Оглавление

Введение

Греческая философия и «нуменальный субстанциализм» Аристотеля.[1]

l. — Греческая философия имеет свои особенности, которые следует выделить, чтобы иметь возможность полностью понять величайшего ее представителя, я имею в виду Аристотеля. Греческий человек, по верному мнению Фредерика Шиллера, представлял собой человечность par excellence, то есть гармоничное слияние чувства и разума, эмпирических потребностей и моральных требований, спонтанно выражая свою природу, как бы играя, в продуктах, спецификой которых была красота, то есть великолепие идеи в разумных деталях. Таким образом, вся греческая жизнь была отмечена радостью жить по-человечески и определенным чувством меры и гармонии, которое проявлялось также в неудержимой потребности эстетически созерцать действительность, понимаемую как выражение жизни и как раскрытие сущностного доброго начала. Таким образом, теория, то есть созерцание, была высшей целью жизни, а наука и философия рассматривались как явления той же природы, что и искусство, как те, чья цель — подняться до идеальных источников разумной красоты. Поэтому, когда греческие философы критикуют искусство во имя науки, они делают это потому, что признают между этими двумя духовными формами не качественный антагонизм, а простое различие в степени, поскольку философия заставляет нас созерцать лицом к лицу те жизненные сущности, которые Часть позволяет нам увидеть только через чувственное восприятие.

2. — Непосредственным следствием тесной связи между искусством и научным знанием стала интимная связь между интуицией и понятием, при которой последнее, выведенное путем развития из первого, не должно было представлять собой самостоятельный ментальный предмет, оторванный от живой реальности, а было лишь более ярким светом, который должен был отражаться на эмпирических данных, как бы усиливая их эстетическое наслаждение: Поэтому сам Аристотель, также поднявшийся до высочайших высот умозрения, утверждал, что нет мысли, какой бы абстрактной и универсальной она ни была, которая не содержала бы в себе интуитивного элемента. Таким образом, античный исследователь находился в привилегированном положении по сравнению с нами, современными, поскольку он был в более непосредственном контакте с реальностью и мог исследовать ее различные аспекты, не отрывая их от объективной, интегральной органичности. Мы же стали жертвами абстракций и слов, которые мы превратили не только в ипостаси, то есть в сущности, существующие сами по себе, но и в принципы, исчерпывающе объясняющие все аспекты реальности. Если, например, ученый открывает новый закон, мы, считающие законы чем-то окончательным и предельным, а с другой стороны, являющиеся всего лишь словом, обозначающим некие феноменальные единообразия и гармонии, побуждаемся еще раз убедить себя в самодостаточности эмпирического мира, как будто он сам по себе имеет причину своего существования, В то время как античный дух, молодой, энергичный и изобретательный, еще не кристаллизовавшийся в своих концептуальных продуктах, не находил предела своему исследованию, и открытие новой гармонии было действительно мотивом искать дальше и глубже, и сильнее верить в существование высшего упорядочивающего принципа. И именно потому, что ум греческого человека не был закрыт более или менее плотной завесой субъективных творений, он всегда делал жизнь реального своим объектом, тогда как наука наших дней изучает холодный, мертвый, скелетный, медленный исторический продукт абстракции и субъективизации, представляя собой смирительную рубашку, из которой, однако, освобождается гений, всегда наивный и всегда молодой, не порабощенный общими местами и предвзятыми идеями, способный опираться на живую реальность, не пренебрегая, однако, объективными плодами предыдущих исследований.

3. — Закон гармонии и единства, таким образом, управлял духовной жизнью греческого народа, примиряя ее многочисленные функции, делая истину, красоту и добро единственной целью и придавая жизни в целом характер красоты, искренности и спонтанности. То же гармоническое единство определяло и различные области знания, которые не были четко разделены, а составляли неразрывное целое, что соответствовало интуитивному единству реальности и являлось главным условием прогресса. Мыслительная деятельность не могла рассматривать конкретный элемент или группу объектов отдельно, не видя и не изучая их взаимосвязи с целым. Поэтому еще Аристотель, который, будучи последним и величайшим представителем греческого знания, довел разграничение теоретических областей до максимально возможной степени, рассматривал различные науки как множество φιλοσοφίαι, постепенно иерархически подчиненных тому, что он называл πρώτη φιλοσοφία. В наше время, с другой стороны, именно в силу вышеупомянутых умственных привычек, горизонты сузились, и мыслительная деятельность способна рассматривать лишь ограниченный аспект целого, возможно, приобретая в глубине столько же, сколько теряя в ширине, но отчасти искажая саму реальность, которая является таковой только в своем целостном единстве, и теряя чувство ценности, поскольку каждый элемент объективно оценивается только тогда, когда он рассматривается в связи с системой мироздания. Поэтому идеалистическая реакция нашего времени, хотя и греховная в своих излишествах, действительно пришла, чтобы спасти человеческий дух от мертвой древесины эмпирической и фактической массы, возвращая его к единству интуиции и начиная, без сомнения, энергичное возрождение в различных областях исследования, именно из-за призыва к живому единству реального, а не из-за истинности конкретных выдвигаемых учений.

4. — Характерной чертой античного знания было то, что можно назвать статическим знанием, то есть поиск неподвижного, неизменных сущностей, вечного, поскольку оно было убеждено, что становление, переход из одного состояния в другое подразумевает несовершенство, ущербность бытия, неидеальность: поэтому оно было эмпирическим и описательным, а не экспериментальным, и искало понятия сущностей, а не законы фактов. В самом деле, в то время было распространено мнение, что человек и мир были созданы совершенными и что первые века соответствовали Золотому веку, который мог бы продолжаться, если бы не человеческое зло, от которого зависел процесс инволюции и постепенный переход к последующим эпохам, вплоть до железного века. Поэтому древние смотрели в прошлое с ностальгическим чувством, как на непревзойденный образец совершенства, и черпали вдохновение для добрых дел в примерах своих предков, которых воображение превращало в полубогов и героев. Они искали скорее причины, которые могли бы избавить человечество от печали и привести к возвращению золотого века, но эти причины представлялись им как неизменные сущности, определяющие способы бытия чисто случайно и всегда действующие одним способом, а не как творческие энергии, от которых всегда зависели новые способы бытия. Идеальным миром был мир звезд, одушевленных непрерывным и всегда одинаковым движением, из которого проистекают превратности света и тьмы и периодические смены времен года. Таким образом, становление для древних было ничем иным, как разворачиванием во вселенной первозданных и неизменных сущностей.

Современная эпоха, напротив, ориентировала взор разума на будущее, где он проецирует золотой век, убежденный в непрерывном и бесконечном восхождении человечества к все более совершенным формам жизни. Эта новая ориентация духа, заложенная в христианской концепции искупления, составляет существенный фон современных философий, каждая из которых имеет динамическое видение реальности, ни один из аспектов которой не является существенным и неподвижным, представляя собой лишь момент вечного становления. Поэтому современная наука изучает процессы и ищет законы, а введя принцип эволюции, отрицает неизменность понятий рода и вида.

5. — - Характерной чертой античного знания было то, что можно назвать статическим знанием, то есть поиск неподвижного, неизменных сущностей, вечного, поскольку оно было убеждено, что становление, переход из одного состояния в другое подразумевает несовершенство, ущербность бытия, не идеальность: поэтому оно было эмпирическим и описательным, а не экспериментальным, и искало понятия сущностей, а не законы фактов. В самом деле, в то время было распространено мнение, что человек и мир были созданы совершенными и что первые века соответствовали золотому веку, который мог бы продолжаться, если бы не человеческая порочность, от которой как раз и зависел процесс инволюции и постепенный переход к следующим эпохам, вплоть до железного века. Поэтому древние с ностальгическим чувством обращались к прошлому, как к непревзойденному образцу совершенства, и черпали вдохновение для добрых дел в примерах своих предков, которых воображение превращало в полубогов и героев. Они искали причины, способные избавить человечество от печали и вернуть золотой век, но эти причины мыслились как неизменные сущности, определяющие способы бытия чисто случайно и всегда действующие одним способом, а не как творческие энергии, от которых всегда зависели новые способы бытия. Идеальным миром был мир звезд, одушевленных непрерывным и всегда одинаковым движением, из которого проистекают превратности света и тьмы и периодические смены времен года. Таким образом, становление для древних было лишь разворачиванием во вселенной первозданных и неизменных сущностей. Современная эпоха, напротив, ориентирует свой взор на будущее, где проецирует золотой век, а точнее, убеждена в непрерывном и бесконечном восхождении человечества к все более совершенным формам жизни. Эта новая ориентация духа, заложенная в христианской концепции искупления, составляет существенную основу современных философий, каждая из которых имеет динамическое видение реальности, ни один из аспектов которой не является существенным и неподвижным, представляя собой лишь момент в вечном становлении. Поэтому современная наука изучает процессы и ищет законы, а введя принцип эволюции, отрицает неизменность понятий рода и вида.

6. — Античная философия также обнаруживает свою наивность в уверенном использовании разума и общей вере в то, что разум может познать реальность такой, какая она есть сама по себе. Вскоре после великих досократовских систем возникли сомнения в способности человеческого разума, и софистика уже готова была ввергнуть умы в недоверие к себе, когда появился Сократ, научивший лучше использовать мысль и более последовательный метод и указавший точную цель, к которой должен стремиться поиск, и таким образом философская спекуляция смогла вновь обрести бодрость и затем достичь ранее игнорируемых высот. Поэтому критический дух греков ставил и окончательно решал только логическую проблему или проблему теоретических методов, но не заходил так далеко, чтобы усомниться в самом инструменте познания и поставить центральный вопрос гносеологической проблемы достаточности или недостаточности человеческого разума для постижения реальности. Лишь современному субъективизму Декарта удалось, градус за градусом, четко сформулировать эту проблему, которую критически решил Эммануил Кант, отличив чисто феноменальное знание от бытия-в-себе или нумена, недостижимого для нашей мысли. Непосредственные продолжатели кантизма, таким образом, вообще отрицали реальность как таковую и решали гносеологический вопрос в идеалистическом смысле, рассматривая бытие как функцию познания, а существование реальности — как обусловленное ее отношением к познающему субъекту. Вместо этого древние бессознательно полагали, что вопрос о познании решается в реалистическом смысле (наивный реализм), настолько, что считали все знание верным отражением реальности. Действительно, они зашли так далеко по этому пути, что даже не сомневались в том, что многие объекты сознания являются (как они и есть на самом деле) продуктами абстракции и более или менее подсознательной проработки, и поэтому они тоже считались имеющими объективное происхождение, то есть точными копиями оригиналов, существующих в реальности. Таким образом, все содержание сознания мыслилось как зеркальное отражение самого бытия, но в зависимости от того, придавалось ли большее значение тому или иному элементу этого содержания, возникли следующие четыре вида реализма:

а) Чувственный реализм философов-натуралистов, признававших один или несколько материальных элементов (землю, воду, воздух, огонь) более существенными и потому имеющими причину, как, например, ионийцы, Гераклит, Эмпедокл, Левкипп и сами элеаты, которые сводили все к единому бытию, задуманному, однако, как пространственное. Но эта разумная реальность считалась живой, сознательной по своей природе и способной любить и ненавидеть (гилозоизм).

β) Математический или пифагорейский реализм, который считал принципами бытия абстрактные сущности, являющиеся объектом арифметики и геометрии, рассматривая их понятия как копии, запечатленные в нашем сознании с оригиналов, существующих в объективном мире.

y) Платоновский реализм, который в качестве сущностных принципов выдвигает вечные виды, каждый из которых составляет истинное бытие всех одноименных индивидов; они существуют сами по себе, в умопостигаемом мире, ante res, и независимо от мыслящих субъектов.

δ) метаэмпирический или субстанциальный реализм Аристотеля, ставящий всю феноменальную и в некотором роде интуитивную реальность в зависимость от метафеноменальных сущностей и причин, постигаемых только разумом, т. е. от особых субстанций, существующих, однако, в самих вещах.

8. — История греческой философии следует за постепенным переходом от эмпирического партикуляризма к всеобщему, прерываемым критическим и софистическим периодом, который, хотя и знаменует собой паузу в умозрении и почти отрицание прошлого, готовит, однако, необходимый инструмент для более высокого умозрения, начиная те исследования метода, которые впоследствии будут доведены до полного систематического развития во всех тех аристотелевских сочинениях, которые перипатетической школой были собраны под одним названием Οργανον. Сократические философы в целом отрицали значение софистического движения, но, несомненно, находились под его влиянием и, сами того не подозревая, усвоили многие его идеи и принципы. Сам Сократ, по сути, принял протагоровский принцип, согласно которому человек есть мера всех вещей, но заменил человеческий род отдельными людьми и привел знание от произвольной множественности к всесубъективному единству, с всеобщим консенсусом в качестве критерия истины. Первые спекулянты были грубыми, не имеющими определенного метода, не обладающими должным философским языком и вынужденными часто прибегать к более или менее адекватным метафорическим выражениям и конструировать те общие и чисто формальные понятия (например, понятия элемента, принципа, субстанции, причины, силы и т. д.), которые являются очень мощным инструментом анализа и которые во времена Аристотеля уже были общим достоянием (см. Мет., кн. V). Сначала разум обратился к вещам, к статичной реальности, пренебрегая становлением вообще и ища постоянное через мутации, т.е. материальные элементы (Jonici). Умозрение Эмпедокла, Гераклита и элеатов, в той мере, в какой оно учитывает изменения и их причины, знаменует собой первый прогресс, хотя каждое из трех решений проблемы становления неадекватно: решение философа из города Агридженто, ставящее каждый процесс в зависимость от любви или ненависти, является чисто антропоморфным и не имеет научной основы; гераклитовское решение — это просто констатация становления, но не его объяснение; и, наконец, элеатское решение — это только отрицательное решение, поскольку оно состоит в сведении становления к иллюзии, так как оно не может быть рационально объяснено в соответствии с принципом тождества. Следующий момент в греческой спекуляции отмечен пифагореизмом и атомизмом Левкиппа и Демокрита, чьи взгляды уже более общие и абстрактные, например, включающие понятия тела в целом, обширного и числового количества. К последнему периоду относится Анаксагор, который первым признал универсальный Разум в качестве упорядочивающего принципа бесконечных гомеомерий, то есть атомарных частиц, принадлежащих к различным видам материи, изначально смешанных и перепутанных.

9. — Платон (427—347 гг. до н. э.) был величайшим учеником Сократа, идеи которого он развил и углубил, создав великолепную систему, названную онтологическим идеализмом. Сократ говорил, что истина врождена в человеческой душе: Платон объясняет этот факт, признавая существование двух миров — умопостигаемого, где находятся вечные идеи, сущности всех существ, пред- и посмертное пребывание душ, и чувственного, рождающегося и умирающего, изображенного в виде пещеры, где заключенные души видят лишь тени реальности, вызванные светом, спускающимся извне; Теперь воплощенная душа, соприкасаясь с чувственными, несовершенными копиями истинных вечностей, вспоминает то, что она уже созерцала в умопостигаемом мире; и, действительно, то, что познание есть только воспоминание (= άνάμνησις), доказывается (говорит Платон) тем удивлением, которое вызывают в нас впечатления от внешних вещей. Развоплощенная, чисто интеллектуальная душа (= νοϋς), соединяясь с телом, занимает место в самой геометрически совершенной части, то есть в шарообразной голове, откуда, в правильно подобранном индивидууме, она осуществляет власть над телом и над двумя душами, то есть над страстной душой (ϑυμὀς), которая обитает в сердце, и над аппетитной душой (έπιθυμία).

Аналогично триотомии психики, он выделяет три класса в обществе: торговцы и рабочие, то есть те, кто обеспечивает пищу, одежду и физические потребности в целом, и они должны соответствовать аппетитной душе; защитники отечества, которые должны быть сердцем нации; наконец, правители, которые должны быть разумом, контролирующим все.

Каждой душе и социальному классу соответствует своя добродетель: Воздержание (= σωφροσύυη), которое особенно касается аппетитной души и общественного класса Пинфимы и состоит в сдерживании неупорядоченных порывов и потребностей, должно быть общим для всех; Стойкость (= άνδρεία), приличествующая страстной душе и хранителям отечества и заключающаяся в некотором благородном пыле, в некоторой консервативной энергии (= σωτηρία) законов и учреждений отечества, должна принадлежать, в особенности, двум высшим классам; благоразумию или практической мудрости (= σοφία), которой соответствует разум (= νοϋς), добродетель, приличествующая правителям; и справедливость (= δικαιοσύνη), которая понимается в распределительном смысле и заключается, с социальной точки зрения, в совершенном разделении труда, то есть в возложении на каждого только той функции, к которой он способен по своей природе и воспитанию, а с индивидуальной точки зрения — в совершенном и гармоничном функционировании трех душ, чтобы каждая из них не узурпировала то, что принадлежит другой. Такова теория виртов, которые впоследствии были названы кардиналами.

Платон различает различные степени познания: мнение (= δόξα), которое делится на эмпирическое предположение (= είκασία) и эмпирическое знание (= πίστις) [соответствующее эстетической интуиции], имеющее объектом тень реальности, чувственное, то, что трансформируется [или, в лучшем случае, материализованная идея], и научное знание (νόησις), которое может быть объектом интеллекта (= διάνοια, на немецком: Verstand) или разума (= νοϋς, на немецком: Vernunft) и занимается либо универсальными и формальными элементами чувственной реальности, такими как число, плоское и объемное пространство, астрономические движения и гармонические отношения (отсюда науки: арифметика, геометрия, астрономия и музыка), либо истинной, сущностной реальностью (= ούσία), т.е. вечными идеями (отсюда наука par excellence: диалектика или философия). По Платону не существует физических и исторических наук, потому что то, что становится, является лишь тенью истинного. (V. l. c.).

10. — Такова, таким образом, система платоновских взглядов, взятая большей частью из одного из самых важных и органичных произведений философов. Важнейшее и органичное произведение афинского философа — «Республика». Аристотель из Стагиры (384322 гг. до н.э.) в Македонии, величайший из его учеников, подверг резкой критике идеализм своего учителя и основал новую систему, которая стала поистине синтезом всех греческих философских течений и доминировала, можно сказать, почти весь период арабской и средневековой цивилизации.

«После Аристотеля в Греции возникло несколько философских школ, которые вместе с греческой цивилизацией распространились по всему цивилизованному миру, то есть в Республике и Римской империи, и возродились в различных формах в более поздних цивилизациях. От Платона произошла Академия, которая на своем последнем этапе стала скептической, а точнее, заменила вероятностный подход теорией абсолютной истины: Цицерон также находился под ее влиянием. От Аристотеля произошла лицейская или перипатетическая философия, которая занималась прежде всего естественной историей или комментариями к книгам мастеров. Из кинизма, возникшего непосредственно у Сократа (его учеником был основатель афинянин Антисфен) и утверждавшего, что единственной ценностью является добродетель, а все остальное безразлично, пришел стоицизм, принявший гераклитовский взгляд, согласно которому сущностью реальности является огонь, соответствующий универсальному разуму и преобразующий себя во все составные элементы вселенной: Высший нравственный закон состоит в том, чтобы действовать в соответствии с разумом: для стоиков также высшей ценностью является добродетель и особенно великодушие. Атомизм Демокрита и гедонизм (= мораль удовольствий) Аристиппа Киринейского [ученика Сократа] сливаются в эпикурействе, которое сводит благо к спокойствию (= άταραξία) или, скорее, к удовольствиям науки и дружбы, которые не имеют вредных последствий. Стоики и эпикурейцы различали три отрасли знания: физику (от греческого φύσις — природа) или науку о природе всех вещей, а значит, и души и богов; логику (эпикурейцы называли ее канонической, поскольку канон означает правило) или науку о правильном мышлении; и этику или науку о практическом поведении» (V. l. c.).

11. Именно в такой культурной и философской среде, в самом расцвете греческого знания, родился и вырос тот, кто должен был стать его наследником и глашатаем для всех народов, — Аристотель. Он был поистине универсальным гением: во-первых, потому что разрабатывал различные взгляды, примиряя их в соответствии с высшей точкой зрения; во-вторых, потому что занимался всеми областями знания; в-третьих, потому что поднялся до открытия и определения абсолютных и вечных истин. Таким образом, он был представителем того эллинизма, который зародился именно в его век и который стремился объединить различные греческие цивилизации и интересы в великое единство, способное распространить все лучшее, что было создано греческим гением: это стремление стало политической реальностью благодаря деятельности другого великого македонца, ученика Аристотеля, то есть Александра Македонского. Стагирит был учеником Платона, которому он часто противопоставляется как представитель реализма в противовес идеализму своего учителя. Но на самом деле все античные системы реалистичны. Напротив, с определенной точки зрения можно утверждать, что Аристотель — единственный подлинно идеалистический философ среди древних, поскольку субстанции, которые он объявляет причинами и принципами феноменальной реальности, действительно существуют в самих вещах, но они являются лишь объектом разума и не могут быть интуитивно восприняты, тогда как платоновские идеи — это лишь интуиции, аналогичные чувственным, и поэтому скорее объект воображения, чем интеллекта. Аристотель критикует всех предшествующих философов, чьи принципы он ни в коем случае не отвергает, признавая, например, чувственную реальность натуралистов, математические сущности пифагорейцев и сами платоновские универсалии; но он рассматривает эти формы бытия такими, каковы они есть на самом деле, то есть не как принципы и причины, а как следствия и проявления истинных причин, которыми являются субстанции.

12. — Аристотель занимался всеми областями знания, потому что он был универсальным гением, движимым теоретическим интересом ко всем формам реальности; он не уклонялся от конкретных физических исследований, но никогда не терял из виду органическое видение целого. Для того, кто имел такой целостный взгляд на мир, логическая проблема, предпосылка всех научных исследований, не могла ускользнуть от него; и он, фактически, исчерпывающе обработал ее в тех трудах, которым аристотелевская школа позже дала общее название Οργανον и из которых наиболее важными являются: «Категории», «Об истолковании (т.е. о суждении)», «Аналитика», в которой рассматриваются дедуктивные и силлогистические рассуждения и доказательства, и «Топика», в которой рассматривается критическая и индуктивная процедура, направленная на открытие постепенно углубляющихся и более существенных принципов, пока не придем к первым и абсолютным причинам реальности. Первая книга рассматривает понятия (или, скорее, отдельные ноты или предикаты) изолированно и вне всяких отношений, ἄνευ συμπλοκῆς, разделяя их на десять групп или категорий (субстанция, качество, количество, отношение, время, место, переходное действие, активное и пассивное, и переходное действие, активное и пассивное), подобно тому как морфология рассматривает слова изолированно, разделяя их на различные части речи. Вторая книга посвящена суждению, которое как раз и является интерпретацией одного понятия (= субъекта) в функции другого (= предиката) и, таким образом, уже рассматривает понятия в связи друг с другом, в контексте, т. е. κατὰ συμπλοκήν, подобно тому как синтаксис предложения рассматривает простейшие сочетания слов. Аристотель понимал всю логическую важность суждения, в котором точно заключается истина или ошибка с точки зрения мыслителя, так как простые термины, когда они не предполагают ни утверждения, ни отрицания, сами по себе не являются ни истинными, ни ложными. Аналитические книги имеют дело с методом специальных наук, которые должны доказывать свои цели дедуктивно, отталкиваясь от (относительно бесспорных) принципов, предлагаемых им непосредственно вышестоящими науками. Не будем путать аристотелевскую аналитику с кантовской: первая учит, так сказать, разлагать роды на родственные им виды, мало-помалу разделяя их продолжения, нисколько не сомневаясь, что различные элементы мыслительного процесса могут иметь различное происхождение и, следовательно, различную ценность; вторая, напротив, критически разрешает мысль на априорные и чисто формальные элементы и на эмпирические данные, которые из первых приобретают ценность научного знания: Аристотель допускает вероятно, только один априорный принцип, т. е. обязательно предполагаемый во всяком рациональном процессе, принцип противоречия; остальные же простые истины, по его мнению, нужно искать в данной действительности. Наконец, тема, которая в основном соответствует диалектике Канта, учит методу открытия и определения безусловных принципов, которые дают нам основание для всех наших знаний: эта процедура присуща (первой) философии. В самом деле, в последовательном изложении метафизики мы увидим, как автор, определив сначала конец и цель философии, затем эпагогически и регрессивно переходит от общего бытия к первопричине целого путем последовательных элиминаций.

13. — Аристотель не считал логику самостоятельной наукой; напротив, согласно некоторым фрагментам «Метафизики», принципы и методы каждой науки должны быть предметом самой науки: так, например, трактовка принципов разума, говорит он, в силу их универсальной значимости принадлежит философу, рассматривающему бытие как бытие. Таким образом, он, следуя онтологическому направлению, соответствующему времени, выделяет столько наук, сколько видов сущностей данной реальности, а именно: теоретические, практические и поэтические науки. Первые наиболее важны из всех, поскольку имеют дело с тем, что всегда едино, а их три: философия (философия первая или теология), физика и математика; вторые — с теми способами бытия, которые зависят от поведения человека и управления собой, семьей и государством; третьи — с технической и художественной деятельностью и ее продуктами. Аристотель специально занимался философией и физикой, но лишь попутно, прежде всего в метафизических книгах, математическими сущностями. О мире, то есть о природных сущностях, Аристотель говорит во многих работах, таких как «Физика», «Дель циело», «История животных», «Дель Ванима» и т. д. Физика в целом занимается сотворенными сущностями, то есть сущностями или материальными формами (ἔνυλοι), или, другими словами, теми субстанциями, которые сами по себе беспредельны и не имеют величины, которые одушевляют и дают жизнь относительным телам. Мир — это действительно космос, гармоническое и потому конечное целое, сферическое по форме, имеющее на своей периферии небесные тела, расположенные в концентрических сферах, из которых самая большая, охватывающая все пространство, — сфера неподвижных звезд; самая маленькая — сфера Луны: среди них находятся сферы планет, среди которых выделяется Солнце. Все звезды с их относительными сферами состоят из особой материи, из драгоценного тела, как говорит Данте, в котором они полностью реализуют свою природу как непротяженные и разумные субстанции и поэтому непосредственно общаются с нематериальной субстанцией, то есть с Богом (Y. passage XXXYI): они, будучи побуждаемы одной причиной, всегда одинаковой, все движутся однородным движением, то есть круговым и непрерывным. Подлунный же мир, неподвижный в целом, является местом разнообразной и разнородной материи (огонь, воздух, вода и земля), которая с вечной изменчивостью последовательно принимает и теряет всевозможные формы жизни и порождающей добродетели подлунных сущностей в действии, то есть в их полном развитии, и под влиянием небес, с которых дождем льется жизнь и информирующая добродетель. Все существа этого нижнего мира подвержены четырем видам движения: в отношении вещества они порождают и уничтожают себя; в отношении качества они изменяют себя, переходя от одной противоположности к другой (например, от белого к черному) или наоборот; в отношении количества они увеличиваются или уменьшаются; а в отношении пространства они могут двигаться в двух противоположных направлениях для каждого из трех измерений. Но существа этого низшего мира также обладают формальной сущностью, внутренней и, следовательно, пунктуальной и нерасширяющейся активностью, которая, как следствие, находится в определенных метаэмпирических отношениях с другими божественными субстанциями. Внешние проявления, порядок и движение материальных элементов составляют внешнюю форму каждого существа, раскрывая истинную внутреннюю форму, организующую эмпирическую множественность, подобно тому, как универсальный порядок есть форма, «которую Вселенная делает подобной Богу». Человек также состоит из материи и формы: это реализуется постепенно, начиная с вегетативных функций, переходя к чувствительным и аппетитным и доходя до пассивного интеллекта, который подобен интуитивному синтезу эмпирических данных, из которого затем приходит разумное постижение единого в многообразии, упорядочивающего принципа порядка. Таким образом, в постепенном переходе от чувства к разуму нет никакой преемственности, кроме как в той мере, в какой разумное, как абсолютное, неделимое, нематериальное единство, совершенно отлично от разумного; следовательно, разнообразие не столько в анимических функциях, сколько между объектами чувства и разума. И подобно тому, как органы чувств нуждаются в средстве для постижения относительных целей (свет, т. е. огонь для глаза, воздух для слуха, вода для вкуса, и твердый контакт, т. е. земля для осязания), так и ум нуждается в особом свете, чтобы перейти от потенциальной пассивности к действию, став наукой и философией, т. е. актуальным интеллектом: этот свет есть νοῦς ποιητικός, действующий интеллект (V. περὶ φυχῆς, 430 a 10 ff.), интуиция самого Бога, разумное из разумных, первое субстанциальное единство, принцип всех субстанциальных единств: ведь только в органическом целом рационально постигаются отдельные части. В цитированном выше сочинении также говорится, что только агентивный интеллект нетленен; но ничто не мешает потенциальному или пассивному интеллекту (νοῦς παθητικάς), ставшему актуальным, наслаждаться случайной вечностью, подобно тому как небесные тела случайно вечны благодаря непрерывному творческому и движущему действию первой сущности. И, в самом деле, в метафизике, где обсуждается, могут ли некоторые сущности существовать отдельно от материи, эта вероятность выражается в следующих словах: Для некоторых ничто не препятствует [этому], если, например, таковой является душа, не вся, однако, а только интеллект; ибо [возможно], невозможно, чтобы она была вся [бессмертной]. (1070, a 25).

14. — Поскольку объективное бытие определяет все функции человека, практические и поэтические науки следуют по значимости за теоретическими, из которых те являются лишь логическими следствиями. Действительно, высшее истинное есть также высшее благо (τὸ ἄριστον) и высшее прекрасное (τὸ κάλλιστον). Практические науки определяют поведение человека с целью достижения высшего общественного блага, то есть того же порядка, который осуществляется в космосе, где единый двигатель наполняет жизнь и придает гармонию целому. Индивид не является самоцелью, но по природе своей склонен быть частью общества и согласовывать свои действия с общей деятельностью политического организма, членом которого он является. Упорядоченная республика требует сговора индивидуальных действий и преобладания общих интересов над индивидуальными и эгоистическими, и это может быть достигнуто тремя совершенными формами правления: 1-я монархия у варварских народов, где один только способен мудро править; 2-я аристократия, где государственные дела находятся в руках лучших по добродетели и мудрости, в то время как огромные массы еще не в состоянии обеспечить себе лучшее; 3-я полития, или здоровая демократия, у цивилизованных народов, где можно применить платоновский принцип распределительной справедливости, поручив каждому члену правительства функцию, соответствующую его способностям. Добродетели человека определяются с учетом общей цели — общественного благосостояния — и делятся на два вида: этические или привычные добродетели подразумевают определенный уровень жизни и определенные правила поведения, такие как справедливость, воздержание, либеральность и т. д.; этические добродетели, с другой стороны, являются добродетелями человеческого рода. Дианоэтические же добродетели, такие как искусство, благоразумие, интеллект, наука и мудрость, приобретаются в процессе воспитания. Однако эти добродетели, особенно наука и мудрость, имеют своей целью причину, тогда как остальные являются лишь необходимым средством для достижения социального спокойствия, которое необходимо для созерцания вечных истин; поэтому высшей добродетелью, которая делает человека почти подобным Богу, является философская мудрость, которая обеспечивает нам блаженное видение высшей истины, то есть самого Бога, блаженство которого заключается именно в созерцании самого себя. Но Бог, как я уже говорил, есть также τὸ κάλλιστον и прекрасен, следовательно, и вся жизнь, которая от него зависит. Следовательно, искусство, то есть деятельность, создающая, как и сама природа, живые существа; это прежде всего живость в содержательной пунктуальности самого себя, которая затем выражает себя в живых внешних продуктах, подобно тому как божественная сущность проявляется в многообразной жизни, пульсирующей в космических сущностях. Поэтому и для Аристотеля, как и для Платона, искусство — это блеск истины, и оно тем более возвышенно и благородно, чем существеннее и глубже жизненные принципы, оживающие в различных средствах выражения (см. работы Аристотеля: «Этика в Никомахе», «Политика» и «Поэтика»).

l5. — Теология (первая философия) ищет первые причины реальности: первоматерию, сущность сущностей, первую движущую причину и высшую конечную причину. Первоматерия порожденных сущностей не поддается правильному познанию, и ее не следует путать с пространственными определениями, которые уже являются пределами и делениями истинного, первичного субстрата всех сущностей, который никак не может быть интуитивно понят (см. отрывок XX). Геометрически определенная материя уже составляет то, что Аристотель называет умопостигаемой материей и, вероятно, соответствует эфиру, квинтэссенции, в которой формируются светящиеся тела звезд и сфер; несомненно, по этой причине он иногда рассматривает астрономию как математическую науку, следуя в этом отношении мнению Платона. Затем умопостигаемая материя путем дальнейших конкретных определений превращается в чувственную материю, то есть в четыре эмпедокловых элемента, расположенных последовательно, из которых крайние (огонь и земля) противоположны, поскольку один стремится вниз, а другой вверх: теперь противоположности и промежуточные термины принадлежат к одному и тому же роду (Passage XXX). Из единой комбинации двух или более из четырех элементов в различных пропорциях возникают разнообразные физические субстанции, такие как кости, плоть, дерево, металлы и так далее. Но сущность каждой субстанции — это содержательная форма, внутренняя точечная активность, специфическая организующая энтелехия материи; сама же материя — это лишь пассивная потенциальность, которая может претерпевать и поддерживать действие активной силы, но совершенно не способна к движению. Теперь, если объяснить происхождение первоматерии, рассматривая ее, например, как находящуюся вне совершенного, полного, неизменного бытия, которым является Бог, то есть как небытийный заместитель бытия, то, однако, у Аристотеля мы не найдем прямого упоминания о первородном происхождении пунктообразных субстанций, которые сообщают материи ее внутренние потребности. Если только не допустить многолетнего творения, то есть одновременного со следствиями, или, как выражается Лейбниц, многолетней фигурации активных точек вне, то есть в пределах божественной субстанции, которая, эксплицируя свою собственную природу в предельной материи, тем самым определяла бы ее в различных обличьях, выражая в данном материальном порядке, то есть во внешней форме, свою собственную сущность. Бог, как полнота бытия, как абсолютная тотальность, абсолютно неподвижен, потому что вне себя он есть небытие, которое ровно ничего не добавляет к тому, что уже есть все; но каждая отдельная субстанция обладает определенной упорядочивающей способностью, которая стремится осуществить в пределах очерченного круга, то есть в своем собственном теле, ту гармонию, которую Бог, первый и неподвижный двигатель, осуществляет во вселенной. Таким образом, Высшее Существо, единственный принцип целого, само по себе, я бы сказал, интуитивно воспринимается каждой сущностью как специфическая цель», подразумевающая полное выражение ее собственной специфической природы. Именно в этом смысле можно сказать, что причины, действенные, формальные и конечные, являются одной и той же субстанцией, присущей каждому природному существу. Но когда высшая конечная причина и первая форма, то есть Бог, который создает другие вещи из себя (Para. XXVI-107), отсутствует, тогда конкретные цели даже не будут существовать, формальная деятельность перестанет существовать, и весь феноменальный мир исчезнет в небытии.

 La metafisica. Introduzione, esposizione sommaria e traduzione di passi a cura di Pietro Eusebietti (1883—1941).

Вступление

I. Жизнь Аристотеля

Примерно в 335 году до н. э. Аристотель из Стагиры, небольшого города на Халкидском полуострове, переехал в Афины и возглавил философскую школу, будучи в то время человеком сорока девяти или пятидесяти лет. Этот пост он продолжал занимать до нескольких месяцев до своей смерти, которая произошла примерно двенадцать или тринадцать лет спустя (322 г. до н. э.). Его ранняя история, насколько она имеет отношение к пониманию его работ, может быть изложена в нескольких словах. Он происходил из семьи, в которой профессия врача была наследственной; его отец, Никомах, занимал пост придворного врача Аминта II, царя Македонии. Вряд ли можно сомневаться в том, что эти ранние связи с медициной во многом объясняют как широкое знакомство Аристотеля с естественной историей, о чем свидетельствует целый ряд работ по зоологии, так и преобладание биологического направления мысли, характерное для всей его философии в целом. В восемнадцать лет он поступил в философскую семинарию Платона, членом которой он оставался до смерти Платона, двадцать лет спустя (346 г. до н. э.). Несколько позже (343—336 гг. до н. э.) он в течение нескольких лет занимал должность воспитателя наследного принца Александра Македонского, впоследствии Александра Великого. После вступления Александра на престол бывший наставник, как уже говорилось, удалился в Афины и посвятил себя организации своей научной и философской школы. В короткий период антимакедонской реакции, вспыхнувшей в Афинах после смерти Александра (323 г. до н. э.), Аристотель, благодаря своей старой связи с македонским двором, естественно, стал объектом нападок. Было начато судебное преследование за «нечестие», то есть неверность государственной религии, и, поскольку защититься было невозможно, философ в ожидании приговора отправился в добровольное изгнание, в котором и умер через несколько месяцев (322 год до н. э.). В то время, когда Аристотель открыл свою «школу» в Ликее, или гимназии при храме Аполлона Ликейского, уже существовали два подобных заведения для получения высшего образования: Исократово, в котором обучение было в основном практическим, предназначенным для подготовки к общественной политической и судебной жизни, и Платоново, которым теперь руководил Ксенократ, специально отданное метафизическим, этическим и математическим исследованиям.

К ним Аристотель добавил третью, которая быстро выделилась диапазоном и разнообразием своих исследований в том, что мы сегодня называем «позитивной» наукой, и особенно в биологических, социальных и исторических науках. Эти учреждения напоминали наши университеты своей постоянной организацией и широким охватом образовательной программы, а также принятием формальной устной лекции и «семинара», или неформальной дискуссии между мастером и студентами, в качестве основных методов обучения. Главные различия между древней философской школой и современным университетом заключаются, с другой стороны, в отсутствии в первой каких-либо положений о поддержке мастера или «профессора» за счет платы или систематических пожертвований, а также в продлении отношений мастера и ученика на гораздо более длительный период, часто до смерти одного или другого. Характер философских сочинений Аристотеля (таких, как «Метафизика», «Физика», «Этика») ясно показывает, что в большинстве своем это вовсе не «произведения», подготовленные для распространения, а рукописи лекций «профессора», полностью записанные для устной передачи и сохраненные после его смерти учениками, главной целью которых было не создание читаемых и хорошо оформленных книг, а сохранение любой ценой максимума слов мастера в повторениях и длиннотах.

Только исходя из этого предположения, мы можем разумно объяснить неравномерность, резкость и частую неровность их стиля, а также чрезвычайное количество повторений, которые в них встречаются». Настоящими «литературными произведениями» Аристотеля были диалоги, предназначенные не для изучения в философской школе, а для широкого распространения среди читающей публики Афин. Эти диалоги, которые, как предполагается, были в основном написаны, когда их автор еще был членом Платоновской академии и до того, как он начал свою карьеру в качестве главы независимого учреждения, широко прославились в античности своим литературным изяществом, которое ни в коем случае не заметно в дошедших до нас аристотелевских сочинениях; современные ученые подозревают, что некоторые из них были включены в более элегантные и популярные части существующих сочинений, а другие иногда цитируются более поздними авторами, но в целом они исчезли. Таким образом, нам приходится сравнивать дошедшие до нас книги Аристотеля по их литературному характеру не столько с книгами Платона, Декарта или Юма, сколько с посмертно изданными томами лекций, в которых сохранилась, главным образом, философия Гегеля.

II. Метафизика

Четырнадцать книг, в которых содержится содержание лекций Аристотеля о конечных понятиях философии, цитируются древними комментаторами и обозначаются в MSS. названием τἀ μετἀ τἀ φυσικἀ, откуда и возникло наше название «Метафизика». Это название, однако, не дает никакого представления о характере рассматриваемых предметов и никогда не используется самим автором. Tà μetà tà quoixá означает, буквально, просто (лекции), которые идут после (лекций) по «Физике», и указывает лишь на то, что в традиционном порядке, принятом древними учениками Аристотеля, четырнадцать книг «Метафизики» должны были следовать за восемью книгами φυσικἀ, или «Лекций по физике». Такое расположение могло быть принято либо потому, что, как показывают многочисленные ссылки в первой книге «Метафизики» на предыдущие объяснения, данные в «Наших рассуждениях о физике», Аристотель написал «Метафизику» после «Физики», либо потому, что знание основных доктрин последней предполагалось первой, либо по обеим причинам. (Представление некоторых древних толкователей о том, что «Метафизика» так называется потому, что предметы, о которых в ней идет речь, более возвышенны и рекогносцировочны, чем в «Физике», более надуманно и, вероятно, исторически ошибочно). Когда мы спрашиваем, каков характер предмета, который Аристотель излагает в этих книгах, и чем наука «Метафизика» отличается от других наук по объему и цели, мы, таким образом, отвлекаемся от незначительного названия, присвоенного этому произведению античной традицией, и переходим к изучению имен, действительно использованных Аристотелем для обозначения этого раздела его философии. Таких названий, как мы выяснили, у него три. Предмет его настоящего курса лекций называется «Мудрость», «Теология», «Первая философия». Из этих трех названий последнее является наиболее характерным и, можно сказать, официальным обозначением науки. Из двух других «Мудрость» — это просто почетное обращение, свидетельствующее о том, что Аристотель считал «первую философию» высшим и благороднейшим упражнением интеллекта; «Теология», опять же, является, насколько это возможно, правильным обозначением, поскольку «первая философия» — это исследование конечных первых принципов, а в аристотелевской философии таким конечным принципом является Бог. Но Бог — это лишь один конечный принцип среди других, и поэтому «теология», учение о Боге, строго говоря, является лишь частью, хотя в некотором смысле и кульминационной частью, аристотелевской «первой философии». Что же такое «первая философия» и что такое «вторая философия», от которой Аристотель хочет ее отличить? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны обратиться к классификации наук Аристотеля.

Самое глубокое и радикальное различие между формами знания, по Аристотелю, — это различие между теоретическими или спекулятивными (θεωρητικαι) и практическими науками, примерно соответствующее тому, которое мы проводим в между науками и искусствами. Спекулятивная философия (совокупность спекулятивных) отличается от практической философии (совокупность практических наук) как по своей цели, так и по предмету и формально-логическому характеру. Целью «теоретической» философии, как показывает ее название, является θεωριά, бескорыстное созерцание или признание истин, которые являются таковыми независимо от нашего личного желания; ее цель — познание; цель «практической» философии, напротив, заключается в разработке правил успешного вмешательства в ход событий, чтобы произвести результаты, которые, если бы мы не вмешались, не наступили бы; ее цель, таким образом, состоит в том, чтобы сделать или произвести что-то. Отсюда вытекает соответствующее различие в объектах, исследуемых двумя отраслями философии. Спекулятивная философия занимается исключительно тем, что Аристотель называет τὰ μὴ ἐνδεχόμενα ἄλλως ἔχειν, «вещами, которые не могут быть иными», истинами и отношениями, не зависящими от воли человека для их существования и требующими лишь признания с нашей стороны; «вечными истинами», если говорить в духе Лейбница. Практическая философия имеет дело исключительно с отношениями, которые человеческое действие может изменить, с вещами, которые могут быть изменены различными способами; как их называет Аристотель, τὰ ἐνδεχόμενα ἄλλως ἔχειν, «вещи, которые могут быть иными», «контингентными». Отсюда снова возникает логическое различие между выводами спекулятивной и практической науки. Выводы первой — это жестко универсальные истины, которые с логической необходимостью выводятся из самоочевидных аксиоматических принципов. Выводы второй, именно потому, что они относятся к тому, «что может быть иначе», к тому, что способно изменяться, никогда не являются жесткими универсалиями; это общие правила, которые действуют ὡς επὶ τὸ πολύ, «в подавляющем большинстве случаев», но которые все подвержены случайным исключениям, в силу неустойчивого и условного характера фактов, с которыми они имеют дело. По мнению Аристотеля, убедительным доказательством того, что у философа ἀπαιδευσία, «нет основания в Логике», является то, что он обращается к результатам практических наук (например, к подробным предписаниям Этики) за большей степенью определенности и универсальности, чем это допускает условный характер их предмета.

Итак, «Первая философия» — это, по сути, «спекулятивная наука»; ее цель — знание, признание вечно актуальных истин, а не действие, внесение изменений в окружающий нас контингентный миропорядок. Именно на этом основании Аристотель в нашей книге, отдавая предпочтение жизни ученика, а не «человека дела», претендует на почетное звание «мудрости», традиционно приписываемое самой достойной и возвышенной форме умственной деятельности, для «первой философии». Далее нам предстоит определить точное место «первой философии» среди различных подразделений «спекулятивной науки» и ее отношение к родственным ветвям. Платон, действительно, учил, что все науки, в конечном счете, являются дедукцией из единого набора конечных принципов, открытие и формулирование которых является делом высшей науки «Диалектики». При таком взгляде, разумеется, не было бы никаких «сестринских» ветвей, никакой «второй философии». Диалектика, в конечном счете, была бы не только высшей, но и единственной наукой, подобно тому как растущая школа мыслителей сегодня утверждает, что вся «точная» или «чистая» наука — это просто Логика. Это, однако, не точка зрения Аристотеля. По его мнению, спекулятивная философия распадается на ряд отдельных и независимых, хотя и не согласованных между собой ветвей, каждая из которых имеет свой характерный особый предмет исследования и свои особые аксиоматические принципы. «Первая философия», хотя, как мы непосредственно увидим, и является первостепенной отраслью спекулятивной науки, но только prima inter pares. Сколько же существует отдельных отраслей умозрительной науки? Аристотель отвечает, что их три: «первая» философия, математика, физика.

Логическая основа этой классификации объясняется в следующем важном отрывке из «Метафизики» E, 1, 1026a 10—32: «Если существует нечто вечное и неизменное, обладающее независимым и делимым существованием, то, очевидно, познание этого принадлежит спекулятивной науке, поскольку оно не является объектом ни физики (которая есть наука о вещах, способных к движению), ни математики, но является предметом исследования, логически предшествующего им обеим». Ведь физика имеет дело с объектами, не имеющими отдельного существования, но не лишенными движения, а математика, в некоторых своих отраслях, — с объектами, не способными к движению и, возможно, не имеющими отдельного существования, но присущими материи, тогда как предметы первой философии являются как отдельными, так и лишенными движения.

Итак, все причины обязательно должны быть вечными, но более всего эти, ибо они являются причинами видимых божественных вещей». Таким образом, будет три умозрительные философии: математическая, физическая и теологическая. Ведь очевидно, что если божественное вообще существует, то оно должно быть найдено в таком классе сущностей, как только что описанный, а самая благородная наука должна иметь самый благородный класс объектов для своего изучения. Таким образом, спекулятивные науки превосходят все остальные, а данное исследование превосходит все остальные спекулятивные науки. Правда, может возникнуть вопрос, является ли первая философия универсальной или ограничивается изучением одного отдела и одного класса объектов. Ведь даже в математике различные отрасли не согласованы между собой; геометрия и астрономия ограничиваются особыми классами сущностей, а «универсальная математика» охватывает все в равной степени. Если, таким образом, не существует никаких субстанций, кроме тех, которые возникают в ходе природы, то физика будет «первой» философией.

Но если существует субстанция, которая неизменна, она будет логически предшествовать, и философия, которая ее изучает, будет «первой» философией, а поскольку «первая», то и всеобщей. И эта наука должна будет изучать бытие как таковое, как его фундаментальный характер, так и атрибуты, которые предикативны ему как бытию.1) Из этого объяснения мы видим, почему существуют три различные ветви спекулятивной науки и почему одна из трех имеет логический приоритет над двумя другими, что оправдывает название «первая» философия. «Первая» философия логически предшествует другим наукам на том же основании, на котором Аристотель в настоящей книге говорит нам, что арифметика «предшествует» геометрии; ее исходные посылки проще и менее сложны, чем их. Физика — это изучение отношений между объектами, которые обладают двойным свойством — быть воплощенными в конкретной материальной форме и, по крайней мере, потенциально, находиться в движении. В математике одно из этих ограничений снимается; мы рассматриваем объекты (точки, линии, поверхности), которые неподвижны и неизменны, и предпосылки математики, следовательно, гораздо проще, чем предпосылки физики. (Именно на этом основании, как помнится, Платон в образовательной схеме книги vii «Республики» утверждал, что изучение арифметики и геометрии, плоской и твердой, должно предшествовать изучению кинетики или астрономии).

Но другое ограничение все еще остается. Предметы математики, согласно Аристотелю, — это все еще вещи, которые не имеют существования, кроме как в качестве модификаций или атрибутов конкретных материальных вещей. Это, по сути, числовые свойства коллекций конкретных предметов, или, опять же, идеальные границы и пределы разумных тел. Правда, математик абстрагируется от этого факта и относится к нему так, как будто его нет. Он говорит о числах, линиях, плоскостях и т. д., как будто это вещи, обладающие самостоятельным существованием. Но факт, согласно Аристотелю, тем не менее существует, и дело здравой логики наук — обратить на него внимание. Числа на самом деле всегда являются числами чего-то, людей, лошадей, волов и т. д. «Два и два — четыре» означает «два человека (лошади) и два человека (лошади) — четыре человека (лошади)». Только, поскольку числовой результат всегда один и тот же, считаете ли вы людей или лошадей, нет необходимости указывать конкретный характер объектов, которые вы считаете. Так и в геометрии: плоскость, например, всегда является границей некоего физического твердого тела, только для целей плоской геометрии это может быть не обязательно принимать во внимание.

Но в «первой» философии и это ограничение снимается. Мы изучаем бытие не в той мере, в какой оно состоит из тел в движении, и не в той мере, в какой оно обладает числом и пространственной формой, как математик, а во всей его всеобщности; мы исследуем, что значит быть, и какие отношения между существами выводимы из великого фундаментального условия, что они едины и все есть. Вот почему «первая» философия, по сравнению с другими спекулятивными науками, имеет более высокую степень универсальности в своем охвате. Предложения физика становятся ложными, если они утверждаются о чем-либо, кроме тел в движении; предложения математика становятся ложными, если они утверждаются о предметах, которые не являются ни численными коллекциями, ни пространственными формами тел. Общие принципы «первой» философии одинаково применимы и к Богу, и к геометрической фигуре, и к физическому телу, поскольку каждое из этих трех предметов есть нечто, о чем можно сказать, что оно имеет бытие или есть. В то же время есть один класс «вещей, которые есть», который можно рассматривать как составляющий в совершенно особом смысле объект «первой» философии, хотя эта наука в некотором смысле общается со всем. Это класс неизменных сущностей, которые не имеют ни тел, ни пространственной формы какого-либо вида и поэтому исключены из сферы действия как физики, так и математики.

Главной из таких сущностей является Бог, нематериальный и неизменный источник жизненного движения во Вселенной, и отсюда уместность названия «Теология» или «Наука о Боге» как синонима самой «первой философии». Теперь Аристотель считает, что любое полное объяснение любого процесса, например, простейшего процесса физического изменения, предполагает введение этого понятия Бога как вечного и нематериального «перводвигателя»; следовательно, «учение о Боге» является необходимым венцом и кульминацией самих физических наук. Это объясняет, как в его концепции «первой» философии так полно сливаются понятия «науки о Боге» и универсальной науки о «принципах бытия как такового». Дело «первой» философии, таким образом, сводится к анализу концепции индивидуального бытия или субстанции (οὐσἰα) как таковой, т. е. к определению фундаментального смысла, Tí coti (или что это такое?) бытия, и к анализу индивидуального бытия на его логические факторы или элементы. Эти составляющие факторы являются, говоря аристотелевским языком, причинами или первопричинами бытия. Таким образом, становится возможным описать науку «первой» философии, как это сделано во вступительной главе нашей настоящей книги, как науку о причинах и принципах всего бытия. Аристотель считал, что он окончательно выполнил необходимый анализ своим учением о четырех причинах (см. приложение В и примечания к нему) и той роли, которую они играют в развитии индивидуальной субстанции от простой возможности или потенции до актуального существования. Таким образом, мы видим, что центральные книги нашей «Метафизики» представляют собой трактат, главными темами которого являются природа индивидуальной субстанции, учение о четырех причинах и концепция развития от потенциального к актуальному существованию. Вне этой общей схемы находятся две заключительные книги, M и N, содержащие полемику против математической философии пифагорейцев и Платона; книга K — лоскутное резюме, предположительно написанное более поздней рукой, различных частей «Физики» и «Метафизики»; книга 4 — трактат о главных двусмысленных терминах философии; книга а, краткое вводное изложение «первой» философии, которая даже в античности была широко признана неаристотелевской; и наша настоящая книга 4, которая является историческим введением ко всей работе и интересна тем, что представляет собой самую раннюю из известных систематических попыток написать историю философии. Поскольку настоящая работа предлагается лишь как перевод этого исторического очерка, а не как образец аристотелевской метафизики, я сразу же завершу эти вступительные замечания несколькими замечаниями о методе Аристотеля в написании философской истории.

III. Историческая ценность критики Аристотеля

Возможно, величайшая из многих обязанностей, которыми человеческая мысль обязана Аристотелю и его школе, состоит в том, что они были первыми мыслителями, осознавшими в достаточной мере важность систематического исторического исследования эволюции идей и институтов. К такому исследованию Аристотеля, естественно, подтолкнули как его природная склонность к знакомству с подробными научными фактами, так и его ранняя медико-биологическая подготовка, предрасполагающая к тому, чтобы сделать развитие законченного и внятного продукта из грубых и неопределенных начал центральной концепцией всей его философии. Соответственно, мы видим, что первые систематические истории, как идей, так и социальных институтов, принадлежат Аристотелю и его ближайшим ученикам. Так, если взять лишь несколько примеров, конституционная история, если не считать нескольких предварительных вкладов Платона, начинается с серии набросков политических институтов в различных содружествах, известных древним как πολιτεια Аристотеля, хотя они, должно быть, были работой не только мастера, но и целой группы учеников, образец которой мы имеем в недавно найденной «Афинской конституции».

Самые ранние наброски истории философии и психологии содержатся в настоящей книге и в первой книге трактата de Anima, соответственно. Самый ранний набросок истории физики аналогично тому, что дал Аристотель в начальных главах первой книги своих «Лекций по физике». Первая отдельная и полная история физики была написана учеником и непосредственным преемником Аристотеля, Теофрастом, а первая история математики — другим учеником, Евдемом, и именно в основном эпитомам из вторых или третьих рук и более поздним цитатам из этих работ мы до сих пор обязаны нашим подробным знанием о развитии ранней греческой науки в обоих этих отделах. Для того чтобы разборчиво использовать аристотелевский очерк предшествующей философской мысли, мы должны, однако, тщательно помнить как о специальном объекте, для которого он был явно предназначен, так и о некоторых умственных особенностях его автора.

Наша книга, как тщательно подчеркивает Аристотель, задумана не как самостоятельный вклад в историю мысли, а исключительно как введение в аристотелевскую «первую» философию, изложенную в последующих лекциях. Ее цель — не дать полный отчет о «системах» предыдущих мыслителей, а позволить себе предположить, что аристотелевская классификация причин и принципов является полной, показав, что в ней нашлось место для каждого смысла «причины» и каждого принципа объяснения, встречающегося в работах доаристотелевских философов. Это стремление подтвердить собственные взгляды, указывая на частичные предвосхищения их более ранними мыслителями и даже на популярное нефилософское мнение, очень характерно для Аристотеля, который был глубоко убежден, как он сам говорит в Этике1), что «широко распространенное убеждение должно иметь в себе что-то», и отнюдь не разделял превосходное презрение Платона к общепринятому «мнению» в вопросах философии. Ни один великий философ не был так далек, как Аристотель, от ментальной позиции недавнего писателя, который красноречиво протестует против вторжения в философию «вульгарных предрассудков здравого смысла».

Далее мы должны помнить, что Аристотель, как и Гегель в более поздние времена, был убежден, что его собственная философия — это «абсолютная» философия, окончательная формулировка того ответа на проблемы человеческого ума, в котором тщетно пыталась выразить себя вся предшествующая мысль. Поэтому он смотрит на все предыдущие системы, с точки зрения своей доктрины, как на несовершенные и «заикающиеся» попытки сформулировать мысль, идентичную его собственной. То, что он не раз говорит об Эмпедокле и Анаксагоре, он мог бы в равной степени, с его собственной точки зрения, сказать обо всех своих предшественниках: «Если бы последствия их доктрин были поставлены перед ними, они пришли бы к моим собственным результатам; но некому было указать им на эти последствия, и, следовательно, они не смогли сделать свои теории последовательными». В отличие от Платона, Аристотель проявляет мало образного сочувствия, которое требуется от любого мыслителя, пытающегося дать неприкрашенную версию мыслей умов, менее информированных и менее развитых, чем его собственные. Поэтому, если мы будем полагаться на букву его заявлений о более грубых и древних философиях, мы часто будем серьезно заблуждаться; однако, если мы сделаем поправку, как это обычно легко сделать, на эту тенденцию вчитывать свою собственную систему в высказывания своих предшественников, то то, что он говорит нам, в целом имеет огромное значение, и вряд ли будет слишком много, чтобы сказать, что первая книга «Метафизики», осторожно интерпретированная таким образом, является, безусловно, самым ценным единым документом для истории ранней греческой философии. Версия Аристотеля о развитии предшествующей греческой философской мысли может быть кратко изложена следующим образом.

Самые ранние мыслители бессознательно приняли точку зрения материалистического монизма. Они предполагали, что единственными существующими вещами являются физические тела, воспринимаемые нашими органами чувств, и что единственный вопрос, который наука должна задать о них, — это вопрос о том, какова одна конечная форма тела, из которой все они являются превращениями? (Милезианская школа, Гераклит.) Говоря аристотелевским языком, их интересовала только материальная причина тел, материал, из которого они сделаны, и они предполагали, что в конечном итоге существует только один такой исходный материал и что он является одной из воспринимаемых форм материи. Их более поздние преемники (Эмпедокл, Анаксагор, атомисты) увидели, что с такой точки зрения более правдоподобно рассматривать ощущаемые тела как комплексы многих различных и одинаково первичных составляющих, и таким образом материалистический монизм уступил место плюрализму в вопросе о материальной причине. В то же время, наполовину бессознательно, они почувствовали необходимость задать второй вопрос: Что послужило движущим импульсом, благодаря которому эти составляющие были приведены именно к таким комбинациям, и никаким другим? Таким образом, мы получаем первое смущенное признание существования действенных причин и их необходимости для полного научного объяснения. (Эмпедокл, Анаксагор.)

Поскольку порядок, расположение, организация естественно признаются благом, а их противоположности — злом, это влечет за собой понятие конечной причины или рациональной цели, присутствующей в порядке природы, и таким образом появляется концепция цели или назначения, хотя сначала в форме, в которой конечные и эффективные причины естественного порядка не различаются должным образом. (Эмпедокл, Анаксагор). Тем временем пифагорейские математики несистематически обращали внимание на важность открытия закона или конститутивной формулы, по которой соединяются элементарные составляющие каждого вида объектов. Сократ развил этот интерес к формальным причинам или конститутивным формулам, настаивая на важности для этики точных определений различных добродетелей. Из этих начальных импульсов возникла Идеальная теория Платона, в которой концепция формирующего закона или формальной причины, гипостазированной в трансцендентный нуменон, становится центром великой философской системы, пренебрегая, как считает Аристотель, не менее важными понятиями эффективной и конечной причины. Таким образом, итог всего обзора философской истории состоит в том, что все четыре смысла причинности, различаемые в «Физике», получили признание предшествующих мыслителей, но они еще не были определены с достаточной точностью или достаточно резко отделены друг от друга. Задача, указанная таким образом как необходимая для глубокого научного объяснения вещей, и есть та задача, которую берется решить аристотелевская «первая» философия. Очевидно, что, хотя Аристотель и не говорит об этом многословно, он считает особо важными фигурами среди своих предшественников Анаксагора и Платона; Анаксагора, поскольку своим учением об Уме как образующей причине миропорядка он впервые дал выражение, пусть неадекватное и неосознанное, телеологической интерпретации Вселенной, и Платона, поскольку он был первым философом, поставившим проблему определения «форм» или «реальных сущностей» различных видов объектов на передний план философского исследования. Степень, в которой недостаток сочувственного воображения исказил исторический характер очерка Аристотеля о предшествующей философии, значительно меняется по мере того, как мы рассматриваем его отношение к различным школам. С точки зрения новейших исследований, мало что можно возразить против его отношения к ранним ионийским монистам, от Фалеса до Гераклита, кроме тенденции использовать при изложении их взглядов технические термины его собственной системы, такие как αρχἠ, «принцип», στοιχειον, «элемент», и тому подобное. Если учесть эту привычку, то можно легко увидеть, что интерпретация Аристотелем этих наивных монистических мыслителей во всех существенных аспектах является тщательно исторической. То же самое можно сказать и о его кратком, но ясном изложении атомизма, в котором достигла кульминации дософистическая физическая наука, и о его еще более краткой характеристике места Сократа в развитии мысли. Вряд ли можно сказать то же самое о его трактовке Эмпедокла и Анаксагора в настоящей работе. Попытка провести в системе Эмпедокла различие между «четырьмя элементами» как материей и Любовью и Страстью как действенными причинами природы совершенно неисторична, и замечания самого Аристотеля об Эмпедокле в других работах показывают, что он полностью осознает это. Точно так же с точки зрения объективного исторического факта было бы заблуждением порицать Анаксагора за его механистическую концепцию отношения между Умом и «смесью». Телеологическое значение, которое Платон и Аристотель вкладывали в понятие Ума как источника космического порядка, в реальной мысли Анаксагора, конечно, не занимало заметного места, если вообще присутствовало. Тем не менее, можно сказать, что Аристотель явно стремится скорее показать, насколько высказывания более ранних мыслителей допускают логическое развитие в нечто подобное его собственной доктрине, чем определить их действительный первоначальный смысл. Эта защита, несомненно, имеет значительный вес, но можно позволить себе усомниться в том, что она оправдывает интерпретацию «смеси» Анаксагора в квазиаристотелевскую теорию «неопределенной материи» или ее критику в свете аристотелевской концепции химической комбинации.

Остаются три школы мысли, по отношению к которым Аристотель проявляет себя несимпатичным и несправедливым, если учесть все естественные пристрастия философа: элеаты, пифагорейцы, платоники. Источники отсутствия симпатии во всех трех случаях, к счастью, легко обнаружить. От биологически мыслящего философа, для которого развитие индивида является наиболее значимым фактом бытия, вряд ли можно ожидать большой симпатии к мыслителям, которые считают все изменения простой иллюзией и, следовательно, как замечает Аристотель, не оставляют места для науки физики вообще. Поэтому не странно, что, хотя Аристотель в других местах правильно указывает на важное влияние элеатской диалектики на развитие физической спекуляции, его краткие и несимпатичные замечания в настоящей книге должны полностью затушевать тот факт, что критика Парменида, уничтожив логическую основу материалистического монизма, была действительно самым важным поворотным пунктом во всей истории дософистических спекуляций. Прискорбно также, что его рассказ о двух великих мыслителях элеатской школы, Пармениде и Мелиссе, был серьезно искажен в случае Парменида предположением, что дуалистическая космология второй части его поэмы представляет собой собственные взгляды автора, а в случае Мелисса — педантичным возражением против случайных нарушений этим великим мыслителем законов формальной логики.

Точно так же несимпатичное отношение Аристотеля к пифагорейству и платонизму в значительной степени объясняется тем, что ведущие идеи обеих этих философий по сути своей математические, тогда как Аристотель по образованию и природной склонности был биологом, причем совершенно не математического склада ума. Его критика математических философов в книгах A, M, N «Метафизики» выдает во многом такое же непонимание, какое мы могли бы ожидать, если бы мыслитель, предшественник Герберта Спенсера, взялся разрушать идеи, например, Вейерштрасса или Кантора. В случае с пифагорейцами трудность сочувственного проникновения в их мысль, несомненно, усугублялась для Аристотеля как наивностью, с которой были сформулированы их идеи, так и отсутствием действительно достоверных источников информации.

Совершенно ясно, что до времени Аристотеля не существовало пифагорейской литературы, и в ее отсутствие Аристотель вынужден был полагаться на устные высказывания таких сподвижников, как музыкант Аристоксен, историческая добросовестность которого далеко не всегда вызывает подозрения. (Вероятно, именно из устных утверждений таких сподвижников, лично знакомых с последними поколениями пифагорейцев, Аристотель почерпнул свое решительно неправдоподобное мнение о том, что платоновская доктрина «участия» вещей в Идеях была предвосхищена пифагорейством). Приписываем ли мы этот результат в первую очередь недостатку информации или математической некомпетентности, одно, по крайней мере, несомненно: главы 5 и 8 нашей настоящей книги совершенно недостаточны для рассказа о мыслителях, которые заложили основы научной арифметики и геометрии и приблизились к истинной теории Солнечной системы ближе, чем любые другие ученые до Коперника.

Совершенно невозможно отдать справедливость пифагорейской науке или даже понять ее истинный характер, если не дополнить удручающе неадекватное обсуждение Аристотеля каким-то историческим рассказом, в котором должное внимание уделяется работе школы в области астрономии, гармонии и чистой математики. Следует отметить, что Аристотель написал отдельную монографию о пифагорействе, которая ныне утрачена, но вряд ли из-за отсутствия симпатии к математическому образу мышления она могла иметь высокую философскую ценность. Аристотелевская критика платонизма породила множество разноречивых мнений и массу самых утомительных человеческих сочинений. На нее смотрят со всех сторон: от тех, кто считает ее сокрушительным опровержением причуд гениального мечтателя-трансценденталиста, до тех, кто отказывается верить, что Платон мог когда-либо учить чему-либо столь безумному, как доктрина, которую вкладывает в его уста Аристотель. Здесь не место для подробного обсуждения тем, на которые у меня, возможно, будет более подходящая возможность распространиться в ближайшем будущем, и поэтому я просто зафиксирую здесь один или два вывода, которые, как мне кажется, следуют из любого непредвзятого рассмотрения антиплатоновской полемики в «Метафизике».

Аристотель, читая свои сочинения при жизни Ксенократа, своего соученика по платоновской Академии, несомненно, намеревался дать добросовестное изложение платоновского учения. Простое полемическое искажение, когда обстоятельства складывались так, что разоблачение было неизбежным, было бы самоубийством. Ясно также, что Аристотель намерен представить рассматриваемое учение как учение самого Платона, а не только Ксенократа и современной ему Академии. Об этом свидетельствуют случайные прямые ссылки на выражения, использованные Платоном в его устном учении, а также отрывки, в которых взгляды отдельных современных платоников отличаются от взглядов «первого» автора учения, то есть Платона. Поэтому мне кажется неоспоримым, что, хотя учение об идеальных числах и их происхождении от Единого и «больших и малых» не встречается totidem verbis в платоновских диалогах, Платон должен был сказать по существу то, что Аристотель заставляет его сказать на эти темы. Если философу с гением Аристотеля, пишущему после двадцати лет личного общения с учителем, чьи лекции он сам читал в качестве младшего редактора, и в обстоятельствах, делающих умышленное искажение невероятным, нельзя доверять в том, что он дает по существу верный отчет о том, что сказал его учитель, то, конечно, всякому доверию к человеческим свидетельствам должен быть положен конец. Я бы далее предположил, что доктрина, приписываемая Платону Аристотелем, в основном последовательна и понятна, и может быть показана как естественное развитие позиций, которые на самом деле занимаются в нескольких диалогах, в частности в «Пармениде» и «Филебе».

Большинство трудностей, с которыми сталкиваются ученые, объясняется, как мне кажется, их собственным прискорбным незнакомством с понятиями математики и точной логики. В то же время я считаю вероятным, что сам Платон иногда впадал в непоследовательность при первом формулировании таких высокоабстрактных принципов, и уверен, что Аристотель, из-за недостаточной математической компетентности, часто не понимал смысла предложений, которые он атаковал. Некоторые случаи такой неудачи я попытался указать в своих примечаниях к главе 9 настоящей работы. В заключение этих вступительных замечаний я выскажу два соображения: (1) растущий интерес современных философов к логике точных наук обещает поставить нас в более выгодное положение для понимания центральной мысли платоновской теории, чем это было возможно с момента ее первого изложения, и (2) интересным предметом для исследования будет вопрос о том, не привело ли принуждение всей философской мысли к биологическим категориям гением Аристотеля к фатальному замедлению развития правильных взглядов на логику точных наук вплоть до наших дней.

Метафизика

Книга I

Часть 1

Умственное любопытство — фундаментальный природный инстинкт, о чем свидетельствует тот факт, что чувственные восприятия обычно приятны сами по себе. Последовательные стадии в развитии рационального познания: ощущение, первичная память, опыт, искусство или наука [т. е. свод общих истин, включающий теорию о причине фактов и их систематическую классификацию]. Общая теория, хотя зачастую и менее пригодная для непосредственной практики, чем опыт, занимает более высокое место в ряду интеллектуальных занятий, поскольку она предполагает понимание причины или основания фактов; следовательно, мы считаем ее проявлением высшей степени Мудрости. Исторически человеческий интеллект сначала использовался для удовлетворения потребностей, а затем для комфорта существования; наука возникла в Египте благодаря существованию касты жрецов, для которых уже были созданы необходимые условия, и поэтому у них была возможность использовать свой интеллект для спекулятивного исследования причин и следствий происходящего.

***

Все люди по своей природе стремятся к знаниям. Об этом свидетельствует тот восторг, который мы испытываем от наших органов чувств; ведь даже помимо их пользы они любимы сами по себе, и прежде всего чувство зрения. Ведь не только когда мы хотим действовать, но даже когда мы не собираемся ничего делать, мы предпочитаем зрение (можно сказать) всему остальному. Причина в том, что именно оно, больше всех других чувств, помогает нам узнать и выявить многие различия между вещами.

Животные от природы наделены способностью ощущать, и от ощущений у некоторых из них вырабатывается память, а у других — нет. Поэтому первые более разумны и способны к обучению, чем те, которые не могут помнить; те, которые не способны слышать звуки, разумны, хотя их нельзя научить, например, пчела и другие подобные ей животные; а те, которые, кроме памяти, обладают этим чувством слуха, могут быть обучены.

Животные, кроме человека, живут впечатлениями и воспоминаниями, и у них мало связного опыта; но человеческий род живет также искусством и рассуждениями. Из памяти у человека вырабатывается опыт, ибо несколько воспоминаний об одной и той же вещи порождают в конце концов способность к единому опыту. Опыт кажется довольно похожим на науку и искусство, но на самом деле наука и искусство приходят к людям через опыт; ибо «опыт сделал искусство», как говорит Пол, «а неопытность — удачу». Искусство возникает тогда, когда из многих понятий, приобретенных опытом, вырабатывается одно всеобщее суждение о каком-либо классе предметов. Ибо судить о том, что, когда Каллий был болен этой болезнью, это принесло ему пользу, и точно так же в случае Сократа и во многих отдельных случаях, — это дело опыта; но судить о том, что это принесло пользу всем людям определенной натуры, выделенным в один класс, когда они были больны этой болезнью, например, флегматикам или желчным людям, когда они горели в лихорадке, — это дело искусства.

С точки зрения действия опыт ни в чем не уступает искусству, и люди, обладающие опытом, преуспевают даже лучше, чем те, кто владеет теорией без опыта. (Причина в том, что опыт — это знание об отдельных людях, а искусство — об универсалиях, а действия и производства связаны с отдельным человеком; ведь врач лечит не человека, разве что случайно, а Каллиаса, или Сократа, или кого-то другого, названного каким-то таким индивидуальным именем, который, как оказалось, является человеком. Если же человек владеет теорией без опыта, признает всеобщее, но не знает входящего в него индивида, он часто не сможет вылечить человека, ибо лечить нужно именно индивида). Но все же мы считаем, что знание и понимание принадлежат скорее искусству, чем опыту, и полагаем, что художники мудрее опытных людей (что подразумевает, что Мудрость во всех случаях зависит скорее от знания); и это потому, что первые знают причину, а вторые — нет. Ведь опытные люди знают, что вещь такова, но не знают почему, тогда как другие знают «почему» и причину. Поэтому мы считаем также, что мастера в каждом ремесле более почтенны, более знающи в истинном смысле и более мудры, чем подсобные рабочие, ибо они знают причины того, что делают (мы считаем, что подсобные рабочие подобны неким безжизненным вещам, которые действуют, но действуют, не зная, что делают, как огонь горит, — но если безжизненные вещи выполняют каждую из своих функций по естественной склонности, то рабочие выполняют их по привычке); Таким образом, мы считаем их более мудрыми не в силу того, что они способны действовать, а в силу того, что они сами владеют теорией и знают причины. И вообще, признаком знающего и незнающего человека является то, что первый может учить, и поэтому мы считаем искусство более истинным знанием, чем опыт; ибо художники могут учить, а люди простого опыта — нет.

Опять же, мы не считаем ни одно из чувств Мудростью, но, несомненно, они дают наиболее авторитетное знание о конкретных вещах. Но они не говорят нам «почему» чего-либо — например, почему огонь горячий; они только говорят, что он горячий.

Поначалу тот, кто изобретал какое-либо искусство, выходящее за рамки обычного восприятия человека, вызывал естественное восхищение людей, и не только потому, что в изобретениях было что-то полезное, но и потому, что его считали мудрым и превосходящим остальных. Но по мере того как изобреталось все больше искусств, и одни из них были направлены на удовлетворение жизненных потребностей, другие — на отдых, изобретатели последних, естественно, всегда считались мудрее изобретателей первых, поскольку их отрасли знания не были направлены на полезность. Поэтому, когда все подобные изобретения уже были созданы, были открыты науки, не направленные на получение удовольствия или на удовлетворение жизненных потребностей, и в первую очередь там, где у людей впервые появился досуг. Вот почему математические искусства были основаны в Египте; ведь там жреческая каста могла проводить время в свободное время.

Мы уже говорили в «Этике», в чем разница между искусством и наукой и другими родственными способностями; но суть нашего сегодняшнего обсуждения в том, что все люди полагают, что то, что называется Мудростью, имеет дело с первыми причинами и принципами вещей; так что, как уже говорилось, человек опыта считается более мудрым, чем обладатели любых чувственных восприятий, художник — более мудрым, чем люди опыта, мастер — более механическим, а теоретические виды знания — скорее природой Мудрости, чем продуктивными. Очевидно, что Мудрость — это знание об определенных принципах и причинах.

Часть 2

Каков общий характер той высшей формы интеллектуальной деятельности, которая традиционно называется «Мудростью»? По общему мнению, Мудрость обладает следующими характеристиками: (1) всеобщность диапазона (общение с всеобщими предпосылками всякого познания); (2) глубина; (3) предельная определенность и обоснованность; (4) окончательность в своих объяснениях; (5) научная бескорыстность; (6) независимость от непосредственных практических нужд. Все эти характеристики в высшей степени присущи научному исследованию конечных причин и принципов существования. Первоначальным стимулом к такому исследованию является чувство удивления и недоумения при виде фактов, которые мы не в состоянии объяснить. Возникшая таким образом наука, поскольку она не зависит от всех практических интересов, является единственной по-настоящему либеральной наукой. Кроме того, она, как никакая другая форма знания, «божественна» по той двойной причине, что предполагает созерцание божественных объектов и что это единственная форма познания, достойная божественного разума.

Поскольку мы стремимся к этому знанию, мы должны спросить, каковы причины и принципы, обладание которыми и есть Мудрость. Если взять наши представления о мудреце, то, возможно, ответ станет более очевидным. Итак, мы предполагаем, во-первых, что мудрый человек знает все вещи, насколько это возможно, хотя и не знает каждую из них в деталях; во-вторых, что тот, кто может познать вещи, которые трудны и нелегки для человека, является мудрым (восприятие чувств является общим для всех, и поэтому легко и не является признаком Мудрости); опять же, что тот, кто более точен и более способен учить причинам, является более мудрым, в каждой отрасли знания; и что в науках также то, что желательно само по себе и ради познания, имеет большую природу Мудрости, чем то, что желательно по результатам, и главная наука имеет большую природу Мудрости, чем вспомогательная; ибо мудрый не должен приказывать, но должен приказывать, и он не должен подчиняться другому, но менее мудрый должен подчиняться ему.

Таковы и другие понятия, которые мы имеем о Премудрости и мудрых. Так вот, из этих понятий то, что он знает все, должно принадлежать тому, кто обладает в высшей степени универсальным знанием; ибо он знает в некотором смысле все случаи, которые подпадают под универсальные. А эти вещи, наиболее универсальные, в целом труднее всего познать людям, ибо они наиболее далеки от чувств. И самые точные науки — это те, которые больше всего имеют дело с первыми принципами; ведь те, которые включают в себя меньше принципов, более точны, чем те, которые включают в себя дополнительные принципы, например, арифметика, чем геометрия. Но наука, изучающая причины, также поучительна, причем в большей степени, ибо поучают нас те, кто рассказывает о причинах каждой вещи. А понимание и знание, преследующие свои цели, больше всего обретаются в знании того, что наиболее познаваемо (ибо тот, кто выбирает знание ради знания, охотнее всего выберет то, что наиболее истинно, а таково знание того, что наиболее познаваемо); и наиболее познаваемы первые принципы и причины, ибо благодаря им и из них познаются все остальные вещи, а не из них — посредством подчиненных им вещей. И наука, которая знает, с какой целью должна быть сделана каждая вещь, является самой авторитетной из наук и более авторитетной, чем любая вспомогательная наука; и эта цель есть благо этой вещи и вообще высшее благо во всей природе. Таким образом, если судить по всем упомянутым нами критериям, то данное название относится к одной и той же науке; это должна быть наука, исследующая первые принципы и причины, ибо благо, т. е. цель, является одной из причин.

То, что это не наука о производстве, ясно даже из истории самых ранних философов. Ведь именно благодаря своему удивлению люди как сейчас, так и вначале начали философствовать; сначала они удивлялись очевидным трудностям, затем мало-помалу продвигались вперед и заявляли о трудностях более значительных, например, о явлениях луны, солнца и звезд, о генезисе вселенной. А человек, который недоумевает и удивляется, считает себя невежественным (поэтому даже любитель мифа в некотором смысле является любителем Мудрости, ибо миф состоит из чудес); поэтому, поскольку они философствовали, чтобы спастись от невежества, очевидно, что они занимались наукой,