Илья Сергеевич Уткин

Приключения Синих Космонавтиков

История одного запоя

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Дизайнер обложки Татьяна Михайловна Раецкая

© Илья Сергеевич Уткин, 2018

© Татьяна Михайловна Раецкая, дизайн обложки, 2018

Санкт-петербургский писатель Илья Уткин не новичок в литературе, но публиковать свои книги он начал совсем недавно. Его первый большой роман — про «Синих Космонавтиков» — повествует о судьбе человека, чья тяжелая алкогольная зависимость заставляет его пройти через череду невероятных испытаний, чтобы в конце найти спасительный выход из казалось бы совершенно безнадежного положения, в которое он попадает, будучи не в силах самостоятельно бороться со своим смертельным недугом.

18+

ISBN 978-5-4485-7785-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Приключения Синих Космонавтиков

От автора

Сразу признаюсь, ребята: к настоящей космонавтике, как к науке, или как к полевой работе на станции «Мир», например, я не имею абсолютно никакого отношения. Здесь эта тема проходит аллегорически, по причине, о которой я расскажу вам чуть ниже.

Однако я всерьез надеюсь, что второе название моей истории привлечет и заинтересует именно тех, для кого слово «запой» звучит не просто знакомо — но знакомо до боли и слез, и книга станет так или иначе близка каждому, кто хоть раз попадал под синие жернова одной из самых страшных и убийственных мельниц этого мира.

Я должен был сдохнуть примерно восемнадцать раз, из них семнадцать раз я мог сдохнуть безобразно и нелепо. Не получилось — я выжил. Наверное, это было нужно для того, чтобы я решился об этом написать. И я это сделал, ведь я понимал, что никто из тех, кого я знал, с кем вместе корчился и извивался под безжалостными синими колесами, уже не сможет подать свой голос. Они уже в мире ином, их больше нет на Земле, даже их тел — Космос забрал их навсегда. Остался только я. И эта книга, которую я писал не забавы ради. Я стал другим, я эволюционировал, и на своем новом витке развития я обнаружил подходящий момент и место, чтобы сбросить отработанную ступень своего опыта в надежде на то, что в таком, пересказанном виде, этот опыт поможет кому-либо сохранить хотя бы толику драгоценного здравомыслия.

Предупреждение: ненормативная лексика!

1

Я очнулся ранним утром в начале прошлого лета на самом пике белых, однако, как часто бывает у нас — не таких уж светлых петербургских ночей, и поначалу я даже в мыслях не держал что-либо предпринимать, моргать, дышать, шевелиться в полумраке не пойми-пока-чего, менять — не приведи Господи, позу или покидать свой диван, на котором я возлежал в одном надетом на левую ногу ботинке да еще перемотанный крест-накрест с груди на живот жгутом старого каячного кипера, но… я сразу сделал вот что: я протянул руку, тяжелую, будто из сырого дерева, и нащупал на подоконнике огрызок цветного карандаша: мне надо было немедленно записать Сообщение огромной важности! Сделать это срочно и во что бы то ни стало, невзирая на подкрадывающихся рептилий, на недремлющих химер, на подступающее удушье — пока в памяти оставались хоть какие-то фрагменты нового Послания миру: ценнейшая информация, последнее предупреждение. человечеству, уникальные кадры, заснятые на самом излете моего вещего сна, да, они все у меня теперь — вещие, зловещие, и с каждыми сутками все больше и больше похожие на реальность, хоть и запредельно фантасмагорическую.

Ясно было, конечно, с самого начала, что это было чистой воды наваждением, кстати, как и сама эта чистая вода, здесь я — немножко про другое навождение — про тот вожделенный глоточек, капельку, на которую я уже сутки косился, облизывался и скрипел зубами: а вдруг, коли сказочно повезет… ежели она заснет, зазевается: щелк! — ловко, по-паучьи выстрелить в нее своим сухим языком и — ам! — втянуть ее в обезвоженную глотку, эти остатки давным-давно потраченных корабельных НЗ.

Я часто замечал этот волшебный шарик парящим то тут, то там — поблескивающим в пятнах неверного утреннего света, хоронящимся в пыльных сумерках под потолком, поди вообще разгляди в узком пространстве кабины эту крошечную хрустальную планетку, которой я даже и название придумать не догадался…, и я все пытался ловить ее — рукой, петлей ленты, стаканом. Однажды я все же схватил ее — да не рассчитал силу, — думал — горсткой, а получилось кулаком, да так грубо и неосторожно, что хрупкий радужный огонек мигнул прощально и разлетелся на сотни молекул Н2О, микроскопических бисеринок, по отдельности не способных напоить даже моих полуживых тараканов — а у меня на Володи Ермака и тараканы были тоже.

Тараканы… Нет, я не об этом… Меня, как я уже упомянул, пробудило наваждение иного рода. Вероятно, мне такой сон приснился, и явился мне призрак Пушкина или Горького, или Сэлинджера какого-нибудь. Почему, собственно, нет? Иногда под утро с «бодуна» я такие фильмы смотрю — вы просто закачаетесь! Спилберг будет отдыхать, Камерон и Кубрик, и Бертон — этот уж точно… Однако, Пушкин — Пушкиным, а моих сил хватило ровно лишь на то, чтобы понять, что карандаш совсем не пишет — и слава Богу, потому что я пытался карябать на обложке моего замызганного паспорта, валявшегося там же, у окна, и что мне по-прежнему так хреново, что я даже не в состоянии придать своему телу сидячее положение. Я не пил водку уже, наверное, часов двадцать, твердо намереваясь выйти «на зубах», однако, на фоне привычной похмельной тоски мне вдруг послышался далекий зов, музыка ветра, вдохнувшая в меня слабое предчувствие грядущих перемен в сюжете моей агонической трагедии. В мутном, горьком, как разбавленный водой одеколон, пространстве внутри моего шлема проскочила тень Мельпомены, былой творческой тяги — импульсивной, как эрекция. Когда-то давно, в пору юности, все так и начиналось: эрекция вызывала вдохновение, а вдохновение — эрекцию — мучительную, неистребимую, с жаром в теле и шумом в ушах, так что приходилось вручную снимать напряжение, иногда по нескольку раз в день.

Кстати, раз уж я обратился к прошлому — я вернусь на минутку к началу: как я родился. Я родился в апреле за неделю до запуска первого человека на орбиту нашей планеты.

«Орбита», если еще помните — это было известное гадюшное кафе на Большом Петроградской Стороны, где мне однажды едва не оторвали ухо. Причем — в День Космонавтиков, через неделю и восемнадцать лет с того момента, как я появился на свет. До этого злополучного дня я еще не на шутку надеялся связать свою жизнь с полетами в другие миры. Я грезил Космосом и болел научной фантастикой, читал все, что мог найти в библиотеках, знал наизусть все фильмы по теме. Я часто представлял, что мое тело — это некий секретный звездолет, и когда я шел по улице — я, в действительности, барражировал в просторах Вселенной и сам себе из центра управления отдавал различные команды. Прохожие — все были астероидами или вражескими кораблями, и мне нужно было с ними разминуться, предотвратить столкновение с каждым, кто двигался навстречу.

Но это — в детстве, в юности. Когда я подрос, и суетные земные дела безжалостно утянули меня прочь от космических сюжетов, мечта моя вдруг потихоньку стала сбываться, правда, несколько иным образом, и в свое последнее большое путешествие на синем корабле я отправился уже серьезно подготовленным, полностью экипированным высококвалифицированным алконавтом.

Значительная часть моего бестолкового пребывания здесь, на Земле, была позади, и опыта борьбы со своим пристрастием я имел несравнимо больше, чем у кого-либо из всех моих прежних друзей и собутыльников. И вместе с тем на этот раз все протекало куда хуже и тяжелее, глубже, безобразнее и даже как будто против правил. Что я имею в виду? Сорваться в штопор в студенческие годы или, например, чуть позже, когда мы — по крайней мере, многие из нас, еще не начали нормально зарабатывать, всегда мешала примитивная нехватка денег. Побузив день-два и собрав пустые бутылки, мы шли к ларькам отпиваться разливным пивом и затем неизменно возвращались к своим обязанностям — учебным или трудовым.…

А зато сейчас запой можно спланировать, как отпуск. Со всеми детальными расчетами затрат, включая стоимость финальной капельницы. Новые правила теперь так и звучат: погулял — в клинику. Скатился с горочки — наверх саночки. Как-то раз я даже брал кредит в банке под расписанный заранее загул! Но теперь, пытаясь разобраться, что же именно пошло не так, почему мои саночки поехали не туда, как их вынесло на «черный» склон, я впервые задумался о том, кто же на самом деле дергает за нитки, пришитые к моей отчаянной заднице: тот, кто пришивал или тот, кто все время пытается их оторвать, отрезать, отгрызть — то есть, я сам?

Вопрос этот, насколько я помню, в разной форме вставал передо мной каждый раз, когда я размышлял о свободе своей воли и прочих философских вещах, возвращаясь оттуда, где нет никаких ниток, а только мириады холодных звезд и головокружительная невесомость. В том ли мое предназначение, чтобы вновь и вновь мчаться в синее безмолвие — с криво разинутым ртом, вверх тормашками, в одном ботинке, в обоссанных штанах, может ли человек, рожденный для космических полетов, быть счастливым, имея семью, работая флористом или школьным учителем и культурно выпивая по праздникам дома у включенного телевизора? Теперь я думаю, что моя борьба была напрасна, и мои сожаления были излишни, и в большинстве случаев, в условиях изолированности моей безумной воли от меня не зависело ровным счетом ни шиша. Хотя и возникало ощущение, что я сам управляю своей жизнью и могу повернуть, когда и куда хочу. К месту на ум приходит одна старая история, в которой я опоздал на поезд, и меня подобрал другой, когда мой случайный попутчик на переезде под Киришами вышел на пути и «проголосовал» поллитровкой. У него в сумке тогда нашли еще три таких же, и до Ленинграда я доехал живым только потому, что их было не пять или восемь. О, мне дали «порулить» и погудеть, сколько душа просила! Временами мне чудится, что я — все еще там — в той кабине, мчусь, распугивая людей и животных трубой иерихонской, молодой, шальной, восторженный… сумасшедший.

Еще что хочу отметить: первый стаканчик после перерыва — пресловутая «первая рюмка» — в нем всегда есть что-то ковбойское! Да, у меня на корабле в помине нет никакой рюмки, а есть небольшой стаканчик. И начинаю я чаще не с водки, а с виски — наверное, таким же дрянным, как на том же Диком Западе. Хорош был бы револьвер, брошенный тут же, на столе, и серая от пыли шляпа wool felt. Но… эйфория и душевное возбуждение не длятся долго. Менее, чем через час все оборачивается серьезным делом. Как точно подмечал Довлатов, появляется цель, и все остальное становится лишним.

А к самому концу дня, если не повезет полностью слететь с чертовых катушек, приходит и наваливается такая тоска и такая жалость к самому себе, и такая беспомощность, что с этого момента мое состояние все больше напоминает тотальную капитуляцию организма перед инфекцией, вирусом гриппа: вжух! — и ты в постели, в соплях и в лихорадке. Пусть говорят, что пьянство — это заболевание воли, порок ленивых, распущенных, самовлюбленных эгоистов. Все, конечно, так и есть. Только вирус тоже не разит кого попало, а выбирает людишек проблемных, ослабленных, плохо подготовленных к сопротивлению. Вроде меня.

Что же произошло на этот раз? Что явилось толчком, спихнувшим меня на орбиту, а потом дальше, и дальше в еще не исследованные отроги Вселенной? Известная жадина «Глобал Фармасьютикалс», которая неожиданно щедро выплатила кучу денег за серию рекламных статей, набитых мною в самый дедлайн двумя пальцами на полумертвом лэптопе в туалете, в перерывах между приступами жестокого пост-абстинентного блева. Клавиши «х», «ж», «э», «ю» и «ъ», а еще и «Enter» я залил чем-то липким, и они не работали. Это бы и ничего, ерунда, но еще западала «с»…

Халявные деньги упали частью на мой личный счет в банке, другую половину я получил на руки, это меня и погубило…. Оказались бы они все сразу в одном месте, возможно, не захотелось бы тратить так быстро и бездумно. Что-то следовало бы отправить жене, заплатить по счетам за квартиру… Но это было еще не все. На карточку с почти годовым опозданием мешком свалился гонорар за перевод «Слепого банкира». А теперь — попробуй не запей! И ведь я прекрасно понимал, что мне противопоказано даже думать о больших межгалактических путешествиях!

Логичнее было бы просто отложить, сколько необходимо, и надраться, купить водки и еды и надраться один раз как следует. Но я приобрел бутылку «элитного» коньяка за пять тысяч — вот и билет на синий «Шаттл»!

Еще одна байка из времен, когда я еще мог — но уже с заметной натяжкой, походить на нормального бюргера (жена, ребенок, машина): жил у нас сосед — Александр, который почти каждый месяц приходил занимать небольшую сумму, рублей пятьдесят. Фактически, это была дань, а мне было стыдно отказывать — ну, действительно, что такое полтинник в месяц? Человек же просит, вежливо. А то, что врет при этом — так это ерунда. Он же — чистое дитя! Спрячется и бухает потихоньку, добрый, безвредный, ангел во плоти, только без крыльев. Вот и внутри меня как будто сидит такое существо, маленький космонавтик, и я слышу его трогательный голосок: дяденька командир, миленький, давай полетаем, давай накатим чего-нибудь вкусненького? Ну, пожалуйста! Ведь на этот-то раз — ну точно все будет четко, гладенько, культурненько!

Верил ли я этому голосу? Смешно, конечно, нет. Нелепо думать, наступая на грабли в пятисотый раз, что ручка сделана из поролона. Но — я быстро сдавался, я «таял» от умиления — и тогда в моей голове собирался короткий совет… скажем, некоторых ее обитателей — для принятия окончательного решения: пить или не пить, а если пить — а пить однозначно! — то — как срочно и на что. Совет расходился, космонавтик радовался, и в моей душе на время воцарялась знакомая туповато-серьезная целеустремленность, и мир вокруг наполнялся мелодиями космической романтики…

В то далекое июньское утро я так же мог услышать знакомое: «дяденька!..», я, признаться, даже и хотел это услышать, чтобы слабое течение моей никчемной жизни хоть как-то стронуло и повлекло куда-нибудь мое безвольное тело, но — возможности мои явно приблизились к последнему пределу, да и сам мой маленький друг, вероятно, уже налетался до полной тошноты. И я придумал повторять, как мантру: я больше не пью! Господи! Я. Больше. Не пью! Все, все, теперь точно и бесповоротно — если выкарабкаюсь — брошу навеки! И пусть эти фразы переводились в чувства с прямо противоположным смыслом, пусть эти слова я прежде произносил сотни раз — это было неважно. Важно было выиграть время. Точнее — обыграть. Никак нельзя было допустить его полной остановки!

Совсем недавно, в беседе с «нормальными», не пьющими людьми я столкнулся с такой задачей: какими средствами, примерами, образами можно описать абстинентный синдром запойного алкоголика — не тривиальный бодунчик, добреньким домашним доктором приходящий после разовых «посиделок» с друзьями — состояние легкое, дурашливое, быстро излечиваемое огуречным рассолом или крепким чаем, а то умопомрачительное балансирование между жизнью и смертью, зависание над пропастью дантовского ада, которое испытывает тело и мозг, отравленные многодневным употреблением спиртного, вводимого в организм без еды, вместо еды. Глубину нравственных мучений — вину перед близкими, страх перед увольнением, стыд перед теми, кто был свидетелем твоих диких, непростительных выходок, сожаление о потраченном, проданном за бесценок — надо умножить на десять. Физическое недомогание — лихорадку, озноб, головную боль, сердечные кульбиты, асфиксию, обезвоживание и тошноту — как при температуре за сорок — умножить на двадцать. И все это растянуть во времени: секунда — за минуту, минута — за час.

И на этот раз все было почти так же — за исключением того, что все было гораздо хуже, страшнее, больнее, тоскливее, безумнее. Но — благодаря ли хорошей погоде за иллюминатором или многозначительным послевкусием дивного сна, мне мерещилось, будто где-то там, в заоблачной канцелярии, некой благой долготерпимой персоной на мое имя подписан еще один милосердный циркуляр, и я получил шанс, надежду, и нужно было хотя бы встать и хоть куда-нибудь пойти…

Подворачивался старый проверенный способ, как облегчить страдания и пережить невыносимую пытку минутами, навечно застывшими мезозойскими мухами в рыжем янтаре летнего солнца — способ технически несложный, но при этом болезненно радикальный: так называемая «тупая нарезка». То есть, надо тупо выходить из корабля прямо на улицу и тупо нарезать куда попало, кругами, часами, до полного, тупого изнеможения. Так, вроде, начинает понемногу, тупо отпускать…

Сначала нужно подготовиться, отключить себя от систем бортового жизнеобеспечения, найти и одеть что-то земное, то, что было частично снято перед полетом. Может, еще сходить в туалет. Почки действуют плохо, не совсем понятно, хочется или нет. Тошнит с хрипом, с воплями. Голова кружится так, будто не помнит, где раньше было место соединения с шеей. Все тело трепещет, пронизанное нехорошей дрожью и ознобом — тело жестоко отравлено, на сердце — панический страх. Уже кажется совершенно абсурдным недавний порыв записать что-то при помощи карандаша, хотя, если откровенно — что касается, например, мемуаров, это была моя давняя идея fixe.

Однажды в погоне за музой я отправился на чужую дачу, в пустую холодную избу с мышами на окраине псковской деревни Малые Ляды. То был октябрь какого-то года, чудесная, «болдинская», то есть, на самом деле, лядская такая осень, с проливными дождями и грязью по колено. На второй день я с замиранием сердца, как в бездонную яму сорвался в смертельное пике.

Мне говорили потом, что, на самом деле, был уже такой рассказ у другого писателя — о том, что один писатель (скорее всего, сам автор) приезжает в глухомань сочинять роман и — тыдыщ! Все туда же — в кроличью нору, в синюю червоточину! Я про это не читал, зато, получается, повторил его сюжет своей собственной историей. Историей не вполне книжной: я только пил сутками, не мог есть и топить печь, испытал встречу с «белкой», унижался-побирался по соседям, сдался родственникам, закончил мытарства в больнице.

Справедливости ради замечу, что кое-какие достижения при всем при этом у меня таки имелись. Пытаясь зарабатывать литературными «халтурками», статьями и переводами, я еще сумел издать два сборника рассказов, хотя не особо продаваемых. Что же касается более серьезных вещей… исторические события никогда не цепляли моего интереса, все эти пыльные музейные, антикварные экспонаты и якобы факты — особенно до золотого 19-го века, мне были полностью до фонаря, а иногда — так и вовсе неприятны: читаешь — и будто гуляешь по кладбищу. Современную жизнь я находил чуждой, почти враждебной, она раздражала и пугала меня своей шумной суетой, жестокой, бескомпромиссной, бессмысленной дарвинистской соревновательностью. Теперь я понимаю: исследовать прошлое мне не позволяла лень (в архивах копаться?) и отвращение ко всему мертвому, а настоящего я просто боялся страхом вечно виноватого пьяницы-изгоя. Потому и лез в фантастику — там куда ни глянь везде про будущее…

Сейчас уже я не возьмусь определить степень той пытки, той глубины отчаяния и обреченности, навалившихся на меня в тот июньский день. Так устроена память — она вырезает «плохие» кадры и склеивает фильм согласно собственной режиссерской версии. Этот неутомимый подспудный монтаж делает прошлую жизнь — даже самую гадкую, одним большим развеселым свадебным видеороликом.

А ведь тогда, сказать по правде, мне было очень, очень, мягко выражаясь, нехорошо. Никогда прежде я не проводил на орбитальной станции столько времени один-на-один со звездами и космическими голосами в моей голове — больше двух месяцев, покидая корабль лишь иногда по ночам, чтобы пополнять свои запасы, почти что тайно, всегда в одно и то же время, в одно и то же место (благо, не более 30 метров), на длину страховочного троса — но я все-таки сумел выпрямиться, встать, найти и влезть ногой во второй ботинок, отыскать ключ и повернуть его в замке. Увы, тогда я даже и не подозревал, что спустя четверть часа меня, как сухой листик, подхватит и унесет с собой вихрь нелепых, опасных, трагических событий.

2

Возвращения из синих командировок назад в любую из версий условно реального мира — всегда шокируют. Я помню один фильм, где герои так убедительно корчились в муках, проходя через какие-то пространственно-временные континуумы — вот, наверное, те же самые ощущения! Испытания на прочность начинаются уже с карантинного тамбура, с потоком зловонного сквозняка, врывающимся извне навстречу.

А снаружи — все так, как будто прошел не месяц, а года четыре.

Люди на улице — совершенно незнакомое племя. Они — другие, чужие, они в своем мире, где мне еще предстоит найти свое место, найти — или вернуться назад, но не на Землю, горячо любимую планету моего детства, ее я потерял безвозвратно, а обратно в свой постылый звездолет с тараканами.

Взгляды коренных обитателей нового мира выражают безучастность и брезгливое превосходство. Некоторые — поглядывают искоса, хитровато, словно знают обо мне все — кто я такой, откуда, что я делал, и что я пропустил.

Иные прут в меня тараном, склонив лбы, как будто они не видят меня, как будто я — невидимка. Мне приходится обходить их по газонам, по дворам.

Я весь дрожу, несмотря на то, что жжет солнце, слепя глаза. Я бы наверняка потел, как в бане, если бы не высушился так от отсутствия влаги в теле.

Каждый шаг дается с трудом, ноги подкашиваются и заплетаются. Болит грудь от бесплодной рвоты и непрекращающейся изжоги. Но я знаю — надо двигаться вопреки всему, и желательно почаще менять направление.

Так я описал первый круг, ноги привели меня обратно к дому, к кораблю. Нет, теперь надо заставить их унести меня дальше. Туда, к верфям, на Лоцманскую, потом к речке Пряжке…

Я обращался к Господу. Не молился — причитал. «Господи, что же это? Господи, за что?» «Господи, я сдохну сейчас!» Сдохнуть не получалось, Господь не отвечал, и я плыл дальше, опустив голову, сцепив трясущиеся пальцы — как будто весь под водой, отталкиваясь от дна — мостовой, но не всегда его чувствуя. «О, беда-то какая, Господи…»

Еще беда — молоденькие девушки. Особенно в такую жару — полуодетые, расслабленные. Прекрасные, грациозные, недоступные. Попалась даже рыженькая, в миниатюрных джинсовых шортиках — но далековато и со спины…. Эх… уныние и зависть вызывают во мне, в презренном пьянчуге, хорошенькие женщины и дорогие авто, принадлежащие тем, кто менее достоин ими обладать… А, впрочем, какие уж тут автомобили…

Автомобили будили во мне и другие чувства. Звуки, которые они издавали, буквально распиливали мою голову пополам. Слишком громко, чересчур много. Они рычали и дымили, агрессивно лезли на пешеходную зону. Вот огромный черный «Хаммер», обвешанный гирляндами паровозных прожекторов, как танк — уверенно и нагло перевалил через поребрик прямо передо мной и, едва на меня не наехав, затормозил — резко, будто на столб налетел, и вдруг выпустил в меня такой оглушительный рев — через рупор, явно переставленный с пожарной машины, — что я едва жив шарахнулся на спину в паническом ужасе! Кто-то меня поддержал в моем падении — какой-то дедок, на которого я не успел даже толком отвлечься, как меня грубо дернули и развернули в обратную сторону.

Надо мной нависал довольно крупный мужик брутального вида со свирепым выражением на толстой, хорошо раскормленной морде.

— Слышь, ты, землемер хренов! Ты видишь, люди паркуются? Хули ты в мой буфер вбычился? Стой ровно, бля!

Это был запредельный, окончательный коллапс. Мой разум драпанул от меня с такой отчаянной прытью, что едва не выдернул вон мою трусоватую душонку! За ним прыгнуло, легко разорвав перикард, мое измученное сердце, а вслед бурливо заторопились органы из брюшной полости…

Такое невероятное потрясение вызвал во мне даже не сам злобный бандит, жестоко вцепившийся в мое тряпичное горло, но леденящая душу мысль — о том, что недавний прыжок назад через синий портал перенес меня в какой-то совсем неправильный параллельный мир.

— Чё, приссал? — злодей неожиданно отпустил мою футболку и широко улыбнулся. — А как меня развести хотел у Ленки Рыжковой, кавторангом прикинулся — забыл?

Я охнул и задохнулся — так, словно меня продолжали душить и теперь уже задушили до конца. Все поплыло и защипало у меня в глазах, подогнулись колени. Мужик схватил меня — на этот раз куда бережнее, оторвал от земли и прижал к себе, как ребенка. В этот момент я еще больше засомневался в том, что происходящему можно доверять хотя бы из элементарного уважения к святой непогрешимости математической модели Вселенной.

Это был Леха, тот самый Леха Семенов (имя реальное!), хулиган, изобретатель, пироман, музыкант, замечательный человек из моей юности-молодости, который помнился мне совсем другим — стройным, подвижным красавцем, сильным, широкоплечим, да, но уж не таким громадным, как этот вышибала со свернутым носом и широкой золотой цепью на жирной шее. Вот только глаза — все те же насмешливые васильковые, чуть навыкате, и голос.… Нет, даже не сам голос, который стал низким и хриплым, но те же типичные Лехины интонации!

Мой одноклассник и лучший друг Семенов Леха по кличке «Дипапл» в школе слыл одним из самых отчаянных разгильдяев. Его боялись и боготворили все наши ребята, и все искали с ним дружбы, но ближе всех к нему оказался я, хотя уже и не скажу, почему так сложилось. Мы учились в параллельных классах, но где-то на седьмом году нас вдруг как будто магнитом потянуло навстречу — и на школьных переменках мы бежали и обнимались — но не как геи (мы и слов таких не знали тогда), а, скорее, как братаны-гангстеры из фильмов Квентина Тарантино, которые мы смотрели двадцать лет спустя.

Я заканчивал десятилетку, Леха ушел в техникум, но мы по-прежнему оставались не разлей вода и виделись почти каждый день. А сколько приключений у нас было потом — в студенческие годы и позже!

Отдаляться друг от друга мы стали только в девяностые. Леха открывал кооперативы и гонял тачки из Европы, связался с опасными партнерами. В 92-м его подстрелили, и я носил ему в больничку апельсины и спирт «Рояль». А потом у меня образовался новый круг друзей по интересам: горы, байдарки и прочая романтика, я женился, работал в Москве и даже — с легкой руки своего первого тестя — за границей, в Швеции. Еще я лечился от запоев, разводился, писал книжки, садился на иглу, мутил мелкий бизнес, терял все, уходил в монастырь и опять женился.… Какое-то время Леха был на периферии моего внимания, я знал, что он жив, что он где-то есть, и иногда до меня долетали обрывки легенд о его подвигах… Я скучал по нему и местами даже очень сильно. Но у меня было много дел, уйма всевозможных забот и проблем. Как так вышло, что вдруг накрутились годы, и мы совсем забыли друг друга?

А сейчас передо мной в полуподвальчике местного бистро, куда мы сразу, не сговариваясь, ввалились после нашей неожиданной встречи, сидел, небрежно развалясь на детском стульчике, грузный пятидесятилетний, заметно лысеющий господин в хорошем светлом костюме и рубашке а-ля шоу бизнес с расшитым воротом, похожий уже больше — несмотря на цепь и перстни, и золотой зуб — не на бандюка, а на успешного столичного продюсера, охотника за юными дарованиями, богатенького дядюшку, пьяненького и доброго.

Не могу сказать, что я испытал большую радость от встречи со своим старым другом. Не сразу. Довольно долго меня не отпускал трясун, я как будто все никак не мог поверить в реальность произошедшего, паниковал и холодел при мысли о том, что Леха этот — вовсе-то не тот, не настоящий, и, выманив меня в свой мир, подстроив сцену с наездом, он втягивает меня в какую-то жуткую бесовскую игру — например, чтобы легко, шутя, безо всяких сделок и условий прикарманить мою растерзанную душу, едва цеплявшуюся за донельзя ослабевшее тело. А затем на смену страху пришел стыд, со стыдом — зависть, жалость к себе, раздражение и даже злость.

— Слушай, как я рад тебя видеть, — бормотал я, пряча глаза.

— Я-то тебя видел! — весело бил по колену Леха Дипапл.

— Где?!

— А по ящику тебя показывали — букера тебе вручали. Важный, блядь, такой!

— Да что ты! Какого «Букера»?.. («Ох, сейчас ведь помру!..) Объявляли, наверное, номинантов на бестселлер — и то — ничего я там не взял, да и народу там было нашего… толпища! («Точно помру…) Как ты меня разглядел? Да еще на таком канале, в девять утра… Ты прикалываешься? Леша… А ты чем занимаешься? Бизнесом?

Голос мой тоже дрожал и срывался на сип. Сидеть мне было нельзя, мне надо было нарезать! Встать, уйти? Но как же, это же, скорее всего, и вправду, он самый и есть — мой закадычный, мой единственный на все прошлые времена друг Семенов!

— Такой план, брателло…

Семенов взмахнул своей ручищей в воздухе, потом опустил ее в карман и вытащил телефон.

— Я делаю звонки и гашу все договоренности. Потом — грузим Гленфиддик, прыгаем в мой трактор и чешем к морю.

— В Ялту? — вырвалось у меня.

— До Ялты на краденом джипе не доедем.… С трупаком в багажнике. Да шучу я!

Леха звучно расхохотался — мне показалось даже, на соседних столиках что-то зазвенело.

— Ну че, два-ноль? Смотри: есть у нас в Репино домишко, живет в нем человек такой ништяковый, пьющий татарин. Море, сауна, бассейн, девчонки, все, как мы с тобой рисовали! Второй день на проводе висит, поляну держит.

У меня прыгнуло сердце, и обмякла улыбка.

— Слушай, Леш… я ведь сейчас… не пью. Совсем.

Семенов удивленно поднял брови.

— Да? А чего? Язва? Триппак? «Торпеда»? Подшился?

Я горько усмехнулся:

— Меня подшивать — ниток не хватит…

«Дяденька…»

Кто это сказал?

К нам подошла официантка. Новенькая, с пухлыми веснушчатыми щечками. Передник — как будто на всем голом, вместо юбочки. На груди пуговичка расстегнута… О, нет, еще и это!..

— Молодые люди, что заказываем?

— А я хотел накатить с тобой за встречу, — сказал мне Леха, — по такому-то случаю!

— Леша, ты пей! Пей, я с тобой так — мысленно.

— Ну, давай мне для начала рюмку водки! — распорядился Семенов. — Соленый огурец и борщ! Ты жрать будешь? Тоже нет?

— Есть закуска с огурцами «Пикантная», — сказала официантка. — Водку какую — «Путинка», «Финляндия»?

— Давай финскую, двести.

— А вам?

— Сок, — сказал я поспешно, чувствуя, как у меня потеет спина. — Яблочный. Нет, лучше воду, без газа.

— Ну, че за херня с тобой, старик? — наконец, поинтересовался Леха участливо, когда девушка отошла, приняв заказ. — Видуха у тебя, конечно… Я тебя, правда, порядочно не видел. Случилось-то что?

«Сейчас помру», — подумал я опять.

— Леха, у меня были запои. Я сегодня только вылез… я туда обратно не хочу… Я вообще думаю — еще один такой вояж — и мне крышка, я покойник. А может, и без того — крышка, прямо сегодня.

Я вытер салфеткой мокрый лоб.

— Запои. — повторил Семенов. — У меня, кстати, тоже были запои. Такое, братан, было…. Я как-то затащил домой ящиков шесть… хавчиком, правда, тоже изрядно затарился…. А! Все хуйня, дружище, хули теперь вспоминать. Если решил соскочить — молодец! Вообще молодец — если что-то решил и что-то делаешь. Хотя бы наклоны по утрам (это я уже про себя). Или, наоборот — решил не делать никаких долбаных наклонов! Решил — как отрезал! Вот так, по-пацански!

Лехин кулак просвистел перед самым моим носом.

— Бухал-то один? В компании?

— Да откуда сейчас взять компанию, Леша? Все компании уже лет десять, как кончились. А если б и пил в компании — они бы все на работу потопали, а я бы так и барабанил дальше.

Леха хитро улыбнулся:

— А если никому на работу не надо? Ты вообще в курсах, какая сейчас дата? Завтра длинные входные начинаются — День Независимости!

— У меня каждый день такая независимость. Нет, Леша, я понял, куда ты клонишь. Три дня — смешно. А больше — опять лететь в космос. Я больше не выдержу. Ты знаешь, что такое «белка «Семь Дэ»? Вот у меня была недавно.

Принесли суп, воду, графинчик и салат. Я отвернулся, чтобы не видеть графинчик. Горло опять свела изжога.

— Лех, ты же за рулем, вроде? — затравленно выговорил я.

— Хэ!

Семенов налил водку в рюмку и опрокинул в рот. Его телефон на столе ожил, зажужжал и выдал что-то до боли знакомое… «Stormbringer»! Мой старый боевой товарищ оставался верен нашим идеалам!

— Борисыч! — загудел Леха, жуя и влюбленно подмигивая мне двумя васильковыми глазами сразу. — Не, не еду. Слушай, друга встретил, двадцать лет назад потерялись! Двадцать лет, Борисыч!.. Завтра? Ты знаешь, что — я тебе перезвоню…. Нет, я перезвоню. Да, давай…. Давай!

«Может, нам тоже выпить рюмочку»? — где-то в голове, совсем близко к левому уху колокольчиком прозвенел ласковый детский голосок.

— Я еще махну грамм сто пятьдесят, — сказал мне Семенов, — за руль и после литра нехуй делать, меньше и гонять-то беспонтово. А вот на терки — нежелательно. Ты вообще на колесах, есть тачка?

— Был керогаз. Лет пять, как разбил и продал. Права где-то валяются, поди.

— Права нам не нужны. Я тебя водилой посажу.

Я поднес к губам стакан с водой, отпил маленький глоточек, меня передернуло и ожгло, словно я принял каплю расплавленного олова.

— Знаешь, Леха… Я чувствую, что мне даже пассажиром сейчас прокатиться не светит. Ты про свой «Хаммер»? Ты бы мне еще за штурвал самолета предложил сесть… Хреново мне, понимаешь? Мотор стопарит… Сдохну сейчас, как пить дать.

Семенов замысловато выругался и наклонился ко мне через стол.

— А ты когда тормознул? Вчера? А сколько бухал? Во, бля, нормально! Ты че? Сто грамм — или капельница. Мотор стуканет — и пипец! У меня, знаешь, сколько пацанов ушло на резкой паузе? Ты что, бля! Про Кондратия забыл? Ты ж, вроде, с высшим образованием?

Семенов цапнул мой стакан, выплеснул воду под стол и мигом наполнил на треть из графина, придвинул тарелку с салатом.

— Леха, постой.

Я оторвал взгляд от налитой в стакан жидкости — как пластырь отодрал от незажившей раны — и опять вытер лоб салфеткой.

— Нет, Леша, все, я пас. Я больше не могу. Кондратий, белка — все, что угодно. Только не водка. Может, и капельница… Ты меня…

Мне пришло в голову — нарезать после такой встречи уже не получится никак. Если только в Фонтанку с моста…

— Ты меня только не бросай, возьми меня сегодня с собой к татарину в Ялту…

На столе вновь грянул «Stormbringer».

— Алле! Здравствуйте. А! А че-то вы у меня не определились.… А.…Да? Оппа! А че он у вас делает?.. Я понял. Трубу ему можете дать? Юрок! Сука, ты как там оказался? Бля, мы же все с тобой расписали, еще позавчера, ты помнишь? Когда, к кому, с чем. Подожди… Кто сказал? Щас…

Леха отнял телефон от головы и встал — как будто вырос под самый потолок.

— Выйду на минутку, курну. А то щас буду так шуметь…

Шуметь Семенов начал сразу, едва сделав шаг от стола. Три полноватые дамы у окна обернулись на него испуганно, но Леха продолжал двигаться, и с потоком крепких матюгов его вынесло за дверь.

Встал он прямо у того же приоткрытого окна, где мы сидели, так что через минуту потревоженным толстушкам пришлось пересесть в дальний угол зала. А я, откровенно говоря, заслушался. Это был превосходный образчик современного русского матерно-делового языка, при том, что Леха и не ругался, вообще не особо и сердился, просто доходчиво объяснял своему партнеру, что надо делать, и что делать было не надо. Леха быстро спалил сигарету, а потом вторую, потому что звонил кому-то еще, и говорил уже на малопонятном жаргоне, и без всякого мата, затем был разговор с каким-то Шамилем — вероятно, с тем самым «пьющим татарином», живущим у моря, а потом, по всему, с женой или подругой — Семенов называл ее «милая», «солнышко» и … «колбаска».

Леха был человеком, конечно же, совершенно особенным. Еще в школе меня поражал его дар говорить всем, всегда и при любом раскладе одну правду. Он никогда не обманывал, не преувеличивал, не выдавал за факты чужие домыслы. Много позже, во времена моих отчаянных поисков волшебной таблетки от алкоголизма, я общался со святым старцем в монастыре под Тихвином и вдруг вспомнил Леху — та же душевная простота и детская бесхитростность, только без хулиганства, без скверных словечек.

Однажды Леха запустил в космос кирпичную помойку при школе. Вообще-то его главной целью была сама школа, но то ли ему стало жалко ее в последний момент, то ли он решил сперва потренироваться…

Леха признавался мне, что у него было три большие мечты: взорвать школу, изнасиловать англичанку Дарью Кирилловну, а потом вместе с ней бежать в Америку. Любопытно, но, в конце концов, все примерно так и случилось! Приблизительно так, как он говорил. Пристройка — это, считай, почти сама школа. И хорошо еще, что в то время здание окружал изрядный пустырь, и взрыв случился ночью. О, но шухер был в ту ночь и наутро — я вам скажу! Сколько ментов понаехало! Мы все до единого знали, что это сделал Леха Дипапл, и — удивительно — никто его не сдал! Люди в сером маячили в школьных коридорах два или три дня, Леха входил в класс героем, как ни в чем не бывало. При всей его громкой славе химика-экспериментатора — непостижимо, как он избежал допроса. Я помню, как к моему другу в первый же день обратился вечно серьезный Владимир Николаевич — наш учитель химии и спросил: Это ты сделал? Леха сказал: я. Кстати, насчет англичанки — так это каждому дураку было ясно, что она к Семенову сама клеится — чем он и воспользовался, как только закончил 8-й класс. А может, и раньше. Насколько я знаю, у них был долгий роман, а потом — Даша и вправду уехала куда-то за рубеж на ПМЖ, только без Лехов.… Но к чему я вспомнил эту историю? Я знаю, как мужики разговаривают с женами по телефону, когда собираются вмазать с приятелями: они врут и заискивают или позируют и храбрятся. Леха был предельно честен и прост, он по-прежнему был самим собой. Леха сказал, что очень любит свою «милую колбаску», Мишку и Варьку, но вот, он встретил друга — про которого так много рассказывал! И что мы теперь вместе едем к Шамилю в Репино на пару дней кутить и предаваться головокружительным воспоминаниям. Жаль, что «солнышко» не может присоединиться, а ребенок в лагере, но, вообще-то, это будет такой чисто мужской выезд, типа мальчишника, кто бухать будет, кто дурь курить.

Возражений, видимо, не было никаких — это было понятно: лояльность за открытость — какая еще женщина могла быть рядом с Лехой, человеком с «полиграфом в груди», как выразился про него в свое время наш учитель химии Владимир Николаевич.

Когда Леха вернулся в кафе, я поймал себя на том, что чувствую что-то похожее на укол ревности.

— Ты женат? Ты извини, тут, на самом деле, все как в телевизоре было…

— Что в телевизоре? Ну да, пять лет как. Пацану — одиннадцать, он на спортивных сборах, а Катька с Варькой сидят на даче. Варьке — пять, это уже наша общая.

— А у меня сын, Потапушка, ему шесть. Нет, почти семь.

— Да ты что! Потап? Да за это надо… а, ну да…

— Я ведь почему еще воздерживаюсь: мне его повидать пора. Я его на этих выходных взять хотел, — соврал я.

— Старик! — Семенов долил в стакан остатки водки из графина, одним махом выпил. — Это святое дело. Ехать за ним куда? Нет, давай сегодня к Шамилю, приведем тебя в порядок, помоем-подстрижем, а завтра я тебя отвезу, окей? Может, заберем парня — и к нам в Грибное?

— Я им позвоню. Посмотрим там…. Спасибо, Леш.

Потапушку я не видел уже месяца полтора. В последний раз Лена сказала, что она смертельно устала от моих пьянок — при том, что я уже год жил отдельно, в своей «двушке» на Ермака, и что даже официальный развод со мной не спасет наши отношения (здесь я не совсем уловил логику ее слов), а потом она сообщила, что у нее появился друг, и мальчик, видя его гораздо чаще и получая от него намного больше внимания и тепла, уже начинает путаться и называть его «папой». Мне не хотелось продолжать разговор о детях, я опустил глаза, пытаясь скрыть неловкость и придумать новую тему. К счастью, в следующий момент Леха поднялся, сунул тысячную бумажку под тарелку и потащил меня к выходу.

Мы купили две большие бутылки виски с пятизначными ценниками в магазине на Старо Петергофском. С Обводного канала мы поднялись на западный скоростной и здесь, после терминала оплаты, Леха настоял, чтобы я «немного порулил». Чтобы не ввязываться в спор и успокоить друга, после некоторых колебаний, я пересел-таки на его место, тихонько тронулся и поехал… и поехал, поехал и скоро с удивлением обнаружил, что мне нравится управлять огромным, мощным, но невероятно послушным армейским джипом с VIP-начинкой (там был даже массажер шиатцу под черной кожей сиденья, и, когда Леха включил его, я чуть не выпрыгнул из машины — мне показалось, что ко мне вернулась моя недавняя белка!), а главное — что мне становится гораздо легче за рулем, отступает боль, тошнота и паника глубокого похмелья. Особенно классно было лететь по дамбе — Леха курил, в салон врывался настоящий, с запахом рыбы и водорослей, морской воздух, я давил на педаль, сгоняя с полосы пижонов на «Мерсюках» и «БМВ» и в какой-то миг, кажется, испытал чувство, очень похожее на радость! Леха орал в телефон, разок даже на хорошем английском, а из динамиков долбил крутой джаз-рок.

В то же время, я плохо понимал, что со мной происходит — то ли я еще сплю на своем корабле, и все произошедшее с момента моего мнимого пробуждения — только бред, новый фильм в моем похмельном синематографе, то ли я и вправду сижу за рулем роскошного внедорожника со своим лучшим другом, богачом, хулиганом, и сам я — хулиган, плейбой, мачо, птица Феникс, восставшая из пепла.

— Неописуемые ощущения, — поделился я, когда мы съехали с КАДа в Лисьем Носу, — никогда не чувствовал себя так комфортно и уверенно на дороге. Еду, вроде, спокойно, не наглею, не быкую, но как, черт возьми, приятно, когда шарахаются в сторону всякие «Порше» и прочая шушера. А всего сто тридцать на спидометре.

— Так у меня спидометр в милях. Забыл тебя предупредить.

— Блин! Это я сейчас по «населенке» не 80, а 120 иду? Слушай, я тебе, наверное, все камеры сегодня собрал…

— Хуйня, не парься. У меня с карты автоматом снимают.

Потом Леха рассказал, наконец, что крутит финансовыми делами, и схемы там не хуже, а то и поинтереснее, чем в радиоприемниках. Он снимает «черную» инкассацию, «сводит наличку» (если я ничего не напутал в терминах) и занимается кое-какими другими, несколько более сложными, в меру деликатными, но уголовно почти чистыми вещами. Попутно, благодаря своей редкой харизме и природному дару вызывать безграничное доверие, практикует партнерство, помогая молодым, но перспективным бизнесменам заявляться на рынке, а еще участвует в разборках серьезных людей на правах третейского судьи.

— Ну, это должность почти что общественная, — разъяснил Семенов, — типа присяжного. Хотя — помогает держать связи и авторитет.

Леха обожает своих детей, старается проводить с ними все свободное время. И только иногда на досуге, как и встарь, может повозиться с разными техническими штучками. Есть даже несколько беспатентных внедрений, и ряд приличных компаний использует его разработки в системах слежения и безопасности. А еще год назад он поигрывал на басу в группе «Кому за сто». Здесь имелся в виду вес участников рок-банды, не возраст, пояснил Леха. Но теперь ни музыкой, ни электроникой заниматься некогда. Участились разъезды — Москва, Лондон, офшоры всяческие. В Москве у Лехи с неких пор появилась Большая Любовь. Знает ли жена? Если спросит. Но не спросит. Не дура. К тому же Леха совершенно искренне любит обеих, может, только немного по-разному.

Заехали на АЗС, выпили кофе (пил Леха, я только пригубил, и меня с желчью вывернуло в туалете). Шамиль, по словам Лехи — прикольный парень, хоть и с задвигами (Леха выразился посильнее), как большинство небедных ребят. Я-то — бедный, добавил Леха, у меня даже вертолета нет. Шамиль Лехе чем-то крайне обязан, и дружат они давно, и Шамиль специально прилетел из Харлема — это под Амстердамом, чтобы повидаться с Семеновым. Шамиль силен выпить, знает толк в гашише и галлюциногенах. Никакими делами не занимается вовсе, у него толковый управляющий.

После заправки и двух чашек «американо» Леха сам сел за руль, вклинился в поток машин и — мне показалось, что почти сразу после этого, а может, через пару минут, мы подъехали к высоким железным воротам, а затем — к большому двухэтажному особняку, облицованному камнем, с тонированными окнами и замысловатым флюгером в виде листка канабиса на толстой каминной трубе. Дом стоял в плотном сосновом лесу, на участке размером, пожалуй, с хорошее футбольное поле. В глубине леса виднелась деревянная беседка, к которой вела присыпанная чем-то красноватым аккуратная дорожка. Со всех сторон территорию окружала солидная крепостная стена, а в дальнем углу и вправду виднелся небольшой, зачехленный камуфляжной сеткой вертолетик.

3

Шамиль оказался смугловатым мужчиной невысокого роста лет сорока пяти с почти совсем славянскими чертами худого, тонкого лица. Одет он был в простые шорты и футболку — тонкие руки и ноги и небольшое брюшко «бемольчиком». Со мной Шамиль поздоровался сдержано, руку пожал вяло, а вот с Лехой они довольно долго обнимались, и Шамиль щурился — это была его улыбка, которую я увидел тогда у него один единственный раз.

Просторный дом, демократичная «икеевская» мебель. Но полы повсюду, даже на кухне, выложены натуральным дубом, а на стенах повешены картины в очень стильных рамах.

В гостиной на широком полотне художник акварелью выписал изрядный кусок пляжа нудистов, со всеми анатомическими подробностями множества обнаженных человеческих тел, которые, как оказалось при ближайшем рассмотрении, принадлежали только молодым женщинам и детям. На противоположной стене выделялась работа похлеще — я увидел вовсе адскую средневековую групповуху с толстыми, явно нетрезвыми бабами, чертями и скелетами под Иеронима Босха. В то же время я обнаружил в сюжете неприметные на первый взгляд атрибуты современного офиса и предположил, что автор шедевра, вероятно, хотел показать публике зловещий смысл рядового российского корпоратива.

Картин было много, но я не успел рассмотреть и половину тех, что висели в лаунже, как меня позвали на веранду и дальше — в банный комплекс.

Именно так, подумал я тогда, и должны были выглядеть классические римские бани — ни столов, ни стульев, лишь куча подушек на широком ортопедическом подиуме среди приземистых подставок с едой и напитками, на фоне которых живописно выделялись монументальные вазы с фруктами, икра и свежеприготовленное мясо. Журчал фонтан, стеклянные двери на лужайку были раскрыты, чуть поодаль виднелся бассейн, рядом с которым на застеленных лежаках загорали четыре девушки, две из них — топлесс.

Девушки негромко разговаривали, покачивая бокалами. Миниатюрная брюнеточка курила трубку. Это было красиво! Я невольно засмотрелся на нее. Леха смеялся: он два раза звал меня по имени, а я не слышал, уплыв на волне какого-то внезапного гипнотического транса.

Я даже не сразу понял, что впечатления последнего часа — гонка на «Хаммере», Лехины рассказы, картины Шамиля, нереальные, будто «компьютерные», полураздетые феи на лужайке, как-то незаметно, исподволь пригасили мою похмельную муку, мою агонию физического умирания. Когда-то мой бодун был маленьким шаловливым зверьком. Долгие годы, с каждым новым моим полетом в пустоту он рос и менял свое обличье. Сегодня утром он пришел — огромным, безликим, ледяным истуканом и сразу смял мою грудь тяжелой ножищей. Был он страшен и неумолим, как смерть… И вдруг он стушевался! Он убрал свою каменную лапу! Нет, он не ушел, не исчез. Он стоял рядом, а мое тело было все так же раздавлено, покорёжено и грубо брошено у самого адова котла. Но теперь, кажется, я смог элементарно отвлечься от всего этого дерьма, сфокусироваться на чем-то спасительно позитивном, ибо мне вернули способность ползать, портить воздух и выпускать изо рта слюну. Иными словами, противно было точно так же, но уже как бы с перерывами…

Тем временем Семенов успел раздеться и опоясаться махровым полотенцем.

— На кого уставился? — крикнул он. — Тут не все наши!

— Я смотрю, — сказал я, — кто из них на лютне играть будет.

Оказывается, я уже мог шутить!

— На твоей лютне? Вон, выбирай. Обе беленькие — для гостей.

Я смутился.

— Вообще-то я не то имел в виду…

— Давай, снимай штаны, падай к нам!

Теперь я смотрел на Лехины наколки на его плечах и груди — именно наколки, не новомодное тату. Леха, безусловно, постарел, расплылся, но в нем по-прежнему чувствовалась сила и мощь — может, даже еще больше, чем когда-то.

Шамиль, в небесно-голубом халате, возлежал рядом с ним, в ногах у него на корточках примостился мужчина яркой среднеазиатской наружности, ловко забивавший в папиросные гильзы мохнатые бошки афганки.

— Алексей сказал — ты не пьешь, — обратился ко мне Шамиль, — но курить не откажешься. Сегодня — видишь, мы по старинке, без бульбулятора.

Вопросительной интонации в прозвучавших словах я не услышал и поэтому сообразил — да, курить, конечно, придется. Отказываться — значит, обижать хозяина, особенно, когда имеешь дело с восточным человеком.

Аман — так звали слугу Шамиля, ходил к нашему «Хаммеру» за коробками (как будто на столе не хватало выпивки и еды, подумал я). Сказочная коллекция бутылок пополнилась Лехиным Гленфиддиком и Далмором с пробкой в виде оленьей головы.

Шамиль позвал девушек. Они подошли организованно, тренированной модельной поступью — о, я такое видел не раз: так они двигаются, когда мамка в борделе демонстрирует гостям свой сладкий ассортимент. На влажных губах — кроткие улыбки, руки — за спиной — это должно изображать смущение и визуально увеличивает грудь, они бесспорно умеют все, но при этом являются, как бы, еще совсем свежим, мало пользуемым, товаром. Плавные движения соблазнительных тел, призывно смеющиеся глаза (выбери меня!) и вполне целомудренный румянец на щечках. Хотя, вообще-то, на обычных проституток, к которым я раньше забегал на часок, эти юные нимфы походили очень мало. Представить их работающими на заказ подневольными жрицами любви, каких я покупал прежде, поспешил мой забитый стереотипами мозг. Они были молоды, вряд ли старше девятнадцати-двадцати, и, случись они, действительно, девочками из эскорта, их сутенер имел бы полное право запросить за каждую столько, сколько я, наверное, не потратил на любовь за всю свою жизнь.

Черненькая Гуля оказалась дочерью Шамиля, Эля — маленькое чудо с трубкой — ее подружкой и однокурсницей. Она одна держалась небрежно, смотрела мимо нас, отрешенно пуская дымок. А вот другие девушки, блондинки (ради церемонии знакомства прикрывшие свою наготу белыми шарфиками) — Оля и Катя, как выяснилось позже, работали в модельном агентстве и еще танцевали в шоу, и никакого интима за деньги, разве что — за хорошие подарки, и то — смотря от кого. Музыкальными инструментами ни одна из них не владела, тем более, лютней (и шутки моей никто не понял). Все это мне рассказал Леха, когда мы купались в бассейне. А жаль, добавил он, что Шамиль не жалует оргии, я люблю буйный беспредел, помнишь Ленкину дачу? Ты их не слушай — которые беленькие, врут, дают направо и налево, но только в пределах этой фазенды. Так что — лови момент, не зевай…

Выпивали Леха и Шамиль красиво. Реликтовый вискарь так томно чпокал, переливаясь из причудливых бутылок в толстостенные стаканы, так играл и подмигивал янтарными бликами в закатных лучах, источал такой невозможный аромат, такое благоухание далеких ирландских лугов, усыпанных колокольчиками и огненно-рыжими девчонками, что я, против всех правил приличия, трусливо бежал от компании — сначала в баню, где молчаливый Аман поливал на камни настой трав и обмахивал меня большим камышовым веером, а потом — в воду, ну, а затем Шамиль «взорвал» косяк.

Я не курил план уже лет семь, а то и больше. Еще раньше перестал покупать сигареты. Колючий дым «афганки» шарахнул мне в голову, как бильярдный кий по костяному шару! Меня не просто «накрыло», после третьей затяжки я в одно мгновение потерял свое тело, и оно повалилось на бок, будто из меня разом вытащили весь скелет.

Бессмысленно описывать ощущения человека в состоянии мощной укурки, те, кто испытал такое, меня поймут. Это совершенно нелепое положение. Какие-то грубые исполинские существа с размытыми контурами — родные братья моего эволюционировавшего мучителя Бодуна, двигаясь по обе стороны границы миров бесконечно долго играли мною в пинг-понг… так что меня, в конце концов, банально укачало и вытошнило в услужливо подставленный Аманом тазик. Вот чем только тошнило? Я ведь неделю ничего не ел… Стыдно, неудобно, но мысль — только одна: скорее бы отпустило…

Потихоньку отпускало позже под струями прохладной воды в душе. Ноги еще подгибались, голова была — как чугунный мухомор на тонкой ножке. Классический «передоз». Очаровательная танцовщица с едва прикрытыми грудками — Оля или Катя, принесла мне крепкий чай с лимоном и немного повертелась передо мной — видимо, чтобы переключить мои чувства на что-то более приятное и полезное. Я вспомнил, как мои одноклассники учили меня пить портвейн «Агдам»: дабы я смог проглотить отвратительную едкую бурду, ставили передо мной картинку от упаковки женских колготок. В наше время эти ногастые фотодивы ширпотреба считались реальными секс-бомбами.… А я все равно блевал…

Больной и измученный, я бродил по дорожкам участка, завернувшись в халат, белая ночь дразнила меня прохладой, и внезапно впервые за несколько часов, проведенных в гостях, я почувствовал запах сосен…

— Тачка — в говно! — кричал Семенов, размахивая сигаретой. — В ленту Мебиуса! Четыре ребра сломано, в ключице трещина, гематома на всю харю, колено свернуто! Убрался — мама не горюй!

— Зажало глухо, — рассказывал Шамиль, когда я подошел после очередного круга по дорожкам, — приехали эмчеэсники, вырезали по кускам. Одна нога загнулась в крендель, с хорошим таким открытым переломом, я думал, мне ее еще и отпилят нахрен до кучи. По кости болгаркой проехали. Кровищи было…

— Ты как? — обнял меня Леха, и я почувствовал амбре дорогого скотча. — Ты помнишь, как мы у Генки на Зайцева весь пластилин за день спыхали? У, какая гыча была! Зря мы тебе такую сильную мастень заштакетили. Прикинь, каков я мудак. Подумал — кочергу перешибет, чтоб тебе полегче было. Э, а ты уверен?

Леха легонько похлопал меня по плечу. Только тогда я заметил, что держу в руке стакан и бутылку виски. Не отвечая ему, без каких-либо особенных мыслей я налил себе на большой глоток, поднес ко рту и выпил.

Терпкий, приличной выдержки напиток сначала ударил мне в нос замысловатым букетом, потом больно обжег мое ободранное горло и маленькой термоядерной бомбой взорвался в пустом желудке. Я схватил со стола кружок апельсина и жадно сдавил зубами. О, Святой Патрик…

— А ты говорил — не пьет, — сказал Лехе Шамиль.

— Взрослый человек, хочет — пьет, не хочет — не пьет, — после небольшой паузы произнес мой друг. Было не совсем понятно, рад ли он или огорчен.

Шамиль продолжил свою историю с катастрофой — как его по кусочкам сшивали в Германии, швы снимали в Израиле, а я выпил еще. Спиртное обволокло меня теплой волной, в голове зашумело. Странно, но я не почувствовал заметного облегчения, мне показалось, что мука моя смертная, наоборот, как будто только усилилась. Мне сильно хотелось прилечь, залезть во что-то маленькое, в шкаф, коробку, пространство вокруг меня было по-прежнему огромно и чужеродно. Мои ощущения раздражали меня, я понимал, что на самом деле, до меня дела никому, кроме разве что, Семенова, никакого нет, а его уж точно можно не стесняться, однако упорно продолжал сидеть со всеми, притворяясь полноправным римским гражданином, уважаемым патрицием, к мнению которого могут прислушаться. Был в моем положении и немалый плюс: теперь, выдерживая тактичные паузы, можно было наливать и дегустировать волшебные напитки — смаковать, смешивать и заодно пытаться лечить свое тяжелое похмелье и заливать свой страх.

Мы еще раза два сходили в парилку, уже без Амана, я вдруг неплохо поел с тарелок, то есть, совсем немного, но — неплохо… а потом довольно долго сидел в воде, погружаясь на дно бассейна и наблюдая за пузырьками. На краю купальни стоял мой стакан со скотчем, и я отпивал от него глоток за глотком… Леха звал на прогулку на берег залива — пройти через калитку на общий пляж, но нам обоим лень было одеваться… Наступила ночь, однако никто не собирался расходиться. Девушки, закутанные в разноцветные халаты, сидели подле нас и слушали Лехины байки, похохатывая — а он рассказывал им про наши молодецкие похождения — кажется, первым шел эпизод с «ментовозом» — когда я хотел зажечь бензобак «бобика», чтобы выручить своего друга из «стакана» и воровал лифчики с балкона женской общаги, потому что мне нужна была тряпка сделать фитиль, но Леху увезли раньше (да он и не знал, что я струсил тогда). Еще Семенов поведал про наши школьные хулиганства и запуск своей первой ракеты «Гермес» — топливом для нее служила сера со спичек, которую мы — все мальчишки двора, усердно добывали и приносили Лехе в качестве платы за вход на космодром, но с топливом мы, конечно, перестарались, и ракета разорвалась на куски, пролетев всего-то сто метров прямо до соседского «Москвича»; была байка про кражу гипсового Зевса из Академии Художеств — хотели пропить, удирали от милиции через всего «Ваську» на мотоцикле — Леха — за рулем, я — сзади с огромным белоснежным бюстом; путешествие на поезде «Ленинград — Котлас», а затем назад через Москву, без копейки денег, но с фантастическими попутчиками; драку в гостинице «Метрополь», куда мы проникли вслед за музыкантами «Пуддиса», заплыв на яхте «В. Ерофеев», битву с гопниками в Стрельне, трехдневный нон-стоп с бродягами в Окуловке, прыжок с моста в Лосево, еще — уже упомянутый Лехой при нашей утренней встрече случай с Ленкой Рыжковой, когда я переоделся в форму ее мужа и… всего, конечно, я уже не помню.

Леха всегда слыл отменным рассказчиком, и его слог я даже не берусь передать. А нынче, похоже, он был в особенном ударе. Показывал и озвучивал он свое выступление весьма артистично, в лицах, забавно меняя голоса. Меня самого под конец его стендапа стал потихоньку разбирать смешок. Все казалось совершенно нереальным: мой старинный друг Леха Дипапл с великолепными историями про меня, все-таки — да, все-таки, любимого меня, голоногие наяды, фонтан, факелы, которые запалил молчаливый слуга.… Наконец, я с удивлением и восторгом почувствовал, что я пьян и мне хорошо! Я снова любил жизнь и людей и, когда неожиданно нагрянули гости (в середине ночи!), я был рад новым знакомствам, я уже никого не боялся, не дичился, никуда не бежал, сам тянулся ко всем с выпивкой, прикладывался даже петь!

Прибыла красивая молодая пара со спящим на руках мальчиком, Шамиль отправился с ними в дом, за ним поднялись и девушки-татарки. Блондинки Катя и Оля — или Оля и Катя, остались на террасе, и Семенов щедро намешал им мартини с водкой — в духе русской бондиады, придумали мы шутя. Обе дивы охотно и быстро налегали на угощение, со смехом подставляли нам пустые бокалы для добавки. Они явно готовились к более тесному общению, однако, мой друг потащил меня в сауну, а потом — в беседку на «приватный базар», как он выразился, и наших прелестниц мы потеряли.

— Старик! — хмельной, разгоряченный после бани Леха Дипапл ворошил мне волосы своей лапищей и проливал из стакана скотч. — Бля, когда же мы последний раз с тобой зажигали, ты помнишь? Девяносто четвертый, пятый? Когда мы в Крым рванули, а ты набухался, как гвинейский хомяк и от поезда отстал, а мы тебя ловили, а потом в Киеве шороху дали, шишки на рынке покупали…

— Нет, потом мы с тобой, потом мы с тобой еще на яхте плавали — ты же говорил сейчас — помнишь?

— О, бля, точно! А ты знаешь, что Слепой своего «Веню» утопил? Реально, в том же сезоне! Сухогруз подрезал! Ха-ха-ха!

История с яхтой, только что рассказанная Лехой в компании, была, конечно, слегка приукрашена — но сугубо ради художественной выразительности. В круиз по заливу мы тогда отправились вчетвером: мы с Семеновым, бизнесмен Паша и сам капитан Коля по кличке «Слепой» — погоняло ему прилепили рэкетиры, для которых он сочинял всякие воровские баллады — забавный такой, бородатый бард в очках, воплотивший свою детскую мечту в построенной своими руками маленькой бригантине. Название судна — «В. Ерофеев», не оставляло никаких сомнений в том, что судьба его будет бурной, загульной и не слишком долгой.

Я помню, как ночевал на фортах в удивительно теплые ночи, без палатки, раскатав на старом карельском граните свою видавшую виды туристскую «пенку», помню, как у нас украли одну коробку текилы — кто? Я думаю, ангел-хранитель. Была дикая качка и морская болезнь, отказ двигателя и руля, вопли и падения за борт. Как же мы хохотали потом, расслабляясь после неожиданно блестящей проводки яхты через узкую гавань обратно на стоянку и мастерской швартовки с одним уцелевшим гротом! Смеялись Леха и Коля Слепой, как оказалось, экспромтом разыгравшие самый настоящий спектакль, заставивший нас с Пашей всерьез принять легкую зыбь в «Маркизовой Луже» за шторм века! Все почти, как у Джека Лондона, только там про кровожадных туземцев было…

Вот тогда и закончилось наше последнее с Лехой приключение. Да, да, точно. Жизнь разлучила нас решительно, как будто раскидав по разным полушариям. Теперь мой компаньон настаивал, чтобы я подробно отчитался за все прошедшие годы, но мне-то рассказывать было особо нечего — после блестящих Лехиных скетчей моя личная история казалась мне безвкусной, малоинтересной.

Три реабилитации в институте Бехтерева. Новые друзья, поход в Фанские горы. Еще — Кавказ, восхождение на Эльбрус. Женитьба на альпинистке, москвичке Маше Сорокиной, переезд в столицу, где я восстановился на журфаке. Начал писать, сравнивая себя с Довлатовым, пытался не подражать его, как мы называли, пост-хемингуэевскому стилю, но все равно получалось слишком похоже. Я и пил, наверное, отчасти подражая Довлатову. Потом заметил, что подражаю другому хорошему писателю — Пелевину. Из университета и чуть позже — с работы, я вылетел в тот же год. Умер в Петербурге мой отец, спустя месяцев пять — мама. Я развелся с Машей. Мое алкогольное наваждение приняло характер циклических запоев. В перерывах я умудрялся находить хорошую работу. Я успевал заниматься творчеством, сплавляться на рафтах и каяках по бурным Алтайским рекам, посещал даже — между полетами в глубокое безмолвие — спортзал и театры, делал ремонт в квартире, заводил романы.… Однако, каждые полгода, а то и чаще, меня неизбежно всасывало в синюю трубу и выплевывало спустя пару-тройку недель всего истерзанного, все потерявшего.

А еще я жил в деревне, лежал в дурке, потом еще в двух больницах, встретил и полюбил женщину, женился на ней, зачал сына, и — продолжал срываться еще чаще, еще страшнее…

Мой отчет вместился в десять минут. Мы прикончили остатки виски в бутылке и доели нарезку, надо было возвращаться к бассейну за добавкой, но Семенов начал свою повесть — и она оказалась еще короче моей.

— Прости, старик, похоже, у меня все самое прикольное осталось там же — пока мы были вместе. Ты Цырю помнишь? А Зэпа? Ну, ладно. Когда в девяносто седьмом Маневича завалили, вот тут пошла чистая хрень. Большой, бля, такой песец пробежал. По рядам уцелевшей братвы, я имею в виду. Зэпа мочканули «ореховцы» — за что — хуй знает. Цыря испарился — я подозреваю, его тоже в лесу прикопали. Я-то особенно с ними не работал, я вообще ни в каких бригадах не бычился. По разным вопросам пересекался, иногда чем мог помогал по старой дружбе.

Но мусора сперва меня закрыли, потом разбираться стали, дело из говна слепили, чтобы не зря мучился. Год в «Крестах», второй на зоне. Откинулся — жить реально негде. Маманька умерла. Кое-какие кореша остались, поселили в домике на Володарке. Я пошел в «мужья на час» — легкая страничка! Справки там не требовались, чинил-ремонтировал все подряд, не грубил, не жадничал. Одна мадам вцепилась намертво: живи, блядь, у меня! Я оценил все за и против — короче, одни плюсы, все чисто. Кольнуло, правда, что-то в груди, типа шестого чувства, но у меня же остальные пять — в таком загоне были.… Это после того, как я ей посудомойку сделал, повесил полку и оттрахал с трехлетней голодухи так, что сам удивился! А у нее свой домина в Стрельне, попроще, чем у Шамы, но после кичи и будки в Володарке — чисто царские хоромы в Константиновском дворце.

— Бухала тетя не по-детски, и я с ней задербанил на пару. Чумовая такая, мне местами даже прикольно с ней было. Мы по кабакам мотались, по всяким лофтам и лаунжам. А чаще дома синячили, она выезды терпела, чтобы только не свихнуться окончательно, боялась, ревновала и все такое. Я год сидел у нее на хате почти безвылазно, до чертей по углам. В телек таращился до полного отупения — вот, кстати, тебе и про «букер» на тридцать шестом канале в пять утра. Ушел бы давно — но куда? На машине ее гонял иногда, на «Крузаке». Шенген мне не светил, вот мы все по Волге и катались. В смысле, куда поближе. Там, на пароходе не кисло так поцапались. На почве ее патологической ревности. У нее вообще крыша ехала в эту сторону, чем дальше, тем быстрее. А я озверел — и первый раз в жизни отп… дил женщину… Бля, ты не поверишь! Это была супертерапия! Она бухать перестала, напрочь! Неделю не пьет, две, пошла на йогу, на всякие курсы, и я смотрю — епт, она трезвая — золотой человек! Красивая, интересная, пасти меня, правда, не перестала, но — как-то, гм, поспокойнее, с юмором, что ли. Хотя я ей тогда, на Волге, между нами, нос сломал… Короче, пошли у нас и чувства появляться. Я на инженерную работу устроился. С первой получки летел домой — с цветами! А она в ванной висит, холодная, блядь, как труба. Повезло, что маляву оставила, листов пять, наверное, очень обстоятельно меня отмазала. Покуковал в КПЗ дня три — и в белый свет под подписку.

— А что там было, в записке? — полюбопытствовал я. Мне было интересно слушать своего друга, я как будто видел фильм, пока Леха рассказывал. Состояние было звеняще-приподнятым, необычайно ясным, мне казалось, что я могу выпить еще много алкоголя, а могу остановиться, просто не пить, и все. «Я вылечился», помнится, крутилась в голове такая безумная мысль.

— В записке? — Леха словно отодвинулся, я стал плохо видеть его. — Не знаю, дружище, не при мне нашли. Надеюсь, она мне там ничего не завещала, иначе мне крышка была бы капитальная. Я, кстати, тебя искал тогда.

— А когда, в каком году?

— Две тысячи второй, получается, осень…

— Так я в Швеции был! Да, как раз — лето-зима, в декабре вернулся.

— Ясно. — Леха закурил. — Ребят я не нашел, будку мою бомжи сожгли, я, кроме тебя, искал всех подряд — как вымерли все! Пошел бичевать. На Лиговке барыги «паленкой» траванули, в больничку въехал. Потом еще — в другую, в кардиологию. Там доктор был, Гриша Цванг, я ему кардиограф модернизировал… ты смотри, комары, сука, кусают!

— Я в Коми был, дороги строил.

— Пипец тебя помотало.

— Вот уж да! Пытался шабашить с ребятами. Знаешь, Леха, сколько там комаров было? Рукой по воздуху — цап! Полный кулак!

— Ого!

— А ты наших видел кого, знаешь, кто где?

— Нет, а ты? Про Мотю что-нибудь слышал? А про Галошу?

— У, ты вспомнил кого!

Картинки из прошлого вновь промелькнули перед моими глазами. Мой друг серьезно увлекался радио-электротехникой и химией. Не говоря уже об огнестрельных и взрывных устройствах. Информацию Леха поглощал жадно — покупал научно-популярные журналы на деньги, которые легко выигрывал в «трясучку». Уроки, на которых не ставились опыты — игнорировал. До много доходил своим умом. Еще Леха любил музыку. Собрал радиоприемник, который ловил «Голос Америки из Вашингтона» чуть не в полный обход «глушилок». Он записывал свои любимые команды на катушечный магнитофон — сработанный из восстановленного металлолома, и таскал его в школу на танцевальные вечера. В те времена, когда мы еще вовсю «фанатели» от «Самоцветов» и «Поющих гитар» и только-только начинали робко прислушиваться к наиболее доступным, целомудренным хитам «Битлов» на «сорокопятках», Семенов на школьных танцах на всю мощь врубал «Дип Пёрпл», «Лед Зеппелин», «Юрайя Хип», «Слейд» и «Гранд Фанк Рейл Роуд». Не знаю, как у других ребят, но моя кожа до сих пор помнит те мурашки, которыми она покрывалась, когда с нашей школьной сцены, из огромных казенных динамиков начинали звучать невероятные, сносившие нафиг нашу неокрепшую пионерскую психику рифы «My Woman From Tokyo» и «Fireball».

Тогда нам было по двенадцать. Мы уже знали, что такое вино. А два-три года спустя эти школьные вечера превращались в пьяные шабаши. Мои сверстники — теперь уже комсомольцы, матерились, дрались и падали. Девочки тоже пили и тоже падали. Нельзя сказать, что с этим не боролись. Но — каков был район! Пролетарский. Грязь, пустыри, «хрущевки». Тоска, злоба и безотцовщина.

Мотя — Мишка Иванов и Галоша — Димка Волошин, были нашими лучшими друзьями. Димка учил нас играть на гитаре, и мы мечтали создать рок-группу. Однажды в седьмом классе перед танцами Димка предложил поэкспериментировать с водкой, по-взрослому. Купить была не проблема — за бутылкой мог сбегать любой из соседских алкашей, если добавить еще на «малька». Денег, правда, сильно не хватало на две с половиной поллитровки, и я вытащил пятерку из кошелька матери. Это было первое крупное воровство в моей жизни, было стыдно, страшно, но более всего меня охватывало возбуждение перед необыкновенным приключением. Меня всегда, сколько я себя сознавал, изрядно «колбасило» в предвкушении какого-либо запретного опыта, будь то секс или вещества, кардинально изменяющие психическое состояние.

Пили мы на лестнице, из одной чайной кружки по очереди, на закуску был хлеб и горсть конфет. Литр «Пшеничной» достался, в основном, троим из нас: Мотю упрямо выворачивало с первого же глотка. Помню чувство безграничного восхищения самим собой, потом — изрядную физическую активность: мы выломали железную дверь на чердак, а на улице пристали к каким-то незнакомым парням постарше нас — но, видя, что мы сильно не в адеквате, они просто удрали. В первую минуту погони я как будто летел с фантастической скоростью, но потом стали заплетаться ноги, в глазах запестрело, пришлось остановиться, чтобы не упасть. Мы повернули к школе. Выступал приглашенный ансамбль из другого района, а Леха не знал, притащил свой чудо-чемодан с пленками, да еще оторвал на нем ручку и фатально повредил панель.… В памяти — какие-то силуэты на сцене, громкая, несуразная музыка, визг девчонок, когда я начал блевать в тесной танцующей толпе — направо и налево, как из шланга. Кто-то засовывал мое лицо под холодную струю воды, и совсем близко угрожающе маячило ужасное каменное изваяние нашей директрисы, отставной кагебешницы. Мотя, хотя и не пил, а только нюхал и выплевывал, тем не менее, уснул в гардеробе, в комнатке, где хранились вещи-потеряшки, удивительно, что никто не догадался туда заглянуть, когда его искали — до утра с милицией. Еще больше шороху наделал Леха — вытащив меня с Димкой на улицу, он спалил — нет, скорее, взорвал силовой шкаф и почти на сутки обесточил школу — до того ему, как потом он объяснял нам, не пришелся по душе репертуар заезжего ВИА. А Дима Волошин, культурный мальчик, любимец нашей «русички», раздобыл где-то несколько битых кирпичей и хладнокровно разнес два окна в холле и два — в погрузившемся во мрак и панику актовом зале, где минутой раньше захлебнулась музыка и прервались плясы.

Да, безусловно, вечер тогда удался. Домой меня приволок физрук Иван Николаевич, добрейшей души человек, а Леха и Димка пустились в «бега», когда приехал милицейский «Уазик». Странно, что я совершенно забыл эту историю и теперь, в беседке Шамиля, вдруг словно «увидел» ее вновь, точно на быстрой перемотке. А потом «выскочил» еще один почти полностью стертый из памяти эпизод.

— Блин! Я же видел Галошу, Леха!

— Да ты что! Где?

— Ах-хренеть, как я сразу-то.… так, а случайно же! Попался мне на улице с портфелем, просто нос-к-носу, как с тобой! Он бизнесом занимался, с партнерами какими-то иностранными. Я на кладбище ехал, к родителям, потащил его с собой! Нет, подожди, родители ж на Шафировском… А, так у меня дружок там сторожем при церкви работал. Вот мы надрались в зюзю, потерялись там… Я к подруге зарулил на Северный, а Димка звонил мне на следующий день: спрашивал, у меня ли его «дипломат» осел. У него там денег было — страшное дело, чужих, и еще документы какие-то суперважные. Он у могилки прилег, на скамеечку, и — прощай бабосы.

Леха крякнул.

— Блядь! Ты его не искал, что ли?

— Да он сам не звонил потом…

— Нет, говорю — тогда, на могилках, не искал, когда свалил?

Я задумался. Ушел я тогда на своих ногах, четко знал, что еду к Таньке… она ждала. Конечно, я походил, покричал.… Разве нет? Помню, добрался до Таньки, а у неё мать в шкафу «талонную» водку копила на ремонт дачи. Семь бутылок…

— Я… ты понимаешь, я же тоже «на рогах» был. Конечно, искал. Ты был на Шуваловском? Старинное кладбище, лес густой, сплошной лабиринт. Ты что думаешь — я его бросил?

Леха негромко крикнул в темноту — словно из ниоткуда, как призрак, выплыл закутанный в длиннополое пальто Аман. Пока они обсуждали, что еще надо принести в беседку, я сбегал в туалет, по дороге завернул к фонтану и хлопнул рюмку… Мы еще говорили с Лехой потом — о чем — уже точно не скажу. Кажется, мы спорили. Лет пятнадцать своей биографии Леха попросту «зажал». То есть, обещал продолжить рассказ, но позже. Мы пили еще. Я пытался курить, прожег дыру в халате. Последнее, что осталось в памяти в тот сумасшедший день — как Леха вез меня к дому в садовой тачке — как ребенка — бегом, с дурашливыми воплями, огибая стволы сосен…

4

Хотел написать: очнулся я утром. Но нет, утром я не очнулся, и вечером не очнулся, и на следующий день я тоже не очнулся. Очнулся дня, пожалуй, через три, и то — ненадолго. Что происходило со мной в течение этого времени, в момент квантового скачка, можно описать кратко: лежал или двигался в глубоком обмороке. Двигался в невесомости, лежал в вакуумной капсуле. Только несколько фрагментов сверх этого: фрагмент первый — мочусь в направлении унитаза, пространство неожиданно переворачивается — как экран на мобильнике, я больно бьюсь обо что-то, кричу, падаю в какие-то обломки (свернул раковину), после этого ползу по коридору на четвереньках, на руках — кровь (капает с головы), цепляясь за перила, перемещаюсь вниз по лестнице, открываю холодильник, там — водка, я пью из горлышка, запрокинув голову… Второй фрагмент: мне плохо, я совсем подыхаю, я ищу выпивку, мне мешает черненькая девочка (Гуля?), что-то мне говорит, пытается заглянуть в мое лицо, потом — исчезает, я продолжаю поиски и натыкаюсь на целую коробку виски в шкафу в прихожей. Еще фрагмент: люди. Собственно, скорее, их абрисы, силуэты. Леху почти не помню, только его голос, бубнит, не разобрать ни слова. Чьи-то руки, деликатно вытаскивающие пустые бутылки из-под моей подушки. Врач-нарколог, мрачный мужик (они все такие), прокалывает мне вену толстой иглой.

Однажды совсем рядом с моей истерзанной, перепачканной постелью я обнаружил большое окно с видом на море, само море едва видно из-за тумана, на стекле — капли дождя, внизу на дорожке — девушка в таком ярком желтом плащике, что у меня режет глаза, и я давлюсь беззвучными пьяными рыданиями — потому что мне горько, мне жалко себя, никчемного, погибающего, а еще при этом так грустно попискивает птичка, и ветерок из окна несет такой нежный запах мокрых сосен.… Потом я сажусь на стул, прямо на брошенный халат с прожжённой дыркой и обнаруживаю под ним почти полную бутылку… Телефон на виброзвонке гудел долго, противно…

Наконец, наступил момент, когда я проснулся и увидел свою комнату всю сразу, целиком. Потолок в голубых тонах, белый шкаф в углу, два кожаных кресла, между ними — столик, тарелка с пустыми капсулами от лекарств, банки из-под физраствора. Телефон и связка ключей от квартиры. На стуле — моя одежда и все тот же знакомый халат. Помедлив с минуту, я протянул руку и прощупал его без особой надежды на повторение чуда. Конечно, там не было ничего. Мое состояние — звенящая пустота, слабость, меня привычно пошатывало и потряхивало, но в целом я чувствовал себя вполне сносно. Первым делом — подошел к окну. На небе — ни облачка, на море — волны.

Такие проблески надежды, моменты прояснения чувств иногда случаются в протекании ураганных приступов. Как будто Бог дарует маленький, но вполне реальный шанс притормозить и одуматься. Эта милосердная пауза наступает всегда неожиданно — и все стихает, словно ты попадаешь в сердце циклона, в мертвое безветрие, в пробел между буквой и знаком вопроса.

Я оделся, проследовал в ванную. С неприязнью скользнул взглядом по своему отражению в зеркале: опухшая рожа, седоватая щетина. Голова перебинтована, до затылка не дотронуться. Я почистил зубы, нашел одноразовый станок и, морщась от боли, кое-как побрился. Неплохо было бы принять душ, но я понимал, что прежде мне необходимо сделать что-то более важное. Например, убедиться в том, что я выпил все, что было в доме. И уже после — успокоиться.

На кухне был полный «голяк». Я попытался представить ход мыслей хозяина многомиллионного особняка, сидящего на постоянной «дозе» элитного скотча: чтоб запас был всегда под рукой и одновременно — недосягаем для больных идиотов, попадающих в число почетных гостей — где бы он его заныкал?

Потом я смотрел там, где, как мне казалось, я спрятал бы сам, если б сильно боялся воров и прочей похмельной нелюди. Я переместился в гостиную, ступая мягко, как кот, поискал глазами камеры — мой мозг работал четко и хладнокровно: я был безупречно безумен, и я был — матерым шпионом, резидентом в охоте за секретной папкой, и за моей спиной затаила дыхание вся невидимая спецслужба Её Величества!

Но и в гостиной я не нашел ничего, даже несчастного пузырька с лекарством. Я обследовал еще несколько комнат на первом этаже, проник в гараж и бойлерную, прокрался в баню, вернулся в дом и тут увидел Амана: безмолвный узбек зашел с другого входа, в руках он нес швабру и ведро. Я разлепил губы и сначала что-то беспомощно свистнул, потом произнес:

— Привет. Привет, Аман. Какой сегодня день?

Слуга отвел взгляд, помолчал и ответил гортанно:

— Понеделник.

— Я болел, — сказал я, — у меня было обострение. А кто-то еще дома есть?

— Гулфия ест.

— Понятно. Ясно. Ну… ты иди. Я тут посижу…

Аман подхватил удобнее швабру и вышел через балконную дверь к бассейну. Я немного подождал и двинулся наверх по «хозяйской» лестнице. Там был небольшой коридорчик с тремя дверями и окно, через которое, к своему облегчению, я увидел дочку Шамиля на лужайке под соснами. Гуля, в больших солнцезащитных очках, полулежала на шезлонге с лэптопом, лениво шевелила мышкой.

Обыск занял не более пяти минут. Переходя из комнаты в комнату, я бросал взгляд на загорающую девушку, чтобы удостовериться, что она остается на своем месте, и мне никто не помешает. Я работал очень быстро и предельно аккуратно, не оставляя ни малейших следов. Это был шахматный суперблиц. В какой-то момент я испугался, что моя голова лопнет от напряжения!

Гуля курила, прижимая к уху телефон. Я спустился вниз и скоро наткнулся на два новых помещения: одно было на веранде, вход в него загораживала постоянно открытая дверь сауны, но там находился садовый инвентарь, лопаты, косилка, ведра, знакомый синий тазик…. Второе я обнаружил на кухне, совершенно случайно. Дверца в стене была едва заметна, на петлях висели полотенца, а на ручке — берестяная корзинка с прищепками. Тайник был заперт, хотя замка я не нашел. Однако спустя пару минут, подергав за ручку посильнее, я, наконец, разглядел сбоку небольшую пластинку с вкрученным саморезом. На полу имелось несколько крошек, опилки от работы с шуруповертом, который и лежал на ближайшем подоконнике, что называется, под рукой, как ключ. Ну, подумал я, вы, господа — дети, просто малые дети!

Включать электрический инструмент я, конечно, не стал, чтобы не шуметь. Отвертка нашлась в ящике комода. Для надежности я сперва выглянул на улицу — никого поблизости. Скользнул обратно, вывинтил «секретку» и открыл дверцу.

Обана! Пам-па-рам! Судя по всему, здесь находилась вся сибарит-коллекция богатого татарина — изысканные вина, дорогой виски и коньяк, ликеры — все лежало на полках кое-как, загруженное в спешке.

Я тоже не тратил время зря — схватил две бутыли и сунул под рубашку, под пояс брюк на живот, который пришлось как следует втянуть в себя.

Крутить головку самореза было неудобно — добыча не позволяла согнуть тело, и я немного ослабил бдительность. Услышав шорох позади, сначала спрятал отвертку в карман, потом обернулся.

Гуля.

— Что вы здесь потеряли? — спокойно спросила она, снимая очки.

— Дверь, — глуповато сообщил я, — посмотреть хотел, куда, а она заперта.

Я скосил глаза: нет, под рубашкой ничего заметно не было — по крайней мере, пока хватало сил удерживать мышцы живота.

— Папа вывез из дома весь алкоголь, — бесцветно выговорила Гуля, опуская свой ноутбук на кухонный стол. — Мне объяснили, что вы не совсем здоровы, что вам нужно отдохнуть день или два. Вечером будет дядя Леша и папа, они должны вам как-то помочь — я слышала, они обсуждали какую-то клинику. Я завариваю кофе. Будете?

— Гуля, да, с удовольствием. Дадите мне пять минут принять душ?

— Окей. Даже десять — быстрее все равно не сварю.

— Спасибо, Гуля…

Уже на третьей ступеньке лестницы я, как гранаты, выхватил из штанов сначала одну, потом вторую бутылку и услышал, как Гуля повторяет мне вслед:

— Я вас не обманываю: папа вывез все, даже лекарства.

— Да, да, — пробормотал я.

Руки крупно дрожали, я вышвырнул зубную щетку из стаканчика, наполнил его до краев и выпил, глотая судорожно, давясь, будто боясь, что кто-нибудь вдруг ворвется и заберет у меня все, что я с таким трудом и риском добыл в чужом доме на законных правах хронического алкаша.

Потом я затолкал непочатую бутылку в проем за душевой кабинкой — мне показалось, очень удачно, туда же переложил из кармана отвертку. После душа я жахнул еще полстакана, зажевал зубной пастой — чтобы перебить запах.

В кухню я спустился уже другим человеком: уверенным, загадочным, остроумным, неотразимым джеймсом бондом, и в голове моей вдруг зазвучал Лехин голос — иллюзия, что говорит именно он, подключившись к моему мозгу, как к радиоприемнику, была поразительно яркой. Фраза показалась мне довольно грубоватой, но забавной: «Ну что, бляди, теперь-то вы у меня просретесь по полной!» Да, именно так, слово-в-слово, и много раз…

Мы пили кофе. Я вновь был хитрым, бдительным Штирлицем, я был начеку, я не доверял никому, даже молоденьким девушкам, особенно хорошеньким, молоденьким девушкам! Любому космическому разведчику известно, насколько коварны невинные с виду, и так превосходно умеющие слушать — и разговорить любого собеседника прекрасные юные создания. О, они умеют ловить удобный момент, чтобы с милой улыбкой вонзить вам в спину нож! Кажется, о чем-то таком пел Роджер Уотерс?..

Внутри меня клокотал столетний бренди и по-прежнему рефреном гремел хриплый Лехин бас: «Ну, что, суки…» Но внешне я, гениальный артист, шпион под прикрытием, нарочито вяло поддерживал беседу за чашкой кофе, усердно изображал больного, заторможенного типа, несчастного лузера, которому перекрыли доступ к спасительному противоядию, и который сдался, сдулся, сделался ручным и послушным, таким, как нужно всем… Я что-то спрашивал про учебу, про отца, но Лехин голос в моей голове звучал все громче, и моему внутреннему спецагенту становилось все труднее удерживать фокус на цели своей миссии. Это означало только одно: пора добавить.

У Гули зазвонил телефон.

— Алло? Дядя Леша? Ой, а он здесь, мы кофе пьем… да ничего… сейчас… это вас!

— Леха…

— Ну ты, бля, как там, живой? Ты столько выжрал, что не дышал нихера! Врача вызывали — ты хоть помнишь?

— Леха, мне бы так хотелось ничего не помнить.… Хотел бы извиниться перед твоим другом, перед тобой…

— Это хуйня все, забей. Как ты сейчас? Лепила — на низком старте, один звонок — и он у тебя.

— Да нет, не надо. Я дождусь Шамиля, надо извиниться, поблагодарить. Потом поеду, с работой надо думать что-то. Лене позвоню. Как думаешь, у Шамиля пару сотен на дорогу удобно попросить?

Леха выругался.

— Я бедный, я несчастный, хуё-моё, — передразнил он меня. — С работой не парься, вообще не дергайся, сиди спокойно, гуляй, пей кофе, на море сходи. Дождись меня, понял? Решим проблему с твоим здоровьем, с работой тоже разрулим. У меня партнер есть — у него копирайтеры гребут — по штуке за букву! А пишут что? Я твои опусы читал — ты их на хер раком поставишь!

— Я не…

— Короче, расслабься. Хочешь, я тебе гейшу пригоню? Тебе те, которые в пятницу были, понравились? Ничего такие, да?

Разговор с Семеновым начал было меня раздражать. Но поворот с «гейшами» неожиданно смутил меня и спутал мои чувства, коленки предательски дрогнули.

— А это… дорого? — вырвалось у меня, хотя я уже хотел произнести что-то другое, шутливое, делано равнодушное.

— Дурак, что ли? До вечера потерпи, я их привезу. Дай-ка Гульке трубку.

— Дядь Леша, я же не готовлю. Ману сегодня выходная… Я могу пиццу заказать или суши… Ладно, хорошо.

— Пойду полежу. — сказал я.

— Вы пиццу будете? Или суши? Вам с чем?

— Гуля, да. Пиццу. С сыром. Спасибо вам. И за кофе… пойду прилягу…

Я жадно выхлебал полный стаканчик коньяка и рухнул в постель. Чтобы утихомирить и сложить взбаламученные мысли — поломанные блоки тетриса, пришлось выпить и второй. Потом было, кажется, хорошо. В открытое окно задувал теплый ветер, с моря слышался лай собаки, чей-то смех. Где-то в доме включили музыку. Я уплывал на ее волнах.… Приходила Гуля, и я — то ли уже спал, то ли притворился.… Позже учуял на столике тарелку с чем-то невероятно вкусным — это, наверное, была пицца, я умял ее почти вслепую, почти не жуя, как зверек.

В следующий раз я пришел в сознание, когда за окном уже стемнело. Я слышал Лехин голос на улице, слов было не разобрать. Я дополз до санузла, лицо в зеркале уезжало вбок и вниз, никак не получалось встретиться с собой глазами.… Про свой тайник пусть не сразу, но вспомнил. То есть, скорее, вспомнили руки, потянувшие тело к кабинке. Бутылка торчала почти наполовину наружу — на самом виду, очень опасно. Она была пуста. Зато глубже в темном проеме я нащупал целую, с крестовой отверткой, привязанной к горлышку обувным шнурком. Я долго пытался развязать узел — зачем? Колпачок, также, не поддавался, нужно было сгрызть сургуч…

Перед тем, как провалиться в синие тартарары, я успел осознать, что в комнату вошли. Меня потрясли за плечо: это был Семенов. Он ругался и говорил, что увезет меня в больницу, он знает, в какую и к кому. А невидимый Шамиль отвечал с досадой: комнату обыскивали не раз, но даже Аман ничего не нашел.

— Ты нас, коломенских, просто хуево знаешь, — сказал Лехин голос, и это было последнее, что я слышал в тот вечер…

5

Семенов не шутил. На следующее утро он взялся за меня по-настоящему. По его словам, нас ждали в клинике, надо было принять душ перед отъездом, съесть хоть что-нибудь, выпить крепкого чаю и — если жизненно необходимо — рюмку водки.

Мне было так хреново, что никакая рюмка меня уже не радовала — наступила та самая жуткая стадия интоксикации, когда и пить едва возможно, и не пить — непонятно, как. Организм отторгает алкоголь, однако, это состояние настолько мучительно, настолько невыносимо, что избавиться от пытки можно только с помощью новых доз до полной отключки всех систем реагирования. Для этого одной рюмки — слишком мало, нужен, по меньшей мере, стакан с верхом, но такое — просить безнадежно, никто никогда еще добровольно не наливал мне столько на завершающем этапе; стакан нужно раздобыть самому, выманить обманом, украсть, а прежде — удрать от опекунов, усыпив их бдительность.

Вообще, клиника — лучший вариант из всех возможных. Медики обеспечивают самый быстрый и безболезненный выход из запоя. Ширяют снотворным. Из минусов — надо много денег, и еще потом меня каждый раз заметно «клинит» от лекарств. Однажды после серии капельниц я в течение двух недель на полном серьезе паковал вещи, чтобы переехать в Горный Алтай — по всему выходило, что мировой потоп — дело готовое. С жаром кидался вербовать единомышленников среди друзей, знакомых и даже соседей по многоэтажке, потом поостыл, но идею отбросил далеко не сразу, купил атлас Прибайкалья, планировал поступать в Аграрный университет, чтобы научиться вести подсобное фермерское хозяйство, заходил на сайт, интересовался экзаменами.

Второй способ остановиться — «спуск вручную», постепенное уменьшение дозы. Это когда нет достаточной суммы на «Бехтерев», но на пару-тройку поллитровок наскрести — вполне. Вариант не слишком надежный — плавно снижать уровень в стопке и увеличивать интервалы приема жидкости при абсолютном отсутствии силы воли — задача фантастически сложная. Если, конечно, контроль за процессом не возьмет на себя помощник. Но с этим последние годы у меня было не густо…

В клинику меня всегда везли — друзья, родственники, когда я достигал фазы трупа. Последней искорки жизни хватало лишь на один звонок. Теперь же Семенов насильно сбивал меня с орбиты, не дожидаясь моего согласия на прерывание полета, пусть и на последнем витке. Я — уже не человек, но еще не мертвец, именно так получаются зомби.

Мое тело переместили вниз, в столовую, я лишь слабо шевелил ногами, чтобы они не бились по ступеням. Пытались влить в меня горячий кофе — мерзкие ощущения! Угасающим взглядом я шарил вокруг, пытаясь зацепиться за что-либо, пока не сфокусировал внимание на маленькой берестяной корзинке. В раскалывающейся голове встрепенулись и заработали еще не убитые этанолом нейроны, совсем крошечный отряд выживших клеток: потянулась ассоциативная цепочка, сначала слабенькая, потом — стала крепнуть, проступило нечто похожее на связную мысль: тайник! Тайник на кухне привел мою расстрелянную память к другому тайнику, наверху. Я вспомнил почти все — и отвертку, и стаканчик из-под щетки. Нестерпимое желание проверить схорон за душем в один момент заполнило все мое внутреннее пространство. Удачно, что наверху оставалась моя одежда — рубашка и брюки, может, еще и носки…

У плиты хлопотала незнакомая женщина восточного типа, Семенов загудел в телефон, вышел на веранду, а я собрал все остатки сил и, цепляясь за перила, полез обратно к себе на второй этаж. В ванной защелкнул за собой замок. Бутылка была на месте, не меньше половины. Я пил из горлышка, какую-то раритетную французскую хрень, не чувствуя вкуса, большими глотками, как дешевое пиво. Едва я закончил, как в дверь ломанулся Леха.

— Ты че заперся?! — ручка энергично заскрипела под натиском его железных пальцев. — У тебя там че, бля, заначка?!

— Слушай! — я, наверное, очень похоже изобразил раздражение. — Ну, в самом деле! Нет у меня ничего! Дай ты человеку посрать спокойно!

Однажды я часов двенадцать просидел в туалете, когда меня хотели сдать в «дурку». Благо, с собой было что злоупотребить, как и теперь…

Леха пробурчал что-то и затопал по лестнице. Я натянул брюки и рубашку. Бутылку закрыл и сунул за ремень. Коньяк как-то необычно резко ударил меня по глазам. Какое-то время я сидел на краешке унитаза, уронив голову, потом встал, выдавил из тюбика в рот немного пасты, посмотрел на себя в зеркало — нет, лучше бы я этого не делал! Но в целом — самочувствие на уровне «полутяжелого изумления», с таким час, а то и полтора протянуть можно.

Я вернулся на кухню и накинулся на бутерброды.

— Молодец! — сказал Леха. — Вишь, на хавчик пробило. Спустя неделю. Курнуть хочешь? Я разрешаю.

— Ничего, что у меня крыша, как бы, едет?

— Вот мы ее и поправим. Надо б «коксом», но я его не жалую. Хочу пыхнуть, а один не люблю. Давай, тебе веселее будет.

И Леха поднял со стола уже готовый «косяк». Я сделал две небольшие затяжки, потом еще две — поглубже, на третьем круге добил «пятку».

Прислушался. Кажется, меня догонял товарный поезд. Надо было успеть…

— А где рюмка? — спросил я.

— Сука, не забыл! — восхитился Семенов.

Он вытащил из брюк небольшую фляжку с шотландским тартаном и щедро плеснул в стакан.

— Абсент, — сказал он, — семьдесят градусов. Старик, глотай аккуратнее.

Я взял кусок яблока, жахнул напиток — абсент, так абсент, зажевал.

Леха протянул мне второй «косяк»:

— Взрывай!.. И не парься. Покайфуешь недельку в тепле.… Кстати, жара сегодня — мама не горюй. Я весь мокрый, давно так не потел. А там кондишн в полный рост, санаторий — пять звезд, больше не бывает. Я тебя навещать буду… Думаешь, не помню, как ты ко мне в Костюшко приходил, со спиртягой? Ночевал на свободной шконке. Во порядки-то были! А план-то каков, а? Шама пригнал из Голландии! Я тебе еще привезу, покурим там… Че, поплыл уже?

Я и правда, «поплыл». Голова свалилась с шеи, я схватил ее обеими руками, но она потекла между пальцев… Черт, это же губы… Голова твердая. Не твердая — надутая, как стеклянный шар. Кейвор, а где наш шар? Yes indeed, where is it? Держать, нельзя ронять, разобьется. Как арбуз. Как контрабас…

— У тебя в корне ошибочное отношение к кайфу, — сказал Семенов.

Его голос был резким, свистящим, высокочастотным, и звучал, казалось, одновременно со всех сторон. «Стерео», — подумал я.

— Я имею в виду — кайфу не надо сопротивляться, — продолжал вещать Лехин голос, — пусть тащит, куда надо, следуй за ним с полным доверием, без страха и лишних вопросов.

«Леха — Дон Хуан хренов», — решил я про себя.

— А я тут захватил бумажки. Это тебе с собой, чтоб тебе не скучно было. Это по твоему профилю: чувак один, не фиговый московский олигарх, накропал про свое житие, и ты знаешь, вообще-то прикольную такую штуку. Но вот слогом владеет — как бензопилой. Перепиши там, нормально, чтоб ему понравилось — считай, на «Королу» -трехлетку уже заработал. Заказы потом повалятся — только карман оттопыривай! Знаешь, грамотные люди везде нужны. Их мало уже, большинство перебили. Только без рекомендаций — хуй кто с ними базарить будет. К телефону даже не подойдут. Ты меня правильно встретил. Я ж — ходячая рекомендация, ты понял, наконец?

Лехин голос стал еще суше, еще объемнее, я воспринимал его не ушами — уши я крепко прижимал к голове, мой слух отделился от меня и превратился в маленькую точку, крошечное устройство, которое сходу, заодно с функцией приема, преобразовывало звуковые волны прямо в цифру. Штука эта казалась такой легкой и хрупкой, что я всерьез испугался, что ее могут случайно прихлопнуть, как муху. «Действительно, блядь, кастанедовщина какая-то», — сказал Лехин голос. Сейчас я услышал его напрямую, прямо в голове. А кто же тогда продолжал говорить на кухне? Нет, голос не Лехин, похож, но не его. Типа, какой-то олигофрен отдаст мне корову-трехлетку. Мне. Корову. Зачем?

«Это же кино!» — осенило меня. Леху играет артист! Я же еще раньше заметил — что-то произошло: это Семенов включил телевизор! Голоса похожи… ба, да это ж Гармаш!

— Четверть десятого, — сказал Гармаш. — Тебе полежать, надо полежать. Вот это план, даже меня торкнуло!

Меня разбирал смех… Вот меня взяли под мышки, кто-то второй — сколько же их там — за ноги — и понесли куда-то, руками я по-прежнему крепко давил на свой череп — чтобы меня не убили децибелы… имбецилы…

Меня положили на что-то жесткое и горячее, граната за поясом пребольно уперлась в манипуру. Я схватил ее рукой и дернул, неприятно прищемив кожу. Нет, рука не моя, мои — на ушах…

Глаза по-прежнему зажмурены, я знал — все фигня, все трын-трава, божественный танец, только ни за что, ни при каких обстоятельствах нельзя их открывать!

— О! А у тебя фляжка побольше! — хохотнул Гармаш. — Во растащило-то тебя! Во растащило.… А где твои шнурки? А где мой телефон, моя «лопата»? Во накрыло… Ладно, лежи, я прямо сюда катафалк пригоню.

6

Мне показалось, что прошло несколько часов с тех пор, как Леха и тот, второй, Гармаш, отправились перегонять «Хаммер», чтобы загрузить куль с моим трупом и увезти в лес. Вслед за Цырей и Зэпом — я вспомнил этих ребят… Культурные были братки…

Я слышал голоса — голоса сердились и даже ссорились, потому что никак не могли найти большой мешок и лопаты. А я — лежу и лежу…

«Пора валить!» — вдруг вспыхнуло в моем воспаленном мозгу — и я вскочил, как ужаленный. То есть, я перевалился через край лежака и брякнулся на траву. Упершись руками, встал сначала на четвереньки, потом поднялся на ноги и, шатаясь, ринулся в самую гущу хаотично мелькающих пятен света, из которых был соткан мир на моей новой планете. Там были стволы гигантских деревьев, с которыми я столкнулся, сразу поцарапав нос и щеку. Были колючие елки, в которых я запутался, пытаясь отыскать спасительную калитку. Вот она! Отодвинув щеколду, я шагнул вперед и очутился на свободе! Сзади заурчал мотор — все-таки они заявились по мою душу!

Я перепрыгнул через канаву и скатился вниз с горки. Впереди маячил залив, передвигались какие-то фигуры. Ноги вязли в песке, сразу потерялся один ботинок. Второй слетел у самой воды, но дальше берег был тверже, и я побежал вдоль мелкого прибоя направо. Скоро мне пришло в голову, что я слишком беззащитен на открытом месте — практически, идеальная мишень. И я устремился в сторону от моря назад к соснам и кустам за пляжем. За кирпичной стеной Шамиля тянулся другой забор, тоже из кирпича, но пониже, без решетки наверху. Потом был разрыв и овраг с ручьем, и я, вспомнив все, чему меня учили в разведшколе, запрыгал прямо по воде, спотыкаясь о коряги и камни. Это было нелегко: ручей терялся среди отвалов песка и мусора, тропы нигде не было, только непролазные дебри кустарника, но чем дальше я пробирался по ямам и джунглям, тем громче ликовало мое сердце: я уходил от погони!

Не помню, сколько времени я провел в овраге, проламываясь куда-то наугад, однако, внезапно я очутился на ровном месте рядом с дорогой, по которой двигался плотный поток машин. Как-то я умудрился залезть в автобус и проехал немного бесплатно, пока меня не вытолкал водитель, поспешивший на помощь женщине-кондуктору.

Теперь я стоял у какого-то ресторанчика, прохожая семейка — лысенький папа, мамаша со слегка нависшим над шортиками животом, двое или трое детей — обогнули меня боязливо, как прокаженного. Я шагал бесцельно куда попало, вновь вышел на пляж. На этом участке было много загорающих, у самой воды играли в волейбол. Я брел мимо людей, опустив голову, вид у меня, действительно, был диковатый — грязные брюки, разорванная рубашка, бинт сполз с макушки на шею, размотался до узла и развевался сзади, как обрывок веревки у неудачливого самоубийцы. Наконец, силы оставили меня. Я закатил глаза и рухнул на песок, точно подстреленный. Состояние было — будто я вывалился из карусели, все плыло и не могло остановиться. Звуки тоже не успокаивали — мне все время казалось — я провалился во времени и попал в эпоху гигантских папоротников и ящеров, или на гладиаторские бои, или на войну с немцами. Безопаснее было смотреть, и я смотрел одним глазом сквозь жидкую травку — словно через стекло, на людей, живущих в том, другом, настоящем, солнечном, безвозвратно потерянном мире. У них были чистые, ухоженные лица, они обнимали детей — веселых непоседливых человечков, самое дорогое на свете! Я чувствовал горькую, плаксивую зависть: вот, они нашли друг друга, молодые, красивые — особенно, эта улыбчивая мама напротив… у них есть все: крепкая семья, детки, друзья, машина, загранпаспорта, горные лыжи, дорогая фотокамера… а у меня — все кончено, все разрушено, мне уже почти пятьдесят, и в моей жизни уже не случится ничего похожего на это здоровое семейное счастье… никогда… боже, какая у этой мамочки фигурка!.. Девочка лет четырех подошла ко мне совсем близко, родители вскочили одновременно, папа поднял дочь в воздух, выражение лица — враждебное, угрожающее даже. У мамочки — немного испуганное. Они собрали вещи и передислоцировались ближе к воде. Я наблюдал за ними с кривой усмешкой принявшего роковое решение шахида. Очень скоро вокруг меня образовался некий круг отчуждения — метров двадцать в диаметре. Остался только художник в широкополой шляпе, на стульчике, с мольбертом. Ну, пусть рисует, ладно, я не против… я опустил голову в ямку промеж двух травяных кочек — и мгновенно провалился в пустоту.

7

Когда я проснулся и сел, ошалело озираясь по сторонам, словно потерпевший крушение астронавт, в первые минуты мне было не очень понятно, где я оказался, и что со мной произошло. Передо мной простиралось море, мутно-серое, густо усеянное барашками, на небо наплывала тяжелая темная туча, дул сильный ветер — он нес песок и больно сек им лицо, и песок уже был во мне везде — в ушах, в носу, во рту. Я осмотрел себя — руки, ноги целы, пропали только ботинки. Странно, кому они могли понадобиться? Или я бежал уже в носках? Я смутно помнил, что был побег, погоня, но откуда, от кого? Носки были неимоверно грязны, с налипшим песком, из двух одинаковых дыр симметрично выглядывали два черных от пыли больших пальца.

Мимо, между мной и морем проехала группа велосипедистов. Девчонки заливисто хохотали. Вдали ударил гром. Художник в шляпе собирал мольберт и кисти в деревянный ящичек, то и дело хватался за шляпу, чтобы ее не сорвало ветром. Я с трудом поднялся на ноги — песок посыпался из меня, как из старого мешка.

— Извините…

Своего голоса я почти не услышал, только скрип песка на зубах.

Художник обернулся — это была девушка, совсем юная, с круглым лицом и слегка азиатскими глазами.

«Вы не видели мои ботинки?» — наверное, пытался спросить я, но вовремя сообразил, какую глупость могу сморозить.

— С вами все в порядке? — спросила девушка участливо, защелкивая свой ящик.

— Я спросить… Я где?

— Вы в Солнечном! — девушка мило улыбнулась и закинула ремень на плечо. — Если вам в город, имейте в виду — скоро автобус.

— Спасибо. Спасибо…

Я повернулся спиной к морю и стал забираться на дюну. По затылку ударила тяжелая капля.

— А где ваша обувь? — крикнула девушка. — Вы забыли надеть обувь!

Я махнул рукой — сил на диалог уже не оставалось.

Новые капли прожгли мне череп, еще и еще. Гром бабахнул совсем близко. Я споткнулся о сосновый корень, упал коленями на шишки, вспыхнула жуткая боль в пальце левой ноги. Я завыл — благо, шум от грозы и ливня покрывал все звуки. «Беги!» — стучало в голове. Вот-вот закроются шлюзы…

Не знаю, как мне удалось подняться — на левую ногу было невозможно наступить, да и без того мои ноги едва держали тело, и все норовили перевести его в режим жесткой посадки на поверхность новой планеты. Истерзанный болью и ливнем, я добрался до автобусной остановки — там прятались земляне, несколько человек, а вслед за мной — я только начал выплевывать чертов песок — под козырек из стены дождя выпрыгнула девчушка-художница.

— Ой! — крикнула она. — Вы тут! Я думала у кафе переждать, но там такое! Вон, смотрите!

Сверху, шурша и подпрыгивая, барабаня по скату крыши щедро сыпался град. Я безучастно смотрел на мелькающие шарики льда: мне было холодно, больно, тоскливо…

Из далеких пещер памяти выплыла картинка: белая комната, куски белой керамики — разбитая раковина. Тайник за душевой кабинкой. Черненькая девочка с белоснежным айфоном. Да, верно, я был в гостях. А что потом?

— С вами явно что-то случилось, — услышал я голос художницы. — У вас ужасный вид. Бинт на шее. А у меня такое ощущение, что я вас где-то видела.

— Я — писатель, — подумав, начал рассказывать я, — ехал к сыну, выпил с друзьями… потерялся. Похоже, чем-то некачественным отравился. Теперь — ни денег, ни документов. Ни ключей, ни телефона. Ни ботинок.

— Я же говорила, что с вами беда приключилась! — в голосе девушки звучало настоящее ликование.

Пришла мысль, что, если бы не мой расчёт на то, что девчонка заплатит за мой проезд до города, я мог бы, в принципе, ее придушить. Ну, или хотя бы дать ей хорошего пинка!

Но если удастся ее разжалобить, может, повезет рубликов еще на двести, чтобы хватило похмелиться?

— А вас не Михаилом зовут? — девушка придвинулась совсем близко.

— Да, откуда вы знаете? — моментально солгал я. Болен-то болен, но сообразил сразу, с кем путает меня девица — с Мишей Козинским! В городском литобъединении наше внешнее сходство давно стало притчей во языцех. Только Миша теперь носил бороду и отращивал на затылке хвост.… Такой типичный питерский вития — заядлый тусовщик с навечно приклеенной многозначительной ухмылкой и вонючей трубкой во рту. А какой писатель — графоман с апломбом, ходячая самореклама, бабник и зажимщик, человечек с гнильцой, одно слово, трезвенник. И нишу себе определил соответствующую — исторические эссе, дамские романы, сидней шелдон, розовые сопли. Да еще в политику лез. Меня Миша презирал — за то, что volensnolens приходилось быть двойником клоуна и пропойцы, непонятно как пробравшегося в ряды интеллектуальной элиты. Понятно, что и я Козинского на дух не переносил. Но в моем плачевном положении эта история подворачивалась как нельзя кстати, и я поспешил ухватиться за нее, как утопающий — за пластиковую соломинку.

— Да, я — Михаил Козинский, — с горькой улыбкой выдал я и, сразу войдя в образ, порывисто отвернулся — словно мне стало нестерпимо стыдно, что меня, известного человека, маститого литератора, звезду ток шоу, застали в таком нелицеприятном виде.

— Я вас почти сразу узнала! — радостно воскликнула девушка, схватив меня за локоть. — Вы просто не в курсе, как я ценю вашу прозу! Не знала только, что вы пьете! И здорово, наверное, зашибаете? Как Чарльз Буковски! Вы даже на Рурка похожи, ну, это я уже о фильме! Я люблю такое читать — Довлатова, Ерофеева «Москва-Петушки». Кабинетных жюльвернов не признаю! Уже остыл, извините. Но еще теплый. Пейте!

Только сейчас я заметил в своей руке крышечку от термоса. Я сделал глоток и немедленно подавился застрявшим во рту песком.

— Так вас ждет сын? — не унималась художница. — Хотите позвонить? У меня есть телефон. Да! Можете позвонить жене!

— Нет. Не сейчас. Мы в разводе… Спасибо за чай…

— Идемте скорей! — она опять вцепилась в мою руку. — Не влезем!

В маршрутку и правда — мы еле втиснулись с ее дурацким ящиком. Там мне сразу стало так худо, будто меня живого засунули в братскую могилу и стали засыпать землей. Я боролся с тошнотой, в голос стонал от острой боли в ноге и ужаса при мысли, что на нее вот-вот кто-нибудь наступит. Люди ехали молча, плотно спрессованные в проходе, но водитель останавливал машину на каждом повороте и терпеливо ждал, пока в салон чудом не ввинтится хотя бы еще один упертый мокрый придурок. Моя спутница передала за проезд и всю дорогу держала меня за рукав. Я уже почти терял сознание от стресса и духоты, когда она, наконец, не сообщила мне:

— Мы выходим. Пожалуйста. Я потом все объясню.

О, боже! Я всегда знал, что испытать настоящее счастье — очень легко. Нужно только, чтобы было плохо, потом — чтобы стало совсем-совсем плохо, а затем — опять просто плохо — и все, кайф нереальный!

Дождь еще шел, но уже небольшой, и сквозь тучи пробивалось мутное пятно солнца. Идти я не мог, попытался прыгать на одной ноге, но сразу понял, что такая физкультура меня сразу прикончит.

— А что с ногой? — озаботилась девушка. — Обопритесь на меня! Не бойтесь, я очень крепкая. Кстати, меня Валерией зовут. Видите, дом? У нас его называют «муравейником». Я в нем и живу. Ну, в смысле — снимаю. Я влюблена в Сестрорецк. Михаил, не стесняйтесь, обнимите меня за плечо. Нам идти пятьдесят метров. Потерпите?

Я, вроде, поартачился для вида, но плечо девушки, похоже, было единственной опорой и поддержкой в моем донельзя жалком состоянии. Вариант с квартирой — являлся еще одним щедрым подарком судьбы. До своего дома я без посторонней помощи не добрался бы ни за что. Да и попасть в свою квартиру без ключа не смог бы.

Мы поднялись на четвертый этаж и зашли в маленькую «двушку», очень скромно обставленную. Лера жила в комнате с видом на Разлив, вторая комната была заперта хозяевами. Прямо с порога она потащила меня в душ. Мужской одежды взять было негде, но все мое рванье, кроме трусов, она решительно отправила в мусорное ведро, а взамен выдала клетчатый плед.

— Палец у вас, я думаю, сломан, — сказала она, осмотрев мою ногу после того, как я, чисто вымытый и укутанный в нелепую тогу, угнездился в единственном в комнате кресле. — У меня есть новая футболка, безразмерная. А ваши брюки я, пожалуй, вытащу назад из помойки, постираю, обрежу, сделаю шорты по колено. Потом надо идти в травмпункт. Здесь рядом, за углом, на Борисова. Я зимой там была.

Мы пили чай с вареньем, и я мужественно проталкивал в горло бутерброд с прогорклым сыром. Мои брюки немного покувыркались в «стиралке», а потом Лера повесила их на спинку стула и обработала феном.

— Что вы сейчас пишете? — спросила она, все так же мило улыбаясь. Я заметил, что улыбались только ее губы, темные миндалевидные глаза оставались неподвижными, лишенными всякого выражения.

— Вы уже написали продолжение «Воительниц»?

Тот факт, что у меня жестоко дергало в ноге, что я невыносимо страдал от глубокого похмелья, казалось, совсем не вызывал в ней какого-либо сочувствия. Подход к проблеме был предельно прагматичен: с переломом нужно в поликлинику, отравление лечим малиновым чаем. Хуже всего было то, что в ее доме не было ни капли спиртного, ни лекарств, ни «колес» — ничего. Хоть я и не мог нормально передвигаться, но, пока она посещала туалет — я летал по воздуху, парил, порхал над полочками и ящичками… увы, более пустого, скучного, антигуманного места мне встречать еще никогда не приходилось!

— Я читала все предыдущие книги серии. Говорят, по ним собираются снимать фильм? Это правда?

— Возможно, — отвечал я уклончиво.

— Вы — такой очень «довлатовский» персонаж. Но пишете совсем о другом. Вы пишите о любви, о прошлом, размышляете о морали, человеческих взаимоотношениях. А в реальной жизни кажетесь таким… беспомощным. Только прошу — не обижайтесь на меня.

— Да, вы знаете, Лера, мне нехорошо. Нужно поправить здоровье, иначе могут быть серьезные проблемы с сердцем. Люди… особенно, мои коллеги по цеху нередко погибают в таких ситуациях, не получив помощи. Сами врачи спешат использовать спирт или что подвернется, лишь бы не опоздать, успеть вывести больного из опасного состояния. Годится все, что угодно: корвалол, настойки из аптеки — они стоят копейки. Вы правы — я не алкоголик, я — писатель, поэт, я — общественный деятель, просто иногда мне в силу профессии приходится участвовать в разного рода мероприятиях. Понимаете, считается, что женщин вынуждают строить карьеру через «постель», и только некоторые из них ухитряются этого избежать, а у нас, у мужчин, есть своя Сцилла и Харибда… нет, скажем лучше — пещера Минотавра (вообще плохо помню мифологию) — и нам бывает невозможно отвертеться от ритуальных возлияний, от бань-саун, выездов на природу с удочками или ружьем, без этого, уж поверьте мне, не бывает крепких партнерских отношений, нормальной дружбы, творческого сотрудничества. А вот физические возможности у всех разные. Мой организм часто не выдерживает. Мне доктор так и сказал: случится, будете помирать с утра — забудьте про стыд — ищите спасительные сто грамм, а лучше — сто пятьдесят, иначе — смерть, инфаркт, катастрофа. Так я прошу вас, Лерочка…

— У меня отец так всегда маму уговаривал, — улыбаясь одними губами, отвечала маленькая сучка, — только он умер не от абстиненции, а от опоя.

Я скрипнул зубами.

— Не совсем то, но мне почему-то вспоминается «Мизери» Стивена Кинга. Не читали?

— Не читала. Не люблю бульварное чтиво. Стивен Кинг — очень яркий пример меркантилизма в литературе — современного американского «проектного» подхода — пишем сразу пластмассовый экшен в расчёте на последующую экранизацию. Читаешь прозу, а видишь все тот же блокбастер с набором навязанных жанром штампов. Души нет, сопереживания нет. И вообще — ни чуточки не пугает. Реальность в тысячу раз страшнее.

— О, да, — согласился я, — вот, например, встретили вы на пляже незнакомого мужика, грязного, оборванного, вида дикого, без ботинок. Молвит, что писатель, вроде, немного похож.… Привели его к себе домой, сидит он почти что голый, взгляд безумен, мысли бессвязны, речи навязчивы. Что он там о себе говорит — какой Михаил Козинский? Может, летчик-космонавт? А если беглый зэк или маньяк?

Девушка усмехнулась, вздохнула глубоко и совсем по-взрослому.

— Я сразу поняла, кто вы, еще до того, как вы мне сказали. Да вы говорите так, что я как будто читаю вашу книгу: язык, стиль, выражения — вам этого уже никогда не скрыть, никуда от этого не уйти. Это же все — плоть от плоти вы сами, все ваши герои и их слова. Вы хорошо пишете, сильно, потому что вам важнее высказать все, что у вас в душе, а не то, как это будет читаемо и кинематографично. Настоящий писатель так и творит — не ручкой, а сломанным пальцем на ноге, кровоточащим сердцем — и кто он поэтому, если не сумасшедший маньяк?

Я откусил от своего бутерброда и зажмурился, подавляя приступ тошноты.

Однажды я сдуру сошелся с одной дамой. С чертовой стервой, так будет точнее. Даже по дому в своем ментовском кителе ходила. В благом порыве избавить меня от беспробудного пьянства она, следуя расхожему поверью, грубо приковала меня к батарее наручниками, а потом умотала на «сутки». Слава Богу, она имела вменяемое дитя, которое прислушалось к моим слезным мольбам и отправилось за пилкой по металлу к соседям — и привело целого соседа с болгаркой, а он тогда меня еще и опохмелил… двумя литрами настойки на калгане.

Валерия собрала со стола чашки, включила воду в раковине. Только теперь я обратил внимание на ее ладную фигурку. В принципе, у нее все было, как говорится, на месте, где надо, все очень даже весьма выпукло. Правда, грудь невелика. Немного широковата талия, чуть-чуть, и слегка коротковаты ноги — но вот это, видимо, потому, что босиком… Похожа на студентку-первокурсницу. Умная, начитанная. А даст? Козинскому все дают, а я ведь сейчас — и есть Козинский. Хорошо бы ее взять прямо так, сзади, в формате наказания…

Движения у Валерии были точными, быстрыми, почти неуловимыми. Только сполоснула и поставила в шкаф посуду, и вот — в ее руке ножницы, она ловко режет на тряпки мои бывшие джинсы.

— Одевайте! Сейчас принесу футболку. Тут есть хозяйские сланцы для гостей, кажется, ваш размер.

Чтобы транспортировать меня в «травму», Лера выпросила у кого-то в доме велосипед. До лифта и после — до двора, я допрыгал, а потом влез на сиденье, и Лера побежала сзади, вцепившись в багажник, толкая велосипед вперед.

«Хвост» в поликлинике был приличный. Несмотря на будний день, на лето… Может, их всех побило градом, похлестало молнией? Этих еще не старых мужчин и женщин, сидящих в гробовом молчании неподвижно с угрюмыми лицами, с неведомыми тайными ранами и увечьями. Только раз в сто лет открывается дверь, и один из них — о, счастливчик! — заходит в кабинет, чтобы получить в нем — что? Большую зеленую таблетку? Когда, наконец, наступила моя очередь, я уже чувствовал себя древним стариком, неизлечимо, безнадежно больным. Согласным на официально допустимую эвтаназию. Однако, странно, что внутри бокса время протекало в десятки раз быстрей! Меня осмотрели, наложили гипс, и вот — я вновь, чувствуя себя полным, но слегка помолодевшим идиотом, мчусь на велосипеде, на буксире…

У магазина мы сделали остановку, Валерия купила продукты и мне — бутылку пива!

Пива!

Правда, только одну, но это было все же капельку лучше, чем ничего.

Закупалась она минут десять. За это время, используя велосипед, как большой самокат, толкаясь здоровой ногой, я мог бы уехать далеко… Знал бы я, что ждет меня впереди, я бы так и сделал, ни минуты не раздумывая…

Два стакана пива — это, как говорят мои соратники из Центра Подготовки — чистейший обман головы. Пять минут невнятного шума в ушах, легкое оживление, а затем — уже боле никакого облегчения, только озноб и отупение, словно тело говорит: стоп, и это — все? ЭТО ВСЕ??? И потом — такое отчаяние, такая смертельная тоска, что спасти положение может только нечто абсолютно невозможное — например, библейское чудо или медицинское вмешательство. Вообще, гораздо легче такое переносится в компании себе подобных, где все находятся в равных условиях, и где куда лучше туманной мечты об одиночном опохмеле лечит животворная вера в опохмел коллективный — вера тем более сильная, чем больше хороших людей в этом мероприятии участвует. Но даже один человек, тем более, девушка, вполне мог бы облегчить муки погибающего космического странника, исполнившись эмпатии — да только сейчас моя новая подружка поступала со мной ровно наоборот! Вынеся меня на себе с поля боя, эта милая девочка делала все, чтобы мне помочь: она вымыла меня, переодела меня, накормила и напоила меня, отвезла меня к врачам, наконец, купила мне пива!

Увы, лишенные истинного сочувствия и искреннего желания понять, что мне действительно необходимо — где тот центр мишени, в который нужно выстрелить, чтобы меня спасти, все эти с виду правильные, логичные действия только безмерно увеличивали мои страдания.

Я съел что-то за ужином, дал раздеть и уложить себя в постель.

Но это было еще не все. Не успел я и двух раз повернуться со спины на живот и обратно, как она быстренько приняла душ, проскользнула в комнату и проворно забралась ко мне под одеяло. Только тогда я сообразил, что в квартирке была только одна кровать. С полминуты она деловито шуршала упаковкой — такая простая и незамысловатая прелюдия без лишних слов возбуждала куда сильнее, чем всякие шептания и порывистые выдохи в ушко! Освободив один пакетик, она тотчас обвила меня горячими руками — а скорее, крепко в меня вцепилась и одним мощным рывком подтащила к себе. Я завелся моментально — точно вспыхнул, когда она прижалась ко мне упругой, такой же горячей, грудью и закинула на меня одну ножку. О, и этот запах свежести, цветочного шампуня, земляничного крема!

У меня так было всегда — после доброй гулянки, вследствие удачной попойки, если появлялась возможность заняться сексом с женщиной, я замечал за собой необычайно тугую эрекцию и яростный прилив сил. Я как будто терял кожу, обретал сверхчувствительность, и при этом продолжительность акта была достаточно долгой, а оргазм — вообще являлся каким-то припадком, вроде эпилептического, то есть, насколько я мог себе такое представить. Но только если накануне был нормальный бытовой «гудеж», а не «штурм насосной станции», и я мог шевелиться и совершать какие-то телодвижения.

В первое мгновение, когда Валерия набросилась на меня, у меня еще оставались сомнения в том, что я смогу мобилизовать хотя бы минимальный запас энергии, чтобы ответить ей взаимностью. Однако, неожиданно, я словно подключился к дополнительному источнику питания, и к такому мощному, что меня буквально подбросило на кровати! Все случилось, как надо: чугунная эрекция, барабанное сердцебиение, финальный взрыв, точно кровоизлияние в мозг — как я себе его рисовал. Еще это было похоже на смерть — уж ее мне выдумывать было не нужно, за последние лет десять моих самоубийственных запоев она пыталась утащить меня в черную дыру не единожды — и у меня было довольно времени, чтобы разглядеть ее облик. На этот раз я даже решил: вот оно, вот и все. Мне просто пришло в голову: такого оргазма мое полуживое тело уже точно не выдержит. Остановиться, притормозить я не сумел — меня заводили и подхлестывали крики девушки. Она стонала и мурлыкала, рычала, выла, ухала, свистела, короче говоря, озвучила целый зоопарк или мультик про Маугли. Даже после моего извержения (не знаю, как получилось у нее, и получилось ли вообще, я не разобрался) возбуждение отпустило меня далеко не сразу: я все ворочался, тискал ее, тыкался в нее снова и снова…

Неужели я могу еще? Просто поразительно! Да ведь у меня никогда в жизни не было такой горячей, сумасшедшей любовницы!

Но мой пыл все ж таки угасал. Мои глаза закатывались, сознание меркло и уплывало, закручиваясь в пестрый звездный саван…

Конечно, я смогу еще, с такой-то волшебной девчонкой, и еще и еще! Только надо чуть-чуть отдохнуть…

— А тебе сколько же лет? — пробормотал я, разжимая руки и падая в настоящую бездну — я слышал даже, как шумит на ее дне, далеко внизу, бурный поток — вероятно, то была моя кровь, которую под предельным давлением перекачивало по телу мое загнанное сердце.

— Тридцать два. А тебе?..

8

Я проспал без перерыва часов двенадцать, не меньше. Возможно, и больше. Проснулся резко, как по звонку, сел на кровати, озираясь. Как обычно, мне потребовалось некоторое время, чтобы отмотать в памяти вчерашнее и понять, как я попал в незнакомую квартиру, почему я один, и главное — что можно обнаружить в шкафчиках на кухне.

Во всех шкафчиках, даже на кухне, тесными рядами стояли книги. Книги были даже в сушке! Посуда — пара тарелок, пара кружек, стаканчик с приборами и разделочная доска с ножом, находилась рядом с раковиной. Две кастрюльки и чайник помещались на газовой плите. А в шкафчиках и ящичках повсюду пестрели одни лишь книжные корешки. Это было так нелепо, так необычно, что я сразу вспомнил, что накануне я уже видел это безобразие, вспомнил и чувства, которые сопровождали мой первый обыск: досаду, обиду, разочарование. Это переживание явилось толчком, и в мою голову в обратном порядке хлынула вся забытая хронология лиц и событий последних дней: я «увидел» свою новую пассию — художницу Валерию — с ней я провел ночь — безумную ночь любви! А вот — я бегу через джунгли, босиком, и я ломаю ногу.… За этим побегом стоит таинственный неулыбчивый хозяин большого дома с картинами, с фонтаном и полуголыми красавицами — Шамиль! Я разбил раковину в его покоях, нашел его тайник с коллекцией напитков, испачкал кровью стены и лестницу его особняка, прожег халат, обмочился в постели. Хорош гость.… И внезапно — еще картинка: я мчусь на джипе, с фантастической скоростью! И сразу — меня как будто кирпичом по голове шарахнуло: Леха! Леха Дипапл!!!

Воспоминания о моем друге — о встрече с ним и поездке в Репино просто ошеломили меня, и, как подкошенный, я рухнул в кресло.

Обретение старого друга сулило невероятные перемены в моей жизни. Кажется, Семенов предлагал мне лечение в хорошей клинике и перспективную работу… Еще мы хотели вместе ехать к Потапушке… Поразительно, но я как будто совершенно забыл и о существовании своего сына.… Более того, я ведь уже успел сменить свое имя и личность: я, с легкой руки Валерии и благодаря собственной наглости, превратился в Михаила, мать его, Козинского!

Я был один в ее квартире.

Квартира заперта на ключ, защелки изнутри на двери не наблюдалось. Не было и балкона — однажды мне удалось удрать за выпивкой у очередной подруги в Купчино, перебравшись на соседний балкон к каким-то сердобольным старичкам. Здесь же я был в настоящей западне. Ни телефона, ни интернета. Старенький лэптоп Валерии — запаролен. Даже телевизор не работает. Пожалуйста, Михаил, читайте книги, просвещайтесь! Непременно найдете что-нибудь о вреде пьянства и преимуществах трезвого образа жизни.

Я еще поколдовал, чем нашел — проволочкой, вилкой и швейной иглой, с замком на «хозяйской» двери, но навыков взлома мне явно не хватало. К тому же сердце мне подсказывало, что в комнате я не найду ничего интересного, и балкон, если и будет, может оказаться «глухим». А еще нога… передвигаться по квартире я мог только прыжками, держась за мебель и стены. Нет, на одной ноге далеко не ускакать. И денег — ни шиша. Если только не встречу очередного богатого одноклассника…

Я боялся «белки». Совсем недавно случилась та ночь, когда я испытал приход сильнейших тактильных глюков. Это произошло на третьи сутки после окончания двухнедельной синей вахты на МКС: лежа у себя дома на диване, я вдруг почувствовал, как что-то страшное, потустороннее пытается ухватить меня снизу — маленькие гадкие ручонки, явно искавшие шанс порвать обивку, вцепиться и утащить меня туда, вниз. В ужасе я вскочил, отбежал в угол, но крошечные острые коготки царапали мои ступни сквозь щели в паркете! Меня спас линолеум на кухне. Всю ночь я простоял на нем, как солдат на посту, ведя переговоры с враждебным инопланетным разумом, который по капле просачивался через водопроводный кран с целью глобальной экспансии нашей Солнечной системы — как раз через мою кухню, а чтобы я не мешал его хитроумным планам — наказывал мне бегом бежать в «ночник» за водкой, и даже детально разъяснял, где раздобыть на это денег: кто-то спрятал шесть тысяч шестьдесят рублей в коробке из-под финского шоколада за сеткой лифта на шестом этаже, адрес предлагался в обмен на информацию. Список стратегических объектов Космического Щита Земли начинался с заповедника зубробизонов в Токсово, под которым располагалась секретная пусковая шахта. Координаты заповедника они знали, нужны были коды.

Вот такой, в принципе, нормальный белогорячечный бред, но в те часы мне было совсем не до шуток, и до сих пор по ночам, если я не сплю, меня посещают воспоминания о тех кошмарных объятиях из диванных недр…

Дабы не повторилось такое — или что-либо похлеще, нельзя было допустить, чтобы поступление алкоголя в мой организм прекратилось столь резко. Возможно, у меня в запасе оставались лишь сутки или двое, не больше. Единственное, что я мог делать в такой ситуации — это ждать. До самого вечера я лежал на кровати, почти не шевелясь, точно голодный питон в засаде. Временами я — уже в сотый раз — изучал глазами все три работы кисти Валерии Цай, окрестные пейзажи в стиле раннего русского импрессионизма, скажем только, чересчур смелого и депрессивного. Честно говоря — обыкновенная мазня, говно полное, если откровенно. Потом, чтобы меня не стошнило, я прикрыл веки и погрузился в пересмотр эпизодов фильма о своих похождениях, начиная с наезда черного «Хаммера». В самом конце этой не слишком долгой картины меня поджидала загадка. Определенно, от Семенова исходила какая-то неясная угроза. Кажется, он собирался отвезти меня в клинику, но затем как будто переменил намерения… там, вместе с ним и со мной на лужайке у Шамиля был кто-то еще, невидимый обладатель глуховатого баса, довольно крепкий мужик, помогавший Лехе тащить меня вон из дома. Я был уверен, что знаю его. Где-то я видел его прежде.… Вертелась в голове даже какая-то фамилия, но я никак не мог ее вспомнить, как ни старался…

Леха Дипапл… Он и прежде был довольно непредсказуем. Когда-то он поражал меня своими внезапными вспышками жестокости. Вспомнилось, как мой добродушный, миролюбивый друг в Удельном парке в кашу размолотил местную гопоту — одного парня он покалечил изрядно — кстати, ему и это тогда сошло с рук. В десятом классе меня подловили два взрослых хулигана, били за Лизу Воробьеву из параллельного «б», то есть, за то, что провожал ее из школы. Накостыляли, можно сказать, чисто символически, скорее, для острастки, в виде предупреждения. Не столько больно, сколько обидно. Именно из-за этой обиды я тогда имел глупость рассказать об инциденте Семенову. Результат — у ребят — сломанная челюсть, травма глазного яблока и компрессия шейных позвонков. Это — не считая банальных «фингалов» и выбитых зубов.

А в девяностые Семенов связался с бандитами, сел в тюрьму. Насчет рода своего бизнеса он явно не договаривал. К чему внедорожник за десять лямов и золотая цепь на груди? Руки — как гидравлические рычаги. Его дружбан Шамиль — тоже крайне подозрительный тип. Смахивает на киллера. Я задумался. Кого из киношных убийц напомнил мне Шамиль? Кого бы он сыграл, если предположить…. Закрутилось даже что-то похожее на сценарий…

— Ну, как мы себя чувствуем?

Я и не заметил, как заснул. Валерия стояла надо мной, нависая, хмурясь и пряча руки, будто готовясь меня зарезать. С чего я взял вчера, что она молодо выглядит? Или это ракурс такой?

— Как мы себя чувствуем?

Я пошевелил ногой.

— Паршиво.

— Болит?

— Побаливает.

Лера потрогала мой лоб.

— Я приготовлю макароны с сыром. Вы голодны? Так и лежите? Я вам пиво купила, пойдемте.

Увы, всего пива вновь была лишь одна бутылка «Гуся». Блин, почему она не взяла шесть или, хотя бы, четыре?

Я проглотил его одним махом, потом ждал макароны.

— Я считаю странным, — сказала Валерия, зажигая газ под кастрюлькой, — что вас не беспокоит то, что ваши родные и близкие не получают от вас никаких известий и находятся в полном неведении относительно вашего пребывания и вашего физического состояния. У меня есть знакомая в издательстве, вы извините меня, Михаил, я просто поинтересовалась — у вас же имеется семья, дети. Как вы думаете, они не волнуются? Я уверена, что вам следует позвонить. Держите телефон. Следите за макаронами, я пока переоденусь. И вот — я надеюсь, вы не станете никому рассказывать о том, что было вчера между нами?

Я помедлил с полминуты, а потом машинально набрал домашний номер Лены — единственный номер, который я помнил наизусть. Сердце заколотилось, когда я услышал длинные гудки. А что, если к телефону подойдет Потапушка?

Я сбросил сигнал, подождал и набрал произвольную комбинацию цифр. Ольга — так, кажется, зовут жену Козинского. Мы виделись с ней прошлой зимой на литературном рауте — так у нас на заседаниях «Творческой Гостиной» называли совместные пьянки по большим праздникам. Миша рано выпроводил ее с банкета, отправил домой на такси, а потом уехал в ночь с одной интересной дамой, на которую и я тогда глаз положил. Ну, я-то, понятное дело, в финале набубенился в дрова.

— Алло? — отозвался женский голос.

— Оля? — громко спросил я.

— Нет, а вы куда звоните?

— Оль, я сейчас у друзей в Репино. Подожди, только не вешай трубку. Я тут встретил своего одноклассника, Лешку Семенова, я тебе много про него рассказывал, ты помнишь? Меня уговорили погостить пару дней, ты, пожалуйста, не волнуйся. У нас здесь сугубо мужской коллектив, я, конечно, не смог отказаться, но уже второй день молодцом, отмокаю, ребята дали комнату, ноут, сижу, творю. Как дети? Я в Репино. Тут неплохо работается, ты знаешь. Лешку не видел лет восемнадцать. Он огромный, как тираннозавр…

Я говорил еще минут пять, детально описал фазенду Шамиля, по ходу придумал какие-то бытовые договоренности, которые я просил перенести на следующую неделю. Моя случайная абонентка поначалу пыталась что-то возразить, потом отключилась.

— Официально я женат, — сказал я Валерии, когда она вернулась на кухню. — Но фактически, мы давно в разводе. Так что проблем, как бы, нет никаких.

— Все равно — спасибо за тактичность. А макароны переварились. Что же вы не смотрели? Давайте телефон.

— Лера, найдете мне какую-нибудь палку? Я бы хотел потом немного прогуляться.

Вот тут она меня и огорошила. Оказывается, я находился под домашним надзором (арестом!) с целью реабилитации от алкоголизма — на последнее, несмотря на мои легенды и клятвы, у нее, безусловно, был отменный нюх. Лечение продлится недели две, пива больше не будет, так как куплены специальные порошки и капли, нужно пропить курс. Прогуляться — пожалуйста, возьмем напрокат костыли, но выходим и дышим только вдвоем, никуда ни шагу одному. Насчет «дали комнату, сижу, творю» — идея великолепная. Я могу воспользоваться ноутбуком или писать на бумаге. Буду работать над продолжением «Воительниц» — разве не эта задача стоит на первом месте в моем творческом плане?

Слово с делом не расходилось: закончив с макаронами, я сразу получил тетрадку и был препровождён в «свое» кресло в комнату.

Никаких «Воительниц» Козинского я, конечно, не читал — еще не хватало читать Козинского! Я сослался на параллельные проекты — на повесть о девочке с редкой формой аутизма — тут нужен интернет, заявил я, подробная информация на специализированных ресурсах — таким образом, я взлелеял надежду усыпить бдительность моей прелестной надзирательницы и вызвать подкрепление через социальную сеть — о, я бы сразу отправил сообщения Сашке Бочкову и Витьке Шацкому — моим старым проверенным боевым товарищам, выручавшим меня не раз и не два. Я, правда, был должен обоим, но в том, что они примчатся на помощь по первому зову, не сомневался ни секунды. Ну, разве только чуть-чуть — ведь мы не общались уже больше двух или трех лет. Зато раньше — мы вытаскивали друг друга еще и не из таких передряг! И за нашими плечами — суровое походное прошлое, ледовые трещины и перевороты на падунах. Мало осталось верных людей, но они есть, я знаю точно.

Увы, на мой отвлекающий маневр последовал быстрый ответный ход: пишу я, данные в интернете ищет и скачивает она — в этом особый смысл — моя благодарность за ее заботу — в форме приобщения к великому процессу творчества, возможно, даже и соавторства.

Надо сказать, все это время я пребывал в состоянии полнейшего обалдения. Нет, неспроста вспоминал я давеча Стивена, мать его, Кинга. Необходимо было признать, что я просто-напросто влип, попался, как последний лох, как глупый мальчишка!

Удивительно — я был так растерян, что и вправду раскрыл блокнот и стал писать — про девочку с ДЦП или гангреной — неважно. Писал, старательно подделываясь под стиль Козинского. Книг его я, повторяю, не читал никогда, может, только перелистывал одну-две спьяну, зато хорошо изобразил его речевую манеру: якобы, там к больной девочке приходит доктор и говорит голосом Миши Козинского, со всеми его «э-э» и «как бы» и особенно — его фирменным «ес-стес-снно, коллега». Увлекшись, я даже внешне описал этого доктора, как писателя Козинского. Но пока часть моего сознания развлекалась подобным образом, я продолжал напряженно размышлять о возможных способах спасения из плена. Похоже, самым подходящим местом для бегства была бы прогулка. Во время прогулки шанс обмануть конвой может подвернуться в любой момент. Например, когда я «захочу» в туалет. Или вот: я неожиданно запрыгну в отходящий автобус! Неплохо бы сработал фокус с имитацией приступа — правда, тогда уже придется думать, как свалить из больницы. А еще можно объявить голодовку — кто знает, вдруг подействует? Вариант с нейтрализацией охраны — то бишь, Валерии, я отмел после недолгих колебаний: все-таки, нападать на девушек я не умею и не смогу. Это в кино бьют легонько по шее, чтобы вырубить — и — вуаля, жертва аккуратненько засыпает, а я — суперагент воображаемый… была бы еще и сама ситуация смертельно опасной — чтобы найти оправдание пробивать человеку, женщине, костылем голову… а после прошлой ночи, после того, что у нас случилось в постели — и совсем, выходит, не комильфо…

— Я хотела поговорить с Вами про анализы, — сказала Валерия, когда мы пили вечерний чай на кухне — к тому времени я уже исписал листов шесть про мытарства несчастной девочки с гемофилией и невольно погрузился в обдумывание канвы.

— Про какие еще анализы?

— Нога вас беспокоит, дергает. Я не слишком доверяю нашим костоправам из поликлиники, хочу показать вас нормальному врачу. Я звонила Светлане, моей хорошей знакомой из больницы Раухфуса, она приедет к нам в пятницу, осмотрит ногу, возьмет кровь. Она пока просила собрать иные тесты, я заброшу ей завтра по дороге на работу. Я там баночки в туалете оставила.

Я промолчал.

— В пятницу будут и другие гости, — продолжила Валерия, — художники. Мы давно планировали пикник, здесь у нас на пляже, через дорогу, специальные беседки для шашлыков устроены, довольно удобно. Ну, и я вас познакомлю. А еще один иностранец предполагается, он живописью интересуется, может купить у нас пейзаж, если повезет.

Выключив свет и стащив с себя сорочку, она опять атаковала меня — на этот раз в позе «сидя сверху». Моя сила все еще оставалась со мной, хотя и далеко не такая, как накануне. Минут шесть-семь, думаю, я продержался. Оргазм получился бледноватым, сбитым, потому что Валерия продолжала «работать» без малейшей паузы — все так же покрикивая совой и подвывая волчицей, но, почувствовав, что я «отстрелялся» и потерял «боеготовность», она впала в настоящую ярость — такую, что я даже испугался. Впрочем, минуту спустя она была в душе, а вернувшись, вела себя как ни в чем ни бывало, и, деловито перейдя назад на вежливое дневное «вы», мы говорили о литературе, об искусстве, а потом она заснула. Я же задремал лишь под утро, когда за окном стало совсем светло, и громко зашуршали машины. По моему горькому опыту послеполетных адаптаций мне предстояло пережить еще две-три мучительно бессонные ночи. Только бы без «белки» … и стрелки… Наступал четверг, и на его исходе, во время вечерней прогулки мне совершенно точно нужно было бежать!

9

В четверг мой побег не состоялся. С обеда зарядил проливной дождь, задуло и похолодало. Лежать я не мог, весь день я слонялся из комнаты в кухню и обратно, как волк в клетке. Особой тяги уже не было, и мысли о выпивке появлялись только из-за страха перед возможной алкогольной горячкой, да еще, вероятно, от злости.

Однако, первое было намного сильнее. Слава Богу, что в вечернее и ночное время я не оставался один — пусть и с прибабахнутой, да все же живой душой. Я хорошо помнил те мрачные часы одиночества в первые дни по возвращении на Землю. Было такое лет пять назад, ночами. Вдруг накрывал нечеловеческий, невыразимый ужас — просто чистый ужас, без видений и голосов, будто меня находил «голос моря», таинственный инфразвук из далеких Бермуд, с перевала Дятлова.… Бежать некуда, за дверью — молчаливая толпа мертвецов — я их видел в «глазок». Разве что в окно. А в окне — тоже, чертовщина ещё та: нечто тёмное внизу, разлитое ядовитым туманом, поглотившим весь город… как у маэстро Миадзаки. И тот леденящий скрежет в дверном замке, тяжелые глухие наваливания — вурдалаки упрямо пытаются проникнуть в мое убежище! Что спасало меня в те жуткие ночи? Какая сила мужественно тянула меня к свету, отгоняла от меня химер безумия? Что смогло во мне самом противостоять той гибельной сущности, являвшейся ко мне из недр ада, обители мертвых — или откуда похуже?

Черный осадок, осевший на моем сердце со времен тех жестоких библейских сражений за мою бессмертную душу не давал мне покоя ни днем ни ночью. Каждый раз, когда я вылезал из очередного космического штопора, на меня наседали тяжелые воспоминания, и я понимал, что просто так, само собой, оно меня из своих смертельных клешней не выпустит. Нужно было пить, по полбутылки в день (не больше, но и не меньше) и стараться не находиться одному дома в темное время суток. Проводить вечера с друзьями, задерживать их до утра. Но — не кого попало. Бывали у меня знакомые, с которыми и по «трезваку» средь бела дня общаться было весьма стремно. Как будто могильным холодом веяло от таких субъектов, и хотелось избавиться от них как можно быстрее. Но что было делать, когда они звенели деньгами?

А компания — это идеальный вариант. Что там говорила Валерия — художники? Если только не тотально завязавшие «митьки» — вина принесут — пей не хочу. А сп… дить бутылку (извините, Бога ради, не идет здесь никакое другое слово) — это просто дело техники. Еще проще — исчезнуть в разгар пьяного шума и суеты, и тут главное — не давать повода для подозрений, поэтому здесь я должен — уже сегодня, производить на Валерию такое впечатление: 1. я влюблен в нее, я скучаю по ней, и — 2. я полон творческих сил, я готов с головой погрузиться в работу над новыми главами романа, я горю желанием посвятить свою книгу моей волшебной благодетельнице!

Я едва не переиграл, когда вечером моя «благодетельница» переступила порог дома. Я бросился к ней, насколько позволяла моя больная нога (нога уже позволяла много больше, но я решил благоразумно скрыть свое выздоровление, чтобы иметь фору на будущее), поцеловал ее в щеку, забрал тяжелую сумку.

Валерия взглянула на меня с удивлением.

— Что с вами? Все хорошо? Вы не забывали пропивать лекарства? Все так, как я написала на бумажке?

Я был — сама любезность и предупредительность. Мне впервые пришло в голову поинтересоваться ее работой, детством, родителями. Я превратился в жадного, благодарного слушателя. Я настолько вжился в роль преданного друга, так откровенно оказывал девушке свое нарочито неуклюжее мужское внимание, что вскоре застал ее за подробным изучением упаковок с порошками от пьянства: Лера искала информацию о «побочках».

Удалось ли мне убедить ее в своих чувствах или нет, но в постель мы легли гораздо раньше, чем накануне. Наконец, я сумел довести ее до полного животного удовлетворения — иначе бы я это не назвал, учитывая, что она орала и визжала, как шимпанзе на столе у ветеринара и пребольно вонзала в меня свои когти. Для этого мне пришлось обратиться ко всем известным средствам усиления возбуждения, включая довольно интимные…

Далее — по программе: возврат к высоким отношениям в беседах о культуре, и там, где речь шла о моих новых книгах, я особенно прилежно налегал на местоимение «мы»: «когда мы с вами закончим пятую часть…», «я думаю, к осени мы начнем новый проект», «я давно задумывал роман о девушке-детективе. У вас есть знакомый следователь? А вы не будете против, если мы возьмем за основу ваш образ?»

В эту ночь я даже поспал часа два или три, хотя лежать было не слишком удобно: Валерия заснула у меня на плече и доверчиво посапывала в мое левое ухо.

10

Всю пятницу дождь продолжал поливать, ветер был такой силы, что дрожали стекла. Мне уже стало понятно, что вечерний пикничок накрывается медным тазом, и придется ждать следующего шанса. Или не ждать. Вопрос был, на самом деле, вот какой: почему я, собственно, не могу просто уйти — в любой момент? На больную ногу я уже вполне сносно наступал и ходил по квартире, лишь слегка прихрамывая, денег добраться до города на маршрутке, а затем — на метро до знакомых ребят, — около ста рублей, я набрал и спрятал в надежном месте. Найти их было не трудно — монетки валялись повсюду — в прихожей на обувной этажерке, в цветочной вазе, под ванной, за резиновым уплотнителем в стиралке, в карманах Лериных курток.

Приходя, девушка спокойно вешала ключи на крючок у двери — я мог бы элементарно слинять в то время, когда она, например, принимает душ. Можно было бы еще денежку прихватить из ее кошелечка, немного, пятисотки достаточно — а что делать? Я ведь больной человек, мне простительно, да и «белку» отогнать надо, опять-таки…

Однако вчера я уйти не решился — такая мерзкая погода, а мне даже одеть нечего. Валерия приготовила недурной ужин, и меня вдруг увлекла моя новая роль влюбленного литератора. Но сегодня… Во-первых, меня уже тошнило от скуки. Писать, конечно, я не хотел: подурачился — и полно. Тем более — за Козинского. Пускай сам и пишет. Книг в доме — да, было порядочно. Даже в диване и коробках на шкафу. Но все — сплошная заумь: Маркесы-Борхесы, Лотманы, Кафки, поэты Серебряного Века… Еще Оруэлл, Соловьев, Коровин — хорошие, кстати, записки, я читал, дореволюционный Чехов — «Пестрые Рассказы», ex libris В. Набокова — надо же! Рубакин, Брокгауз и Ефрон, ишь ты… Ни Довлатова, ни Веничку я не обнаружил. Были только Битов и Мелихан, обоих я на дух не переносил.

Я заставил себя взять в руки пару фолиантов наугад… нет, не катит. Марсель Пруст и Моруа… бе! Труды академика Федора Углова и то было бы веселее читать…

Во-вторых, двойная жизнь начинала меня серьезно раздражать: отзываться на чужое имя, перевоплощаться в другую личность, изворачиваться, поддакивать, плясать под дудку повернутой на книгах, да ещё сексуально озабоченной почитательницы… И опять же — почему Козинский? Почему не Хэмингуэй или тот же Чарльз Буковски, на худой конец?

Весь день природа неистовала, вода потоком струилась по окнам, не видно было решительно ничего — все серое, мутное, где там Разлив, где пляж?

Лера прибежала с работы на час раньше. Бросив на пол сумки и истерзанный зонтик, ринулась к шкафу переодеваться в сухое. Я заварил ей чаю.

— Я ничего не успеваю, — жалобно говорила она, разбирая покупки. Звякнули бутылки — красное сухое. Я напрягся.

— Прости. Тебе нельзя, милый. Ты капли пил?

Ага! Мы уже теперь, значит, и вне траходрома — на «ты»! Как интересно… Ведь даже не предложила. «Милый» … а я ее как назову?

— Да, котенок.

Смущенный румянец, порывистые объятия, быстрый поцелуй.

— Я купила тебе рубашку и джинсы, примерь потом, пожалуйста, вдруг я не угадала с размером? А еще джемпер. Сейчас лучше помоги мне с салатом. Скоро друзья подойдут. Афонин будет, у него два портрета в Тейтской Галерее висят. И этот англичанин. Из-за него и собираемся. Господи, что мне готовить? Георгий обещал мясо на шашлык, но мы же думали — все будет на природе… Лазанью сделать не успею. Порежь, пожалуйста, лук и помидоры. Я курицу поставлю в духовку. Вытащи оттуда книги. Только осторожно! Из-за непогоды все переиграли, у Афонина большая квартира на Фонтанке, но я сказала: я подрамники по такому дождю не повезу. У меня же нет машины. И главное — как я тебя тут брошу?

Едва я переоделся — вещи оказались вполне впору — стали подъезжать гости. Первой прибыла Светлана, врач из Раухфуса. Неприятная, долговязая брюнетка с брекетами и таким запахом, что уже с порога было понятно: она впопыхах перепутала духи с дихлофосом. Или то благоухали железы? Похоже, она нешуточно нервничала: ведь она тоже хотела замуж. Мне она брезгливо передала градусник и сделала укол (зачем — до сих пор не понимаю), прямо на кухне. Мой палец она осмотрела с такой миной, словно препарировала полуразложившийся труп.

У нее было сильно вытянутое лицо с какими-то буграми на коже, обильный макияж вокруг близко посаженных глаз, зрачки — что две осетровые икринки, и 0,7 водки «Флагман» в сумочке.

Затем явился Тюбик. Как-то он представился, Юра или Гена, не помню. Для всех он был Тюбиком, прямо как у Носова. Внешность — один-в-один, как его изображали на иллюстрациях к моей любимой детской повести «Незнайка и его друзья». Густоволосый коротышка, узкие плечи без шеи, приклеенная улыбка, мне он еще напомнил фигурки лего, в которые играл мой сын Потапушка: такое же плоское треугольное туловище и съемная голова с глуповатым выражением. Говорил Тюбик много и так же как будто по-мультяшному, только на урловом жаргоне восьмиклассников и все больше сам с собой.

Забавно — он тоже был художником. А когда он вытащил из большого холщового мешка свои работы, я даже присвистнул от удивления. Четыре картины — натюрморты, портрет и сюжет с охотой на медведя были настолько филигранно и реалистично написаны, что мне стало немного даже не по себе. Если бы не современная тематика, я бы мог подумать, что полотна украдены из Лувра или того же Тейта. Особенно запомнился портрет: молодая девушка в средневековом интерьере, но с таким живым, выразительным лицом, что, казалось, я смотрю на фотографию. Тем более, что Тюбик тщательно вписал в сюжет бутылку колы и пачку «Rothmans». Тут и сям были заметны мазки от кисти, кое-где — довольно смелые.

— Ваще супер! — похвалил себя Тюбик. — Прикинь, какая телка! Блин, целый месяц ее маслом катал, пипец, скока ацетона извел!

Тюбик прислонил свою живопись к стене, отошел на три шага и причмокнул.

— В натуре — как живая, блин. Хочешь, тебя нарисую? По фото, по любому, хоть из паспорта. Четыре тыщи всего, чисто копеечная цена, дешевле только бесплатно. Ты ваще про меня слыхал? Короче, у меня выстывки-хуистовки и клиентов — хошь жопой ешь. А ты думал, я только «хуй» на заборе писать умею?

Валерия повесила свои четыре пейзажа-кляксы повыше на стену на металлическую штангу — а я все гадал, для чего эта палка.

Насколько я понял, готовилось что-то вроде выставки-продажи. Еще любопытно было — а принес ли этот малявка-Тюбик выпить к столу? Я ни на йоту не сомневался, что мне удастся экспроприировать бутылку, если спиртного будет — как у нормальных людей.

Дамы разлили красное, мне нацедили в кружку чай, Тюбик вытащил из мешка свой собственный термос с кофе. Рот у него ни на минуту не закрывался:

— Я, блин, это… короче, надо комп на «мак» махнуть. А он, сука, стоит, как китайский жопарожец. А мне ваще-то туеву хучу бабла должны, а кого это, блин, колышет? Чувак, ты Олдоса Мейези видел? Весит больше, чем, блядь, Пабло, блядь, Пикассо. Я ваще не вкуриваю, как! Жопой в охру сел, вот тебе, блядь, и техника.

— Юрий, вы могли бы не выражаться? — вмешалась Валерия.

Врач Светлана параллельно с Тюбиком вела свой монолог — тоже, как бы, адресный, обращаясь к Валерии, но это был такой же сонный бред, поток мутного сознания, нездоровые выделения мозга. Весь этот никому не нужный маловразумительный разговор чужих людей на убогой кухоньке под загробное завывание какой-то инопланетной бури за окном — все это было будто срежиссированно заранее, настолько постановочно безумно звучали персонажи.

Светлану ущемляли коллеги по работе. Тут без подробностей. А еще некоего «Владика» Ирина щедро клеймила обидными словами: «урод», «подонок», «мразь», «дебил», «мудила» и «гондон».

Поэтому Тюбик отреагировал на замечание с большим возмущением:

— Нихрена! Это я, блин, выражаюсь? Это я, блядь, выражаюсь? А вы, блядь, Тютчева декламируете? А я, блядь, хуже слов не знаю? Не, че за наезд? Че за гребанные предъявы? Тут че, блин, — гребанные дети сидят?

— Юра, вы не могли бы дверь открыть? — примирительно спросила Валерия.

— Говно вопрос, — сразу успокоился Тюбик.

Прибыли еще трое, и мое представление о том, как должны выглядеть, говорить и пить люди искусства, окончательно опрокинулось.

Высокий, слегка небритый, лысоватый господин с недобрыми глазами именовался Георгием. Все Георгии, которых я знал ранее, охотно откликались на «Гошу» или «Жору», но этот конкретный тип к такому обращению ничуть не располагал. Никаких картин он с собой не привез, была одна маленькая работа, тщательно упакованная, под мышкой у его спутника — известного (со слов Валерии) питерского художника Глеба Афонина. Как все местами признанные, но не слишком знаменитые гении, Глеб Афонин имел скучающий вид, ленивую речь, затемненные очки, прическу с хвостиком, как у Козинского, и карикатурную скво — тощую, пучегубую блондинку для антуража и любовных утех.

В маленькой кухне сразу стало тесно. Словно вспомнив про что-то безотлагательное, я встал, извинился и вернулся в комнату, а следом через некоторое время притащился Георгий. Сначала он зашел молча, поводил головой, ушел. Через минуту опять нарисовался в дверях, уже без куртки, с пластиковым стаканом в руке. Предчувствие не обмануло меня: мой визитер сходу понес полнейшую околесицу. Похоже, я угодил в настоящую секту неадекватов, подумалось мне.

— Слушайте, Михаил, а ведь мы с вами пересекались пару раз. Совершенно точно — у Пасхалова. А еще в Доме Архитекторов. Помните? Всего, наверное, полгода назад. Хочу сказать — вы сильно изменились. Насколько я понимаю, виной тому — водка, ведь так? Слушайте…

Георгий присел на кровать и слегка развернул мое кресло, чтобы было удобно разговаривать. В разговоре он пристально смотрел в глаза и почти не жестикулировал:

— Алкоголизм лечится. Возьмите любую приличную больницу — в ней найдете отделение токсикологии. Затем есть центры реабилитации, психотерапевты, анонимные сообщества поддержки при храмах. Все это к вашим услугам. Вы это знать должны, если хоть единожды интересовались. Но вместо этого — зачем, позвольте спросить, вы… вы бедной девушке голову морочите?

Георгий неожиданно вскочил, будто хотел меня ударить.

— Вы… вы подумайте своей нездоровой головой — чью судьбу вы калечите, поддаваясь своим мимолетным прихотям? Мало вам неприятностей, которых вы уже принесли вашей семье? Я видел однажды Ольгу Быкову — неземной красоты женщина! Двое детей у вас… А хотите, я расскажу, что с вами произошло? После премии «Нацбест» вам, извините, в голову ударила моча: вам захотелось славы иного рода, захотелось другой, скандальной, известности, вас потянуло наверстать упущенное: вкусить хоть какого запретного плода на старость лет, вам приспичило, как бы, выражаясь в народническом духе, программно пострадать — прогуляться по мукам — хоть разок, хоть недалеко, но на всю катушку, и непременно — чтобы женщина жалела, словом, все, как полагается всякому русскому писателю-богоискателю, хоть вы, извините, и еврей. Пуститься во все тяжкие… но так, чтобы осторожно, не далеко, чтоб не оторваться от лонжи, чтобы не потерять контроль. А вы его потеряли! Я прекрасно вижу по вашему лицу, по вашему взгляду, что ваш эксперимент завел вас в беду, в тупик, из которого нет возврата — если только вы немедленно не обратитесь за квалифицированной медицинской помощью!

Георгий сел, потом так же порывисто поднялся и встал у двери, скрестив руки на груди. Лицо его исказила гримаса бешенства.

— Слушайте, если вы сегодня же не оставите Валерию, я вам обещаю: я лично выкину вас из этого дома, уж поверьте — я не шучу! Если сделаете это добровольно — отвезу вас домой, где вы там живете, или в лечебницу. Только не надо мне говорить, что Валерия будет против, Лера — добрейшей души человечек, она бомжа в квартиру приведет, обогреет и будет кормить, и выхаживать из жалости. Она брата своего содержит, конченого наркомана. Я помогал ей вывозить книги, чтобы он их не продал за дозу, а он и продал, почти треть, самое ценное. А как она талантлива! И как бескорыстна! Мы с нею — друзья, и даже — чуть больше, если вы в состоянии понять, что это значит. И не питайте иллюзий в отношении того, что она чувствует к вам. Это всего лишь акт милосердия. А если вы сломаете этот невинный цветок — клянусь, я вас убью, вот этими руками!

Георгий шагнул ближе и предъявил мне две ухоженные ладони — как будто заверяя, что помыл их перед едой, а затем атаковал меня с новой силой, обратившись к моему моральному облику. Звучали такие обличительные слова, как «эгоизм», «безответственность», «инфантилизм», «безволие» … Потом были новые угрозы, Георгий намекал на свои связи с УВД.

Я же молчал, улыбался нагло-издевательски и думал о том, как хорошо иметь дело с интеллигентным соперником. Другой на его месте давно бы уже выволок меня на лестницу и надавал по морде!

Очень скоро маленькая Лера, опомнившись, выскочила из кухни, молча схватила Георгия за ремень на поясе и с неожиданной силой буквально выдернула его из комнаты. Вероятно, она услышала часть его гневной тирады — под конец своего выступления Георгий почти кричал. В прихожей они немного поспорили — приглушенно, слов было не разобрать. Голос Леры звучал раздраженно, Георгий, похоже, оправдывался. Потом она пришла ко мне, села ко мне на колени и поцеловала в засос.

— Он — идиот, — сказала она про Георгия, наклоняясь к моему уху. Я почувствовал терпкий привкус вина на губах.

— Ему совсем нельзя пить. Хотя и тебе — тоже. И мне!

Она засмеялась — впервые с момента нашей встречи. Когда-то она успела переодеться — в темное платье выше колен, накрасила глаза и губы и стала выглядеть примерно на свои реальные годы. Давным-давно, когда я хаживал на тусовки ленинградских скульпторов, так одевались и вели себя прибогемные «давалки».

— Что он тебе наговорил? Впрочем, я догадываюсь. Мой старый кавалер, верный рыцарь и покорный слуга банально ревнует… Непросто быть выше примитивных рефлексов, вопреки воспитанию, образованности… и данным обещаниям. Ничего, он потом извинится, я знаю. Видел работу Афонина, нет? Пойдем? Пойдем, мне без тебя скучно!

Они уже прикончили красненькое и выкатили арсенал Светланы — большую бутылку «Флагмана». Все-таки это был литр, не 0,7, как я мог ошибиться? Или это — пресловутый «сбой матрицы»? Забавно… Из всей компании не пил только Тюбик — зато трещал громче всех. Спутницу Афонина звали Магда, довольно редкое имя, если только не псевдоним. Водку едва открыли, налили по чуть-чуть, не спешили, ждали своего эксперта-англичанина.

Он приехал часов в десять и пробыл не более получаса. Кажется, Мэтью, немолодой, седой весь, очень деловитый. С ним была девчонка-переводчица. На шедевр Глеба Афонина кивнул одобрительно, работы Тюбика рассматривал недолго, произнес два раза слово «digital», а вот пейзажи Валерии его заметно заинтересовали. Он просил прибавить свет — и Георгий вкрутил в рожки стосвечовые лампочки (он их купил заранее, предвосхищая событие! Как вам?), — сделал несколько снимков небольшой карманной камерой, записал что-то в блокнотике, лично вручил Валерии визитную карточку и, небрежно отмахнувшись от предложенного угощения, исчез чисто по-английски, не прощаясь — только кивнул всем сразу — куда-то в сторону, в стену, подхватил свой плащ и был таков.

После его ухода художники — и сочувствующие стремительно, кровожадно, чуть не пихаясь, набросились на водку.

Пили торопливо, без всяких тостов, наливали себе в белые стаканчики, не глядя, суетился даже царственный Афонин. Меня они вовсе не пустили за порог: Валерия сделала предостерегающий жест, а Георгий одарил таким взглядом из-под кустистых бровей, что мне сразу сделалось тоскливо и стыдно. Из-за этого глубоко в моей груди, где-то под самым сердцем, шевельнулась и стала уверенно крепнуть нехорошая, гневливая неприязнь ко всем собравшимся в квартире… нет, не людям — злым, безжалостным марсианам.

Я упрыгал назад в комнату и стал перегружать в карман новых брюк спрятанные ранее монетки. Тем временем, на кухне поднялся невообразимый гвалт. Разгоралась склока. А у меня и не было никаких сомнений в том, что их веселый фуршет закончится каким-нибудь грязным скандалом. Наверное, в тот вечер они все, включая и очаровательную хозяйку-ведьмочку Леру, мою нечаянную любовь, — все внутренне воспринимались мною, как персонажи картин Франсиско Гойи — жутковатые упыри с рогами и звериными мордами. И только сейчас я начинаю понимать, что это и была та самая «белка», которую я ждал со страхом и обреченностью, но «белка» фоновая, расфокусированная, ядовитым газом, зловеще знакомым желтым туманом «распыленная» равномерно по целому акту спектакля, незаметно превратившая вполне нормальных участников рядовой попойки в жутковатый паноптикум.

Мне казалось — они орали, как стадо павианов. Вопил, как мне мерещилось, даже загадочный Глебафонин. По-моему — но это было и на самом деле очень возможно — кому-то заехали по физиономии, потому что раздался короткий женский визг, и вдруг все замолчали, как по команде, и целую минуту сопели и двигали друг друга по кухне, как тяжелую мебель, а затем так же внезапно, как по сигналу, заголосили опять все разом. Хлопала дверь, приходили опоздавшие гости. Абсолютно точно — их было там уже вдвое, а то и второе больше!

Я не слишком прислушивался — да и о чем еще могла спорить одурманенная мухоморами толпа лесных чудовищ — вероятно, они просто выясняли свои гаденькие межполовые отношения, желчно обвиняя друг друга в изменах, вытаскивая на свет гниющие занозы обид. В мое время творческая молодежь вела беседы о поэзии и философии, мы рассказывали анекдоты, пели под гитару и признавались в любви. Эта же публика задыхалась в тисках полной свободы и пресыщения. Жанровый кризис породил неврастеников и извращенцев. Нормальные человеческие чувства были съедены прожорливым тельцом. Дружбу подменило параноидальное соперничество, и любовь оставила Землю, поселилась на других планетах, обитатели которых еще не утратили способности восхищаться, смеяться и грустить. Это я так думал тогда, готовясь к побегу…

Но в следующий момент, на полпути к выходу, я встал, как вкопанный: они… плакали!.. Рыдали, как на похоронах, с завываниями, с надрывными, истеричными стонами… Убили, что ли, кого, например, Тюбика? О, нет, о нет — они пели! Это были — сатанинские гимны, идеально отрепетированные, мастерски разложенные на голоса Ave VersusChristus, исполняемые на безукоризненной архаической латыни, красиво, жутко, с подзвучкой — с микрофонами, с ламповым усилением, с пружинным ревербератором!

Вот, теперь все встало на свои места. Странные неулыбчивые люди, необычные холсты. Подозрительный иноземный консультант с как будто стеклянным глазом. Пейзажи Валерии — на первый взгляд, детская мазня, на самом деле — картины самого ада! Оттого ли меня крутило и угнетало при взгляде на это грубо наляпанное тяжелое свинцовое море и кровавые пятна в рваных дырах туч?

Меня спасло то, что они прикрыли дверь — я даже и не знал, что на кухне была какая-то дверь, и я тихонько, уже почти совсем не хромая, выскользнул в прихожую и повернул в замке ключ — он был вставлен с самого начала вечеринки, так как гости постоянно ходили курить. С лестницы потянуло холодом, сыростью, я, не раздумывая, сорвал с вешалки чью-то куртку и в следующий момент оказался за пределами своей постылой клетки.

Сердце мое билось от волнения и, как шкодливый сорванец, сбежавший с уроков, я чувствовал радость, страх, и возбуждение. Но я мгновенно собрал в кулак свою волю, свой профессионализм, я вновь стал тем, кем был всегда — изгоем, вечным звездным первопроходимцем, суперагентом уровня Йогана Вайса и майора Клосса. Возможно, вдобавок теперь еще и хитрейшим крусайдером-экзорцистом.

Я ехал в лифте — мне даже хватило выдержки его дождаться, и когда сверху громко хлопнула дверь, ни один мускул не дрогнул на моем лице. Нет, не погоня, это на другом этаже, гораздо выше…

На улице было свежо и прохладно, горели фонари, дождь сыпал едва, микроскопическими капельками. Накинув на плечи куртку — заметно великоватую, я зашагал прочь от «муравейника», от громадного, заслонявшего все небо замка Иф.

11

Звериное чутье влекло меня на юг, к реке. То есть, сначала я не знал, что будет река, мост, просто шел во дворы, подальше от широких улиц. За рекой при свете фонаря я раскрыл бумажник, найденный в кармане моей новой стильной кожанки. Там были деньги — пара тысячных купюр, несколько сотенных. Пять банковских карт и водительское удостоверение. На фотке сердито хмурился верный рыцарь Георгий. Вот тебе и на. И еще фамилия смешная: Шпак! Как в кино…

Следовало торопиться — могла быть погоня, а еще — поди найди тут магазин: местность на другом берегу выглядела совсем по-дачному. Слева был лес, справа — забор какого-то санатория, вдоль него я спустился с холма, повернул на ближайшей улочке и скоро очутился на железнодорожной станции. Я сразу узнал эту интересную ветку-одноколейку — тут ходила круговая электричка через Курорт, только редко и очень медленно. Давно, еще в студенческие годы мы приезжали сюда с вином и девчонками. С одной из них я целовался и даже пытался соблазнить в кустиках у пляжа, но она — кажется, Галя? — требовала соблюдения приличий: сначала — ресторан!

Удача явно была на моей стороне: прибывал поезд! Жаль только, что я выскочил на следующей же остановке — на станции Сестрорецк, когда внезапно увидел в окно работающий магазин «Продукты». Все наверняка сложилось бы совсем иначе, если б я остался тогда в вагоне…

Я купил бутылку дешевого виски и сеточку яблок. Прячась за деревьями в небольшом сквере за платформой, я выпил всю бурду из горлышка минут за пять — закусывая немытыми яблоками, морщась и быстро работая челюстями.

Попутно я изучал содержимое портмоне. От кредиток толку не будет. И вообще — я отнюдь не собирался присваивать чужое — тем более, собственность гражданина Шпака. Так, только взял немного, на лечебное дело, больше тысячи не потрачу. Потом приеду, брошу кошелек в почтовый ящик. Номер Лериной квартиры, правда, я не запомнил… А, вот еще один кармашек на молнии, в нем — ох ты! — три пятерки, то есть, пятнадцать тысяч рублей. Черт…

А в боковых карманах куртки — ключи от «Шкоды» и квартиры.

Я быстро пьянел. Какое-то время — полчаса, наверное, мне было очень хорошо, и я был очень доволен собой, наслаждался приятным теплом и — как мне казалось, остроумным озвучиванием всяких хулиганских мыслей, лихо заезжавших в мою весело гудевшую голову, я даже в голос хихикал, вспоминая, как Георгий грозился выкинуть меня вон и натравить на меня оперуполномоченных. Как снисходительно и нагло говорил со мной коротышка Тюбик, с какой брезгливой гадливостью обращалась со мной врач Светлана и как свирепо шипела Валерия, когда не смогла кончить со мной позапрошлой ночью.

Но затем мне резко захотелось отдохнуть — присесть или прилечь, а вокруг были только лужи и мокрая трава. И опять судьба широко распахнула передо мной двери — совсем рядом встала маршрутка, и водитель, обогнув кабину, призывно раздвинул створку, будто персонально приглашая меня внутрь, на уютные диванчики.

Не раздумывая, я залез в теплый салон и устроился на мягком сиденье. Мне было абсолютно наплевать, куда меня повезут, где я окажусь и что со мной будет. С пол-литра сорокаградусного пойла меня неслабо развезло — я едва не грохнулся на ступеньках машины. По чистой случайности меня не ограбили на остановке, где я вывалился наугад в темное, беззвездное пространство, после того, как проснулся и сильно захотел в туалет. Помню, прицепились какие-то мазурики, просили закурить и дать им денег на пиво. На мое счастье, вслед за мной из маршрутки вышли два рослых парня и сказали коротко: «А ну, съе… ались нахуй!» — и от меня отстали.

Я захромал куда глаза глядят, сначала по каким-то кривым улочкам среди частных домов, потом вернулся вниз на шоссе и двинулся вдоль обочины, надеясь рано или поздно наткнуться на ночной магазинчик или бар.

Хмель отпускал, боль в ноге усиливалась с каждым шагом, и я клял себя последними словами за то, что не сообразил купить выпивки сразу про запас.

Шатался я довольно долго, подходил к двум или трем ресторанам, у входа в которые стояли всякие «Бентли» и «Ягуары», а внутри бумкала музыка и тряслись в танце умопомрачительные грудастые тетки с голыми плечами, в платьях из блесток — но стыд мой и робость оказались сильнее тяги, усталости и отчаяния. К тому же, я еще лелеял надежду, что мне удастся избежать напрасных расходов, чтобы вернуть бумажник хозяину в более или менее простительном виде, поэтому требовалось найти местечко подешевле. У другого заведения — там было закрытое мероприятие, и охрана шикнула на меня еще при подходе к зоне парковки — возле меня притормозила патрульная «пятнашка», но, хвала Господу, все же уехала прочь. Печально было бы влипнуть в такой вечерок с чужими документами…

Однако не успев сделать и шага, я увидел ещё две полицейские машины у бокового проезда. Маячки тревожно полыхали красным и синим. Рядом с ними жестикулировала кучка мужчин и стоял белый джип с заметно продавленной крышей, на которой криво, каким-то чудом не сваливаясь, угнездился настоящий вертолет с прозрачной кабиной. Тем временем из дверей ресторана вывели нетрезвого господина в тёмном костюме с развязанным галстуком на плече. С одной стороны загулявшего клиента аккуратно и почтительно поддерживал под руку с виду немаленький полицейский чин без фуражки, с другой на него фамильярно вешалась расфуфыренная дамочка в совершенно бесстыдной сорочке-топике. Ещё две голоногие девицы, одна — с соблазнительным натуральным бюстом, вываливающимся из платья в такт грациозной поступи, маршировали следом, и вся процессия целенаправленно продвигалась к мигающим иномаркам, но вдруг их важный «клиент», будто ужаленный, подскочил, вырвался и неожиданно прытко помчался в направлении меня. Я узнал его сразу, как только он вбежал в желтоватое пятно света, отбрасываемое фонарем. Это был Шамиль, Лехин приятель, хозяин богатого особняка, где я давеча так безобразно начудил… Странно, что я опознал его столь быстро — лицо его, которое я запомнил таким спокойным, непроницаемым, было теперь искаженно сильной гримасой — смесью боли, злобы, обиды.

Он пролетел мимо меня, не видя меня, с вытаращенными глазами, совсем близко, обдав ветерком, пахнущим крепкими напитками и губной помадой, офицер шёл за ним торопливым шагом, не переходя в бег, и вполголоса матерился. Его трусцой обгоняла полуголая — с туфлями в руках. Лицо ее было бледным и сосредоточенным. Она тоже выругалась, пробегая рядом, и еще, вроде, добавила: уволюсь, нахрен.

Я попятился назад к дороге и обогнул парковку. После этого я взял ближе к морю, проковылял через темный пустынный парк со множеством луж, ручейков и мостиков, вышел к каким-то сараям или гаражам. К заливу подойти удалось не сразу, мешали заборы и колючая проволока, но потом я отыскал проход, и у самой воды, на ветерке, в бормотании мелкого финского прибоя присел на днище перевернутой лодки.

Нога гудела и дергала, меня бил озноб — я протрезвел и замерз, меня мучила жажда. Белая ночь в свой самый темный час пряталась высоко вверху, еле просвечивая сквозь разрывы облаков — небо все было в таких неясных пятнах, а там, куда ушла туча, замерла плотная мрачно-фиолетовая тень во весь горизонт. Вполне в стиле картин Валерии Цай. Загулял татарин, подумал я, вот вам и завороты, про которые Леха говорил. А та, в сорочке — наверное, телохранительница. Семенов что-то такое упоминал про нее тоже. Угораздило же меня на него наткнуться… Хорошо, он меня не заметил…

— Молодой человек, — вдруг услышал я чей-то спокойный, негромкий голос.

Повернув голову, сколько было можно, я увидел высокого, осанистого мужчину лет шестидесяти или старше. У него была седая бородка и густая шевелюра — тоже седая. Довольно неожиданно выглядел его наряд: строгий костюм, цветастый галстук на белой, как снег, рубашке, сверху на плечи наброшен плащ-непромокайка. В руках — какой-то ящичек.

«Сейчас погонит», — сразу подумал я.

— Сударь, — мне показалось, что незнакомец в костюме слегка поклонился, — вы, вероятно, оказались на наших берегах волею чистого случая. Не смогу поверить, если вы скажете, что намеренно выбрали для отдыха и философских размышлений территорию вверенного мне яхт-клуба «Северный причал». Я ведь прав?

— Вы сторож? — уточнил я. Судя по слогу, небось, тоже литератор, на пенсии. Что же он так разоделся в таком месте и в такую погоду? Может, у него юбилей и гости? Накрытый стол?

— Хотите сигару? — вновь удивил меня старик, присаживаясь рядом со мной на лодку. Предварительно он аккуратно скатал и подложил под себя свой дождевик. Устроившись поудобнее, он открыл коробку, и я почувствовал волнующее благоухание табачных листьев, выращенных в каких-то невообразимых сказочных краях. Я протянул руку, взял одну сигару, приблизил к носу и камнем ушел на дно своих лет, в затерянный мир далекого детства. В маленькой коммунальной комнатушке с дровяной печкой, рядом со старым радио над родительским диваном давным-давно висела полка, там были книги и немного настольных игр. Среди них — яркие заморские кубики в коробке из-под гаванских сигар. Боже, как интересно это пахло… Я вставал на диван с ногами, вываливал кубики на покрывало — на жесткий гобелен с замком и оленями, и нюхал, нюхал пустую коробку, а в открытое окно через узкий ленинградский двор-колодец, вместе с весенним гвалтом воробьев вливалось медное эхо трамвая с площади Репина… Непостижимо — какие только ароматы не встречались мне в жизни, что только не получалось пробовать, глотать, вдыхать, сколько сигар не курили при мне — никогда до сих пор мне не приходило в голову повторить такую простую вещь!

— Я не курю. Просто мне нравится запах, — сказал я, возвращая сигару.

— Я вас понимаю. И вижу, вы пришли сюда не со злыми намерениями. Хотя, на первый взгляд я бы решил, что вы сбежали из дома. Или из госпиталя: гипс, тапочки, чужая одежда. Измученный вид. Могу угостить вас чаем. Будете?

— Простите, а выпить у вас не найдется?

Седой бородач покачал головой.

— Нет. Чего нет, того нет. Девять лет уже ни капли во рту не держал. Через это дело ведь и бродягой бездомным стал.

— Не очень-то вы похожи на бродягу, — заметил я.

— Ну да. Знаете, как это бывает: стоит раз не почистить зубы, и еще раз — и не заметишь, как беззубым останешься. Рубашку не сменишь, не погладишь — будешь одеваться на помойке. Сначала трудно все контролировать, приходится себя заставлять, а зато потом — ничего, втягиваешься. Уважение к себе и внимание к мелочам, знаете, очень способствует выживанию.

Старик улыбнулся и опять покачал гривастой головой:

— Нет, спиртное мне категорически нельзя употреблять. У меня на водку аллергия — знаете, что это такое? Один глоток — и я — Доктор Хайд, он же Джек Потрошитель. Чистое безумие. Трехкомнатную квартиру в «сталинке» на Московском отдал за двести тысяч. За неделю все прокутил. Так будете чай?

Михаил — так назвался мой новый знакомый, занимал небольшую хибарку у водных гаражей. Внутри было тепло — работала электрическая печка, имелся стол с двумя стульями, узкая кровать, застеленная до состояния мраморной плиты. Безупречный порядок в домике бомжа-перфекциониста.

И я был прав в своих предположениях — хозяин что-то писал. На столе лежали тетрадки, мелко исписанные листки, стопка чистой бумаги. Михаил поставил чайник на плитку, вытащил две кружки, сахар, какое-то печенье.

— А выпить точно нет? — не выдержал я. — У меня деньги есть. Сильно беспокоюсь, что мотор остановится.

— У меня хороший чай, с травами, — сказал Михаил. — За сердце не беспокойтесь, справится. Знаете, здесь, в Зеленогорске, есть группа анонимных алкоголиков. Собирается в библиотеке по средам и субботам. Как раз сегодня и будет. Сходите. Я причал оставить не могу, но я план вам нарисую, как пройти. Поспите у меня, отдохнете — как раз и пойдете…

— А… «Я — Джон, я — алкоголик. Сегодня я расскажу вам, как я с подружкой набрался за рулем своего трака и протаранил детский приют». «Привет, Джон, привет!» «А теперь мы вместе помолимся Господу нашему Иисусу, да будет славен Он на Небесах и на Земле!»

Михаил негромко рассмеялся.

— В библиотеке! — с горечью продолжал я. — Рехнуться можно. Только библиотеки мне сейчас не хватало. И они что там, шепотом свои истории рассказывают?

Михаил насыпал чай в заварочную банку и залил кипятком.

— Знаете, когда-то я, точно, как и вы, представлял их в совершенно негативном свете. Карикатурно. Первое впечатление при знакомстве тоже не сильно воодушевило — ведь и правда — что я увидел? Свечу, молитвы, чтение непонятных текстов без начала и конца. Каждый второй из собравшихся на что-то жаловался, и почти все признавались, что не могут удержаться в трезвости и срываются напропалую. Но вы знаете, я пришел к ним и назавтра, и на следующий день тоже пришел. У меня была серьезная причина: я остался без крова, я голодал, а у них было тепло и бесплатно предлагался чай и сушки. Я узнал расписание и адреса всех групп в городе — тогда их уже было около десятка, и я просто ходил пешком от одной до другой, наматывал километры, и чем дольше я ходил, тем больше мне нравились эти славные люди, похожие на брошенных детей, признавшие свое бессилие перед жизнью и искавшие поддержку друг в друге — в каждом, кто собирался в кружок у свечи — даже во мне — слабом, истерзанном, выбракованным обществом изгое. У каждого была своя дорога в Содружество, и каждый из них прошел через горнило отчаяния и потерь, исчерпав все мысленные способы справиться со смертельной зависимостью. А на самом-то деле, знаете, все оказалось еще глубже и интереснее. Я узнал, что у каждого человека, который потерял прямой контакт с Богом, происходит экзистенциональный коллапс, в той или иной форме. У нас, у алкоголиков, это выражается наиболее остро. Мы поставили свою волю выше Божьей и стали думать, что имеем безраздельное право на собственную жизнь. А это, как говорят знающие люди — вовсе не наша жизнь. Не она — у нас, а мы — у нее. Вы пейте чай, он совсем не горячий!

Чай и правда, был вкусный, с какими-то травами, действие которых я бы назвал мягко-успокаивающим. Старика я слушал невнимательно. Пожалуй, что тема его рассказа по неясной причине была мне неприятна. Однако сам по себе чудаковатый сторож казался мне симпатичным. Из вежливости я решил поддержать разговор:

— Спасибо, чай неплох. Вкусно. А насчет вашего тайного общества — уж простите, не верю я в эту ерунду. Имеется у меня, как у всякого думающего человека, своя концепция супраментального, ничего с религией общего не имеющая. Но каждый спасается, как может, здесь вы правы. И загибается народ — пачками, кто от чего горазд. Кто от водки, кто — от героина, кто от еды, кто — от приключений на свою… голову. Кому-то голоса с крыши прыгать приказывают. А те, кто винтиком в социуме служат — от износа и от стрессов дуба дают. Мало кто в наше время до ваших лет доживает, Михаил. Вам повезло: свежий морской воздух, умеренность в еде, аскетичный образ жизни, уединение. Тут, кстати — почему б и не помедитировать, времени навалом. Можно и религию себе придумать на досуге. Заменить, так сказать, один опиум на другой…

Михаил улыбался.

— У меня есть друзья, они именно так и говорят — мы поменяли зависимость. Раньше это были наркотики и алкоголь, теперь — хождение на группы. Утверждают: пропустил день-два — мол, чуть не ломки начинаются. Ну, это почти в шутку сказано, хотя, доля правды в этом должна быть, и не маленькая. Вроде, какие-то замеры научные проводились — на Западе, естественно. Религии, поверьте, здесь нет никакой, а если искать аналогий — оно ближе, наверное, к универсальным учениям бахаистов. Но что касается меня лично, знаете, я готов даже чалму одеть, хоть в мечеть, хоть в хлыстовики или в Сибирь к староверам, лишь бы не на зловонной свалке с другими полуживыми трупами под дождем «красную шапочку» делить. Помните — были ребята в «афганскую», которые в плену от Христа отрекались и принимали ислам? Нет, не трусы они были и не предатели, и греха здесь никакого, они просто жить хотели, а умирать — нет. И ради чего? У Бога много имен.

Мы немного помолчали, и Михаил совсем тихо добавил:

— Выбор всегда есть. Любая ситуация — это комната со множеством дверей. Я могу ошибаться, открывать не ту дверь, но я прошу Его ежедневно дать мне силу различения. Где я хочу быть? Где хочу провести остаток своих дней? На помойке, под забором или в хорошей компании за приятной беседой? Я выбрал — делать то, что за последние восемьдесят лет вернуло к жизни, спасло от смерти сотни тысяч погибавших от алкогольной чумы людей, то, что вы по неведению своему — что абсолютно извинительно, — назвали ерундой, бессмыслицей. Я сознательно вышел в дверь, где нашел духовный рост и радость общения с Высшей Силой и чудесным миром, Ею созданным, и не пошел туда, где меня ждал мрак и дешевый гроб, молча сброшенный в яму грязной ногой пьяного могильщика.

— Браво, — сказал я, — вы ведь писатель, я угадал?

Старик рассмеялся.

— Я жаден до общения. Выходных мало. А сюда, в мою каморку, заглядывают нечасто. Особенно такие образованные и благодарные собеседники. Я же должен использовать даже самый крохотный шанс помочь вам увидеть то, что в свое время помогли увидеть мне: эту стену и эту дверь.

— Папа Карло и Буратино. Вот был у меня один знакомый, в тюрьме сидел. Он мне однажды сказал: «Ну, пробьешь ты головой стену — где ты окажешься? В соседней камере!»

Михаил снял со стола пустую посуду и кивнул на кровать:

— Давайте-ка ложитесь. У вас слипаются глаза. Я вас измучил своими проповедями — есть у меня, знаете, такой недостаток, что скрывать. Ложитесь прямо на покрывало, не стесняйтесь. Я потом поглажу, у меня утюг хороший.

— А вы?

— Я днем сплю, ночью лодки караулю. Собака наша с цепи снялась второго дня, убежала, пес пойми куда…

— Это все ваш чаек, — пробормотал я, проваливаясь в пустоту, в не пойми куда вслед за сонным псом…

12

Михаил поднял меня в полдень — деликатно потряс за плечо. У меня было такое ощущение, что я спал всего минут пять или десять, но, тем не менее, чувствовал себя вполне сносно, мне даже захотелось потянуться, размяться немного на берегу, у волн.

— Мне жаль, что пришлось вас будить, — сказал Михаил. — Мои хозяева скоро приедут спускать катер. Увы, они не жалуют гостей. Обычно меня освобождают по субботам, но сегодня просили остаться. Пойдете на группу?

— Может быть, — ответил я. — Спасибо вам за приют. Было интересно с вами поболтать.

Михаил протянул мне ящичек с сигарами:

— Это вам, подарок. Я ведь тоже не курю. Ребята с «Чайки» оставили…

— Спасибо. Отдайте лучше кому-нибудь еще, в хорошие руки.

— Ну, как будет угодно. Позволите совет?.. Не пейте сегодня. Только один день не пейте, хорошо? Я так и не спросил вас вчера, есть ли у вас, куда пойти — семья, дом, друзья?

— Да, все в порядке.

— Про дверь не забудьте.

— Что?

— Про выбор, про комнату с дверьми. Но сначала найдите выход из своей тюрьмы — помните, что вы мне вчера сказали?

— Я понял. Это напутствие. Мир спасет любовь. Четвертое окно выходит в море. Прощайте… Рип Ван Винкл!

Михаил рассмеялся — оценил шутку.

— Мы все сдохнем! — крикнул я, уже у самых ворот, обернувшись. Последнее слово непременно должно было остаться за мной.

Седой сторож махал рукой в воздухе — похоже, он творил крестное знамение.

Как писали в старину: сердечно распрощавшись с гостеприимным лодочником, наш герой, прихрамывая, отправился в свой путь дальше. Карман его платья оттягивал тугой кошель с серебром, дорога его лежала от синего моря в чужие страны, в неведомые края. Вида странник был слегка диковатого: камзол с чужого плеча, нелепые сандалии, глухо шлепающие в пыли. На непокрытой голове его причудливо вихрились спутанные волосы, на бледном лице застыла страдальческая гримаса. Герой наш был уже немолод и, судя по всему, несчастья и болезни совсем скоро готовились свести его в могилу. Долго ли, коротко ли, но пришел он в большой город Териоки. Не встретив на пути никакой лавки, заглянул он в кабачок придорожный…

…Да, и на самом деле — кафе «Кабачок» с большим фанерным овощем на козырьке. Посетителей там было не много — двое мужичков за пивом, с виду сезонные рабочие, да еще старуха в углу.

Я попросил женщину за стойкой налить мне стаканчик водки, положить салат, две сосиски и кусочек хлеба. Со всем этим набором я сел у окна и первым делом сделал добрый глоток. Потом занюхал хлебом и откусил сосиску. Глаза увлажнились слезами радости, а может, и вовсе восторга. Загорелось в животе, по телу прошла волна жара. Мой внутренний штурман вновь повернул ручку «на старт». Двигатели взревели, изрыгнули мощные струи огня. Стол задрожал, водка в стакане покрылась мелкой клеткой ряби. Хлеб свалился с края тарелки. Поехали…

Тут словно ниоткуда, из невесомости, на углу стола неожиданно материализовался пассажир. Я еще не успел проглотить сосиску, а он уже сидел наискосок и смотрел на меня глазами голодной таксы. Помоложе меня, одет скверно, давно не брился. Коричневый от загара, как все ханыги-шатуны. Запашок. Голос слабый, будто на минимальной громкости.

— Извиняюсь… Здрасте… а я смотрю — вы, вроде, нездешний, — вполне культурно начал он беседу.

Однако, подумал я, здесь, в Курортном районе, судя по всем недавним моим встречам, прячутся настоящие обломки истории — потомки петербургской богемы, гостей и постояльцев репинских пенатов и прочих старорежимных дач!

Водка уже шарахнула мне в голову, и я почти выкрикнул в ответ:

— Верно, сударь! Имею честь гостить у одной прелестной особы в Сестрорецке, гуляем, морским бризом наслаждаясь, пейзажи рисуем. Помимо того, нанес я давеча визит некоему почтенному господину, служащему в департаменте малых судов, находящихся во владении местных сиятельных вельмож.

— Это Михаил, что ли? — мой собеседник расплылся в беззубой улыбке.

— Знакомы? Вы не родственник его будете, случаем?

— Не, не родственник… Меня Димой зовут.

После короткого рукопожатия мой новый попутчик перешел на «ты» и к делу.

— Сигаретки не будет у тебя, брат?

— Отнюдь…

Я отпил еще от стакана, подвинул ему остатки и вручил вторую сосиску.

Дима выпил, быстро съел сосиску и рассказал, что моего ночного благодетеля в городе называют «Отец Михаил» и «Белый Бомж». Или по отчеству — Михаил Вениаминович.

— Он каждое воскресенье в храм ходит, — делился информацией Дима, — а потом — по всяким точкам, вроде нашего «Кабачка». В клуб нелегальных алкоголиков агитирует. Меня уговорил — хрен знает, как у него это получается, честно! Я отходил почти неделю — ништяк, они пряниками угощают, два раза — почти подряд — попал на годовщину трезвяка и день рождения, там такие торты были! И пироги. Синяки-то почти все знакомые — городок у нас маленький. Дамочки появлялись, такие, не сильно спитые, упакованные, короче. Но вот вся эта фигня — про Бога, молитвы… Не мое это. Бога — уважаю, честно, но я, типа, этот — агностик. И бросать пить я не вижу смысла, вот в чем все дело. Три дня тогда продержался — меня один чувак к себе в пристройку подселил, и все со мной ходил и разговаривал. Я под конец чуть не е… анулся, честно! Для меня не бухать — это пи… дец полный, понимаешь? Я ведь — человек конченый, доходяга, бомж, мне — фигня жить осталась. Брат, налей еще на два пальца, а?

Мне уже и самому не терпелось догнаться. Полстакана — вполне достаточно для начала, чтобы ослабить фоновую тревогу. Первая доза мгновенно меняет полярность похмелья — с «плохо» на «хорошо». В голове — в рубке корабля — оживляются синие космонавтики, мир наполняется звуками и запахами. Но в спину дышит отчаяние, следом гадюкой ползет страх, отставая лишь на один подлый бросок. Чтобы оторваться от преследования, нужно своевременно добавлять, нельзя делать слишком большие паузы.

Тем не менее, мне отчетливо захотелось покинуть кафе — противная бабка так пристально и недобро смотрела на нас — неподвижно, долго, напряженно, будто наводила порчу. Барменша — видимо, заскучав, врубила музыку. О, я готов терпеть любую муку — и это не просто слова, не гипербола, адские бодуны не раз давили меня катком, кромсали на куски, вышвыривали меня в открытый космос, вспарывали мой скафандр и жгли смертельной радиацией. Но русская попса — это непреодолимое и бесчеловечное испытание!

— Дима, давай найдем место поприличней, — сказал я, поднимаясь и в сердцах роняя стул.

— Так ведь — дешевле-то нету… — Дима косился на мой недоеденный салат. — Разве в «Чебурашку»? Это близко, я могу показать.

На улице к нам приблизился еще один тип — с бульдожьей физиономией, слегка нетрезвый, тоже не слишком свежего вида, правда, в новехонькой бежевой куртке с белыми светоотражателями.

— Борис, — лаконично представился он, не подавая руки, но вполне по-дореволюционному поклонившись.

Ничуть не смущаясь, он последовал за нами, как будто так и было оговорено. Мы пришли в большую чебуречную, внутри которой оказалось неожиданно людно. Я наскоро взял три пластиковых стаканчика — подозрительный кавказец-бармен не рискнул доверить нам стекло — по сто пятьдесят, три бутерброда и пачку «Петра». На виду у трезвой отдыхающей публики — тут была даже целая компания детей, вроде экскурсии, мы сразу попали в фокус осуждающего внимания, что разозлило меня еще больше. Заглотив водку, мы вышли вон и направились в ресторан «Прибрежный». Идея насчет ресторана была моя, вариант выбрал Дима.

Помню, мы спорили, Дима предлагал вернуться в «Кабачок», Борис его поддерживал, и на мои замечания о гадкой старухе и дерьмовом музыкальном фоне они дружно обещали все решить в один момент: бабку выкинуть вон, попсу сменить на радио «Эрмитаж». Но я заупрямился. В конце концов, я был «на выдаче», я «банковал», и главное — моя душа требовала настоящего праздника. Ползучая тоска настигала меня, как бы я ни хорохорился. Знакомая тяжесть заливаемого водкой похмельного тления, нескончаемое постылое дежавю — как будто читаешь одну и ту же книгу, страницу за страницей, а так хочется взять и зашвырнуть ее ко всем чертям в пекло и самому — сигануть туда же, проломить лбом какую-нибудь стену — но, все-таки — куда?

«Прибрежный», несмотря на свое название, располагался далековато от моря, а в зале, где мы сели, окна и вовсе выходили на железные баки с мусором и пищевыми отходами. Сам ресторанчик, при этом, был чистым, аккуратным, и на безупречную белоснежную скатерть было совестно положить плохо отмытые руки. Подошла официантка средних лет, в передничке и с блокнотом. Она спокойно приняла заказ, терпеливо записала наши путаные пожелания. Мы продолжали спорить: мои партнеры протестовали, однако я настоял на бутылке скотча и чашке «американо» для куража. Или от отчаяния… К чести Димы и его выбора, цены в меню стояли вполне демократичные.

Между тем, бомжи Дима и Борис оказались приятными собеседниками. Дима сообщил, что раньше «лабал» на «Ямахе» в «Прибрежном» — года три назад, и довольно успешно. Правда, недолго. Борис говорил мало, внимательно слушал и иногда одобрительно поддакивал. Зато я не на шутку разоткровенничался, рассказал про все свои недавние похождения — начиная со встречи Лехи Дипапла. Про куртку Георгия умолчал, и про фокус с Козинским не стал распространяться. В моей новой версии девушка запала на меня из-за моих собственных книг — почему нет? Например, однажды у меня выходил сборник фантастических рассказов «Ночь на Каллисто». Правда, совсем небольшим тиражом. И в титульном произведении я описал не Каллисто, а Ганимед, но с Ганимедом в названии выходило не так клево. Я был явно в ударе, выступая перед своими новыми друзьями, и история моя, кажется, звучала необыкновенно смешно и остроумно.

Тревожило только соседство молодой парочки за столиком неподалеку: девушка сидела к нам лицом, у нее были огненно-рыжие волосы, она лучисто улыбалась своему спутнику и иногда смеялась негромко — чарующим грудным смехом.

Я давно заметил в себе слабость к рыженьким девушкам. В рыженьких определенно есть что-то особенное. Они совсем не похожи на прочих, они самобытны. Почти все рыженькие, которых я встречал раньше, были невероятно красивы. Я влюблялся в них сразу, с пол-оборота. В молодости я гулял с одной такой ведьмочкой, Аллой. Жаль только, что из-за моего увлечения вином и Аллочкиным взрывным характером, с другой стороны, наша романтическая связь закончилась еще на самом излете.

Девушка за столиком волновала меня еще и тем, что часто бросала на меня быстрые, заинтересованные взгляды. Я был почти уверен, что между нами происходит невидимый электрический обмен на уровне чувств или даже астральных тел, и что, общаясь со своим кавалером, она использует другую, более формальную мимику.

Описывая юпитерианские закаты, я слегка повысил голос и — о, да, я был дважды вознагражден ее невольной, заинтригованной и в то же время — интригующей улыбкой. Ее парень тоже несколько раз повернул голову, тоже с улыбкой. Нет, дружок, думал я, ты ей совсем не пара, слишком молод, слишком ординарен…

Потом слово взял Дима. Я, видимо, пропустил начало его выступления, и в реальность меня вернуло громко произнесенное им название знакомого лекарства:

— Циклодол!

— Что? — переспросил я. Еще студентом я пробовал эти мутные «колеса» для психов, вызывавшие тяжелый бред и провалы памяти средь бела дня.

— Циклодол. Деньги — это циклодол, честно.

Несмотря на то, что Дима был уже хорошо пьян, он сидел прямо, правильно держал вилку и нож и, глядя мимо меня слегка остекленевшими глазами, говорил вполне разумно и связно:

— Религия — опиум, философия — туман, деньги — циклодол, а парадигма — это ваще просто пи… дец какой-то.

— Дима, — остановил я его, — подожди. Почему деньги — циклодол, и про какую парадигму ты говоришь?

— Нет денег — нет проблем, — сказал Дима, — а появилось бабло — выноси святых. Ты покажи мне хоть одного нормального чела с мешком бабла. У них сразу чердак съезжает, как только «Ладу» меняют на «Шевроле». Меня не бабло погубило — оно у меня было, было, только не держалось, уходило моментально. Засосала меня, сука, парадигма.

— Что это такое? — спросил Борис.

— Я объясню. Сначала ты ссышь, что в пионеры не примут. Хочешь быть, как все. Жениться, детей нарожать, в ярмо впрячься — так положено, но это — капкан. Я отделом руководил, на «Митсубиси» ездил.

— Вот пи… дишь. — сказал Борис. — Зачем? На каком «Митсубиши» ты ездил?

— «Лансер», девятка, мотор один и шесть, седан, честно. А еще знаешь, что я имел? Каторжную работу в офисе с утра до вечера и три недели отпуска в году. Кредиты в трех банках, включая ипотеку и дома — плазму пятьдесят дюймов. И еще — красивую жену с толстой жопой и двоих детей.

— И что? — недоверчиво поинтересовался Борис.

— А то. Работа, семья, деньги, банки, зимние колеса, мусор на помойку. А что мне? Я мечтал бродить по лесам и горам с удочкой, играть музыку. Парадигма меня поймала. Как муху. Нихрена не сделать. Не рыпнуться. Можно только забухать. Я и забухал…

— Да все же так живут, — заметил я, — ну, в смысле, в городах, в цивилизованных странах. У всех работа и кредиты.

— А я не хочу, как все! — повысил голос Дима. — Я выбрал свободу!

Борис скептически фыркнул.

Рыженькая девушка — кажется, парень назвал ее Светланой — встала и, послав мне многообещающий взгляд, вышла в туалетную комнату. Фигурка у нее была — точеная. Джинсики в обтяжечку… огненные волосы каскадом — как там у Венички — до попы! И как она шла — плыла по воздуху, как богиня! Эх, я бы хотел уйти с ней прямо сейчас, прямо отсюда, уехать вместе куда-нибудь страшно далеко — в Бирму, в Тасманию…

— Меня спасать кинулись, все сразу, честно, — продолжал Дима. — На работе жалеют, дома прощают, наркологов ищут, подшивают и все такое. Вцепились вдесятером, только б не вырвался. Жена к бабкам возила, дети — туда же: папочка, папочка, не пей.… Не хотели, чтоб я пил.

— Золотые слова, — вставил Борис.

— В мае месяце… пять лет назад, ввалился на работу с бо-ольшого бодуна, сел за

стол, достал фляжку всем назло, но — сперва незаметно так, а тут босс с партнерами. Что на меня нашло — хуй знает: мне замечание сделали, а я сорвался, закатил истерику, всех обложил, меня охранник под руку на улицу вывел, вежливо, сука, так, хоть я его и пнул три раза, я сразу в машину сел, в Мытищи поехал — почему — уже не помню, честно. А на дороге — кордон ГАИ. Я и там начудил — нахуй их послал через форточку и — по газам! Пока они — то да се — по рации и в погоню, я в лес свернул… Короче, машину бросил на полянке, вышел к электричкам, приехал на Ленинградский и к вечеру в Питере меня проводник полумертвого выгружал. А я всегда мечтал в Питере жить. У меня тут дружбан институтский, Санек, на Савушкина жил. У него отпуск случился, и с женой развод — загудели, как летучие муравьи! У него денег пачка, и у меня — четыре карточки! Почти что месяц гуляли — дым столбом! А Санек вдруг возьми да помре…

Я пропустил момент, когда молодой человек заплатил по счету — он просто встал и вышел, и официантка стала собирать тарелки. Внезапно я понял: меня опять обманули. Меня бросили, как старого охотничьего пса, как рваный башмак, как «Митсубиси Лансер» в мытищинском лесу. Весь мир безнадежно разваливался у меня на глазах — из него вытащили скрепляющую основу, вертикаль постоянства, теперь это был мир разлук, потерь, крушения надежд. Вчера в Сестрорецке я думал: нет больше любви, а ведь в моей жизни ее никогда и не было… Эта мысль внезапно ошеломила меня: Я НИКОГДА НИКОГО НЕ ЛЮБИЛ! Господи, неужели? Никого. Никогда… Я вылил остатки «Джека Дэниэльса» в фужер, опрокинул в глотку и следом допил то, что не влезло, прямо из бутылки.

Дима и Борис молча смотрели на меня. Потом мы ходили на террасу, я выкурил сразу две сигареты. Я заказал еще графин водки и едва смог дослушать Димину историю — мне уже так хотелось куда-то идти, бежать, неважно куда, лишь бы крутилась Земля и менялись картинки… И можно было бы прилечь на солнышке… голова держалась на шее уже едва-едва…

А Дима все говорил:

— Пригодилось муз образование… они-то не бухали… а я слетел… без всякой парадигмы. Хотя… уж такое дерьмо репертуар у них был, честно. Ну, какова публика, такие и песни в угоду… Выгнали меня нахер.

— Так что, — спросил я — парадигма… — язык мой уже плохо ворочался, — что парадигма — нет парадигмы?

— Парадигма все та же, — неожиданно высказался Борис, — программа другая: где выпить, где пожрать, где погреться, бичиху найти поопрятнее. Все ж таки — начальник отдела, не хуй собачий.

— Да? — Дима растерялся.

— А свобода? — вступился за него я. — Бродяжья вольница-то? Есть она?

— Как у зверей в зоопарке, только не кормят нихера…

— Летом хорошо, — перебил Бориса Дима, — летом ништяк, честно.

— А дома-то знают? — вспомнил я. — В Москве. Звонишь?

Дима оттопырил нижнюю губу и медленно покачал головой.

— Пять лет всего, — заметил Борис. — Пять сраных лет. Вернешься — все простят. На шею бросятся.

— Пять с половиной, — задумчиво поправил его Дима. — Ваньке десять было, сейчас уже пятнадцать, в Наташу весь, здоровый, наверное. А Варьке сейчас… Вареньке…

Дима замолчал и довольно долго сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Можно было бы решить, что он спит, но из-под опущенных век у него катились капли, одна, другая… Я никогда не видел, чтобы люди — мужчины в особенности — плакали таким образом. Рубашка на его груди вся вымокла. Молчал и Борис, даже рюмку отставил в сторону.

Подошла официантка:

— Что-нибудь еще, господа?

Я заказал еще, кажется, даже не один раз…

Как мы уходили — не помню совершенно. Земля в иллюминаторах плясала и переворачивалась, мир казался слишком пестрым и ярким, и мы куда-то целенаправленно шли. Точно не сидели, не лежали, а постоянно передвигались. Были на берегу залива, я разделся до трусов и пытался зайти поглубже в воду, но мель тянулась и тянулась, я испугался, что мои новые друзья могут стащить одежду, куртку с деньгами, и бегом вернулся назад. Однако, они не только сохранили мои вещи, но и раздобыли для меня где-то пару кроссовок, всего на размер или два больше, я надел их на голую ногу, мокрый гипс пришлось срезать — помог перочинный нож Димы. Мы считали наличные в бумажнике Георгия, и я никак не мог сосредоточиться, раскладывал купюры по достоинству, считал вновь и вновь. Денег оставалось, вроде, не слишком много, самое время начинать экономить, поэтому мы отправились на вокзал, там, по словам Бориса, продавали самую дешевую водку. Я, быть может, и не заметил бы, что путь привел нас именно к вокзалу, если бы мы вскоре не сели в поезд. Ну, сели — не совсем точно сказано.

Мы влетели в него, придержав двери, в самый последний момент перед тем, как он тронулся. При этом я так сильно приложился больной ногой обо что-то твердое в тамбуре, что у меня вырвался вопль, и я чуть не рухнул на переноску с каким-то домашним животным — прямо перед нами в электричку забежало несколько человек. Мы ввалились в вагон, и нам мгновенно освободили целое купе. Я плюхнулся на сиденье, проверил рукой — на месте ли бумажник, и наклонился, чтобы осмотреть свою травмированную ногу. Из моего разбитого носа на грязный пол капала кровь. Скоро я заметил, что рядом с моими каплями быстро растекается большая лужа другой крови — она была темнее и резко, тошнотворно пахла водкой.

Дима часто и хрипло дышал и отчаянно вращал глазами, Борис обнимал его за пояс и тоже тяжело переводил дух. После драки мы были всклокочены, перепачканы пылью — так, будто из канавы вылезли. Я хотел вытереть лицо и обнаружил, что мои руки измазаны чем-то темным, липким, похожим на мазут.

Драка у вокзала случилась неожиданно. Меня вдруг без всякого предупреждения сшибли с ног, я вскочил — как мне показалось, очень ловко, и увидел незнакомого мужика, пониже меня ростом, с перекошенным от злобы лицом и бутылкой пива в руке. В следующий момент с ним рядом нарисовался еще один, очень высокий субъект — это был Георгий. Он широко улыбался и даже мелко потряхивал головой — словно радуясь встрече.

— Мерзавец! — хихикнул он. — Самозванец! Прохиндей! В-вор!

Он продолжал скалиться, и я понял, что он вовсе не улыбался, это было что-то нехорошее, нервное.

Что произошло дальше — знаю только с чужих слов: спутник Георгия ударил меня кулаком в лицо, и я пропустил продолжение потасовки.

Потом меня поднимал и тащил Борис — одной рукой меня, другой — Диму, мы забрались на перрон…

Совсем скоро, сойдя в Рощино, за какими-то старыми железнодорожными пакгаузами Борис опустил Диму на землю, разжал ему руки и задрал насквозь пропитанную кровью рубашку. В Димином животе чернела, пульсируя, безобразная рваная дыра. Дима жалобно, по-собачьи завыл.

— Надо в больницу! — крикнул я, хватая Бориса за руку. — В больницу!

— Сигареты! — перебил меня Борис. — У кого сигареты?

Он наклонился и обшарил карманы раненого Димы.

— У тебя сигареты?

— Боря! Нужно скорую! Срочно!

Борис задумчиво посмотрел на меня:

— Золотые слова. Жди здесь. Я — на станцию. Есть сто рублей? Я сигарет куплю.

— Боря, скорей! Бегом! — крикнул я ему в след.

Дима стонал. Он сильно побелел, у него уже не оставалось сил зажимать рану.

— Кто тебя? — спросил я, опускаясь на колени рядом с ним. — Болит? Надо зажать, зажми!

— Не надо… Боря… кажется, ему шею сломал…

— Что? Кому?

— Этому… в пиджаке… Боря сначала… с длинным сцепился… а я взял ножик… напугать хотел, этого… в пиджаке, а он… бутылку разбил и меня — звездочкой…

Лужа под ним становилась все больше. Она по-прежнему нестерпимо пахла водкой. Дима уронил голову на плечо.

— Надо в скорую! — опять крикнул я, с ужасом разглядывая его распоротый живот. Почему-то я не мог отвести от него глаз, и глаза мои при этом как будто слипались, мне казалось, что весь хмель из меня уже вышел, но это было, конечно, не так — я выпил слишком много за день, и переживаемый шок просто валил меня с ног.

Дима пошевелил головой, словно проверяя, насколько удобно ей на плече и внимательно посмотрел на меня:

— Никогда в жизни не дрался, — совсем тихо сказал он, — даже в школе.… Нет, не «звездочка» … как же ее?.. Есть… у тебя закурить?

Я вскочил, шатаясь, спотыкаясь, хромая ринулся за угол. Пробежал по шпалам, чуть не угодил под товарный поезд. Локомотив загудел густо, совсем как Лехин «Хаммер» … Леха, Леха, где ты, почему ты не ищешь меня? Леха, помоги!

На платформе были люди. У самых ступенек в меня крепко вцепился Борис.

— Стой.

— Боря! Боря, Димону надо скорую, срочно!

— Подожди. У нас «мокруха». Сорвало меня.

— Боря! — я перешел на громкий шепот. — Ты скорую вызвал? Умрет же!

— Умрет, — согласился Борис. — Золотые слова. Я думаю, минуты через две. А скорее — уже готов. Ты не ори. Двигай за мной.

Я до сих пор не могу понять, почему я тогда послушал Бориса, сразу молча повернул за ним и засеменил вдоль перрона, по проходу внизу. Я словно сдулся. Поверил ли я в то, что Диму уже не спасти или струсил и поддался внушению своего спутника? Так или иначе, возможность повлиять на ход событий я упустил безвозвратно. Позже меня не раз, как принято говорить, «накрывало» чувство вины и раскаяния, но в тот вечер я уже не ощущал ничего, кроме тупого отчаяния и запредельного истощения моральных и физических сил. Подчинившись чужой воле, я полностью потерял самоконтроль и здравомыслие. Оставалось только искать спасения в привычной части моей бедовой вселенной — в галактике Синий Водоворот…

13

Ведь вот, вроде, сначала наладилось лето. Я помню, когда лез купаться, светило солнце, и совсем не холодно было. На пляже загорали люди. А теперь опять застрочил дождик, стало темнеть. Под ногами чавкали сплошные лужи, с кружочками от капель и даже пузырьками, я поначалу старался обходить или перепрыгивать их, но пару раз промахнулся, намочил свои «новые» кроссовки и дальше шагал уже по прямой, не разбирая дороги, временами переходя в неуклюжий аллюр, чтобы не потерять из виду грязную, отсвечивающую катафотами спину Бориса. Только в самом начале пути я обратился к нему с вопросом: куда мы идем.

— К Марине, — коротко сказал он, и мы пошли дальше по какому-то сложному изломанному маршруту, по лесным тропинкам, дачным проулкам, иногда — прямо напролом через мокрые кусты. Борис явно пытался сориентироваться на малознакомой местности. Заодно, как мне показалось, он путал следы. Он успел купить сигареты на станции и курил на ходу одну за другой — и так мне запомнился тот мучительный переход: мокрые ноги и голова, боль в пальце, запах сырого мха и сигаретного дыма, безграничная усталость и отупение.

Мы шли долго. Мне все время хотелось присесть и отдохнуть, но Борис шагал, как заведенный, как робот, дымил, прыгал через лужи и ни разу не обернулся. В какой-то момент, когда мы проходили особенно топкое место, я услышал музыку: она эхом разносилась в лесу, как в огромном зале, или соборе, неразборчивая, но приятная. Похоже, рядом был лагерь, я помнил, как в наши годы в лагерях крутили всякий бодрячок через громкоговорители. Но эта музыка была такой грустной, такой печальной… И вместе с тем — какой-то родной, что ли. Я как будто стал опять маленьким, десятилетним, вернувшимся в далекую страну алых галстуков, подгоревшего какао на завтрак и поначалу строгих и вредных, а потом смешливых и добрых, грудастых вожатых, которые казались мне ужасно взрослыми…

Когда сумерки окончательно сгустились вокруг нас, и я стал все чаще оступаться и все тяжелее подниматься на ноги, мой подельник замедлил шаг и свернул с дороги к малоприметной калитке с табличкой «Астарожно очень злые сабаки». Мы очутились на запущенном участке соток в десять, густо заросшем травой и кустами. В середине сада виднелся старый деревянный дом с башенкой, давно не крашенный, кое-где подгнивший и покосившийся. Неведомо почему я подумал — это здесь Гайдар писал «Тимура и его команду»…

На крыльце Борис остановился, отшвырнул окурок и, присев на корточки, стал дергать и толкать рассохшиеся доски. Сдвинув, наконец, одну деревяшку, вытащил из кармана черный бумажник (вот те раз!), из бумажника — деньги (вот тебе два!), засунул их в карман брюк, а сам кошелек положил в щель под ступенькой и прикрыл доской. После этого он выпрямился и негромко постучал в дверь.

Я ожидал — судя по состоянию дома и участка, увидеть какую-нибудь бабку, вконец спившуюся или дряхлую, однако на пороге появилась миловидная дама лет сорока с побеленными волосами и глуповатым выражением на румяном лице — она все-таки была поддатой, хотя говорила ровным, почти что дикторским голосом — правда, не совсем понятные мне вещи:

— О, какие люди! Ох ты! Боря! Тебя уже выпустили? О, нет, ты сбежал, шо ли? Опять накосячил? Или забухал? А про уговор не забыл? Еще месяца два, Боря, ты помнишь?

— Все помню. Зайти-то можно?

— Да заходи…

Мы двинулись в дом через глухой коридор без света, почти наощупь. Воняло кошачьей мочой и въевшимся в дерево дымом. Неожиданно слева приоткрылась дверь, и в сени наполовину высунулся человек. Ростом под потолок, голый до пояса, с громадным брюхом. Руки, шея, грудь — все было так же болезненно, невероятно крупно и жирно, и повсюду на теле виднелись замысловатые петроглифы — якоря и церкви, но такие наивные, будто ребенок рисовал. Борис что-то хмыкнул — вроде, поздоровался, и мы прошли мимо. В комнате за столом, за бутылкой вина сидели две женщины постарше хозяйки.

— Мальчики, хорошенькие какие! — пропела одна, криво поднимая нарисованную бровь.

— Да ну их на хер! — хрипло брякнула другая.

В общем, начинался вечер приятных знакомств. Марина принесла из соседнего помещения бутылку водки, Борис сходу отвинтил колпачок, еще не успев даже толком опуститься на стул. Тетка за столом, та, что повеселее, подвинула нам закуску: хлеб, нарезанное яблоко.

Мы выпили, молча по целому стакану, не чокаясь и не глядя друг на друга. Водка прошла в желудок легко, как вода.

— Бодяжит! — зло выдохнул Борис и крикнул: Марина!!!

— Ой! — смутилась хозяйка, входя с кухни, — я из какого шкафчика? Боря, погоди…

Она юркнула в комнату, звякнула ключами, скрипнула дверцей, стукнула стеклом. Бутылка была заменена, к ней бонусом прилагалась вторая. На этот раз я пил в два приема. В голове засвистело сразу, но сейчас это напоминало не запуск ракеты, а работу пылесоса. Все тело сразу отяжелело, к горлу подкатила тошнота. Борис опять до краев наполнил стаканы. Марина принесла кастрюльку с горячими макаронами, помидоры и кусок копченой рыбины. Мы так же молча опрокинули водку в рот, и Борис потянул меня на улицу курить.

— Здесь можно заночевать? — спросил я Бориса, когда мы вышли на крыльцо. Мой голос был ватным, а в висках сильно толкалась кровь. Ноги едва меня держали. — Хорошо бы заночевать.

— Золотые слова, — отозвался Борис.

— А что, нельзя совсем? Не оставит? Куда нам еще идти?

Я с тупой тоской посмотрел на темнеющие дебри сада. Дождь явно припустил сильнее.

— Да не ссы, — Борис докурил сигарету, щелчком отправил в листву, следом полетела пустая пачка. — Оставит…

Я достал из кармана бумажник Георгия. Удивительно, как я до сих пор его не потерял. Вдвойне удивительно было, что в нем еще оставались деньги, рублей восемьсот.

— Сколько? — заглянул Борис. — И у меня почти три штуки. Знаешь, чьи?

Он залез в свой тайник под ступенькой, раскрыл черное портмоне и протянул мне небольшую книжечку. Это было удостоверение. На фотографии был кто-то смутно, неприятно знакомый…

— Кто это? — спросил я.

— Это опер. Мы с тобой мента грохнули. Я слегка перестарался — так он «розочкой» размахивал.

— «Звездочкой», — пробормотал я.

— Что?

— Диму зарезал.

— Бухой урод. Гопарь с рождения. Хорошо, без пушки был, не при исполнении.

— А что со вторым? — осторожно поинтересовался я.

— Долго болеть будет.

— Ты в спецназе, что ли, служил? — решился спросить я.

Борис коротко взглянул на меня.

— Да какая разница… Я выполнял поставленные задачи, ясно?

— Воевал?

Борис не ответил.

— У тебя чистая самооборона была, — сказал я, — они напали первыми, начали нас убивать. У Димы ножичек был — помнишь, гипс резали? Тупой совсем, игрушечный. А если у этого, как ты говоришь, пистолет бы оказался? Черт… и ведь теперь уже ничего не докажешь. Скверно-то как, а, Борис?

— Золотые слова. Золотые слова, — дважды повторил мой подельник. — Пойдем-ка вторую колбу раскатаем.

14

Я проснулся от мощного храпа Бориса. Он лежал на раскладушке, а я — совсем рядом на узкой, кривоватой кушетке. В маленькой каморке было душно, через запотевшее окно вливался слабый дневной свет. Безумно хотелось пить. Я не пытался двигаться — только неуверенно пошевеливал картонным языком в пересохшем рту. События вчерашнего дня я увидел сразу, четко — все по порядку, от «Кабачка» до того момента, как мы с Борисом здесь, у Марины распечатали третью «колбу», однако где-то посередине моего фильма зиял странный, малопонятный разрыв, на котором я никак не мог сосредоточиться, точнее, не успел — потому что в голову хлынул мутный, почти осязаемо тяжеловесный поток всевозможных мыслей, образов, картинок, слов. То были даже не мысли, а их обрывки, кусочки, которые надо было складывать, как тетрис, лихорадочно, торопливо, превозмогая сильное желание сдаться, прекратить сопротивление, но избежать этой мучительной работы по своей воле я не мог — опасная толчея и нагромождения в мозгу собирались раздавить мой рассудок в лепешку. Неровные громоздкие блоки — валятся, валятся сверху — из космоса, наверное, и я спешу их растащить, сложить вместе, прочитать, определить смысл, расставить запятые и точки. И меня по-прежнему не оставляло тревожное чувство, что я пропустил какую-то очень важную, «несущую» деталь…

За дверью слышались голоса, женский и мужской, разобрать было сложно — но параллельно какая-то часть меня пыжилась справиться и с этой задачей тоже — и получалось у меня, что женщина говорит по-португальски, а мужик — вообще на древнеславянском. Ни одним из этих языков я не владел, правда, понимал немного по-испански, а мертвый церковнославянский, хоть и учил когда-то, не слишком жаловал — как и сами церкви, еще с тех пор, как в детстве увидел посреди храма гроб с невестой в белом венчальном наряде.

Спустя какое-то время — минуты или часы — непонятно, в комнату зашла Марина, отперла ключом шкаф и звякнула стеклом. Я притворился спящим. Борис от шума перестал храпеть и, не открывая глаз, немного скорректировал позу, а потом захрапел опять, с какими-то новыми, булькающими призвуками, будто он давился слюной или запавшим языком.

«Задохнется, умрет», — мелькнуло у меня в голове. И сразу — вспышкой — СМЕРТЬ! Смерть, вот о чем я забыл! Вот почему не складывался мой дьявольский тетрис, вот что давило и пугало мой разум… Разорванный живот, лужи крови… Дима! Беглый московский менеджер, лабух, бродяга, раненный съехавшим с ума полицейским! Смерть за сараями. А мы ушли, мы бросили его! Вот он, самый крупный, самый страшный кусок пазла… Господи, какая странная, какая дикая история! Золотые слова… Два трупа… Нас наверняка уже везде ищут. Там было столько свидетелей — и на станциях, и в вагоне… Зато — в лесу никого не встретили, и в дачном поселке — тоже. Борис — не прост. Плутал долго. Местность чувствует без всякого компаса. Вывел прямо к нужному дому. Но что теперь будет? Сколько тут просидим? Деньги закончатся быстро. Без денег — кранты. Золотые слова…

Борис особенно громко хрипнул и замолчал — ни малейшего звука, даже сопения. Я привстал на локте, испугавшись, что мой подельник, действительно, подавился и испустил дух. Но чуть позже Борис задышал и захрапел вновь.

Идею возвращаться в город я отмел сразу. Дело было даже не в потере ключей. Можно найти слесаря, в квартире, вроде, где-то валялся запасной комплект. Но меня же там быстро найдут. Георгий назвал меня самозванцем — значит, на Мишу Козинского уже выходили, еще до драки в Зеленогорске. Вряд ли Миша стал скрывать факт наличия двойника, потому что этот двойник — я, а меня Козинский ненавидел даже сильнее, чем я его. К тому же, он — трус. Эк его Георгий-то представил — в один ряд с мучениками от литературы поместил, к Андрееву и Гаршину, к Есенину, так, что ли? Вообще, шутка про нашу схожесть давно потеряла остроту и, видимо, должна была уже потихоньку забываться — Козинский забородел, отрастил косу, а я почти совсем перестал появляться на собраниях, и до моих ушей доходили слухи, что меня списали со всех счетов, возможно даже, исключили из членства. И может, Мишу не спросили, кто выдал себя за него — он же — селебрити, публичный человек, он у Соловьева на диспутах с либералами всякими оружием трескучего красноречия сражается. Или, наоборот — с радикалами. Это без разницы — одна шушера… То есть, врагов и недругов у него там должно быть предостаточно… Но могут и расспросить с пристрастием — все ж таки, не забулдыгу привокзального грохнули, а своего бойца невидимого фронта, и ксиву утащили.

Я вспомнил, как быстро и очень похоже Валерия набросала мой портрет на салфетке, когда мы ужинали в четверг. Валерия…

Меня как будто кольнуло что-то в сердце. Крошечная иголочка.

О том, на что ради мужчин способны любящие женщины, написаны сотни книг. Но еще говорят, что они редко прощают предательство. От любви до ненависти… И Козинский — трус. А я? Я опять вспомнил Диму, его умирающие глаза на снежно-белом лице, перепачканная кровью одежда, руки. «Звездочка» … И вдруг — в памяти — еще один Дима, Волошин, случай на Шуваловском. А следом наплывали другие лица, другие истории, в которых я поступал, как трус, как последняя сволочь… Это был новый уровень тетриса, сложный, изощренный, неожиданно болезненный.

Дверь скрипнула, в комнату просунулась белобрысая детская головка. Я сфокусировал на ней взгляд и разлепил пересохшие губы:

— Девочка, принеси пить… пить! Ради Бога…

Голова исчезла. Может, уехать в Москву? Там есть друзья, ну, не друзья — хорошие знакомые, из круга туристов- альпинистов, бардов-менестрелей, когда-то не было ребят роднее — ведь мы оставили свои сердца в Фанских горах, на одной вершине, как в песне поется. Но теперь у них — семьи, работа, сто лет не виделись — нафига я им сдался? Нет, конечно, в Москве легко затеряться, кто спорит. Но как туда добраться без денег, без документов? А главное — нафига я им все-таки там сдался? Ох, вот бы отыскать Дипапла! С его связями и прочими возможностями… Леха, Леха, как мне не хватает тебя!

Я страдальчески сощурился и попытался слегка привстать — в голову тут же вонзился ржавый германский штык! О…

Репино близко, гасиенду Шамиля вычислить нетрудно. Только мне там отнюдь не будут рады. На порог не пустят и могут запросто вызвать полицию. Собак натравят. Шамиль сам забурился. С катушек слетел. Убьет еще, чего ради.

Девочка лет десяти, закутанная в теплый плед, неслышно приблизилась к моей лежанке с полным стаканом в руке. Я даже не поблагодарил ее, сразу жадно припал губами к питью, сделал глоток, другой, третий, и только затем понял, что мне принесли водку. Ту, вчерашнюю, напополам с водой. Я едва не поперхнулся, но — справился и допил до конца.

— Охо… Спасибо. Тебя как зовут?

— Настя.

Она взяла пустой стакан и выскользнула в дверь. А я спустя несколько минут почувствовал себя лучше. Режущая боль в затылке как будто притупилась — теперь внутри был кирпич, прямо в черепной коробке — конечно, предмет плохой, неуместный, однако, анестезия уже проникла в сосуды, синяя отрава обволокла мозг, такую боль уже можно было терпеть. Я сел и обессиленно уронил голову.

Босые ноги выглядели ужасно. Когда я мыл их в последний раз? Большой палец на левой ступне до сих пор ныл и казался намного крупнее своего зеркального брата на правой. Грязные ногти были криво обломаны. Запекшийся мозоль на лодыжке… Я долго разглядывал свои ноги и размышлял о них. Тут вы можете подумать, что я слишком много и подробно рассказываю о всякой ерунде — о сломанном пальце, о том, как мне в очередной раз было гадко и хреново наутро, но ведь я пишу о себе, о своих настоящих, невыдуманных терзаниях. О, да, бывали дни, точнее — ночи, когда со слезами восторга наблюдал я на небе бриллиантовую россыпь космических тел, и сознание мое в считанные мгновения уносилось в самые дальние отроги Вселенной, а чувства размывались и таяли в наивных попытках представить такие вещи, как бесконечность и многомерность Мироздания. Эти непостижимые миры были вокруг меня и — я верил — внутри меня тоже.

А я был точкой, в которой сходились и пересекались две петли Божественной Восьмерки, великие потоки Жизни. Случалось часто, что в этой точке — в моем разуме, в своем теле я создавал затор, совершая неправильные, противоестественные поступки, и природная циркуляция космической энергии — в пространстве извне и в моей Душе — прекращалась.

Пьющие алкоголики — вредные и, одновременно, жалкие существа. Их мучения — заслуженная расплата за грехи — а там идут все семь смертельных и далее абсолютно все остальные, исключая, возможно, только измену Родине и скопидомство. Но только сами алкоголики видели и знают всю настоящую, отнюдь не условную глубину боли, сопровождающей падение в синюю бездну на острые скалы отчаяния. Немыслимым кощунством может быть воспринято сравнение затянувшейся агонии этих слабых, бесхарактерных, эгоистических людей с героическим уделом других поверженных человеческих обрубков, уползающих под грохот канонады с поля боя во врата Валгаллы, но кто измерял и воспевал наши страдания? Примерно об этом я и думал тогда, разглядывая свои искалеченные ноги — ведь сейчас получалось, что это они и соорудили преграду течению Великой Реки, и миллиарды лет истории после Большого Взрыва, и гуголы — до — если оно вообще существовало в сингулярности — время, которого, на самом деле, нет — во всяком случае, такого, как мы его рисуем, и весь этот вечный поток бытия теперь наткнулся на мои волосатые исцарапанные конечности, безвольно, как парализованные, висевшие над деревянным полом чужого дома.

Поток двинется дальше — вдоль по оси или поперек, неважно, только я, мое тело умрет, исчезнет. Не вообще когда-нибудь, а именно очень скоро, вероятно, в течение недели или около того. Почему? Потому что — все, кирдык, я теперь знаю точно. Я остановил жизнетворный поток.

Тоскливая жалость к себе стремительно наполняла мой эмоциональный резервуар, как вода — тонущий корабль. Еще беспокоил пузырь…

Туалет располагался в саду, мне пришлось пронести свое тело через общую комнату, где сидели трое — две женщины в платках и маленький горбоносый мужичонка. Со мной они сдержанно поздоровались и продолжали разговаривать — действительно, не совсем по-русски.

На улице было сыро, туманно, прохладно. После спертой каморки я всей грудью вдыхал свежий воздух, наполненный запахами отцветающей сирени. Я попытался зайти в полуразрушенную, с переполненной до отказа зловонной ямой, туалетную будку, но не смог себя заставить, развернулся и побрел в кусты. Дышалось очень хорошо, но было зябко ногам, и кирпич по-прежнему тяжело давил в мой череп. Я нашел старую скамью в гуще сныти под старой яблоней. Мысли вползали в голову, как могильные черви, и ворочались, кишели в ней большим мокрым клубком. Заросший сад был очередной проекцией чужого ума, наглядным пособием для дипломной работы какого-то глупого, чересчур небрежного бога: он просто забыл вписать меня в свой искусственный мир. Именно поэтому меня все время выбрасывало вон — в холодный вакуум одиночества. На этот раз — особенно жестко, мой страховочный трос не выдержал такого рывка, и я, кажется, начал свой последний, безвозвратный полет в никуда.

Причина такого печального поворота дел была не только в событиях прошлого дня, я физически ощущал нечто, что можно было бы назвать потерей связи с жизненной силой. Мой страховочный трос представлялся мне пуповиной, соединявшей меня с материнской планетой, и быть может, «звездочка» пьяного мента безжалостно отсекла ее накануне, и вот я теперь лечу, лечу…

Я сидел на скамейке в саду, продолжал изучать свои коченеющие пальцы на ногах, и я отчетливо понимал, что энергия ци струйкой утекает из меня в пространство — как Димина кровь из разорванного живота…

Вставать мне уже не хотелось, идти — куда? Я бы так и сидел тогда, сгорбившись, дрожа, свалился бы потом в траву, в колючий репейник, в ядовитый борщевик, и лежал бы, остывая, временами, возможно, поскуливая, но внезапно из куста жимолости с хрустом выломился, блестя мокрой лысиной, Борис.

— Вот ты где, — сказал он сквозь сигарету, зажатую в зубах. — Тапки-то у печки сушатся твои, между прочим. Идем водку хлестать.

15

Начиная с этого утра, я хлестал водку, не переставая, почти два месяца кряду. Нет, я не считал дни и не отмечал смену недельных циклов. Но однажды я заметил, что ночи стали совсем черными, по утрам на траве засеребрилась роса, и осины в саду принялись сбрасывать наземь порозовевшую листву. Вереница лиц, разговоров, дожди, жара и ураган, сломавший старую яблоню в саду, еще больше дождей, грибы в корзинках и пакетах, побоище у водонапорной башни, пневмония, антибиотики, Пинк Флоид в исполнении наркомана Сережи, рытье новой выгребной ямы для уборной, сумо-шоу на даче у Хохла (в детстве мне очень нравилось это экзотичное японское искусство, я даже собирал изображения пузатых борцов в маваси), мои уроки литературы и английского, утренние похмельные муки — все слилось и смешалось в одной нелепой куче, пропитанной запахами полувекового жилья, дешевой еды, табачного дыма и водки «на березовых бруньках». И все закончилось внезапно, когда Маринин сожитель Васек Мордвинов отдал Богу свою темноватую душу прямо за распивочным столом в свой шестидесятый день рождения.

Марина и Васек торговали спиртным. Бизнес был прост, как пять копеек– раз в неделю на ржавом, убитом «Жигуле» Васек ездил в Первомайское затовариваться самым дешевым в районе алкоголем, а Марина продавала его окрестной пьяни. Дачный поселок, в котором стоял их дом, был довольно большим, во многих домах люди жили круглый год. А единственный магазин у моста — такая печаль! — сгорел еще прошлым летом. Сторублевую водку у Марины брали за сто пятьдесят, а ночью — за триста, а то и дороже, смотря кто приходил. Выпить днем на месте — то есть, в саду или кухне — двести, закуска прилагалась бесплатно. Сигареты тоже продавались с солидной наценкой. Чужим, случайным покупателям вход был заказан, табличка на калитке работала исправно. Собак, конечно, никаких у Марины не было.

Впрочем, скоро мне стало понятно, что хозяева крутили и более заковыристые делишки. В этой теме Марина почти не участвовала — шустрили Васек и Лиза, та самая недружелюбная тетка, которая встретила нас с Борисом в первый вечер в доме. Эта неприятная особа, бывалая зечка, жила неподалеку, но днями сиживала все за тем же Марининым столом за бутылкой вина или шушукалась в саду с какими-то цыганами-молдаванами — пару раз я пытался подслушивать, сидя на своей секретной скамейке, но — признаюсь, не разобрал ни слова. Кажется, Борис тоже играл какую-то роль в части их таинственных афер, но не долго. Это было еще до нашего знакомства.

Лиза и Васек появлялись и исчезали, привозили и передавали из рук в руки какие-то сумки и баулы — что пряталось в них — краденое барахло, наркота, радиоактивный цезий — до поры до времени оставалось для меня тайной, — кривая улочка с глухим забором напротив, куда вела задняя калитка, как нельзя лучше подходила для подобных операций. Я редко видел тех, кто приезжал на эти встречи, и по звукам судя, слишком дорогих авто там никогда не парковалось. Притарахтел раз, помнится, даже трактор с ковшом.… А вот со всеми постоянными клиентами Марины я быстро перезнакомился. В большинстве это были довольно интересные люди. Например, Толик Борман и Коля Танкист, Жора Поп, Валера Хохол, Витя Большой, Витя Маленький, Сережа-музыкант, Клара, сестрички Валя и Надя.

Сейчас я понимаю, что в доме Марины я оказался не случайно. Еще не начав работать над собой, над своими недостатками, я уже тогда спонтанно учился видеть в других что-то хорошее, индивидуальное, какую-то нетронутую глубину чувств и звездную печаль, которая роднила меня с ними и примиряла меня с моим собственным отчаянным положением. По сути, все наши встречи и разговоры за бутылкой у Марины — долго оставались моим единственным развлечением и отдушиной. Ну, еще баня раз в одну-две недели и занятия с Настенькой, правда, только в самом начале.

Биологический папа Настеньки сидел пожизненно. То есть, срок у него был большой, и зона стала ему родной планетой и последним пристанищем. Васек Мордвинов — тучный, за два центнера весом, мужик с вечно недовольным лицом и классическим сизым носом-сливой, замещал его в роли вожака стаи — кстати, с заочного одобрения первого, но в качестве отчима, воспитателя, замечен не был вообще ни разу. Марина хлопотала в доме, обслуживала клиентов, считала деньги, судачила с товарками и дочерью занималась так же не слишком часто. При этом, Настенька безусловно была ее единственной страстью и любовью, объектом нерастраченной нежности и заботы. Последнее Марина проявляла несколько однообразно: хорошо кормила, не мешала заниматься своими делами (у девочки был свой телевизор наверху и планшет, который подарил ей спьяну фартовый Витя Маленький), не отпускала никуда гулять — благо никаких подруг у нее на каникулах в поселке не было, и всячески пресекала всякий шум в «распивочной» после полуночи. Спускаясь вниз со второго этажа, проходя мимо матери, Настенька каждый раз бывала заключена в объятия и обласкана, расчесана, расцелована.

Борис прожил со мной в комнате на своей раскладушке около двух недель. Зашибали мы с ним каждый день крепко, пока были деньги. Ничего толкового о себе он мне так и не рассказал. А потом он просто исчез, и больше я его никогда не видел. Однако дело было не только в обнулении наших финансов.

В тот день, когда я видел его в последний раз, Борис ходил на станцию, помогал Ваську относить сумки — старенькую «Ладу» загнали на очередной ремонт. Вернулся он мрачнее тучи, хлопнул стакан и сказал:

— А я уж боялся. Ну, поздравляю — мы с тобой на доске почета. Две рожи рядышком, как… как…

— Санданс Кид и Бутч Кассиди, — подсказал я шутливо, хотя внутри меня все сжалось, и вся моя чуть подокрепшая начинка оторвалась к чертям собачьим и ухнула вниз, к прямой кишке.

— Что?

— Бандиты были такие на Диком Западе, — пояснил я, подпирая рукой задрожавшую голову. — Поезда грабили.

— Бандиты и есть, — нахмурился Борис. — Золотые слова… Но моя — ни о чем, даже близко не я, только плешь и похожа. А вот тебя — чисто Шишкин срисовал, как на фото получился. Один в один, чистая работа. Ты этих орлов — парочку эту — точно раньше не встречал нигде? С какого хера они вообще к тебе полезли?

— Одно из двух, — размышлял Борис, когда мы курили на крыльце, — либо этот Шишкин тебя где-то хорошо разглядел — в электричке, например. Запомнил хорошо и изобразил. Или нас сфоткал кто-то, а я, ты знаешь, совсем не фотогеничен. Потом свидетелей искали, он и прибежал следствию помогать. Так, что ли?

Из слов Бориса я вынес главное: моей фамилии под портретом на стенде, по-видимому, не было. Рисовала меня наверняка Лера или кто-то из ее «могучей кучки». А может, и сам Георгий — кто сказал, что он не умеет рисовать? А если он, как верный рыцарь, решил вовсе не впутывать в историю с двойным убийством даму своего сердца — тогда и до Козинского не добрались. Или Миша не раскололся. Вот так: взял — и не раскололся. Нет, это вряд ли. Скорее — первый вариант: верный рыцарь. И этот рыцарь сильно рискует, запутывая следствие — ведь ему бы пришлось сочинять легенду о том, где и при каких обстоятельствах я стащил у него документы. Но зачем он меня рисовал? Или это не он рисовал, а Козинский меня таки не сдал?

Все эти путанные мысли я обдумывал позже, уже после того, как Борис, допив водку, занимал деньги у толстяка и делал последние приготовления перед своим «рывком». Все вещдоки — обе куртки — свою, такую приметную — с катафотами, кожан гражданина Шпака и оба бумажника со всем содержимым, кроме денег, конечно, он отправил в печку (ключи Георгия утопили в отхожей яме) еще на второй день нашего постоя у Марины.

Теперь он облачился в мятый пиджачок Настенькиного отца, нацепил чей-то бесхозный кепарь и, не сказав мне ни слова прощания, отбыл вон из дома и из моей повести — навсегда. Я даже не заметил этого. Я лежал у себя, придремывая после опохмела, и в комнату вошла Марина, тоже не совсем трезвая.

Я бы не назвал ее алкоголичкой. Она пила только вино, ежедневно, но никогда — с утра и никогда не выглядела слишком пьяной, только улыбалась шире и чаще ласкала дочь — если натыкалась на нее где-нибудь в доме.

— Боря Золотые Слова уехал, — сообщила она, осторожно, будто стесняясь, присаживаясь на застеленную раскладушку.

Вообще-то для своего образа жизни она выглядела неплохо. Фигура вполне терпимая, крашеные волосы всегда аккуратно убраны, макияж и все такое. Поначалу меня сильно занимал вопрос, что могло связывать такую ладную, жизнерадостную «ягодку» с хрипящей горой мяса, жирным боровом, Васьком — он же в двери едва пролезал, а из своей «ласточки» не всегда выбирался без посторонней помощи. Позже мне стало ясно, что никаких особых отношений у Марины и Васька не было. У нее и вовсе — несмотря на такую боевую, кокетливую внешность, не наблюдалось никакого интереса к мужчинам, по крайней мере, за пару-тройку месяцев, проведенных у нее в гостях, я не заметил, не услышал ничего, что бы свидетельствовало о ее сексуальной активности, а ведь скрыть подобное в маленьком доме с тонкими стенами было бы невозможно. «Подкатывали» к ней при мне многие, особенно усердствовал Витя Маленький, и даже брутальный мачо Анатолий в пылу алкогольного воодушевления не раз пытался растопить ее сердце, однако хорошенькая, игривая, аппетитная хозяйка оставалась абсолютно равнодушна к любым попыткам гостей и клиентов перейти от дружбы к интиму.

— Боря уехал, — повторила она и вытащила из кармана тетрадку — это был школьный дневник ученицы шестого «а» класса Бойко Анастасии.

— Вишь, какое дело. На-ка, посмотри.

Я пролистал Настенькин дневник. Попадались четверки, одна или две пятерки по какой-то ерунде, типа ОБЖ, но все остальное…

— Вишь, ее в седьмой класс перевели условно, так мне сказали. На лето задание дали — по русскому, по математике. Боря сказал, шо ты и английский знаешь.

— Ты хочешь, чтобы я ее учил? Математику я, Марин, если честно, как-то не слишком жаловал. Вообще, точные науки — это не мое. У меня в школе по физике-химии точно такие же двойки были.

Марина улыбнулась, моргнула своими красивыми, подведенными глазищами и махнула рукой куда-то вверх:

— Ну так вспомнишь. Книжки же все есть. Таська смышленая, тока учиться не хочет. А ты, вишь, с образованием, мне Борька говорил, шо ты романы пишешь. Я не знаю и знать не хочу, шо вы там с ним натворили. Но тебе же все равно пока идти некуда. Позанимайся с Таськой, да и живи тут хошь сколько. Я тебе и заплатить могу, только сначала я посмотрю, как у вас дело пойдет. Ну, и кормить буду, и наливать. Вечерком, кстати, баня у Аньки, Вася париться пойдет, и ты с ним сходи. А то, вишь, шо ты у меня так просто жить будешь, да еще без денег? У меня ж не гостиница, вишь, какими делами занимаемся. Вася однозначно против будет.

Марина забрала у меня дневник и поднялась.

— Беспокоюсь я за Тасеньку. У меня никого на свете слаще нет, чем моя милая девочка. Она рисовать любит, архитектором хочет стать. Ну, шо? Договорились?

— Ладно, — сказал я. — А наливать по сколько будешь?

16

Вот так я из безродного пьяницы, сомнительной личности, превратился в господина домашнего учителя, человека значимого и уважаемого, с правом круглосуточного пользования «белым» туалетом в доме. При этом, надо сказать, я получил довольно неглупую студентку, особенно в области злополучной математики, которую мы разбирали вместе, и зачастую было сложно понять, кто кого учит. Русский тоже пошел со временем — а поначалу наши диктанты вызывали у меня настоящий шок. «Злые сабаки» на заборе — выглядели верхом грамотности по сравнению с теми перлами, которые выдавала моя ученица в первый месяц занятий. Анекдот про четыре ошибки в слове «еще» оказался реально доказанным фактом. Английский тоже долго буксовал, пока мы не взялись переводить любимые песни девочки — и тут помог Сережа, один из завсегдатаев Марины, у которого в телефоне был интернет. А уроки литературы и истории сразу приняли вид долгих диспутов о вечных ценностях, о житейских премудростях, любви и прочих высоких материях, вплоть до прогнозов скорого конца нашей последней, четвертой цивилизации. Иногда, когда мы с Настенькой перемещались на крыльцо, где я курил, к нашим беседам присоединялись гости Марининого шалмана — чаще всего, Витя, Сережа или Жора по кличке «Поп». Первого тянуло в геополитику, про Путина и Обаму, Сережа больше склонялся к космогонии, а Жора Поп нет-нет да отмачивал что-нибудь неожиданное и не всегда понятное широкой публике. Словом, жили мы не слишком скучно.

Книги Настеньку заставить читать было трудно. Часть программной литературы находила для нас Клара — спившаяся поэтесса из маленького домика через три улицы. Стареющая, больная, неопрятная, она приносила книги на продажу — томики Бальмонта и Мережковского, Фукидидов и Тацитов всяких, но покупали такое не часто — да что там — совсем не брали, только под настроение угощали несчастную женщину выпивкой и давали ей еду. Поэтому большинство произведений из школьного списка я пересказывал Насте по памяти — не без вдохновенного вранья, конечно. Витя Маленький, бывало, специально приходил в «литературные» часы, чтобы послушать, как я, по его выражению, «тискаю романы».

Жизнь изрядно потрепала Витю, прошлась по нему своей гигантской косилкой — на лице и теле самого преданного клиента Марининой лавочки, практически, не было живого места — шрамы украшали его с головы до пят. Но ни шрамы, ни вырезанные части внутренностей, видимо, ничему не научили этого худенького, беспокойно-веселого немолодого шалопая, балагура, эпикурейца, живущего одним днем. Витя воровал — щипачил на Выборгской ветке, так сказать, работал по поездам — как Санданс Кид, разве шляпы не носил, а ночевал неподалеку у своего родственника, Вити Большого. Этот, конечно, не был настолько большим, как Васек, но — так же мордаст, широк и главное — имел приличных размеров шарообразное брюхо. Внешностью он напоминал мне другого известного бандита — колумбийского наркобарона Эскобара. В нашем «клубе» он появлялся не часто — он был патологически ленив и ненавидел любые лишние движения, вроде ходьбы ногами.

Наливала мне Марина из расчета — пол-литра в день. Стакан утром — без него я бы не смог встать, прикованный к своей лежанке тоской и подавленностью. Затем следовал завтрак и уроки — но утренние уроки проходили тяжело, вяло, малопродуктивно. За обедом мне перепадало еще сто — сто пятьдесят, и столько же на ночь. Этого мне вполне хватало, чтобы не умереть, чтобы двигаться, дышать, есть, спасаться от злой «белки», но для полного снятия страха и тревоги перед будущим, избавления от мучительных сожалений о содеянном в прошлом — было заметно мало. Поэтому я — поначалу робко, стыдливо, а затем чуть не открыто стал таскать водку из шкафчиков — благо Марина не вела никакого учета на своем «складе» — в котором я, собственно, и обитал, и тогда я плавно входил в состояния «dream within a dream», сна во сне, запоя в запое, выбивавшие меня из рабочего режима на два-три дня, иногда больше. Немало способствовали моим срывам и совместные пьянки с Мариниными посетителями, тут чаще других меня угощали Толик с Колей (они почти всегда приходили вместе), Жора и сестрички. Сережа всегда был под кайфом и алкоголь, наоборот, приносил с собой только в подарок — вермут для хозяйки, коньяк — для меня. Он жаждал обыкновенного человеческого общения, а с моим появлением в доме просто-таки зачастил, да еще и с гитарой. Сестрички Надя и Валя были славными молодыми двойняшками, ушковскими дачницами, которых однажды привел Толик — уже при мне, и которые всем нам чрезвычайно понравились, даже нашим благонравным матронам — Лизе, Анне (встречавших нас с Борисом в первый вечер) и самой Марине, несмотря даже на то, что девицы вели себя шумно, раскрепощенно, много матерились, били и ломали все в доме, когда спьяну перемещались в пространстве. Но сестрички были милы, бесконфликтны, хохотали заразительно, тратили деньги по-мужски — не считая, и вообще — как никто умели создать праздничную атмосферу, а самое главное — прекрасно пели на два голоса, но не просто пели — это было бы оголтелой конкуренцией! — искусно подпевали Анне и Марине, нашим записным бабкиным-зыкиным. Будучи в ударе, к общему ансамблю, случалось, присоединялся Жора — его Попом за то и прозвали, что он владел глубоким церковным басом. Так, почти каждый weekend в доме отмечался большим хоровым выступлением — но строго до полуночи: Настеньке надлежало соблюдать режим.

С того дня, когда ушел Борис, а я получил статус гувернера, я почти не покидал участок. Ходил лишь в баню — ее по субботам топил Хохол, муж Анны, и парились в ней мы, как правило, втроем — я, Валера Хохол и реже — человек-гора Васек Мордвинов. Пару раз я собирал грибы с Анной и Мариной — в ближайшем леске и еще, помнится, было несколько прогулок с Настей.

В тот же день ввечеру ко мне в келью явился еще один посетитель — Толик Борман. Еще раньше, когда мы выпивали таким составом– я, Борис, Толик и Коля Танкист, мне приходило в голову, что мои собутыльники — не случайные люди, что в прошлом они имели какой-то общий отрезок судьбы, и скорее всего, вместе служили, а то и воевали — ну, может и не вместе, но в одной горной области. Догадался я об этом сам, по намекам, по отдельным словечкам, по слегка патриотическим тостам. Толик и Коля жили в Горьковском, у них были семьи, и к Марине они приезжали «оттягиваться» и — встречаться с Борисом.

Толик Борман — почему Борман — не знаю, сильно напоминал мне Леху Семенова. Габариты почти такие же, голос — чуть повыше, нос картошкой, на голове — копна русых волос. А типаж — как будто обоим из одной пачки выдан. Кардинальное различие состояло в том, что Леха был весь нараспашку, а Толик — даже в хорошем подпитии заметно насторожен и скрытен. Еще он бывал непредсказуемо резок в оценках и, когда ему не нравилась тема разговора, мог легко разозлиться и выглядеть вполне агрессивно. При этом я с первой же встречи почувствовал необъяснимое доверие и симпатию к этому большому, серьезному и одновременно — бесшабашному человеку.

— Пойдем, брат, подымим. — сказал тогда Толик, поднимая меня с кушетки взмахом руки. — Поговорим.

Мы присели на мою любимую скамью в кустах жимолости.

— Нарисуй-ка мне еще разок, как там у вас все было, — предложил Толик. — Только подробно, от и до.

После моего отчета здоровяк помолчал, задумчиво улыбаясь, потом спросил:

— Ты тех мудаков раньше не встречал где-нибудь? Чего к тебе, например, этот длинный полез? Просто рожа ему твоя не понравилась? Или ты его все-таки толкнул, не заметил, не извинился?

— Не знаю, Толя, — соврал я, — я плохо помню, как все началось. Кусок от моря до вокзала вообще выпал… Может, и задел их.

— Первым, говоришь, мент ударил? Молча, что ли?

— С матом. А длинный только гримасничал. Кто меня в первый раз уронил — я не видел. По-моему, они были еще пьянее меня.

— Ясно. Тут, браток, место слишком беспокойное. Проходной двор, малина, магазин. Плюс еще эта левая тяга… Тебе что — по-нормальному совсем некуда залечь? Ты ж, вроде, питерский? Прикинь, какие еще варианты есть. А если какая падла настучит и тебя прихватят — не надо им ничего про Бориса рассказывать, лады? Я тебе очень не советую. Говори: бухал с ханыгами на станции, даже имен не помню точно. Вроде, одного Димой звали. К нам полезли, Дима нож достал и с тем, который пониже, по земле катался. Только Дима его буцкал, договорились?

— Катался, буцкал… С разрезанным животом?

Толик посмотрел на меня — я сразу вспомнил, как щурился Борис:

— Э, брат, я и не такие чудеса видал.

— Да я-то понимаю. А свидетели? Там народу куча была, и еще в поезде.

— Разъехались твои свидетели. Это же вокзал, одни на дачу, другие — в город. Они же в ментовку не побегут: я все видел, пишите с моих слов, опознание, суд… Да всем насрать, брат. Кто связываться будет?.. Давай еще сигарету? Бери, бери, у меня пачка целая. Кстати — там три ларька рядом. Две тетки и мужик. Одна торговка не видела ничего — очередь заслонила. А с двумя другими я договорился.

— О! — сказал я уважительно. — А их разве… не допрашивали?

— Допрашивали. Но показания можно менять, не запрещено. Короче, все валим на Диму, земля ему пухом. Местных мы с Николаем тоже обработаем. Ну — всех этих клоунов — Витю, Жору, Сережу твоего. Насчет тебя — чтобы не болтали лишнего. А ты, короче, сиди тихо, не высовывайся, маскируйся. Бороду отрасти.

Толик хмыкнул и щелчком сбил с локтя зеленоватого жучка.

— Ты, брат, не обижайся, но тебя тут уже давно не должно быть. Чтоб ты понимал — за тебя Боря попросил. С мелкой удачно вышло, в тему, не знаю, какой ты там наставник ей будешь, но дурью она маяться будет поменьше, уже хорошо. И ты, глядишь, сопьешься не так быстро. Так, ну, давай-ка вспомним каждого, с кем ты уже тут познакомился. Алкашни много было?

Алкашней Толик назвал тех Марининых покупателей, которые появлялись на «точке» в течение дня, но не оставались в доме, не приглашались к столу. Плюс все ночные искатели — добавляющие и помирающие. Они не входили в круг избранных, просто покупали что надо и уходили прочь, я видел лично таких за те две недели — человек шесть, не больше. Видел мельком, случайно, по дороге в сад — они всегда оставались ждать бутылку на крыльце, внутрь заходить им не разрешалось. Однажды заявилась целая пьяная компания, шумели, требовали водку в долг. Васек Мордвинов вышел к ним из сеней и с ходу долбанул одного в голову — тот улетел с крыльца, за ним разбежалась и вся шобла. Нет, вряд ли кто-то из таких клиентов обратил на меня особое внимание.

Больше разговоров на эту тему у нас не было за все оставшееся лето. На следующий день рано утром, пока все спали, я тихонько выбрался из дома, прошел через заднюю калитку на улицу и, пользуясь планом, который мне накарябал на бумажке Сережа, отправился искать станцию. До нее было минут двадцать ходу.

Утро было спокойное, туманное, безлюдное, только у самой «железки» я догнал пару человек, бредущих в попутном направлении, еще несколько стояло на платформе. Окно розыска располагалось на стене станционного здания. Сначала в глаза бросились фотороботы каких-то совсем темных хрестоматийных душегубов — низколобых и небритых, а затем я не без волнения обнаружил и то, что так боялся увидеть…

Ну, слова Бориса о том, что «неизвестный» художник нарисовал меня один-в-один, были сильно преувеличены. На мой взгляд, Борис получился куда лучше. По крайней мере, мне было понятно, что это — он. А вот себя самого я почти не узнал: мужчина, изображенный на скане, казался моложе меня чуть не вдвое, имел длинный нос, поджатые губы — так я никогда не делаю. Похожи были только глаза и брови, но лоб, опять-таки, заметно опущен, видимо, из соображений соответствия моему типу по классификации Ломброзо. Не была забыта и ямочка на подбородке, только расположили ее выше, чем нужно, и от этого человек на портрете напоминал изрядно обдолбанного барда Сергея Никитина.

Наконец, было ясно, что творил не художник, не человек, а милицейский фоторобот. Значит, привлекли свидетелей. И значит, Георгий промолчал. Ежу понятно, что в лапах дознавателей я бы раскололся в один момент и сразу рассказал, за что на меня напали в Зеленогорске. А что заставило бы меня молчать? Верность? Порядочность? Благодарность? С Козинским Георгий говорил — ведь он назвал меня там, на вокзале, самозванцем. Стало быть, он и мое настоящее имя знает. Но не сообщил. Интересное кино…

Сзади зашумел поезд. Я подумал: рвануть, что ли? Теперь-то уж можно…

17

Мы проходили Пушкина, «Повести Белкина», «Дубровского», «Капитанскую дочку». Оказалось, что девочка каждый раз ассоциирует персонажей со знакомыми, реальными людьми из своего окружения. Кирилла Троекуров, таким образом, напоминал ей Васька Мордвинова, Дубровский — меня (о, как приятно!), в другой повести Швабрин — Сережу (вот это непонятно, почему), Василиса Егоровна — Анну, а Пугачев — Толика Бормана. Ее жадный интерес к Маше Мироновой стал мне понятен, когда я узнал, что «Капитанская дочка» — это прозвище, которое Настеньке дали в школе. Причина была в легендах, сочиняемых матерью, согласно которым отец Насти был моряком, капитаном дальнего плавания. Невероятно дальнего. Со времени первого вопроса девочки о папе «капитан» «проплыл» расстояние до Луны и, по идее, его корабль должен был лечь на обратный курс. Но сокрытие жесткой правды об отце являлось неотъемлемой частью общей политики изоляции и информационного вакуума, которую Марина считала единственно правильной в отношении воспитания — нет, не воспитания, а просто такой «ненапряжной» материнской заботы о дочери: накормить, одеть, приласкать, держать поблизости. При этом в голове у Настеньки была настоящая каша — благодаря телевизионным каналам, которые она смотрела почти круглые сутки совершенно бесконтрольно. Антенка на крыше стояла плохонькая, и разборчиво ловилось только три или четыре программы. Громкость в телевизоре Настя делала минимальную, чтобы не было слышно внизу, ночью убавляла звук до комариного писка. Об этом я узнал от нее самой — доверие между нами уже через неделю ежедневных занятий стало полным и даже — более того, девочка поведала мне о всех своих «ужасных» секретах, в том числе, довольно интимного характера. Будучи единственным «окном» в большой мир, подлый ящик не только забивал голову бедной девочке-подростку всевозможным хламом — от рекламных срезов «красивой» жизни до горячих новостей — где, как и сколько убито людей, о катастрофах, катаклизмах и преступлениях, но еще и планомерно развращал ее откровенными сценами «взрослых» фильмов, «чернушных» сериалов и шоу типа «Дом 2» или «Секс с Анфисой Чеховой».

Меня смущала и настораживала наша неожиданная дружба. Настенька явно переоценивала мои достоинства. На примере пушкинских героев мне куда больше подошел бы образ учителя Пети Гринева — француза Бопре — халтурщика, пьяницы и бабника. Но всего сложнее была постоянная забота о соблюдении безопасной дистанции. Со своей стороны, я не стремился к более тесному контакту с ребенком, да и в мыслях не держал ничего подобного, особенно потому, что Настя физически только-только готовилась вступить в возраст тинэйджера и с виду, как я уже говорил, напоминала мне, скорее, десятилетнюю девочку. Она была худа, безгруда, роста невысокого, грызла пальцы, ковыряла в носу, чавкала за столом — впрочем, в «семье» все чавкали и не только. Но что бы мы ни читали, что бы ни обсуждали наедине, она всюду умудрялась влезть в «запретную» тему, спровоцировать меня на очередную лекцию о взаимоотношении полов и о том, как вообще «это» технически устроено и работает. Не раз при этом она забиралась ко мне на колени — как тут не вспомнить Гумберта и Лолиту! Но я был тверд и непреклонен — здесь мне и правда есть, чем гордиться. Я бы с большой охотой занялся бы «этим» с кем-то из ушковских сестричек, а лучше — с обеими сразу, они заводили с полоборота всех мужчин в доме, когда заявлялись «оттянуться по полной» и погорланить русские народные. Однако на территории действовало строгое табу на разврат, а после разгулянья девушек нередко грузили на авто, как дрова. Забирать их приезжал всегда один и тот же парень на красном «Опеле» — друг или брат, не знаю.

Скоро я обнаружил действенное средство против опасных Настенькиных поползновений и атак на мою мужскую природу: страшилки. Мы знакомились с творчеством Гоголя, читали «Вечера на хуторе близ Диканьки» — книжку принесла Клара — томик из собрания сочинений, и на «Страшной мести» девочку буквально затрясло. Она до обморока боялась темноты и всего потустороннего, и вместе с тем ее, как магнитом, влекло к загадочным, мистическим историям и даже детским фольклорным «жутикам» вроде «Красной руки» или «Бабки на кладбище». Заметив это, я быстро научился манипулировать ее настроением. Так, например, на вопрос — как предохранялись гоголевские хуторяне в далеком восемнадцатом веке, я отвечал честно и уверенно — никак. Однако Настенькина мысль часто совершала резкие, труднопредсказуемые прыжки на несколько уровней вниз и в сторону: а приходилось ли мне заниматься любовью в туалете без презерватива, как Лису в «Антикиллере»?

— А вот у Николай Васильча есть прикольная вещь — «Вий» называется, — сразу отвечал я. — Хочешь, расскажу?

По теме формирования чувства долга и ответственности из предложенного списка я выбрал Валентина Распутина — единственного современного классика, которого я читал сам в школе, но вместо «Уроков французского» взялся разбирать поступки военного дезертира из «Живи и помни». В нашем открытом формате литкружка активное участие принимали Витя Маленький и Жора.

— Я — за мужика! — сразу объявил Витя. — Я — пацифист, я в окопы не ходок.

— Может, ты буддист? — басил Жора.

— Это ты зря, — косился на кореша Витя. Левый глаз его был красен, как у черта — лопнули сосуды. — Как там его — Андрей? Все правильно. Знаешь, скока терпил тогда с концами соскочило? Об том не писали. А завалили ни за грош — тыщ сто!

— Ну, тогда уж бери больше, — сказал я. — Даже официальные данные: в первые годы войны погибли миллионы солдат. Но рассказ-то не об этом. Тут вся драма в душе его жены, Настены. Ведь он ее поставил перед выбором: отречься от мужа, Богом данного, или принести себя — а потом еще и ребенка, в жертву ради его спасения.

— Так она ж его не спасла, — робко вступила Настя. — Себя убила и дите, а он бежал — кто его теперь примет?

— Молодец, Тася! — похвалил я ее. — Да, спасти там никого было нельзя. В таком коллективном замесе по определению никто выжить и не может. Никто не может выжить просто по желанию. Либо ты в землю ляжешь вместе со всеми, либо сгинешь в одиночку. Все в одной лодке, все обречены.

— Мы в детстве с пацанами муравейник подожгли, — задумчиво сказал Жора, — они почти все нахрен сгорели, вместо того, чтобы рвануть куда подальше. Но кое-кто из этой братвы свалил, я видел. Вопрос: что с ними стало? А я тогда у старших спрашивал. Говорят, они без своей кучи и суток не проживут.

— Человек! — крикнул Витя. — Человек — не муравей! Фраерки опоясанные с дальняка в зеленку рога ломали — и ничего, проканывало. А на киче тоже жить можно. В войну не всех эмигрантов смолили, лагеря-то на что по всей России тогда строили?

— С муравьями — неплохой пример, — я продолжал играть роль всемудрого гуру. — Хороший писатель всегда делегирует право делать выводы — читателю. А любая драма предполагает наличие выбора. Ну, чтоб вам понятнее было: можно было пойти с пик, а пошли с бубей. А то еще вариант зайти с козыря…

— Была у меня такая драма! — оживился Витя.

— Ты подожди, — остановил его Жора. — Девочке по понятиям разложить надо. Ей же экзамен сдавать, а не твои байки слушать. Надо за понт базар вынести.

— Идею сформулировать, — перевел я. — А как ты поняла, Тася?

Я выпил сто пятьдесят перед уроком и чувствовал себя вполне сносно. Комментарии «домовых» — как называли себя сами завсегдатаи Марининой лавочки, меня забавляли и отвлекали от мыслей о ползущей вдогонку гадюки, имя которой — тоска и безысходность. Немного заплетался язык и хотелось, как всегда, прилечь — ведь я рассказал по памяти целую повесть. Теперь я стремился завершить диспут, чтобы «подлечиться» и подремать у себя в комнатушке. К тому же, пересказывать такую глубокую прозу — все равно что пытаться насвистеть симфоническое произведение или оперу. С «Головой профессора Доуэля» было куда проще.

— Что бы я сделала? — переспросила Настя.

— Увы. Это им интересно не будет. Ты скажи, как ты поняла основную идею истории — что автор хотел сообщить?

— Ну… — Настя наморщила лоб, — Хотел сообщить… что нельзя убегать с войны. Лучше погибнуть. Или в плен сдаться. Или — в лагерь. Не знаю… Плохой он.

— Нет. Тут никто не плохой. В каждом человеке имеется полный набор качеств. Вся палитра, понимаешь? Мы просто не всегда делаем правильный выбор. Но каждый стремится поступить так, как он считает единственно верным. Абсолютных злодеев не существует. Даже Гитлер убивал миллионы людей не ради самого убийства, а чтобы облагодетельствовать и возвеличить свою нацию. Андрей — он просто эгоист, как все мужчины. А Настена — как большинство русских баб — чересчур терпима, жертвенна, зависима от своей природы и чувства долга. Вот и палитра: он — предатель, трус, эгоист, и он — как говорит Виктор — пацифист, никого не хочет убивать. Хотя в конце концов и убил… а она — вся на чувствах, и жалеет, и боится, и прощает, и потворствует. Радуется материнству, но в конце ребенка убивает и себя тоже…

— Шла Маруся по грибы! — не выдержал Витя. — Куда не поверни — одни вилы! Везде мокрота! Лакшовый твой роман. А войны-то не будет. Голые, голодные на бомбах верхом сидеть будем, а войны — вот уж нихт.

— А я вот не догнал, — сказал Жора. — Это что, про выбор, что ли? Пацаны, я одного му… чудика сейчас вспомнил, мы его электриком у силового щита поставили. Это еще когда я на лесопилке груши вешал. Стоит такой, стоит, пальцем по клеммам водит — по палитре, фазу угадывает. Потом как е… как шарахнет его! Короче, ласты склеил сразу. Дымился даже, как на плакате про охрану труда!

Мы с Жорой были одногодками. Выглядел Жора всегда сосредоточенно: скулы, желваки, борода, неизменная кепочка, прикрывающая плешь. На мой вопрос what do you do for living? (шел урок английского с Настей) он отвечал просто и честно: бандит. Бывший только. Общак бригады уцелевшие братки распилили в конце 90-х, с тех пор Жора ничем себя особо не утруждал, побухивал, шатался куда хотел по поселку в радиусе двух километров, в город ездить очень не любил. А голос, действительно, у него был — как будто не говорил, а джемовал свинг на контрабасе. Такой голосище пропадает, сказала однажды сестричка Надя.

— На пенсии голосище, — отвечал тогда Жора. Пел он, понятное дело, только под хорошей мухой. — Я же им работал, бабосы из терпил выбивал — по телефону. В колл-центре, типа. До стрелок почти не доходило, все максали. Погоняло у меня было: Мефистофель! Сейчас-то похер… хоть попом, хоть груздем — я отдыхаю.

Наш урок по Распутину заканчивался.

— Есть книги для развлечения, — говорил я важно. — Есть жвачка для ума — детективы. Книги про несчастную любовь, про животных, про царей и диктаторов, про космические путешествия. А есть такие, которые пишут, чтобы читатель включал свою голову. Сопереживал, делал выводы, задумывался. Злился, восхищался, плакал, наконец. Чтобы развивался духовно. Мы ведь постоянно делаем выбор — часто неосознанно, но, вообще говоря — каждую минуту. Покурить или подождать? Перебить человека или дослушать до конца? Промолчать или инициировать ненужный, бессмысленный спор?

— Пердануть или дупло перекрыть? — расплылся в ухмылке Витя — во рту его блеснула золотая фикса. — Не, не буду, сопите ровно, кентавры.

18

Мы с Витей в саду рыли яму. Собственно, рыл-то я, а Витя развлекал меня болтовней, курил дешевые сигареты без фильтра, смачно сплевывал, вжикал рулеткой и давал мне всякие бесполезные советы — будто как прораб. Марина показала нам участок у куста шиповника, за огородом. Да, у нас был огород — две грядки, с укропом и луком. Только из-за обилия не выполотых сорняков я его прежде не замечал и при его упоминании думал, что это просто такая хохма, горькая ирония.

Старый трухлявый сортир окончательно развалился — в буквальном смысле — на части, а сам толчок ушел под зловонную поверхность того, что накапливал в себе не один год. Похоже, нашу беспечную хозяйку совсем не огорчало, что ее гости и клиенты уже давно ходят «по-маленькому» под ее кусты, однако в последнее время мы все чаще стали натыкаться на, прошу прощения, кучки и грязные бумажки.

Накануне — за день до начала земляных работ, случился большой конфуз: в отхожую провалился — не провалился — груженым слоном осел чудо-человек Васек Мордвинов. «Белым» туалетом в доме он не пользовался — попросту не помещался в нем, даже боком не пролезал, мешало громадное пузо. Обычно он справлял «большую», настежь отогнув перекошенную дверь уличной кабинки, полуприсяду, наполовину снаружи, наполовину внутри, цепляясь ручищами за внешние углы. В тот раз — то ли руки не удержали, то ли ноги поехали — наш командир потерял равновесие и завалился внутрь. Его огромный зад сработал, как поршень, отчего ветхие стены будки разлетелись по саду, как от взрыва динамитной шашки, а то, что было в яме и так давно просилось вон — извергнулось вверх и в стороны мощным камчатским гейзером.

Вызволять бегемота из позорной ловушки сбежались обитатели всех ближайших домов — и я никогда, ни до ни после не слыхал, чтобы он так ревел! Хлопотали больше часа, использовали веревку, багажные ремни, придумали рычаг, спилив пару осинок, а Валера Хохол прикатил лебедку на тележке.

Вот это было шоу! Жаль, никак нельзя было смеяться в полный голос: Ваську было явно не до шуток, и еще наш Гаргантюа был злопамятен и порой мог показать обидчикам, а то и сгоряча пустить в ход свои здоровые, как кувалды, кулачищи.

Закончилось действо внеурочной баней и, понятное дело — хорошей попойкой у Хохла на веранде, во время которой, после третьей литровки первача Хохол и Витя Большой неожиданно сошлись в короткой, но зрелищной битве.

Сначала Хохол полез к маленькому Вите — за смеха ради подброшенный в сортир брикет дрожжей. Удачно, что на Витино озорство оперативно среагировала Анна — успела выловить пачку колодезным ведром. Большой Витя заступился за родственничка, и вот тут и началось! Что был за день, какое счастье!

Вдруг выяснилось, что туповатый, тормознутый Валера превосходно разбирается в анатомии, и о существовании некоторых перечисленных им органов и частей человеческих тел (то есть, тел Вити Маленького и Вити Большого), которые он грозил насильственно извлечь и приспособить как-то по-другому (банальное «глаз на ж… натянуть» — даже не прозвучало ни разу), я и не подозревал.

Унылый молчун — Витя Большой, такими глубокими научными познаниями не обладал, ответить было нечего, поэтому он только сопел по-бычьи, багровел, а когда, наконец, в числе прочего, услышал кое-что по-настоящему очень обидное про свои тестикулы, не выдержал и запустил в хозяина его же собственным парниковым огурцом с тарелки.

Затем они грузно поднялись, разогнули свои мощные спины, опрокинули стол — мы еле успели подхватить бутыль и стаканы — и устремились навстречу друг другу, чтобы продемонстрировать нам образцовое басё сумоистской борьбы — правда, ритуал с притоптыванием ногами они пропустили в запарке, да и дохё было маловато для нормального поединка — не больше восьми сяку, к тому же то была не глина, а обыкновенные доски, жалобно трещавшие под весом их разгоряченных туш.

Хохол красовался в широченных «семейных» трусах, а Витя — баня-то еще топилась — почти в настоящей маваси — грязной тряпке вокруг чресел.

Первый был пониже и чуть полегче, поэтому действовал резвее и активно пытался провести подсечку, его соперник больше работал руками и явно шел на болевой удушающий. Мы с Жорой вскочили, чтобы лучше разглядеть поединок, Жора восхищенно матерился и предлагал пари — я бы и поставил на кого-нибудь, только ответить было бы нечем… А Васек, отмытый, переодетый, но все равно заметно попахивающий, меланхолично жевал курятину и смотрел на драку отрешенно, как в телевизор.

Один Витя Маленький суетился и путался под ногами рычащих сумоистов — не то как рефери, не то разнять хотел, при этом невзначай норовил подыграть на стороне свояка — вот повис на локте у Хохла, а вот коленом поддал почти незаметно — по самому болезненному месту. И все приговаривал:

— Витя, оборотку дай ему, дай, Витя, храпок ему дави! Ыть! На калган его, Витя! В бейцалы, в бейцалы сунь, у-у, тюлень замороженный!

Борцы довольно скоро устали, отпустили свои захваты, отпрянули друг от друга, тяжело дыша. Хохол — тот даже согнулся, обессиленно опершись на колени. Что ж, ясно, что ни тот, ни другой спортом не занимались, пожалуй что, с самого далекого детства.

Воспользовавшись паузой в бою и подходящей позицией своего врага, Витя Маленький схватил стул и со всей дури шарахнул им по его лысоватой башке. Валера упал вперед ничком, едва не проломив пол, а мы с Жорой негодующе вскрикнули.

— Ты че?! — «церковный бас» Жора даже «дал петуха», взяв слишком высокую ноту. — Е… анулся, тувимчик? Уборзел без кичи, урка мелкий?

— Витя, ой как нехорошо! Нечестно! — вставил и я свой комментарий.

Странно, но Хохол, кажется, совсем не обиделся. Полежав всего несколько секунд, он в три приема поднялся с пола и молча ухватил за край стола, который мы переворачивали и ставили на место, чтобы продолжить пьянку. Затем он сходил за инструментами и починил стул, разбитый о свой затылок. На затылке обозначился продолговатый кровоподтек, и кожа сбоку на черепе слегка посинела, но Валера к своей ране даже не притронулся.

Мы пили за примирение, за дружбу и уважуху. Пили за физкультуру и физкультурников, за восточные единоборства и бои без правил. Самогон кончился — или хозяин зажадничал, и мы с Жорой ходили к Марине за водкой. Надо было бы, конечно, остаться в доме, улечься отдыхать. Но я упрямо поперся назад к Хохлу, хотя и плохо помню, как туда дошел и что там еще происходило…

Я очнулся непонятно где, в кромешном мраке, в холоде. Пытаясь привстать, приложился лбом к чему-то твердому, шероховатому, но испугаться не успел, поскольку сразу, перевалившись на бок, рухнул вниз, на какие-то палки и ведра. В мутном лунном свете, вливавшимся в маленький иллюминатор, я увидел склад ЗиПов четвертого «Одиссея». Почему нет света, почему не слышно работу двигателей? Наверное, я опять чересчур небрежно произвел стыковку модуля с материнским кораблем — и меня швырнуло по центральной трубе незнамо в какой отсек. Невесомость — коварная штука… Чертовски хочется пить… Но откуда здесь теперь такая мощная, почти юпитерианская гравитация? Спотыкаясь, налетая на стеллажи, я двинулся в поисках двери в коридор. Еще несколько раз падал, прежде чем обнаружил ее позади шкафа с кислородными баллонами. Обретение веса всегда очень дискомфортно, ощущение такое, будто здорово набрался накануне, руки-ноги не слушаются, давит на глаза, тошнит. Очень холодно! И эта нестерпимая жажда!

Я толкнул дверь. Я не был на станции. Надо мной плыли размытые звезды, и я голый — абсолютно голый и окоченевший стоял посреди сада, утопающего в ночном тумане. О, если б я только вспомнил, где я — я бы сразу направился в баньку Хохла, в тепло, но я, как оживший мертвец двинулся прочь, вышел на дорогу, заковылял наугад — куда?

Я четко знал, куда. К ребятам, которые ждали меня в лесу, у костра. Я даже помнил, кто именно: Сашка, Витька, Кирюха, Юлька. И другие.

Надо идти на зарево. Вон там — освещен кусок неба над горизонтом. Да, точно туда. Только быстрее, а то холодно! Они там у огня греются. Песни поют… Водку разливают.

Я заметался по улочкам дачного поселка в поисках выхода. В одном месте от меня с писком шарахнулась какая-то фигурка, следом скакнуло что-то большое, черное… а, это корова!

В другом месте на меня с рыком бросилась собака, не на меня, на забор, на который я оперся, уже готовый перелезать — так мне казалось быстрее добраться до заветной цели — напрямик через огороды. Лабиринт дорог и заборов казался чересчур запутанным и начал меня не на шутку злить.

Каким-то чудом ноги вывели меня на знакомую улицу к дому Марины. Я мигом догадался: мне — сюда, костер –потом. Дверь на стук отворил Васек, молча пропустил меня в сени, как будто так и было уговорено заранее, и ничего необычного в моем появлении и в моем виде не наблюдалось. Я забрался в свою постель, дрожа, потом тихонько встал, вытащил из шкафа бутылку…

Наутро мы рыли яму. Сказать, что мне было худо — не сказать ничего. Лопата едва держалась у меня в руках, прошибал пот, а голова трещала так, что темнело в глазах. Марина пообещала похмелить, но все не шла, не шла…

— Кто такой этот чмырь черножопый — Обама этот против пахана? — разглагольствовал Витя, сидя рядом на корточках. — Был бы еще ганнибал какой с понятием, навроде твоего Пушкина, а то гонит порожняк, хочет угол себе загнуть! Петухи черта короновали, а кричит, чтоб пахан хохлам Крым обратно отписал.

— Что? — я с трудом понимал, что он говорит. — Какой Крым, Витя? Крым и так у них. Севастополь только…

— Клево ты уплыл, Нахимов. — Витя насмешливо хмыкнул и сплюнул в кусты, — ты газеты когда читал в последний раз? В прошлом году? Папа Крым забрал, и Донбасс в ту же колоду — ты ваще с какого дальняка кинулся? А эт че за клоуны?

К нам подходили два незнакомых парня — шпана шпаной, оба лысые, как зеки, один — в тельняшке, грудь в наколках, другой — в тренировочном костюме, с кривым носом и сломанными ушами.

— Слух, баклан, — сказал первый, опускаясь, как Витя, на корточки, но по другую сторону ямы. — взрослый у вас тутктонах?

— Пасть завали, шестерка, — отозвался Витя, мечтательно глядя куда-то в небо.

— Тычеблянах! — вскинулся «тельняшка» — Тычеблязахуй?!

Я распрямился со своей лопатой — затекла спина, и парень резко отпрыгнул назад, смешно, как жаба.

— Марина — где? — вступил второй, недвусмысленно играя бицепсами. — Хорош рамсать. Базар есть к ней конкретный.

— Обзовись сперва, — сказал Витя и презрительно плюнул. — Блатной или попугай рисованный?

Меня вдруг с предельного бодуна дернуло встрять:

— И соблаговолите сообщить истинную цель вашего визита, если не трудно.

— Обахуясе! — парень в тельняшке встал и брезгливо отряхнул штаны. — Тытчезанах?

— Предъяву обоснуйте, господа, — несло меня незнамо куда, — мы передадим. Ежели стрелу забить изволите — мы обсудим, покуда вы удаляетесь тихо и незаметно. Не приведи Господь Вася нарисуется, он сегодня сильно не в духе, таки мечтает, кого бы глобусом в парашу экстраполировать, чтобы вчистую реабилитироваться.

Гости от моей нелепой тирады на время будто «зависли», потом тот, ломанный, зло выдавил:

— Ну, лады. Тереть у бочки будем. В шесть. Усекли? Без кидалова. Марине скажи — Дизель к бабушке прилетел, за лабаз отвечать по понятиям надо.

И, развернувшись, он медленно, с достоинством двинулся назад к калитке, нарочито широко расставляя руки и ноги, чтобы все понимали, насколько сильно мешают его движению стальные бугры мышц, особенно которые между ног.

Парень в тельняшке напоследок ткнул в Витю пальцем с крупным серебристым перстнем на фаланге:

— Тыващебля. Ты мне не нравишься, поэл?

— Вали давай, — сказал Витя равнодушно, — а то в яму положу. Чтоб запаха твоего в атмосфере не оставалось. Вишь, брателло кевер какой для жмуров откопал. Брысь, иностранец.

— Ну ты крут, грабен-грунт, — заявил мне он почти с уважением, когда непрошенные гости ретировались, бормоча невнятные угрозы, — где ты так ботать наточился? Стрелу забил, как большой.

— Витя, а что они хотели? Кто такой Дизель?

— В центровые захотел. Как Обама, епт. «К бабушке прилетел»! Она ему такая же бабушка, как мне твоя бикса родная мама.

— А кто на стрелку пойдет? Васек?

— Так ты и пойдешь. Словами их затыкать будешь. Гы! Че, готов?

Слава Богу, Витя шутил. Однако с «лабазом» — сгоревшем в поселке магазином, по всей видимости, было не все слишком чисто. Марина и Лиза, во всяком случае, восприняли угрозу серьезно.

Вызвонили Толика и Колю Танкиста, Жора притащился сам — прохмеляться, и все сетовал, что мы с Витей не взяли у гонцов номер телефона.

— Я бы все, блядь, в момент разрулил, братаны, — басил он, махнув стакан и закусывая зеленым луком, — к чему нам, блядь, кулачные бои? А если ваш Дизель со шпалером заявится?

Зашел к нам даже наркоман Сережа, правда, совершенно ненамеренно.

— Возьмите меня! — жалобно просил он, услышав такие новости. — У меня динамит есть!

Вчерашние сумоисты идти на разборки отказались: у Хохла сильно болела башня (еще бы!), а Витя Большой сомневался, что дойдет пешком до «бочки» — старой водонапорной башни на холме за бывшими совхозными сараями.

Встреча состоялась часов в семь вечера. Со стороны местного «авторитета» — Дизеля, злобного вида мужика в пиджачке, недавно отмотавшего срок в ИТК, пришло человек тридцать, если не больше, в основном — местная и приезжая урла, были даже подростки. Выделялся один парень, вертевший деревянные нунчаки, еще четверо запаслись толстыми палками. Думаю, у всех были ножи, насчет огнестрела — не уверен.

Разговор шел, как я понял, о судьбе Марининого бизнеса по торговле водкой. Со слов заявителей, поджог магазина в мае прошлого года имел место быть, и пацаны раскололи «крикуна», так что доказательств — невпроворот.

За магазин следовало «отбашлять», за упущенную прибыль и моральный ущерб — отдельно. Это я перевожу на нормальный язык, потому что переговоры велись на гремучей смеси фени, бандитского и «пацанского».

Наши сначала помалкивали, стояли, улыбаясь, и было видно, что дело быстро идет к тому, что Васек Мордвинов, взявший на себя роль «бугра» вот-вот пошлет всю воинственную кодлу вместе с самим Дизелем прямым курсом в самое популярное место на Земле. Но мы недооценили противника. Едва Васек вынес свой краткий, энергичный вердикт в отношении всех малообоснованных претензий «дизелистов», на поляну из-за сараев, явно по сигналу выехали две «Ауди» и «БМВ» модели ранних 90-х. Из авто медленно, с большим достоинством вылезло с десяток мрачных мужчин постарше.

— Слышь, ты, Шрек, ну-ка повтори, — сказал один из них, накаченный, как бодибилдер, подходя совсем близко к Ваську.

Мы пришли на разборки втроем: Васек, Жора и я. «Танкисты» припаздывали.

— Порву за Дизеля, — добавил «качок», и я, наконец, начал подозревать, что наши переговоры могут запросто перерасти в реальный мордобой. Одно дело — чесать языком, но теперь и вломить нашей триаде местные отморозки уж точно не откажутся. Силы были явно неравны, но Васек упорно шел на эскалацию конфликта.

— А ты сам-то, бля, кто? — спросил он. — «Электромотор»? «Атомный реактор»? Или «Паровоз»?

— Ща будет цирк шапито. Тачки под бочкой парканули, лохи, — густым, грозным басом презрительно заговорил Жора, — спецом на минное поле. Потом — без претензий, ковбои.

— Ах ты, падла, — тихо сказал «качок», делая шаг и занося кулак.

Тут я догадался, что наступил тот самый момент, к которому я готовился весь долгий день, и мне необходимо срочно оправдать оказанное картелем доверие.

— Я бы хотел, чтобы ваша заява была изложена в письменном виде, — как можно более уверенно вступил я в диспут, «во лбу» у меня уже «сидело» больше пол литра, — и в двух экземплярах. Ваши требования будут рассмотрены мировым судом в установленные действующим законодательством сроки. В устной форме претензии сегодня принимает особое должностное лицо, облеченное чрезвычайными полномочиями. До прибытия упомянутого лица просьба сохранять полное спокойствие и стараться держать себя в рамках приличий, проще говоря — много не пи… деть!..

«Качок» молниеносно выбросил руку и очень больно сдавил мой кадык. Но, не успел никто сделать ни малейшего движения, как воздух вокруг нас буквально взорвался! Полыхнуло чем-то красным, бабахнуло оглушительно, с треском, мне обожгло левое ухо, и мой противник отпустил хватку, пригнулся — я увидел, как в его соратника, стоявшего чуть поодаль, прямо в лицо из-за моей спины летит какой-то страшный огненный снаряд.

Меня сбили с ног — немного позже я понял, что это был Жора. Все заволокло едким дымом, раздавались вопли, ругань. Горела одна из «Ауди» … Обстрел поляны продолжался, и Жора поволок меня вниз, на дорогу. Я пьяно хохотал и пытался вырваться — мне хотелось ударить хоть кого-нибудь. В кармане у меня была свинчатка, которую мне подарил Витя. Горло саднило от бесцеремонной хватки «качка», и я жаждал мести…

Едва прекратился фейерверк — а это и был фейерверк, несколько коробок которого запалил прятавшийся в кустах Сережа, на поле боя с ревом вырулила «Нива», а за ней — ржаво-красный джип «Wrangler» без крыши. Из машин проворно выскочили фигуры в камуфляже.

Надо мной, проходя, склонился Толик:

— Э! Ты как, цел?

И крикнул кому-то:

— Теперь это у нас называется: обозначить цель ракетой. А так бы хрен их нашли!

19

Сережа «сидел» на «черном» — на ханке, «ангидриде» и «герыче». Где он доставал наркоту — неизвестно. Я не спрашивал. Знал только, что у него дача неподалеку, и он приехал из города «переломаться», «синькой перебить» дозу, но вместо этого обнаружил местный безотказный канал дешевого «кумара» и «подсел» еще плотнее. Слезть с героиновой зависимости было невозможно — пока были деньги и торговал барыга, однако Сережа мечтал вернуться к «легким» наркотикам, типа гашиша и ЛСД. Он бредил «грибочками» и считал дни, когда можно выходить в поля на сбор псилоцибина.

— Друг, ты просто не представляешь, где я побывал, — сказал он мне уже при первом нашем знакомстве, — телескоп «Хаббл» — просто убогая дырка в заборе, грезы наро-фоминских токсикоманов, сраный фотошоп. У тебя были трипы в параллельную вселенную?

Я не стал скрывать, что в прошлом у меня имелся опыт экспериментов с галлюциногенами, и Сережа несказанно обрадовался тому, что наконец обрел родственную душу — в таком месте, где он уже было совсем отчаялся встретить хотя бы на «децл» понимающего собеседника.

Сереже было около тридцати, я запомнил его плохие зубы и вечно шальные глаза с суженными зрачками.

— Ты смотрел «На игле»? Как чувак в горшок ныряет за «баллоном»? У меня такая же фигня была недавно: уронил «банку» в сортир! Очко не хуже, чем тут, у Маринки, только глубокое, рукой не достать. Сука, как я перемазался!

Мне не слишком интересно было вспоминать свои былые подвиги на «земляничных полях» и разговоры о «ширеве» я поддерживал неохотно. Рассказал только, как меня в начале 90-х в институте Бехтерева молодые психологи-новаторы лечили от пьянства препаратом «ЛСД-25». Их выбор пал на меня потому, что для дела требовался образованный пациент, способный толково вербализовать свои невероятные впечатления. «Рядовые» алкаши в областной нарколожке, где ребята начинали запускать проект, к большому разочарованию последних, возвращаясь из путешествий «в облака с алмазами», только нечленораздельно гукали и потрясенно матюгались. Что ж, поездочка получилась вполне в духе моих любимых космических рейдов. Только я перемещался не на звездолете и даже не в своем теле — мое сознание сжалось до размера кварка, но при этом не утратило идентификации с моим эго, с личностью, хотя и слилось с Океаном Божественного и получило возможность беспрепятственного доступа ко всей ранее скрытой информации Вселенной: я «видел» Большой Взрыв, а затем в одно мгновение перенесся на самый край материального мира — о, какие невероятные тайны открыл мне этот удивительный полет… жаль, я ничего не понял, а «вербализовать» — не смог и подавно, да и, собственно, мне уже было совершенно на то наплевать.

Вероятно, Сережа обладал железным здоровьем, поскольку «торчал» с небольшими перерывами с шестнадцати лет. Имелись проблемы с головой, со сном, с нервами, не хватало вен, мучили запоры и зубная боль, ухудшалось зрение и забывались слова, но в целом, жизнь продолжалась, деньги с проданных квартир потихоньку снимались с карты, Сережа кололся и слушал музыку. И играл на гитаре.

Он сыграл и спел мне почти весь Пинк Флоид. Ну, не то, чтобы спел — промычал, слова он помнил очень приблизительно, да и голосом не владел. Но музыкальный слух и техника игры — были потрясающими. Он умел сходу исполнить, практически, любую вещь, которую мы вспоминали вместе (А вот еще — из раннего — «Сен-Тропе» — могешь?) и сразу сделать ее по-своему интересно, ярко, необычно. Представляю, каких успехов Сережа смог бы добиться, если бы не ширялся и занимался музыкой всерьез.

Ну, а после того, как Сережа узнал, что я являюсь поклонником King Crimson, он проникся ко мне таким уважением, что, приходя в гости, вместе с неизменной бутылочкой «Мартини» для Марины стал покупать мне недорогие шкалики коньяка.

— Пей, друг, лакомись! — говорил он, улыбаясь во весь щербатый рот. — Отведай синенького, коллега! Сейчас балалайку настрою, про динозаврика тебе сыграю. Знаешь такую штучку у Белью? Эх, была бы у тебя гитара, мы щас такой дуэт зафилармонили бы!

У меня было много гитар — начиная с тех далеких до перестроечных времен, когда в магазинах под видом струнных инструментов продавали детские гробики с проволокой. Приличную гитару я приобрел только в середине «нулевых», японский «Takamine». Спустя месяц — отдал у ближайшего шалмана за бутылку водки. В мороз, в натянутой снизу вместо брюк старой брезентовой штормовке — ноги в рукава…

— Может тебе таки тоже — посинячить? С тяги «сняться»? — спрашивал я после хорошего глотка.

Сережа хмыкнул.

— Да я пытался. Меня с «синьки» клинит — мама не горюй! Так-то я — славный малый, поэт, мечтатель, реальный такой хиппи. А как бухну — крышу сносит, как ураганом. За много километров искать хожу. Да я вообще хотел соскочить — на собрания в анонимные сообщества ходил.

— Ну, и как? — заинтересовался я. — Мне уже кое-что рассказывали. Не помогло, что ли?

— Да не, тема реальная. Не фуфло. Тока там ходить надо, выступать там, в тетрадки дома записывать фигню всякую. Я ребят там видел — по десять лет и больше не бухают, не торчат. Живут и радуются. Называют себя больными — чтоб я так болел! Не, тема ништяк. Тока я — распиздяй.

Как у Сережи ураганом сносит крышу — я видел своими глазами. Накачали его сестрички, когда, в отсутствии Марины, устроили очередной шабаш с концертом и уговорили Сережу подыграть на гитаре всякую застольную ламбаду вроде «Машины времени» и Лозы. Лозу, как ни странно, Сережа хвалил. Какой талантливый гопник, говорил о нем мой новый приятель. Вот это, дескать, и есть русский рок, а не какой-нибудь мутный жуликоватый «Аквариум». И в доказательство исполнял «Мне стало за тридцать» — как всегда блестяще, с неожиданными импровизациями. А потом еще — «Ведь рядом стерва, стерва», «Всюду грязь и рыбья чешуя» и «Тоска, все валится из рук». Я с восторгом подпевал ему!

Сестрички умели спаивать. Сережа, хоть и наркоман, интереса к прекрасному полу не терял никогда. Девушки были близнецами, или двойняшками — я не помню, как правильно. Они были похожи, но не настолько, что их путать. Обе одного роста, длинноногие, подвижные — как будто все время приплясывали, волосы распущены, как у русалок, только Валя — сероглазая шатенка, а Надя — настоящая блондинка с голубыми глазами. Ей бы в «Плейбой» или на подиум, если бы только ее ангельское личико не уродовал жуткий шрам — след от ножа, как принято говорить — подарок от старого любовника. Обеим было лет по двадцать пять и жизнь они, судя по всему, вели довольно бурную. В Ушково они (тоже!) временно прятались от кого-то, основательно и надолго — даже, вроде, как-то трудоустроились, но на месте при этом усидеть не могли, хоть режь.

Сережа сестричкам нравился — хотя бы потому, что был моложе всех. Что взять с остальных — пятидесятилетних?

Наклюкавшись, Сережа рвал струны и орал рок-н-роллы, а то и вовсе какой-то хард-рок. Временами было очень похоже на Лед Зеппелин, если бы вместо Планта солировал в зюзю пьяный Билли Гиббонс — да еще на тарабарском языке. Потом Сережа полностью терял над собой контроль, наваливался на людей, вцеплялся в не менее веселых сестричек и пытался их укусить — они визжали, уворачивались, сшибая со стола посуду. Наконец, наш гитарист совершенно съезжал с панталык и перемещался на пол, где продолжал охотиться за женскими лодыжками, выл и корчил невероятные рожи. Нам с Жорой приходилось прибегать к насилию — вязать бесноватого и тащить в мою комнату.

При этом Жора злился, но я относился к такому сочувственно: ведь я и сам не раз, начиная культурно возлиять за столом, приходил в сознание на своей кровати, уложенный так, как я никогда бы не лег самостоятельно: голова вниз, ноги — на подушке.

На разборе дополнительного чтения по литературе я предложил Насте Герберта Уэллса, «Человека-Невидимку». Сережа сильно мешал уроку, но прогнать его я не мог: здесь это было не принято.

— «Война Миров» — куда круче, друг, — говорил Сережа. — Помнишь товарища Джеффа Уэйна? Давай гони лучше про марсиан! Или про Незнайку на луне.

Он был на «приходе» и все пытался разлечься вдоль на узенькой лавочке крыльца. Скоро на дорожке, ведущей к дому от калитки нарисовался и Жора Поп. Хорошо, хоть не слишком пьяный и без Вити.

— Однажды, — рассказывал я, — в один маленький английский трактир вместе с облаком снега ввалился очень странный постоялец. Он был закутан с головы до ног, лицо его закрывал теплый клетчатый платок, а глаза — большие черные очки. Он разговаривал глухо и отрывисто, потребовал комнату и ужин прямо в номер…

Настя слушала завороженно, приоткрыв рот. День, для столь холодного, дождливого лета, выдался на редкость приятным, солнце играло бликами по «гайдаровскому» саду, в кустах кто-то певуче посвистывал, издалека слышался визг циркульной пилы. Пересказ моей любимой повести занял не более получаса — после сцены предательства доктора Кемпа я стал вырубаться и клевать носом, и конец истории я попросту «слил». Сказывалась бессонная ночь — я плохо сплю во время грозы, а шкафчики Марина с некоторых пор стала запирать на ключ.… Зато мои помощники — Жора и Сережа подхватили сюжетную линию, а Жора даже стянул с себя рубашку и продемонстрировал нам, как обезумевшая от страха и злобы толпа топчет в мясо несчастного Гриффина, и очертания его трупа появляются на дороге. Оказывается, и сама Настенька была в курсе: смотрела кино.

— Эх, вот бы мне стать невидимой, — сказала она мечтательно. — Я бы ходила везде… смотрела… пришла бы к кое-кому из класса… кое-что бы оторвала.

— Это самое «кое-что» голыми руками не оторвешь, — заметил Жора, — у нас пробовали…

— Не, это не та тема, — высказался Сережа. — Во-первых, все время невидимым ходить не кайфово. Неудобно. Холодно. Вот если бы все, к чему прикасаешься, становилось бы временно невидимым — и одежда, понятно, тоже — тогда — другое дело. Набрал, чего надо, домой пришел — хопа! Опять видимый и бабла полный чемодан.

— Вы девочку научите, — покачал я головой. — Тут же в очередной раз — глубокая драма. Как раз о том, как научным открытием можно распорядиться в корыстных, эгоистических целях и к чему это неотвратимо приводит.

— Ха! — оживился Сережа. — Да каждое научное открытие перво-наперво к «военке» примеряют: можно ли из этого убить. Прикиньте — целая армия голых мужиков ломится в атаку: урраа! И не видно никого…

— Ага! Боевые гомики, — подхватил Жора, — валятся в окопы к пиндосам и…

Я предупредительно кашлянул.

— Мне его жалко, — решилась поделиться своими впечатлениями Настенька, — его люди ожесточили. Почему вокруг столько… столько ненависти? Почему все хотят ударить, обругать? Почему они в школе такие? А в мире что такое происходит: везде война, повсюду смерть, политика всякая. Недавно целую семью вырезали в одном городе! А один американец прохожих из ружья расстреливал. А у нас дядя жену задушил, детей в ванне утопил и сам из окна выбросился. А главное — все врут! Врут и предают! Катька обещала мне, что никому не расскажет, как меня Коля провожал. А Коля узнал, что Катька всем рассказала и сам стал рассказывать, что я ему под платформой минет делала. Я их ненавижу! Коля просил только рукой трогать, ничего я больше не делала ему. Зачем он это сказал, даже учителя знают? А Рашид меня по лицу ударил, когда я случайно с парты его телефон на пол уронила. А он меня на две головы выше! И никто не вступился! И все про меня гадости говорят! Что я тупая… а у нас в классе и так ни одного отличника нет. Они сами тупые! А у меня друзей нет вообще и собаки даже нет, у мамки аллергия. Катьку папа на рыбалку с собой берет. Возьмите меня на рыбалку!

И Настенька горько разрыдалась. Мы растерянно молчали, а когда, после особенно громкого всхлипа девочка убежала в дом, и мы задымили, Жора мрачно пробасил:

— Ну, дела, бля.… У кого-нибудь удочки хоть есть?

Удочки могли быть только у «горьковцев», у Толика и Коли Танкиста. Как-то они рассказывали, что ездят на озера с резиновой лодкой, правда, ловят предпочтительно сетью…

— Что за хуйня творится, в натуре, — продолжал Жора, — раньше как-то проще было. Сейчас и не вкуришь, кто виноват и кого валить. В себе-то нихуя не могу разобраться. Для чего теперь все? Для чего землю топчу, ем, пью, сплю, гажу?

— Так во же — профессор словесности, пусть втолкует, — сказал Сережа и посмотрел на меня явно осуждающе. Я решил обидеться:

— И что? Это я виноват, что у ребенка проблемы, что у нее все детство наизнанку? Да ей, похоже, никто до меня слова доброго не сказал!

— Да ну, ты чего, друг, — Сережа улыбнулся примирительно, — все нормально. Тока ты ей опять про свои драмы. Я же говорил: давай про марсиан или лунатиков.… А теперь уже и Жора все знать хочет. Что там тебе Вицлипуцли в твоем трипе впаривал? — вспомнил он, — про высший смысл и все такое? Предъявлял тебе тоннель в загробное царство или че там?

— На уровне ощущений, — сказал я, немного подумав, — мне четко дали понять, что смерти не существует, что бытие вечно и непрерывно. Тело, конечно, умирает, разрушается, а душа — нет. Казалось бы — надо радоваться. Ан вот только этот неприятный моментик со стиранием памяти.… Ну, это я уже не о трипе, о том, как мы потом воплощаемся. Мы же ничего не помним о прошлых жизнях — так получается, что каждый раз мы все начинаем, как бы, заново, с чистого листа.

— Ну, и в чем тогда гребанный смысл? — Сережа всплеснул руками. — Где тогда наше гребанное бессмертие, я-то где буду потом, этот самый я, этот вот прикольный я с моей любимой гитаркой и моим богатым внутренним миром?

Я всегда имел ответы. Хоть и часто затруднялся сформулировать мысли, терялся и путался, пытаясь объяснить то, во что сам верил только наполовину — полагаясь, в основном, на прочитанные когда-то «источники». А сейчас в голове выплясывали вообще только две мысли: скорей бы бухнуть, а вторая — матерная.

— Давай, профессор, — подключился Жора. — Жги. А то я тоже что-то не слишком втыкаю. А как хочется!..

— Ребята, тут ведь такое дело: тысячи великих умов искали ответ на этот вечный, как мир, вопрос. Все религии, все пророки, медиумы и посвященные утверждали, что умирает и распадается только тело. А что там дальше — нам суждено открыть только самостоятельно, каждому в отдельности. Вообще, мне лично нравится одна аллегория. Про компьютер. В общем, будто наше тело — как «железо», личность — внешний носитель, который вводится пустым при рождении, а наша душа — жесткий диск. Когда комп вырабатывает свое, его выбрасывают, данные с жесткого диска переносят на новый, а «сидюшники», «флешки», как бы, теряются. Тут, конечно, у меня все криво получается, но суть в том, что нам нужно «работать» не на внешних устройствах, а прямо на внутренних директориях…

— А, а я читал! — перебил меня Сережа. — Про индийского чувака, который все помнил: и людей, и место, где он жил. И вроде, там еще другие примеры были. А я нифига не помню. А если разобраться: да и зачем? Ну, был я шлюхой в древнем Риме или жрецом там каким-нибудь в Египте.… А может, я Берией был. Ну, и как мне это поможет?

— Это ты как раз про коллекцию своих лазерных дисков говоришь, — заметил я, — которые вставил и вынул. А тут имеется в виду внутренняя память, собственно, процессора. И все процессоры соединены друг с другом, эта сеть и есть — Бог.

— Бог — это интернет? — Сережа скривился.

— В крайне узком смысле Бог — это, наверное, сервер. И интернет. И все остальное, конечно, тоже.

— Так что, бля, делать-то? Что вы мне все про интернет? — не выдержал Жора. — Есть у меня интернет, я каждый день порнуху на нем гоняю. Но ты мне скажи: какого хуя и для чего я есмь?

Как давно были те ночи, когда я с восторгом погружался в теософские диспуты в компании милых моему сердцу друзей. Вот мы — на полутемной кухне, бутыль почти пуста, час поздний, гитара поставлена в угол.… Мы — духовные первооткрыватели… Да, конечно, это был еще «розовый» период истории моей пагубной зависимости, вино еще не успело стать мерилом всех чаяний и побуждений в моей жизни, еще не заслонило собою весь многоцветный мир… И тогда, на кухне или у костра — мы спорили, спорили, и к нам приходили удивительные, потрясающие озарения!

Однако, сейчас мне было тяжело вытаскивать из памяти сложенные там когда-то фрагменты моего кредо — в том виде, в котором я себе его придумал, ту самую прекрасную, наивную истину, все объясняющую, рожденную в спорах, выстраданную в скитаниях одиночества и затем забытую, оставленную за ненадобностью где-то там, в былых годах, как дочитанную до конца книгу. Как проста и разумна была эта идея, и как велика пропасть, разделяющая мысль и действие, замысел и воплощение, теорию и практику! О природе этой бездонной пропасти мне следовало говорить моим новым товарищам… но мысли разбегались, расползались, как черви на рыбалке…

— Согласно тому, что мне довелось изучать по этой теме — все дело в нашем несовершенстве и невежестве, — сказал я устало. — Мы вставляем в дисковод всякую хрень — бродилки-стрелялки и зависаем в них всю жизнь, вместо того, чтобы… ну, например, входить в сеть и постигать основы программирования. Вместо того, чтобы учиться растворять эго, отключать внутренний диалог, развивать осознанность и присутствие, воспевать мантры благодарности… Короче, прилагать значительные усилия в духовной сфере. Я — не смог. Я даже университет не закончил.… А давать практические советы о том, что делать — да упаси меня Боже! И вообще, то, о чем мы сейчас пытаемся рассуждать, находится невообразимо далеко за пределами области применения любого человеческого языка.

— Выпить хочешь? — вдруг спросил Жора. — Давай, нахер, нахлобучимся хоть раз по нормальному? По-пацански!

20

Совершенно случайно я обнаружил, что ключик от шкафчика с моим лекарством никогда не уносится из дома, и хозяйка, уходя, просто бросает его в ящик тумбы на кухне. В ее отсутствие, если были на месте, товар могли отпустить Анна, Лиза или Васек. Однако с тех пор, как у меня начался самый затяжной «запой в запое», в доме стало непривычно тихо и малолюдно. Он как будто вымер, исчезли все его обитатели, даже душа-Настенька (как потом выяснилось, Марина забрала ее с собой в одну из очень редких поездок к родственникам в Псков). Клиенты — и те появлялись не часто, стучали в запертую дверь, потом — в окна, и уходили не солоно хлебавши. Васек, будучи дома, открывал им через раз. У него была своя комната с отдельным входом в сенях, и ему, кажется, было чертовски трудно чего ради поднимать и носить свое огромное тело, протискивать его через слишком узкие двери. Иногда приходила Анна — помогать ему в торговле и по хозяйству. Пыталась кормить и меня, но я ничего есть не мог…

Я ел водку. Ключик я каждый раз аккуратно возвращал обратно в тумбу. Иногда посещал туалет. Но все остальное время я лежал на своей кушетке, спал или таращился на заклеенный старой бумагой потолок. Вроде бы, за окном стояла жаркая погода, и даже ночами было душно, но я не отворял рамы — летели комары и еще — мошка, беззвучная сволочь, от которой я прятался под одеялом…

На меня наваливалась слабость. Временами я едва мог пошевелить рукой или повернуться на бок. Где-то в лесу, в темноте, как я чувствовал, скрывалось древнее поселковое кладбище. Каждую ночь, бессонную, бесконечную, оттуда ползли, ползли гниющие туловища мертвых старух, каждый раз все ближе — я уже отчетливо слышал шорох в саду и понимал — скоро они проникнут ко мне, подобравшись снизу, через подкоп, трухлявые доски пола — защита никакая, я умру сразу, мгновенно от ужаса, как только увижу их, как только они вылезут из-под моей лежанки…. Андрею Гуськову (из распутинской повести), схоронившемуся в бане, было проще. Он тоже боялся — ареста, но ареста можно избежать, если проявить осторожность. Ему помогала женщина… А Гриффину просто не следовало лезть на рожон… Опять падал зловещий тетрис, тяжелые, мрачные фигуры — как куски мраморных гробниц. Надо было их ловить, вертеть, складывать…

Днем было немного полегче. Я чувствовал только, что все связи с миром людей, со всеми, кого я знал и кто мог бы вспомнить обо мне — обрывались, и я как будто вновь попадал в заколдованную временную петлю — и исчезал в схлопнувшемся свертке пространства. Что-то подобное я испытал однажды в Крамфорсе, маленьком шведском городке, в номере безымянного отеля. Меня привезли на ловлю лосося, взяли с собой из чистого сострадания, из желания остановить мое очередное безумие — я кубарем летел в срыв. Наивные люди… Конечно, я удрал, вызвал такси, куда — все равно, хоть Крамфорс, хоть Тарасовка, хоть Улан-Удэ. Меня чуть было не нашли по горячим следам: таксиста вычислили, гостиница в городке была только одна, да запутал дело портье — испугался хмурых громил в штормовках, поклялся, что никакого русского не видел, не заселял. Наверное, рехнулся от скуки и решил спасти мою жизнь. И едва меня, наоборот, не погубил…

Тогда я впервые застрял в хитроумной ловушке времени: оно полностью остановилось. Люди при этом, вроде, никуда не исчезли, были где-то там, снаружи, некоторые шевелились, издавали звуки, но большинство — замерло в немом стоп-кадре. По ночам они, как оловянные солдатики, возвращались в коробки, в гибер-саркофаги. Эти создавались, как временные файлы, для массовки.

Оставались только те, кого случайно захватила моя реальность. Как и те, что снаружи — они — не вполне живые люди, не такие, как я, вообще не гуманоиды, не белковые структуры, а мертвые куклы, фантомы, человекообразные сущности из нижних миров. Мои страдания — их пища. Чтобы подобраться поближе, они могут принять облик друга, матери, жены. Чтобы высосать энергию моей боли, они отвлекают мое внимание, они жужжат вполне правдоподобно, а затем незаметно впрыскивают в меня анестезирующий яд, чтобы я мучился дольше, чтобы я вечно умирал…

Анна в этом смысле действовала мягче других, как-то гомеопатически:

— Ты давай ешь, сдохнешь ведь, мужчинка молодой, — она как будто пела, звучала издалека, постукивая ложками и наполняя комнату тяжелым запахом мяса, жаренного на прогорклом масле.

Раза два заходил Жора.

— Нихуя тебя свернуло! — удивлялся он. — Во, бля, как бывает-то… Тебя поправить, или как?

— Ты еще ласты не склеил? — интересовался он в свой следующий визит. — Ау!? Живой? Ахуеть… Может, ты еще что подцепил? Доктора вызвать тебе?

Сережа не появлялся. Я вообще его больше никогда в доме не видел. Позже мне рассказали, что он поймал «передоз», но — это не точно, потому что никто, на самом деле, не знал, где, в какой именно даче он жил — даже Витя был не в курсе.

Сам Витя побывал в доме — я слышал его голос, но ко мне он не заглянул, за бутылкой, хрипя, утюжа дверной косяк и прогибая пол, в мой склеп вкатился человек-слон Васек.

Толик тоже не навестил меня — это было странно, они выпивали в «гостиной» с Танкистом, довольно долго бубнили и звенели там стаканами. Может, я уже готов?

И вот настала та ночь, когда подкоп был закончен, и из-под кровати полезли. Но это были не покойники. Надо мной, помертвевшим от ужаса, склонился незнакомый человек. Скажу совершенно точно — я никогда не встречал его прежде. Страшнее всего было именно это — настоящий человек, не покойник. То есть, конечно, опять-таки, не человек, а нечто намного, гораздо, несоизмеримо хуже.

И он был — абсолютно реален! Черные волосы, широко посаженные карие глаза, совсем рыбьи, правильный рот со свежей ранкой на верхней губе. И нос, крупный, острый, грубый, будто картонный, как тот самый муляж уэллсовского невидимки. Нет, я бы точно запомнил такое лицо, если бы хоть раз увидел когда-либо!

Мужчина долго смотрел на меня, согнувшись, спрятав руки за спиной — я бы как пить дать свихнулся, если бы не сумел отвести взгляд от его лица. Я ощущал его ровное дыхание в районе лба и бровей и — запах, неприятный, сладковатый, вроде, церковный, но с примесью чего-то тревожного.… Потом я, наконец, обратил внимание, что мой гость был полностью голым. «Мертвый невидимка!!!» — шарахнуло у меня в голове, и я даже почувствовал облегчение, я получил крошечную надежду — теперь хотя бы что-то прояснялось, давало какое-то объяснение.

Невидимка сел сбоку на постель, больно придавив мое колено.

— Чего? — глухо спросил он, и его тонкие губы стали медленно раздвигаться в улыбке.

Я хотел ответить, точнее, спросить, но у меня ничего не выходило — язык как будто одеревенел, и губы тоже.

— Чего будем делать, душа моя? — опять подал голос мой гость. — Шмары в доме есть? Нет? Сейчас подойдет любая. Странно, что нет. Давно болеешь? Водки налить?

Невидимка проследил направление моего взгляда, встал и подергал дверцу шкафчика. У него болтался солидного размера член, слегка кривоватый, в полуэрегированном состоянии. Кожа на ногах, боках, ягодицах была бледной, рыхлой, а грудь и спина — покрыты шерстью, местами заметно седеющей. Локти, колени и пальцы рук — перепачканы в земле.

— У меня там есть все, что тебе нужно, — сказал он, махнув рукой куда-то вниз. — Ступай-ка за мной. Ты видел мои винные подвалы? Бочки, пыльные бутыли. Длинные коридоры с полками! Вставай. Сделай что-нибудь, сотвори усилие! Не будь тюфяком!

Он опять сел на мои ноги.

— Ты же меня сам позвал. Я ждал, когда ты меня позовешь, знаешь, как давно ждал? Теперь я уже не уйду без тебя. Или девочку мне отдай, откупись. Отдай девочку.

Голый слегка склонил голову и посмотрел на меня, будто прислушиваясь.

«Он читает мои мысли!» — ужаснулся я.

— Я за нее тебе дам кое-что. Она того стоит. Сладенькая. Ты-то что ее не попользовал? Она к тебе и так и этак. Никто бы не узнал. И про меня никто не узнает. Я ее каждую ночь елозить буду.

Я хотел крикнуть, но издал только слабое мычание.

— А что тебя смущает? Ты думаешь, что ты герой, ты свят, что я погубить ее хочу, а ты — спасти? Да ты ведь тоже убивал. Ты помнишь, как ты девочку убил?

О, дьявол, о, змей! Он знает! Оленька Клименко! Оленька упала с крыши в мае, в конце десятого класса, перед самыми экзаменами. Были какие-то серьезные проблемы в семье, родители разводились. Никто вообще не знал, что у нас с Олей роман, и что мы поссорились. Да и не роман — так, глупости. И не ссора — просто немного натянуто пообщались по телефону на следующий день после того, как накануне вечером, под лестницей.… Там все произошло как будто в шутку, несерьезно, без лишнего пафоса, после бутылки вина. Никаких клятв. Даже смеялись, допивая «Ркацители». «Мама, прости», написала она перед прыжком. Про меня-то — ни слова. Почему же я убил?

Я посмотрел на непрошенного гостя с ненавистью. А он явно менялся у меня на глазах — раздавался в ширину, голова как будто в плечи проваливалась, но его лицо… лицо…

И вдруг я понял. Я понял, кто это. Страшная догадка вспыхнула у меня в мозгу, и я, наконец, освободившись от своего оцепенения, исторг отчаянный вопль: А-а-а-а-а!!! С этим криком что-то мощно взорвалось внутри моего черепа, меня швырнуло вниз, сквозь тоннель прямо в магму, в раскаленное ядро, и там я разлетелся на мириады частей, сгорел, исчез.

21

Я сидел на своей скамейке у сломанной яблони и докуривал сигарету. Она плохо горела — было сыро, сверху, с ветвей еще капало. Ночью бушевала буря, дом нещадно трясло и заливало, молнии сверкали густо, били чуть не по самым окнам, гремело так, что закладывало уши. А на днях Марина приводила мне врача — дряхловатую тетку из поселка, которая сходу, без всякого рентгена диагностировала у меня пневмонию и прописала (карандашом на бумажке) антибиотик. Я еще не до конца отошел от своей главной болезни, не спал трое суток, ни часа, и поначалу даже подозревал, что заработал микроинсульт — с той ночи, когда ко мне приходил голый. Хотя, это больше смахивало на эпилептический припадок. Как я себе его представлял…

На этот раз абстинентные пытки были настолько тяжелыми, что я думал о смерти каждую минуту. Были и другие гости — но я больше не хочу описывать эту нечисть.… Замечу только, что я перебрался болеть с кушетки на раскладушку, а пол под кушеткой завалил осиновыми поленьями, на деревяшки положил головки чеснока и принесенную Анной иконку — Неупиваемую Чашу, странную, кстати, такую — там тоже вылезают на Свет Божий, из бокала.

Вообще, я как-то заметно сдал на фоне прошедшего срыва. Дрожали руки, дышалось трудно, давило сердце. В зеркало мне было видно, как я резко постарел. Грязный, опухший, бороденка во все стороны. Я пошатывался при ходьбе. Забывал слова. Все время — одна смерть на уме.… Но ведь вот она, смерть, — повсюду на синем фронте. Свистят пули, валят нашего брата, летчиков-космонавтиков, и она тут как тут.

Солдаты ложатся в землю, защищая свою страну. Последнее время, правда, все больше — в чужих странах, так сказать, исполняя интернациональный долг. Сегодня они геройски жертвуют собой ради присяги — это тоже считается разновидностью патриотизма, а то и просто нанимаются воевать за деньги. Но их гибель — в любом случае почетна, оправдана политически, по-житейски объяснима и прощена.

А мы? С кем сражаемся мы — с зеленым змием, с демонами ада, Богом, самими собой? Где враг? Кто стреляет в нас?

В отличие от рядовых и офицеров регулярной армии, героев, воспетых и отлитых в бронзе, чествуемых и награждаемых лично и посмертно, мы отвергнуты обществом, заклеймены бесславием и позором — мы и все наше огромное синее войско, бегущее в безостановочную атаку, несущее колоссальные потери, никак не соизмеримые с числом павших в мирное время профессиональных военных: каждые десять секунд, как говорит статистика, на планете от алкоголя умирает человек. Это — шесть землян в минуту, триста шестьдесят в час. Около трех миллионов в год…

Миллионы до срока уходящих из жизни людей — мужчин и женщин — это вовсе не самоубийцы, не слабоумные идиоты, не безвольные нытики, не малодушные трусы. Среди них немало тех, кто достиг вершин славы, успеха, богатства. Тех, кто покорял высочайшие горные пики и прыгал в водопады в утлых каяках, кто завоевывал олимпийские медали и престижные кинопремии, кто упорно трудился, возделывая колхозные поля, кто сочинял гениальную музыку, воспитывал детей, водил карьерные самосвалы, танцевал в театре, сидел в тюрьме за чужие проступки или по клевете, рисовал картины, спасал животных и вышивал персидские ковры, охранял важные объекты и участвовал в антитеррористических операциях. Да, в их числе немало тех, кого мы называем социально неадаптированными: бродяг, воров, тунеядцев, дебоширов, семейных тиранов, мошенников, хулиганов, богохульников и «бытовых» душегубов. Но все они — от чемпионов до лагерных шнырей, от президентов до бомжей — в равной степени презираемы и гонимы «здоровым» большинством, отвергнуты, как прокаженные — и это происходит всегда, когда зависимость от этанола берет верх над чувствами, нормами поведения и даже природными инстинктами наших братьев и сестер, попавших в «группу риска», когда наступает активная стадия их заболевания — не менее страшного, чем диабет и рак, заболевания, называемого чумой ХХ, а теперь уже и ХХI века, когда, нахлебавшись «легального наркотика» под самую завязку, они опускаются на дно и умирают, оплакиваемые и проклинаемые своими близкими…

Что же может нас спасти, за что мы можем уцепиться в стремительном потоке, сбивающем нас с ног, со ступенек общественной лестницы, и увлекающим нас в смрадное жерло клоаки?

Я пишу эти строки спустя целый год после событий, рассказываемых в этой главе. Теперь я знаю кое-какие ответы. Тогда же, в саду, перемогая тяжелейший «отходняк», я, конечно, был полностью дезориентирован и раздавлен.

Сигареты закончились, но я все сидел, потом прилег, поджав ноги и положив голову на зверский скол изуродованной смерчем яблони. Так меня и нашли Марина и Толик. Марина несла в руках большую кастрюлю, а Толик — ржавый мангал.

— Вот и наш мусье, — воскликнул мой друг. — Шашлык умеешь готовить?

— Давай здесь, — предложила Марина. — гарная полянка. Ох, яблоньку-то как жалко, поломало, ужас какой!

— Уголь где?

— У Василия в багажнике. «Ну, шо»? — спросила Марина, присаживаясь рядом со мной. — Шо как, полегче тебе?

— Какой сегодня день? — пришло мне поинтересоваться.

— Двадцать восьмое, среда.

— А… а месяц?

— Август. Ты шо? Таська в понедельник в школу пойдет. Ее экзаменовать будут, ты помнишь? Гонять по всей программе. А я точно уверена — сдаст! Она и сама так думает. Ты — молодец, постарался. Вишь, я тебе денежек насчитала. Вычла тока, что ты из моего шкафа брал — высосал ты, скажу тебе, прилично. Но десяточка-то выйдет, не меньше. И ты ее не трать, откладывай. Если некуда ехать, живи, с Таськой занимайся дальше. Тока не пей так, помрешь и только. У тебя с ней хорошо получается, и ей нравится. Но — вишь, давай тока без страшилок. Таська, как мы с Пскова вернулись, спать стала беспокойно, кричит по ночам, просыпается, будто хватает ее кто. Она впечатлительная у меня…

Погода не слишком располагала к пикникам — дул сильный ветер с небольшим дождиком, было довольно прохладно. Идея приготовить в мангале мясо принадлежала Ваську — у него случился день рождения, юбилей, шестьдесят лет.

Толик управлялся с шашлыками быстро и ловко, и я понимал, что он знает толк в любом деле, за которое берется. Приехал Коля Танкист, его неразлучный приятель. Я еще не писал об этом человеке, но, по сути, сказать мне и сейчас особенно нечего: он был маленького роста, невзрачный, малоразговорчивый. Не курил. Прихрамывал. Позже я узнал, что у него вместо ноги — протез. Общались мы с ним лишь однажды, так же вскоре после отъезда Бориса.

— Боб мне жизнь спасал, — сказал тогда Николай. — Тебе спасали жизнь? С риском для своей жизни? А кровь сдавал? Я тебя и в тюрьме легко найду — и удавлю, если Борю ментам скрысячишь. Менты — твари, гниды. Ты служил? Поаккуратнее тут, народ лихой и нервный. Боря просил за тобой присматривать. А хули присматривать — будешь залупаться, поймаешь в е… ало, усек?

Вот и весь разговор.

Готовые шашлыки — пахли они отменно, перенесли в дом. Стол накрыли по-праздничному. В доме нашлись фужеры, салатницы, приличные тарелки, даже мельхиоровые приборы. Закуску нашинковали в три руки — Марине помогали Анна и Лиза. Явились оба Вити и Валера Хохол — они выпили с Васьком по две стопки, поздравили, потом толпились и дымили на крыльце в ожидании готовности основных блюд. Приглашали еще Жору, и он прибыл к самому столу с бутылкой вина и роскошным подарком для именинника: новым «вазовским» карбюратором в упаковке. Настеньку посадили вместе со всеми, втиснули между матерью и Васьком.

— Ну, долгих тебе лет, Василий! — сказал Жора, поднимая рюмку. — Чтобы твой «Астон-Мартин» заводился и мчался, как бешеный конь! Ну, и все остальное тоже. Короче, живи спокойно! Здоровье береги.

— Да уж, — пробурчал Васек, с подозрением принюхиваясь к водке в своем стакане. — Чет последнее время не очень. По ночам особенно. А эта, блин, гроза — совсем хреново было. Никогда не ссал от этой трескотни, а вчера, ребята, на такую измену сел! Хотел встать, дверь проверить — закрыл-не закрыл, так как будто держит кто сзади. Я встаю — а меня — назад, я на шконку — херак! А потом смотрю…

— Васек, да все пучком! — перебила его Лиза, — хорош базлать! Тебе подогрев подогнали, давай швыркай!

— Вась, давай о хорошем, — поддержала ее Анна. — Гроза прошла, запели птички. А мы споем?

Васек не признавал рюмок — даже сейчас, сидя во главе стола в чистой рубашке, наливал в свой любимый граненый стакан. Его грузное тело реагировало на водку с большой неохотой — я никогда не видел хозяина сильно выпивши, даже когда он в одно рыло «уговаривал» литра полтора. Но сейчас он только отпил пару глотков и поставил стакан на стол. Взгляд его был, действительно, какой-то встревоженный.

— Васек, расслабься, — Жора разлил «Бруньку» по стопкам. — Это давление. Всех колбасит, возраст такой. Поздно по кроватям скакать. Ну, поехали?

Потом выступал Витя Маленький, презентовал Василию «котлы» — то есть, часы, с металлическим браслетом, наверняка ворованные.

Настенька сидела тихо, нахохлившись, бледненькая, но при взгляде на меня и Толика оживала и улыбалась. Назавтра Борман обещал взять ее на Нахимовское ставить сети. Я выпил под несколько тостов, поел без особого аппетита. Я думал о возвращении в город. Откровенно говоря, у меня уже не было ни малейших сомнений в том, что, как только я получу деньги от Марины, я немедленно покину дом и поеду к себе на Володи Ермака. У меня даже вещей никаких не было, застегнуться на все пуговицы, да шнурки потуже затянуть, я бы только Настины рисунки взял на память. Ну, а там — прежде всего надо будет разобраться с замком…

Застолье перерастало в пьянку — это было так же естественно, как переход лета — в осень, как впадение Волги в Каспийское море. Однако особого веселья не получалось, недоставало куража, единогласия, и над столом витал дух какой-то усталости и напряжения. Временами даже повисало молчание, только стучали вилки, чавкали рты, да носы шмыгали. Когда Анна отставила тарелку, хлопнула по скатерти ладонью и завела: «Спое-емте, друзья, ведь завтра в похо-од… уйдем в предрассве-етный туман!», ее вяло поддержала только одна Марина.

Я слушал, наклонив голову. Песня была почти про меня: «Прощай, любимый город…» Только надо наоборот: Прощай, постылый домик, уходим завтра в город…

Как-то слишком рано засобирались оба Вити — на Маленького вообще такое было ни капли не похоже — не мог он просто так выйти из-за стола, когда на нем оставалось хоть какое-то горячительное. А в тот вечер его было — хоть залейся.

Мы с «танкистами» пошли курить и провожать их до калитки. Навстречу нам попалась Клара — как всегда нелепая, всклокоченная, с неизменными книжками.

— Гудим сегодня! — гаркнул Витя ей в ухо (старушка была глуховата). — Иди, мать, нальют, бациллку дадут, с собой упакуют. Лови фарт!

В небе что-то ухнуло и прокатилось тяжело — гром!

— Ты смотри, опять грозень ползет, — удивился Толик.

— Это афтершок, — сострил я.

— Ну иди, иди, че менжуешься! — крикнул Витя Кларе.

Но женщина стояла, взявшись рукой за столб и со странным выражением смотрела на темную башенку дома. Ветер трепал кусты. Было как-то прохладно и душно одновременно.

— Я жопой чую — рыбалка завтра накроется, — посетовал Толик. — Девчонка обломается. На семь утра договаривались.

— Пока, пацаны! — махнул рукой Витя. Другой Витя был все-таки «хорош» — Маленький взял его под руку, и они заковыляли прочь по улице. Пат и Паташон…

— Может, тоже двинем? — спросил Толик. — Пока еще на ногах? Распогодится — вставать рано придется.

— Я за руль сяду, — сказал Николай. — Хряпнем еще.

К пьяной езде друзья относились спокойно. Иными словами, алкоголь помехой вождению не считали. Правда, я никогда не замечал, чтобы они взяли лишнего — не падали, контролировали себя абсолютно во всем. Получается, я и здесь, в полублатной, маргинальной среде был героем-одиночкой — меня через день относили в комнату на руках. Но в тот вечер я понимал — мне тоже не следовало увлекаться спиртным, если наутро я хотел уехать во вменяемом виде. Поездка намечалась серьезная, ответственная, в слишком стремном состоянии можно привлечь внимание городовых… или как их теперь по-новому — полицейских.

Клара медленно развернулась и тоже побрела по улице, вслед за парочкой. Я увидел, что ее книга осталась лежать у калитки. «Роза Мира» … Помню, я читал ее в психиатрической клинике. Вместе с «Бесами» и «Генезисом русских былин». Больные и персонал ходили мимо меня на цыпочках. Уважали безмерно. Однажды собрались целой делегацией, чтобы я разрешил их спор: как правильно звучит «Свадебный Марш» Мендельсона? Староста в лечебно-трудовых мастерских сажал рядом с собой и заваривал мне чифирь.

— Вы обронили, — сказал я старой поэтессе, догоняя ее на дороге.

— А… благодарю вас… благодарю… храни вас Бог…

— Эй, профессор! — позвал меня Толик. С легкой руки Сережи мне давно прилепили это прозвище — вполне в духе моего последнего воспоминания…

— Встречай кордебалет!

У дома парковался красный опель сестричек.

Девушки где-то работали, без дураков, и когда хотели «встряхнуться» — приезжали к Марине, но только всегда в выходной — в пятницу вечером или субботу. Какие же черти принесли их в середине недели?

Они вылезли из машины уже на вавилонах — Валя сразу эффектно, с воплем «е… твою мать!» съехала в канаву, а Надя свернула каблук. Их парень так и не показался, зато из задней двери выкатились еще две незнакомые фифы в платьях и на шпильках.

— А мы гуля-аэм! — заорала Надя, распахивая руки для объятий. В одной руке у нее была открытая бутылка шампанского. Она тоже стала крениться, крениться… и Толик схватил ее в охапку и понес в дом, хохоча. Валю из канавы мы вытаскивали с Колей вдвоем. После ливня там было много воды и грязи, так что вымокли и перемазались мы все — две новенькие барышни, которые пытались помогать — тоже. Марина даже не хотела нас пускать к столу, и Анна предложила затопить баню — мужчины за эту идею ухватились с необыкновенным энтузиазмом. Я тоже сообразил — теперь может отломиться секс, да еще какой!

Мы разделились — «горьковцы» поволокли Хохла готовить баню, нам с Жорой досталось развлекать девиц. К чести сестричек — добавлять они не спешили, лишь пригубили за здравие хозяина, но зато сразу включились в хор и грянули про подлодку (до тюрьмы Васек был флотским): «Прощайте, красотки, прощай небосвод, подводная лодка уходит под лед!»

Их подружки — уж не помню, как их и звали, напротив, налегли на вино и водку — на все вперемешку, и одна, которая пофигуристее — нет, все же, кажется, вспомнил — Таня, уже через полчаса сняла с себя мокрое платье и попыталась сплясать, тряся грудью четвертого размера — на нее чуть не с ножом накинулась Лиза, хорошо, что Настя к тому времени была уже у себя наверху.

Веселая четверка удрала со свадьбы в Зеленогорске — там произошла какая-то эпическая драка, мордобой с разгромом, с вызовом полиции, девицы бежали уже из «воронка», по дороге в цугундер, то есть, видимо, менты их отпустили сами — их задачей, видимо, было только разогнать мероприятие. Валя вызвонила своего парня — того застенчивого водителя «Опеля», и вся компания ринулась к нам «продолжать банкет».

Конфликт с Лизой удалось погасить, заставив Таню одеться, вторая девушка, не такая красивая, но весьма зажигательно вертевшая попой у всех перед носом, плюхнулась Жоре на колени, и обстановка в комнате накалилась с новой силой.

Я изрядно выпил — и сам наливал, и под тосты, и на брудершафт с Таней, и, когда вернулся Толик с известием, что баня готова, нам всем пришлось грузиться в его Ниву, всемером. Я бы сказал, что это было очень весело, если бы у меня зубы не сводило — так хотелось любви с разгоряченной толстушкой!

Тискать ее я стал уже в машине.… Не буду рассказывать, как мы парили вениками обнаженных красавиц, как надо мной гоготали мужики — я никак не мог совладать со своим возбуждением — словно пятнадцатилетний юнец — и все поворачивался боком, чтобы это не так бросалось в глаза, как вкатил пузо в парную Валера Хохол и на правах хозяина возжелал отбить мою пассию, и Толик одной фразой: Анька идет! — моментально ликвидировал угрозу — Хохол не только оделся с фантастической скоростью, но и приволок бутыль самогона, чтобы мы уж наверняка придержали в тайне его постыдную слабость, его внезапное умопомешательство. Но в действительности — где конкретно на территории Хохла можно было бы комфортно предаться сладострастию — было совершенно не ясно. Это не было продумано с самого начала. Понятно, что в дом Валера нас пускать не собирался. Да и Анна вправду могла явиться в любую минуту. Помогла сама Таня — шепнула: «Поехали ко мне!».

Я не сразу сообразил, как это устроить, потом вспомнил про деньги, обещанные мне Мариной. Медлить и дразнить меня понапрасну девушка настроена не была — тотчас пошла сушиться, вытащила телефон — звонить в такси. Хохол диктовал адрес. Я рванул к Марине. Хотя — куда там рванул — почти сразу перешел на шаг — сперло дыхание, задрожали ноги, сердце заколотилось так, что пришлось совсем остановиться. Наверху вновь громыхнуло, и пошел дождь. Я шлепал по лужам, слизывая с губ воду, мычал мотивчик про «черную пилотку» и «стальные глаза» и, помнится, думал о том, смогу ли я вообще достойно выступить в роли героя-любовника.

В доме было явно что-то не в порядке. Я почувствовал это еще в сенях — ощущение беды, комок страха в горле…

Анна подвывала, сидя на стуле в углу. Стол был сдвинут вправо, загораживая проход на кухню, Марина и Лиза стояли по обе стороны огромного тела, распластавшегося на грязном полу. Лицо у мертвого Васька было серое, язык вывалился. Рубашка на груди — порвана, а рука человека-горы по-прежнему крепко сжимала граненый стакан.

22

Если б я составлял рейтинг самых зловещих ночей в своей жизни, вот эта без всякого сомнения выходила бы на первые места в топовой двадцатке. Впрочем, последующий за ней день получился ничуть не лучше. Но я не буду забегать вперед.

Васька Мордвинова мне было, честно говоря, не жалко вовсе. Мне он никогда не нравился. Временами он вызывал подобие сочувствия — настолько мучительно ему было таскать свою необъятную тушу, что он даже постанывал при ходьбе, а иногда мне становилось смешно — когда все три толстяка — Васек с Хохлом и Витей Большим собирались вместе черпать водку, однако чаще я чувствовал к нему физическое отвращение и неприязнь. Последнее — в немалой степени потому, что он, в свою очередь, презирал и игнорировал меня и никогда не скрывал этого.

Тем не менее, увидев его труп, я, прежде всего, испытал острое разочарование. Требовать у Марины свой гонорар за уроки теперь, при таких скорбных обстоятельствах, было бы совсем западло… (ну да, раньше я бы сказал — «верхом бестактности», но проведенное в доме время — почти целое лето, научило меня еще и не таким словечкам). Марина сразу шагнула ко мне, схватила за руку:

— Толик где? Не уехал?

— Да нет, в бане еще.

— Беги, позови быстро! И Жорку, и Танкиста! Хохлу пока — ни слова! Шалав — на такси и пусть пи… дуют! Понял? Ну, шо стоишь? Ты шо думаешь, ты один его утащишь?

— Гони, придурок! — рявкнула Лиза.

— Дайте зонтик тогда, — сказал я. — И на такси для шалав…

Марина выудила из кармана несколько купюр, протянула мне тысячную:

— Это за глаза. Зонта у меня нет, ты шо, надень парашный плащ там, на крыльце… Беги. Пусть помогут и Таську нахрен на рыбалку увозят!

— Фуфломет! — зачем-то еще бросила мне в спину гадкая зечка.

Дождь хлестал не переставая ровно, как из шланга. Я опять шел по дороге, держа над собой рваную накидку — надеть ее на себя побрезговал. Во мне кипели злорадные, мстительные мысли. Вот и денежка, думал я. Ну и сука же эта Лиза! Уеду вместе с «шалавами». То есть, с Танечкой. Сестричек, небось, заберет «Опель». Пусть другие труп ворочают, мне уже по барабану. Завтра я буду далеко, ой как далеко. Пить брошу, сяду за роман. Сначала найду Леху, он детокс проплатит, потом мне работу обещал…

Ноги мои внезапно поехали на раскисшей грязи, промокшие насквозь, потерявшие всякий вид кроссовки заскользили вбок и назад, и я с размаху приложился лицом о землю… Руки по-прежнему держали плащик, и я даже не подумал его бросить.… Трах! Мне показалось, что в моей голове как будто что-то оторвалось от основы и ударило изнутри по глазам. Какое-то время я любовался чудесными радужными всполохами и огоньками — о, как похоже на Плеяды! Затем стал приходить в себя, сел на дороге, рукавом попробовал вытереть лицо, но рукав оказался таким же грязным…

— Кажется, мне опять надо в баню, — сказал я вслух, и в этот момент кто-то подцепил меня под руку и поднял на ноги. Сквозь залепленные мокрым песком глаза я с трудом разглядел Жору.

— Отдыхаешь? — насмешливо забасил он. — А я, блядь, чуть мимо не прошел, слышу — голос. Ты с кем тут базаришь-то? С чертями своими?

Дождь, вроде, слегка поутих, но воздух потемнел… не воздух, как правильно? Свет потемнел. Мир потемнел, как будто мне в глаза вставили фильтры из подкопченого стекла…

— Ты куда или откуда? — продолжал Жора. — Блядь, Хохол рубанулся, а то бы я еще сидел. Но он же, блядь, хохол и есть: косорыловку с собой унес! А Борман с Надькой в парилке перепихнуться устроились — какой мудак им заслонку задвинул — вот, блядь, в чем вопрос! Хорошо — Колян зашел сдуру. Еще б минута — и писец! Оба голые, белые, как глисты, хрипят, блюют, больничку им думали даже вызывать! И никто заслонку не трогал — во кино-то где, бля!

— Жора, Васек умер! — вспомнил я.

— Вот и правильно, — кивнул Жора, и я догадался, что мой приятель пьян в стельку. Он и сам едва стоял ровно.

— Ты сам-то, блядь, куда — туда или туда? Там вот Хохол дрыхнет, а там — твой жиртрест прижмурился… Йобанырот…

— Жора… ребят зовут, Толика, Колю, помочь надо. Черт, что у меня с глазами?..

— Че, гроб нести на погост? Тут, бля, погрузчик будет нужен. Где он гикнулся — в лавке? Тогда еще и автокран. Крышу нахуй разбирать. У них бухло небось осталось, а? Денек зашибись — юбилей, свадьба и похороны! Е… ать-копать!

— Жора, а девчонки-то как? Такси-то еще не было?

— Ты че? Спал, что ли? На такси пацаны свалили. А биксы — на «Опельке» своем… Прикинь, я этой, вертлявой, таки просунул! Сзади, за баней, вывел и — в туза!

Я замер, как громом пораженный:

— Когда же вы… как так свалили? Да я же минут десять, как от вас вышел!

— Ну пипец ты шваркнулся.

— Это что же…, — голова моя гудела, кружилась и работала с большими интервалами. — Это что ж, я упал так?

— Скажем так — наебнулся. Хорош тупить, пошли!

— Куда? Зачем?

— Да копать, куда-зачем. Блядь, обидятся же, надо им подсобить. Ребенок еще там… Сука, яму какую сверлить! Это ж африканский слон… мать его копать… Ну… дави на педали, профессор! Закроем слона — добавим!

Мы двинулись назад к дому Марины. Я все время падал, но Жора держал меня крепко и не отпускал, и мы плюхались в лужи вместе под аккомпанемент его матерков.

— Жор.… А что они медиков не вызвонят? — пришло мне в голову, когда мы уже были у самой калитки. — Там у них такие бугаи-санитары приезжают, я видел. Увезут его, зачем еще копать, я не врубаюсь. Почему копать, нужно в морг везти, нет?

Жора отпустил мое плечо и схватился двумя руками за ворота.

— Твою мать! — опять выругался он. — Какой нахуй морг? Кого? Хохла — в морг, вот кого! Завалить кабана нахер… Первач забрал, сука, вонючка… Хохла — в морг, Хохол не клейменый, понял? А жирдяй — клейменый. И я — клейменый. И ты, блядь, клейменый! Мазаный, безглазый. Морг тебе уже хуй светит, копать твою мать!

Жора опять вцепился мне в плечо, вид его казался совершенно безумным — я его таким никогда еще не видел –видать, «включил Мефистофеля» с перепоя и по старой памяти:

— Могилку… могилку жирдяю будем копать, а потом тебе, Профессор… ты — следующий…

Он скривил непонятную мину, потянул меня на себя, и мы с треском рухнули на многострадальную калитку с «сабаками», развалив ее на куски.

Васек лежал в той же позе, только уже без стакана, стол был убран и сложен в углу. На нас сразу накинулись: где «танкисты»?

— Я упал, — принялся я оправдываться. — Ребята уехали. Может, труповозку вызовем?

Лиза подскочила ко мне и внезапно плюнула в меня:

— Глохни, падла! — заорала она.

В ее глазах я увидел отчетливый страх. Она так боится мертвеца? Да быть не может.… На других женщинах и вовсе лица не было. Марина стояла неподвижно, с приоткрытым ртом и застывшим взглядом, из-за ее спины испуганно выглядывала Анна.

— Во дуры, — пробормотал Жора.

— Звоню Греку! — выпалила Лиза. — Машка, трубу дай.

Марина покачнулась, сделала два неуверенных шага и взяла с полки свой старый кнопочный телефон. Лиза выхватила его и поднесла к глазам.

— Номерок помню, — сказала она, — хитрый номерок, но помню…

— Греку, — эхом повторил Жора, — Ну, бля, дела…

Он посмотрел на меня в упор и как-то совсем по-трезвому качнул головой в сторону кухни.

Там все стояло открыто, на тумбе — и бутылки, и закуска. Жора налил водки в первые попавшиеся емкости и протянул одну мне.

— На посошок, — негромко пробасил он. — Парочку. И двигать надо. Без меня справитесь.

— Жора, а можно с тобой? — решился я.

— Тебе надо быть здесь, братан, — сказал он, пряча глаза, — ты, как бы, тут живешь, ну, как член семьи, типа. Эх… торчу я здесь… это ж чистая свиноферма… ну, земля ему…

Он быстро выпил две порции, зажевал, одну целую поллитровку сунул в карман и сразу ушел, не сказав больше ни слова.

Примерно в таком же духе высказалась и Анна, зайдя на кухню минуту спустя.

— Голубчик, — прошептала она, — тяжелой он какой! Бугемот какой, прости, Господи. Все разъехались. А как жаль, как нехорошо-то… Ты только не оставляй нас. Тут такое было… Я в твою комнатку за иконкой ходила. Вот ты мне скажи: для чего ты дрова на полу сложил? Я думала, ты там, у себя. Нет, я видела, как ты убежал, но может, решила — проскочил, пока я к Таське ходила. А у тебя там шум был. Маринка в толчок ходила, вернулась вся не своя. Тася кричит все время сверху. Бедлам просто! Вот что смерть по ночам делает! Ты, конечно, тюлень еще тот, но хоть какой мужик в доме… А грязный какой, будто не в бане, а в луже мылся… Вроде, и не пьяный ишшо.

Анна наклонилась ко мне совсем близко — я сидел на стуле — и прошептала:

— Васек-то, покойник, чую — с нечистым якшался! Вот он тут теперь и крутится везде! У меня на эти дела — знаешь, нюх какой! Марья в уборную ходила — он ее за шею сзади — цап! Юбку задрал, она — кричать, а он ее в Васькину комнату затащить хотел! Боже, спаси и сохрани!

Анна перекрестилась размашисто.

— Я видела его! Черный весь, в дверь выскочил. Но он здесь…

Меня передернуло. Глупая баба… Конечно, это был какой-то свихнувшийся клиент. Тут много таких, ненормальных. Они и раньше, случалось, рыскали в сенях, когда дверь забывали поставить на засов.

— А Лизавета в окно его углядела… Чуть в обморок не грохнулась — а говорила — сам черт брат… Господи, да какой же ты грязный. Как из могилы выкопался…

Я шарахнул кулаком по тумбе, уронив недопитую бутылку «шипучки».

— Хватит!

Выкопаться, закопаться… подкопы, кладбища, могилы… Мне нестерпимо захотелось проснуться! Проснуться дома, в чистой постели с Леной, теплой, родной… под тихий утренний лепет сына… Но я, увы, не спал. Нужно было идти в туалет — а было все-таки страшно, очень страшно. Я взял оставшуюся бутылку, встал, скрутил пробку и влил в себя добрую треть. Сгреб рукой с тарелки остатки чьего-то салата, запихал в рот — так же рукой, пальцами, как индус. Выдвинув ящик тумбы, нащупал тесак побольше и воинственно махнул им в воздухе.

Анна отпрянула.

— Что ты?

Я вышел из кухни, толкнул ногой дверь, протопал через сени на улицу. Лиза сунулась было ко мне, когда я проходил комнату, но, увидев нож, осеклась и попятилась. По-моему, дело было не столько в ноже, сколько в моем состоянии. Помню, корчил злодейскую рожу — как бы для отпугивания злых духов и прочих мазуриков, но и не в роже была суть — мою голову стремительно наполняло холодное, тяжелое безумие.

Я помочился прямо со ступенек крыльца, держа тесак под мышкой, затем закурил и подумал о Насте. Это была последняя здравая мысль: как она там, у себя, что с ней? Однако желание подняться к своей воспитаннице и успокоить ее исчезло, едва я понял, что расстаться со своим грозным оружием этой ночью я не смогу ни на минуту, а пугать девочку мне не хотелось. Я отправился вокруг дома. Во мне вновь просыпался разведчик, суперагент, следопыт. Но теперь моей шпионской ипостаси не давал развернуться выпитый минуту назад алкоголь. Думаю, мне удалось заглотить стакана полтора… а еще перед тем — около стакана — вместе с Жорой. А еще раньше…

Было совсем темно, свет из окон просачивался только с одной стороны — там, где была гостиная и кухня. Под окном я увидел следы на мокрой земле. Не козлиные копыта, нормальные такие говнодавы 45-го размера.

Я прислушался. В саду царила мертвая тишина, только из дома доносились слабые, неясные звуки, и мерно капала дождевая вода с крыши в переполненную бочку. Перекладывая нож из одной руки в другую, я вымыл лицо и волосы, шею. Мне казалось — я чутко вслушиваюсь в окружающий меня мрак — но в ушах океанским прибоем шумела водка.

— Эй! — услышал я, наконец, чей-то тихий голос сверху. Из окна башенки свесилась Настенькина голова.

— Привет. — сказал я. — Ты в порядке?

Настя долго молчала, разглядывая меня с высоты, лица ее не было видно, потом она неуверенно помахала мне.

— Настя, у тебя есть фонарик? — спросил я.

— Есть.

— Можешь мне бросить? Вот сюда давай. Только в бочку не попади.

Настина голова скрылась, потом появилась опять.

— Ловите, — так же негромко сказала она.

Фонарик упал мне под ноги. Я поднял его, сдвинул кнопочку. Работает. Пятно света скользнуло по кустам, стене дома, взлетело вверх, к Насте. Девочка зажмурилась, выставила ладонь.

— Спускайся, — позвал я, — погуляем.

Настя покачала головой.

— Боишься? — спросил я.

Настя молчала.

— Почему ты кричала?

— Кто-то был за дверью, — совсем тихо сообщила она. — Я задвижку держала. Я кричала, потому что было не удержать.

— Подожди… да ведь с лестницы только ручка. И скважина для ключа. Да? Ты ничего не путаешь?

Я постоял немного в задумчивости, переваривая услышанное.

— А Фредди Крюгер, — сказала Настя. — Он реально существует?

— Перестань. Взрослая девушка, какой еще Крюгер! Псих какой-то шастает, пугает всех. Вот, видишь следы?

Я посветил на землю и вздрогнул! Следы больших ботинок все еще отчетливо выделялись на мягкой почве, но рядом я увидел другие — отпечатки босых ног!

Настя коротко взвизгнула и захлопнула окошко. Я прижался спиной к стене дома и выключил фонарь. Я испытывал очень странные, очень тяжелые чувства. С одной стороны, я понимал, что не здоров, и у меня, вероятно, с той самой ночи имеют место быть различные отклонения восприятия, попросту говоря, галлюцинации. Однако все вещи подобного рода я всегда хорошо запоминал и классифицировал впоследствии. Анализируя свои видения, я безошибочно отделял горячечный бред от фоновых конструкций спящего ума, которые я, согласно своему и чужому мнению, называл объективной реальностью.

И поэтому, с другой стороны, не видя никаких типичных проявлений делирия — если не брать в расчет того, голого, я начинал подозревать, что мой отравленный мозг возводит болезненные фантасмагории где-то в иной плоскости, быть может, за областью моих основных чувств, на территории, находящейся за границей проявленного мира, в нижних слоях бытия… но совсем рядом — перед самым моим носом… Возможно, я и не думал бы именно так — если б не «Роза Мира», книжка, промелькнувшая днем перед моими глазами. Да, отравление было глубоким. И если ранее «белка» обычно являлась мне в околокосмическом ореоле, теперешние мои ощущения носили явный инфернальный характер.

Я всегда верил в то, что некие невидимые зловредные «сущности» оттуда могут проникать в наш мир и легко находить себе жертву среди донельзя обесточенных разнообразными пороками и всевозможными химическими веществами людей. Я читал о том, что некоторые из нас — медиумы или сумасшедшие, замечают их, практически, повсеместно. Одна моя «видящая» знакомая рассказывала, как однажды сунулась в местную рюмочную и разглядела каких-то жутких и не таких уж бесплотных тварей, сидящих на плечах у мирно выпивающих мужчин. Мне так хотелось быть уверенным в том, что я не был «подселен», как те пьяницы из ее истории! Но если это и так — Господи, пусть я никогда не узнаю этого, не увижу, не почувствую! И то — какая мне разница, чьей пищей я выступаю? Чем эти гипотетические призраки хуже глистов или раковых клеток? В конце концов, нас всех… как мы пели студентами — habebit humus.

Я вновь ловлю себя на том, что вкладываю в свою «тогдашнюю» голову чувства и мысли, переживаемые мною сейчас, во время написания повести. Все, что я осознавал в те минуты, в ту кошмарную августовскую ночь — только то, что у меня мощно «сползает крышняк», и не у меня одного, и что со мной происходит нечто действительно фатальное, и мне, повторюсь — было неописуемо страшно, несмотря на выпитое, невзирая на нож в моей руке, на беспокойное желание защитить ребенка, как оказалось, уже ставшего для меня кем-то больше, чем просто ученицей или клиенткой. Мой слабый, захлебывающийся рассудок отчаянно цеплялся за ложную твердь привычного мира. Я всегда стремился все рационально объяснить и аккуратно разложить по полочкам. Но если с пришельцами, нападающими на Землю из водопровода или сатанинскими гимнами, распеваемыми пьяными художниками, разобраться не представляло труда — и большая часть меня при этом оставалась трезвой, наблюдающей, скептической, то многое, происходящее в ту ночь — и на протяжении нескольких предыдущих, было слишком неуловимо, чересчур иррационально для того, чтобы мой разум мог подобрать этому подходящее объяснение.

Я бы наверняка бежал прочь из проклятого дома, куда попало, не оглядываясь, если бы не поздний час, дождь и непроглядный мрак. Хорошо бы вызвать такси — Маринина тысчонка еще была жива, забрать Настю и умчаться в город, к ярким витринам, к толпам гуляющих полуночников…. Но кто ж нас отпустит? Да и телефона никто не даст.

Единственную реальную поддержку мне, как ни удивительно, давал тесак. Я никогда доселе не пользовался ножами, как оружием, не фехтовал, не прорубал мерзлые туши или непроходимые джунгли и посему не чувствовал должной уверенности, сжимая его в своей руке. Но я знал, что пущу его в ход без колебаний, как только столкнусь с тем, что может представлять угрозу. Для меня и девочки.

Тьма передо мной беззвучно шевелилась: там были кучи, сплетения то ли людей, то ли змей. Я опять включил фонарик. Сбоку послышался шорох, из-за угла дома вышла закутанная в плед фигура, в первый момент я принял ее за Настю — она часто ходила в этой старой клетчатой тряпке, потом понял, что вижу Марину.

— Ты шо тут? — она наткнулась взглядом на мой мачете и благоразумно остановилась на расстоянии трех метров. — Видел кого? Час назад кто-то в дом забрался, на меня напал, к Таське поднимался. Я хочу дверь запереть, ты идешь или как?

«Надо еще выпить», — подумал я.

— Да, иду.

Марина все же сделала два шага в мою сторону, и я вдруг увидел, что за ее спиной прячутся еще двое. Они решили держаться вместе, догадался я.

— Давай вертай в хату, припадошный, — почти миролюбиво вступила в переговоры Лиза.

Она обогнула товарок и встала в полутора метрах от меня.

— Ближе не подходи! — вырвалось у меня.

— Ты придурок? — сощурилась зечка. — Припух, бесогон?

— Стой! — повторил я. — Не подходи. А чего вы гуськом?

— А надо — цепью? Ты слушай сюда, мешуга. Васек дел наворотил, людей продинамил. Отсюда и шухер. Ромалы злые…. Сходи-ка к его тазу, коли джагу взял… Машка?

Марина опасливо подошла поближе и протянула мне что-то. Это оказались ключи.

— Посмотри там хорошо, — сказала она. — Вот этот, который поменьше — от дверей и багажника. Большой — заводить. Но ты не заведешь, не найдешь секретку. Так шо времени не теряй, ищи сумку коричневую и волоки в дом. Тока не потеряйся.

— Сонку тебе перережем, понял? — грозно прибавила Лиза.

Я вытащил из кармана сигареты, тесак опять прижал локтем.

Мне стало ясно, что меня решили отдать на заклание. Ну, или так: принесу им сумку, будет им чем улаживать «терки» со злыми цыганами, а придушат меня в ночи, и все отнимут — тоже хорошо — все заберут, руки обагрят, удовлетворятся, отстанут. А меня — в одну яму с Васьком, и поминай как звали. Но был еще вариант — никто меня не тронет, и если в сумке — деньги — бежать! Хрен кто догонит и найдет — в город они не сунутся, и фамилию свою я им не сообщал. А может, и секретку обнаружу — не бином ньютона. Куда еще ее мертвый слонопотам мог вывести — со своими физическими возможностями?

— Ну, а мне долю? — наконец, заговорил я.

— Ох ты, шкура! — задохнулась Лизка, — Синяк парашный, давно сам с кочерги? Пригрелся в чужой бухте, крысятник? На цветняк губу навел? Шабер в прикупе — так, сука, можно баллон катить?

— Значит, так, — сказал я, — ты — заткнись, хабалка. Достала ты меня крупно. Где моя десятка за уроки? Десятка за уроки, десятка за сумку, за риск, или я просто беру все, что в тачке и сваливаю, ясно?

Мы стояли в кромешной темноте, возможно, окруженные опасными врагами, с трупом в доме, с перепуганным ребенком на чердаке, с еще не запертой дверью и — продолжали спорить и торговаться. Делить содержимое какой-то мифической сумки. Чертова зечка заявляла права целиком на все неведомое сокровище — это, по ее мнению, был ее кровный бизнес, ее и Васька, и она никому ничего не была должна. Меня она пугала каким-то Греком, который с ее слов вот-вот должен был появиться со своими дружками. Марина Лизе возражала — торговля велась на ее территории, и вообще покойник был ее компаньоном и сожителем. Мне она обещала честно заработанное — все десять тысяч за обучение, но только после рейда к машине. Добрячка Анна высказалась в том духе, что мы все — одна большая семья, и распределять все следует честно и поровну — и мне нужно дать денег хотя бы за то, что я не бросил беззащитных женщин в трудный час, но даже, напротив, согласился забрать груз из багажника, а потом и помочь вывезти тело. Понятное дело, со мной немедленно полагалось рассчитаться за уроки, а остальное — по обстоятельствам. Хотя — она тоже не имела ни малейшего понятия о том, что было в той таинственной сумке Васька.

А я настаивал на двадцати тысячах сразу — приз, и к дьяволу «черные ящики»! Мне нравилась эта сумма. С двадцаткой в кармане можно с комфортом добраться до города, вскрыть замки от квартиры и аккуратно съехать с орбиты. Или просто зверски набухаться в каком-нибудь приличном баре с футболом на большом экране — в терпеливом ожидании Семенова Лехи и его пятизвездной клиники… В коварных убийц, сидящих в засаде у забора я не слишком верил. Злодей, пробравшийся в дом, должно быть, давно убрался восвояси — возможно, его спугнули мы с Жорой, когда ввалились полчаса назад. И если бы кто-то хотел на нас напасть — давно бы это сделал под покровом ночи, и мой нож его бы не остановил. А уж взломать ржавое корыто, на котором ездил жирный скупердяй — можно было бы любой железякой, если не палкой.

Однако мои дамы, по-прежнему тесно жавшиеся друг к дружке, продолжали уговаривать меня сходить к машине и принести сумку. Было странно наблюдать, как они жадничали и мандражировали одновременно.

Вся касса оказалась у Марины под пледом в барсетке, подвязанной на талии. С видимым сожалением она выдала мне пятнадцать тысяч мелкими купюрами, еще пять пообещала присовокупить после того, как я сделаю работу.

— Полстакана, — сказал я, — сначала — полстакана.

Мы толпой вернулись в дом. Мертвая туша Васька Мордвинова все так же неподвижно громоздилась на полу, занимая чуть не полкомнаты. Мне почему-то подумалось, что статичность обстановки как-то не очень вписывается в безумную атмосферу ночи — по правилам жанра, он должен был исчезнуть или хотя бы отползти куда-нибудь. Еще смешнее было бы обнаружить его живым, очнувшимся от летаргии, с жареной курицей и любимым стаканом в руках… А какой сказочный упырь вышел бы из этого Гаргантюа!

Мне дали выпить водки, я включил фонарь и смело шагнул на дорожку, ведущую к задней калитке. Возможно, меня окрыляло то, что я был единственным мужчиной, защитником, опорой и последней надеждой трех растерянных дам. Но скорее всего, это гулял по крови алкоголь, да еще не понятно, что творилось с головой…

Дверцу «ВАЗа» я смог открыть не сразу, с замком пришлось повозиться — ключ заедал и не поворачивался. В салоне стоял неприятный запах, и никаких вещей, кроме тряпок, мусора и гаечных ключей не наблюдалось. Зато в багажнике я нашел целую коробку поллитровок, двенадцать штук. Четыре бутылки я немедленно вытащил, пронес к углу участка и спрятал в колючих зарослях шиповника. Потом взял еще две и сунул под мостик. Сумка обнаружилась, когда я догадался заглянуть в нижний отсек багажника.

Сумка имела два отделения. В одном помещалось штук десять увесистых кульков из плотной бумаги, я раскрыл один наугад: куски тусклого металла, кольца, зубные коронки… В соседнем кармане портфеля лежали четыре толстые пачки денег, перетянутые резинками. Подумав немного, я освободил от резинок одну пачку и отделил две пятитысячные. Из другой вынул несколько тысячных. Купюры сначала сунул в карман джинсов, но затем переложил в пустой целлофановый пакет — таких было полно на заднем сиденье, и подпихнул под мостик с другой стороны.

Машину запирать не стал, просто захлопнул все двери. Я больше не боялся и не волновался — доза была, что называется, в самое яблочко — когда море по колено, и это колено еще держит и не подламывается.

Поэтому, когда на тропинке в саду я наткнулся на чей-то силуэт — явно мужской, я только сильнее сжал рукоятку ножа и направил луч фонаря повыше, чтобы разглядеть лицо.

Что со мной произошло в следующий момент — описать довольно трудно. Я никогда доселе не верил в то, что можно в один миг протрезветь от ужаса. Я всегда думал, что это фигура речи такая… Я застыл на месте, словно скованный запредельно низкой температурой — как будто провалился в бочку с жидким азотом! Мир вокруг меня закрылся, осталось только одно лицо напротив — бледное, узкое, с широко расставленными темными глазами, хищным горбатым носом и тонкогубым ртом. Губы медленно расползались в знакомой усмешке. Свет, по-видимому, вовсе не беспокоил моего мучителя — ни свет, ни тьма, из которой он вышел… и теперь он не был гол, он был одет…

— Фонарь. — произнес Невидимка. — Фонарь убери.

Поскольку я не пошевелился, он сделал шаг вперед, коснулся моей руки — я заорал бы, наверное, если б смог, — и отвел ее в сторону.

Этот запах!.. Сладковатый и тревожный. Так пахнет дым из печей крематория…

— Иди за мной, — услышал я его голос. Он стоял совсем рядом, но я слышал его слова как будто издалека.

Теперь, после того, как он дотронулся до меня, я обнаружил, что вновь способен двигаться. И, едва он повернулся ко мне спиной, я решил бежать назад к калитке, бежать настолько быстро, насколько возможно…

Однако мое тело никуда не побежало. На подламывающихся ногах, холодея, я сделал шаг, другой… куда меня ведут?

На кладбище. Под землю.

Он пришел за мной.

Он — Смерть.

Возможно, он — проекция, он не реален, но там, куда он приведет меня, я останусь навсегда. Это будет страшное место. Со старухами. С безголовыми туловищами, копошащимися в ямах, как опарыши — в гнилом мясе. С запахом ладана и горелой плоти. Никаких путешествий на край Вселенной, никакого Большого Взрыва, никакого Бога. Могилы. Склепы. Холод. Кресты. Кладбище.

Мы подошли к дому, и здесь так же из ниоткуда, из мрака, из другого мира соткался еще один зловещий персонаж. Этот был похож на Халка, зеленого монстра из американских комиксов. Выражением на грубом, мясистом лице и вообще — габаритами.

— Слива тебя за рыжухой отрядила, — сказал мне Невидимка. — Ты — Профессор, что ли? Похож… Чисто нобелевский лауреат. Писатель… Кинжал отдай.

Я безропотно протянул ему нож рукояткой вперед. Нож взял Халк.

— Я — Грек. — представился Невидимка. — А это — Малыш. Слыхал, вы со служивым легавого завалили? Удивлен? У меня — свой интернет, я все знаю. Ну, ты давай, кофр-то неси, людей обрадуй. Потеряли тебя уже…

Споткнувшись на ступеньках, я поднялся на крыльцо первым и прошел в сени. Панический ужас понемногу отпускал меня, но я знал абсолютно точно: этот Грек — для кого-то и Грек, но на самом деле он — Невидимка, Гриффин, тот самый голый, что выкопался из земли и хотел забрать девочку. Не получилось у него тогда, теперь он зашел по-другому… Быть может, и был тут настоящий Грек, и голый в него вселился! Легко подселиться к тому, кто продал душу…

Марина и товарки стояли над телом Васька ровно, как часовые у мавзолея. Лиза молча забрала у меня сумку, раскрыла, пошуровала в ней рукой, застегнула и повесила себе на плечо. Я отдал Марине ключи.

— Каков кабан, — восхитился Грек. — Не кабан — игуанодон! Размеры, как говорится, превзошли все ожидания. Правильно я выразился? А, профессор?

При свете лампы я разглядел его получше: лысоват, нос тонкий, с горбинкой, над губой — там, где я видел тогда царапину — две темные родинки. Глаза с очень большими зрачками — белков почти не заметно. Лицо в целом, особенно в профиль, пугало резкими, хищными чертами. Да, это был он, голый, в этом не было никакого сомнения. А одет он был — с иголочки: черный костюм, как на похоронах, галстук цвета крови.

— В кармашках нет ничего? — продолжал Грек. — Цепочки, гайки, крестики? Ксивы? Сказать ничего не желаете? Какие-нибудь хорошие слова о покойном? Какой замечательной жабой он шустро прыгал по земле? Каким верным другом он был? Как в детстве собирал марки…

Марина прокашлялась.

— Да уж забирайте, шо тут говорить, — пробормотала она, глядя в сторону, — мы тут помоем, стол поставим, помянем.

— Ну и ладно, — осклабился Грек — зубы у него были мелкие, белые. — Давай, Малыш.

Халк шагнул на середину комнаты, нагнулся. Я ожидал, что он взвалит труп на плечо или что-то в этом роде, однако здоровяк просто ухватил Васька за ноги и, хоть и с заметным усилием, но довольно быстро поволок через порог из комнаты. Рубашка на покойнике задралась, огромный живот свесился набок и словно вытек на пол, и в дверях тело сразу застряло. Небольшая пауза — Малыш перехватывал руки, мощный рывок — и многострадальный толстяк исчез в коридоре. Только жалобно треснул косяк, и с потолка посыпалась сероватая пыль.

Грек вышел следом. Тотчас, словно очнувшись, женщины пришли в движение: Анна схватилась за швабру, Марина и Лиза нырнули на кухню. Я бочком вылез в сени и поднялся к Насте. На наш условный стук она сразу подошла к двери:

— Кто?

— Открой, Маша, я — Дубровский.

Интересно, как у меня получалось юморить, невзирая на сильнейший стресс и фрустрацию.

Настя сидела на своем диванчике, завернувшись в цветастую ткань. По-видимому — это было у них семейное, кутаться во что-нибудь, даже в жару. Телевизор негромко бубнил, показывали какой-то старый советский фильм.

— Ты не голодная? — поинтересовался я, присаживаясь рядом.

Настя помотала головой.

Я приобнял ее за плечи.

— Неприятная ночь. Но она скоро закончится. Смотри — уже четвертый час.

— Кто там еще приехал? — тихо спросила девочка.

— Дядю Васю увозят. Служба такая специальная…

Настя переключила канал на какую-то певицу. Изображение плыло и покрывалось сеткой.

— Настенька… я попрощаться хочу. Утром уезжаю.

Настя помолчала, теребя кисточки, потом вздохнула:

— Жалко.

Мы еще посидели минуту в молчании.

— А ты хотела бы уехать? — решился, наконец, выговорить я.

— Вы поедете к жене? — спросила она вместо ответа. — И к мальчику своему?

— Да. Но, может быть, не сразу. Надо привести себя в порядок. Я недавно болел, не долечился. А здорово было бы тебя с собой забрать. Я бы тебя с Потапушкой познакомил.

Настя опять вздохнула и положила голову мне на плечо.

«Господи, что я говорю! — внезапно подумал я, — Зачем? А ну, если она согласится убежать со мной — что я делать с ней буду? Что за дикий бред! Она кино насмотрелась — что в голову взбредет — возьмет и поедет. Марина тотчас найдет и убьет. Грека наймет… у него — интернет. И Халк. Да и вообще — куда ее потом? Это ж вообще — уголовная статья!»

— Ладно, — сказал я, поднимаясь. — не переживай. Я к тебе приезжать буду.

— Правда? — она впервые посмотрела мне в глаза и улыбнулась.

— Клянусь!

— Поклянитесь… поклянитесь жизнью!

— Клянусь жизнью!

Я чувствовал себя последним негодяем. Поспешно чмокнув ее в макушку, я встал и толкнул дверь.

— Запрись хорошенько. Если спать не будешь — могу еды принести, чаю.

— У меня сушки тут. И кока-кола. Спасибо…

Я поскорее вышел. На душе было паршиво.

До сих пор мне не совсем ясно — почему я решил дожидаться утра в доме, а не ушел, пользуясь подвернувшейся заминкой. Ведь можно было скоротать время на станции в ожидании первой электрички. А лучше — пройтись до следующей станции вдоль полотна. Вот это было бы самым умным решением. Как же я мог так ступить?! Денег было достаточно, даже пару пузырей водки я мог с собой прихватить — кстати, зачем я прятал шесть?

Вероятно, я действительно очень слабо соображал. Я спустился вниз, сунулся в комнату, и меня сразу напрягли ворочать стол. Была надежда, что Гриффин и Халк уже погрузили мертвеца, получили расчет, и я больше никогда не увижу эту кошмарную компанию… Но я сильно ошибался.

Они вернулись, теперь их было уже трое. Третий субъект напомнил мне Шамиля — в первый момент я и подумал, что это Шамиль и почему-то не удивился этому. Но у нового «чистильщика» было совсем русское лицо, белесые глаза, нос картошкой. Похожей казалась фигура, походка и напряженная складка над переносицей. И еще прикушенные губы… Одет он был в простой спортивный костюм с государственной символикой. Я не ошибся, когда чуть позже предположил, что это был шофер банды. То есть, водитель. Выглядел он, во всяком случае, совсем не угрожающе, так, будто «шестерка» на подхвате. Грек не представил его, и про себя я назвал его «спортсменом». Кстати, Малыш-Халк, как и сам главарь, щеголял в костюме, темно-синем в полоску.

Они сели к столу, но ни к выпивке, ни к закуске не притронулись, потребовали чайник крепкого чаю. Говорил только Грек.

— Фартануло тебе, Слива, — сказал он Лизе, — мы в двух минутах были, как раз мозговали, где до рассвета перекантоваться. И катафалк у нас аккурат под размер твоего дохлого мамонта. Клевая тут компания. Хорошо и нам — чем под землей сидеть. А в хате кто еще есть?

— Дочка моя только, ребенок, — быстро выговорила Марина.

Грек вновь показал свои рыбьи зубки.

— Про дочку я в курсах. Я обо всем в курсах. У меня интернет.

Я вздрогнул. Подземный интернет. Там, внизу, они знают все. Они и появились так быстро, потому что… Можно проверить, можно…

— Может, все-таки покушаете? — робко вставила Анна. — сегодня готовили, все свежее, вот и баранина с углей еще осталась…

— Оленька Клименко, — произнес я совсем негромко, себе под нос, но так, чтобы услышал Гриффин.

Грек повернулся ко мне всем корпусом.

— Кайфуешь, профессор? Житуха-то налаживается. Время нычки собирать. Ты латынь зубрил? Слепи нам что-нибудь из классики.

На меня уставились шесть пар глаз, и я заерзал. На память пришли избитые штампы вроде homo homini lupus est, vita nostra brevis…, memento mori… что-то там еще было о смерти…

— Mortem… effugere nemo potest, — хрипло, с запинкой продекламировал я.

— Это шо? — испуганно спросила Марина.

Малыш посмотрел на меня подозрительно. Грек осклабился:

— Молодец! Это же самое то, что я думал! Ах, профессор! Просто черт! Люблю я это дело. Вечный язык.

«Отче наш, иже еси на Небесех, да святится Имя Твое…» — лихорадочно повторял я про себя молитву — однажды такое уже помогло, когда ко мне лезли в окно на третий день абстиненции.

— Когда выезжаем? — неожиданно спросил «спортсмен».

Грек отвернулся от меня и взял чашку с чаем.

— Не торопимся, едем в потоке. Втягиваемся в «колбасу». Жмура хорошо запаковал?

Я продолжал твердить «Отче наш», попутно наполнил себе рюмку и с изумлением обнаружил, что мне совершенно не хочется ее пить. То есть — я не смог пересилить внезапный прилив отвращения к водке. Такое случалось и раньше, но только на фоне жестокой «голодухи» и при полном истощении сил. Я налил себе чаю и, словно предчувствуя, что эта безумная пытка закончится еще очень нескоро, заставил себя съесть пару кусков мяса, чтобы подкрепиться и поддержать свое слабеющее тело.

В последующие два или три часа почти ничего не изменилось, только с рассветом ушла к себе Анна. Я сам покидал комнату раза четыре — в туалет или на крыльцо курить, однако первая же моя попытка тихонько улизнуть за пределы участка потерпела мгновенное фиаско. Едва я оказался на дорожке, ведущей к задней калитке, к моим тайникам, к моей свободе, меня окликнул Малыш — он приоткрыл дверь и негромко, но повелительно свистнул мне, точно собаке. Если он караулил меня в сенях — как же пугающе бесшумно он, при своей комплекции рестлера-чемпиона, передвигался по рассохшимся доскам старого дома!

Гриффин распорядился уложить «спортсмена» в комнате покойного — чтобы тот подремал перед дорогой. Ни пить, ни есть уже не хотелось никому. Марина клевала носом и прикладывалась спать, опустив голову на стол, на скрещенные руки. Лиза сидела ровно, крепилась, старательно таращила свои маленькие подзаплывшие глазки. Меня же Гриффин заставил рассказывать о себе — чтобы скоротать время. Я принялся сходу придумывать вымышленную историю, далекую от моей реальной биографии, и такую, чтобы намекнуть ему: я тоже не лыком шит и кое-кто — сами домыслите, кто, меня денно и нощно курирует, даже в этой пробитой дыре. Заодно я проверял, догадается ли мой мучитель о том, что я хитрю и пытаюсь дурить его.

Грек слушал меня со странной усмешкой. Из-за этой зловещей гримасы я сбивался и путался в своих ляпах — в мою вольную импровизацию всюду норовили влезть живые люди, конкретные места и реальные события.

«Большой брат», всемогущий благодетель у меня действительно существовал на каком-то отрезке жизни. Некий партийный босс, дальний родственник по материнской линии. В студенческие годы он «отмазал» меня от гебешников, зацепивших меня с перепечаткой «Архипелага», чуть позже — вытащил из-под статьи, когда меня взяли с «травой» на чужой квартире с девчонками-малолетками. Но я потерял с ним связь, как только уехал в Москву, а затем похоронил мать…

По новой легенде я родился в семье известного скульптора Паташевского, с отличием закончил Ленинградское отделение матлингвистики и долгие годы горбатился на правительство — в столичном управлении, с частыми выездами в Казахстан и Плесецк.

В Курортном районе я оказался с частным визитом и — вот беда: забухал! Могу себе только представить, на каких «ушах» стоит сейчас «особый» отдел и каких «люлей» получают те, кто должен был меня опекать. Моя затянувшаяся одиссея — это вроде отпуска по уходу за синим космонавтиком, это — логичный ответ, такой вот прыжок в сторону, акт протеста против навязчивой заботы начальства о моем драгоценном здоровье: у них-то чуть что — моментально «торпеду» в «трубу»! Или — электроды на башку… Сегодня, по договоренности с хозяйкой, я покидаю милый сердцу приют и завершаю свое прощальное (я ведь больше не пью!) путешествие в бездонную глубину космоса. Нисколько не сомневаюсь в том, что меня ждут большие неприятности — впрочем, самой страшной карой будет ссылка в ребцентр Отца Мартина в Фриско — если мне, наконец, дадут разрешение на выезд — с тем уровнем секретности, с которым мне приходилось работать. Кстати, умение держать язык за зубами — это ex officio, профессиональное качество, привычка. Так что, ребята, я ничего не видел, ничего не слышал. Если кого и закопали — это дело не мое, и я уже все забыл и ничего не помню. Слово последнего на Земле джентльмена.

Не знаю почему, но мое последнее выражение внезапно развеселило Грека, и он выдал короткий, жутковатый смешок, вновь показав мне свои странные щучьи зубки.

— Слово джентльмена — это чистый сеанс, — отсмеявшись и все еще продолжая скалиться, сказал он. — Ну, мы ж не беспредельщики, да, Малыш? Обидеть такого редкого артиста — рука же не поднимется! Что ты с ним теперь делать будешь, с таким джен-тельменом? И ведь правильный фраер, не баклан. Баул с лавэ не выкрутил, по честняку приволок. Может, возьмем его в долю? Ты шмалять-то умеешь, сэр? Ладно. Поёшь ты, как Кобзон — сразу видно — писатель. Давай дружить. Мы тебя в город отвезем, как ты и хотел.

Как я ни отказывался, Грек не желал слышать мои возражения. После третьей попытки уговорить его отпустить меня домой одного, я понял, что Невидимка уже принял окончательное решение и, по всему, имеет на меня какие-то планы.

Я вновь попробовал влить в себя водку — на этот раз мне удалось проглотить глоток — хотя меня едва не вытошнило после этого. Спустя некоторое время я выпил еще, еще…

Потом — на часах было около семи утра, Грек и Малыш резко поднялись, помогли мне встать — ноги совсем не держали меня, по пути вытащили из комнаты водилу-спортсмена, и мы вчетвером направились вон из дома. Я даже не успел проститься с Мариной. А когда мы шли через сад, я услышал позади негромкий детский плач. В растворенном окне наверху стояла, кутаясь в клетчатый плед, моя славная ученица Настенька и прощально махала мне рукой.

23

Несмотря весь страх и беспокойство, которое я испытывал, угодив в лапы Невидимки, я умудрился задремать на заднем сиденье машины рядом с Малышом. Машина была большой, просторной — «Додж» внедорожник, с кузовом, затянутым плотным кожухом. Там, под этим кожухом, лежал труп Васька Мордвинова, и зачем мы везли его в город — мне было совершенно невдомек.

Разбудили меня шум и гудки. Мы ехали по «Скандинавии», пристроившись за черным минивэном, и слева на обгон летело что-то удивительное: длиннющий ярко-желтый лимузин-кабриолет (!), битком набитый настоящими клоунами! Прыгали на ветру нелепые космы париков и разноцветные шарики, привязанные сзади. Циркачи размахивали руками, разевали размалеванные рты и вопили что-то похожее на фанатские «речевки», а шофер давил на клаксон!

Я прилип было к окну, но в следующий момент отпрянул в ужасе!

Навстречу кабриолету по своей полосе мчалась огромная фура! До столкновения с циркачами оставалась секунда — я вскрикнул и зажмурился.

Но удара я не услышал. Грузовик пронесся мимо, а клоуны — исчезли. Я не увидел их сзади. Быть может, они успели уйти на обочину? Но нет, это было нереально, в особенности для такой «гусеницы».

— Батон крошит? — обернулся ко мне Грек с переднего сиденья. — Захочешь харч метнуть — Ян остановит.

Колотилось сердце. Я уже понял, что желтая фантастическая машина с клоунами взлетела вертикально вверх. Это был небесный спецназ, посланный мне в помощь. Ведь я попал в беду, в плен к Невидимке, подземному князю тьмы. Отец небесный не оставит меня никогда! Я крутил головой и пытался заглянуть в небо.

Интересно, что в небе висело много воздухоплавательных шаров — красно-синих, желто-голубых. От шара к шару сновали парапланы и еще какие-то легкие вертолетики. Потом под ними с низким рокочущим гулом пролетел, снижаясь, крупный аэробус. За аэробусом со знакомым логотипом Swissair тянулся густой черный шлейф дыма. Воздушное судно терпело катастрофу. Мое сердце опять заколотилось, да так, что было, как говорится, готово выскочить из груди. Снаружи творилось что-то непонятное. Мои верные помощники-клоуны превратились в черных бородатых байкеров. Они по одному огибали наш джип и минивэн и мощно, с ревом уходили вперед — вместо того, чтобы прижать «Додж» и вызволить меня из него!

Их было много, на дорогих навороченных мотоциклах, с ящиками, сабвуферами и голоногими девицами в стильных шлемах с хвостами и гребнями. Я принялся пересчитывать свое лихое войско, сбился, начал считать заново и — кажется, вновь погрузился в сон…

«Додж» припарковался на малолюдной улочке рядом с обшарпанным домом, рядом со входом в парикмахерскую. Мы довольно долго сидели в машине молча, потом у водителя –«спортсмена» — кажется, Грек назвал его Яном? — пиликнула смс-ка, и с этой минуты события стали разворачиваться быстро и динамично, как в боевике. Мы покинули джип и в ближайшем дворе пересели в серебристый седан — «Форд Фокус». Ян просто вытащил из кармана ключи и сел за руль, мы заняли свои привычные места: Грек спереди, мы с Малышом — сзади.

Выехали мы сначала на Большую Монетную, далее — на Каменноостровский по Троицкому мосту в центр.

Моя голова моталась, будто налитая свинцом, у меня стреляло в затылке и было очень сухо во рту. Мыслей почти не было, глаза слипались, наваливалась слабость, но я — вопреки своему оцепенению и тяжелой пришибленности упорно продолжал верить, что мое спасение близко, что клоуны и байкеры — а это, как я уже догадался, были смежные подразделения агентов, смыкают кольцо и вот-вот должны появиться и обезвредить моих похитителей!

Грек что-то говорил, и до меня не сразу дошло, что он обращается ко мне.

— У тебя будет десять секунд, — услышал я, — от дома до машины пойдут два терпилы с чемоданом. У них колеса за углом, там еще один или двое будут. Трясти надо посередине. Как выйдут — сразу хиляешь к ним. У тебя волына будет реальная с шепталом, сейчас выдам. Предъявишь волыну, чемодан заберешь и — к нам. Будут бублики на ручке — Малыш завалит и цаплю отпилит. Будут дергаться, на понт брать, свои волыны доставать — Малыш завалит обоих сразу. Все понял? Хорошо б еще одному колено продырявить, сработаешь — получишь премию. Все усек?

Едва я понял, что эти малопонятные, почти совсем «киношные» инструкции были адресованы мне — не Яну, например, а именно мне, мое приключение резко перестало казаться мне просто очередным опасным недоразумением и я, кажется, по-настоящему испугался.

— Что твои партнеры про бомбу говорят? — спросил Грек.

— Маяк будет, бомбы нет, — ответил Ян.

— Секретка? Шифра?

— Шифр будет. Надо ломать, маяк в корпусе.

— Послушайте, — я решился подать голос, как только меня стало отпускать после первого шока, — Вы, наверное, шутите. Я в жизни в руках оружия не держал, я даже в армии не служил. Какой из меня, черт возьми, налетчик? И зачем это мне? Остановите машину, я уже дома…

Грек повернулся ко мне почти всем телом.

— Времени нет, — сказал он, — Усохни пока и слушай. Будешь молоть зря — Малыш тебе хребет переломит. Малыш перешмалял бы всех без лишних слов, и тех, что в тачке — тоже. Но человек один просил сработать без мокрухи. Такой пошел уговор — тут и ты подвернулся. Тебя не знает никто. Ты же — как там — секретный лингвист? И язык подвешен. Малыш на горизонте нарисуется — в него изо всех окон палить начнут, усек? А ты — профессор, в жизни волыны не трогал, у тебя это на лбу написано. А сейчас и вовсе на калика похож. Короче, ты понял — нам троим светиться нельзя. Ты — вообще не из нашего круга, мелькнул, бабло забрал, бороду сбрил — ищи меня свищи.

И он протянул мне пистолет — настоящий, блин, пистолет с глушителем!

— На, держи. Я протер, все чисто. Что ты хочешь спросить — если они шмалять надумают? Тогда — ничего не попишешь, Малыш всех положит. И тебя под горячую руку. Так что в твоих интересах, профессор, их уговорить быстро и убедительно. Волыну положишь в авоську, оттуда и достанешь задумчиво. У тебя получится. Дрожать будешь — тоже хорошо, ты ж с кочерги, это с километр видно. Сечешь — ничего делать не надо, советуй им только не рыпаться, все на мушке будут. Ну? Минута работы — и куча хрустов на всю долгую жизнь. Улетишь к своему папе Мартину в Америку, купишь лошадь, шляпу ковбойскую. Будет, что вспомнить, за что себя уважать.

Потом были технические подробности: откуда и как идти, где встать, чтобы самому не попасть под пулю, если случится «хоровод» (перестрелка), что говорить, как отходить. И как стрелять, если придется. Так, на самый всякий случай.

Не было никакой паузы. Грек закончил наставления в тот же момент, как мы остановились на финише, на углу Гражданской и Столярного. Места для парковки не нашлось, встали у арки, перед воротами. Практически сразу меня вытолкнули из машины с пистолетом в пакете поверх вороха бумаг.

«Господа, купите книжку», — повторял я рекомендованную Греком фразу. — «Господа, купите…» Все просто: надо было бежать. Вот только — куда? Улицы прямые, одиннадцатый час, машин немного, догонят сразу. Во дворы — большой риск, не знаю я здесь проходных дворов, хотя район почти родной, до дома пешком — минут двадцать. Если начнут стрелять — сразу падать на землю, ползти в сторону (катиться), отстреливаться… Боже, какой бред!.. Я пытался включить голову на полную, организовать мозговой штурм — раньше в подобных ситуациях… нет, не было никогда у меня таких ситуаций, но штурм… штурм должен помочь, ведь должен быть выход, ведь я — профессор, мой разум — вот мое оружие…

Я, как было велено, вяло ошивался у продуктового магазинчика, временами предлагая прохожим книжки. Книжек, конечно, у меня не было, был пистолет и немножко сил, чтобы стоять дальше и изображать похмельного интеллигента.

Когда прозвучал условный сигнал — Ян чихнул в окне машины, я повернулся к перекрестку с комом в горле, с предательски подламывающимися коленями и увидел двух мужчин, на средней скорости пересекавших улицу в нескольких метрах от меня. Они были в костюмах, и один, который повыше, рыжеватый, катил на колесиках большой металлический кейс с наклейками.

Глаза мои защипало от внезапно выступившего пота. Я шагнул наперерез.

— Господа. Ребята… купите книжку… — услышал я чей-то голос.

Так это же я… это голос мой…

Они скользнули по мне взглядом, тот, что пониже, с косичкой, задержался на мне чуть дольше, еще шаг… Я сунул руку в пакет, чтобы ухватить пистолет и вытянуть его наружу. Не знаю, насколько быстро у меня бы это получилось, мое движение насторожило курьеров, и они сразу полезли под полы пиджаков.

Я тотчас понял: если они увидят мою «пушку» с глушителем, они меня убьют быстрее, чем я смогу поудобнее перехватить рукоятку. И — черт, они продолжали двигаться, не останавливаясь! Еще несколько секунд — и они завернут за угол, за пределы сектора обстрела, к своим сообщникам.

Я цапнул первую попавшуюся бумажку в сумке и потряс ею в воздухе:

— У меня список! Только классика! Сенека! Аристотель! Наконец, Софокл!

Я забыл все слова.

Я забыл, что должен сделать, если не смогу остановить их. Я прыгнул вперед, схватил кейс за свободную ручку и дернул на себя.

— Купите книжку! — визгливо крикнул я. — Помогите профессору матлингвистики!

Тот самый, с косичкой, тотчас бросился на меня, и я зажмурился, сжался, отпрянул назад в ожидании удара.

Но удара не последовало.

Стальные пальцы охранника с косичкой разжали мою руку — правда, я отчаянно вывернулся и вцепился в кейс другой рукой. Мой пакет шлепнулся на асфальт.

— Отпусти чемодан, придурок, — негромко сказал охранник, — у тебя две секунды.

— Мы на мушке! — выпалил я. — Я — подставной! Я здесь ни при чем. Меня заставили… Мне только сказать велели…

— Отпусти! — повторил охранник.

Они оба заметно напряглись, вовсю завертели головами и продолжали потихоньку двигаться к углу дома.

— Нам туда нельзя! Слышите? Мы на прицеле!

— Где стрелок? — тихо спросил у меня рыжий. В правой руке у него был пистолет, прикрытый полой пиджака. Охранник уже держал оружие открыто, не таясь.

— Сзади, — задыхаясь, сказал я, — в «Форде» у решетки. Только не стреляйте в меня!

— Кто в «Форде», сколько их? — отрывисто спросил охранник. Глаза у них метались во все стороны.

— Грек, Хал… Малыш и Ян, трое.

— Ян? — в голосе рыжего звучало удивление. — Так вот кто у нас крыса…

— Что-то я не вижу никакого «Форда», — сообщил охранник с косичкой.

— Двигаем к нашим. Этого забираем. Только в темпе! — распорядился рыжий.

Я обернулся. Действительно, серебристый «Форд» исчез. Противоречивые чувства охватили меня, и первая мысль была — неужели я свободен? Что-то спугнуло банду Грека, и они уехали! Этих же двоих я уже не боялся — коли они не грохнули меня сразу, не тронут и потом. А как разберутся — и отпустят: я ведь — жертва, подставной, я ни в чем не виноват.

— Чемодан-то, блядь, отпусти! — наконец, разозлился охранник и больно ткнул меня стволом в ребро.

Я ойкнул и отпустил ручку.

— Нужна помощь, джентльмены? — услышал я чей-то голос справа.

К нам подходил старик с палочкой, с седой бородой, в больших старомодных очках. Старик сердито указал на меня палкой:

— А этого субъекта я знаю, ханурик местный. Попрошайка голимый. Надо ж, пакет уронили…

И старик нагнулся, кряхтя.

— Иди, отец, все норма…, — нетерпеливо начал охранник и вдруг замолк, и стал оседать на тротуар. Мимо нас проезжала, поворачивая, громадная мусороуборочная машина, и я разобрал только второй хлопок — рыжий курьер дернулся и тоже сполз по стене, пнув ногой тяжелый кейс — так, что твердый металлический угол наехал мне прямо на едва заживший большой палец… В ту же секунду рядом затормозил «Форд», выскочивший из него Малыш подхватил чемодан и затащил в салон. Вслед за чемоданом меня впихнул в машину «старик» — и сам, в два прыжка обогнув капот, залетел на переднее пассажирское сиденье.

«Форд» рванул с места, влетел во двор, потом в еще один сквозь арку, вывернул на какую-то улицу, сразу на красный повернул направо на другую… Какое-то время нас нещадно мотало в салоне, я хватался за что попало, мне было даже не сесть, не то, чтобы пристегнуться — на моем месте Малыш курочил чемодан. Я заметил, что он работает в перчатках и орудует какими-то необычными инструментами — что-то вроде очень толстого шила и миниатюрной «фомки». Замки он сломал довольно быстро. Раскрыв чемодан — в нем были пачки денег — таких, плотно упакованных, совсем, как в гангстерских фильмах, он вывалил все содержимое прямо на пол, на меня, на себя, на сиденье, и пустой кейс моментально отправил вон, приоткрыв на мгновение дверь.

— В куклу маяк могли втиснуть? — спросил он, переломив одну пачку.

Это были его первые слова за все время нашего знакомства, и я даже вздрогнул: ну, чистый Халк!

— Нет, так они не делают, — ответил Ян и тут словно взорвался: — Грек, черт, был же уговор — не валить! Ну можно ж было просто в тыкву дать, у тебя ж такое преимущество было! Теперь как я буду нашему человеку в конторе объяснять?

— Остынь, — отозвался Грек, — чего тебе теперь в этой конторе делать? У тебя теперь бабла, как у Абрамовича, начальника Чукотки. Испаришься, как дымок…

— Да нельзя мне сразу испаряться, — простонал Ян, — После такого.

— То твои проблемы, — спокойно возразил Грек, степенно поглаживая бороду, словно Хоттабыч, — Ты же нам говорил, что ствол только один будет, у цербера.

— Да блефовал он, рыжий тот. Ты сам пушку у него видел? Фигу он под клифтом держал! Ребята точно говорили — он сам никогда на рейс пушку не берет! Бля… ты знаешь, кого ты завалил — того, с хвостом? Чемпиона России по боевому карате! В одном клубе тренировались. Ваще ниндзя, летающий воин…

— А ты говоришь — в тыкву, — хмыкнул Хоттабыч.

— Работай! — дернул меня Халк.

Он перекладывал деньги в тряпичную «рыночную» сумку. Только сейчас я заметил, что в пачках были евро — все банкноты по пятьсот. Я отгреб себе место, сел и стал собирать пачки. Их было много. Боюсь ошибиться, но, думаю, у нас были миллионы.

Грек повернулся ко мне:

— Удачно ты меня своими «джентльменами» выручил. Я уж и забыл это слово. А они прям растаяли — дедушка к ним такой: «Джентльмены» … «джентльмены», — опять повторил Грек, смакуя, — «джентльмены, вы что-то уронили» … Ты чего, профессор, волыну-то бросил? И что ты им втирал там так долго? Успел им про нас напеть? Ты говори, не стесняйся.

— Нет, все по инструкции, — отвечал я хрипло.

На этот раз Ян заехал в другой двор на Петроградке. Мы выволокли деньги — получились две тяжеленные сумки, одну понес Малыш, другую — мы с Яном вдвоем. Хоттабыч исчез, превратился в мистера Твистера — та же палочка, легкие усики и очки — поменьше, в золотой оправе.

Мы потащили сумки через арку в переулок, а Грек задержался у «Форда» — затирать отпечатки. Шли мы метров триста, вышли к джипу, загрузили сумки в кузов (я опять мельком увидел ноги мертвого Васька), затянули тент покрепче и сели ждать Грека. Без него Малыш заметно нервничал. Меня он в расчет не принимал, а вот с Яна не спускал глаз и всячески старался не поворачиваться к нему спиной. Мне даже стало смешно — такой сильный, грозный гангстер — и опасается невооруженного шофера…

Грек явился с покупками: бутылкой коньяка и баклахой воды, нарезкой сыра и колбасы, ветчиной и хлебом.

— Трогай, — приказал он Яну.

Через минуту, когда мы выехали на Каменноостровский, он передал мне пластиковый стаканчик с алкоголем.

— С боевым крещением, профессор! Держи ампулу.

Я принял стаканчик и бутылку и угрюмо спросил:

— Куда теперь? Зачем? Высадите меня у метро.

Грек махнул рукой:

— Ты опять. Пей. Шамкай. Лавэ заработать надо. Кислярь, небось, хочешь оторвать? Один «джентльмен» на лимон не потянет. Про жмура забыл? Такую тушу закопать — это тебе не хомячка хоронить.

Я глотнул коньяка, потом еще и еще — вся бутылка предназначалась мне, Грек и Малыш пили только воду.

Я захмелел с первой же дозы. Пережитые волнения совершенно выбили меня из колеи. А я ведь и до налета был чуть жив и едва соображал, что творю и куда меня несет. С момента той крупной пьянки с Жорой у Марины я падал и падал в головокружительную бездну и вот — где-то близко уже было дно, о которое я неминуемо должен был разбиться. Болела нога, ушибленная чемоданом, похоже, вновь разошлась плохо сросшаяся трещина в кости. Тупо саднило грудь — недолеченное воспаление. Коньяк глушил боль и создавал невообразимый шум в ушах. Еще мне казалось, что я нахожусь в чужом теле, и мне очень трудно им управлять. Отсюда и помехи… Я опять вспомнил Семенова — что-то он мне такое говорил — по поводу «черных» инкассаторов… Может, мы сегодня убили его друзей? Очень вероятно… Он мне не простит… а мне нужно вернуться домой, принять ванную, побриться. От меня воняет, как от бомжа… Вот и к доктору бы еще попасть… И увидеть Потапушку…

Прикончив бутылку, я, вроде, немного забылся и пришел в себя тогда, когда джип стало сильно трясти на лесной дороге. Дорога заброшенная, с ямами и кучами мусора, наваленными по обочинам. Скоро колея стала глубже, лужи — шире, колеса «Доджа» все чаще погружались в грязь, и мотор натужно рычал, а ветки деревьев со скрипом терлись о стекла. Наконец, Ян остановился перед старым, ржавым шлагбаумом.

— Не глуши, — сказал Грек.

Малыш вылез наружу, схватился за конец железной штанги и тремя резкими рывками выломал замок, а потом загнул трубу вбок, как проволоку. Мы поехали дальше. Теперь дорога испортилась окончательно, несколько раз Малыш и Ян оттаскивали в сторону упавшие стволы. Потом мы уткнулись в здоровенную ель, лежащую прямо на нашем пути, а за ней начиналась и вовсе какая-то топь с трясиной и желтыми кувшинками.

— Все. Не проедем, — бросил Ян.

— Ладно. Роем здесь.

— Здесь? Здесь одни корни. И болото.

Грек посмотрел на часы.

— Зато нет никого. Грибники не сунутся. У тебя лопат сколько?

— Было три.

— Ну, вперед.

Мы копали втроем. Сначала Малыш размашисто перерубал топором корни, потом снял пиджак и тоже взял в руки лопату. Я сразу заметил рукоять пистолета сзади за его поясом.

Работать было тяжело, я часто останавливался, чтобы отдышаться, но меня никто не подгонял. В кармане куртки я обнаружил зажигалку и мятую пачку сигарет, все поломанные, одна целая. Я закурил — но лучше бы я этого не делал! В голове засвистел пылесос, ноги подкосились, и я сел прямо на мокрую землю, зажав глаза перепачканными ладонями. В глазном яблоке надрывно толкался нерв, и перед моим взором расплывались мутные красноватые пятна. Потом я заметил, что и Ян время от времени перестает копать, обессиленно повисая на вставленной в землю лопате.

Яма становилась глубже, правда, в ней быстро скапливалась грязная вода, и Ян достал из кузова ведро, чтобы отчерпать ее. Вода пахла болотом, гнилью и мхом.

Заметно темнело. Мы копали молча, изредка отдыхая вместе. В один из таких перерывов, когда мы стояли на краю ямы, Грек заметил:

— Ничего такой котлованчик. Уже похоже. До темноты успеем. Перекусим, джентльмены?

Никто не ответил.

— Годная могилка, — продолжал Грек. — Люблю жмуров укладывать. На сердце легче становится. Вообще жмур — существо спокойное, удобное. Молчит, не просит ничего, не мешает. В ямку их складываешь, а они словно благодарят… Молчание — самая лучшая благодарность. Да, профессор?

Мы посмотрели друг на друга, и я вдруг почувствовал, что мне нечем стало дышать.

Грек медленно раздвинул тонкие губы…

— Оленька, — сказал он. — Клименко.

Слева раздался звук. Я никогда доселе не слышал ничего подобного, и сейчас не возьмусь гадать, что это было. Протяжный, странный вопль, точно детский, с какими-то рыдающими всхлипами на излете. Внутри этого крика была какая-то мелодия, нет, не мелодия — послание, что-то незнакомое, грустно-тревожное и бесконечно важное…

Мы все невольно повернулись — рефлекторно, даже я, хотя после слов Грека я успел одеревенеть…

И тогда совсем рядом, прямо над моим правым ухом неожиданно возник еще один звук — сильный, тупой, неприятный хруст, и что-то мокрое и теплое обрызгало мне щеку. Малыш коротко, по-медвежьи хрипнул. Все его грубое, широкое лицо заливала кровь. Ян обнимал его за талию — казалось, он пытается помочь гиганту удержать равновесие над ямой… Но в следующее мгновение он отпрянул от Малыша и исчез из моего поля зрения. Одновременно я уловил движение слева — Грек метнулся в сторону, к «Доджу». По-моему, все эти звуки и перемещения — начиная с крика на болоте, уложились в одну половинку секунды. Малыш застыл над ямой — страшный удар лопатой, в который «спортсмен» вложил всю свою утаенную подкопленную силу, раскроил непобедимому быку череп наискосок от затылка до лба. Цельнометаллическая штыковая лопата, которой Ян ковырял землю, торчала теперь из головы Малыша, и он медленно — очень медленно поднимал к ней руку.

Не знаю, что руководило мною в следующий коротенький промежуток времени — для мыслей его было слишком мало. Я побежал. Для начала — развернулся, выпустил из рук свою лопату и прыгнул через яму. То есть, думал перепрыгнуть, перелететь, перепорхнуть, но вместо этого тяжело плюхнулся в бурую жижу. Мамочки! Мне показалось, что в яме пропало дно! Я погрузился в нее Бог знает как глубоко и не мог нащупать опоры. Я хлебнул воды и понял: я тону. Мне не было страшно, во всяком случае, страх не парализовал меня, и я из последних сил загребал руками, пока не обнаружил, что стою на четвереньках, и вода не достигает мне даже до локтей. Помню, как в этот миг напротив моего лица вместе с травой и листиками брусники проплывал намокший обломок сигареты из моего кармана…

А потом на меня обрушился гигантский ком земли, ударил сверху, да так, что у меня в глазах вспыхнули яркие фонарики. Мою спину сломало пополам, а голову вмяло в шершавое сплетение глины и древесных корней. Что-то острое сразу проткнуло глаз, глухо треснула ключица. Вода втекла в нос, в уши, но дышать я и без того не мог, я лежал и ждал — когда полностью померкнет сознание и наступит смерть. Этой смерти я уже не страшился — потому что было понятно, что она, наконец, явилась, и мне от нее не отвертеться уже никак. И потому, что боль была, в принципе, терпимой. И потому, что я читал про то, что смерть — это не конец, а переход. И потому, что я безумно устал — от своей бестолковой жизни, от себя самого, от долгого космического одиночества. Но вот беда — я тут же вспомнил Лену и Потапушку, увидел их родные лица, близко-близко, словно они смотрели на меня через какой-то иллюминатор, приникнув к самому стеклу, плача и прощаясь со мной, и моя душа вдруг возопила в неописуемой тоске…

Придавившая меня масса, тем временем, пришла в движение, не сразу, но я все же догадался, что это была не земля, а тело великана Халка — он был еще жив. Он мерно, судорожно конвульсировал, вдавливая меня еще дальше в холодную щель могилы, а может, он пытался вытащить из черепа застрявшую там лопату?

Следующим моим ощущением была сумасшедшая паника. Однажды в детстве мы с мальчишками возились в школе, я упал, и на меня насыпалась целая куча-мала ребят — чуть не весь класс. Я оказался в самом низу и очень хорошо запомнил, каково это — быть прижатым к твердому полу неуправляемым живым прессом — дурным, хохочущим, абсолютно глухим к моим сдавленным, отчаянным мольбам.

Халк поднимался на ноги. Сначала он снял вес с моих ног, потом со спины и в конце концов освободил мою голову. Я на удивление легко выпростал ее из болотной жижи, жадно заглотил воздух и как ни в чем ни бывало принялся деловито карабкаться по стене могилы наверх. Видел я только левым глазом, да и то — лишь узенькую полоску, край ямы с обрубками веток, за которые в попытке вытащить все туловище хватались мои окоченевшие руки.

Мне удалось это сделать, когда Халк опять осел на дно ямы. Я воспользовался им, как ступенькой — хорошо, что он не сцапал меня, если был в состоянии…

Большим плюсом оказалось и то, что у меня, на самом деле, не было сломано ничего жизненно важного. Может, только пара ребер, ключица, да еще один глаз не открывался. Я прополз метров десять по мягкому мху и попробовал подняться. Сзади кто-то заговорил, и довольно громко, но я не разобрал ни слова — уши были забиты грязью. Мне удалось встать, держась за ствол дерева, я сделал несколько неуверенных шагов и свалился, зацепившись ногой за корягу.

Первый выстрел раздался, когда я прошел еще метров сорок –но это очень приблизительно. Мне он показался чересчур громким, я даже почувствовал звуковую волну — прямо через пробки в ушах. Выстрел свалил меня на землю — я упал от неожиданности, а может, инстинктивно. Поддавшись тому же неосознанному порыву, инстинкту самосохранения, я замер, притворившись мертвым.

После долгой паузы выстрелы возобновились: сначала один, а потом еще два одновременно — и опять голос, выкрикивающий какие-то неразборчивые фразы. Тут я понял, что стреляли не в меня. Я вновь пополз, прополз порядочное расстояние, за это время стрельбы не было, однако до меня долетали обрывки голосов… и запах порохового дыма.

Настоящая пальба началась позже, когда я вышел на какую-то дорогу и побрел по ней наугад. Выстрелы звучали приглушенно, хлопками, и эхом раскатывались по стемневшему лесу. Одна мысль крутилась у меня в голове: я спасен, и даже если они не поубивают друг друга, им меня не догнать ни за что — в темноте, без собаки, отыскать беглеца невозможно. Ну, разве что по свежим следам да с мощным фонарем… Я припустил по дороге быстрей, хотя с каждым шагом идти становилось все труднее — страшно болели грудь и нога, и все время закрывался левый, неповрежденный глаз. Наконец, я понял, что моих сил добраться до помощи — до людей, машин, железной дороги — уже не хватит никак, где бы они, эти люди и машины, теперь не находились. Я свернул с тропы и почти наощупь двинулся в черные дебри, царапая лицо и руки, проваливаясь ногами в ямы… Звериным чутьем я отыскал подходящее место для лежки — толстый, сухой мох под густой елью, и стал зарываться, кутаться в его обрывки… пока окончательно не выдохся и затих — и тогда подбитым межзвездным крейсером ухнул в бездонную черную дыру по ту сторону пространства и времени.

24

Я проснулся от жуткого холода и ощущения полной беспомощности — я не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Все тело замерзло и затекло, глаз было не разлепить. Я хотел застонать, но и это у меня не вышло.

Если я так закоченел, что не в состоянии пошевелиться, если у меня не открываются глаза и нет дыхания — значит, я умер?

Я все-таки умер…

Вот, значит, что происходит после смерти: сознание еще живет в теле, которое продолжает воспринимать боль, холод, слышит звуки… но человек, согласно всем официальным канонам — мертв, ибо тело его не подает существенных признаков жизни, сердце не бьется, не бежит кровь, мозг закольцован: он еще мыслит и пытается направлять импульсы в нервные окончания, такое остаточное электричество, его слишком мало для искры, для того, чтобы запустить мотор.

Сколько длится такое пограничное состояние — день, девять дней, сорок? Что же получается — мы чувствуем, когда нас режут прозекторы, сжигают в печах, кладут в гроб и зарывают в землю?

Ужас огнем сверкнул в моей голове и схватил меня за горло. Давление изнутри продолжало стремительно нарастать и вдруг — я хрипло прокричал и выпрямил прижатые к животу ноги!

Я все-таки был жив! Избитый, искалеченный, скованный холодом, отравленный алкоголем, брошенный в неведомой лесной глуши Бог ведает как далеко от населенных мест, без сил, без надежды выбраться и найти помощь… И может еще, где-то близко по моим следам крадется один из убийц — тот, который одержал верх в ночном поединке на болоте. Кто б там ни вышел победителем — его главной целью сейчас будет — добраться до меня как можно скорей и добить меня.

Я полз к дороге. Узкая, как ниточка щель обзора, которую выдал мне мой целый глаз, создавала ощущение просмотра какого-то глупого любительского кинофильма, записанного на старой «свемовской» пленке. Я, конечно, не произносил про себя ничего подобного — но я помню хорошо, как тогда выглядел и воспринимался мир, в который я, воскреснув, пытался заново втиснуться. Помню, как горным камнепадом загрохотали, приближаясь неумолимо, тяжелые глыбы тетриса — но почему? Ведь я не дремал, я двигался! И мыслей не было никаких, я был насекомым, майским жуком, захваченным внезапным осенним заморозком, а может, и просто раздавленным тараканом, его передней половинкой — к чему еще была мне эта безумная пытка, мучительный хаос внутри моей головы, бомбежка моего едва тлеющего сознания кусками собственноручно разрушенной совести? Я даже замер, погружаясь руками в мягкую слякоть сфагнума, как замирает жук, когда над ним нависает что-то большое, опасное…

Не сразу и с большим недоверием я признал в этом грохоте шум проезжающего товарного состава. Стучали колеса, дуплетом прогудел локомотив — уже миновав, далеко левее, и все эти божественные звуки рождались и исполнялись где-то совсем рядом, за ближайшей еловой стеной.

Мысль о том, что это — глюк, окатила меня холодным огнем. Во рту стало сухо и горько, как на складе аптечных порошков — когда-то я на таком работал два дня, пока не выгнали…

Проверить, узнать, что это было — реальный поезд или фата моргана, я мог только одним способом: ползти туда.

Достигнув дороги, с которой я свернул в лес ночью, я попытался подняться на задние конечности, подвернулась подходящая палка и вот — я уже бреду, опираясь на костыль, подвывая от жестокой боли в ноге, груди и плече — левую руку не поднять, странно, что я мог на нее опираться, когда полз… и вновь рядом, очень близко — шум, горловое пение, чудесный перестук колес электрички!

Только дорога, вроде, идет не туда, идет вдоль — и я штурмую кусты, форсирую коричневую, в радужных масляных пятнах, вонючую канаву…

От леса полотно отделял забор — высокая толстая сетка. Перелезть через него было немыслимо даже мечтать, но я обнаружил канавку между опорами и протиснулся в нее, корчась от боли…

Пять километров до станции — судя по белым столбикам — я ковылял по краю шпал, пропуская поезда и стараясь не оступиться. Путешествие в пять миллиардов световых лет. Где должна была быть станция — я не знал, но сориентировался по солнцу: город — там, где юг.

Кирилловское. Я нашел живых людей, одетых чисто, поразительно опрятно и красиво. Глаз мой слезился, однако приоткрывался уже чуть шире, захватывал часть неба, паутину проводов, желтоватые листья берез. Он поймал, удержал и прочитал прекрасное слово — «магазин», и я вдруг вспомнил, что в кармане моих брюк должны лежать деньги. Они действительно оказались там, мокрые, слипшиеся, скатавшиеся в комки. Мне не очень хотелось пить водку, нужна была вода. Но ведь было бы невероятно глупо не купить бутылку — деньги есть, и похмелье наверняка тоже, хоть мне было не до него.

Я вплыл в магазин, и люди в очереди — человека три, не больше, молча расступились, увидев меня. Я думаю, вид у меня был крайне отталкивающий.

— Здра… ф… водки и вод, воду, — удалось прошептать мне.

— Что такие мокрые? Такие не возьму! — недовольно бросила продавщица, брезгливо приподняв скрюченную тряпочку — мою тысячную купюру.

Я уронил на прилавок еще один размокший фантик.

— Прошу… без сдачи… только во… водку… и воду.

— Да что с вами случилось? — не выдержали и заголосили разом все три покупательницы. — Да вам в больницу надо! Да вы свой глаз видели?..

Продавщица поставила передо мной две бутылки — стеклянную и пластиковую, и сердито затрясла рукой, когда я попытался оставить ей сдачу.

Одна из женщин вышла со мной на улицу:

— Вам, может, вызвать врача? — спросила она озабоченно, заглядывая мне в трепещущий проем левого глаза. — У нас еще медпункт есть. Проводить?

— Спасибо… Я — в другую… больницу, я в город…

— У вас все лицо в крови, в корке, — сказала женщина. — А выборгский на Ленинград будет через двадцать минут.

Я завернул за угол магазина и чуть не выронил бутылки на асфальт. Минуту или две меня трясло, потом отпустило, потому что черный, заляпанный грязью джип с кузовом, припаркованный за крыльцом, оказался-таки не «Доджем», а «Фольксвагеном».

Я открутил обе пробки зубами — левая рука висела плетью, выпил из горлышка полбутылки воды, потом — полбутылки водки. Разглядывая «Амарок», размышлял, прикончить ли всю водку сразу или взять с собой. И не купить ли еще одну. А кто кого одолел вчера на болоте? Грек «Спортсмена» или «Спортсмен» Грека? Лопатой Ян владел отменно, а вот какой из него стрелок? Наверное, неплохой. Парень тертый… Вот бандиты — те стреляют скверно, как я слышал, для хорошей стрельбы необходимы постоянные стендовые тренировки, страйкболы всякие. А Халк, интересно, выжил? Ну, нет. Его последние передвижения выглядели сильно замедленной беготней безголовой курицы. Хм… Он чуть не убил меня ночью в яме. В могиле… Я залил накатившийся озноб еще одним горьким глотком. Какой же толщины был тот волосок, отделявший меня от смерти? Каким чудо-прибором его можно измерить? Какая сила не позволила оборвать его? Черт, как болит грудь…

После первых глотков мне ударило в голову, она словно развалилась: посыпались мысли, картинки, слова, метафоры, захотелось даже зарычать — вместо смеха, но эйфория была недолгой. Все тело быстро наливалось какой-то болезненно-тревожной тяжестью, мир, и без того обрезанный до скупой одномерной полоски, стал неприятно крениться и мутнеть. Меня вывернуло наизнанку. Но легче не стало.

Я подобрал брошенный в кустах рваный пакет, сунул в него недопитую бутылку и поплелся на платформу. На ступеньках я упал, споткнувшись, ушиб колено, разбил бутылку с остатками водки, мне никто не помог подняться — наоборот, меня обходили, как сбитую грузовиком собаку, даже местный, бомжеватого вида дедок-пропойца, что плющил на дороге пустые банки, шарахнулся от меня, как от чумы. Я был ходячим мертвецом, монстром, выкопавшимся покойником.

В электричке вокруг меня сразу образовался вакуум, угловую скамью у входа мне освободили так стремительно, что мой тонущий в слезах перископ даже не успел мне показать, как это происходило.

Кажется, я думал о том, что можно лечь и поспать до города, но, как бы я не пытался устроиться на короткой лавке полулежа, мне все время было больно — то руке, то груди, то всему вместе. Ко мне подходила женщина — я так понял, та самая, из магазина, что-то говорила мне, совершенно не помню, что именно. Еще был какой-то мужик, похоже, врач, задавал мне вопросы, но я только мычал, меня опять тошнило…

В какой-то момент на остановке в вагон с шумом и смехом стали влезать и впихивать велосипеды и разноцветные рюкзаки — моей ноге в очередной раз здорово досталось — долбанули колесом. Велосипеды закатывали в мое вакантное инвалидное купе, сгоряча не посмотрев, кто в нем обитает и, когда разобрались, я был завален вещами так, что, куда бы я не повернулся, везде торчали железные рамы, педали и рули. Однако чуть позже возбужденные голоса поутихли, и велосипеды от меня начали смущенно отгребать.

Совершенно неожиданно кто-то взял меня за руку, я почувствовал мягкое прикосновение, чьи-то тонкие пальцы, а выше них — желтый рукав, еще выше — склоненное надо мной лицо в обрамлении густых рыжих волос.

— Господи, — услышал я, — что с вами?

«Рыжая», — отметил я.

— Я из могилы… выкопался, — получилось выговорить у меня.

— Да он бухой, Свет! — крикнул кто-то на заднем плане.

Пальчики сжали мое запястье чуть крепче.

— А кто вас закопал? — тихо спросила девушка, наклоняясь ко мне.

Я сглотнул и постарался раздвинуть левый глаз до максимального размера диафрагмы. Зеленые глаза, такие теплые, серьезные…

— Это… бандиты… неважно… я — в больницу… сам…

В вагоне заволновались — до меня донеслись громкие голоса, с каждой секундой их становилось все больше, они переходили в испуганные вопли!

— Падает! Падает! — различил я истерические выкрики.

Нарастал круто меняющий тональность вой подбитого бомбардировщика — я слышал такой в фильмах про войну… звук становился ультранизким — дрожали стекла вагона, вибрировали рамы и рули, педали и спицы… но все перекрыл сумасшедший женский визг! Девушка еще крепче сдавила мою руку, глаза ее раскрылись и выразили удивление — но взгляд она не отвела!

Я понял все в одно мгновение: Swissair! Аварийное снижение над «Скандинавией» — как раз точно в сторону выборгской ветки! Каким-то невероятным образом горящий аэробус описал временную петлю! Он падал из вчерашнего дня! Но… но почему… Я же не…

Зрачки девушки стали совсем огромными — изумрудными, прозрачными, как памирские озера! Я возвращался домой, скрючившись в раскаленной капсуле, с оторванным парашютом, наперегонки с аэробусом, я тоже горел, и я безумно мечтал лишь об одном — чтобы ее нежные пальцы не отпустили мою руку!

Самолет врезался в поезд. Прямо в то место, в ту самую часть окна, в которую упирался мой затылок — поэтому первой взорвалась моя голова, потом все остальное, но я этого уже не видел. Мне было важно лишь одно: чтобы ни малейший кусочек меня не упал мимо зеленых озер. Там хранилось мое сердце — оставленное в Фанских горах. Вот эта задача была в тысячу раз сложней тетриса — настолько сложной, что я взорвался еще раз — уже, по всему, на другом, субатомном уровне, и тогда я узнал — сразу все, и меня не стало.

25

Ах, как здорово я описал свой припадок, свою маленькую смерть! Момент перехода через дыру, через тоннель, говорят, всегда таков, не по-земному прекрасен, и в нем — намного больше космического, чем в любой взятой за пример научной фантастике. Об этом упоминалось еще в «Идиоте» — говорят, врожденной эпилепсией страдал и сам Федор Михайлович.

В Выборгской районной больнице работал врач, полный тезка писателя-петрашевца. Классический чеховский интеллигент, айболит от Бога, умница, специалист широчайшего профиля, приятнейший человек и, увы, тайный пьяница, питавший непреодолимую слабость к крепким напиткам.

Познакомились мы с ним в первый же день, как я пришел в себя. В белом халате, высокий, в круглых очечках и бородке клинышком, он склонился надо мной, поправил повязку на моем глазу, покачал отвесы и ласково сказал:

— Ну-с, как у нас настроение? Хорошо? Это славно. А печеночка-то у вас, батенька, очень скверная, о-очень скверная печеночка… Даже не знаю, что еще к этому можно присовокупить… Каюк Вашей печеночке, вот как будет точнее прочего выразиться!

Другой доктор — Анатолий, и тоже — Михайлович, которого впоследствии я видел на отделении гораздо чаще, в тот же день перечислил мне все, что помимо «печеночки» я приобрел в свой последний синий марафон:

— Значит, так, переломы… смотрим снимки… левая ключица, четвертое, пятое ребро. Четвертое — с разломом, удивительно, как вы не повредили легкое. Компрессионный перелом позвоночника, пятый и шестой позвонки. Перелом пальца, левая нога, ушиб, смещение мениска — левое колено. Травматический конъюктивит, правое глазное яблоко, рваная рана верхнего века.

Зашуршали бумажки, и лицо эскулапа нахмурилось:

— Двустороннее воспаление легких, тяжелая затяжная степень. Еще не делали УЗИ, но, судя по результатам анализов, весьма вероятна дегенерация почек, поражение поджелудочной. Печень — предциррозное состояние. Много пили? Суррогаты употребляли? Эпилептические припадки случались часто?

— Где ты так погулял, мужик? — поинтересовался Егор, мой сосед по палате, когда ушел врач. Я не видел его — он тоже был лежачим, «подвешенным», и его кровать стояла за пределами моего обзора.

— Халком придавило, — честно признался я.

— Чем-чем?

— Очень большим, очень массивным телом, упавшим с высоты.

— С самолета, что ли?

— Нет, с обрыва.

— Хм. А ты не заразный?

Был в палате еще один пациент — дядя Вахтанг, классический грузин, очень интересный типаж, личность, мыслящая и действующая подобно большому самостоятельному ребенку — поперек всего общепринятого — правил, логики, догм, стереотипов. Чудесный сплав независимости и такта. Великолепный собеседник. Очень жаль, что письмом невозможно передать все оттенки гудаурского выговора, даже приблизительно. Я думаю, в немалой степени именно благодаря общению с дядей Вахтангом мне удалось зацепиться за жизнь и не прохлопать ее в первые дни в клинике.

Да, поначалу мое состояние, мягко говоря, оставляло желать лучшего. Не было у меня сил сопротивляться Ангелу Смерти, не было четкой веры в то, что в моей судьбе предусмотрено продолжение — я просто не видел ничего впереди, никакого будущего, мне все время хотелось спать, но меня кололи, капали, всыпали в меня порошки и таблетки. Серьезный, как государственный обвинитель, Анатолий Михайлович ежедневно зачитывал и комментировал мои диагнозы, а душка Федор Михайлович появлялся иногда, чтобы сообщить мне что-нибудь этакое, для укрепления моего духа:

— Так-с, голубчик, что у нас сегодня? Температурка ползет? Ползет… Моча какого цвета? Темненькая? Ай-яй, нехорошо. Знаете, что последний анализ показал? Нет? Ну, Анатолий Михайлович завтра вам все расскажет, все объяснит. А я вам, батенька, ничего объяснять не буду, а то вы еще, не приведи Господи, расстроитесь, почем зря. Сейчас сестричку позову, уточку вам поменяет. Таблеточки пейте. Родные у вас есть? Побеспокоить бы не мешало… ну, вы спите, спите…

Дескать, спокойной ночи, больной, и на всякий случай — прощайте.

Я много бредил — действительно, я как будто ходил по самому краю, на границе жизни и смерти, и мой истерзанный мозг, свечой оплывающий от жара воспоминаний, крутил мне такой артхаус о потерянном мире, что ландшафты Сальвадора Дали и персонажи Питера Брейгеля Старшего показались бы детской книжкой-раскраской, притом ни разу не раскрашенной.

Отношение врачей к моему положению меня, безусловно, пугало и часто вызывало тяжелую подавленность, однако — лишь на короткое время. Я вновь проваливался в свои веселые картинки, едва успевая молиться, чтобы увидеть горы или сына, но никак не мрачный хоррор про то, как Невидимка в очередной раз утрамбовывает меня Халком в могиле на карельском болоте.

— Э, чито ты крычишь, как алазанский гиена! — будил меня дядя Вахтанг, аккуратно нажимая толстым пальцем мое здоровое плечо. — Кто тэбя хочет убить, хороший человек? Давай чай пить, а? Вот колес новый тебе сестра положил — будешь кушать, да, нэт?

Словоохотливый грузин наливал мне чай, заботливо разбавлял водой, пытался кормить меня разломанной на части ванильной сушкой и увлеченно рассказывал про романтику больших дорог. Из далекой Сванетии он возил в Финляндию вино — я и не знал, что так можно. Где-то между Лейпясуо и Гаврилово в кабину его фургона на скорости влетел местный «Камаз» со щебнем. Дядя Вахтанг отделался довольно легко: две недели в реанимации, четыре операции, и он опять жив-здоров, как «агурчык». Только выписывать его не спешат, и толком не говорят, почему. Все его широкое округлое тело в едва заживших шрамах, голова, тоже изрядно покоцанная, острижена под «ноль». Зато главная кавказская гордость — шикарные белые усищи победоносно разлетаются на его носатом лице, безукоризненно подбритые и расчесанные. Еще у дяди Вахтанга до колена отрезана нога, и он ходит на костылях. Он ставил стул рядом с моей тумбочкой, садился и развлекал меня разговорами.

— Что, мой друг, болит? Болит… Глаза совсем больной, грустный такой глаза. Э, чито грустить, висе пройдет, да? Я тоже грустный быль. Дэти приезжали, целый месяц в Виборг жили. Пачэму меня нэ выписывают? Анатолий гаварит — у мэня эпикриз. Чито такое эпикриз, я всех спрашивал — никто не гаварит! Может, это такой гангрен в нога, ти знаешь? Э… Я опять за руль сяду. Доктор хороший знаю. Сделает мне новый нога. Я буду как… желэзный дровосэк! Я на автомат сяду, ест такой чудо-машина, «Скания» автомат! Ти в армии служил? Нэт? Я тоже нэт. У меня брат на «бэмс» в Казахстан ездил, еще в Союз был… А — «бэмс» — утопыл! И сам утонул, но уже дома, в купель. Вертолет не достроил, такой вертолет, он почти на нем летал уже…

И так далее. И еще — замечательные истории про Грузию — все именно так, как я читал и видел: бескрайние застолья, бараны, вино, самые красивые девушки на Земле, самые прекрасные горы на свете. Как жаль, что не запомнил его рассказы, ну совершенно ничего, кроме смутных отрывков. Я бывал в Грузии. Однажды я здорово набухался под Сванетском хребтом, прямо на маршруте, когда мы «промахнулись» мимо перевала. Мы вбивали «крюки», вешали «перила», спускали по стене перепуганных девчонок — погода портилась… Вся эта суровая романтика и осознание собственной запредельной крутости. «Если друг оказался вдруг…» Вдруг из-за ближайшей скалы с песнями, с криками, со звоном пандури и грохотом барабанов вырулила… свадьба! Перешагивая через наши веревки, через нас самих, мужественно распластавшихся на мокрых камнях, эта веселая компания — человек сто, приблизительно, танцуя, горланя песни, двигалась траверзом вдоль горы в соседнее село — так им было ближе. Ясное дело, просто так пройти мимо они не могли — нашу восьмерку со всем снаряжением и рюкзаками они мигом втянули в свою фантастическую колонну и чуть не на руках вывели на тропу. Через три или четыре дня я очнулся на берегу Ингури, ребята строем шагали на восхождение, а меня с рюкзаками везли сзади на лошадке!

Дядя Вахтанг хохотал и в ответ вываливал на меня такое количество анекдотов про свадьбы и альпинистов, что на шум приползало слушать все ходячее отделение вместе с медсестрами.

Местный «синячок» Егор, наш третий страдалец, никогда не смеялся. Большую часть времени этот относительно молодой пациент находился в состоянии сардонической депрессии на фоне тотального недоверия и подозрительности. Ему постоянно казалось, что в любую из следующих минут произойдет что-то очень плохое, гораздо более неприятное и коварное, чем все, что появлялось перед ним до сих пор. С таким сложным подходом к жизни этот человек, по идее, давно бы должен был свихнуться, однако его спасало полное отсутствие воображения и короткие приступы беспорядочной общительности.

В палате была четвертая кровать, на которой тихо «чалился» кто-то из блатных, из ветеранов. За все время он не произнес почти ни одного слова — после суицидальной интоксикации его ввели в состояние искусственного сна. Он умер еще до того, как мне разрешили вставать.

Мне бы не хотелось долго задерживаться на описании своего больничного периода, все знают, что любая больница, даже дурдом, который англичане в шутку называют thefunnyhouse — заведение не слишком веселое, редко оставляющее в памяти приятные воспоминания. Лишь однажды я удачно угодил в психушку: компания подобралась — просто супер — все «косили» от армии, оттягивались, оттопыривались, курили план, хитро спрятанный в заклеенных пачках «Беломора». Но там и не лечили, только наблюдали — кто бы прокололся, чтобы отправить ко всем чертям служить к вечной мерзлоте или пушечным мясом на огневые рубежи далекой исламской страны.

Нет, вру, еще был один санаторий для писателей — я, правда, тогда еще сам не назывался писателем и попал туда по большущему блату. Под честное слово, что буду тише воды. Начинал и правда хорошо — читал роман-газеты, играл в шахматы с какими-то старыми пердунами, беззлобно ругал с ними власть, сожалел вместе с ними о развале Союза, но потом — день третий — все пошло и вовсе как нельзя лучше: заселились нормальные ребята, артисты, журналисты, и мы ушли в такой отрыв, на две недели, что местное руководство, вконец отчаявшись, воззвало к помощи специальной комиссии. А те уже притащили ментов…

Стоп! А как же я забыл про клинику на Петроградке! На улице Пионерской! Ну, стоит только настроиться, и в голову сами лезут картинки далекого прошлого: не только больницы — гостиницы, колхозы, стройотряды, шабашки и турслеты, аквариумы и КПЗ… Хорошо предаваться ленивым грезам, лежа дома на диване — я так и пишу: полчаса у компьютера, полчаса горизонтально — чтоб помедитировать, наскрести побольше деталей, мелочей — ведь все так стремительно забывается… Однако тогда, в Выборге, мне долго не удавалось оживить свои заспиртованные мозги — плюс к тому еще уколы и таблетки… Мыслей крутилось много, но, скорее, то были кусочки и обрывки, смутные образы, вроде того же тетриса, только складывать ничего не надо — все тает само, как снег, и падает, как снег, кружась перед закрытыми глазами…

Свои шансы выкарабкаться, принимая в расчет комментарии обоих Михайловичей, собиравших на меня свои тайные эпикризы, я оценивал предельно реалистично. Мои размышления о близкой смерти носили прагматический характер: каким бременем мои похороны упадут на плечи жены, когда ей сообщат обо мне, кто унаследует мою квартирку на Ермака, что будут говорить про меня ребята, в особенности — Леха Дипапл. Потапушку я старательно прогонял, вырезал и выштриховывал из своей головы отовсюду, где бы не рыскал мой подавленный, распадающийся с каждым часом рассудок.

Свой завтрашний день — или, скажем, будущий месяц, я не мог разглядеть, как бы не пыжился (об этом я уже упоминал) — и природа этого явления виделась мне настолько естественной и логически объяснимой, а моя уверенность в том, что все на мой счет уже известно и где надо подписано, казалась такой твердой, что я искренне удивлялся каждый раз, просыпаясь и наспех собирая себя, как примитивную детскую пирамидку — тому, что тело мое еще живо, и мое подслеповато эго, словно одинокая старуха на коммунальной кухне, все так же уныло хозяйничает в моей голове, вяло перекладывая с места на место вещи, в бытность считавшиеся ценными, а ныне — уже точно ни на что не годными — умозаключениями, воспоминаниями и давно одряхлевшими иллюзиями.

Меня возили на процедуры — выкатывали мою кровать и толкали по людным коридорам, опускали и поднимали в лифтах, таскали ежедневно, и я научился не бояться этих поездок, в которых со мной обращались, как со тюком белья из прачечной, как с мусорным мешком — так я готовился к неизбежному, репетировал скорый заезд в мертвецкую.

Потом мне приснился сон. Сначала в нем все было привычно тяжело и безысходно, я, вроде, опять был придавлен в яме, завален кирпичами, засунут в чужой, не по размеру маленький скафандр. Я ведь и так находился в панцире и лежал всегда на спине, всегда в одной позе. Нет, все-таки это была яма, набитая чем-то живым, неприятно шевелящимся. Возможности выбраться не было никакой — как можно выбраться, когда ты в гипсе с головы до ног? Я готовился проснуться, чтобы скинуть с себя очередной кошмар, и вдруг почувствовал чью-то руку — как тогда, в поезде… Прикосновение легкое, ласковое и одновременно — как будто пронизанное какой-то невиданной силой, такой безграничной и мощной, что у меня сразу перехватило дух, а затем моя грудь раздвинулась, все тело затрепетало и наполнилось мириадами светящихся наэлектризованных пузырьков; моя тесная скорлупа треснула и разлетелась, я закричал, ликуя — внезапно я услышал, или понял одно — буквально следующее: чего бояться, чего дергаться, от меня вообще ничего не зависит, и за меня всё уже решено. Вот так. Я ничего не решаю — так и мучиться нечего. Рядом было Существо — девушка с огненными волосами, и лицо Ее неуловимо менялось — там были тысячи лиц — и Лена, и мама и Потапушка тоже. Через мою руку фонтаном струилась какая-то удивительная чистая энергия, с теми же пузырьками, она напитывала каждую мою жилку, каждую клеточку, как будто обнимала ее и бежала дальше, и выходила из макушки вверх. Мне требовалось что-то сделать — я знал это так же точно, как и то, что со мной происходит нечто совершенно необыкновенное, судьбоносное, типа встречи с инопланетянами! Хотя, конечно, в Ней было абсолютно все, и все инопланетяне тоже.

Вы скажете, что я толкую о тривиальных вещах, однако я спешу заметить: то, что по нашей воле облечено в слова, всегда тривиально и чертовски детерминировано. Поэтому, если я напишу здесь, что волшебные пузырьки — это — любовь, вы совсем не удивитесь, нет. Как и тому, что любовь — это пузырьки. Много раз я произносил это слово, на все лады и в разном контексте, и — что только я в него не вкладывал… Вот хорошая аллегория: представьте человека, который никогда не слышал музыку — ни единой нотки, даже бандуристов с планеты Плюк галактики Кин-Дза-Дза, — какими словами можно было бы передать ему грусть и очарование венского вальса или завораживающую гармонию баховской прелюдии?

Опять у меня получается длинно, неубедительно. Я пытаюсь всего лишь рассказать про свой опыт, про то, что произошло, когда Она подключила ко мне клемму Божественной Любви (пусть будет это слово, все равно не подойдет ни одно) — я не знаю. Зато помню восторг, растерянность… и смущение — точно я не верил, что достоин такого бесценного дара. И потом — плывущие ровной сеточкой огненные точки, ощущение свободы и одновременно — какого-то капризного неудовольствия типа обиды: меня выдернули из моей физической тюрьмы — моего старого погибающего тела, и тут же приписали к другому объекту, может, то и был загробный мир, о котором я слышал, читал, мечтал, который всегда силился представить, но — только очень маленький, неглубокий и как будто слегка заархивированный.

— Чито такое, друг? — спросили меня голосом дяди Вахтанга. — Пачиму так дышишь? Сестра позвать, да?

Дядя Вахтанг держал меня за плечи.

— Я думал, ты умэр. Крыкнул — и нэ дышал, савсэм. А у меня костыль под кровать упал — нэ достать, чито ты думал! Сестра гдэ, нэт никто, кнопка не работал. Нэ надо умирать, жить надо, маладой савсэм, красывый, писател, алипинист!

— Вахтанг, — прошептал я, — мне такой сон приснился…

26

В один прекрасный день меня вновь навестил доктор Айболит.

— Голубчик, признаюсь, вы меня поразили, — сообщил он, присаживаясь рядом на стул — руки в карманах, очечки на самом кончике вспотевшего носа. Федор Михайлович был слегка под шофе.

— Да, признаюсь откровенно, я заинтригован! По самым вероятным прогнозам, вас, мой друг, давно должны были перевести в «сто пятое», в один невеселый домик в нашем дворике, рядом с котельной. Что ж, мне чрезвычайно приятно сообщить вам теперь, что я на ваш счет мы все немножко ошибались. Видите ли, голубчик… Тут не то, чтобы чудесное исцеление, но — весьма, весьма положительная динамика. Резервы, внутренние резервы, такая не слишком изученная наукой область биологии, и — не забываем: все ж таки лечили вас наши лучшие специалисты, да-с… Но печеночка… увы, плоховата. На всякий случай — мой вам совет — готовьтесь к обратному повороту. Не так сильно будете разочарованы, случись что. Временное улучшение состояния — это, как бы вам сказать, явление ординарное. Море отступает перед волной-солитоном. Понимаете, что я имею в виду?

«Светило! — думал я с благоговением фокусируя взгляд на седой бородке доктора. — А психолог какой!»

— Это он еще только-только, — заметил Егор. — К вечеру будет в макароны. Это он тебе про морг завернул — про «сто пятое», домик у кочегарки. У меня там кореш работает, шило хуярим, когда есть. Прикольно там, со жмуриками…

— Э, чито гаваришь! — закипал дядя Вахтанг. — Какой морг, зачэм морг? Он тэбя переживет, меня еще потом переживет, потом снова тэбя переживет!! Думай, чито гаваришь, нэ можешь гаваришь — малчишь, да?

Несмотря на такие разговоры, я находил в себе все больше признаков выздоровления и все меньше — проявлений болезни. Все чаще сквозь высокий сводчатый, с серыми пятнами протечек, потолок палаты проступали робкие картинки моего вероятного будущего: я видел Леху, Лену, Потапушку, Марию из бюро переводов, Романа и Андре из «Фармасьютикалз», мелькали лица друзей — Сашки и Витьки, Тимура, Юлиана.

Однако с улучшением состояния я опять стал чувствовать беспокойство и тревогу — всякий раз, когда вспоминал свои похождения — драку с убийством в Зеленогорске, налет на курьеров и кошмар на болоте. Особенно последнее. Жив ли был злодей Невидимка-Грек? Если чемодан достался ему — мне, вообще говоря, стоило серьезно задуматься о своей безопасности. Да и в противоположном случае — тому, второму, Яну, тоже теперь было бы крайне невыгодно оставлять меня в живых. Но что мог я сделать? Только дрожать. Заслышав чужие шаги в коридоре, я холодел и вжимался в свой начавший уже вовсю пованивать панцирь.

Однажды это произошло — то, чего я так боялся: шум и голоса в коридоре, и я разобрал свою фамилию.

«Ну, вот и все», — подумал я. Правда, это вряд ли был Грек, тот действовал бы по-другому. В палату зашли Анатолий Михайлович и медсестра Алина.

— С вами хочет поговорить товарищ, — объявил врач, — мы буксанем вас в перевязочную, там сейчас свободно.

Я обреченно прикрыл глаза, и мою кровать повезли.

В перевязочной ко мне шагнул высокий мужчина с умным, располагающим лицом в накинутом поверх хорошего костюма белом халате. Добрый следователь, решил я.

— Здравствуйте, — сказал мужчина и протянул мне руку.

— Герман, — представился он. — Финансовый аналитик риэлтерской компании господина Саттарова.

Видя мое недоумение, добавил:

— Шамиля Саттарова. Вы помните такого?

Первая мысль в голове была довольно дурацкой: сейчас предъявит счет за элитный алкоголь, уничтоженный мною в репинском особняке.

— Шамиль Альбертович попросил меня разыскать вас. Несколько дней назад я получил информацию о том, что вы находитесь в центральной выборгской больнице, прошу прощения, что не смог приехать к вам сразу. Кроме того, очень небрежно отреагировали на наш запрос местные официалы — сведения о вашем поступлении на хирургическое отделение не дошли до нас своевременно. Но я рад, что обнаружил вас в добром здравии — мне уже сообщили, что ваше состояние стабилизировалось, и вы уверенно идете на поправку. Еще раз приношу свои извинения за досадную проволочку — если б не данное недоразумение, мы давно перевезли бы вас в хорошую питерскую клинику.

«Толковый управляющий», вспомнил я.

— А, — проговорил я, — Это Шамиль… Альбертович просил?

— Да.

— Извините, плохо соображаю… вы знаете Семенова… Алексея Вадимовича?

Мужчина вздохнул.

— Как раз это–то и явилось изначальной причиной, по которой Шамиль Альбертович организовал ваши поиски. Алексей Вадимович погиб, и мой патрон решил помочь вам, сугубо — в память о своем друге. Насколько мне известно, Алексей Вадимович сам просил его об этом накануне своей смерти — у него были серьезные проблемы с сердцем, вероятно, он предчувствовал приступ и делегировал своего компаньона похлопотать за вас.

Я потрясенно вытаращился на аналитика:

— Что? Как это? Как погиб? Вы что?

— Пожалуйста, примите мои сожаления и соболезнования. Я знаю, что вы были очень близки с Алексеем. Мне доводилось встречаться с ним по различным делам, очень жаль, что не часто. Большой души человек, могу понять ваши чувства. Сердечная недостаточность. Алексей Вадимович неважно себя чувствовал перед переменой погоды — возможно, вы помните тот день — тяжелая жара, вы оба употребляли спиртное. Потом — гроза. Мне передали эту историю именно так: Алексей Вадимович искал вас, обнаружил вашу обувь на пляже, очень волновался за вас, активно занимался поисками. Умер в лодке, на воде, во время грозы.

— О, Господи, — прошептал я.

Герман занес свою ладонь над моим здоровым плечом.

— Что я могу сделать для вас? Какая помощь нужна в первую очередь? Нужна ли поддержка вашей семье? Да, кстати, вот ваш телефон, держите. Пароль помните? Батарея заряжена. Так, еще ключи… А вот тут кое-какие продукты. Книги, зарядка для телефона. Сделаем так — я навещу вас на днях, вы пока подумайте — что вам может быть необходимо. Шамиль Альбертович готов выделить определенную сумму, чтобы помочь вам встать на ноги — на платную реабилитацию и остаток — на ваш личный счет. Такова, если угодно, последняя воля вашего друга. И долг Шамиля Альбертовича перед ним. А вот это — моя карточка, можете звонить в любое время. Если потеряете — я оставил такую же у вашего лечащего врача.

В дверях он остановился:

— Да, и еще: вы в курсе, что ваша супруга подала заявление о вашем розыске? Вы сразу назвали свою фамилию при поступлении в больницу? Мне объяснили, что система часто дает сбой, и медицинские учреждения не всегда оперативно взаимодействуют с полицией. Свяжитесь, пожалуйста, с вашими домашними, думаю, сказать, что они волнуются — не сказать ничего. До встречи! И еще раз — мои соболезнования по поводу Алексея Вадимовича.

Не помню, как меня привезли в палату, совершенно точно — я не спал всю ночь, ни минуты. Леха, Леха… Из-за меня! У него было больное сердце — он об этом сам говорил мне. Жара, абсент… да, он жаловался на самочувствие. Так ведь он вообще меньше литра за день не уговаривал, хотя прекрасно знал, что ему нельзя ни рюмки… Он сознательно шел к этому — почему? У него было все, о чем можно только мечтать: любимые женщины, дети, друзья, дом, хобби, интересная работа, крутой автомобиль. Что мешало ему отказаться от губительных привычек, от смертельного образа жизни? Я вспомнил, как мы впервые пробовали наркотики, кажется, это был промедол. Подставить «чистую» вену под иглу, даже в хорошо знакомой компании — мне было не просто. Первым это сделал Леха. То же было и с эфедрином: мы готовили его сами, пользуясь инструкцией — мятой бумажкой с накарябанным карандашом текстом. В середине ночи Леха перепутал баночки и прогнал себе по вене пять кубов чистого уксуса! А прыжки с крыши на крышу? Опыты с нитроэфиром? Годы совсем не изменили Леху по кличке Дипапл. Он жил на всю катушку и не хотел подчиняться никаким правилам и ограничениям, даже под угрозой смерти.

Но я никак не мог избавиться от мысли, что Леха погиб из-за меня, из-за моей пьянки, из-за моего эгоистического недоумия. И моей черной неблагодарности.

Это была потеря, так потеря. Никогда еще мне не было так горько, так мерзко на душе. Как будто со своим уходом из жизни Леха опять вырубил тот самый школьный силовой щит — свет нашего славного прошлого и тот, новый источник — надежду, которая горела впереди, освещая мне дорогу в завтрашний день.

Что же я теперь буду делать, думал я, как искать работу, как и о чем писать, на кого опираться? На Шамиля — как его там, Альбертовича? Да, вот это облом, так уж облом. И про лодку… Где он лодку взял, на себе притащил, что ли? Хорошо, вертолет поднимать не стал. Хотя — какая теперь разница?

Я вертел в руках свой старенький «Эрикссен», вновь и вновь набирал, и сбрасывал номер Лены. Было две причины, по которым я не мог решиться на звонок: мне не хотелось говорить в присутствии соседей по палате, особенно при Егоре, а главное — я чувствовал немалый стыд и страх при мысли о том, что мне предстоит выслушать от своей жены — теперь уже, по всему, наверное, бывшей. У Потапушки, видать — новый папа, к этому все и шло. Предвосхищал упреки и обвинения: я и уйти-то по-нормальному не мог — обязательно так, чтобы другим было плохо, чтобы волновались, бегали по больницам-милициям… Скорее всего, мне огласят окончательное решение: с мальчиком мне видеться будет запрещено.

Было и еще кое-что: Федор Михайлович упорно не желал отступаться от всех поставленных мне диагнозов, читай — приговоров. После визита шамилевского управляющего добрый доктор Айболит стал наведываться к нам по два раза в день. Увы, попутно светило медицинской науки элементарно забухал. Должность не позволяла ему перейти на домашний режим, залечь как следует, и он слонялся по отделению, пошатываясь, со своими круглыми очечками на самом кончике потного носа. Он мало говорил, только смотрел печально, икал и обреченно вздыхал, всем своим видом показывая, насколько плачевно и безнадежно было мое положение — да и, собственно, каждого пациента в его клинике. Но я упорно выздоравливал вопреки всему — продолжающимся болям, тяжелым известиям, тоскливым размышлениям о будущем и тонкому, интеллигентному троллингу «батюшки» Федора Михайловича.

Мне продолжала сниться огненноволосая Богиня. Она являлась передо мной почти каждую ночь, под утро, когда я забывался коротким неровным сном. «Сеансы» были недолги. Я как будто покидал свой гипсовый скафандр, просто расстегивал его, как комбинезон и выплывал наружу, пользуясь невесомостью. Волшебный рыжий свет окутывал меня и погружал в большую емкость с пузырьками. Все мое тело мелко вибрировало и даже зудело. Чесалось от Любви, подумалось мне в какой-то момент. После такой необычной терапии я засыпал глубоко и спал почти до обеда — меня попросту не могли разбудить.

Я позвонил Герману через три дня. Если ситуация с Леной и Потапушкой мне была более или менее понятна — и без всяких разговоров, споров и официальных заявлений с ее стороны, то мое «криминальное» прошлое во избежание вероятных последствий требовало каких-то действий, хоть какой-то определенности. При всей своей врожденной трусости я сознательно желал снять с себя этот груз, и я был готов давать показания — чтобы смягчить свою вину, или как там еще говорится. Главное — решить проблему с курткой Георгия: рассказывать о ней или нет. Если он сам открещивается от факта кражи — стоит ли мне поднимать эту неприятную историю и подводить человека, который чести ради направил следствие по ложному пути?

Герман взял трубку сразу. После формальных вопросов о моем здоровье и настроении, он вновь поинтересовался моим намерением продолжить лечение и реабилитацию в Петербурге.

— Спасибо, — сказал я, — не хочу вас обременять, и вообще — здесь неплохо лечат. Но у меня к вам дело деликатного свойства.

— Я слушаю вас.

— Я… видите ли, я даже не знаю, как вам объяснить… за последние три месяца… не помню точно… я попадал в разные… неприятные ситуации. Не по своей вине… ну… в одном случае — косвенно. На моих глазах гибли люди… Словом, вы понимаете, что это — не телефонный разговор. Лучше бы при личной встрече… А может — сразу кому-нибудь из… заинтересованных органов?

— Я вас понял, — перебил меня Герман, — давайте только пока без органов, я приеду к вам завтра часиков в двенадцать, и вы мне все расскажете, договорились? Вы связались с родными?

— Да, — зачем-то соврал я, — да, все в порядке.

— Ну, хорошо. Тогда — до завтра.

— До завтра…

Едва я нажал кнопку на «Эрикссене», Егор зашевелился и громко прочистил горло. Я-то был уверен, что он спит — в это время, после завтрака, он всегда храпел, как сурок. Я специально выбрал момент для звонка в самый удобный час, когда и дядя Вахтанг уходил на процедуры.

— Че ты там про органы, я не понял? — накинулся на меня беспокойный сосед. — Схуяли нам тут твои органы? Ментам, что ли звонил? Попа бы лучше позвал, если каяться. У меня есть попяра знакомый, зашибает — будьте нате, до положения… как его?

— До положения риз, — сказал я. — Ко мне приедет не мент, а адвокат, по делу. Давай закончим этот пустой треп.

— Да без базара…

Мне хотелось полежать в тишине и детально продумать то, что мне придется говорить Герману. Однако, в этот день, как назло, моих соседей было не остановить: Егор так не унялся и продолжал донимать меня своими репликами, добряк Вахтанг вступался за меня — все, в общем-то, было как всегда, но только необыкновенно громко и долго! Меня возили в процедурную, снимали гипс с ноги — наконец-то! Разрешили ходить, но совсем немного — в туалет, к раковине.

На ночь глядя Егора не на шутку «пробило» на скабрезности; перед тем заходила Зула, черненькая сестричка из новеньких, из мигранток, и грубый, невоспитанный Егор мигом довел ее до слез — схватил за руку и не хотел отпускать, а потом ущипнул ее за мягкое место и, видимо, пребольно.

— Чито ты за человек такой! — возмущался Вахтанг. — Бил бы ты ходячий-бродячий — тибе по шее бы да по джопе, давай прощения проси!

— Чего прощения? — возражал Егор. — я же не нарочно, я инстинктивно! Смотри: у ней халатик-то блядский какой, укороченный. И вертится как! О! Была у меня одна телка из санитарок. Прибегала ко мне в вагончик с дежурства прямо в одном халатике на голое тело. Иногда с подружкой. Ух я их жарил как!

— У меня одна толстая была, Роза Люксембург, это она сама себе погоняло придумала. Минетчица — высший класс. Такое отсосалово демонстрировала! — рассказывал он уже тридцатую по счету «любовную» историю в первом часу ночи — Вахтанг спал, закрыв голову подушкой, я ворочался и тоже пытался заснуть, несколько раз просил Егора заткнуться по-хорошему.

— Ладно, ладно, — согласился он, наконец, — последний прикол слушай: у меня соседка есть тут, на Ленина, такая, за сороковник, ну, одевается, правда, как артистка, красится, как стерва — типа, на работу так ходит. Одна живет. Тачка у нее, Сузуки, была, угнали в прошлом году. Прихожу, короче, к ней с дикого бодуна — на пивас просить, а она такая: Егорушка, выпить хочешь? Хочешь — водочки финской налью, супчика, пельмешек налеплю? Короче, трахаться хочет — аж харю сводит, губки намазанные дрожат…

«Сломать об него костыль, что ли?» — думал я, всерьез намереваясь это сделать — и садясь на кровати.

— Трусы с нее такой снимаю, — заканчивал Егор свой рассказ, — а там — ЧЛЕН! Я так, блядь, и упал! Ну, не настоящий, резиновый такой. Она, сука, мужиков в жопу е… и от этого тащится. Иначе не может кайфа получить.

— Короче, я ей в глаз захреначил, а потом еще, и ногой…. Она там чиновница какая-то — так я потом с нее десятку в месяц имел, нет, ну, один месяц только. А на следующий раз пришел — это в сентябре уже, а у ней там два амбала. Чуть дух не вышибли. Все ступеньки пересчитал и — сюда, в больничку. Хорошо, пьяный был, а то убился бы нах…

Я так и не заснул той ночью. После выслушанных от своего соседа откровений я чувствовал себя так, будто меня облили нечистотами или еще чем гаже. Это было сродни моральной пытке — так, наверное, страдают все ранимые очкарики с тонкой душевной организацией, попавшие в тюремное общество: камера шесть на двенадцать и ни малейшей возможности отключиться от происходящего, от произносимого.

Но хуже всего — на меня нахлынули мои собственные воспоминания интимного свойства, и пусть я всячески пытался откреститься от каких-либо параллелей и аналогий, однако получалось так, что мои амурные истории в сравнении с анекдотами соседа-похабника не слишком и отличались в лучшую сторону.

С самого начала с этим все было не так. Не так, как я себе это представлял, не так, как я хотел это делать. Оленька не была моей первой, до нее были Надя и другая Оля. Надя — веселая толстушка, училась в десятом, а я — в восьмом. Но, вопреки обычному раскладу вещей, опыта в любовных делах у нее имелось еще меньше, чем у меня. То есть, она была совсем дремучей девственницей. И провал случился — сказочный… Следующий шанс — с Олей Ш. подвернулся спустя год, в конце девятого, и тут мне помог алкоголь. Оля гуляла со всеми парнями в районе и отдалась мне так стремительно, что я, наверное, был бы разочарован — если бы старался придать своему приключению хотя бы толику романтического флера. Но я торопился стать мужчиной, мне даже не нужно было удовлетворения от мимолетного контакта — настоящее наслаждение мне приносила только мастурбация, и всю чувственную основу процесса при этом предоставляло мне мое богатое воображение. Ну, и еще кое-какие предметы женской одежды…

Все последующие контакты с девушками также происходили под влиянием выпивки, «травы» и выпивки, выпивки и «колес». Было только два исключения: в период знакомства с Леной (полгода ремиссии после «торпедо») и еще один глупый служебный роман длиной в полторы недели с высоченной шведкой Анни, моей начальницей, бывшей стокгольмской волейболисткой — скуки ради — все ж-таки, иностранка (а как это у них?). Я запил сразу после того, как мы переспали с ней, нет, слово не то… после того, как мы имели торопливый, вороватый секс в ее кабинете, сначала на диванчике и на полу, потом в гостинице, и было стыдно, неприятно, некомфортно — она действительно, оказалась огромной, к тому же — неуклюжей и со странным, каким-то инопланетным запахом из влагалища… Едва закончив вымученное совокупление в гостинице — я спустился в бар и — бах! Бах-бах-бах! Так быстро, как в тот вечер, я, честно, никогда не надирался… Я, конечно, не планировал срываться — но — после такого стресса, такого свирепого ужаса — что же мне еще оставалось делать?

С Леной это случилось, можно сказать, почти по любви, точнее, по страсти, по ревности. Но все прочие амуры — особенно после баскетболистки Анни, я затевал только под хорошим градусом. Или с большого бодуна — как, например, с Валерией…

Кстати, о Валерии. Должен сказать, что я никогда не был слишком настойчивым любовником. Один мой знакомый годами почти ежедневно «снимал» девушек на улице, в парках и кафе и приводил домой в свою комнату. Ну, может, не ежедневно, но три — четыре в неделю — это точно. Теперь этот вид спорта называется модным словом «pickup». Но я таким не был никогда.

Я думал о женщинах каждую минуту — сколько себя помню, лет с десяти. Весь мир вокруг — все краски, звуки и запахи я соотносил с существованием волшебных прекрасных невинных развратных существ, и я мечтал о них денно и нощно, представляя себя с ними после каждой книги, после каждого фильма, рисуя в воображении бесчисленное количество романтических знакомств и — фантастический секс — с тысячами из них, реальных и выдуманных, но «пикапером» я не был, нет.

Мой рядовой любовный сценарий, чаще всего, выглядел таким же, как в случае с Валерией — выбирали меня, а не наоборот. И хотя я и сам к этому стремился всем телом, во все времена, жадно, сильно, однако, самый главный, самый важный шаг всегда делали за меня — а я только подводил их к этому шагу, — как ленивый паук я плел свою невидимую паутину, в которую муха влетала сама — если подходила по размеру. Я имею в виду не физический размер (как у шведки Анни). Для ординарных девчонок, сереньких, низеньких, блеклых, глупых, самонадеянных, которые хоть из себя и ничего, но без особого блеска, без огонька, имелся у меня набор простых приемчиков — вовлечь их в игру, заставить их самих проявить инициативу — хотя мотив сближения с ними, конечно же, был всегда вызван брожением алкоголя в моей крови.

Шикарные женщины, настоящие львицы, знающие себе цену, такие, при виде которых дрожит в животе — проходили мимо, не замечая меня. Что такое шикарная женщина? Это утонченная аристократическая красота. Осанка. Улыбка, всегда улыбка, пусть даже разная, но хмурое, напряженное выражение — никогда. Настоящая шикарная женщина — всегда и во всем предельно честна и естественна, в ней нет ни грамма фальши. Это разительно отличает ее от разряженной манекенщицы. Уровень. Порода. Воспитание, шарм. Отсутствие малейшей вульгарности. И ум. Для них моя хитрая паутина была пшиком, облачком выхлопного газа, тающим в морозном воздухе, в тонком аромате их духов, в их царственном невнимании к таким бесполезным тварям, раздолбаям, алкашам, каким я был всегда и каким уже навсегда останусь…

В пьяном тумане мои контакты с прекрасным полом — особенно на стадии предварительного флирта — самой, как известно, интересной части развития отношений, начинались всегда одинаково: я проявлял некие тестовые знаки внимания — всем женщинам подряд, в компании, в ресторане, на пляже, на турслете — а потом хватался за ту, которая прежде других отвечала мне взаимностью. Хорошо, если наутро я просыпался в постели с — пусть такой же нетрезвой и отчаянной, но юной (до сорока) красавицей, а не… нет, лучше об этом не вспоминать!

«Увидел» я, конечно, и ту самую дикую вакханалию на даче у Ленки Рыжковой, которую упоминал Леха. Было нам всем тогда лет по двадцать с небольшим. В бане решили париться все вместе голышом, выпили много — и — пошло-поехало. Ленка тогда уже была замужем за своим офицером, и она была первая, с кем я сплелся в той куче… потом еще хватило сил на Наташку, нашу певунью-гитаристку, которую мы в шутку звали Жанной Бичевской, и у которой, вообще-то, имелся парень, барахтавшийся там же, в том же клубке тел… Ушла только Надя Колесникова, с которой я «был» пару месяцев до этого. А рано утром, когда я очнулся и в чем мать родила очумело выполз из дома в поисках чего «добавить» (совсем как у Хохла, только тепло было), меня поймал неугомонный Семенов и потащил в баню — все еще хорошо натопленную, и там на полках сидели две какие-то тетки, Ленкины соседки, как оказалось, и тоже голые. Такие приличные, образованные дамы с одинаковыми гримасами на лице — то была смесь стыда и жажды блуда… Они принесли вино… Я тогда перестарался, надорвал уздечку…

Я так и не заснул в ту ночь в больнице, проворочался до утра, вспоминая и проклиная все то, о чем, помимо прочего, постеснялся написать выше. Настроение было отвратительное. Вялая перебранка Егора и Вахтанга раздражала, я чертыхался и скрипел зубами. После завтрака и обхода я вытерпел еще одно идиотское ток-шоу и затем-таки провалился в сон… и как будто сразу меня разбудило чье-то вежливое, но крепкое потряхивание.

Это был Герман.

— Спите? Мне сказали, что вам разрешили ходить. Прогуляемся?

Мы вышли во двор, состояние у меня было мутное, одуревшее. Я рассказал управляющему про инцидент у вокзала в Зеленогорске, про куртку умолчал.

— Я слышал кое-что краем уха, — сказал Герман небрежно. — Похоже, «глухарь». Убили полицейского, но к тому времени уже уволенного за несоответствие и дискредитацию, что-то в этом роде. Пьяная драка, кажется, нашли очень мало свидетелей.

— А тот, второй, который был с полицейским, что с ним?

— Не в курсе.

— А труп в Рощино?

— Я выясню, обещаю. В любом случае, не думаю, что вам следует беспокоиться, раз вы проходите в качестве одного из пострадавших.

История про Грека и чемодан с деньгами, напротив, заинтересовала моего благодетеля до такой степени, что он буквально вцепился в меня и держал за руку, пока не вытряс из меня все мельчайшие подробности налета и последующих за ним лесных приключений. Выглядел он при этом весьма возбужденно и пару раз, комментируя мой рассказ, использовал довольно крепкие выражения — несмотря на весь свой прежний представительский лоск.

— Идемте к машине, — наконец, распорядился он. — У меня есть карта, покажете место.

На потертой «двухкилометровке» я отмерил по «железке» расстояние на север от станции Кирилловское, рядом была отмечена дорога, с которой я, по-видимому, свернул к насыпи, когда услышал шум поездов. Восточнее было еще несколько дорог поменьше, большое болото…

— Мне кажется, где-то здесь, — сказал я. — Видите, вот эта линия идет от «Скандинавии» и превращается в пунктир? Похоже, вот тут, где болото начинается, мы и копали.

— А шлагбаум был — вот здесь?

— Да, наверное. Там как раз была развилка.

Герман завел мотор «Геленвагена» и открыл мне дверь.

— Возвращайтесь в клинику. Телефон не отключайте, я могу позвонить. Могут позвонить и другие, от меня.

— Слушайте… а Шамиль, когда Алексей погиб… это он вертолет у ресторана на «Лексус» посадил?

Герман посмотрел на меня искоса.

— Вы что, видели? Давайте будем считать, что вам показалось. А вообще — знаете ли, каждый сходит с ума по-своему — в меру своей фантазии и возможностей. Кому тарелку разбить жалко, а кто-то и океанскую яхту в пустом споре проиграть может себе позволить.

— Вы же прямо сегодня поедете на поиски, — заметил я, — уже скоро узнаете, что там произошло — кто… кого. Я вас очень прошу — позвоните мне.

— Боитесь? — сощурился Герман. — Если я правильно предположил, кем может быть ваш «Грек», опасаться, действительно, есть причины, и очень веские. С другой стороны, прошел месяц. Поскольку с вами ничего не случилось — слава богу, можно надеяться, что ваш похититель убит. Я свяжусь с вами, обещаю. А сейчас — простите, мне нужно сделать срочный звонок.

Я вернулся на отделение, зашел в палату и остолбенел. Моя тумбочка — и тумбочка дяди Вахтанга были сдвинуты вместе, накрыты полотенцем, и на этом импровизированном столе развернулась настоящая поляна сказок: горка фруктов, белый хлеб, конфеты, орехи, ветчина, сыр сулугуни и — бутылка домашнего вина — та самая, которую Анатолий Михайлович грозился изъять у припасливого горца еще неделю назад. Сам неутомимый грузин порхал по комнате — в первый момент мне даже показалось, что он танцует лезгинку.

На стульчике у тумбочек сидела моя огненноволосая Богиня.

Луч солнца падал на ее великолепную рыжую голову, и медные волосы переливались и блестели, и отливали золотом. Но изумрудные глаза сияли ярче солнца! Больничная палата словно раздвинулась, стала большой, светлой, как театральный зал…

— Так, это что у вас тут такое! — закричала сзади старшая сестра. — вы с ума посходили! Немедленно убрать алкоголь! А вы, Уткин, какого ляда шатаетесь? Вам только в сортир разрешили! До горшка и обратно! На выписку захотели?

Вахтанг ловко подхватил бутылку и подлетел к сестре:

— Сударыня! Красавица! Дарю!

И увлек ее в коридор.

Моя прекрасная Богиня поднялась, радостно улыбаясь — о да, она была высокой, с поистине королевской осанкой… Ночью я вспоминал шикарных женщин, когда-либо проходивших мимо меня, сквозь меня — и только теперь я понял: их может быть много — чудесных, разных, но только одна на всей Земле — воплощенное Совершенство, чистый источник безусловной Любви, и Она — здесь, со мной.

— Здравствуйте! — сказала Богиня, подходя ко мне и прикасаясь к моей руке (О, Господи! Пузырьки! Пузырьки!).

— Вы помните меня? Я — Светлана. Вам было плохо в поезде, и мы с друзьями помогали вам добраться до больницы. Вы еще все время говорили про какой-то самолет. Вас забрала мобильная реанимация, и врач сказал нам, что у вас почти нет шансов выжить, потому что бомжей в таком состоянии не лечат, как надо. Мы очень просили за вас… Мы говорили им, что вы — никакой не бомж, что вы просто попали в беду. Видите, сердце нас не обмануло! Но если бы даже и бомж… Что из того? Пожалуйста, ложитесь, я понимаю, что вам нельзя долго ходить и стоять… ложитесь, вот так…

— Я узнала, куда вас поместили, звонила вашему врачу. Я бы давно приехала вас навестить, но я не могла — я все это время была далеко, в Португалии.

Дядя Вахтанг на цыпочках вернулся в палату, поднял упоры на кровати Егора и покатил ее вон. Егор протестующе замычал — вероятно, он тоже, как и я, потерял дар речи, — но мой добрый горец мигом вытолкал его в коридор и прикрыл за собой дверь.

— Какой чудесный у вас товарищ, — засмеялась Светлана. — Такой галантный! Он обещал спеть, если я дождусь вас. А другой, тот, которого он увез, сказал, что вас забрал полицейский.

— Я очень рада, что вы поправились. Ну, правда! Не знаю почему, но тогда, в электричке, я сразу почувствовала, что с вами случилось что-то ужасное. Вы можете мне ничего не рассказывать. Главное — вы живы и быстро выздоравливаете. Обязательно ешьте фрукты — вот здесь, в сумке, и еще на столе. К сожалению, я должна бежать — муж ждет меня в машине, звонил уже три раза. У нас рейс вечером… Вы — молодец. Давайте, я поправлю вам подушку. Слышала, вам скоро снимут весь гипс. Держитесь! У вас все будет замечательно! Прощайте!

Она нагнулась и поцеловала меня в лоб.

Она замужем…

Замужем…

Самым странным в этом неожиданном свидании было то, что на всем его протяжении я не издал ни единого звука, ни единого словечка. Только потом, когда вернулись Вахтанг и Егор, я зарылся в одеяло, спрятал лицо под подушку и тихо, сдавленно зарыдал.

27

Визит Божества, чудесное явление моей невероятной, недосягаемой Спасительницы из Вышнего Мира как будто сдвинул и перевернул нашу больничную реальность: я уже упоминал, что произошло с палатой — она явно изменилась, стала больше, просторнее, светлее. Случились некоторые метаморфозы и с окружающими меня людьми: дядя Вахтанг, например, с того дня, действительно, начал петь! На меня он смотрел с восторгом — в то, что Светлана не была моей девушкой — он не поверил ни на миг. Как такое может быть — говорил мне весь его вид, его хитрые глаза по обе стороны орлиного носа и широкая улыбка под козырьком буденовских усищ: у такой звезды Бетельгейзе — какой такой может быть муж!?

Егор стал на удивление немногословен, теперь большую часть времени он лежал, задумчиво разглядывая потолок, а когда начал ходить — совсем пропал у своих друзей в маленьком домике у кочегарки. Его и выписали как-то незаметно — пока он пьянствовал в морге.

За собой я заметил резкие перепады настроения — то возбужденная болтовня с Вахтангом, с сестрами, которым я рассказывал веселые анекдоты и даже часть своих собственных похождений, а то в иные часы мне нестерпимо хотелось уединения, и я зарывался в белье и притворялся, что сплю. Огненноволосая Богиня появилась в моем сне лишь однажды — в ночь перед тем, как меня окончательно освободили от скафандра. Мне снилось, что Она взяла меня за руку, и мы долго летели вместе, и разговаривали. О чем — я, конечно, не помню. Зато ясно понимал, куда мы направляемся: к самому источнику пузырьков Любви, к некоему центральному вселенскому животворящему Ключу. Но мы не долетели: вдруг я понял, что мы, на самом деле, и не летели никуда, просто лежали вместе рядышком, и в конце Она оказалась Леной, и даже немножко — Валерией…

Постепенно я начинал сознавать, что Светлана — быть может, и не Богиня, но человек, земная женщина, в которой воплотился мой идеал, которую я рисовал в своем воображении и искал всю жизнь… а вот та, в ресторане в Зеленогорске — это была она же или другая? Случаются ли такие совпадения? Кульбиты фортуны с такой вдохновенной искристой булгаковской чертовщиной? Я долгими часами размышлял о ней, притаившись под больничным одеялом. Она безусловно была самой шикарной женщиной, которую я встречал когда-либо — самый класс, самый top — если б я хоть на миг мог допустить, что ее образ возможно низвести до моей убогой доморощенной классификации. И я не находил в себе ни капельки плотского влечения. Я даже не заметил, какая у нее была грудь — а ведь с этого пункта я всегда начинал знакомство со слабым полом. Вспоминая ее глаза, голос, улыбку, я словно перемещался в какое-то сакральное пространство — в этом пространстве, как в невесомости, парили давно позабытые детские книжки Джанни Родари и там на моих губах был горьковатый вкус нагретого солнцем мяча — красного с синим: «я знаю пять имен девочек…» Там шелестел теплый летний дождик и висела голубая дымка, которую можно разглядеть над сосновым лесом с вершины высокой карельской скалы, там слышался сонный плеск волн на бурых монолитах ладожских шхер. И густой запах костра, горящих можжевеловых веток, и волнующие гудки «Принцессы Анастасии» … Почему я решил, что все это волшебство должно принадлежать только мне одному? Зачем я так жирно очертил границы вокруг этого маленького кусочка Вселенной, боясь потерять свой, как говорил Сережа — богатый «гребаный внутренний мир»? Ведь он — отнюдь не моя частная собственность, это не он во мне, а я в нем. Это — не дачный огородик на шести жалких сотках, это — безбрежная степь, и я пришел в нее из ниоткуда, по дороге в никуда.

И все-таки — почему мне пришло, что все это — дождик, костер, сосновый горизонт и резиновый мяч — и она — рыжая Светлана — одно и то же? То есть, что все это и она — один и тот же «файл» на «диске», который я вставил в свой «компьютер» и, кажется, успел частично загрузить в его кластеры?

Чем дальше я размышлял, тем труднее было понять, куда ведут меня мои умозаключения, и я не различал, что у меня было мыслями, что — чувствами. И что — озарениями. Эта волнующий паззл в моей голове требовал какого-то важного, но очень простого действия: хотя бы составить слово. Тогда я попросту сдался и капризно разбросал буквы — задача показалась мне чересчур непосильной. Сейчас я понимаю, что самым подходящим словом была бы — Благодарность.

Это слово заключило бы в себя все, и все объяснило. Я не вышел на это слово, потому что мертвой хваткой впился в свою частную собственность — свой «богатый внутренний мир», и безусловную Любовь, чей образ я только начинал формировать в себе, я тоже пытался втиснуть туда же, в свое ревностно огороженное от всех хранилище фильтрованных воспоминаний и бесплодных надежд. А при более пристальном наблюдении мне становилось ясно, что я все время цеплялся за вчерашний день, и мой «богатый внутренний» по сути был обыкновенным набором старых открыток, слайдами, кое-как проектируемыми на стену, на плохо закрепленную кнопками простыню.

В тот день, когда я виделся с Германом, мне звонили еще двое. Один назвался, кажется, Александром Владимировичем, другой — не представился, и оба просили меня рассказать историю с Греком еще раз от начала до конца. После этого мой телефон замолчал на целых четыре дня.

В один из этих дней я набрался духу и позвонил Лене. Она плакала — так же тихо, как она делала это всегда — когда мы ссорились и ругались в той далекой прошлой жизни. Только теперь она плакала долго, с какими-то новыми, незнакомыми подвсхлипываниями.

Мне было больно. Я не знал, что сказать, просто держал трубку у уха и морщился. Думаю, я ощущал сильный стыд — стучало сердце, лицо горело. Но позже, когда она перестала реветь, и наш разговор плавно перешел в диалоговый режим, я услышал в ее голосе привычные нотки раздражения — и оттого сразу испытал заметное облегчение.

— Тапуля говорит о тебе каждый день.

Это прозвучало устало-осуждающе.

— Мы вместе делали посты в «контакте». Вступили в группу поиска пропавших. Первое время Тапуля ходил клеить объявления — просил меня ходить с ним. Так, вообще-то, не делается, человек — не собака, но — ты же знаешь, он не может просто так сидеть, сложа руки. Он все время ищет тебя… Что-что? Какой новый папа?.. Я? Ничего я не говорила. Ты шутишь… Друг? Это у тебя такая удобная позиция, да? Ты хочешь, чтобы я была виновата в том, что ты забухал на полгода? Хорошее оправдание…

— Мы тебя везде искали… всех, кого могли, подключили. Потапчик на каждый звоночек бежал, у окна стоял, ждал, что ты вернешься… если ты жив…

И она опять захлюпала. Приехали они на следующий день. Потапушку я даже не узнал в первый момент — он ворвался в палату, чуть не упал, налетев на пустую кровать Егора, вытянувшийся, похудевший, возмужавший… Он молча бросился мне на шею, мы крепко сжали друг друга, у меня перехватило горло, и я долго не мог говорить из-за душивших меня слез.

Жена и сын просидели у меня до самого вечера. Лена сообщила, что приобрела в кредит автомобиль, и я очень переживал, как она со своим мизерным опытом вождения поедет назад по темной опасной «Скандинавии», в такую погоду, но, слава Богу, добрались они благополучно. У меня после их посещения разболелось все. Потянуло сердце, схватило голову, померещилось даже, что отмирает печень — хотя прежде ничего такого не было…

В тот вечер на улице шел мокрый снег, во дворе больницы лежали маленькие сугробы. Я нашел морг и постучался — раз, другой, третий. Наконец, дверь отворилась, и я увидел опухшего, абсолютно лысого парня в грязной робе.

— Чего тебе? — прохрипел он.

— Егор у тебя?

— Спит Егор.

— Выпить нет? У меня деньги есть… немного.

Полагаю, что моя история могла пойти по совершенно другому сценарию, по вполне, впрочем, знакомому, самому короткому на свете пути — вертикально вниз. Но спирт в покойницкой в тот день был выпит до капли. Лысый медбрат вызвался сбегать в ближайший магазин, выскочил на крылечко меня уговаривать, но мне уже стало противно, холодно, тоскливо. Санитар схватил меня за халат и вдруг — поскользнулся на мокрых плитах и с матерным воплем рухнул, растопырив руки. Он разбил себе лоб, кровь частыми каплями зачертила по свежему снегу. Я сразу вспомнил Диму, московского бродягу, резкий запах водки от его раны — и меня едва не вытошнило. Я убежал назад на отделение.

Лехина смерть, прощание с Богиней, свидание с семьей, усталость от пребывания в больнице, физический дискомфорт, еженощный тетрис неприятнейших воспоминаний, острые угрызения совести, полная неуверенность в будущем — все недавние и текущие треволнения навалились на меня с новой силой, придавили мою душу могильной плитой безотчетного страха, и я заметался, запаниковал, будто вновь зажатый в тесной яме чудовищным безголовым Халком… Потом я представил — практически, пережил: как я запил, как я лежу в морге, плотно обняв своего нового друга — Егора — чтобы согреться, это — мое последнее пристанище, темная, ледяная планета, населенная плохо прикрытыми клеенкой покойниками. Я сам пока еще не таков, не труп, но уже скоро буду… так удобно — не надо будет меня везти на тележке по заснеженному двору… А там Егор и тот, второй, лысый сторож, или санитар… Но я — один. Уже без Лены и Потапушки — я предал Потапушку. Я не увижу их никогда. И ничего больше я не увижу — ни загадочного блеска витрин, ни белеющих на ослепительно голубой глади моря кораблей. Я больше не услышу звонкий детский смех и запах женских волос. Другие будут петь и танцевать, и путешествовать, и зажигать костры в сосновом лесу. Без меня.

У меня вдруг случилась истерика. Старшая сестра явилась отчитывать меня за несоблюдение режима, и я сорвался, наорал на нее, наорал на Анатолия Михайловича, на Вахтанга… Мне сделали укол, я спал почти сутки, и проснулся вроде как не до конца, был вял и заторможен, вновь думал о том, как дико меня все достало, и в первую очередь — я сам себя, и зачем меня оставили жить. С этими тяжелыми мыслями я провел еще один темный, угрюмый день (отвлекаясь лишь на Потапушкины звонки и изо всех сил стараясь отвечать ему бодро и жизнерадостно), когда, наконец, со мной связался Герман.

— Все по порядку, — сказал он. — По делу зеленогорского мента придется дать показания, бояться нечего, я потом скажу, куда подъехать и к кому конкретно обратиться. Бомжа в Рощино нашли, что с ним дальше — я не выяснял, вся информация — у дознавателей. Обычно их хоронят за госсчет на выселках, я точно не скажу.

— А Ге… а тот, второй, то есть, третий…

— Вот про него запамятовал спросить, извините. Да на что он вам? Я думаю, опер вам расскажет. Теперь — о главном. Грек — фигура, действительно, интересная. Злодей не простой, с образованием. Криминальный талант. Отбывал за убийства в девяностые, подставили свои же, и после амнистии, по слухам, полностью изменил личность — внешность, документы, даже пальцы стер. Лицо таинственное, анархист, партизан, человек-невидимка. Информация о его подвигах ходила тут и сям, говорят, на него иногда заочно «вешают» самые глухие и мрачные дела. «Додж» мы нашли, труп в кузове, и деньги все на месте. Еще труп в трехстах метрах от ямы, полз — как траншею копал, по описанию — «Малыш». Болото там топкое, никто не ходит, а если и забредал кто, к машине не подходили. Ездили еще раз с собаками, нашли тело Яна Зверева. Много стреляных гильз, следы крови, почти совсем замытые дождями — собаки в снегу раскопали. Грек ваш, увы, исчез. Будем надеяться, что он тоже в трясине — иначе не оставил бы ни денег, ни машины. Девяносто девять процентов, что это так. Инкассаторы были в кевларе, один убит — пуля прошла мимо жилета, другой жив. Алексей Вадимович с ними работал, это была его команда. Вот так тесен мир… Деньги предназначались очень серьезным людям. Просили передать, что ваше содействие в деле оценено по заслугам — иными словами, вам причитается вознаграждение, чуть позже получите все до копеечки. Будут вопросы, пожелания — звоните в любое время.

Еще через два дня мне сняли гипс. На ближайшие недели прописали массу всяческих процедур: ЛФК, электрофорез, массаж. По некоторым признакам и намекам я догадался, что мое лечение — коль я решил остаться в Выборге, с неких пор курируется и, скорее всего, доплачивается моими новыми покровителями, в первую очередь, Германом, по поручению Шамиля. По той же, видимо, программе меня навестил и нарколог из соседнего корпуса.

— Сейфуль Мулюков! — представился он. Или как-то похоже.

Ничего такой дядька, довольно приятный, много шутил, а в начале разговора упомянул, что знает о моем заболевании — хроническом, прогрессирующем, смертельном, отнюдь не только из одних медицинских справочников, но испытывал его действие неоднократно на своей собственной многострадальной шкуре.

— Считаем, ставил опыты. Терпел науки ради, — пояснил он, подмигивая мне морщинистым глазом бывалого алконавта.

— Какие суррогаты употребляли? — еще поинтересовался он.

Я назвал «Тройной» одеколон, «Гвоздику», настойку календулы, зубную пасту «Поморин» и «Мэри». Это все было давно, в эпоху дефицита и безденежья. Позже фигурировали духи, этиловый спирт, «боярышник», «корвалол», а однажды — даже финский ароматизатор-концентрат для сауны.

Доктор расспросил меня про цикличность моих запоев и применяемых мною способов выхода из штопора. Задавал вопросы о моих прошлых обращениях к наркологам — сколько было детоксов, «эспералей», «кодировок».

— К «анонимным» не ходили? Слышали о них?

— Слышал.

— Сегодня у нас группа на четвертом, энтузиасты из Питера организовали. Они называют нас: избранные. Вы и я — мы избранные! Понимаете? Монах сорок лет в пещере просидел, на одной воде и летучих мышах, на пупок смотрел, от аскезы своей, от соблазнов и тоски страдал. А нас змий горячкой белой по всем углам гонял-душил, и все ступеньки нашими лбами пересчитал. И нам и ему, монаху тому — один одинаковый шажок до просветления, вот так! Надо только знать, как его сделать технически. Я вот потому и хожу тоже, когда работа позволяет. Хотя — какая это, между нами, если подумать, работа? Бумажки заполнять. Алкоголиков допросами мучить. Опасное занятие, коллега…

Я поразмыслил немного и решил: схожу. В любом случае, слишком скучно быть не должно, возможно, отвлечет от горестного настроения, от тоски самокопания.

28

Группа анонимных алкоголиков собралась в кабинете заведующего четвертого отделения. На желтом глянцевом столе закипал старенький пластмассовый чайник, стояли грязноватые разнокалиберные чашки, на тарелочке горкой — овсяное печенье и крендельки. Еще фигурировал колокольчик, деревянная фигурка верблюда и свечной огарок в эмалированной кружке. У стола сидели двое, еще двое жались по углам — все довольно печального, пришибленного вида, кроме одного, который был явно навеселе. Воняло от него нестерпимо какой-то дешевой парфюмерией на спирту. Потом зашла еще одна женщина — худая, как щепка, с напряженной улыбкой на лице и, наконец, за пять минут до начала заседания появились и сами организаторы — похожий на рок музыканта и немного — на Иисуса Христа парень лет тридцати пяти в бандане и — вот так сюрприз — никто иной, как мой старый знакомый зеленогорский лодочник Михаил!

Я ужасно ему обрадовался — главным образом, потому, что чувствовал себя неловко и неуютно в странной компании выборгских ханыг — ведь я не пил уже больше месяца и считал себя — особенно, после недавнего эпизода у морга, уверенно трезвеющим пациентом.

Михаил узнал меня сразу — засмеялся, обнял меня, потряс мою руку, вновь обнял.

— Боже, как я счастлив вас видеть! Откровенно говоря — не ожидал встретить вас именно здесь, но — собственно, почему и нет? География наших духовных исканий — вся Земля, верно? Давно приземлились? Месяц? Больше? О, это хорошо! Выглядите замечательно. Глаза — как на иконе! Как на картине художника Глазунова! Ну, давайте после группы поговорим, хорошо? Вы сегодня — новичок, главный человек. Друзья! Есть средь вас еще новички?

Мужик в углу смущенно привстал:

— Я. Я вообще-то первый пришел.

— Окей, — сказал парень в бандане, усаживаясь во главе стола. — Два новичка. Круто! Будем начинать.

Он щелкнул зажигалкой и запалил свечу.

— Меня зовут Вадим, я — выздоравливающий алкоголик и наркоман, и я буду служить сегодня секретарем, — объявил он.

— Привет, привет, Вадим, — нестройно пробормотали сидящие.

— Хочу напомнить правила: говорим по очереди, не перебиваем, не комментируем. Делимся опытом, не теоретизируем, негатив не сливаем. Не больше пяти минут — но, если что, я в бубенчик позвоню. Высказываться могут только те, кто сегодня не употреблял химически активных веществ.

И Вадим строго посмотрел на выпившего мужичка.

— А че? — разулыбался тот, — лосьончик тоже в списке активных? Ну хоть два слова-то дадите сказать? У меня, может, наболело!

— В конце собрания расскажешь, если время останется, — согласился Вадим. Он принялся читать какое-то торжественное обращение, прервался, чтобы объявить время короткой паузы — типа минуты молчания в память о павших товарищах, которая завершилась молитвой — я не знал текста и просто прослушал ее, закрыв глаза, потом был отправлен листок, и мы по кругу зачитывали пункты программы и принципы сообщества алкоголиков. Наконец, наш колоритный секретарь объявил тему собрания: первая ступенька, как самое главное условие выздоровления.

— Вначале — спрошу новичков. Представьтесь, ребята.

— Александр, — сказал мужик в углу.

— Поприветствуем Александра! — воскликнул Вадим.

Мы похлопали.

— Александр, есть проблемы с алкоголем?

— У меня? Проблемы? Да вы че? Не. Я — мастер по ремонту обуви. Один на весь город! Мне мертвому сапоги приносят, я лежа набойки делаю, так, что комар хуй не подточит, какие ваще могут быть проблемы?

Кто-то захихикал.

— Александр! — Вадим поднял руку предостерегающе. — Давай я тебе поясню: проблемы с алкоголем — это не проблемы с тем, как его достать. Ты же пришел сюда не просто так? Хочешь избавиться от алкогольной зависимости?

— Жена хочет, чтобы я избавился, — сказал мужик. — А я хотел бы бухать поменьше. Последнее время — почти не просыхаю. Хочу научиться пить культурно.

— Я бы все отдал, — поддержал его сидевший у стола толстяк, разливающий чай, — любые деньги. Кто бы научил?

— Не комментируем, — напомнил секретарь. — И если можно — то без мата, тут, между прочим, женщина находится.

— Да я не против, — отозвалась худая, — я и сама могу. Мне самой не терпится. Аж язык чешется.

— Знаешь, ты лучше потерпи. Александр, скажи мне четко: ты хочешь изменить свою жизнь и полностью отказаться от спиртного?

Мужик задумался.

— Полностью? Это даже когда и по праздникам нельзя? И в новый год?

— Вопрос — в состоянии ли вы контролировать свое употребление — то, что вы называете способностью «пить культурно», — подключился Михаил. — если у вас все еще сохраняется иллюзия в отношении того, что вы можете остановиться, когда захотите — а я по вам хорошо вижу, что это — иллюзия, и только, — то вам, вероятно, нужно начать именно с этого — с осознания того, что это — иллюзия, самообман.

— А? — переспросил мужик.

— Давай так сделаем, — сказал Вадим, — ты посиди сегодня, послушай, тема сегодня — как раз о том, что имел в виду Михаил. А в конце попробуем сделать выводы. Идет?

— Ладно…

Я на вопрос ведущего ответил утвердительно: да, проблемы имеются, не то слово. Правда, месяца полтора уже, как трезв…

— А я уже одиннадцать лет трезв, — улыбнулся Вадим, — но мы с тобой — в абсолютно равном положении. Не будем крутить педали — слетим в канаву на раз. Хоть через сорок лет. Готов ли ты признать, что тебе не справиться с твоим пристрастием в одиночку? Хочешь ли ты начать жить полноценной жизнью?

Я вздохнул:

— Хочу, да. Записывайте меня. Что там заполнить нужно?

— Ничего не нужно. На основании пункта номер три, который гласит: единственным условием вступления в наши ряды является желание бросить пить, ты принят в Сообщество с правом посещать собрания в любом городе, стране, планете, или галактике. Давайте поздравим новичка! Ура!

Аплодисменты.

— Первая ступень, — объявил Вадим: «Мы осознали свое бессилие перед алкоголем и то, что мы потеряли контроль над своей жизнью». Прошу высказываться по очереди, вперед, ребята!

Первым заговорил толстяк, разливавший чай — он сидел по левую руку от секретаря.

— Андрей, алкоголик.

— Привет… привет, Андрей…

— Еще раз к теме о том, как научиться пить, — сказал он. — Я долго верил, что такое возможно. Что есть какой-то хитрый способ, о котором я еще не знаю. Я изучал варианты. Ходил к гипнотизерам и кодировщикам. И даже когда понял, что это — миф, фикция, я не смог это принять и еще лет пять упрямо продолжал экспериментировать. У меня даже блокнотик остался — я такой человек, все должен методично расписать, дотошно разложить по таблицам. Пил только пиво, имеется соответствующая запись. Не помогло — вы же в курсе — нельзя физически выпить столько слабоалкогольной жидкости, чтобы выйти в полный аут — а для чего тогда бухать? Заливал в себя вино — тяжело, кайф дурной, башка болит, и наутро — хоть помирай. И дорого же, блин. Пробовал не напиваться в одиночку, употреблял только в компании… тоже тупой развод. Я бы с таким же успехом и со Святыми Апостолами накидался. Они — по рюмочке, а я — за занавесочкой — по стакану. Итак, что бы внутрь не попало — результат один: вечером я в дрова, на следующий день я — в говно и еще две недели — в полное говно.

Андрей отхлебнул чай из кружки:

— Бессилие — это понятно. Особенно когда до горшка доползти не можешь, все под себя делаешь, дышать нет сил, пить нет сил, жить нет сил. А контроль — это ж руль, думал я, как можно ехать без руля? Руль и тормоза. Но потом я прочухал: да, вот именно так я и еду, от канавы до столба и от столба обратно до канавы. Я схему начертил — как я рулил по жизни, с хронологией: вот у меня жена с детьми на вираже на дорогу улетела, вот я хорошую работу, как бабульку, переехал, вот еще одну, а вот и гайки из-под капота посыпались. Ну, тормозов-то, ясен пень — не было вообще.

— Меня друг на группу привел год назад. Я не верил, что такое возможно. Если бы мне сказали: Андрюха, ты не будешь пить не капли целый год, потому что станешь ходить на заседания алкоголиков и слушать их бредни и читать всякие брошюрки, написанные пиндосами — я бы скептически хохотал и показывал бы им два средних пальца. Но вот я здесь с вами, живой, не скажу, чтобы сильно счастливый, но — удовлетворенный, трезвый, в семью вернулся, работа интересная. Приболел только чутка. Диабет нашли. Еще опухоль вырезали на прошлой неделе, вроде, доброкачественную. Новичков — приветствую! Мой вам совет: не пейте только один день. Может, больше и прожить не получится, кто, кроме Него знает? Держитесь изо всех сил и просто тупо ходите на группу! Всего час в день! Офигеть, как долго. А кто там эти книжки написал — американцы или индусы, или вообще дурики из Кащенко — мне вообще по хрен — работает — и слава Богу. Я всякую пьянь на своем веку перевидал, особенно турмалаев. Везде ухрюкиваются одинаково, что у нас в Лазоревке, что в Нью-Йорке. Ну, все, я закончил.

— Меня зовут Зоя, я алкоголичка, — выпалила женщина.

— Привет, Зоя…

— Да, жалко, матом выражаться нельзя. Я уже три месяца сюда хожу — не знаю, как без мата свою жизнь рассказывать. Просрала я свою жизнь. Такая вот жопа, товарищи… Первых три шага, вроде, сделала, с наставником. Не пью…

Зоя порывисто схватила себя за плечи.

— А хочется! И матом, блядь, ругаться хочется! Потому что все просрала — ребенка, мужа, здоровье. Говорят — никогда не поздно жить по-новому. Нихера. Из обломков нихера не соберешь. Одно у меня и осталось, что моя трезвость. Маленькая, как моя дочурка двадцать лет назад. Она мне нравится. Не хочу ее терять. В прошлые выходные — держитесь, ребята — ездила в театр! Первый раз в жизни, прикиньте! Смешно, да? Обгогтаться… Платье одолжила у бывшей подруги — а они все теперь бывшие, эта хоть не совсем отвернулась. Балет. «Щелкунчик»! Мамочки… Сейчас точно ругнусь!.. Ребятки, не уходите! Я за вас молиться буду. Трезвая сегодня, благодаря Богу и вам.

— Я — Алексей, зависимый, — медленно начал мой сосед справа, мужчина лет сорока с большим родимым пятном на щеке.

— Привет, Алексей…

— Как я бухал — короче, это не здесь. Это, блин, для передачи «В мире животных» или для учебника по клинической психиатрии. Меня шеф привел на городскую группу. Я сразу усек: секта! Иконки, свечки, молитвы, про бога разговорчики. Денежки собирают. Потом, видать, и до квартирки дело дойдет. И я с такого перепоя был… еле досидел, не понял нихрена вообще. Свалил бы сразу, только шефу пообещал досидеть. Он — мужик что надо, фронтовик, настоящий герой. Девяносто лет, а еще работает и по утрам в Монрепо бегает, вот так вот.

— Ну, вышел я… Еще удивило — как меня обнимали все! А про Иегову — ни слова! Короче — прямым курсом в магазин, задумался по дороге, голову поднимаю — перед своей дверью стою. Прошел мимо! Возвращаться? Да вроде — и неохота. В квартире — срач, то есть, в моей комнате. Я, блин, их так заколебал, что они мне отдельную комнату отдали, а сами втроем во второй ютились. Я приборкой занялся. Жена чуть башней не поехала. Она меня трезвым лет семь не видела ни разу, а уж чтобы по дому работал, мусор убирал — вообще, блин, из области фантастики.

Алексей помолчал, похрустел пальцами.

— Я слетел через три месяца. Выбил жене челюсть. Ребенку руку вывихнул. До этого пальцем никого тронуть не смел, даже в мыслях не держал. Расхерачил чужую тачку. Отпи… отметелил двух ментов у крепости. Попал в КПЗ, потом сюда, когда они мне ребра переломали. Потом в наркологию. Не в тюрьму — потому что Батя заступился. Ну, шеф мой. Последний шанс. Или еще не последний — блин, я не знаю. Тут недавно кто-то про «дно» говорил. Дескать, оно у всех свое — кто хату пробухал и с бомжами в обнимку на помойке очнулся, кто без ноги в больничке. Нет никакого дна, мужики. Я каждый раз думал: вот оно. А оно, как бы, ложное, двойное, тройное, и я летел еще ниже. И так далее. Дно — это не дно, а кирдык и никак иначе. Обширный инфаркт и цирроз.

Еще пауза.

— Страшно, ребята. Я бы тут жил, в этой комнате. Свечу бы не гасил никогда. Снаружи — страшно. Жить, блин, страшно, по улице мимо «треугольника» проходить страшно — там же дружков сколько! Умирать тоже страшно, вроде, земля уже еле носит, гада такого, а страшно, блин, все равно…

— Ну че ты тоски-то нагнал? Негатив гонишь! — не выдержал выпивший. — Вот я пойду повешусь теперь. Или нажрусь.

Вадим звякнул колокольчиком.

— Стоп! Никаких комментариев. Рома, ты сегодня ниже травы, понятно?

— И травы нельзя! — не унимался бузотер. — Хоть покурить! В Голландии — пали не хочу! А тут — нары, и все про страшно, про смерть, про дно, про цирроз…

— Роман, пожалуйста, коли пришли — уважайте правила, — сказал Михаил.

— Может — кому и погорланить, и смехуечки, — Алексей неприязненно покосился на выпившего, — я говорю, как могу, у меня других слов нету. Не нравится — ищи другую группу, хоть в своей Голландии, там будешь балабонить и перегаром на всех дышать.

— Короче — хорош пи… деть! — разозлилась тоже Зоя.

— Окей, поехали дальше! — махнул Вадим.

— А все, — вздохнул Алексей, — я это и хотел сказать. Обычно молчу — вы знаете. Но два новичка… Мужики, приходите в себя. Если нужна работа — мы с Батей поможем, хоть на первое время. Оставаться трезвым — реально, надо только ходить на собрания. Я слетел, потому что забил, недели три не появлялся. Сейчас уже два месяца, блин — как штык, каждый день.

Следующая очередь выступать была моей.

— Ты можешь что-нибудь немного рассказать о себе, — обратился ко мне Вадим, — а если не хочешь — просто послушай. Кстати, мы тут традиционно — на «ты». Кроме Миши. Миша ко всем на «вы», даже к детям и собакам.

— Почему это «даже»? — рассмеялся Михаил. — Дети, как известно — намного лучше людей. А собачки — и вообще говорить нечего!

Я растерялся. То, что происходило в комнате, в маленьком кабинете главврача четвертого отделения выборгской больницы, совершенно не вязалось с моими прежними представлениями о том, что такое анонимные алкоголики, и что они делают на своих сходках. Признаюсь, я никак не ожидал, что нарвусь на таких милых людей, так открыто и бесхитростно рассуждающих именно о тех вещах, которые волновали меня более всего. И не то чтобы я услышал что-то по-настоящему интересное и новое. Много позже, весной, мне довелось сходить на целую серию таких публичных исповедей «завязавших» алкоголиков — просто пот прошибал и дыхание перехватывало, такие пронзительные вещи они рассказывали про свои сломанные, перекрученные судьбы.

Всех губило только одно: красивые, разноцветные, стильные (лучшие дизайнеры трудились над формой и этикеткой!) сосуды с универсальным примирителем, за копейки выставленные на каждом углу, на каждом шагу…

И теперь, когда страх смерти от ран и нездоровья окончательно отпустил меня, на первый план, действительно, выходил один-единственный вопрос: как жить дальше? А как вообще можно думать о жизни, о будущем, о семье и работе, когда не решена самая главная проблема: что делать с синим пистолетом у виска, и с моим побелевшим от напряжения пальцем на его спусковом крючке? Случай у местного морга — это же вовсе не победа над тягой, наоборот, это тревожный звонок, последнее предостережение небесной канцелярии. Но ничего не изменилось: ведь у меня никогда не было и до сих пор не имеется ни малейшей альтернативы алкоголю, как средству снятия стресса.

А здесь, вопреки моим опасениям, никто не говорил о религии, никто не навязывал никаких мнений и теорий. Собравшиеся просто рассказывали о себе, и я узнавал себя самого в каждом из них. Сквозь нас, сидевших вкруг старого канцелярского стола как будто пропустили тончайшую проволочку, по ней бежал ток, заряжавший меня почти вполне осязаемым импульсом, в чем-то похожим на недавние пузырьки из моего сна. Сейчас бы я назвал это физическим ощущением надежды. Это — проявление Высшей Силы, сообщил мне позже кто-то из моих наставников. Магнетизм здешнего эгрегора, притягивающего друг к другу отчаявшихся и отверженных людей. Чувство одной судьбы, одной лодки.

Не могу утверждать, что в тот первый вечер на группе я сразу и вдруг стал другим человеком, что я прозрел и уверовал во что-то новое, перевернувшее мое сознание и мою природу саморазрушительного эгоцентризма. Однако я словно споткнулся обо что-то большое, за что смог ухватиться одной рукой и повиснуть над бездной… Чересчур высокопарно? Самонадеянно? Но ведь я с того самого вечера уже полгода трезв (забегая вперед). До сих самых пор я живу с ощущением того маленького чуда — меня будто подхватил свежий ветерок и понес, потащил прочь от губительных мест, от ям, могил, трясин, от ненавистных погостов.