Оглавление

Глава первая: Осколки хрустального дня

Воздух в выставочном зале был густым и прохладным, пахшим краской, лаком и деньгами. Под высокими сводчатыми потолками, украшенными лепниной позапрошлого века, неспешно бродили избранные гости вернисажа. Их приглушенные голоса, смех, звяканье бокалов — все это сливалось в единый, привычный для Софии гул. Она стояла в стороне, прислонившись к холодной стене, и наблюдала. Ее собственная выставка, ее триумф. Дипломантка престижных конкурсов, востребованная художница, чьи работы уже сейчас, в день открытия, обзаводились красными точечками на табличках «Продано». Она должна была бы чувствовать головокружение от успеха, пьянящий восторг. Но внутри была лишь знакомая, выскобленная до блеска пустота.

Десять лет. Ровно десять лет назад в этот самый день, только тогда он был наполнен не майским, а уже осенним, резким солнцем и ветром, ее жизнь раскололась надвое. Как хрустальная ваза, выскользнувшая из рук. Осколки потом собирала по крупицам, резалась, склеивала, но прежней формы вазе уже не вернуть. Она осталась функциональной, даже красивой в своей новой, причудливой конфигурации, но это была уже не та ваза.

Ее взгляд скользнул по центральной картине экспозиции — большому полотну под названием «Тысяча поцелуев назад». Ее личный тайный шифр. Никто, даже самые проницательные критики, не понимал истинного смысла. Они говорили о «темпоральной перцепции», о «деконструкции памяти», о «любви как о временной аномалии». София едва улыбалась в ответ. На полотне была изображена пара, слившаяся в поцелуе, но их фигуры были написаны так, будто состояли из мириад отслоившихся мгновений, как бы видных одновременно. Фоном служили размытые городские огни и огромные, невероятно детализированные часы, стрелки которых застыли навсегда.

«Максим», — прошептала она мысленно, и это имя обожгло изнутри, как прикосновение раскаленного металла.

Он появился тогда, в ее восемнадцать, словно порыв шквального ветра, сметающий все на своем пути. Не вписывался в размеренный мир отличницы Софии, дочери профессоров, с ее планами на академическую живопись и предсказуемую жизнь. Максим был другим. Он учился в политехе на инженера, но душа его была у поэтов и бродяг. Он мог в полночь позвонить ей и сказать: «Выходи, я под окном. Хочу показать тебе, как Луна отражается в луже на заброшенном заводе». И она выходила. Вместе они встречали рассветы на крышах, спорили до хрипоты о Кафке и Тарковском, путешествовали автостопом к морю, и там, на пустынном пляже, под вой ветра, он впервые сказал ей: «Люблю». Это было не слово, а обет. Целая вселенная, рожденная в одно мгновение.

Он целовал ее так, будто пытался вдохнуть в нее саму жизнь. Говорил, что ее губы пахнут красками, скипидаром и бесконечностью. «Тысяча поцелуев, — смеялся он, — и мы станем бессмертными». Они считали их, эти поцелуи. Шутя. На двадцать третьем она подарила ему свою невинность. На сотом они сняли свою первую общую комнатушку в коммуналке с протекающей крышей. На пятисотом он сделал предложение, неловко опустившись на одно колено посреди парка, держа в руке не кольцо, а странный витой камень, который нашел на берегу. «Он уникален, как ты. Как наша любовь», — сказал он тогда. Она надела камень на шнурок и не снимала никогда.

А потом был тот день. Десять лет назад. Они поссорились. Из-за ерунды, из-за ее ревности к однокурснице, с которой он работал над проектом. Глупый, жаркий скандал. Она кричала что-то об ответственности, о том, что он слишком ветрен. Он молчал, сжав кулаки, а потом резко вышел, хлопнув дверью. Его последние слова, оброненные уже на лестничной клетке, были: «Остынь, Соня. Я вернусь. Мы все обсудим. Я люблю тебя».

Он не вернулся.

Сначала она злилась. Потом испугалась. Потом начался ад. Его телефон не отвечал. В общежитии сказали, что он не ночевал. Друзья разводили руками. Через три дня пришла полиция. Максима нашли на заброшенной стройке. Избитого, в коме. Рядом валялась его сумка с чертежами и старый, потрепанный том стихов Мандельштама — тот самый, что она ему подарила. Версия — ограбление. Подозреваемых не нашли.

Она жила в больничных коридорах. Дышала спертым воздухом, пахшим антисептиком и страхом. Держала его холодную, неподвижную руку и шептала ему на ухо все те слова, что не успела сказать. Она рассказывала о своих картинах, читала вслух его любимые стихи, напевала их общие песни. Врачи разводили руками. «Шансы минимальны, девочка. Готовься к худшему».

А потом его перевели в другую больницу, подальше от центра, и через месяц его мать, сломленная, седая женщина, попросила Софию оставить их в покое. «Ты напоминаешь ему о той жизни, о которой он, возможно, мечтает и не может вернуться. Это мука для него. Уйди. Позволь нам, родным, ухаживать за ним. Пожалуйста». Это была просьба, произнесенная с такой бездонной болью, что София не смогла отказать. Она оставила у постели Максима тот самый витой камень на шнурке и ушла. С тех пор — ни звонка, ни письма. Словно он испарился. Словно его и не было.

Сначала она ждала. Каждый день. Потом через год попыталась найти. Но больница сменила название, его мать переехала, а старые друзья разбрелись по жизни. Максим стал призраком. Исчезнувшим без объяснений. И с годами ее боль и тревога трансформировались в нечто иное — в тихую, уверенную обиду. Он ее бросил. Бросил, когда она была так ему нужна. Ушел в свой мир, оставив ее в этом, с разбитым сердцем и невыносимой тяжестью неизвестности.

«София, дорогая! Поздравляю! Это грандиозный успех!»

Ее вывел из оцепенения бархатный голос Артема, галериста и ее импресарио. Высокий, ухоженный мужчина лет сорока, в идеально сидящем костюме. Он подошел, держа два фужера с шампанским.

«Ты выглядишь потрясающе. И картина…» — он кивнул в сторону центрального полотна, — «просто гипнотизирует. Все о ней говорят».

София механически взяла бокал. «Спасибо, Артем. Это твоя заслуга тоже».