автордың кітабын онлайн тегін оқу Планета Навь
Александра Нюренберг

Кітап туралы Қазір оқып жатыр3 Тегін фрагмент

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Корректор Эстер

Они уже не могут считать себя нибирийцами. Они — аннунаки, подвешенные в небесах.

В колонии номер семь, получившей имя Далёкий Дом, — у семейства Ану столько дел!

Чада и домочадцы и так запутались в своих сложных взаимоотношениях, а тут ещё дедушка Ану, очаровательный деспот, шутя попросил создать существо, которое не будет читать конституцию и сможет работать на шахтах, где добывают золото. Пока дети выясняют, кто кого любит — на Эриду сменяются века.

18+

I ТУМАН

1

Нежный, как змеиное «с-с-с», плеск весла, выскользнувшего из тяжёлой ночной воды, сопровождал возникший в лоне ручья световой блик Фаты, самого крупного из трёх спутников планеты Номер Семь, сменившей ныне имя, как щенок, переданный из рук в руки.

В неглубоком русле ручья, одного из многих, медленно, будто раздумывая, двигалась тишь-тишина. Тише всего на свете, тише вращения синего эллипса во мраке пройденного Мира.

От самых Врат — так казалось в сей предутренний час — от чёрного котёнка Плуто, прижавшего замёрзшие ушки, следуя Аллеей Великой Прогулки, мимо огородной зелени и топких пустошей Двух Дружков, и далее в некогда непроглядной, а ныне освещаемой световыми башнями на фотонных цепях, тьме — тихо струился покой.

Но то был покой сладкого и неверного сна, час ожидания — ибо ведь и чёрное тучное поле ожидает всходов брошенных драконьих семян.

И то была мысль над водой, над всем запутанным-перезапутанным разветвлением речушек, набухших весенними венами по всему Большому Долу, от Залива до Колыбели.

Мысль протянулась в ласковом воздухе Первых Ночей и, колеблемая дыханием воды, заключалась в том, что лучше этих ночей не будет.

До Ночей Последних.

С паром дыхания, сопровождавшим всякий звук, запел голос.

И был это низкий и тёплый голос, и наполнил он Дол. Огромная, в три градуса — покажи пальцами, сколько в тебе плохого (или хорошего) — тускло-оранжевая щека Фаты пошла морщинами, как от усмешки.

Фонарь на носу лодки качался, лодка скрипела — настоящее дерево! — а далёкий, заслоняющий южный горизонт остов Посадки выглядел камешком на обочине.

Внезапно голос прервался, словно поющий что-то узрел, и возобновился через минуту.

И был ответ. Между припевом и основною частью текста (довольно легкомысленного содержания) охотно поселилась главная гостья Путников — тишина. В тишине же кто-то, улучив нужный момент, рассмеялся.

Поющий умолк, и сильный всплеск засвидетельствовал, что лодочник, озираясь, ухватился за мачту.

— Энки. — Сказал откуда-то с невидимого бережка голос, принадлежавший либо упрямой женщине, либо избалованному ребёнку. Словом, все четыре слова можно поменять местами.

Снова всё затихло. К востоку, из громадного низкого облака вылезла маленькая голубая Леля — пальцами не покажешь — и сразу заторопилась к горному гребню, шестипало раскрытому в блёклом беззвёздном небе.

Лодка замерла — ни скрипа, ни плеска, ни голоса.

— Это золото. — Вдруг с лодки ответил тот, чьё имя прозвучало в ночи, — тщетно отыскивая в занавесом спущенной тьме знакомую фигуру. — Золото, Нин.

Зато она-то, вместе с младшей из Лун, Лелей, увидела его лицо. Шлем он снял и бросил в лодку, в ящик с толстым рулоном карт и тощим свёртком бутербродов.

Ещё совсем молодое, но отмеченное иной мерой возраста — он принадлежал к поколению великих испытаний — пожалуй, топорное в стёсе лба и носа, лицо освещала теперь именно эта маленькая луна.

— Иди сюда. Иди же скорей сюда. — Молвил он, глядя наугад в темноту.

Она посмотрела под ноги, на протоптанную дерзкими ботиночками Иштар тропку. Поскольку Иштар всегда передвигается со свитой, тропка была вполне очевидна. Тянулась она в пустошь, в болота, на островки, одной Иштар ведомые. Даже Энки не всё знает на своей пристрастно любимой земле.

Чем они там занимаются в Девятый день, с известной долей раздражения взрослой женщины, спросила Нин себя. Кто хорошо работает — тот хорошо отдыхает, неизменно отвечала самодовольная девушка на подтрунивания дяди, а то и самого деда относительно траектории полёта пробок от шипучих напитков над болотами.

По-видимому, это «хорошо» было для Иштар мерой многого.

Днём Нин шагала смело, во всю длину стройных ног, и омерзительно тяжеловесная ткань зимнего обмундирования не умеряла ни шага её, ни прелести ног.

Нин, конечно, это знает. Как всякая красавица и во сне помнит, что она красива. Что и говорить, даже такие мелочи утешают в потерянной на четверть жизни, на долгом и унылом героическом пути. Стыдно подумать, они утешают и в воспоминаниях о потерях.

Особенно мучило Нин между вторым и третьим возрастом — по родному летоисчислению, — беловолосую и незлопамятную (будто лён её кос произрос из чистых мыслей) — что память хранит равно и любых и нелюбых.

По своим собственным топким следам, мгновенно заполняющимся почти косметической консистенции грязцой, Нин вернулась к обережью, которое при каждом трёхлунии слизывают новорождённые ручейки. Такое место. Такая земля. Вот такой он — новый далёкий дом.

— Уйти?.. — Произнесла она, удивившись звуку собственного голоса, будто это кто другой сказал… с такой усталостью и страхом. И престранное ощущение овладело её беленькой головой: непосильная тяжесть страшной вины, но чьей и перед кем? — она не знала… Вдобавок, она что-то увидела, но видение тотчас ускользнуло и, очевидно, это было к счастью — краю её сознания видение не понравилось. Вздор всё это, вот что значит задержаться после работы всего на несколько минут. Домой!

Энки не расслышал и заторопил её. Усилием воли, которая, вероятно, также сильна и прекрасна, как и её сильная прекрасная плоть, Нин избавилась от дурных мыслей. Она подошла к воде и, чувствуя, как волна, поднятая лодчонкой, заигрывает с её военной обувью, вовремя остановилась.

Его голос и его дыхание как будто принадлежали не ему, а всему долу, будто с ней заговорил, окликнув, гигантский полуостров, который так понравился им ещё с того первого раза, когда синяя игрушка выплыла из глубин памяти механического разведчика. Дружественный привет растрогал Нин.

Все эти кровеносные сосуды, вся эта упорядоченная путаница речек понесли к сердцу Нин бессмысленную вспышку счастья — клубок света в воде. Так бывает только в детстве.

Они приблизились друг к другу — он в лодке, поднявшись во весь рост в измызганном полевом комбинезоне — и Нин, всё же подмочившая ради него сапоги, ясно увидела, что в протянутой им ладони ничего нет.

И он заговорил, показывая двум лунам ладонь:

— Оно… видала?

Нин обменялась взглядом с младшей из лун.

— Глупец он.

— О?

— Это вода.

Он возразил:

— Милая Нин, этак вежливенько скажу, что глупец — это ты. В этой воде злато, и мы им позлатим нашу Родину, пока она к чертям не рассыпалась.

Он хотел употребить более грубый оборот, но удержал злые слова на потрескавшихся, очень приятных губах.

Учитывая, что слова песни, услышанной Нин на болотах, были мало приличны и вдобавок искусно соединяли обыкновенную непристойность с намеками на государственную (также) несостоятельность деда, достижение — похвальное.

Она объяснилась, зачем-то трогая свои прямые, как вода, волосы, скрутившиеся на кончиках от обилия влаги и чувств слабыми кольцами:

— Если ты веришь в дедушкин девятилетний план насчёт превращения Родины в золотую клетку, где мы будем кекуок танцевать, то и ты, и дедушка…

Она дословно повторила слова песни — последний растаявший в подступающем тумане куплет.

Он радостно рассмеялся. У него даже дыхание перехватило от удовольствия — утончённого удовольствия умного мужчины, когда он любуется чуть порочным проявлением Вечного Женственного. Его так заволновали гадкие слова на губах Нин, точно она прикоснулась к нему этими губами. В форме охотничьего лука были они, и ускользающая форма заранее придавала странную убедительность всему, что излетало из них.

И красоте Нин он заново умилился — а он-то был большой знаток. Конечно, дело было не в том, что он, как и каждый порядочный мужик поколения великих испытаний, хронически пребывал в равно унылом и перевозбуждённом состоянии чрезмерно препоясанных чресл. Нет. Энки вовсе не был порядочным — во всяком случае, в узко понятом смысле. В широком смысле — пожалуй, да. Хотя мама часто и говорила ему с братом в детстве:

— Энки не знает границы между добром и злом. Ты, Энлиль, должен всегда остерегать его, хоть ты и младше.

Однажды сводный брат в ответ сказал:

— Тётя Эри, я ведь не сторож.

Она рассмеялась и погладила наследника своего мужа по гладким густо-золотым волосам. Она понимала, что её собственный сын-первенец никогда не унаследует Абсолютной Власти Командора, и была этому не просто рада. Эри мистрис Ану ведала, что её рыжекудрому мальчику противопоказана всякая власть. Она знала это подобно тому, как тонкие пальцы её знали древнейшее искусство топографической съёмки любой сложности, Так редко бывает, чтобы мать не желала сыну самого высокого полёта. Но Эри была и умна, и справедлива, а главное — до безумия, как и положено, любила своего сына. Так она говорила:

— Знаете, в чём секрет, что этот мальчик ещё не поджёг школу? Я люблю его до безумия. До. Ровно «до».

Послушный смех был бы ей наградой в том случае, если бы собеседник и так не был по умолчанию очарован Эри. До чего хороша Эри — и сейчас. Она ведь на девять месяцев старше сына — по её уверению.

Нин, видать, что-то учуяла. Все бабы наблюдательны, как та крошка, что сидела в корзине у медведя и говорила:

— Высоко сижу, далеко гляжу!

Нин протянула маленькую ручку и помахала перчаточными пальчиками перед его носом.

— Вы, чего это, барин, так на меня глядите? — Молвила она, имитируя тау-диалект сезонных рабочих Остерлэнда — если бы только десятник осмелился обжигать их смущающими взглядами. Но на этот счёт профсоюзы имеют столь страшные предостережения, что у десятника никогда роза любви в груди не распустится.

Так он сказал. Она не рассмеялась, а принахмурилась. Туман приноровился и тихонько пополз меж ними — летел, как безобидное привидение какого-нибудь исторического интеллигента. Энки, не зная, что сказать и как вернуть своё симпатичное возбуждение, протянул к ней обе руки — чего бы никогда не сделал тот интеллигент.

Нин воззрилась — да простят меня боги литературы за такое глупое слово — на эти оглобли, будто он, как актриса, подавал ей себя на подносе. Нин дар немедленно и грубо отвергла. Она, глядя в тёмно-жёлтые радужки короля эльфов, сильно ударила его маленькими ладонями под этот самый гипотетический поднос.

Энки вытаращил глаза. Он обиделся. С радостью скажу — не на шутку. А так как обиду можно скрыть, только обнаружив её, он, немедленно скрыв обиду в глубине широкой груди, с обидой сказал:

— А ежли б я милостину просил?

— Это моё-то тело? — Спокойно отозвалась Нин. — Нет, так не пойдёт. Люби меня, как единомышленник, братец. Слыхал?

— Слыхал. — Уныло сказал он.

— Так даже интереснее. — Добавила она.

— Нет, — сразу загоревшись, возразил он. — Интереснее было бы, если бы ты добивалась меня, а я бы приплакивал и отворачивал голову.

— Когда это я…

Она оскалила хорошие зубы.

— Ну, ну, ну, ну. — Молвил он. — Ты — чистокровная нибирийская дева с льняными, тщательно промытыми волосами и бирюзовыми глазами, также промытыми полночными слезами по Родине, а твой лицевой угол дедушка — пусть живёт сто двадцать тысяч лет — собирался поместить на гербограмму нацдостояний. Клянусь Абу-Решитом, сам слышал.

Нин кивнула.

— А что он собирается сделать с гербограммой?

— В дальний космос отослать, в дальние дали, ну, ты понимаешь.

— Этак она в великую воронку упадёт.

— В самом деле. Это дедушка не подумал. Я ему скажу. — Взялся Энки. — Вот сразу и скажу.

Он приложил влажные от мифического золота ладони к истёртому нагруднику плёвого щит-костюма. Плечи так вольно, так широко расположились в тумане. Он чуть склонился к ней жёсткой подковой подбородка в твёрдых, пропущенных лезвием, волосках. Глаза, если и усталые, как у них у всех к концу перенасыщенного делами и делишками дня, были способны сиять в любом состоянии. Карий цвет светлел всё отчётливей по мере того, как взгляд его всё дольше удерживал её собственный. Обаяние Энки и в самом деле обладало нешуточной силой. Об этом с некоторой тревогой подумала Нин, сообразив, что с удовольствием теряет время на совершенно никчемные разговоры,

А ведь работёнка вся сделана и даже сверх. Вдобавок, и неделя прошла. Она с неудовольствием вспомнила, что вечеринка по случаю прибытия Эри мистрис Ану назначена на сегодня. Стало быть, придётся менять планы на вечер.

А ведь программа была намечена отменная, лучше и в Мегамире не найти. Вот извольте оценить, — очень горячая чашка с чаем… и к ней аспирину… потом вообще — горячая вода, много воды, целый потоп жарких до озноба струй из подтекающего крана — вот командор Энлиль всегда так завинчивает, что краны летят после него… Ну и? И с ворчаньем ожившего плюшевого медвежонка умная вымытая Нин забирается в постель. Тёплое тело Нин вертится в чистой постели. Скорость бега крови восстановлена. А? Абу-Решит! Молчите.

Желательно в таком порядке. Все эти размышления над алгоритмом радостей определились одной фразой, вымолвленной неожиданно капризно и кисло:

— Я хочу спать.

— А как же бал? А приложиться к ручке твоей второй мамы?

— Вот только из-за Эри и потащусь. Честно, совсем это не вовремя…

Глаза у Энки загорелись.

— Время детское.

— Время новое. — С досадой возразила она. И отступила, закидывая капюшон по самые брови, отгородилась от него опущенным взглядом.

Заметив, что пёрышки бровей сдвинуты, Энки с сочувствием сказал:

— Не привыкнешь…

Она сразу рассердилась.

— Прошу вас не беспокоить себя, уважаемый специалист по Эриду.

Он покачал головой.

— Даже у меня качан до сих пор иногда так ведёт, будто мы до сих пор кувыркаемся в «косметичках» возле той гигантской радужной штуки, которая так понравилась моему дорогому брату Энлилю.

— А ты особенный, что ли?

Тут он нахмурился, а она прикусила язык.

Он отвернулся, туман принялся рисовать вокруг его склонённого профиля — хороший лоб под рыжим ежом нестриженных немытых волос, опущенные тяжёлые веки и губы, стиснутые от желания не проговорить то, с чем он ложится и встаёт с того дня, когда дед принял Окончательное Решение.

— Да, мутит немножко. — Примирительно заговорила она, вскользь следя за его глазами и губами. — Новый дом крутится вокруг Звезды, будто на спор.

Он молчал, оттаивая, благодарный, что она держит его сторону.

— Мы постареем здесь, а, братишка?

Он с озорной улыбкой взглянул — и не было никакой грусти.

— Возможно. — Подтвердил он. — Я уже чувствую, как ускорилось кровообращение и, прошу извинить, бриться приходится чаще.

Он провёл кончиком пальца по своему подбородку, и Нин, проследив за его рукой, только хмыкнула.

— Что, не заметно, как я стараюсь быть опрятным?

— Не-а.

Скользнул над лодкой туман, будто дерево вытянуло диковинную ветвь — где-то на самом краю дола, там, где плещет первая волна океана, родилось движение сопричастных друг другу стихий. Фата поблёкла в текучих облаках, и шпили Загроса вдруг грозно выросли на востоке. Леля засияла как балованное дитя.

Белые тонкие пряди из-под капюшона склонились — Нин потупилась, потом подняла лицо навстречу двулунному свету. Энки почувствовал, как сердце его объял огонь и — вот морока! Так же как его сестра Нин, хотя и не знал об этом, увидел необъяснимое — две каких-то фигуры и будто страшно далеко внизу… и отчего-то вид этих фигур вызвал в нём безумную тревогу и чувство, что вот-вот, и он опоздает, произойдёт что-то непоправимое.

И так же, как белая милая Нин, сбросил с себя тревогу — как грубую верхнюю защитку, которая и не нужна уже ему: Эриду обменяла все атомы его кожи на свои. И ушла морока… дивья навь. Энки преспокойно огляделся с победительной улыбкой, прекрасно, впрочем, понимая, что, может, в этом умении отряхиваться от ненужного заключено не только достоинство семьи Ану. Может, это просто эгоизм, господа.

Тем не менее, и туман, и сродство впечатлений, и, главное, то, что они не ощущали… пожалуй, осознавали несколько умозрительно: их молодые лета… слегка попорченные государственной демагогией и склонностью к чёрному семейному юмору — да, вот это вот всё, соединившись, в эту нужную кому-то минуту, способствовало небольшому чародейству.

На берегу ничтожнейшей из рек Эриду, как на домашней сцене, где разыгрывали живые картины — в полёте они полюбили это невинное старинное развлечение — двое детей далекого и покинутого мира ощутили полное соучастие со всем происходящим.

Тут сделалось разом два события — вышла над шпилем далёких гор Мена, средняя сестра, и туман сбоку на уступе бережка расступился.

На низеньких природных подмостках, у согнутого бурей узловатого дерева сидело большое светящееся существо.

Нин не успела никаким доступным чистокровной аннунакской деве способом выразить то, что могло быть названо крайней степенью изумления или попросту страхом.

Оно показалось им окутанным в свет, но вообще-то тело его отливало чистым золотом. Густая коротенькая шерсть лоснилась от тумана. Мощные и до того совершенные, что глазам не верилось, составные тела пребывали в аллертной, но лёгкой и небрежной позе. Большая голова была повёрнута к ним.

В ту же секунду невероятно быстротечного времени Эриду — существо распрямилось и встало, оказавшись на голову выше Энки и положив передние конечности на ветку дерева. Туман пристроился позади, удовлетворившись возможностями скромного фона для неожиданного портрета.

Ни одно из известных им животных не обладало такой формой морды. Удлинённый лик с абсолютно прямым, как на старинных камеях носом, так же был плотно покрыт нежной и очень густой шерстью. Нос завершался ринариумом, как у пещерного медведя, но столь уместным, что стоило назвать его изящным, будто нос и не может быть другим. Уст для лобзания не было — но была ли то пасть?

Нин успела увидеть мощные клыки, но картинка немедленно стёрлась.

Двумя наипервейшими новостями были, разумеется, глаза. Чтобы закрыть каждый, понадобилась бы ладонь самого Энки. Как помстилось ошарашенной Нин, печальные и презрительные, они смотрели на всё сразу и в никуда. В густой изумрудной глубине зрели, как косточки чудного плода, змеиные зеницы. Трудно было напомнить себе, что зрачки — это всего лишь смотровые окошечки в камеру временного задержания.

К тяжёлым кольцам чёрной гривы не притронулся друг дневной смены, ветерок. Оно было цельное, отлитое из столь любимого Энки золота — но золота живого, текучего, отзывчивого на игры ночи трёх лун.

Высокое, прекрасно сложённое тело с широкими плечами и выпуклой грудной клеткой величественно выпрямилось у дерева. Сильные бёдра бегуна чуть согнуты, ступни мягко погрузились в приречный ил. Верхние лапы вольно лежали на ветке, длинные и тесно сбитые пальцы еле приметно шевелились, как у аннунака в задумчивости.

Оно исчезло.

Нин забыла дышать и теперь яростно вдыхала сырой терпкий воздух, где остался какой-то зелёный весенний привкус — возможно, то был запах существа.

Кровь прихлынула к её губам вновь, как в ту минуту, которая предшествовала Событию.

— Я и забыла, что здесь следует соблюдать осторожность. Но как оно подкралось?

— Я слышал движение воздуха, но совсем отключился… — Скромно заметил Энки.

Он уже пришёл в себя и, как с раздражением поняла Нин, принялся разглядывать её.

Нин скрежетнула зубками, не став уточнять, как же так вышло, что знаток местной фауны Энки пропустил такую важную улику и едва не подверг их нападению, которое, несомненно, могло завершиться драматически. Нин вспомнила клыки существа, вроде острых рифм в округлом и неторопливом стихе.

Нервы её были на пределе, и она думала только о том, как стыдно было бы… если бы… Если бы что?

— А ты, большой аннунак… что же, ты встречал такого… таких прежде?

Ей захотелось сорвать на нём свои чувства, и он охотно подставился.

— А то, — сказал он, посмеиваясь, и лицо его вдруг стало серьёзнее некуда. — Быть может, не точно его. Не этого мужчину.

Нин вгляделась. Шутит?

— Откуда ты знаешь, что это самец?

— Да не ЭТО, а он. Мужчину мы видели, говорю.

— Ты видел самок этого вида?

— Нет, к сожалению. — Помедлив, сказал он. — Но надеюсь…

Внезапно до него дошло, что Нин сердится и тотчас разгадал причину. Он равно наслаждался явлением Гостя и смущением Нин.

— Глаза. Это глаза мужчины, Нин. Простодушные и суровые. А я-то думал, ты разбираешься в мужчинах. Вот скоро увидишься с моим дорогим братом Энлилем, — с домашним злорадством протянул он, — тогда поймёшь наверняка.

Нин с неизящным хлюпаньем, как ожившая душа ручья, принялась выбираться на берег.

— Ну. Ну. Ну. Ну. — Сказал Энки. — Полегче. Я думал, тебе для общения по дороге домой хватит одного мужчины.

— Я терпеть не могу, когда о животных говорят как об аннунаках. — Огрызнулась Нин.

Его растрогало то, что с детского перепуга она, наконец, использовала это новое слово с непринуждённой естественностью. Теперь они не могут назваться нибирийцами. Они — аннунаки, странники, путники, бродяги… подвешенные в небесах.

Он замолчал и, выбравшись из лодки, повёл её по берегу. Нин не стала отдёргивать локоть, когда он целомудренным движением касался его ладонью — хотя то, как он раскрывал ладонь и неохотно отпускал частицу плоти Нин, не свидетельствовало о безгрешности

Городок пригоршней далёких огней всплывал и таял за цепочкой холмов по мере их неспешного шага. Ежесекундно жёлтые глаза Энки исподволь отмечали движение мысли его спутницы одновременно с его собственными быстрыми, как огонь мыслями насчёт дренажных канав и плотины там, дальше по реке. Именно этак — огнём по воде.

Русло ручья расширилось и оказалось забранным в камень. Каждый из них, почти каждый побывал в тёплой ладони Энки-строителя. Луны смотрели на дело его рук — он надеялся, — с той же любовью.

Мандала — великое место посадки — где первый шатун под стук стольких сердец вбил своё лёгкое тело в долину неназванной одинокой земли, лезла в поле обзора, как и подобает истинному произведению расчётливого гения.

Тяжкие будто раздумывающие, сделать ли следующий шаг, хребты — врата на континент берегли её покой. Конвоиры или хранители, они не были вполне осведомлены о своём статусе, как и нынешние обитатели долины.

Слева, по мере их пути, тихие вышки эрликонов прятали ненужные здесь заряды. Мир непуганой земле.

— Вот мы и дома.

И он ловко перехватил её руку. Он увёл её с дороги, ведущей в городок, где её ожидал уют одиночества и блаженные струи горячей воды. Вдалеке ночное пение волов — вернее, тот хриплый заполошный вой, коим сии твари отмечают перепады своего настроения, отвлекал Нин.

— Зачем ты устроил свой дом так далеко? — Проворчала Нин. Он не ответил.

Звуки растревожили её — в конце концов, волы были делом её рук, столь же дорогие её сердцу, как плотина, и камни, и смутно видная отсюда оранжерея принадлежали ему. Только её дети шумнее и назойливей.

Туман мешал ей чувствовать себя в безопасности — Явление не выходило из её памяти. Она подтвердила это сама, поёжившись на порожке и озираясь на площадке крыльца, поднятого на сваях над рекой, подавшей здесь голос настойчиво, но не фамильярно — как настоящий, пусть и скучноватый друг.

— Подумать только, я совсем выпустила из виду, что, кроме медведей, здесь могут обитать другие крупные хищники.

Он открыл перед нею дверь.

— Хищники?

С этим словом он показал ей рукой сразу две вещи — дамы вперёд, и — ну, давай говори.

— Ты видел его зубы?

— Наконец, ты признала, что он — это он.

— Вот бы такое маленькое сделать. — Сказала она, уже в узких сенцах домика.

— Ты видела его руки?

— А что?

— Они могли бы держать мотыгу.

2

— Повернись, избушечка, ко мне передом.

Хибарка Энки выглядела престранно — он ухитрился приподнять свой сборный дом на четырёх каменных столбах. В трёхлунной затуманенной тьме, где сверхчувствительным нервишкам аннунаков чудился свет Первой Звезды — а ведь ей только утром явиться — дом на ножках реял над водой.

На естественном, недоступном подводным водам холме, поместился «внутренний» дворик — плита керамики вроде видовой площадки, с которой видна, извините, только пустынь. Был дворик размером с малую Гостиную в главном доме.

Энки пролез первым, бормоча — сейчас я нам посвечу, вот сейчас да будет свет, оп!

— Зачем держать мотыгу? — Спросила Нин, разматывая шарф (работа Антеи) и размышляя, стягивать ли комбинезон и отказалась от этого намерения — в домике было холодно.

— А золото? — Отозвался Энки, хлопотливо оборачиваясь в крохотных сенцах — большой шкаф вроде сундука занимал почти всё пространство, поместилось также седло для вола, которое хозяин запихнул ногой под лавку. Свеча в руке Энки играла со всем этим, выбирая, что бы показать гостье… кованое нехорошее личико под сундучным замком… обкусанные удила… а то вдруг нашла в полутьме хозяйские глаза, устроив ему на нос полумаску.

— Золото копать!

Энки усадил Нин на лавку и помог стащить речные сапоги. Она не возражала.

Внутри дома большую часть заняла терраса — застекленная, но холодная. Под окнами — диваны с откидными седалищами. Там Энки чёрте что хранил — всё нужное.

Терраса вела в тёплый уголок с гигантским тазом, кувшином и печкой в стене. Печка жила-поживала. В этом Нин убедилась, приложив ладонь к белому боку.

— Где взял ты такую красоту? — Спросила Нин, указывая через плечо.

Таз был чудовищен — эмалированный, со сколом и цветочком.

— Тело мою тут. — Мрачно уклонился Энки. — Вот это.

Спаленка, крохотная и тёмная, заслужила остренького любопытного взглядца Нин — но она ничего не рассмотрела. В гостиной — на полшага больше, с молчащей стеной старинного Мегамира — Нин в неярком свете увидела хозяина, поставившего непогашенную свечу на подоконник и вытирающего рукавом угол стола, не занятый развёрнутой картой. По уголкам карты камешки-лягушки из реки.

Энки разулыбался — под мышкой торчал прихваченный в сенцах термос.

— Там что?

— Пустяки, тёплое питьё. Вот тебе собирался предложить.

Нин поразмыслила над ответом. Энки по-своему расценил молчание.

— Про меня никто не узнает, если я чего и выпью в конце рабочего дня. — С лёгкой обидой уверил он.

— Про тебя все знают, когда ты чего-то вдруг поешь.

Показала, оскалившись.

— Ух ты, — смутился и, стыдливо отвернувшись, попытался рассмотреть в оконном стекле, — видишь ли, когда я чищу зубы, у меня трясётся голова и мысли куда-то деваются. Как-то унизительно, знаешь.

— Да, обидно. Может тебе хватит? Оставь место для вечеринки.

— Боишься, что я оплошаю перед моим дорогим братом Энлилем?

— Перестань при каждом случае называть его дорогим братом. Ты это так произносишь, будто щёлкаешь его по ордену, который он никогда не надевает. Кроме того, он вообще-то и мой дорогой брат.

— Командор, выдержка из биометрического досье: золотая голова, глаза синие… — Начал он и рассмеялся, зачем-то подходя к книжной полке.

— Энлиль навёз кучу народу.

— Дело в том, — он запустил руку между книгами и, улыбаясь ей, скосил глаза с напряжением мысли, — что меня постоянно целовали. Энки ощущал повсюду тёплые и влажные прикосновения губ, и никого не успел рассмотреть.

Он выдернул из-под завалившихся книг сосудик, блеснувший и погасший в кулаке зацелованного. Так же точно блеснул и погас его взгляд, прибранный под медные, будто подрезанные ресницы.

— Даже официального представителя церкви. — Припомнила Нин. Её-то мысли были неизвестны, остались в тумане, блуждали там без присмотра.

— Никого в спецодежде не видал. Братец в пиджачке и даже, ты права, без геройских планок и нашивок за взятие мирных городов.

— Ну, хватит. Может его преподобие в шапочке. Потому не видно электродов.

И она показала два пальчика над головой, просунув их сквозь белые пряди.

— А что он тут будет делать? Крестить пока некого. Разве что твоих волов.

— Энлиль был недоволен. — Сказала Нин, после невежливого раздумья взяв у брата сосудик, который он тщательно рассмотрел, наклоняя к взметнувшейся вершинке свечи, прежде чем наполнить тёплым питьём.

— Тем, что ты смастерила волов? Может, ему больше нравился исходный материал. С одним рогом посреди лба?

— По его мнению, нельзя вмешиваться в дела Творца.

— Ну, он простит. Сутолока, знаешь, поцелуи. Обожающая командора мачеха… Сынок, ты так исхудал.

— Тётя Эри пожаловалась, что ты к ней не зашёл

— Не похоже на маму, не находишь? — Усомнился Энки.

Он вышел, и по стуку Нин поняла, что он сбагрил куда-то свои приспособления для омовения. Она выглянула, грея руки вокруг сосуда, в котором признала колбу для сбора полевого материала.

Энки с сияющим видом распрямился.

— На ручки слить?

Нин отказалась.

— Признайся, ты кинулась к ней, чтобы извиниться за меня, и была шокирована равнодушием, проявленным матерью героя.

Посадка совершилась вчера. Старый шатун сел идеально, и нарисованные со знанием юмора космолётчиков знаки скрылись под его стаканообразным, сравнительно небольшим телом.

Пока пропускная камера делала своё дело, Энки успел состроить рожу в мутноватые стенки камеры.

— Они там, как рыбы в банке. — Сказала Нин, толкнув его под локоть. — Интересно, мама не прилетела?

— Тётя Антея деда сторожит. Если ему сделают революцию, она будет его утешать и гладить по животу, который она же сумеет застегнуть в новый френч. От мамы этого не дождёшься.

Затем со зловещим шипением разъехались дверцы.

Энки успел перекивнуться с братом через плечи Иштар, кинувшейся с поцелуями к какой-то подружке из встречающих, с которой она, дескать, два дня не разговаривала. Наверное, это здравый взгляд на Эпоху Судьбы. Подружку, девицу военного вида, он не рассмотрел, хотя, кажется, видел эту миловидную раньше. Всё-таки они отработали всю первую смену.

— Дед, небось, перебирает коллекцию анекдотов про самого себя. — Сказала Нин.

— Ну. — Рассеянно согласился Энки, размышляя над тем, как можно не знать кого-то из трёхсот аннунаков, с которыми делил приличный местный кислород и домики с понятными всем иероглифами на двух квадратах приречья в течение сезона. — И на калькуляторе высчитывает, на сколько потянут лучшие.

— Почему мы называем его дедом? Ну, в какой это семье папу называют дедом?

— Государственные соображения, Нин. Он сам нам повелел так его называть. Надеется на внуков, крокодилушка наш, душечка. И пусть крокодилы меня извинят

— Надеюсь, они извинят. Интересно, кто обрадует его первым?

Энки сожрал своими золотыми глазами её рот и руку — пальчики сунулись к лицу якобы поправить лён, а на самом деле спрятать лицо от его глаз.

— Тебе, и правда, интересно?

Нин сказала себе: «Ну вот. Ну, вот. Нин дочитала до этого места… интересное место, извините… и, зевнув, закрыла… захлопнула…»

— Я вообще не уверена, что я его дочь. — Нин сунула сомнительную колбу в мерцающий угол Мегамира. — Иногда мне кажется… Что ещё?

Энки вытащил колбу.

— Мегамир в рабочем состоянии, Нин. Того и гляди, превратит твой глинтвейн в какой-нибудь волшебный напиток.

— Он просто вручил меня маме. — Молвила Нин. — И тёте Эри. Впрочем, так носиться с хроникой семьи — дурной тон.

— Почему? Разве семья Ану — не оплот Нибиру? Ты куда?

— Спать.

— Завтра выходной, отоспимся. Ну, вот — зевает. А я-то подумал, это предлог… В смысле, вежливо избавиться от общества одного блестящего собеседника.

Нин остановилась у выхода и провела пальцем по книжной полке.

— Ты это читал?

— Литература Юга в упадке. С тех пор, как отменили цензуру. Тебе холодно?

— Думаю о камине в главном доме. Наверное, Иштар с фрейлиной уже разожгли. Сплетничали и щекотали друг дружку прутиками вот тут.

— Да, камин неплох, огонек в тумане. Похоже на самую настоящую надежду. Любишь огонь?

— Первая Звезда выглядит так, будто искусственное освещение сбоку подали.

— Она тут у нас единственная. — Напомнил Энки.

Глаза у него загорелись теперь вполне явственно — зря, что ль, про огонь разговариваем. Он ласково держал сосуд, брошенный Нин, и даже прижал его к щеке. Нин это не понравилось.

— Всё забываю. А дома-то сейчас сезон Второй Звезды. …Книга об оружии?

— Это так, сказки на ночь.

— Та Штука… Энки, пожалуйста, оставь это в покое.

— Какая штука? Что оставить в покое? Ну. Ну. Не беспокойся, серьёзно. Она надёжно зарыта. Мой дорогой брат Энлиль и я… Я держу этот бокал, Нин, потому что на нём следы твоих уст. Твоя генетическая информация, такая славная… хорошенькая.

— Понятно.

Она подошла и выхватила сосуд.

— Эта история как-то связана с Легендой о Происхождении?

Энки всем телом показал, что у него забрали самое дорогое, и не ответил. Нин заметила, что в Мегамире торчат письма.

— Так, счета за освещение. — Пояснил Энки, поймав её взгляд. — Кастелян присылает.

— А военных зачем так много? Даже тот знаменитый толстяк мелькнул. Из любви к логике — мелькнуть ему было довольно трудно.

Энки протянул руку и поцокал ногтем по, оказывается, драгоценному бокальчику.

— Его толщина тоже нацдостояние, вроде чьих-то голубых глаз.

— Ну, всё, Энки, спасибо за тёплое питьё, из чего бы оно ни состояло.

Нин ловко сунула колбу на полку. Энки подошёл и, коснувшись плеча Нин, вытащил из-за книг настоящую гражданскую бутылку классических женственных очертаний.

— А это, когда сад посадим, разопьём.

Мегамир потихоньку разгорался, его неподвижное зерцало пошло рябью. При свете особенности мимики стали очевиднее. Складочка у рта Нин и её глубоко посаженные глаза сделали её лицо другим.

— Ты похожа на мальчика, которого похитили феи. — Сказал Энки.

Она вернулась к столу, ибо выход был надёжно заблокирован Энки, бутылкой и садом. Карты всегда нравились ей и казались совершенно непонятными. Энки тут же оказался рядом («сад» был копошливо спрятан за обруганные книги) и показал ей на карте закрашенное треугольником место.

— Тут. Даже с Нибиру это местечко так и просилось в оранжерею.

Она почувствовала, как он улыбается за её затылком.

— Ах, ты. Девушка-зима. Ты зимняя моя сказочка.

— Надеюсь, я вымыла уши.

Рука Энки высунулась из-за её плеча.

— А вот здесь мощное месторождение золота.

— Кто-нибудь об этом знает?

— Вот теперь ты знаешь.

— Не надейся надолго сохранить это в секрете.

— В самом деле. — Он пробормотал. — Изумлён, что Энлиль не привёз какого-нибудь подарочка.

— Ты про дедову личную службу?

— Ах, Нин, да ты поражаешь меня… Я полагал, ты так наивна, что зло этого мира тебе незнакомо.

— Личная служба — зло?

— А для чего они, помилуй? Я тут ямы копаю, верчу мельницы, можно сказать, своими белыми барскими ручками… ты копаешься по локоть своими неземными руками во внутренностях, ДНК эти крутишь, прямо-таки крестиком вышиваешь, а они тут со своими маренговыми костюмами и шнурами в ушах, которые напрямую соединяются с прикроватным столиком деда.

Она повела головой — лён ожил.

— Что?

Она промолчала.

— Ты уверен, что это прикроватный столик именно деда?

— О, нет, Нин. Дед видит на три метра под любой теорией заговора. Он их сам создает, ежли хочешь знать.

— Не хочу…

— Что?

— Не хочу я знать ничего. — С внезапной скукой сказала Нин. Глаза у неё сделались тоскливые.

Энки приобнял воздух за её плечом, и она не отстранилась

— А ты, оказывается, думала, что шпионы — хорошие, да?

Она заулыбалась.

— Думала? Тебе нравятся шпионы, да? Плохие хорошие парни? Бац! И его расстреляли на рассвете с твоим поцелуем на губах, и потому он улыбался от счастья этими губами, пока его разворачивали к стенке, а все вокруг думали, мол, сошёл с ума от страха, парень, повезло, а хорошенький какой. А он перед расстрелом даже зубы не чистил, поцелуй берёг.

— Энки…

— И он им ничего не сказал.

— Что сказал?

— Таких даже не пытают — слишком красивые, чтоб не попортить. И потом же ясно — он ничего не скажет. — Увлечённо рассказывал Энки.

— Заткнись, пожалуйста, умоляю тебя. — Трясясь от нервного и необъяснимого смеха, и в самом деле умоляла Нин.

Она его оттолкнула, вспоминая перетасованные суетой лица. Специалисты по шахтам, выписанные Энки… дюжий лысоватый десятник… некто в очках, со странными пепельными волосами.

— Парень какой-то из флотских. Ты намерен строить флот?

— Потому и сад посажу.

— Причём тут сад?

— А яблоки? — Он оскалился и тут же стыдливо вытянул губы трубочкой. — Цинга-то? Главная проблема пиратов. Ну, ещё лошадей нельзя на борт брать. Помнишь, у твоих лошадей буйствовала цинга? Или кто это был вообще? С крыльями…

— Я помню.

Энки заметил:

— Лучше не переспрашивать. Ты, Нин, жестока, хотя ты и врач.

— Я не врач. Я всего лишь инженер. Генный инженер.

— Там будет трое инженеров. — Сообщил Энки. — Так, интеллигенция… по шестерёнкам.

Внезапно оба увидели — Фата заглянула в окно.

— Кстати, тема Инженеры и Безбрачие не будет подниматься. — Добавил он. — Дорогой брат… в смысле, я имею в виду, Полномочия и Права…

Звук за дверью, прямо у самой двери в дом оборвал его речи. Звук был потрясающий. Кто-то вставлял ключ в замок. Они посмотрели друг на друга. Нин не вскрикнула, конечно, не зажала нежные губы рукой…

Энки сделал шаг вправо и, не глядя, вытащил из Мегамира винтовку «спи-не горюй». Другого оружия у него не имелось. Большой красивый револьвер, который ему навязывал командор, он отверг с такой прибауткой, что Энлиль сразу отвязался.

Шагнул из комнатки и в сенцах приник к двери. Долго ждал так, потом попытался повернуть ключ. И открыл дверь упругим движением, будто пробовал раненое крыло.

Поворот лестницы был погружён в ночь, и оттуда на Энки смотрели ясные спокойные глаза. Что-то задвигалось, мелькнул удаляющийся свет, имеющий очертания прямоходящей фигуры.

Энки посмотрел вслед и следом за ним, выпустив на волю ручной домашний свет, вышла Нин. Он полуобернулся и встретил её взгляд. Эти две пары непохожих глаз заставили его рассмеяться.

Она спросила поднятием бровей — что? Энки не ответил. Что-то заинтересовало его на крыльце, он нагнулся и, подняв, показал ей. Потом прикрыл дверь, заставив её посторониться, и оба рассмотрели замок. К замку прилип зелёный листок.

Энки ещё раз повертел перед собой коротенький обломок ветки.

— Так что ты говорил насчёт полномочий и прав? — Наконец, спросила она. В горле у неё пересохло.

Они вернулись в дом.

— Это начало чего-то великого. — Сказал Энки.

В комнате вовсю работал Мегамир. Им передавали новости. Вид бездны и Родины: флаг дрожит наискось, хроника прибытия деда на покорённый спутник…

— Давай разогреем наши сердца перед встречей с Полномочиями и Истинным Командором.

И она ответила искренне:

— О, Энки… Я знаю, здесь всё твоё.

Энки всё ещё сжимал в руке сучок. Нин забрала улику.

— Оно может держать мотыгу.

— Да, не ОНО. Говорю тебе…

Нин улыбнулась.

— И верно, эта попытка взлома напоминает о другом типе ума, Энки.

— Девочка?

— Боюсь, она значительно опытнее, чем ты думаешь. — Сказала Нин.

Энки искоса посмотрел на неё.

— И она очень красива.

— Тебе удалось её рассмотреть?

Энки отступил, чтобы вернуть оружие в Мегамир и тем самым прервать трансляцию хроники. Нин пошла за ним. Энки продолжал улыбаться, ударился о полку с книгами, свалил недопитую колбу на пол, поскользнулся…

…грохнулся спиной.

— Жив?

Он поморщился…

— Лопатки.

— Крыльев у тебя нету, Энки. — Сказала Нин и присела рядышком на корточки, склонилась.

От движения её губ шевельнулись её же пряди на его лице.

Они уставились глаза в глаза. Он видел один гигантский голубой — небо Эриду. Она видела две жёлтые эльфийские радужки.

И Энки отвернулся. Следующим кадром был профиль Энки.

Кадр был короче, чем появление Гостя на берегу. Нин оттолкнулась ладошками и вскочила.

Энки тут же застонал.

— О, Нин… нет… я… тьфу ты.

Он догнал её на террасе.

— Я не то… погоди.

— Ах, вот как?

— Я …не готов.

— Представь, как это звучит со стороны, Энки. Посмотри на мои ушки и представь, что я сейчас услышала.

— Не придирайся ко мне, Нин. Я в глобальном смысле.

— Ты не почистил зубы? Ах да, у тебя голова трясётся.

— Я…

— Всё понятно.

— Дорогая… Нет, всё не так.

Он раскинул руки крыльями, как те несчастные недодуманные существа..

— Я думал…

— Ну? Ну? Ну? Ну?

— Не дразнись, не надо. Я думал о цветах…

— Да?

— Которые я соберу для тебя. Дикие и слабые цветы Эриду, понимаешь? О береге океана. Словом, я думал о долгом сближении… о пути для нас…

— Как я поняла, корневое слово здесь — долгий.

— В смысле, сделанный, как следует. Когда что-то делается, как следует, как подобает. По порядку.

— Сначала цветы, потом берег, потом чистка зубов. Так?

— Господь всемилостивый, зачем ты так, Нин?

Выскочила, и послышался её голос:

— Ты лжец, Энки.

Он сел на пол, положил локти на колени и пошевелил пальцами, будто пробовал их после нанесённого удара. Вспомнил всё сказанное им и простонал что-то, затем взлохматил волосы и отчётливо произнёс:

— Уфф…

II МЕТАЛЛ

1

— Помолвка?

Под высоким сводом Новой Гостиной Эри рассмеялась. Этот её короткий смешок — бездна женственности и тайной силы первой женщины неба — всегда приятно действовал на собеседников, даже на политических оппонентов её мужа, до тех пор, понятно, пока существовал этот биологический вид.

— О нет. Вы меня не совсем правильно поняли. Я имела в виду космическое явление. Когда я увидела эти кольца, вращающиеся в провале синевы, мне на ум пришла естественная ассоциация. Я впечатлена. Так и сказала пасынку.

— Антея мистрис Ану не приедет?

Эри внушительно возразила:

— Её укачивает. — Она огляделась. — Ну, пойдёмте же. Нас ждут. А вы всё это напечатаете?

Юноша-перестарок в благонадёжной «двойке», окутанный обаянием Эри, попытался вспомнить о своём возрасте и надерзить:

— Как скажете.

Кто-то сбоку спросил:

— Мистрис Эри, как выглядит мистрис Антея?

Эри смерила спросившую взглядом — прехорошенькая мышка в мундире. Слишком молода и не знает, чего хочет — конфет или славы.

— Белокурая.

Эри потрогала рыжий завиток под восхищённый смех девицы — заметьте, искренний. А вот уста следует подкрасить.

— Как долго вы намерены…

Она перебила.

— С месяцок. Должна же я сохранить разницу между собой и сыном. Говорят, он здесь постареет.

Из Мегамира первого поколения донеслось:

— Благодарный народ Нибиру думает о своих сыновьях и дочерях…

— Абу-Решит, я думала, их уже не выпускают… — Изумлённо молвила Эри, подходя к мерцающему пруду Мегамира.

Она протянула руку и коснулась ладонью поверхности — пошла рябь.

— Ой, мама… Ма-ма… Осторожно же. Он старенький и не вынесет твоих флюидов. Мама, они стояли на запасных путях на случай покорения космоса.

— Энки, мама знает, что делает.

— Мистрис Ану, я могу вам сказать, в чём дело. — Послышался голос военной девицы.

Все примолкли. Энки сделал испуганную и дурацкую гримасу. Даже Нин едва слышно усмехнулась. Энлиль, не меняя выражения красивого благородного лица, всё же не сумел скрыть некоторого сочувствия к смелой девушке и естественного интереса к тому, как будут развиваться события. Энки и это приметил и мигом поделил своё внимание между совершившей разворот стройного тела на каблуках Эри и Энлилем.

— Добрый мальчик. — Еле слышно шепнул он Нин, как бы случайно оказавшись рядом. Нин не повернулась.

— Да? — Сказала голова Эри на длинной шее.

Девицу эти военные приготовления ничуть не смутили.

— Мэм, наладить системную поддержку синергии до настоящего момента было невозможно из-за естественной преграды из тёмной энергии между спутниками Семёрки.

— Эриду её зовут. — Огрызнулся Энки.

Молчание нарушила сама Эри.

— Что ж. Мне всё теперь понятно, э…

— Подпоручик звуковой батареи леди Зет. В настоящее время всё налаживается. Ребятки на орбитке из штанишек вон выскакивают, мэм.

— Очень хорошо.

Эри отвернулась и направилась к столу, бесповоротно потеряв интерес к леди Зет.

— Антураж какой славненький, а, мама? — Приставал Энки, удравший с места события и яростно ерошивший рыжую щетину на затылке.

Дом должен был стать копией их семейной резиденции в столичном предместье. Там выросли дети — братья и сестра, любимая племянница Иштар. Здесь предполагалось основать центр управления колонией, но куда уж. Энки предпочитает решать дела, переходя вброд речку. Нин заперлась в лабораториях. Энлиль практически живёт на лету в старом катере — его военно-метеорологическая служба жалуется, что он норовит спать на автопилоте, вместо того, чтобы по инструкции приземлиться. Купол дома уволакивал взгляд до головокружения. Эри вгляделась и задумалась на секунду. Имелась даже копия фрески «Легенда о Происхождении». Впрочем, изначально древняя фреска была так истёрта временем, что многие оспаривали её неподдельность. Да и рассмотреть на ней было невозможно почти ничего.

Балкончики на стенах пустовали. Эри усмехнулась про себя — служба охраны работает тактично.

— Нин, снимай плащ. Посмотрим на твой зловещий голубой халатик в подозрительных пятнах.

Нин, смущённо тискавшая воротник, оттолкнула взглядом Энки и ответила Иштар:

— Смотри.

Она распахнула плащ движением стриптизёрши, заслужившим одобрительный смех окружающих и большой палец Иштар.

Эри издалека кивнула.

— Приличный сарафанчик.

— Тело — во, сарафанчик — в хлеборезку. Правда, дядя Энлиль?

— Иштар, я в этом не разбираюсь. И почему ты меня назвала дядей?

— Энки, ты почему так на него посмотрел?

Энки, декоративно присевший на стол с журналами, сложил ручки на груди и локтями показал на Энлиля:

— Как-то нецеломудренно с твоей стороны, Энлиль, разговаривать про свою разборчивость вот так, прилюдно?

Энлиль, не качая головой, легонько вздохнул. Подойдя к столу, он вполголоса заметил:

— Я чувствую, ты уже акклиматизировался.

Энки глянул на него исподлобья через вставший дыбом чуб.

— Иштар назвала тебя дядей, ибо она шутит.

— Извини, сестра.

— О, всегда пожалуйста, золотоволосый командор.

Дом тем временем, собрав гостей и хозяев, предложил себя трём лунам, повинным в препятствовании вечной энергии Син. На холмистой равнине во тьме, облитый светом, собранный из белого камня, привезённого из Отечества, простодушный и грозный, он, возможно, своею нарождающейся душой осознавал, что похож на замок, в свою очередь похожий на разросшуюся крестьянскую избу.

Эри что-то чувствовала в сладком и чистом воздухе Гостиной — дети были возбуждены, даже милый её сердцу умница-пасынок, несомненно, оживлён сверх обычного. Мужественное и правильное его лицо с необыкновенно нежной, легко краснеющей кожей как будто освободилось из-под тесной бархатной маски. Бедолага, он самый ответственный и чистый из её детей. За него ей никогда не страшно.

И девочка Нин — слабый цветочек первых весенних дней — сегодня вечером освещена огоньком. Но это не верхушечка церковной свечи… Эри приосмотрелась. Это другое пламя…

Уж не затеяли они тут любовные дела? Ну, дай, Абу-Решит. Дай, Абу-Решит.

Она заметила, что негодник Энки смотрит прямо на неё.

Вот он — так присел на несчастный столик, что все против воли вне зависимости от степени воспитанности, обращают внимание на его стан и скрещенные ноги. Голова в шлеме несвежих жёстких волос наклонена к плечу — до ужаса напоминая тех потешных птичек, которых вывела Нин в качестве своей первой курсовой. Она сказала:

— Мы строимся, как во времена крепостного права, на холме — чтобы ночью благодарный народ не пришёл навестить. Энки, сойди со стола.

— Дом, очевидно, строил пошедший в гору фермер, который хочет дать сыновьям высшее образование. — Подбросил Энки, немедленно исполняя материнское приказание.

— Абу-Решит, а это что?

— Вылитый папа. — Размыслив, сообщил итог Энки.

Эри рассматривала что-то на подоконнике.

— А дочери у него есть? Мама, это Нин выращивает цветики к празднику весны.

— Он их замуж выдаст. — Сказала Иштар. — Даже крошку Нин.

— А приличного цветочного горшка не нашлось? — Спросила Эри, приласкав кончиками пальцев восковые росточки.

— Чем плоха банка из-под кофе? — Несколько агрессивно ответила крошка Нин.

Энки, успевший добраться до камина — по пути он успел дважды оглянуться на военную девицу и кому-то изобразить руками «весь ваш» и «вот так встреча» — громко сказал, перекрыв небольшие разговоры:

— Аннунаки, вот он — огонь нового дома.

Камин — окно в душу, и в самом деле, был хорош. Живая грива огня, словно проросшего сквозь камень неведомого зверя, колыхалась, обдавая горячим дыханием почти всю Гостиную. Только в дальних уголках сохранялась прохлада.

Зеркало во всю стену напротив изредка отражало всплески пламени и казалось, что гости охвачены им.

Обстановка была лаконичной. Никакого обывательского декора. В трёх метрах над головами вращался радужный Кишар в тонком колечке. В стену вросла половина Аншара в пяти мощных кольцах.

Энки, похерив инструкции, распорядился флагману на орбите вернуться на Привал и обязательно отыскать старый макет Девятки.

Энлиль с удовольствием задрал подбородок. Такой знак внимания со стороны брата слегка умилил его. Он поискал Энки взглядом и увидел его в двух шагах, почтительно внимающим матери.

— Рассудок у тебя ни к чёрту, память ерундовая, а сердце на последнем месте — вообще не сердце. — Говорила в этот момент она.

Иштар оглядывалась. Возле неё опробовала с озабоченным взглядом новые каблуки фрейлина из службы оповещения, она же по совместительству лучшая специалистка по нарезке салата.

— Тёти Антеи нету. Деда нету.

— Её в шатуне укачивает. А дед готовится к официальному визиту. Документы готовят. Представляешь, как службе безопасности придётся поколбаситься. А ты соскучилась?

— Антея и её собаки — вот что нам нужно, чтобы вспомнить о мирной жизни.

— Эри тут представляет лучшую половину династии.

Иштар вздохнула.

— Я хочу посмотреть на женщину, которая следит за собой.

— А собачки очень пушистые. — Согласилась фрейлина и пошатнулась на каблуках. — Ух.

— Да наша Нин может им крылья приделать. Правда, сестрица?

Нин отвлеклась от журнала, который зачем-то листала.

— Камень в мой звездолёт? — Сказала Эри, возвращаясь с бокалом.

— Что вы. В еду будут волосы попадать.

Нин отложила журнал с загнутой страницей.

— Ты бы подсуетилась, сестра. Что ты так резко положила этот журнал? Он ещё тёплый после Энки?

— Кто-то звал Энки?

Иштар его отпихнула.

— Ты бы на журналы не садился. Вот Нин обожглась. — (Дурацкий смех).

Нин передразнила и пошла от них, пытаясь просочиться между гостями.

Перед нею возник неподвижно стоявший монах. Гости обтекали его, хотя он был в обычном костюме, сидевшем только чуть мешковато — одолжил у кого-то из ребят Энлиля. Голубая рубашка без галстука удивительно подходила к его смуглому худому лицу, осенённому приветливой, но флегматичной улыбкой. Зубы у него были дурны — острые и жёлтые. Жилистый и невысокий, он производил впечатление значительной личности.

В тот момент, когда Нин, торопящаяся отойти подальше от Иштар, приблизившейся к отметке «хорошо отдыхаю», натолкнулась на него, он стащил с головы синюю ермолку. Был ли то знак приветствия принцессе, или просто достопочтенному святому отцу сделалось жарко от камина — Нин не поняла.

Блеснули вколоченные в загорелую дочерна бритую голову золотые загнутые рога. Нин неловко поклонилась ему, и он, ещё шире улыбнувшись, тоже склонил голову.

Нин не знала, что и сказать, но за её спиной раздался громкий голос Эри:

— Ваше преподобие! Наконец-то я могу получить ваше благословение и совет.

Нин, облегчённо вздохнув, отступила к западной стене Гостиной, к зеркалу, куда почти не долетали жаркие вздохи камина.

Она услышала, уходя, как Эри говорит:

— Они совсем молодые ещё. По силам ли им? Смогут ли они отказаться от всего? Я говорю не от имени Отечества, я обыкновенная мама.

Продолжение Нин пропустила. Монах что-то ответил Эри совсем негромко, и высокая собеседница пониже склонила голову. Кивнула и сказала:

— Ну, Нин, пожалуй, в девках засиделась.

— Ничего, ничего. — Прошелестел монах. — Замыслы Абу-Решита всегда во благо.

— Но вот беспечность Энки… не жестокосерден ли он?

У восточного окна компания постарше обменивалась редкими репликами, в основном по поводу изменений климата. Какой-то флотский мрачно рассмеялся.

— Да… поговорим о погоде, господа.

С севера надвигалась Иштар со свитой.

— Вон тот военный толстяк…

— Прелесть. — Согласилась фрейлина. — Страшный. Кто?

— Спросим у Зетки.

Эри, поблагодарив монаха, теперь направилась прямо к зеркалу, где двойник огня выплясывал всё неистовей.

— Гости съезжались… да.

Нин смотрела в ночное окно, зайдя за штору и поглаживая ростки в банке. Равнина под лунами пугала своей опасной красотой. Нин думала о многом.

— Неловкая встреча?

Она не обернулась, но к своей досаде вздрогнула.

— Ушёл.

— Нин, я умоляю, умоляю, умоляю… хорошо. Хорошо. Меня нет. Я ушёл, в самом деле. Но ты помни… ушёл.

Массивный военный с маленькими цепкими глазами прервал разговор на востоке.

Несуразным бы показалось его сложение — дородный торс был буквально вбит в мундир, если бы от всего его облика не веяло упорядоченной силой. Выправка — он всем корпусом развернулся к новому собеседнику, как боевой океанический корабль — поразила Энки своей непринуждённостью. Он и не знал, что солдафоны могут выглядеть так импозантно.

— Приветствую официального куратора территорий. — Оглушительно молвил толстяк. — Здравствуйте, принц.

— Ох ты, да ведь это Чжу Ба Цзе… я хотел сказать, Хатор-кровник. Вы меня простите, но я, — размахался Энки, — вами восхищаюсь.

— Спасибо.

— Благодаря вам мы прожили тринадцать лет без войны.

— Спасибо, спасибо.

Энки поднял бокал к губам, сунулся губами мимо и, вращая глазами, проартикулировал беззвучно:

— Если что — я к вам.

— Польщён… — Серьёзно отвечал толстяк, не показав зубов, которые у него были просто превосходные — большие и белые, свои.

Губы в бороде у него были устроены преинтересно — уголки приподняты и в таком положении закреплены кем-то сведущим в науке смеха. Бородища курилась рыжеватым золотом. В бороде находился подбородок вроде сунутого туда утюга.

Энки жестом подозвал делающих вид, что болтают, ребят из инженерной службы и щедрым жестом представил их толстяку.

С ними увязалась, даже покинувшая ради этого почётное место в свите Иштар, военная девица.

Девица закатила глаза, потом краем глаза поглядела. Было на что поглядеть — знаменитый профиль Хатора-кровника! Такое только на монетах увидишь. Что-то притягивающее было в этой вызывающе чистой линии, напрямую соединяющей высокий широкий лоб с крупным носом. Черта, по которой узнают кровника, прямого наследника первых царей.

Хатор был из семьи наипервейшей. Три ветви родословной царей записаны в Книгу Жизни, из коих одна только была жизнеспособной, а две прочие выродились в учёных и богему.

Хатор происходил из той, что выродилась в богему. Но ему пришлось пойти в армию. Почему наследнику богатых вырожденцев пришлось, вопрос особый. Это сейчас неинтересно.

Тогда армия была призывной. Командир — слабак офицерчик — отметил, что от природы у новенького могучее сложение и выправка, но попытался убрать парня из своей роты. Рядовой законам дедовщины не подчинялся, дрался, как чудовище, лязгая зубами, и грубо обсмеивал противников, вставая над поверженным, как хищник над жертвой, а во время смены караула ухитряясь показать знаменитый жест, конфигурирующий обе верхние конечности.

Своего главного обидчика он убил кулаком. Тут командир решил, что слава Абу-Решиту, он избавится от негодяя. Его бы казнили. Настоящей фамилии своей Хатор-кровник никому не открыл.

Но тогда начиналась гражданская война, в которой, в составе штрафроты, принял участие никому не известный рядовой — здоровенный бугай с поразительно красивым лицом.

Потом была карьера. Потом на определённом этапе пришлось открыть настоящее имя — тем подозрительным людям, о которых с такой обидой говорил Энки, что у них костюмы какие-то. Был большой сочный скандал. Потом была Карьера уже с большой буквы. И его прозвали Чжу Ба Цзе в честь знаменитого героя легенды — полубыка, полувепря, полуслона. Звали за спиной, но говорили, что Хатор-кровник не обижается, если и в лицо скажешь.

Он отпустил бороду, полысел, растолстел в плечах, и стало заметно, что при огромном росте ноги у него по-медвежьи коротковаты. Но живой барельеф его лица остался неизменным.

Эта жестокая красота профиля плохо соединялась с фасом полковника — с парадного крыльца выглядел он купцом из хорошей фамилии. Веки тяжёлые, под веками, как отмечено, ирония.

Говорили, страшный человек. Говорили, разумник и строитель флота. Говорили — не позволил войны. Говорили — беспринципный. Те — армию развалил, патриотизм пострадал, а что мы без патриотизма, мы без патриотизма ничего. Те, наоборот — собрал регулярную армию из профессионалов на жалованье, распустив щенков по домам жениться и учиться.

Энлиль сухо спросил:

— Что если что?

— Ну, пушечки, восстаньице какое.

Энки помотал бокальчиком.

— Туда, сюда. А ты так незаметно подкрался, командорушко. Ты, наверное, в полевой разведке хорош.

Энлиль вздохнул.

— Типун тебе на язык твой, брат.

— А я-то полагал, что ты дитя войны, что тебя мессершмидт принёс? — Возмутился Энки.

Фрейлина, телепавшаяся возле командора, засмеялась — она огненными глазами пожирала мужественную красу Энлиля, уделяя особенное внимание глазам Энлиля, в которые пыталась попасть, как эксцентричная грабительница банков в камеру наблюдения. При этом накатывала она, как маленькое переполненное всякими пассатами море, именно на Энки.

— Это шутка тёти Эри. — Терпеливо ответил Энлиль. — Её интеллектуальная собственность. Это она так про меня говорила в детстве. А мама терялась, хихикала и не знала, что ответить.

— Командор приволок из Отечества такое количество спецов по взрывам, что я, — Энки отпил из давно пустого бокала, — не решаюсь тапочки под кроваткой нащупать.

Хатор-кровник сдержанно хмыкнул.

— Я же говорил тебе…

— Ох, это была военная тайна? Ну. Ну. Впрочем, здесь все свои.

Он мигнул Чжу Ба Цзе. Фрейлина нацелила ресницы на Энки и заговорила с флотским, ни на кого не обращавшим внимания.

Военная девица, раскрасневшаяся от каминного жара, прошептала кому-то:

— Службе оповещения нравятся эльфы. — Показывая на Энки.

— Чрезвычайно перспективная девушка, рекомендую. — Серьёзно молвил Чжу Ба Цзе, но в глазах его зрел смешок бессловесный. — Вот кто сможет вам пригодиться, ежли что.

— Ваше высокоблагородие, — неторопливо отозвалась отрекомендованная таким комплиментарным образом, — а ведь вы правы.

Она повернулась к Энки:

— Ну, спросите… как может пригодиться лейтенантик?

Энки немедленно сказал:

— Как может пригодиться лейтенантик?

Сбоку и сверху послышался звук, похожий на то, каким главный вол в стае-семье выражает иронию по поводу телёнка, пытающегося постичь, откуда у него хвост растёт. Оба посмотрели — Энки со страшно вежливым поворотом вихра надо лбом, девица, откидывая жёлтую прядь за маленькое очень милое ухо. Это у Хатора-кровника наконец прорвало смешок.

— Она к тому времени полковником будет. Вот почему.

Энки в упор посмотрел на гипотетического полковника.

— Да-а?

— С опытом работы, дружище. Учтите.

И с этими словами многозначительный собеседник покинул их, показав медведеобразный силуэт и немалых размеров сосуд в лапе на отлёте — семья Ану не отличается мелочностью, когда речь идёт о витаминах, растворённых в жидкостях.

Энки снова уставился на девицу. Та сделала плечами в погонах этак и губами — вот так. Жест говорил — понимай, как хочешь, хозяин.

— Платьице у вас…

Монах путешествовал по Гостиной, будто шёл сквозь пустошь под лунами. Один из маленьких загнутых рогов вылез из-под снова надетой ермолки.

— Тотемы это не пустяк. Они важны для исследовательской работы. — Говорила Нин отстранённым голосом, не глядя на репортёра, ухитрившегося навязаться ей в качестве собеседника.

— Смотри, какой…

Леди Зет показывала на одного из прибывших — великолепно сложённого молодого нибирийца, с тщательно приглаженными пепельными волосами.

— Нейропоиск всё усложняется. Даже синергия не удовлетворяет учёных, работающих с генетической картой. Такое количество вопросов требует усилий всеобщей свободной мысли.

— Шпион, небось. — Льстиво подсказал Энки, отчаянно глядя на белую головку с длинным хвостом шёлковых, на вид тонких, как пух, волос.

Нин, наконец-то, посмотрела на газетчика.

— А труднее всего, знаете, что?

Газетчик выдохнул:

— Да-да?

Иштар поддержала:

— Костюм стоит, как все дренажные канавы нашего Энки со всеми лягушками, вместе взятыми, и глаза скромные.

— А очки-то.

— Узенькие…

— Небося, из пуленепробиваемого стекла

— Отведи его поплавать, а нас пригласи из-за угла посмотреть, как он будет сбрасывать плащ.

— Сейчас! она не пригласит. — Возразила стоявшая поодаль медицинская сестричка. — Ей самой плащ нужен, дожди эвон.

— А он сбросит оперение, а мы подберём, а?

— …когда появляются ответы, на которые нет вопроса. Тотем — это вроде штамма древнейшей информации. Иногда думаешь, стоит ли шевелить палкой в этом гнезде древних вирусов?

Последовал быстрый кивок.

— Заметила?

— Нин шарахается от Энки, как от штамма древних вирусов.

— Мы так молоды… — Сказал репортёр.

Энки навострил уши.

— Я — да. — Сказал он довольно громко. — До ужаса. Чувствую себя мальчиком… ну, почти.

Военная девица закашлялась.

— Возможно, именно нашему поколению предстоит странная и страшная судьба… вы замечали, как похожи эти два слова? — Проблеял репортёр.

— Странный и страшный? Да, замечала.

— Я тоже замечал. — (Возвысив голос). — Я всё замечаю. Я — Энки.

— И мы рано или поздно сформулируем все вопросы.

Нин благосклонно ответила:

— Если не состаримся и не умрём через несколько лет.

Репортёр подавленно замолчал. Энки поджал губы и закатил глаза.

— Вот так она со всеми. — Сказала Иштар. — Стоит парню, фигурально выражаясь, вытащить пушку, как она уже выстрелила.

— Я горжусь девушками Эриду, способными постоять за себя. — Добродушно сказал низкий голос.

Иштар повернулась и спокойно ответила на взгляд смеющихся глаз Чжу Ба Цзе.

— Я-то могу. — С расстановкой сказала она. — И, кстати, я лицо невоеннообязанное.

— Так, дети, на посадку! — Сказала Эри, стоя во главе стола и позвякивая ложечкой о бокальчик. В отсутствии своего царственного супруга она была самой главной фигурой.

Фигура эта была чудесна. В брючном коричневом костюме Эри выглядела культовой скульптурой из терракоты Эпохи Изысканности. Рыжая стриженая маленькая высоколобая голова с очень точным и щемяще нежным рисунком подбородка была окружена волнующим домашним светом — играли верхушки свечей, и камин позади стола у дальней стены посылал свой успокоительный привет.

Огромное его огненное лоно в кованых змеях и цветах покоилось с торжественным обещанием мира этой семье. И жар источало — пожалуй, чуть грознее, чем требуется от семейного очага.

Но дети Ану теплолюбивы, и, пожалуй, лишь Энки изредка оттягивал ворот рубахи и поддувал туда со страдальческим видом. Рубаха была чистая — последняя, которую он нашёл в нераспакованном старом рюкзаке.

Эри тем временем, распоряжаясь едой и детьми, отвечала на вопрос репортёра, покинутого ветреной Нин:

— Больше всего? Мешает? На Эриду? Вот это, пожалуй. Да вот это.

Эри повернулась и показала…

— Что ты, мама, показываешь? На что она показывает?

Он завертелся на стуле в поисках того, на что показывал палец Эри, пытаясь найти взглядом Нин.

— Эри показывает на окна. — Объяснил Энлиль, которому пришлось сильно отогнуться на спинку стула. Энки встретился с ним взглядом так близко, что профили братьев почти соприкоснулись.

Иштар мигнула соседу по столу на столкнувшихся носами царственных братьев. Молодой инженер смущённо и с удовольствием хмыкнул, пытаясь поделикатнее пристроить под столом длинные ноги.

— Другие звёзды. Это расположение сбивает меня с толку.

— Вот уж не думал, мама. — Сказал Энки прямо в лицо Энлиля, — что ты посматриваешь туда.

Энлиль терпеливо ждал.

Иштар громко расстроилась:

— А я думала, ты вопьёшься ему в губы поцелуем, как в старой комедии.

Энлиль еле слышно прошептал:

— Убери рубильник.

Энки укоризненно покачал головой и повернулся к брату затылком.

— То была драма, не комедия.

— Кто додумался посадить их рядом? — Недовольно спросила Эри. — Распорядителя на мыло.

— Да, а я думала, комедия. Так было смешно.

Иштар снова посмотрела на инженера.

— Вы женаты?

Инженер испуганно ответил:

— Нет… практически.

— Он не женат. Нин, так ты приделаешь им крылья?

— Сочные грозди света, сынок. Там и сям.

— Сплошное неприличие, согласен. — Влез Энки. — Сумрачное помещение и в нём болтаются шары. И ты на одном из них верх ногами. Ни покоя, ни воли. Так и запишите. Ежли вы репортёр, вы обязаны это напечатать в Мегамире. В передовицу!

— Он из финансовой газеты.

— Тем более. А у нас плохо с финансами?

— А зачем вот это?

Поскольку Эри обладала способностью любому своему жесту и слову придавать особое значение, — если хотела — то все за столом с похвальным единодушием — единодушие почти всегда похвально — взглянули вверх. Там, где сходился восьмиугольник купола, что-то отсвечивало.

Энки всегда любил давать ответ страждущим как можно быстрее.

— Это окно. — Поспешно проглотив то, что было у него во рту, объяснил он. — Ну, смотреть.

— Вот как.

— В такое окно хорошо улететь. — Сказала Иштар, насладившись коротенькой паузой.

— В самом деле. Собаки тёти Антеи так бы и сделали.

Энлиль, посмотрев наверх, ответил Энки по поводу финансов:

— Так-сяк. Но ты не мучай себя, дружище.

И показал ладонью. Энки кивнул.

— Понял.

Эри, подержав сыновей взглядом, слегка успокоилась и завела разговор с мрачным флотским.

Энки, рассказывая о плотине в верховьях реки, вертел ложку.

— И, поверьте, я этаким манером перегорожу океан.

Энки увлечённо хлопнул себя по лбу.

Эри серьёзно подняла палец.

— Вы слышали? Кажется, это великий колокол Нибиру.

Иштар повернулась к Нин.

— Эй, вы положили ему нож слева?

Эри тем временем нагнулась и подняла с пола сумочку. Энки что-то говорил военной девице, перегнувшись через Иштар, но краем глаза углядел и закричал:

— О нет, мама, о нет. Только не… Извините.

Он вытащил что-то из тарелки девицы.

— Уронил. Извините. Мама — нет. Ма-ма.

Эри, вытащив из сумочки маленькое зеркальце Мегамира, щёлкнула и раскрыла.

— Мама, не сработает. Тут пока сигналу нету. Вот ты спроси у неё. Она человек военный. Нету ведь сигнала? Мама…

Эри покрутила Мегамир, морщась, затем вытряхнула оттуда большой семейный альбом.

— Там даже есть видео Таматутатианской битвы. — Похвастался Энки и тут же сложил руки. — Мама, они выцвели. У меня там глаза красные. И закрытые.

— Это, когда они встретились после армии.

Энки отгородился каким-то сосудом.

— Очень вкусно. Что это?

— Энки после армии.

— Это рыба.

— Мама, предупреждаю… очень хорошая рыба.

— Ну, они такие тут молодцы. — Отозвалась Иштар. — Даже завесили буфет в меблирашке покрывальцем. Дай-ка. Я не могу рассмотреть — а нет, мундир застёгнут. Почти правильно.

Энки сел прямо, пробежался пальцами по рубашке, глянул под стол, коротко простонал и принялся быстро рассказывать военной девице о том, как трудно шли генетические эксперименты по созданию волов.

— Они тут такие задумчивые.

— Вовсе нет. Они ревели и бросались на всякого, кто…

— Ещё бы. Даже если бы они пили только воду, это уже было бы поводом для тревоги.

— Ну, мама, это старая шутка…

— Старость не всегда плоха, детка. Папа тогда приехал, чтобы обласкать Энки. Вот уж не шутка — первенец отслужил. Как там было с дедовщиной, сынок? Я как-то не интересовалась.

— Ужасно. — Горестно сказал Энки, вытягивая шею и пытаясь рассмотреть. — Просто ужасно. Я ненавижу войну. Прекрасная рыба. Кто готовил? Иштар, ты бы покушала.

Он сделал жест, чтобы прикрыть доступ к фото.

— Они меня материться заставляли. Мама, как ты можешь…

— Да, я бессердечная мать. — Согласилась Эри.

— Замечательные фото. — Похвалила военная девица.

— Энлиль, возьми рыбки. Тебе для пищеварения полезно, ты сам говорил. Позволь, я помогу… — Сказал Энки и прошипел. — Сделай что-нибудь. Отрицай всё. Подчинённые подумают, что я страдаю алкоголизмом.

— Когда я с тобой разговаривал о пищеварении?

— Так ты страдал алкоголизмом, сынок? — Спросила Эри, отставляя фото, чтобы рассмотреть, и протягивая его по кругу в сторону от Энки.

Энки сделал хватательное движение и, поставив локти на стол, уткнулся в ладони.

— Я сделал, всё, что мог. Если тут начнётся бунт, ты будешь виноват. — Выпростав руку, он погрозил Энлилю кулаком.

— Тётя Эри, дайте посмотреть… Я-то тут при чём? — Посмеиваясь, спросил Энлиль.

Он глянул.

— А мама их видела?

— Я ей тогда же и переслала… как нашла в коробке из-под ботинок под той стопкой журналов.

Энки поднял голову и посмотрел так, будто он ни слова не понял. Потом громко обратился к инженеру:

— Так вы женаты?

Энлиль, выйдя из-за стола, уже стоял у окна. Отодвинув угол шторы, выглянул.

— Почему бы не открыть? — Спросил Хатор-кровник. — Не люблю затемнения.

— Там бродят мужчины. — Сказал Энки.

— Что?

Энки, оглядев плечо Нин, потянувшейся за хлебом, поспешно растолковал:

— Это метафора.

Он вскочил и, обойдя стол, обнял мать за плечи.

— Вот в это окно тебе хочется улететь? — Спросил он Иштар.

Эри сбросила руку сына.

Иштар пластично вылезла из-за стола.

— Мне хочется танцевать.

— Танцевать! — Закричал Энки.

Энлиль согласился.

— Всё, что угодно. Главное, чтобы ты не пел. Иштар, что главное?

— Чтобы он не пел.

Энки закричал:

— Мне танго! А ему — про армию! Что-нибудь жестокое, суровое!

— Спасибо, конечно.

— Иштар, я хорошо танцую.

Энлиль сухо заметил:

— Я тоже хорошо танцую, на случай если началась перепись населения.

Эри отменила и танго, и армию:

— Танцевальную миллионных годов. Сир, откройте бал.

Хатор-кровник промурлыкал:

— Почту за честь, мистрис Ану.

Свернув уютным калачиком толстую, как бочонок, руку, он весь сделался — «я страшный с виду, но женщины могут делать со мной что хотят».

Показав громадный разворот плеч, вывел тонкую Эри в центр танцпола на туго натянутый старинный ковёр. Нин сразу вспомнила детскую игру — придумывать заморочных существ, вылезающих из сплетения диковинных лепестков. Каблуки Эри так крепко встали, что вдавились в вытертый ворс.

Хатор-кровник отступил на шажок, заложив руку за спину — показал свою даму.

Инженер, сидевший на барном стульчике возле Мегамира, вытащил из вертикального пруда по локоть втянутую синергетическим веществом руку. Неизвестный пепельноволосый красавец в дорогом костюме стоял рядом и смотрел в огонь, отражённый в зеркале. Великолепная шевелюра исправно приглажена, глаза за очками не видны.

Леди Зет, Иштар, фрейлина разом приняли позы — Зет сложила руки на груди, расставила ноги, Иштар прислонилась к стене лопатками, уместив на стену подошву туфельки, фрейлина сдвинула носки туфель и потупилась.

Инженер, дрыгнув тощими коленями в старой джинсе, спрыгнул. В глазах его зажгли по спичке. Тяжкая работа стёрла его ладони, на тонких пальцах долговязого интеллектуала саднили слои волдырей от дополнительных смен на строительстве ирригационной системы и кухонных дежурств. Он учил себя лаконизму в мыслях и произносимых словах.

Обещанная музыка уничтожила остатки вида Нибиру — марширующая демонстрация и приветственные транспаранты провалились в ярко-лиловое небо с гордыми вышками синергетических заводов. Небо завертелось, слилось в фиолетовый комок. Бездна со звёздами наполнила старый Мегамир до отказа.

Прощай, Родина!

Оба в самом деле танцевали превосходно. Каждый в своей манере, конечно. Энлиль с военной девицей, которую он, как настоящий офицер, не боясь опасности быть уличённым в приставании к младшему чину, тотчас пригласил.

Энки сразу с тремя медицинскими сестричками.

Музыка поменялась.

Иштар вдруг отвратительно завизжала.

— Это моя любимая! Откуда?

— Танцуй, детка. — Благосклонно отозвалась Эри. Ей пришлось завопить изо всех сил, без труда перекрыв даже любимую песню Иштар.

Энлиль, демонстративно зажав уши, взглядом спросил свою партнёршу — та кивнула, и он освободил уши.

Иштар схватилась за голову.

— О тётя Эри, спасибо. Это вы привезли…

Гроссмейстер Энки, подняв руки над головой, как арестованный, ухитрялся сделать так, что нижняя часть его тела не зависела от верхней.

Его окружили. Девушки умирали со смеху. Эри прятала нижнюю часть лица в бокале.

— Ты сдаёшься? — Крикнул Энлиль.

— Нет, командор. — Проорал Энки.

Он протанцевал таким манером в центр и уронил руки, как поникшие ветки.

— Мама куда смотрит? — Одними губами спросил он у Иштар, бездарно прыгающей рядышком. Плясала красавица из рук вон плохо.

Иштар добросовестно огляделась:

— Она в сторону смотрит. — Закричала она.

Энки поймал изменение в мелодии, ставшей более обрывистой и харизматичной, и ввёл в свою хореографию такие элементы, что окружающие только глаза закатывали к инсталляционному Кишару. Девушки, кусая губы, отворачивались. Военная девица в воспитанных объятиях Энлиля отдала честь и тут же пугливо обернулась на Хатора-кровника. Выражение лица Энки было бесстрастным. Энлиль расхохотался беззвучно под грохот музыки и тут же поспешно взглянул в сторону Эри. Глаза командора округлились, и он, отпустив девушку, сделал двумя руками вертолётную отмашку:

— Брат!

Эри вот уже минуту пристально смотрела на сына, всё усложнявшего танец. Энки, создававший мощный по экспрессии образ, считал сигналы, подаваемые ему уже тремя приверженцами в тот момент, когда мятущийся дух швырнул его на танцпол чуть ли не навзничь.

Сильные руки подломились, и тело Энки рухнуло в неожиданном ракурсе. Музыка не останавливалась. Энлиль привлёк к себе девушку вполне допустимым образом и смеялся ей в погончик. Эри покачала рыжей головой.

— Народные элементы самое сильное место в салонных танцах. — Сказала она себе.

Энки пополз к матери по полу, показывая, что ранен, возможно, смертельно. Иштар быстро начертила по воздуху свой знак, и музыка сгорела, оставив Энки в тишине, напомнившей Нин сегодняшний вечер на прибрежье.

Энки подождал с простёртой рукой и открытым ртом и — на шум-бум-бац, вскочил легко, как подлетел. Эри что-то ему сказала, и он опустил лицо, прикрыв ладонью до продолжающих приплясывать бровей. Всеми овладела будоражащая нервишки растерянность.

В толпе гостей Энки выглядел растерянней прочих. На самом деле, у него была цель. Смыв ладонью маску стыда, он деранул от матери. Болтая со всеми и ни с кем, вновь ловко ускользнув от Эри, пройдя пару шагов в обнимку с двумя инженерами, причём это короткое общение закончилось страшным двойным хохотом спутников Энки, продолжившего свой путь в одиночку, — он оказался в юго-западном углу Гостиной, где отразился в гигантском сумрачном зеркале и отразился не один.

Здесь он проговорил своим самым мужественным голосом, чуть ослабленным — будто только что получил под дых:

— Нин, мы так молоды…

Она, не предпринимая попыток к бегству, думала и молчала. Энки зашёл сбоку, потом приплюсовал ещё шажок.

— Это вроде как болезнь, как что-то отдельное от меня, я должен переболеть этим.

Нин обдумала, и в открывшейся паузе удержав взглядом в зеркале руку Энки, которая дёрнулась в её сторону, сказала отчётливо и со вкусом:

— Иди от меня со своей молодостью, Энки, и со своими болезнями. Во веки веков. Понял? Иди, иди.

— Я понял. Понял… я иду. Видишь? — Отступая, заверил Энки, держа ладони впереди себя.

— Я виноват, страшно виноват. Я провинился перед духом местности. О Господи, до чего ты добра. Я всё искуплю.

— Больной…

— Да… да. Я искуплю. Я всё для тебя сделаю. Всё, что скажешь. Прыгну в огонь.

— Это что, из-за Энки музыку выключили?

Военная девица всё знала:

— Не-а. Там какой-то шумок зацепили. Пока мы плясали.

— А я не слышала.

— Так ведь они же профессионалы.

— Это который?.. — Фрейлина провела указательным и средним пальцами над одним из своих лесных глаз, в котором Иштар увидела полянку в чёрных тенях под луной.

Иштар посмеялась. (Видение она отвергла.) Потом серьёзно сказала:

— Личная служба. Опасная. И сами они опасные.

Фрейлина поёжилась.

— А что за шумок?

— Какие-то звуки страшные на равнине.

— Какие?

— Странные.

Фрейлина задумалась со всей основательностью осьмнадцати лет. Мысль её направилась в единственно возможном направлении.

— Животные всякие…

Иштар сказала:

— Чего там у Нин в инкубаторе…

— Если я захочу кошмаров на ночь, я скажу, — огрызнулась военная девица.

— А, ну ладно. — Иштар выгнула губы, сделала отбой ладонью. — Как скажешь, как скажешь.

— Пусть на ночь нашу конституцию почитает, — вмешался молодой инженер.

— А ты читал? — Изумился кто-то. — И что там?

— Умолчим. — Сказал Энки, вырастая за спиной. — Не забудьте, тута шпион.

Инженер отвлёкся — белая макушка проплыла с запада на восток.

Шпион прошёл с востока на запад к компании постарше — вероятно, обсудить погоду — и улыбнулся девушкам.

— Не, ну, сестра, давай мы его на свидание пригласим.

— Сразу вдвоём?

— Будет чего в бортовом журнале на старости лет почитать, ага.

— Тише… тише. — Укорил Энки. — Может, тут сейчас находится будущая мать моих детей.

Иштар заоглядывалась, шевеля губами.

— Ты что, ты что это волшебными губками шевелишь?

— Подсчитываю число возможных генетических комбинаций

Сглотнув как змея цыплёнка, военная девица повела бокалом.

— Она таких больших чисел не знает. У нас в хедере считали, пока пальцы не кончатся и точка.

— Кто? Будущая мать?

Энки разглядывал трёх девушек, с которыми танцевал.

— А вот эта-то… — Задумчиво сказал он и умолк.

Одна из них смотрела на север. Энки туда взглянул и окликнул:

— Энлиль, мы вот тут думаем, а вдруг тут будущая мать твоих детей

— Дедушке отбейте. В космос. Тётя Антея по старой памяти организует день отнятия от груди.

— Ну, хватит.

Иштар возмутилась.

— Смотрите, как про дедушку сказали, весь напрягся…

— Власть это безумие, глядящее из наших глаз. — Рассеянно проговорил Энки. — А что я сегодня видел…

Девочки, однако, не заинтересовались.

— Пора спать, — зевая неприкрыто, оповестила Иштар военную девицу. — Пойдем, дорогая, расплетём косы, распустим корсеты и всласть начирикаемся как две сонные птички, выучившие новые слова.

— О ком, о ком?

— Например, об этом пуленепробиваемом.

Она обратилась к стоящему позади и улыбающемуся монаху:

— И почему, святой отец, если мы предназначены Абу-Решитом для жизни и страсти, нам так трудно просыпаться по утрам?

Монах, небольшой, жилистый и смуглый, внимательно взглянул на девушку. Глаза его, непонятного цвета, были до того умны, что излучали мысль, как осязаемое вещество. Нин, которая вернулась, потому что Энки захотелось посмотреть в восточное окно, вспомнила глаза существа с побережья.

Иштар с притворным смущением пробормотала:

— Быть может, с моей стороны дерзость обращаться к вам?

Монах, улыбаясь, отрицательно покачал головой, и блик свечи раздвоился на его золотых рожках, вбитых в бритый череп. Пергаментная кожа вокруг участков сочленения плоти и металла собралась складками.

— Знаете, леди… — сказал он очень низким и тихим голосом, — некоторые думают, что нас создал не Абу-Решит, а такие же грешные создания, как мы сами.

— Силы зла?

— О нет… ну, почему сразу… грешные, говорю.

— Ох, сударь… в смысле… ну, я удивлена. Вот наша Нин создаёт всяких созданий… так с ума со страху сойдёшь. Вы поверьте.

— Тавтология. — Заявил Энки.

— Чего?

— Создания… создаёт… — Авторитетно объяснял желающим Энки и прикусил кончик языка под взглядом Иштар. — Ой.

— И что же, святой отец, вот такие, как она?

Священник повернулся к Нин, та смутилась, милая девочка.

— Учёные, как дети. — Сказал он и его слова поднялись из глубины невысказанных мыслей как плавник акулы. — Всегда невинны и делают добро, ну, или зло. То, сё.

— Ну, это вылитый портрет нашего Энки. Дядюшка, что тебе мама в детстве говорила? Эй, Энлиль, что тётя Эри говорила?

Гостиная опустела, только камин и не думал гаснуть. Существа на ковре получили возможность порезвиться, но ничьё вдохновенное воображение не растолкало их.

Уборка помещения была оставлена на завтра. Как раз в этот момент Энлиль объяснял мачехе, провожая её в отведённое высокой гостье крыло дома:

— Тётя Эри, персонала у нас нет. Накладно.

— Кто будет пылесосить?

— Те, кто не пойдёт на работу.

— Я не пойду.

Энлиль улыбнулся, но поспешил убедить Эри, что гостям они пылесосить не позволят.

— Ах, да, — вспомнил он. — Завтра Девятый день. Кажется, это выходной.

Из чего Эри поняла, как относится к своему долгу её пасынок.

Толкнув дверь, Энлиль пропустил даму.

2

…Если в третий раз употребить слово «растерянность», то придётся признать, что Энки был растерян. Он сидел на подоконнике третьего этажа. Устроившись на корточках, он смотрел, как расходятся гости. Видел он и ореол лунного света вокруг затылка Нин. Она ушла.

Если бы кто задрал голову, то, пожалуй, мог испугаться. Чёрная фигура в окне опустевшего дома выглядела, как страница из книги сказок про домовых.

Энки вернулся в Гостиную. Он смотрел в огонь, и его быстрый ум метался от одного вспыхивающего огонька к другому, гаснущему в прахе. Мысль к мысли. Не стоит преувеличивать глубину его состояния — Энки был вполне доволен собой. Просто растерянность (четвёртый раз) не оставляла его. То, чего он не понимал, не мог он и чувствовать. Но растерянность (пятый раз)…

И в такую-то минуту внезапное вмешательство обрадовало его. Что может быть приятнее, чем голос молодой девушки? Вдобавок голос свидетельствовал о хорошем настроении. Голос сказал:

— Мистрис Эри и мистрис Антея. Две любви рокового мужчины и обаятельного царя Ану. Они ведь встретились совсем молодыми, я не ошибаюсь?

Энки обернулся из своей лягушачьей позы. На подоконнике сидела одна из тех медсестричек, с которыми так хорошо наплясался Энки.

Энки, не медля ни мгновения, вырос на фоне камина, выпрямился, сложил руки на груди и привалившись плечом к стене, устроил в глазах целое столпотворение световых эффектов.

— Завтра можно выспаться. — Подала кодовую реплику девочка.

От этих слов у каждого трудящегося аннунака срабатывает не условный, а безусловный рефлекс: за этими словами следует потягивание и позёвывание (вне зависимости от степени воспитанности), блеск глаз.

Энки всё это проделал, и девушка тоже, едва не свалившись с подоконника, что было просто очаровательно.

Она была стройна, мила, светловолоса.

— Я стремлюсь из тьмы в свет, ибо рождён в том часу нибирийского утра, когда был сотворён мир. — Сказал Энки, совершив ритуал.

Девочка что-то ответила ему. Энки что-то сказал ей. Вопреки своему заявлению, он потихоньку покинул территорию огня и приблизился к подоконнику. Барышня выглядела фея феей, не хуже духа местности, которого обидел Энки, и внушала самое почтительное восхищение. Разговаривать с ней было чудесно, одно удовольствие. Так с обидой подумал Энки.

Только он так подумал, дверь распахнулась.

Девушка на полуслове замолчала. Оба смотрели на молчаливую и почему-то нисколько не смутившуюся Нин.

Сестра милосердия без малейшего милосердия припомнила что-то виденное сегодня на балу. Но когда она решила найти взгляд Нин, чтобы дать ей это понять, выяснилось, что решения и взгляды следует расходовать не так опрометчиво.

Девушки посмотрели друг на друга. Медсестричка слезла с подоконника, вероятно, в уме отсчитывая до девяти. Она нашла в себе силы снова пробормотать кодовую фразу.

Нин сказала:

— Да, ну. Выходной, значит. Что ж, иди.

Интонация её ясно говорила: «Не привези мы с собой эту профсоюзную заразу, я бы тебе устроила выходной».

— Ну, я это, я туда. — Сказала, испугавшись, медсестра, и показала во тьму и хлад арки выхода.

— Да, да. — Холодно подтвердила Нин.

— Позаботься о себе! — Прикрикнул вслед Энки.

Нин сказала:

— Будь любезен.

И, не оглядываясь, прошла несколько шагов. Энки понял, куда она идёт.

Камин неистовствовал, слегка обиженный, что о нём позабыли. Теперь же он расшевелился. Она сказала так, как обычно начинают долгий разговор:

— Ну, Энки.

Он понурился.

— Да? — Смиренно.

— Вот. — Жёстко.

Показала тонкой белой рукой на вырвавшийся рог пламени, долго, как нарочно, державшийся в воздухе, будто не из огня сделался, а из более плотной материи.

— Что?

— Вот! Ты же сказал?

Энки понял не сразу, но сразу согласился с апломбом и, выпрямившись, посмотрел направо, налево и на неё:

— Я виноват.

— Ты виноват.

— Я страшно, страшно виноват.

— Ты очень виноват, Энки. Потому — делай.

— Что?

— Про огонь ты сказал?

— Ну, да… — Неуверенно.

— И что?

— Ты правильно делаешь, что казнишь меня.

— Конечно, правильно. Прыгай.

Подбородочком показала. Энки неуверенно посмотрел в камин.

— Что, сюда… вот ты то, что я подумал, имела в виду?

— Имела.

— Но?

— Не прыгнешь? А я бы тебя простила.

— Правда? — С надеждой.

И он сделал рукой движение к мягкому потоку горячего воздуха.

Нин спросила:

— Красиво, да? — Протянув руку, щёлкнула задвижкой, и распахнула воротца решётки. Мелькнувшая в пламени головка змеи сказала: «Тс». Нин к этому прибавила:

— И поступок был бы красив. Искупление, Энки!

Оттеснила его к огненному жерлу. У него в ушах зашумело. Последовал пируэт, и Энки, отступив, оказался спиной к огню. Гордость не позволяла ему шевельнуться, хотя сзади грозно накатывал семейный воздух очага Ану.

— Ты заманивал меня три месяца, приглашал сыграть в тучку и дождик, и, когда я отозвалась — ты оскорбил меня, ты меня отверг.

— О Нин.

— Я тебя прощу, если ты прыгнешь.

Обморочное молчание в поисках слов.

— А я бы тебя простила. — Продолжала уверять Нин. — Хотя… пожалуй, нет, точно! Простила бы. А?

Энки проблеял:

— А так?

— Так нет. Хотя бы сунь туда руку.

Поискала глазами, выхватила из ножен на стене кочергу. Сунула во взрыднувший от восторга огонь, разворошила целую новорождённую галактику. Выдернула и поднесла к подбородку Энки. Двойной крюк на конце инструмента был загнут под прямым и острым углами, и раскалён. Железо насытилось огнем, и красные колечки пробегали по двум нервным пальцам чудовища.

— Подержи на худой конец.

Энки с изумлением посмотрел на пыточный инструмент, на кровожадную малютку Нин.

— Такого уговора, вроде, не было.

Нин, глядя Энки в глаза, хлестнула кочергой по воздуху. Остывая и тратя запал, шпага оставила двойной след в воздухе. Энки не шелохнулся. На щеке таяло прикосновение нагретого воздуха в форме двойного крюка.

Глаза Нин так сверкнули, губы так изогнулись, что Энки всё же слегка встревожился.

— Ах, вот как!

Кочерга полетела в огонь. Энки подпрыгнул. Воротца камина качнулись. Огонь презрительно молвил что-то и принялся тихо ворчать. Нин, крутнувшись, пошла к выходу. Похоже, в отличном настроении. Энки с тоской посмотрел на взметнувшийся край платьишка.

— И ты меня не простишь?

— Только если умру, Энки. Я прощу тебя, только если умру.

И только Нин и видели.

Энки сел у огня, тут же испуганно вскочил и с ужасом посмотрел в страшный зев, который больше не казался ему символом семейного единства. Он захлопнул воротца с таким чувством, будто закрыл дверь в волшебный сад. Но чувство ускользнуло.

Нежная Нин! Такая прекрасная, как фея с картинки для маленьких девочек! Бесспорно, самая адски хорошенькая девчонка на свете. И так себя вести! Энки испытывал жгучее возмущение за то, что его оскорбили, облегчение оттого, что уже всё позади и проблема рассосалась, и ужасный стыд за это облегчение.

Значит, я трус, — сказал себе Энки. — Ничего не попишешь. Я вам не Энлиль. Конечно, если б я был командор…

Раздался смех. Энки был истощён морально и с тоской оглядел комнату. Он бы не удивился, если бы из зеркала появилась третья девушка и принялась его пытать. Но она не вышла из зеркала, она вышла из низенькой двери чёрного хода, где кладовые, волоча за собой пылесос.

Он узнал вторую медсестру из тех трёх, с которыми танцевал. Приуныв при мысли, что сцена, где Энки трусливо отказывается подержать раскалённую кочергу, рассекречена, он довольно неприветливо посмотрел на приближающуюся из дальнего конца Гостиной девушку. А зря!

Она была… ух ты… И когда Энки её разглядел, на сердце у него стало легче. Она ничего не слышала. Он кивнул на пылесос.

Она объяснила:

— У меня завтра дежурство по уборке. Испорчен выходной. Вот я и решила расплеваться. Завтра выспимся!

(Рефлекс).

Энки немедленно и щедро предложил свои услуги. Пока они трудились вместе, Энки почувствовал, что влюбился.

Третья девушка, имя которой было леди Лана, вела себя так естественно, так весело смеялась шуткам Энки, — это уж не говоря о внешних достоинствах, которые были чрезвычайно высоки, — что Энки позабыл о своих горестях.

Соломенные кудри девушки, алый постоянно полураскрытый рот, забавное платье, державшееся на петле вокруг шеи — всё это до такой степени пленило Энки, что он вспомнил все приличные шутки. Вспомнив также, что девушкам нравится, когда он выглядит смешным и демонстрирует силу как бы между делом, он испробовал все эти возможности, пока не извлёк из них всё до самомалейшего выкрутаса.

— Мне тут жутко нравится. — Среди прочего сказала Лана. — Дома до ужаса скучно, а тут классно. Просто дивно. Дико весело. И работа меня страсть как плющит.

Энки решил немного её напугать и, вспомнив, как Энлиль в его присутствии передавал сводку в штаб Нибиру, принялся рассказывать о ледовом щите на полюсе.

— Если он свалится в океан, нам крышка. — Уверял Энки.

Глаза девушки расширились, что ей шло. Она тяжело взмахнула ресницами.

— Облом. — Сказала она.

И предложила поискать в Мегамире информацию, чем окончательно восхитила Энки.

Вот это девушка!

3

Энки брёл домой, посмеиваясь. Изредка он вспоминал, как его сегодня обидели. Тогда он принимался крутить в уме это нехорошее воспоминание так-сяк. К счастью, свежий ночной воздух, свет трёх лун и надежда выспаться были целительны.

Тут Энки рефлекторно потянулся и споткнулся.

Эридианские тропки привели его на бережок, где они болтали с Нин перед семейным сбором. Энки посмотрел на воду, потом на ту сторону. Дерево, возле которого произошло Посещение, теперь предоставило нижнюю ветку другому гостю. Средняя сестра Мен, всегда казавшаяся Энки более достоверной, нежели остальные члены семейства, неудобно и плотно сидела на суку как голубоватая крупная птица.

Энки рассмеялся. Ручей чирикал, и в его мелодию вплёлся другой звук, который чрезвычайно взволновал Энки.

Он небрежно шагнул в холодную воду, замедлившую бег у его щиколоток. Энки всегда по особому ощущал воду — он не говорил «мокро», а — «это вода из того ручья» и «ага, она из подземной реки» или «здесь была Иштар и выронила коробочку с бутербродами». (Ну, это, конечно, не совсем удачный пример).

Попросив прощения у своих парадных ботинок, он выбрался на берег у корней дерева и увидел, что Мен обманула его — оказывается, она не сидела на ветке, а плыла в перевёрнутом бинокле перспективы над холмами, которые они называли домашними.

Энки прошёл несколько шагов и остановился, встал на колени.

И если бы кто-нибудь заглянул сейчас в лицо Энки, то этот кто-то увидел бы лицо доброе и нежное. Но у того, кто мог бы стать свидетелем такой прелести, были плотно закрыты глаза.

Между тремя валунами, как в каменной колыбели, разговаривало само с собой самое трогательное существо на свете. С первого взгляда оно напоминало комок золотого пуха. Оно полулежало на боку и жалобно призывало, очевидно, маму.

Энки, опомнившись от восторга, немедленно откликнулся на призыв и взял существо на руки, придерживая его круглую головёнку. Радость малыша заставила Энки забыть все события сегодняшнего вечера.

Но малыш снова стал жаловаться и тыкаться в щёку Энки, каждый раз исторгая из груди Энки поток нечленораздельных умилительных эпитетов.

Энки снял куртку и завернул в неё малыша, потом передумал, расстегнул рубашку и сунул его в этот Энки-инкубатор. Малыш немедленно замолчал.

Работает чёртов Мегамир или нет — был, в конце концов, один способ проверить. Энки начертил перед собой свой личный код. Подождал. Вокруг зашипело, мелькнули кольца Кишара, прозвучал голос Эри, сказавшей:

— Завтра вы сможете выспаться.

И тут Энки оказался внутри Мегамира — он даже почувствовал характерный, как после грозы, запах. Ручей, равнина, дерево — всё осталось на своих местах, но стало призрачным и шатучим. Готово!

Но тотчас всё сорвалось. Энки выругал механиков, луны, мешающие синергии, и всё вообще.

Энки вдруг задумался и завёл глаза вбок, прислушиваясь к новому ощущению. Разнеженный малыш надул ему в штаны, причём рассчитал так умно, что вся влага досталась Энки, а сам он остался сухим. Энки прижал тёплый копошащийся комок к себе одной рукой и сказал:

— Да ты циник.

И свободной рукой повторил воздушный код.

На сей раз заработало без всяких.

— Леди Нин.

Возникла Нин. Вернее, это он возник в её комнате. Кажется, она собирается спать. Нин движением руки изменила масштаб и чёткость, и теперь он видел только паспортную фотографию, которая реет над далёкими хребтами кровати. И на этом спасибо.

— Энки?

— Коров доили? — Без предисловия спросил он.

— Да… да. — Обескураженно ответила Нин.

— Прикажи прислать мне парного молока. В самой чистой таре. И завтра пусть пришлют. И каждый день. И побольше.

— Побольше молока?

— И подгузники.

— Что?

— Ну, ну. Памперсы, ну, штанишки для детей, куда можно вволю прудить и…

— Я поняла, — поспешно прервала его Нин. — Это такое новое развлечение? Или тебя угостили чашечкой медицинского спирту?

Хороший Энки пропустил злые слова мимо ушей. Плохой Энки записал в сердце воспоминание о том, как звучал голос Нин в эту минуту.

Вместо дальнейших бесплодных попыток найти общий язык, он расстегнул куртку, потом принялся дёргать верхнюю пуговицу рубашки. Нин почувствовала, как её охватывает раздражение. Она не знала, как себя вести. Вдобавок Энки, расстёгивающий рубашку, это не то зрелище, которое разум хочет прервать. Нин решила выйти из Мегамира и подняла руку, чтобы начертить знак.

И вот тут Энки вытащил из-под своих одёжек нечто такое, от чего у Нин рука повисла как у феи, раздумавшей превращать его в лягушку. В полутьме Энки видел, что у неё глупо приоткрылись губы, зубы заблестели, что глаза у неё такие, как в детстве, когда начиналась заставка к детской девятичасовой передаче.

Она сказала:

— Абу-Решит.

И ничего не добавила.

Малыш в его руке, недовольный тем, что его вытащили из гнезда, захныкал. Чёрная гривка встала дыбком. Энки, в растерзанной рубашке, шумно расцеловал его в сморщившийся нос, в необыкновенно нежную пушистую макушку, и куда ни попадя. Снова упрятал его, разгневанного и светящегося, и сказал, вытаскивая золотой волосок изо рта:

— Ну, признай, что это самый красивый младенец во всех мирах.

— Согласна. — Услышал он.

— Как ты думаешь, его можно прикармливать консервами?

Малыш завертелся под одеждой, пытаясь приспособить фрагмент Энки для лежания максимально комфортно, и Энки поспешно сказал:

— Отключаюсь. Так ты пришлёшь штаны?

Нин, заворожённо смотревшая, как шевелится куртка Энки с высунувшимся золотым хвостом, опомнилась и привстала, испортив паспортный формат:

— Погоди! Не стоит пичкать его, чем попало. Это может быть опасно. Приходи с ним завтра, нужно сделать анализы.

Но Энки уже отключил Мегамир — она увидела его руку и взгляд, обращённый не к ней. Нин успела крикнуть:

— Забери…

Из смыкающегося пространства синергии вылетела книга и упала в ручей. Он выхватил её из воды. На обложке был изображён крошечный нибириец в пелёнках, и название имелось «Уход за новорождёнными», и также год, свидетельствующий, что Энки заполучил первое издание этой знаменитой книги.

III ОГОНЬ

1

Губы её были приоткрыты. Напряжение мысли сопровождало движение руки, помешивающей в котле. Сумрак помещения мешал рассмотреть её лицо, к тому же скрытое густыми прядями волос, огненно-осенних, почти багряных. Источник света — нежная и хрупкая свеча на сундуке — скорее напоминала о беззащитности духа, нежели стремилась выполнить свою прямую обязанность.

Что-то очень пугало. В комнате было что-то страшное. Сундук? С острым акульим гребнем, утвердившийся на земляном полу на четырёх когтистых металлических лапах, он был приоткрыт — в пасть его был вложен топор, дабы вместилище не захлопнулось. На лезвие топора застыли густые, насыщенные всеми оттенками красного, пятна.

Да, сундук был неприятен. Его вид намекал на что-то, будил продлить возникшую мысль… но дело не в нём.

Наконец, она поняла. Кто-то следил за ней. Не женщина, размешивающая варево. Хотя глаза у неё острые — это было понятно по тому, как она прикусила губу белым клыком, по тому, как нацелились её жесткие рыжие ресницы.

Нет, не женщина.

Она рассмотрела и вздрогнула. Из-под лавки в упор на неё смотрел большой чёрный пёс. Два умных суровых глаза. Прямо в упор, в глаза.

К такому трюку художники прибегают безотказно вот уже миллионы лет.

Славная иллюстрация.

Да.

Со вздохом Нин перелистнула страницу, прочитала на следующей под виньеткой в виде скорпиона несколько слов, ещё фразу из середины тесно усеянной текстом страницы и закрыла книгу — провела белыми пальцами по кожаному неровному переплёту.

Десятник-лосяра, мужичина с большой бугристой головой, которую увенчивала непротивная плешь в окаймлении мелко кудрявых, неожиданно нарядных остатков волос, уперев толстый кулак в брюхо, стоял — в небо смотрел.

Небо было ужасно — зной не пожелал даже выбелить его. Это бы ничего. Зной не дошёл до милосердия белизны — властвовал жёлтый цвет и свет был жёлт, тягуч, не сушил, а исторгал липкие вещества из-под кожи. Первая Звезда неистовствовала.

Пейзаж — десятник знал это слово, так как хозяин вечно его, тово — употреблял и завсегда иронично: так вот, пейзаж сей самый не так чтобы радовал глаз. Ежли честно, а дамочек тут нету — растянул бы и двинул сей пейзаж так, чтоб не видать его до самой доски.

Желтизна покрывала ойкумену до горизонта — да и был ли той горизонт? Не шутка ль он? Жар выдавливал на равнине из камня жилы. Блеск давал надежду — то был Его блеск. И я не про Абу-Решита.

То был блеск Золота.

Зной! Надгробиями вывороченная порода покоилась по всему жёлто-красному сгоревшему призрачному плато. Пятиугольные холмы, подвластные силе Кишара, молча сносили удары жары.

Рабочие по тоскливому сигналу плоского круглого била расходились кто по казармам, грудой насыпанным к востоку под куполом звездозащиты, кто на участки. Из-под земли, начинавшей мелко дрожать, скорее ощущался, чем слышался спуск вагончиков.

До белизны выгоревшие чёрные робы с логотипом компании, скидываемые на ходу, рекой перекрыли движущиеся дорожки.

Ещё одна группа в оранжевых комбинезонах под конвоем, вооружённым обычным образом, направилась на запад к спуску в подземное жильё.

Серебряные солнечные батареи меркли под силой света — первая звезда, Солнце властвовала над этим бесконечно замкнутым миром и своих собственных вассалов словно в кулаке сжимала.

Десятник ждал, спокойно стоя башкой в солнце.

— Сила?

Он откликнулся на оклик, шевельнув плечом широким, будто под робой уложены доски. Длинный инженер, молодой, но измученный Солнцем до чёрных кругов под глазами, сошёл с дорожки и оглянулся на садящийся в версте катерок-шатун.

— Да тут какой-то шишмак вроде прибымши. — Ответил на невысказанный вопрос не слишком низким для такого головореза полуторным баритоном десятник.

— Кто?

— Да редактор.

Молодой аннунак на сложное слово не покосился, устало кивнул.

— Сочинение писать будут, вероятно. На тему доблести.

Инженер переложил из-под мышки, окружённой тёмным трудовым знаком, тяжёлый зубодробитель для глухой руды, под другую, такую же, и сделал пальцами клювик. Пооткрывал клювик, безмолвно изобразив устами «ля-ля».

— А то. Ты иди до жены, я его обратаю. И в шоколад закатаю.

Инженер улыбнулся слабой улыбкой.

— В самом деле. Спасибо, дружище.

— Ходи, ходи.

Инженер откровенно спешно удалился. Десятник посмотрел вслед без ухмылки. Представил, что увидел редактор с неба, оглядел треноги, квадрат сто на сто с какой-то неладной жидкостью, отделитель, ржавый и недостойный второго взгляда.

Злато ты моё.

Лён. Белые нити. Нин провела гребнем, наблюдая, как между зубцами выходят тонкие полосы света. Она вспомнила старую историю о том, как девушки спасли фею озера от чудовища. В награду им был дарован лён, его культура, красота и благородная прохлада.

Она смотрела, как упал волосок, прямой, как линия в бесконечности. Он падал, отражаясь в её глазах. Страница отвечала оглушительным шелестом бури.

Нин зажмурилась, услышав грохот падения волоса.

Если бы в комнате был внешний источник света, волос бы зажёгся на острие. Но ни Первой Звезде, ни трём лунам нет доступа в комнату.

Она была недавно перестроена. Возле дома в садике ещё стремятся, соревнуясь с тополями, взлететь леса. Тополя вековые. Здесь всё так быстро растёт. Двенадцать тысяч лет?

Нин думала, закручивая драгоценный лён в небрежный узел резкими движениями. Разве так обращаются со столь прекрасным украшением? Но она знала, на что она способна. Знает ли кто-нибудь, насколько она сильна и решительна?

Губы, изогнутые луком сжались, не утратив красоты. Но если бы её кто-нибудь увидел, то не сказал бы, что это их маленькая беленькая Нин, кроткая врачиха, ради услаждения врождённого стремления к совершенству, ставящая безобидные опыты.

Она подцепила коготком волос со страницы. Во имя шутки прочла ту строчку, которую подчеркнул волос. (Иногда она любила древние суеверия).

Прочитала и усмехнулась, захлопнула книгу, оставив на месте биологическую закладку.

Никто не прочтёт.

Включила новый, недавно опробованный Мегамир — эта версия была доработана лично ею. В комнату легко вошли призраки всех комнат её усадьбы.

Перелистывая взглядом комнаты, она нахмурилась и уже сама мысль её приоткрыла самую дальнюю дверь. Она посмотрела вниз — там, под полом…

Впрочем, к ней можно пройти из сада… Посмотреть на тополя-трёхлетки?

Командор только высадил гостя и сразу смотал на другую посадку. Десятник ровно секунду зрел схваченные бечёвкой дула новых карт в кабине и — поминай. Полюбопытствовал лишь тогда гостем. Редактор был дядя молод, редковолос и толстоват, в пиджаке. Пожалуй, ровесник наших-то, предположил про себя десятник. Но в госте было что-то, что преждевременно его старило. С простодушием натурально умного аннунака десятник решил, что виной сидячий образ жизни. Молодые господа всегда в трудах, полсуток в вертикальном положении, хозяин так тот и вовсе может по две ночи, так сказать, не ложиться. А этот, видать, соблюдает режим дня. Гость горячо и с нарочитой свойственностью пожал ему лапу пухлыми душистыми пальцами.

— В Новый Дом вас свести, твоё благородие?

Дядя наотрез отказался, пожелал сразу полезть под землю. Так он выразился.

Как скажете, как скажете, молвил в уме десятник, потёр плешь, велел дяде надеть шляпу и повёл, мощно закрыв на мгновение весь свет спиной-комодом.

— Командор вас хоть покормил на орбите-то?

Редактор словно бы удивился, что так вольно говорят о командоре, но справился.

— Да… премного благодарен.

— Полезли, пан?

— Полезли. — Только и вякнул бедняга-редактор.

В полутьме коридора жар не ослабел, только ядовитее сделался, сушь подземелья полезла в горло нехорошо. Десятник объяснял, роняя грубые весомые слова:

— Вниз в голову спуск. Вроде как в кроличью нору.

Интересно, что кролик думает. Так, трясясь и страдая, что выглядит смешно, подумал посетитель.

— Дробилка.

— Винт.

— Метла бабья.

Десятник осклабился, вертя в пазах что-то вроде большого совка для мусора.

— Садишься, аккурат, той штукой, что для того завсегда снаряжена, едешь. В трудных местах.

Речка руды блеск источала, понравившийся редактору, почитавшему кое-что в литературе.

— Богатая.

Почему шахтёры все такие красивые, подумал он. Сплошь лбы, носы и подбородки — все такое рельефное, как у высших с Нибиру не увидишь часто.

Жгучий короткий кашель одного из них, видного атлета-старика испугал его. Тот был в робе, прочие в деликатных длинных трусах. Десятник понял.

— Они не при краватке, панычу. — Трогая место, зарезервированное цивилизацией для галстука, объяснил он. — Дюже жарко.

Редактор оглядывал новый мир — особенно всё-таки изумляли рабочие. Все шахтёры сродни Хорсам. Десятник, с которым он демократично поделился мыслью, сделал губы:

— Мабуть, Хорсы тута и зародились, постепенно, знать, почернели.

И загоготал так, что сделался лешим из сказки. Потом прервал смех, засветил вежливо фонарём в лапе в личико редактору, оглядел.

— Да вы здесь кабыть бывали. При свете не признал. А тута возраст изгладился, вы помолодели, господин, смотрю… бывали?

Тот улыбнулся бледно.

— Да… бывал.

Они возвращались. Вагончик напоследок подкинул его. Он с ужасом оглядел пустое пространство, где играло смертное Солнце, кладбище руды.

«Не забыть».

— Простым, так сказать, солдатом.

— Теперь-ка вы, — прищурился, — генерал?

Тот пожал плечом. Предположил с робостью:

— Ну, полковник?

Десятник занёс лапу, и тот едва заметно пожался, но лапа опустилась милосердно на плечо. Редактор не поморщился. Страшные работяги усмехались вдалеке. Редактор видел зубы на чёрных лицах.

— У нас тута имеется полковник. — Поднял десятник бровь густую с усилием тысячелетней игривости. — Хороша.

— Дама?

— Сказано — полковник. А чего вы тогда не остались? Целинку подымать? Самое для молодых дело.

Редактору тут показалось уже нарушение субординации, но он сдержал внутри поднимающееся давно возмущение — с той минуты, как командор Энлиль сир Ану молвил ему, сажая одной рукой катер, другой же протягивая ему блокнот-навигатор: «Господин редактор, позаботьтесь о себе на нашей земле».

— Не сложилось.

— А.

Их земля, видите ли. Колония вы. В новостях с уважением, но всегда в меру, в меру. Мера — черта божественная. А тут — гонор, звезда светит, как в сломавшемся солярии, низший класс свободен в словах и жестикуляции.

Сам командор, конечно, внушал уважение беспредельное — но и он, с природным золотым венцом, с чистейшим профилем, с покрасневшей благородной кожей на запавших щеках и выбритом подбородке, — оказался всё же не таким, как ожидалось в редакции.

Царский главный сын был худой и сильный, слишком выставились кости глазниц, что-то непонятно жестокое померещилось в добрых глазах, голубых, в соломенных ресницах, слипшихся от того, что командор вспотел, управляя катером, рассчитанным на команду, один. А на шее порез от чрезмерно трудолюбивого бритья. Эта чрезмерность во всём — без края степь не степь, непрорванное пламя под жёлтой выжженной землёй, пугающая неприкрытая нагота труда, пот крепкий как духи. Страсти чувствуются, как в монастыре, где собрали слишком много бывших разбойников.

Говорит главком нарочито тихо, будто горлышко сдавило. Будто напугать не хочет. И это-то пугает. Кто они? Аннунаки?

Десятник позвал:

— Ваше это благородие, ступай умоисси. Я до хозяина.

Энки громко сказал, почти не щурясь на этот лукавый свет:

— Летит и светится моя судьба.

Десятник, гигантским задом к нему, разворачивая свёртки, отозвался с одышкой:

— Чего?

— Я сны хорошие видел. — Пояснил, улыбаясь.

Сны хозяина десятника не интересовали. Он распрямился с кряканьем или кряхтеньем.

— Это вот. На-ка.

Энки принялся помогать разматывать трос, вытягивая, как фокусник изо рта, из свёртка:

— А ты, Силыч, сны-то видишь?

— Бывало.

Десятник мигнул.

— Бывало.

Энки погрозил.

— Не те. Ты вот, я не пойму, крякаешь или кряхтишь?

Десятник вдруг улыбнулся.

— Сам, хозяин, вот уже тысяч двадцать лет понять не могу.

Энки по-женски вздохнул, перехватив трос через вздувшуюся крупными мышцами красно-коричневую руку.

— По-эридиански время считаешь.

— Где живу, об том и считаю. — Не вполне грамотно, но внятно срезал.

Энки закрепил трос. Рожа хозяйская, славная и ладная, блестящая, как ботинок, обросший щетиной, выглядела озабоченной.

— Слабоват.

— И не говори, сир. Такой волосню бабе завязывать бы не дал. Оборвётся.

Побросали связки пудового троса на крюки, ещё поругали качество. Энки вышел на солнышко, ужасно насвистывая, постоял, мирно подставляя тело в протёртой светом одежде тому же свету — терзай меня, терзай.

Десятник вылез из норы плешью-красавицей, посмотрел.

— Рубаху смени, хозяин.

Энки, сделавший пару шагов по каменистому выцветшему пятаку, оглянулся.

— Лётчик, что ль, герпес какой привёз?

— Газетчика.

— Ага.

Пошёл. Не оглядываясь, вытянул руку, махнул.

— Сменю.

Перешёл диспетчерский путевик, сунулся в конфетную будку — пощупал пятернёй «конфеты» — большие баллоны с эрзац-электричеством. Выходя, вспомнил наказ десятника и принялся стаскивать рубаху. Энлиль стоял возле будки. Братец, чистенький и беленький — картинка — сразу рассердился, но поздоровался хорошо и спокойно. Пожимая грязной широкой ладонью узкую сильную ладонь, Энки спросил:

— Сам как?

— Твоими молитвами. — Сухо ответил командор — не любил разбитного лексикона. И начал:

— Тут редактор главного столичного еженедельника.

Энки насупился.

— Не знал, что в Шуруппаке есть еженедельники, кроме еженедельных походов в… Ты понял? Или ты уже до того дотрудился, что не понял? Правда, у Нин в медпункте есть стенгазета. Про москитов.

Энки шумно почесался.

— Прекрати. Чтоб вёл себя.

— Есть, сир.

— И почему ты голый?

Энки обрадовался, подбоченился с зажатой в кулаке рубахой.

— Жарко!

— Приведи себя в нормальный вид. Нам не хватало колоритных снимков.

— Пусть женщины радуются, жестокий. И что вы раскомандовались мною?

Энлиль удовлетворенно кивнул.

— Твой вышибала тебе слюнявчики меняет. Хорошо, хоть кого-то слушаешь.

Энки уходя, обернулся:

— Так ты понял? Про москитов? Сильно кусают, черти. Меня вот укусили. Хочешь, покажу? Ты не забудешь.

— Ты куда? — (Не в норме, никогда не кудакает.)

Энки воздел руки, опустил…

— Туда, куда и царские сыновья своими ногами ходят. Можно?

— А ты бы мог не всё жестами объяснять? Я понимаю вербалку.

— Тогда в медпункт сходи. Раз у тебя с вербалкой хорошо.

Энлиль, хоть и так на осанку не жаловался — будто ему линейку к спине привязали, — ещё чутка распрямился, как парень на поле боя, которому врага на спине нести сто вёрст. Выгоревший мундир натянулся на плечах наотлёт, глаза потемнели.

Энки гаденько улыбнулся.

— Сходи, сходи.

Энлиль посмотрел на отвернувшегося и передёрнувшего плечами Энки. Тот обернулся и проорал издалека:

— А ты куда?

Энлиль крикнул:

— На кудыкину гору!

Энки кивнул — расслышал, и, отойдя, подскочил и вдарил подмёткой о подмётку. Достигается, очевидно, длительными упражнениями.

В таком-то вот неплохом настроении решил Энки побывать по дорожке домой — помоюсь, что ли, в самом деле — у сестры.

Он открыл купол их семейным общим знаком, начертив его по дрожащему от зноя мареву указательным перстом. Белый домик, калитка. Высокое до полу окно в сад, блестят белейшие нежнейшие занавески, которые то неподвижны, то расхаживают от ветерка с полянки.

Энки любовно, с благоговением чумазого мужика отодвигая занавески, залез в окно, прошёлся по комнате. Свет Звезды обуздан. Комната нибирийской девы, притом девы учёной. Ах, маленькая наша…

Он заметил, что в анфиладе на пару пальцев приоткрыта дверь. Ведомый своим главным приоритетом, заимствованным у профессора Рики Тики Тави — «пойди и посмотри» — Энки втянулся в коридор. Открыл дверь и долго молчал. Воровато оглянулся и исчез за дверью.

Чудаковато здесь. Наверное, потому что в комнате отсутствует окно. Конечно, в этом нет ничего такого. Но… маленькая белая Нин, её светлая душа. Он здесь не бывал. В смысле, в… ну, вы поняли.

Энки с возрастающим чувством недоумения осмотрелся: красные, нет, багряные, густо-багровые шторы полузакрывают обманку — арочное окно в переплёте красного настоящего дерева. За окном — чернота. Это, наверное, тот самый дополнительный трюк для Мегамира — отсюда можно, как сплетничали рабочие, увидать даже световые башни возле Плуто.

Энки шагнул к шторам, толкнул столик со стопкой вкривь и вкось сложенных книг.

Ах, Нин — да ведь это старые настоящие книги. И кто их читает?

Подняв книгу, Энки подержал её в ладони — и она открылась. На странице лежал волос Нин. Но тут же книга упала из руки Энки. Перед ним развернулся Мегамир Нин. Что это?

Энки затаил дыхание. В дальней комнате стали открываться шкафы с образцами.

Стеклянные страницы перелистывала как будто рука Энки. Наконец, всю комнату заслонило изображение…

Они крутились вокруг Энки. …Волосы?

Волосы!

Он прищурился. Да это семейный архив!

Все оттенки золота — тускло-прокуренный порочный волос деда. Рыжий и светящийся короткий — мамочка… чистое золото Энлиля.

А вот белый, просто белый волос Нин. Лён… а вот и мой — рыжий и толстый. Проволока просто. Пробы негде ставить.

Энки прикусил губу. Хорошо, что здесь нету супа.

Волосы скручивались и разлетались. Видна была их структура, разные оттенки в необычном освещении.

Он подумал. Думал по правде, этак. С напряжением мысли. Аж волосы зашевелились.

И вдруг лён и проволока сблизились и закрутились. Два волоса вращались вместе в неистовом вальсе.

Энки показалось, что он сдвигает их своей мыслью… И тут его чуткий слух, инстинкт, вроде как у Сушки, когда он ищет молоко, подсказал ему — во дворике кто-то идёт милыми лёгкими ногами.

Энки, как бешеный, хлопнул книгой по столу. Мегамир закрылся. Он выскочил из странной комнаты. Он знал, что не признается Нин в том, что наделал.

Дверь в белую девичью гостиную открылась. Нин вбежала и сразу подозрительно уставилась на брата. Энки, в несвежих одеяниях, но с лицом свежим, как рассвет, безмятежно сидел на полу возле книжных полок.

Он встал, не опираясь руками.

— Я тут старался ни к чему не прикасаться. Ничего тебе тут не запачкал.

Нин сделала над собой усилие, чтобы не кинуть взгляд в анфиладу.

— Что тебе? — Нелюбезно спросила она, зачем-то трогая узел волос над затылком.

Энки проводил её движение взглядом карих ясных глаз.

— Вот сейчас разобижусь вдребезги. Я пришёл…

Энки обошёл Нин по кругу.

— Пришёл, сел на пол…

Нин окончательно успокоилась… Энки от явного нечего делать зашебуршился на откинутой столешнице секретера — древнейшая штука, из детской в Нибиру привезена. Ему попался какой-то журнал, очень старый. Он листал его под взглядом Нин с умно-глупым видом. Вернулся на страницу, которую залистнул.

Энки повертел, рассмотрел с видом сыщика оборванный край, перевернул, зашевелил губами.

— А что… — Начал он, поглаживая свой живот и подымая взгляд на зачем-то пытающуюся остановить занавески Нин.

— Нечего трогать мой рабочий стол. Сам знаешь, у меня чудес много. Так и в лягушку превратишься.

Нин бросила на него короткий скользящий взгляд, и Энки сразу рассердился.

— Если я такой грязный, что тебе противно смотреть на меня, даже останавливать взгляд на моём, понимаешь, лице — так и скажи. И нечего лицемерить.

Нин помедлила и спокойно сказала:

— Энки, ты, правда, чрезвычайно грязен. Мне, действительно, немного страшно смотреть на тебя, но ещё страшнее представить, что тебя увидит командор. Он, как тебе известно, не терпит малейшей расхлябанности.

Энки сразу утешился и махнул.

— Он меня уже видел и не умер. А что это, зачем это, какая-то дата записана… — Шерудя глупыми пальцами в журнале, молвил он.

— Не пойму… — Нин посмотрела на журнал. — Тебе, мой друг, что за дело? — Мягко добавила она. — Это могут быть мои рабочие записи и… рабочие записи. Положи, пожалуйста, на место.

— Чувствую, — не положив журнал и продолжая бездарно тискать полиграфическое изделие, — что мне тут не рады.

— Энки, у тебя неприятности, что ли? Положи, пожалуйста.

— Чиселки какие-то. Это когда же было? Три года, три года… Какие неприятности? Какие неприятности? Ах, нет. То есть, да. Ну, да. Неприятности. В смысле, Энлиль притащил сюда какого-то начальника.

— Вероятно, это пресса. Положи, пожалуйста. Помню, Энлиль нам с медсёстрами говорил.

— А мне нет. Мне никто ничего не говорит. Мне вот, спасибо, Силыч словечко молвил, он меня не бросит. Более я никому не нужен. Можно, я у тебя умоюсь?

— Нет.

Энки, не веря ушам, переспросил:

— Это почему?

— Если тебе угодны объяснения, изволь — я люблю свой дом и не хочу, чтобы он превращался в руины. Что несомненно произойдёт, если ты заведёшь привычку тут умываться.

Энки был так оскорблён, что в поисках достаточно разящих слов очень долго молчал.

— Так, значит?

— Иди, родной. Иди, сделай, что тебе Силыч сказал.

— Куда положить? — Упавшим голосом спросил он, протягивая Нин свёрнутый наподобие телескопа журнал.

Она мягко забрала и, посмотрев в телескоп, улыбнулась. Энки сразу обрадовался, почуяв, что нравоучения закончились.

— Я бы очень осторожно умылся. Так слегка, обещаю.

Нин посмотрела на то, как Энки символически плюнул себе в кулак и повозил по лицу. Она покачала головой, пытаясь разгладить страницы.

— Тебе дорога эта дата? — Задушевно спросил Энки.

Нин поманила его пальцем, и когда Энки склонился к ней, прошептала:

— Вода. Мыло. Мыло. Ещё мыло. Много мыла. Иди.

Энки посмеиваясь, вышел из собственного дома, где он не нашёл мыла, ступил на первую ступень винтовой лестницы, как снизу окликнули.

Энки свесился над высохшей речкой, где посреди стоял десятник. Плешь красная в венчике. Что-то случилось.

— Чего? На редакторе кто-то женился?

— Ни.

Десятник собрался и, выдохнув тревогу, спокойно сказал:

— Здесь на номер седьмой …маленькая неприятность.

— Дуэль, что ли?

Впрочем, медлить не стал, сбежал вниз, оглаживая на случай встречи с редактором рубашку.

Он увидел сидящих, как птицы на взрытых холмиках, рабочих, курящих сигареты, чего не делают птицы.

Сбоку его привлёк одноглазый красавец в туго повязанной по грязным кудрям тряпке и примерно такой же вместо нижней части одеяния. Верхней не было и торс одноглазого лоснился, как латы. Сидя как лесоруб, одноглазый чрезвычайно элегантно поставил локоть на поднятое колено и пускал дым неторопливыми клубами, как завод во времена плановой экономики.

Энки принялся соображать.

— Привет, ребята.

— Здравствуй, барин.

Энки опустил лицо и выпятил ладонь, помотал выставленным чубастым лбом.

— Э, так не пойдёт. Нет. Забудем сразу. Трепотня насчёт верхов, которые не могут, а низы чего-то там серчают — эт не по мне, ребята.

Ответ был мгновенный и непечатный в дыму. Одноглазый, который у них, конечно, навроде президента курительного клуба, весь затрепетал.

— Попользовались, крепостники. Будя. — Сказал бледный с опухшим тяжёлым лицом рабочий в строительной куртке, завязанной вокруг мощного стана.

— Без профсоюза говорить не будем. Можешь не строить из себя крутого.

— Я и не строю. — Расстроено ответил Энки и почесал подбородок. — Вот ни трошечки.

Опухший шагнул к нему.

— Работа прекращена в полдень. Смена не выйдет. Собирайте ваших.

— Да? — Удрученно сказал Энки.

— Профсоюзный лидер — два. И вызовите с Родины… чтоб нибириец. Ваших чокнутых аннунаков не треба. С ними и языком не двинем.

— У вас, как я понял, какие-то нехорошие враждебные намерения?

Сзади подошёл десятник, каменными глазами оглядел собрание — двигались белые как яйца глазные яблоки с малыми выцветшими радужками. Он, а за ним мятежники и Энки, оглянулись на знакомый звук.

Дорожки зашевелились, пошли пассажирские буйки.

Над головами пролетел и усилился ропот.

— В товарняке тоже бунтуют.

— Но не все. Буйки вон, один, третий. Даже один грузовой.

— Это у кого дома семья осталась. Кого можно за горло взять. — Вдруг сказал непохожий на прочие голос.

Нарочито хамский, но металлически напряжённый. Энки нашёл говорившего. Наконец, президент-курильщик развязал язык.

Десятник хотел высказаться, но оставил свой большой язык лежать неподвижно за зубами.

— Пой ты, хозяин. — Негромко молвил он Энки в ухо. — Я только испорчу.

Энки сказал, ни на кого не глядя:

— Обдумаю я, это самое.

Повернулся к десятнику.

— Силыч.

Отошли под звенящее молчание.

— Ну, ты спел. — Печально заметил Силыч.

Энки отмахнулся.

— Подумать надо, друг.

— Чего тут думать. Пущай пушки господина командора думают. Вона. Взбунтовались по-старинному. По полной. Даже от снегирей представитель. Из клетки послание сунул конвоиру.

— Сколько тебе раз повторять, снегири тоже аннунаки. Только это оступившиеся аннунаки.

Солнце тут врезало Энки, он потёр плечо.

— Горячий поцелуй.

— Чего? Братику изволите свистнуть? Или тово… Звонить деду? — От волнения, охватившего тисками сильную тушу, еле пробормотал десятник.

— Да не. Без нас, я думаю… позвонят и свистнут. Эвон, крутятся тут. Костюмы.

— А тут ещё этот шишмак. — Переживал десятник.

— Ну, их. — Энки подумал вслух. — Сдать бы его Нин, в кокон бы замотала, вылупилось бы чего талантливое.

— Он теперь напишет.

— О, я вас умоляю. Это меня беспокоит меньше всего. Вот этот курильщик — это личность. Вот писатель хороший был бы. Если бы в революцию не подался. Лаконик.

— Он у них неофициальный лидер.

— А есть официальный? — Ужаснулся царский сын. — Ох, ты, чудны дела. Пойду говорить, совру чего. Мороженое куплю, в кино, это, поведу. Есть у нас кино?

— Как не быть.

Заторопились оба. Вернулись, и возвращение противников с полдороги вселило сразу ужас в робкие души мятежников.

Они, бедолаги, отступили. Некрасивы были их лица, опечаленные и неверующие. Кто чуть смелее, тот не сразу сделал шажок, многие же — почти все — отошли покорно и с опущенными взглядами.

Иные смотрели на приближающегося хозяина. Энки шёл к ним без дурного намерения, но исполненный новой силы. Невысокий, он становился больше по мере приближения. Он им показался существом иного вида. Чудовищный десятник позади выглядел всего лишь нелепой утварью.

И, слава Абу-Решиту, всю эту мифологию прервал уже знакомый Энки г

...