Оглавление

Да, шаг этот вернул бы его назад, к самому себе; однако для того, кто вне себя, нет ничего страшнее подобного возвращения.

Томас Манн, Смерть в Венеции

1. Природа

[Местоположение не определено]

Я называю это игрой с природой — но не потому что в игре участника, раздающего роли и вероятности выигрыша заранее, называют природой. Игра с неполной информацией, вынуждающая действовать из ограниченного выбора, не зная всех деталей, делающая веру основанием всего; игрок-природа, не заинтересованный в выигрыше, но определяющий правила формулами над участниками…

Современный ученый уподобился античному философу — преобразовавшему всякое явление в информацию о сбывшемся явлении и вероятность его наблюдения в будущем. Квантовая физика с квантовыми объектами — и их мультивариантностью; кибернетика с теорией управления системами, берущая за основу коммуникацию между черными ящиками монад; генетика и статистическая физика, объединившиеся, чтобы донести идею о том, что природа одержима бегством от смерти, и потому в недетерминированных флуктуациях финальной агонии — несмотря на закономерное возрастание энтропии и упорядоченный хаос — сгустками жизни она стремится передать информацию, противопоставленную контингентности.

В неведении покой, в невежестве — иммунитет. Как Бах убил музыку хорошо темперированным клавиром, так Ньютон задал вековой вектор отсечения несущественного, несбывшегося и принципиально ненаблюдаемого. Ошибка эксперимента, человеческий фактор, ограниченность чувствительности механизмов или восприятия органов чувств живых существ… Большая часть функциональности закрывает потребности, диссонанс слышен не всем — и опускается, отбрасывается, не учитывается. Нормы усредняются, наступает конец эпохи авторской музыки.

Скачок, переход на принципиально новый уровень система делает, когда она более не может функционировать в рамках своего контура — а перестройка на новую парадигму слишком дорого стоит. Как правило, ждут до последнего — когда уже все трещит по швам, а на место уже не поставить заплату — потому что недостаточно ресурса для охвата и формализации, для плетения паутины каузальности.

Ученые играют с природой — загоняя в рамки неопределенность, перебирают стеклышки разных цветов, чтобы через одно из них можно было разглядеть онтологию — и приступить к ее изучению, описанию, превращению наблюдаемого мира в участника игры с заданными вероятностями проявления качеств. Ученые дают имена мертвым звездам, постигают мир через отголоски, сидя в пещере Платона с огнем, как в театре или на кинопоказе — и смотрят на тени, отбрасываемые предметами на стенах, земле, каменных сводах.

Я знаю каждую из теней, все, что позволено правилами игры, мне известно… Я порой вздыхаю от скуки, но лезть в мир невещественный не хочу — потому что там игрок-природа тоже играет — и он сильнее меня.

И иногда я задумываюсь, что бы сказал мне мой учитель — который, как старый игрок в бисер, любил спокойно перебирать стеклышки и разноцветные камушки, когда весь мир полыхает в агонии — если бы знал, как я использовал знание, встав на него, как на пьедестал, заколоченный наглухо ящик с сокровищами дракона. Он говорил, что знание способно и созидать, и разрушать; я выбрал оружие против мудрости — потому что не мог смириться с тем, что природа лишила представителей рода человеческого слуха, заперла в невежестве, сделав из жизни инструмент сохранения информации, определив функциональные ограничения хаоса — для поддержания порядка.

У теней есть голоса, а не только формы. Ученые, наступая на горло беззвучно кричащей истине, пытаются постичь эти голоса — заковывая в каузальность и косность, замораживая во времени один исход из множества вариантов, потому что могут ткнуть пальцем и показать всем остальным только один.

Байесовская игра — такой же срез мультивариантов, суперпозиция, развертка формулы с подставленными аргументами — в момент наблюдения, в мгновение записи, в такт сделанного хода.

Как выиграть, я знаю, меня уже давно это не забавляет. Я смотрю, как играет природа — и прислушиваюсь в надежде, что узнаю, может ли она ошибиться в своих же собственных вероятностных оценках и выборах.

2. Кибернетика

[Местоположение не определено]

Советские ученые 50-х испугались кибернетики, идею сопоставления человека и машины — с набором интерфейсов и определенной механикой внутреннего устройства — приняли и адаптировали лишь в 60-х, построив на основе теории управления системами комплекс вычислительных машин. Сотрудник предприятия, единственный в центре знавший, как выполнить один расчет, не передав дальше свои знания, забирал с собой в могилу алгоритм своей работы; машина с набором инструкций, принимающая на вход данные, выдающие на выходе результат, считала операции быстрее — и могла быть частью вычислительного центра и сети компьютеров, делить данные, обслуживать любое предприятие под любые нужды — если будет запрограммирована.

Машина служит человеку, человек может потратить время на что-то другое, пока выполняется задача по оптимизации и планированию производства. Человек пережил замену себя машиной и нашел новое место — потому что человеку необходимо ощущать себя заметным, чувствовать себя полезным, получать одобрение и похвалу.

У меня есть привычка спрашивать — у случайных собеседников — зачем они работают… Они начинают отвечать, что они любят работу, что работа вдохновляет их развиваться и становиться лучшей версией себя.

Я больше не спрашиваю, зачем им становиться лучшей версией себя — потому что ответ всегда будет один: непонимающее моргание, за которым последуют другие клише про человеческую натуру, жадную до знаний, про великое будущее, которое построено на инновациях мечтателей, воплотивших идею в реальность.

Будущее построено на костях — таких легковерных дураков. Все хотят выглядеть лучше, а саморазвитие — демонстрируемое наружу — социально одобряемо.

Никто не хвалил меня, когда я просиживал задницу в библиотеках, архивах, за ламповым экраном старого компьютера, когда приходил на пары или на работу с красными глазами и следом от манжеты рукава на щеке — потому что меня никто не видел.

Мать махнула на меня рукой, сказав, что я всю жизнь буду нищим научным сотрудником, а на мозги мои всем наплевать — если я никому не рассказываю, что я читаю, не применяю свои знания на пользу.

Я был благодарен ей за то, что она просто оставляла меня в покое в запертой изнутри комнате. Я был благодарен и отцу — за то, что он отвлекал ее от меня, когда был объектом ее претензий, ее подушкой для битья, самым настоящим неудачником, ее проклятьем, причиной всех ее бед.

То, что она всю жизнь так и работала медсестрой в больнице и жаловалась на низкую зарплату и плохие условия, ее не смущало; то, что она вышла замуж за безвольного алкоголика и родила от него ребенка, чтобы все думали, что у нее все как у всех, ее тоже не смущало.

Я по ее критерию нормальности был нормальным — потому что почти не попадался на глаза, не доставлял проблем, не просил денег с тех пор, как окончил школу. Когда она была на суточных дежурствах, я готовил, прибирался, ходил за продуктами, ездил в школу один — кажется, даже когда был в начальных классах; когда она была дома, лучшее, на что я мог рассчитывать — что она выгоняла отца из дома, жаловалась подругам по телефону, какой он скотина, и как ей надоело с ним жить.

Когда ее не было дома, он просто напивался и спал. Когда начиналась ругань, он уходил, прежде чем она начнет перечислять, сколько она всего делает для нас. В свою комнату я перестал его пускать классе в третьем — и ему некуда было прятаться.

Я так и не знал, кем он работает — когда он работал, — а все, что я о нем мог рассказать, это то, что он помешан на научной фантастике и никогда не поднимал стульчак. Он был кем-то вроде домашнего животного — за которым надо присматривать, чтобы ничего не натворил. Я быстро научился воспринимать его как чужого — потому что у нас не было ничего общего, кроме внешности.

Я хорошо играл роль нормального — когда знал всех соседей, улыбался и здоровался со всеми, говорил, что хорошо закончил четверть, при всяком удобном случае упоминал, что занимаюсь в музыкалке. В школе я тоже был нормальным — а из-за щек и носа меня перестали дразнить в классе седьмом — потому что я из мелкого тощего пацана с непропорционально большой головой вдруг вырос, и шутки про Свинни-Пуха уже были не к месту.

Я не помню, чтобы я даже обижался — потому что я как будто бы всегда знал, что люди тупые, и слушать их особенно не стоит.

В университете было намного лучше — потому что мое занудство и любопытство поощрялись, я этим пользовался, я все больше убеждался в том, что выглядеть победителем можно не победив, а после победы не всегда следуют аплодисменты; что шутов всерьез не воспринимают, опасными не считают, и потому моя клоунада дает преимущество; что знания это оружие, которое не приходится даже прятать — потому что его за оружие не считают.

Филология — потому что я мог бы быть кем угодно, но иностранные языки бы открыли больше возможностей; филология — потому что язык это коммуникативный инструмент, это больше чем слова и звуки, это больше чем даже смыслы, которые в него вкладываются. Я выбирал то, что мне интересно — и то, что позволило бы мне найти общий язык.

Я умел говорить на многих языках — но на моем никто не говорил.

Когда я был ребенком, я представлял, что я инопланетянин — потому что я был абсолютно уверен: если я слышу что-то, что другие не слышат, замечаю то, что другие не берут во внимание, если я намного сообразительней сверстников и многих взрослых, то иначе быть не может.

Сейчас мне сорок два — и я все такой же инопланетянин в человеческом обличье, с широкой улыбкой на лице, в костюме, галстуке, белой рубашке, всегда на сцене. Я не веду себя как машина, чтобы люди верили в мою человечность — но в кибернетической теории управления системой я всего лишь заменяемая — пусть и важная — единица.

3. Алгоритмы

[Германия, Берлин, Сименсштадт]

— Герр Бер, все готово.

Конечно, готово — вы два дня над этим трудились, а уйти из офиса раньше положенного вам не давало чувство ответственности за неповиновение.

Мы с Ульрихом Кохом играли роли злого и доброго полицейского — деля директорское кресло, распределив обязанности в соответствии с нашими качествами, и не вмешивались в дела друг друга, — однако когда кого-то из нас не было на месте, приходилось играть сразу за обоих.

Кох был гением, которого папаша в детстве — как Моцарта — с дошкольного возраста обучал оксфордским знаниям, таскал по конкурсам, как цирковую зверушку, на каждом углу кричал, что его сын вундеркинд, а сыну твердил, что тот безнадежная бестолочь. Коху сейчас было за пятьдесят, он был слишком умен для того, чтобы долго быть в социуме, его блестящая карьера химика ограничилась бы позицией заведующего лабораторией — если бы я не заставил его стать соучредителем фармацевтического предприятия, которое вскоре поглотил концерн Глокнер.

Коха боялись, Кох шутил так, что все почему-то переглядывались — пока я не начинал ржать в голос, искренне, до слез — потому что, кажется, его юмор понимал только я. Он был постоянно в офисе и на производстве, в тылу нашего предприятия — на заводе в западной части Берлина, в Сименсштадте, на берегу Берлинско-Шпандауского судоходного канала, неподалеку от заповедника; я часто был в разъездах, пусть и старался появляться на глазах у сотрудников каждый день — потому что это тоже было частью шоу.

В зале собраний было шумно, спикера, развлекавшего толпу до меня, никто не слушал — потому что этот идиот не держал микрофон у рта, размахивая им как палкой колбасы, вертя головой. Люди редко говорят осознанно, выдыхая каждый звук с пониманием, что они делают, редко открывают рот, заранее зная, какой звук — как — следует извлечь… Они даже не представляют, как они звучат — пока не увидят себя в записи и не ужаснутся. Однако они не понимают, почему свой собственный голос им кажется самой ужасной песней на свете.

Я привычным жестом отклонил протянутый мне планшет с планом выступления, улыбнулся и покачал головой. Я давно перестал задумываться, насколько искренней может быть эта улыбка — если для всех она выглядит лучезарной, а я ее отпускаю как снисхождение.

О каком счастье может идти речь, если каждый раз одно и то же — и я смотрю на выстроенную мной империю и вовсе не радуюсь, потому что нет в этом признании ничего животворящего и спасительного.

Я нравлюсь людям — потому что я улыбаюсь. Кох не нравится людям — потому что он чуть ли не с порога заявляет, что вертел их всех на вертушке, что ему с ними не интересно, и что у него, помимо дурацких планерок раз в неделю и ретроспектив раз в две недели, куча дел.

На общие собрания для сотрудников — с офисной вечеринкой, музыкой, пивом и пиццей — он никогда не являлся. Я являлся, только когда у меня было время — потому что чаще на вечер пятницы у меня была другая компания, такая же наивная, пусть и более полезная.

Я повел микрофоном вдоль монитора — чтобы он зафонил. На мой голос повернули головы все — потому что он действовал как магическое заклинание.

— Как пицца? — спросил я со сцены.

Нечленораздельные одобрительные возгласы были мне ответом. Кох говорит, что они будут есть все — если это за счет компании.

— Мне, как всегда, доверили самую нудную и самую официальную часть, — наигранно вздохнул я. — Но я буду краток — потому что там уже стоят музыканты, которым не терпится вас развлечь, а вы скоро уже будете не в состоянии слушать из-за литров бланша.

Я изобразил, что подбираю слова и вспоминаю — а Герда Убер, моя ассистентка, уже была готова подать мне скрипт с подсказками. Я махнул рукой и продолжил.

— В этот четверг был запущен новый оптимизационный метод, запатентованный два месяца назад нашим любимым доктором Кохом. Доктор Кох всем вам передает привет, — «и счастливо оставаться» — добавил я мысленно, — и поздравляет нас всех с успешным стартом пилотного проекта, в основе которого лег эвристический алгоритм, основанный на теории игр. Байесовская игра — игра с природой — вовсе не метафора, а принципиально новый подход к производству, основанный на принятии немедленного решения исходя из видимого контекста.

Кох в последнее время увлекся не только теорией игр, но и решением фундаментальной проблемы теории алгоритмов — о равенстве классов задач, решаемых за полиномиальное время, и задач, к которым сводятся все задачи, но на которые еще не найдено полиномиальное решение.

Квантовые компьютеры или теоретические модели вычислительных устройств с бесконечным ресурсом памяти — против ограничений физического мира и конечности человеческой жизни, которой не хватит, чтобы найти все простые числа. Если Кох не сойдет с ума, как его предшественники, возглавившие утопическую идею, будет хорошо.

Половина собравшихся в зале сотрудников понятия не имела, о чем я говорю, и зачем они вообще пришли — если не отпраздновать чьи-то награды. Какие алгоритмы, какие оптимизационные задачи… Пиво и пицца — и совет директоров, который решил объявить об очередном успехе семимильными шагами развивающейся компании под крылом фармацевтической корпорации.

Кох, между прочим, сэкономил нам уже миллион евро своим решением — только за последние несколько дней. Впрочем, на внедрение нового метода было потрачено не меньше — однако в перспективе расходы сократятся, часть производства перестроится под новую парадигму — и через пару месяцев все забудут о переменах, потому что у Коха появится новая идея.

Если он не сойдет с ума со своими NP-полными задачами.

Когда я договаривал речь, за моей спиной барабанщик кавер-бэнда уже поправлял табурет, гитарист щелкал педали примочек… Я делал вид, что мне неловко, оглядывался на них, наблюдать за нами было весело.

Я остался на выступление, присел на угол стола с оборудованием звукаря, потягивая бланш из банки, и болтал ногой. Я не понял, почему вдруг меня посетила мысль, что если бы я пошел к психиатру, он бы диагностировал у меня смеющуюся депрессию.

4. Цветы

— Да, герр Бер.

Герда Убер была женщиной средних лет, талантливым экономистом, без мужа и детей. С ней у нас тоже распределились роли: я был тем, кто не сидит на месте и что-то решает, она была тем, кто исполняет, и если понадобится, надавит, заставит.

Кох иногда шутил, что она во время важных переговоров нанимает бандитов с молотками или берет молоток в руки сама — чтобы было сделано так, как просит шеф. Я не спорил: Герда была готова порвать за компанию — и за меня — любого.

Герда работает с самого основания Бер-и-Кох. Герда застала время, когда мы вшестером сидели в подвале арендованного помещения на окраине города, считали сметы, прорабатывали холодный старт, влезали в долги и рыли носом землю, чтобы набрать как можно больше союзников.

Мы знали, что это самоубийство — но у нас все получилось. Мы были группой сумасшедших ученых, вышедших из Глокнер, которые решили бросить вызов фармацевтическим монополистам, вооружившись математическими методами, философией и неутомимым энтузиазмом.

Через четыре года после запуска нас купил Глокнер — оставив юридически автономной частью концерна.

Я к тому времени уже был тем, кого зовут на городские мероприятия и конференции как мецената и патрона школы Исследования и разработки при некоммерческом государственном образовательном проекте. Меня уже тогда звали популяризатором науки — но им было невдомек, что я всего лишь возглавил то, что никак не мог побороть.

— Встречу с двух перенеси на два тридцать, встречу в три я проведу по телефону. Кох выходил из пещеры?

— Нет, герр Бер.

— Если не появится, на пять поставь Вогта из Деннерляйн, тоже по телефону. Он давно ждет, когда я ему позвоню, за полчаса при необходимости все организует.

— Леманн проиграл суд.

— Закажи всем женщинам в офисе цветы по этому случаю.

Я даже не рассмеялся — хотя мог бы. Леманн, наш юрист, выбивавший нам лучшие условия сделок, стоявший на страже наших бумажных дел уже несколько лет, проиграл иск на самого себя — в обвинении в домогательстве. Когда я только узнал, куда он вляпался, я истерически хохотал. Леманн потом сказал, что это было даже обидно…

— От вас или от Леманна?

— Пятьдесят на пятьдесят.

У Герды чувства юмора не было — но она хорошо угадывала мой стиль юмора. Я откинулся на спинку кресла и на мгновение закрыл глаза.

— Результаты опросника новых сотрудников этого месяца уже на почте.

— Спасибо, Герда.

Я предпочитал разговаривать голосом — когда следовало решать вопросы незамедлительно; я предпочитал очные встречи дистанционным созвонам видеоконференций — потому что в реальном времени у собеседника меньше искушений отвлечься, отложить на потом, полениться и не принять решение незамедлительно — когда проблема не в решении, а в страхе взять ответственность за него.

Я не успевал быть везде одновременно — но научился выставлять приоритеты, вынуждать играть по моим правилам, брать внезапностью или показным дружелюбием. Человеческий фактор был на руку — тогда, когда доверие формируется не из предоставленного аналитиками прогноза, а из интуиции и желания выдать желаемое за действительное.

Герда сидела в соседнем помещении — в просторном опенспейсе вместе с аналитиками и техническими писателями, — но она привыкла, что заходить ко мне в кабинет не обязательно. Под офисом менеджеров, кадровиков и технических специалистов располагалось производство — разделенное на сектора по уровням абстрактности — от теоретиков к прикладникам.

На треугольном острове промышленной зоны, отделенном от Берлина судоходным каналом, мог быть целый городок — потому что некоторые с работы даже не уезжали домой. Обустроить рабочее место так, чтобы сотрудник больше времени проводил на работе, больше ценил свое место и привязывался, больше старался и отождествлял себя с логотипом на белом халате…

Я расстегнул пуговицу пиджака, намеренно чуть ослабил петлю галстука. Волосы мне взъерошивать было не нужно — они и так всегда торчали в разные стороны, если стрижка становилась чуть длиннее обычного.

Когда я шел по коридору к лифтам, я чихал — от чьего-то едкого парфюма. Зуд в носу не прошел даже после того, как я сел на заднее сиденье автомобиля, а водитель уже косился на меня в зеркало заднего вида.

Я смеялся сквозь слезы — потому что не мог не чихать. Встречу в два я перенес, потому что нужно было заехать в один ресторан, выйти через черный ход, оставив водителя дожидаться снаружи, пока я якобы пообедаю, и навестить одного старого приятеля.

Приятель говорил по-русски. Приятель обещал помочь мне разгадать одну загадку — над которой я ломал голову уже неделю.

5. Популяризация

[Германия, Берлин, Сименсштадт]

— …популяризацией науки. Как говорил Гедеон Рихтер, что бы мы ни предпринимали, всегда была и будет пропасть между массовым потребителем и создателем инновации.

Кох не отрывал глаз от экрана компьютера, лицо его не выражало никаких эмоций, ему было наплевать, что я переслушиваю интервью с самим собой в научно-популярном подкасте — чтобы знать, как в итоге меня представили после монтажа.

— Как была и будет извечная борьба между классами, каждый представитель которых мнит себя носителем истинной мудрости — научной, интеллектуальной или народной — и будет стремиться сохранить элитарность и узость собственного круга, не принимать изменения, вступающие в силу в новом веке технологий.

— Вообще-то Гедеон Рихтер такого не говорил, — бросил Кох.

Я пожал плечами.

— Но это не мешает нам двигать идеи вперед и заниматься просветительской деятельностью, размывая границы, делая невозможное возможным, — продолжал мой голос. — В этом миссия любого деятеля — переступать черту, перетаскивать на противоположную сторону ценное, являть его миру и делиться им.

Кох был прав, Рихтер тут вовсе ни при чем — но никому, кроме Коха, не было никакой разницы.

— А какие слова ты мне присвоил?

Я поставил воспроизведение на паузу.

— Никакие.

— Хорошо.

Я вновь щелкнул пультом.

— Я тоже когда-то не понимал смысл популяризации науки — считая, что так науку обесценивают, показывают ее, якобы, простоту — так, словно каждый может запустить ракету в космос и совершить открытие. Но правда в том, что запускать ракеты и совершать открытия обычному человеку мешает лишь узость мышления — в убеждении, что между классами есть какая-то разница.

Слова принадлежали моему учителю, профессору Рублеву — как и многие другие заимствованные витиеватые речи, способные растопить сердца или в метафоричной манере достучаться до тех, кто ждет знака свыше.

Я ненавидел популяризаторов до сих пор — но стал одним из них, потому что это было моей работой. Я не называл это призванием — потому что у инопланетян призвания не бывает. Великое знание, которое все так хотят получить, но не могут не только проглотить, но и в глотку запихать, содержится вовсе не в книгах.

Рублев учил не только науке — фундаментальным основам, тем самым монадам, из которых строится любой замок — но и созерцанию, умению заглянуть внутрь себя, чтобы открыть заключенную внутри вселенную.

Инопланетянам заглядывать внутрь себя опасно — потому что человеческая кожа слезет, потому что изнутри разорвет.

А, может, эти экзистенциальные настроения у меня от усталости… Потому что вовсе не нужно уподобляться мертвым поэтам и алхимикам, говорящим со страниц своих произведений о великом делании и обретении философского камня гармонии в собственной душе.

Кох объявился ближе к пяти, созвониться с Вогтом из Деннерляйн я смогу позже — я про него уже не забуду. Я догадывался, зачем он так настойчиво добивался встречи — но не делал это через корпоративные процедуры: он хотел принести сотрудничество с Глокнер, как жука в клюве, самостоятельно.

Мне было все равно. Если понадобится, я сделаю так, чтобы на стендах в качестве их спонсора появился наш логотип, а на ближайшее мероприятие немецкого автомобильного концерна пришли нужные ему люди — которые получат свои полезные знакомства.

И я воспроизведу ту же самую цитату про популяризаторов, а Гедеон Рихтер перевернется в гробу.

Я взял ноутбук, перекинул через локоть пиджак и оставил Коха в своем кабинете. У меня было не больше получаса, чтобы пройтись по всем отделам в регулярном обходе, улыбнуться тем, кто попадется на пути, обратить внимание на что-то, что действительно важно — и дать возможность ко мне обратиться, минуя форму на корпоративном портале.

На меня всегда реагировали так, словно я с собой притаскивал ящик мороженого.

Проклятый парфюм был уже повсюду, я не чихал лишь потому что сосредоточился на том, чтобы найти источник. Коридор, обеденный уголок кухни, две переговорки, женский туалет…

— Герр Бер, вы кого-то ищете?

Эльза Шмидт из маркетингового отдела смотрела на меня внимательно. Парфюм был не ее.

— Да.

Я повел носом, она не поняла, но не стала переспрашивать — и ушла. Я достиг лифтов и развернулся, мне хотелось найти виновницу самостоятельно — пусть и Шмидт точно знала, у кого какой в офисе парфюм.

Вскоре я уже входил в опенспейс, подкрадываясь мимо Герды к столам офисного террариума, женского коллектива.

Они молчали, стучали по клавиатуре и щелкали компьютерными мышками. Звук прекратился, как только они заметили мое появление.

Я наклонился к одной из них, к самому уху, глаза уже щипало.

— Фрау Фабель. Не пользуйтесь больше парфюмом в таком количестве. Вы на химическом предприятии.

Тереза Фабель покраснела, я уже отстранился и шагал прочь, стиснув зубы. Я закрылся ноутбуком и чихнул уже у стола Герды, Герда наверняка уже придумала план, как выжить Фабель.

Мой голос звучал вовсе не по-доброму — и никто меня не слышал, кроме нее, — а версию причины обращения директора для остальных она придумает самостоятельно. Я ничуть не переживал, что так мог отбить у нее всякое желание пользоваться парфюмом на всю оставшуюся жизнь.

Я умылся, глаза у меня были красные.