решения коллективно, решавший общие вопросы большинством голосов и избиравший из своего состава отдельных лиц в качестве временных и подотчетных [стр. 16] администраторов.

На смену героической монархии всегда приходила олигархия: до эпохи демократических движений было еще далеко, и положение народа — основной массы свободных граждан — не изменилось немедленно, ни к лучшему, ни к худшему, в результате этой революции. Небольшая группа привилегированных лиц, между которыми распределялись и сменяли друг друга царские полномочия, состояла из тех, кто стоял ближе всего к царю по статусу, возможно, из членов того же крупного рода, что и он, и претендовала на общее божественное или героическое происхождение. Насколько мы можем судить, эта перемена произошла естественным путем, без насилия. Иногда царская линия пресекалась и не возобновлялась; иногда после смерти царя его сын и преемник признавался [18] лишь архонтом, а то и вовсе отстранялся, чтобы уступить место притану или президенту из числа знатных лиц.

В Афинах, как нам известно, последним царем был Кодр, а его потомки признавались лишь пожизненными архонтами; спустя несколько лет пожизненных архонтов сменили десятилетние, избираемые из числа эвпатридов, или знати; впоследствии срок архонтства был сокращен до одного года. В Коринфе, как говорят, древние цари аналогичным образом уступили место олигархии Бакхиадов, из числа которых избирался ежегодный притан. Мы можем установить лишь сам факт такой перемены, не зная, как именно она происходила, — наше первое историческое знакомство с греческими городами начинается уже с этих олигархий.

[стр. 17] Подобные олигархические правительства, различавшиеся в деталях, но схожие в основных чертах, были распространены как в городах собственно Греции, так и в колониях на протяжении VII века до н. э. Хотя они мало способствовали непосредственной выгоде основной массы свободных граждан, но в сравнении с предшествовавшим героическим правлением они знаменовали важный шаг вперед — первое принятие продуманной и заранее определенной системы управления общественными делами. [19] Они демонстрируют первые свидетельства новых и важных политических идей в греческом сознании — разделение законодательной и исполнительной властей: первая вручалась коллективному органу, не только обсуждавшему, но и окончательно решавшему вопросы, тогда как вторая доверялась временным индивидуальным магистратам, подотчетным этому органу по истечении срока их полномочий. Впервые мы встречаемся с общиной граждан по определению Аристотеля — людей, способных и считающих себя способными по очереди командовать и подчиняться. Так формируется коллективный суверен, именуемый Городом. Правда, эта первая община граждан включала лишь малую часть лично свободных людей, но идеи, на которых она основывалась, постепенно начали озарять умы всех. Политическая власть утратила свой богоустановленный характер и стала атрибутом, юридически передаваемым и ограниченным определенными целями; так была заложена почва для тех тысяч вопросов, которые волновали многие греческие города в последующие три столетия — отчасти касавшихся ее распределения, отчасти ее применения, — вопросов, поднимавшихся как среди членов привилегированной олигархии, так и между этим сословием в целом и непривилегированным большинством. Семена тех народных движений, которые вызывали столь глубокие эмоции, столь bitter неприязнь, столько энергии и талантов во всем греческом мире, с различными вариациями в каждом отдельном городе, могут быть, таким образом, [стр. 18] прослежены до той ранней революции, которая возвела примитивную олигархию на руинах героического царства.

У нас нет прямых сведений о том, как управлялись эти первые олигархии, но узкие и антинародные интересы, естественно присущие привилегированному меньшинству, вместе с общей склонностью к насилию в частных нравах и страстях, не дают нам оснований предполагать что-либо хорошее ни об их благоразумии, ни о добрых намерениях; а факты, известные нам о положении Аттики до законодательства Солона (о чем пойдет речь в следующей главе), позволяют сделать лишь неблагоприятные выводы.

Первый удар, который они испытали и который опрокинул так многих из них, был нанесён узурпаторами, именуемыми тиранами. Эти честолюбцы использовали широко распространённое недовольство как предлог и как орудие для достижения личной власти, а их частый успех свидетельствует о том, что недовольство было и повсеместным, и глубоким. Тираны вышли из недр самих олигархий, но не все одним и тем же способом. [20]

Иногда должностное лицо, наделённое олигархией значительной властью на определённый срок, изменяло своим избирателям и, укрепившись у власти, удерживало её вопреки их воле — а порой даже передавало сыну. В других случаях, и, кажется, чаще, появлялся известный тип демагога, которого историки — как древние, так и современные — обычно изображают в самых непривлекательных красках: [21] человек энергии и честолюбия, иногда даже член самой олигархии, который выступал защитником обездоленных и угнетённых масс, завоёвывал их доверие и с их помощью [p. 19] настолько успешно низвергал олигархию, что сам становился тираном. Третью разновидность тирана представлял собой наглый богач, вроде Килона в Афинах, который, не утруждая себя даже видимостью народной поддержки, вдохновлялся примером подобных авантюристов в других местах, нанимал отряд телохранителей и захватывал акрополь. Встречались, хотя и редко, и тираны четвёртого рода — прямые потомки древних царей, — которые вместо того, чтобы подчиниться ограничениям, налагаемым олигархией, находили способ подчинить её себе и силой добивались власти, равной той, какой их предки обладали с общего согласия. К этому следует добавить, что в некоторых греческих государствах существовал также эсимнет, или диктатор, — гражданин, формально облечённый верховной и бесконтрольной властью, поставленный во главе войска и располагавший постоянной стражей, но лишь на определённый срок и для устранения какой-либо насущной опасности или губительных внутренних раздоров. [22] Человек, возвысившийся таким образом, обычно пользовался большим доверием и, как правило, был способным правителем; иногда он добивался такого успеха или становился настолько незаменимым для общества, что срок его полномочий продлевался, и он превращался в пожизненного тирана. А даже если общество и не желало уступать ему власть навсегда, он нередко был достаточно силён, чтобы удержать её против его воли.

Таковы были различные пути, которыми многочисленные греческие тираны VII и VI веков до н. э. приходили к власти. Хотя в общих чертах мы знаем об этом из кратких упоминаний Аристотеля, к сожалению, у нас нет ни одного современного описания какого-либо из этих государств, которое позволило бы нам детально оценить происходившие перемены. Среди тех, кто, обладая наследственной царской властью, расширил её до тирании, Аристотель называет в качестве примера Фидона Аргосского, чьё правление уже было описано в предыдущем томе. Среди тех, кто стал тираном, используя должностные полномочия, полученные при олигархии, он упоминает Фалариса в Агригенте, а также тиранов Милета и других городов ионийских греков. Среди поднявшихся благодаря демагогии он выделяет Панатия в сицилийских Леонтинах, Кипсела в Коринфе и Писистрата в Афинах. [23] Что же касается эсимнетов, или выборных тиранов, то самым ярким примером здесь является Питтак Митиленский. Воинственный и агрессивный демагог, свергающий олигархию, которая его унижала и притесняла, правящий несколько лет жестоким тираном и в конце концов низложенный и убитый, — таков образ Аристодема Кумского, нарисованный Дионисием Галикарнасским. [24]

Из общего описания Фукидида и Аристотеля мы узнаём, что VII и VI века до н. э. были для греческих городов временем прогресса — роста богатства, могущества и населения. Многочисленные колонии, основанные в этот период (о чём речь пойдёт в одной из последующих глав), служат дополнительным свидетельством этих прогрессивных тенденций. Те перемены в греческих правительствах, о которых шла речь, пусть и известные нам лишь в общих чертах, в целом являются явными признаками развития гражданского сознания. Ведь героическая власть, с которой начинается история греческих общин, — это самая грубая и инфантильная форма правления, лишённая даже видимости системы или гарантий, непредсказуемая и зависящая лишь от случайных качеств правящего лица, которое в большинстве случаев не только не защищало бедных от богатых и знатных, но и само, подобно им, предавалось страстям, пользуясь ещё большей безнаказанностью.

Тираны, которые во многих городах сменили олигархические правительства, хотя и управляли обычно узко и эгоистично, а зачастую и жестоко угнетали народ («не заботясь — по выразительным словам Фукидида — ни о чём, кроме собственного тела и собственной семьи»), всё же, поскольку они не были достаточно сильны, чтобы сломить греческий дух, преподали ему суровый, но поучительный политический урок и значительно расширили круг его опыта, определив в то же время его дальнейшие настроения. [25] Они отчасти разрушили преграду между народом — в собственном смысле слова, то есть общей массой свободных граждан — и олигархией; более того, тираны-демагоги интересны как первое свидетельство растущей политической роли народа. Демагог выступал как выразитель чувств и интересов народа против правящего меньшинства, вероятно, используя отдельные случаи злоупотреблений и стараясь вести себя лично скромно и великодушно; и когда народ своей вооружённой поддержкой помогал ему свергнуть существующих правителей, он имел удовлетворение видеть своего вождя у верховной власти, но сам не получал ни политических прав, ни дополнительных гарантий. Насколько существенную выгоду они извлекли из этого, помимо унижения прежних угнетателей, мы знаем слишком мало, чтобы судить; [26] но даже худший из тиранов был опаснее для богатых, чем для бедных, и последние, возможно, кое-что выиграли от перемены, по крайней мере в относительном значении, несмотря на свою долю в тяготах и поборах правительства, не имевшего иной прочной основы, кроме голого страха.

Здесь заслуживает особого внимания замечание Аристотеля, иллюстрирующее политический прогресс и воспитание греческих общин. Он проводит резкое различие между демагогом VII–VI веков и поздним демагогом, какового он сам и предшествующие поколения имели возможность наблюдать: первый был военным вождем, смелым и изобретательным, который брался за оружие во главе толпы народных повстанцев, свергал правительство силой и становился властителем как тех, кого он низложил, так и тех, чьей помощью он воспользовался; тогда как последний был оратором, обладающим всеми талантами, необходимыми для воздействия на аудиторию, но не склонным и не способным к вооруженной борьбе, — достигая всех своих целей мирными и конституционными методами.

Это ценное изменение — замена апелляции к оружию дискуссией и голосованием в собрании, а также обеспечение такого влияния принятых решений на умы людей, что даже несогласные вынуждены были признавать их окончательными и уважать, — возникло благодаря непрерывному практическому функционированию демократических институтов.

В дальнейшем ходе этой истории мне представится случай оценить ту беспредельную хулу, которая была возведена на афинских демагогов Пелопоннесской войны — Клеона и Гипербола; но даже если допустить, что вся она справедлива, останется не менее верным, что эти люди представляли собой значительный прогресс по сравнению с прежними демагогами, такими как Кипсел и Писистрат, которые использовали вооруженную поддержку народа для свержения существующего правительства и установления собственной деспотической власти.

Демагог по сути был лидером оппозиции, приобретавшим влияние благодаря обличению тех, кто реально находился у власти и осуществлял исполнительные функции. При ранних олигархиях его оппозиция могла проявляться только в форме вооруженного восстания и вела его либо к личному владычеству, либо к гибели; но развитие демократических институтов обеспечивало как ему, так и его политическим противникам полную свободу слова и верховное собрание, которое решало их спор, — одновременно ограничивая масштабы его амбиций и устраняя апелляцию к силе.

Таким образом, афинский демагог времен Пелопоннесской войны (даже если буквально принять описания его злейших врагов) был гораздо менее вредным и опасным, чем демагог-боец прежних столетий; и «развитие привычки к публичным речам» [27], как выражается Аристотель, было причиной этого различия: оппозиция языком стала благотворной заменой оппозиции мечом.

Возникновение этих деспотов на развалинах прежних олигархий казалось возвращением к принципам героической эпохи — восстановлением власти личной воли вместо системного порядка, известного как Полис. Но греческий ум уже настолько перерос эти ранние принципы, что никакое новое правительство, основанное на них, не могло встретить добровольного признания, разве что под влиянием временного возбуждения.

Поначалу, несомненно, популярность узурпатора — подкрепленная рвением его сторонников, изгнанием или запугиванием противников, а также наказанием богатых угнетателей — обеспечивала ему повиновение; и благоразумие с его стороны могло продлить это беспрекословное правление на значительный срок, возможно, даже на всю жизнь. Но Аристотель отмечает, что эти режимы, даже начавшиеся хорошо, имели постоянную тенденцию ухудшаться: недовольство проявлялось и усугублялось, а не подавлялось применяемым насилием, пока в конце концов деспот не оказывался во власти подозрительной и злобной тревоги, утрачивая всякую меру справедливости или доброжелательности, которая могла когда-то его вдохновлять.

Если ему удавалось передать власть сыну, тот, воспитанный в развращенной атмосфере и окруженный паразитами, приобретал еще более пагубные и антиобщественные наклонности: его юные страсти были неукротимее, в то время как ему недоставало благоразумия и энергии, которые были необходимы для самостоятельного возвышения его отца. [28]

Единственной опорой такого положения были наемные стражи и укрепленный акрополь — стража, содержавшаяся за счет граждан и потому требовавшая постоянных поборов в пользу того, что было не чем иным, как враждебным гарнизоном. Для безопасности деспота было необходимо подавлять дух [p. 24] свободного народа, которым он правил; изолировать людей друг от друга и предотвращать собрания и общение, обычные для греческих городов в школах, лешэ или палестрах; «срезать возвышающиеся колосья в поле» (как выражались греки) — то есть уничтожать возвышенные и предприимчивые умы. [29]

Более того, он даже был до некоторой степени заинтересован в том, чтобы унижать и разорять своих подданных или, по крайней мере, лишать их возможности приобретать богатство или досуг: и масштабные постройки Поликрата на Самосе, равно как и богатые дары Периандра храму в Олимпии, рассматриваются Аристотелем как меры, предпринятые этими деспотами с прямой целью занять время и истощить средства их подданных.

Не следует думать, что все они были в равной мере жестоки или беспринципны; но постоянное господство одного человека и одной семьи стало настолько оскорбительным для зависти тех, кто считал себя его равными, и для общего чувства народа, что репрессии и суровость оказывались неизбежными, независимо от первоначальных намерений.

И даже если узурпатор, вступив на этот путь насилия, испытывал отвращение к его продолжению, отречение оставляло его в крайней опасности, подвергая мести [p. 25] тех, кого он обидел, — если только он не мог прикрыться мантией религии и договориться с народом о том, чтобы стать жрецом какого-либо храма и божества; в этом случае его новый статус защищал его, подобно тому как тонзура и монастырь укрывали свергнутого правителя в Средние века. [31]

Некоторые из деспотов покровительствовали музыке и поэзии и старались завоевать расположение современников интеллектуального круга приглашениями и наградами; были и случаи, как с Писистратом и его сыновьями в Афинах, когда предпринималась попытка (аналогичная действиям Августа в Риме) примирить реальность личного всевластия с определенным уважением к прежним формам. [32]

В таких случаях управление, хотя и не свободное от преступлений, никогда не бывшее популярным и осуществлявшееся с помощью иностранных наемников, несомненно, было практически мягче. Но случаи такого рода были редки, и обычные для греческих деспотов максимы воплощались в Периандре, Кипселиде Коринфском — человеке суровом и грубом, но не лишенном ни энергии, ни ума.

Позиция греческого деспота, как она изображена у Платона, Ксенофонта и Аристотеля [33] и дополнительно подтверждается указаниями у Геродота, Фукидида и Исократа, хотя всегда вожделенна для честолюбцев, ясно обнаруживает «те душевные раны [стр. 27] и терзания», которыми внутренняя Эриния мстила общине за узурпатора, попиравшего её. Далекие от того, чтобы считать успех узурпации оправданием попытки (согласно теориям, ныне распространённым относительно Кромвеля и Бонапарта, которых часто порицают за то, что они устранили законного царя, но никогда — за то, что захватили ничем не обоснованную власть над народом), эти философы рассматривают деспота как одного из величайших преступников: человек, убивший его, становился предметом всеобщего почёта и награды, и добродетельный грек редко колебался бы спрятать меч в миртовых ветвях, подобно Гармодию и Аристогитону, для совершения этого деяния [34]. Положение, возвышавшееся над ограничениями и обязательствами, присущими гражданству, одновременно лишалось всякого права на общее сочувствие и защиту [35], так что деспоту было небезопасно лично посещать великие общеэллинские игры, на которых его колесница, возможно, могла бы одержать победу, и где теоры, или священные послы, которых он посылал как представителей своего эллинского города, появлялись с показной пышностью. Правление, осуществляемое в таких неблагоприятных обстоятельствах, не могло [стр. 28] быть иным, кроме как недолговечным. Хотя индивидуум, достаточно отважный, чтобы захватить его, часто находил способы сохранить его в течение своей жизни, но вид дожившего до старости деспота был редкостью, а передача его власти сыну — ещё большей [36].

Среди многочисленных пунктов разногласий в греческой политической морали эта глубокая антипатия к постоянному наследственному правителю выделялась как почти единодушное чувство, в котором одинаково сходились жажда превосходства, ощущаемая богатыми немногими, и любовь к равной свободе в сердцах многих. Она впервые возникла среди олигархий VII и VI веков до н. э., представляя полную противоположность тому ярко выраженному монархическому чувству, которое мы теперь читаем в «Илиаде»; и она была передана ими демократиям, которые возникли лишь в более поздний период. Конфликт между олигархией и деспотизмом предшествовал конфликту между олигархией и демократией, причём лакедемоняне активно выступали в обоих случаях в поддержку олигархического принципа: смешанное чувство страха и отвращения побудило их свергнуть деспотизм в нескольких городах Греции в VI веке до н. э., точно так же, как во время их борьбы с Афинами в [стр. 29] следующем веке они помогали олигархической партии везде, где могли, свергнуть демократию. И именно таким образом демагог-деспот этих ранних времён, выдвигая имя народа как предлог и используя оружие народа как средство достижения своих собственных честолюбивых замыслов, служил прелюдией к реальности демократии, которая проявилась в Афинах незадолго до Персидской войны как развитие семени, посеянного Солоном.

Насколько наша неполная информация позволяет нам проследить, ранние олигархии греческих государств, против которых боролись первые узурпирующие деспоты, содержали в себе гораздо более отталкивающие элементы неравенства и более пагубные барьеры между составными частями населения, чем олигархии более поздних времён. То, что было верно для Эллады в целом, было верно, хотя и в меньшей степени, для каждого отдельного сообщества, входившего в этот состав: каждое включало множество кланов, сословий, религиозных братств и местных или профессиональных групп, которые были очень слабо связаны между собой; и олигархия не была, как правительство, именуемое так в последующие времена, правлением богатых немногих над менее богатыми и бедными, но правлением особого сословия, иногда патрицианского, над всем остальным обществом. В таком случае подчинённые многие могли включать состоятельных и зажиточных собственников так же, как и правящие немногие; но эти подчинённые многие сами распадались на различные разнородные фракции, не испытывая искренней симпатии друг к другу, возможно, не вступая в браки между собой и не участвуя в одних и тех же религиозных обрядах. Сельское население, или деревенские жители, обрабатывавшие землю, в эти ранние времена, по-видимому, находились в тяжёлой зависимости от собственников, живших в укреплённом городе, и отличались своей собственной одеждой и привычками, которые часто навлекали на них недружелюбные прозвища. Эти городские собственники, по-видимому, часто составляли правящий класс в ранних греческих государствах, в то время как их подданные состояли из: 1. Зависимых земледельцев, живших в окружающей местности, обрабатывавших их земли. 2. Определённого числа мелких самостоятельных собственников (αὐτουργοὶ), чьи владения были слишком скудны, чтобы содержать кого-либо кроме себя самих, трудившихся своими руками на собственном участке — проживавших либо в деревне, либо в городе, в зависимости от обстоятельств [стр. 30]. 3. Тех, кто жил в городе, не имея земли, но занимаясь ремёслами, искусствами или торговлей.

Правящие собственники именовались Гаморами, или Геоморами, в зависимости от того, использовался ли дорический или ионический диалект для их описания, поскольку они встречались в государствах, принадлежавших к одной расе так же, как и к другой. Они, по-видимому, составляли замкнутое сословие, передавая свои привилегии детям, но не допуская новых членов к участию, — поскольку принцип, называемый греческими мыслителями тимократией, назначение политических прав и привилегий в соответствии с сравнительным имущественным положением, по-видимому, мало применялся в более ранние времена, если применялся вообще, и мы не знаем ни одного примера его ранее Солона. Так что, в результате естественного умножения семей и изменения имущественного положения, могли появиться многие отдельные гаморы, не владевшие землёй вовсе и, возможно, находившиеся в худшем положении, чем те мелкие свободные землевладельцы, которые не принадлежали к сословию; в то время как некоторые из этих последних свободных землевладельцев, а также некоторые ремесленники и торговцы в городах, могли одновременно увеличивать своё богатство и значимость. При такой политической классификации, отталкивающее неравенство которой усугублялось грубыми нравами и которая не обладала гибкостью, чтобы соответствовать изменениям в относительном положении отдельных жителей, недовольство и вспышки были неизбежны, и первый деспот, обычно богатый человек из лишённого прав класса, становился защитником и лидером недовольных [37]. Однако угнетающим ни было бы его правление, по крайней мере, это было угнетение, которое обрушивалось с неразборчивой суровостью на все части населения; и когда наступал час реакции против него или против его преемника, так что общий враг изгонялся объединёнными усилиями всех, было почти невозможно возродить прежнюю систему исключения и неравенства без некоторых значительных уступок.

Как общее правило, каждое греческое городское сообщество включало в своё население, независимо от купленных рабов, три вышеупомянутых элемента — крупных земельных собственников с сельскими зависимыми, мелких самостоятельных собственников и городских ремесленников, — причём эти три элемента повсеместно встречались в разных пропорциях. Но ход событий в Греции, начиная с VII века [стр. 31] до н. э., постоянно способствовал повышению сравнительной важности двух последних, в то время как в те ранние дни господство первого было на максимуме и изменялось только в сторону упадка. Военная сила большинства городов изначально находилась в руках крупных собственников и формировалась ими; она состояла из кавалерии, их самих и их слуг, с лошадьми, которых кормили на их землях. Таково было первоначальное олигархическое ополчение, каким оно было организовано в VII и VI веках до н. э. [38], в Халкиде и Эретрии на Эвбее, а также в Колофоне и других городах Ионии, и каким оно оставалось в Фессалии вплоть до IV века до н. э.; но постепенный подъём мелких собственников и городских ремесленников ознаменовался заменой кавалерии тяжеловооружённой пехотой; и ещё более важное изменение произошло, когда сопротивление Персии привело к значительному увеличению числа греческих военных кораблей, укомплектованных множеством моряков, живших скученно в приморских городах. Все изменения, которые мы можем проследить в греческих сообществах, стремились разрушить тесные и исключительные олигархии, с которых начинается наше первое историческое знание, и привести их либо к несколько более открытым олигархиям, охватывающим всех людей с определённым имущественным цензом, либо к демократиям. Но переход в обоих случаях обычно достигался через интерлюдию деспота.

При перечислении различных и несогласованных элементов, из которых состояло население этих ранних греческих общин, нельзя упустить ещё один элемент, встречавшийся в дорийских государствах в целом, — людей дорийского происхождения в противопоставлении людям недорийского происхождения. Дорийцы во всех случаях были переселенцами и завоевателями, утверждавшимися за счёт прежних жителей. На каких условиях происходило это сосуществование и в каких пропорциях смешивались пришельцы и покорённые, нам неизвестно; и хотя этот фактор крайне важен для истории этих дорийских общин, мы знаем о нём лишь в общих чертах и не можем проследить его последствия в деталях. Однако нам достаточно известно, чтобы убедиться: в тех революциях, которые свергли [стр. 32] олигархии и в Коринфе, и в Сикионе, — а возможно, и в Мегаре, — дорийский и недорийский элементы общества вступили в более или менее прямой конфликт.

Первыми тиранами, о которых у нас есть чёткие упоминания, были правители Сикиона. Их династия продержалась сто лет — дольше, чем любая другая известная Аристотелю греческая тирания; более того, говорится, [39] что они правили мягко, с большим уважением к прежним законам. Орфагор, [40] основатель династии, пришёл к власти около 676 г. до н. э., свергнув существовавшую дорийскую олигархию; однако причины и обстоятельства этого переворота не сохранились. Говорят, он изначально был поваром. В числе его преемников упоминаются Андрей, Мирон, Аристоним и Клисфен; но о них, кроме последнего, ничего не известно, за исключением того, что Мирон одержал победу в гонке колесниц на 33-й Олимпиаде (648 г. до н. э.) и построил в том же священном месте сокровищницу с двумя украшенными медными нишами для хранения памятных даров от себя и своей семьи. [41]

Что касается Клисфена (чья [стр. 33] эпоха должна быть отнесена к периоду между 600–560 гг. до н. э., но точнее установить её сложно), то о нём сохранились весьма любопытные сведения, хотя и не совсем легко поддающиеся проверке.

Из рассказа Геродота мы узнаём, что фила, к которой принадлежал сам Клисфен [42] (а значит, и его предки Орфагор и другие Орфагориды), отличалась от трёх дорийских фил, уже упомянутых в моей предыдущей главе о Ликурговом устройстве в Спарте, — Гиллеев, Памфилов и Диманов. Мы также узнаём, что эти филы были общими для сикионян и аргосцев; и Клисфен, находясь в состоянии ожесточённой вражды с Аргосом, предпринял несколько попыток уничтожить точки соприкосновения между ними. Сикион, изначально доризированный переселенцами из Аргоса, входил в «долю Темена», то есть в число городов Аргосского союза. Сплочённость этого союза постепенно ослабевала, отчасти, несомненно, под влиянием предшественников Клисфена; но аргосцы, возможно, пытались возродить его, что привело их к состоянию войны с ним и побудило его открыто и насильственно разорвать связь Сикиона с Аргосом.

Существовали две основы, на которых держалась эта связь: во-первых, легендарная и религиозная общность; во-вторых, гражданские обряды и названия, принятые среди сикионских дорийцев. Клисфен уничтожил и то, и другое. Он изменил названия как трёх дорийских фил, так и недорийской филы, к которой принадлежал сам: последнюю он назвал комплиментарным именем архелаи (предводители народа), а первые три — оскорбительными именами гиатов, онеатов и хойреатов, происходящими от греческих слов, означающих «кабан», «осёл» и «поросёнок». Вся глубина этого оскорбления становится понятной, только если представить себе, с каким почтением в греческом городе относились к герою, от которого происходило название филы. [стр. 34] Геродот утверждает, что эти новые названия, данные Клисфеном, не только унижали дорийские филы, но и подчёркивали превосходство его собственной, и это заслуживает доверия.

Но ещё более отчётливо жестокость Клисфена в его антиаргосской ненависти проявилась в его действиях относительно героя Адраста и народных легендарных представлений. Об этом примечательном эпизоде уже упоминалось в моём предыдущем томе, [43] но здесь стоит вкратце повторить. Герой Адраст, чью часовню сам Геродот видел на сикионской агоре, почитался и в Аргосе, и в Сикионе, занимая особое место в обоих городах. В легендах он фигурирует как царь Аргоса, внук и наследник Полиба, царя Сикиона. Он был несчастным предводителем двух походов на Фивы, столь знаменитых в древнем эпосе, — и сикионяне с удовольствием слушали как о подвигах аргосцев против Фив, воспеваемых эпическими рапсодами, так и о скорбной судьбе Адраста и его семейных несчастьях, излагаемых в трагическом хоре.

Клисфен не только запретил рапсодам появляться в Сикионе, но и решил изгнать самого Адраста из страны — таков буквальный смысл греческого выражения, [44] поскольку героя считали реально присутствующим и живущим среди народа. Сначала он обратился к Дельфийскому оракулу за разрешением осуществить это изгнание напрямую, но пифия ответила гневным отказом: «Адраст — царь сикионян, а ты — негодяй». Потерпев неудачу, он прибегнул к хитрости, чтобы заставить Адраста уйти добровольно. [45] Он отправил послов в Фивы с просьбой разрешить ему ввести в Сикион героя Меланиппа, и разрешение было получено.

Меланипп был известен в легендах как могущественный защитник Фив против Адраста и аргосских осаждавших, убивший как Мекистея, брата Адраста, так и Тидея, его зятя, — и потому был особенно ненавистен Адрасту. Клисфен привёз этого антинационального героя в Сикион, выделив ему священный участок в пританее (правительственном здании), причём в наиболее укреплённой его части [46] (по-видимому, предполагалось, что Адраст может напасть на пришельца и вступить с ним в бой). Более того, он отнял у Адраста и трагические хоры, и жертвоприношения, передав первые Дионису, а вторые — Меланиппу.

Религиозные проявления Сикиона, таким образом, перешли от Адраста к его смертельному врагу и от дела аргивян в осаде Фив к делу фиванцев. Предполагалось, что Адраст добровольно покинул это место, и цель, которую преследовал Клисфен — разорвать общность чувств между Сикионом и Аргосом, — бы