Алекс Реут

Кинопольский волк

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Алекс Реут, 2018

Александр Волченя приехал в этот большой прибалтийский город поступать на биофак. Однако, в городе живут не только люди, но и ещё один, родственный вид. Это оборотни. Волченя один из них. И на оборотней открыта охота.

18+

ISBN 978-5-4490-9996-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Кинопольский волк
2. Часть I. Новый человек в городе
   1. I. В плацкартном вагоне
   2. II. Воспоминание о путешествии в Кёнигсберг
   3. III. Троллейбус Ненависти
   4. IV. W
   5. V. Гражданские сумерки
   6. VI. Зелёный Домик
3. Часть II. Волчье-Ягодное
   1. VII. Бечёвка через море
   2. VIII. Третья Коалиция
   3. IX. Новые деревенские жители
   4. X. Волк святого Доминика
   5. XI. Волковыйск-16
   6. XII. Бурые против Ельника
   7. XIII. Бердяевка и другие
   8. XIV. Вспоминая Кукулькана
   9. XV. Вперёд по колее
   10. XVI. Тайна дачи Триколича
   11. XVII. Эвакуация
4. Часть III. Лесная Сказка
   1. XVIII. Автокомбинат №2
   2. XIX. К пониманию творчества Станислава Лучевского
   3. XX. Сказочные звери
   4. XXI. ЗАО «A.D. Leones»
   5. XXII. В клетке
   6. XXIII. Lupus Dei — Волк Божий
   7. XXIV. Двое на острове
   8. XXV. Варфоломеевский закат
5. Часть IV. Хозяин и его псы
   1. XXVI. Чернобыльник и полынь
   2. XXVII. В Челюстях
   3. XXVIII. За чертой
   4. XXIX. История целиком
   5. XXX. В чужом тылу
   6. XXXI. Кинополь в утренних новостях
   7. XXXII. Вечный огонь
   8. XXXIII. Волком быть можно

Посвящается Ветеринарше (Серебряковой)

Утверждать что человек человеку волк — это нечто абсурдное, так как волки по отношению к волкам очень ласковые животные.

Энтони Эшли Купер, третий граф Шефтсбери

Часть I. Новый человек в городе

I. В плацкартном вагоне

В день, когда начались убийства, Александр Волченя ехал в Кинополь поступать на биологический факультет КГУ.

— Всё потому, что к нам люди божьи из Кореи приехали! И священник у них, человек совсем святой! Как приехали, так сразу всё лучше и лучше становится.

В плацкартном купе ехали трое. Старушка, востроглазая и бойкая, — такие часто атакуют поезда на крошечных придорожных платформах, с огромными баулами на плечах и голосом, способным заглушить сирену воздушной тревоги. Широкоплечий мужчина с подстриженной бородой и в штанах цвета хаки. И худой парнишка лет шестнадцати-семнадцати с тёмными волосами, которые пытались дорасти до плеч, но пока просто торчали во все стороны. Последний сидел возле окна, читал книгу и что-то помечал в полуобщей тетради.

За окнами поезда бежал чёрный лес. Над верхушками деревьев — небо с алым отсветом зари, похожее на железный лист, раскалённый огнём восходящего солнца.

— Из Кореи? — мужчина удивился, — Буддисты, что ли?

— Да какие тебе буддисты! Христиане, самые настоящие. Всем помогают, богослужения проводят, такие красивые. У них там ещё с царских времён епархии.

— Что-то, бабушка, вы не то говорите. Корея, и вдруг христиане.

— А вот и христиане! Бог — он везде проникает. У нас вот тоже была скверна языческая. Но пришли к нам святители, и вот уже Третий Рим. А потом, как у нас началась вся бесовщина с колхозами, они уже и в Корею забрались. Устроились там и корни пустили. Окрестились, стало быть, и вот опять к нам едут, как наши ехали Грецию освобождать. Святые люди своего не упустят! Раньше у нас в Кинополе только развал был, блуд и матерщина, а теперь они пришли — и сразу как посветлело, да! На стадионе раньше футбол был, игрища бесовские, а теперь всё чинно — каждую неделю богослужение, все трибуны заполнены. И благодать на всех такая, знаете, благодать… что плачут все прямо.

— Ну, бабушка, футбол для Кинополя — это небольшая потеря. Всё равно они только проигрывать умели.

— Вот! Нечего об этих игрищах жалеть! Страшный суд уже на пороге, а они об играх думают. Отец Валтаким так и сказал — как будет конец света, так все уверуют, да только слишком поздно будет!

— Конец света? — мужчина с трудом подавил улыбку, — А отец Валтаким говорит, когда он случится?

— Он говорит, что точно не знает никто, потому что Господь всем хочет дать шанс на спасение. Но уже очень скоро начинается. Вот телевизор если посмотреть! Всё больше бурь, землетрясений, ураганов. А потом начнётся настоящий ужас: земля откроется, кровь и лава из неё потекут, а небо треснет и вниз посыплется.

— Как же оно посыплется, бабушка? В небе только воздух, а дальше вакуум.

Старушка подозрительно нахмурилась.

— Точно воздух?

— Точно, бабушка. Гагарин летал и не стукнулся. Помните?

— Значит, это оно только сейчас из воздуха. А по Слову Божиему вмиг затвердеет!

И старушка перекрестилась, глядя на небо. За окном мелькнули перрон и облупленные перила платформы «Чертопханово».

— Да уж, опасное будет время. Отец Вальтаким случайно не говорил, как выжить тому, кто верует?

— От него не защитишься и не скроешься! Но праведные, кто уверует, — они все спасутся. Отец Валтаким так и говорит: когда потоп был, когда конец света будет — это думать не надо, простому праведнику умности ни к чему. Всё равно увидим, как начнут. Да оно уже начинается, вот увидите. А мы в Церкви Воссоединения, так что нам даже смотреть не надо. Все спасутся, на каждого благодать!

— Надо же, как удобно. А как к вам официальная церковь относится?

— Осуждают, фарисеи! Ничего святого нет! Правду говорят, что там половина священников в КГБ была записана, а другая половина записана до сих пор! Отступили от благодати, и суда нет, не избегнут! Только и умеют, что изрыгать хулу на праведных! А вот отец Валтаким такого никогда не позволяет. Так и говорит: «что толку этих сучьих детей, этих христопродавцев вонючих, вере учить? В аду их, крыс шелудивых, научат». Он знает, что человеку надо! Каждый раз на служении раздают что-нибудь. Чайники электрические, посуду, из одежды что-то бывает. «Праведники, — говорит отец Валтаким, — должны хорошо жить, и в Царство Божие войти с чистыми руками». Мыло вот в прошлый раз давали.

— Разве в магазине мыла нет?

Старушка посмотрела на него почти снисходительно.

— Бесплатного — нет! А в Церкви Воссоединения всё благославением Божьим обретается. И проповеди такие говорят, такие проповеди. Вы бы вот тоже сходили послушать! Очень интересно там, и получить чего-то можно.

— Нет, бабушка. У нас своё дело.

— Это какое? Разве есть дело, где можно без Божьей Помощи обойтись?

— Охотничье дело, бабушка. Какой там святой за нас отвечает?

— А в Церкви Воссоединения святых нет!

— Вот оно как… Тогда не интересно.

В окне замелькали перекладины железнодорожного моста. На кроваво-красной реке чернел небольшой лохматый островок, а чуть дальше прятались в лесу деревянные домики, окружённые кое-где проломленной оградой.

— Вот, кстати, пример того, что у нас творится. Видите этот лес? Это вроде как заповедник, охранная зона. Но охраняют его не лесники, а некая особая комиссия по чему-то-там с лесными ресурсами и популяцией животных. Или Мантейфель, если по-простому.

— Мантейфель? Немцы, что-ли?

— Нет, это вроде как дань традиции. Комиссия имени Мантейфеля. Какого Мантейфеля, не уточняют. Может быть, биолога Мантейфеля, который был первый директор Московского зоопарка. А быть может того Мантейфеля, который был генерал, у фашистов танковой армией командовал, а после войны как ни в чём ни бывало в Бундерстаге сидел. Формально эта комиссия приписана нашему к министерству природных ресурсов. Хотя на самом деле, там почти все из бывших военных, причём в чинах довольно высоких. А вся их работа по охране — это отхватить себе почти весь заповедник, речку и бывший пионерский лагерь. Теперь на въезде шлагбаум и егеря озверелые. А что внутри — никто не знает.

— Язычники они, что ли? Духам жертвы в лесу приносят?

— Какие к чёрту язычники! У них один бог — та самая Маммона. Коттеджики себе наверное строят, а пионерский лагерь даже покрасить не могут, заброшенный стоит. И так сейчас везде. На другой стороне города, возле порта, завод прямо через лесополосу площадку разравнивает. Протестуют только экологи — то есть можно сказать, что никто. Мы, охотники, в это всё не лезем, конечно, но тут хочешь или не хочешь, а знать будешь, что с лесами творится. Прогресс и капитализм налицо! В городе всё уже украли, остаётся леса воровать.

— Так не может быть, чтобы никто по рукам дать не мог!

— А кто даст? Охотники в людей не стреляют, у экологов даже ружей нет, в судах у этих ворюг все свои, а ваш Бог — он высоко слишком, ему оттуда не видно. Скоро вообще леса не останется. С одной стороны будет море, а с другой — заборы и ещё раз заборы. И охрана возле шлагбаума.

— Да, они как волки хищные… Но нет, не страшно оно! Вот помяните моё слово — поздно уже волноваться! Скоро всё равно конец света, там и откроется. А пока что есть, берите, потому что после конца света сами знаете, брать ничего не разрешат.

— Эх, бабушка, до этого вашего конца света как до коммунизма — ещё дожить надо. А эти, в коттеджиках, спят спокойно — у них охрана есть. Вот, например, волки. Вы, например, знаете, что волк человека почти не боится и с радостью им обедает? И что питается он в основном из наших с вами скотомогильников? А сейчас, когда в деревнях невесть что, в лесу полно подранков — тут браконьерам спасибо — а охотничья служба развалена, то никто не знает, сколько в лесу волков. Зато очень хорошо известно, что волк взрослых мужчин — боится, женщин — почти не боится, а детей не боится совсем. И человек для волка даже не конкурент, а трудно добываемая, но очень лакомая добыча. Что получили? Каждую неделю в газетах: волки напали, волки загрызли, волки съели и унесли. Охрана не ведётся, отстрела целенаправленного в помине нет. Волки едят людей, а людям всё равно.

— А куда ж министры смотрят с президентом?

— В другую сторону они смотрят, бабушка. А волками занимается Мантейфель. Тот самый, чьи коттеджики мы сейчас проезжали. И тот, у кого коттеджик в лесу, спит там спокойно, потому что волки своих не трогают, они в деревнях закусывают, которые возле леса. Скоро как в царской России у нас будет. Знаете, сколько народу волки в год тогда съедали? От тысячи до полутора! И это притом, что населения было раза в два меньше.

— У Матвейчева ненадёжные данные!

Воцарилось молчание.

Мальчик оторвался от книги и смотрел на них полыхающими чёрными глазами.

Охотник удивился..

— А ты откуда про Матвейчева знаешь?

— Это самая подробная книга о волках из недавно вышедших. Ещё есть грузинская монография по этологии, но она про другое. А вот книга Матвейчева очень хорошая, но статистика по нападениям довольно ненадёжна. Он даже в источнике ошибся. Говорит, что взял у Зворыкина, хотя на самом деле это Генерозов, который собрал данные по отчётам полицейского ведомства ещё царских времён. А этим отчётам верить нельзя. Там каждый год одни и те же цифры. А если цифры каждый год одни и те же — значит, их никто не считает, а просто берут прошлый год и переписывают снова.

— Ну допустим. А откуда же взялись самые первые цифры? С которых переписывать начали.

— Если заглянуть в отчёты, всё становится ясно. Выяснится, что при царе и волки были не чета нынешним: чаще всего нападали на купцов, урядников и почтовые кареты, а нужны им были не люди, а деньги, кольца и то, что в повозке.

— Так что, по-твоему, настоящие волки на людей не нападают?

— Нападают. Но не так часто, как пишет Генерозов. В США за три года, с 1916 по 1918, было около тысячи пятисот случаев просто нападений. И процент смертельных совсем небольшой.

Охотник, смутившись, посмотрел на книгу, которую отложил его неожиданный оппонент. Книга называлась «Руководство по организации и обработке зоологических наблюдений», за авторством Любищева.

— В животных ты, похоже, разбираешься.

— Тут не обязательно в животных разбираться. Достаточно книги сравнить. Сразу станет ясно, кто у кого переписывает.

— То есть Матвейчев, по-твоему, списал не у того?

— Матвейчев хорошо написал, но не всё проверил. У него и источников было немного. До тридцатых годов, пока коллективизация не началась, волки вообще мало кому интересны. Самая первая нормальная публикация — это «Волк» Сабанеева, но она вышла ещё в 1887. Представляете, какая старина? Александр Второй ещё живой, пять лет прошло, как Дарвина издали. Потом, вплоть до тридцатого года, сплошное затишье, ничего нового. А вот как появились колхозы, коллективизация пошла — сразу выходит целая серия про то, как волков ловить, бить и истреблять. Весь скот стал советским, а советская власть не любила, когда у неё воруют. Для нашей науки тридцатых волк — это не просто хищник, это самый настоящий классовый враг. Сразу вспомнили, что он «серый помещик». Его не изучали, а истребляли. Зворыкин открытым текстом пишет: о волке мы знаем мало. Книжечек издали много, но о повадках там почти ничего. Три темы — как выслеживать, как стрелять, как разделывать тушу. Хотя мясо у волка не вкусное.

— Ладно, про мясо ты прав. Но ты, надеюсь, согласен, что при Советах волк своё место знал?

— Знал. И не рез пытался вырваться. В семьдесят третьем даже в Главохоте были уверены, что волк нашим овцам больше не опасен. Прошло лет пять — и в конце семидесятых волков опять навалом. Никто толком не знал, почему.

— Звери расплодились?

— Или какой-то свой цикл. Демография животных — штука сложная.

— Надо же, — усмехнулся охотник, — дети какие пошли. Лучше меня знают, что было в Главохоте.

— Это я к вступительным экзаменам готовился.

— И на кого ты будешь поступать? Неужели будущий зоолог?

— Этолог, если быть точным.

— Этолог — это кто?

— Зоопсихолог. Изучает поведение животных. Их характер, повадки, воспитание, формирование, инстинкты, рефлексы…

— Надо же, какие науки есть. И, судя по поезду, — охотник оглянулся по сторонам, — поступать ты будешь в Питер?.

— Разве в Питере учат, — отмахнулся будущий натуралист, — Там ни этологии, ни ветеринарии. Энтомологи есть, этого не отнять, но с животным миром там послабее. Вот в Москве школа хорошая, но они там на биоинформатике повернулись. А этология, за какую не стыдно, есть только в Кинополе.

— В Кинополе? Биология? Да тут футбола нормального нет!

— Естественно, что нет! Все футболисты ушли в биологию.

Отсюда, с третьего этажа Южного Вокзала, Кинополь казался почти бесконечным.

Даже не верилось, что он будет жить в таком большом и замечательном городе. Уже привокзальная площадь казалось ему небольшим музеем. Высокие, ещё сталинского ампира дома с полукруглыми окнами и выступающими колоннами, трамвай, зазвеневший прямо под ногами, пёстрые рекламные щиты — всё казалось невероятно красивым.

— Давно ждешь?

— Нет, минуты две-три.

Александр Волченя обернулся и кивнул, сдержанно улыбаясь и по-прежнему не выпуская из рук книгу Любищева.

Волченя немного боялся, что дядя его просто не найдёт — ведь прошло уже пять лет — и всё равно просил встретиться не на перроне, а возле огромного круглого окна, немного похожего на окно-розу готического собора. Будущий студент хотел получше разглядеть город, в котором ему предстояло учиться.

— Можно, я тоже буду тебя Лаксом называть. Сестра постоянно так говорит, так что я не представляю тебя под другим именем.

— Да, конечно. Меня все так зовут.

Дома, в Оксиринске, его называли Лаксом и мать, и одноклассники, и даже некоторые учителя. Новое имя приклеилось где-то в младшей школе. Уже тогда его почерк был таким неразборчивым, что ему прочили карьеру врача или программиста. Когда маленький Волченя подписывал тетради, первое «А» в слове «Александр» так и норовило склеиться с «л», а «е», в свою очередь, было неотличимо от «а». Учителя, привыкшие к латышским словоформам и западно-полесскому самосознанию, думали, что это имя и так и читали — «Лаксандр Волченя». Позже одноклассники урезали это до «Лакса».

Волченя не возражал и решил, что при случае даст это имя какому-нибудь новооткрытому виду.

— Насмотрелся?

— Да. У вас замечательный город.

— Если пожить — он становится ещё лучше.

Дядя Волчени со стороны матери — Антон Триколич — не был похож на сестру. В меру упитанный и сангвиничный, он смотрел на мир с одобрением. Глядя на его толстые пальцы, мало кто мог бы поверить, что он хороший хирург, а увидевший лицо ни за что бы не догадался, что он уже почти десять лет жёстко, чётко и умело руководит небольшой ветеринарной клиникой, которая считалась одной из лучших не только в Кинополе, но и во всей Прибалтике.

Имелись у Триколича заслуги и перед философией — один раз, ещё в студенческие годы, с него нарисовали Дэвида Юма для так и не вышедшего учебника.

— Как ты себя чувствуешь? Приступы не вернулись?

— Немного есть. Перед глазами темнеет, и голова становится тяжёлой-тяжелой. Кровь приливает, наверное.

— Что-нибудь с цветами происходит?

— Да, происходит, — Лакс сглотнул, — всё становится такое тусклое-тусклое, и жёлтое. Словно сквозь жёлтую воду смотрю.

— Когда последний?

— Позавчера.

— На ногах держишься?

— Да. Я привык почти. Только судороги по утрам… — Волченю передёрнуло, — это действительно страшно. Иногда так больно, что кричать начинаю.

— Ты волнуешься. Перед экзаменами — это нормально. Как только поступишь, сразу отпустит — вот увидишь.

— А если не поступлю?

— Всё равно отпустит. Так что не о чём волноваться.

Лакс не разбирался в автомобилях. Но даже ему было достаточно одного взгляда на машину Триколича, чтобы понять — владеть клиникой дело доходное.

Сумки и книга отправились на самое дальнее сиденье, а Волченя устроился впереди, не забыв пристегнуться.

— У меня не больше часа, — сообщил Триколич. — Они думают, что я должен быть на конференции. Когда первый экзамен, кстати?

— Я на подготовительный поступаю.

— Да? А в письме про это было?

— Было.

— Значит, я не дочитал.

Машина тронулась. Над головой мелькнул огромный рекламный щит «Церковь Воссоединения зовёт всех страждущих». Лакс вспомнил разговор в поезде и почувствовал гордость. Он слышал про то, что пишут на рекламных щитах, — а значит, уже не был здесь чужим.

— Я вот что придумал, — продолжал Триколич, — Давай ты поживёшь прямо в клинике? Там есть холодильник, можно поспать, литературы полно. И убирают регулярно.

— Можно. Если клиенты не против.

— От клиентов ты будешь прятаться. Потом, возможно, повысим до ассистента. Увидишь, что у животных внутри.

Триколич свернул на проспект, идеально следуя изгибам трамвайных путей. Лакс опять увидел реку. Дома расступались, открывая вид на мост и многоэтажки другого берега. Волченя старался всё получше запомнить, но получалось плохо. Слишком много всего он видел.

На мост сворачивать не стали. Мимо опять понеслись боковые улочки городского центра. Магазинчики, ларьки, кафе, ночные клубы, административные здания с широким крыльцом и высокими окнами. В Кинополе было что-то неуловимо столичное.

Снова река и мост. За мостом начинался парк: такой густой, что он казался нетронутым лесом. Когда миновали и его, послышался далёкий слабый шум, похожий на шелест моря. Триколич сбавил скорость.

— Хоть я и опаздываю, но старых друзей навещу.

Он свернул на боковую улочку и затормозил, аккуратно вписавшись в последнее оставшееся место на парковке. Чуть дальше, на ступеньках небольшого двухэтажного здания с лакированными рамами в окнах и арочным входом, проходило, похоже, что-то вроде манифестации.

Манифестантов было человек тридцать, а может и сорок, а может и двадцать четыре — Лакс не был силён в оценке численности представителей этого вида. Они довольно тщетно пытались пикетировать и при этом никому не мешать. Машины проезжали и люди проходили, но к пикету никто не спускался, и высокие окна взирали на них с насмешливым снисхождением.

Чуть в стороне беседовали двое — низкорослая, плотно сбитая девушка с повязкой на коротко стриженой голове, и высокий, тонкий как щепка человек лет тридцати пяти, в клетчатой рубашке и очках с невероятно толстыми стёклами — точь-в-точь такие, как на канонической фотографии известного гаитянского диктатора Дювалье.

Заметив машину, он, видимо, распрощался, и отправился в их сторону. Лакс заметил шрам через весь лоб, уходивший за оправу очков.

— Здравствуйте, пациент Курбинчик, — улыбнулся Триколич, — Как самочувствие?

Курбинчик улыбнулся или скривился — для него это было одно и то же.

— Вы, один из немногих, кто не называет меня «господин следователь». Я в порядке, хотя в ушах иногда бывает звон. Но разве может не звинеть при такой жизни?

— Экологи бунтуют?

— Бунтуют и пикетируют. Но у них ничего не получится. Это известно даже им самим.

— Из-за завода на западной стороне?

— Конечно. Но ситуация такова, что им не на кого опереться. Лес нетронутый, дачников нет. Заповедник Мантейфеля на другой стороне и Апраксин сказал уже, что в это дело не полезет. Много статей в местной прессе: пишут об оживлении промышленности, расширении производств и о том, что Россия вперёд, скоро заживём счастливо. А для животных, по мнению, прессы, предусмотрены парки.

«Говорит, как протокол пишет, — подумал Лакс, вглядываясь в неподвижное лицо следователя, — Интересно, это у него от природы или профессиональное?»

— Да, со всех сторон обложили.

— Кроме того, я только что выяснил, что шансов у зелёных дьяволов не было с самого начала. Вам известно, кто один из основных акционеров?

— Войшкунес?

— Нет.

— Вильковский?

— Нет. Это Кинель, Олег Игоревич.

Триколич присвистнул.

— Да… если так, то всё решено. Он их даже есть не станет.

Курбинчик кивнул.

— Выборы через два месяца. Уже размещён заказ о печатати плакатов. Поэтому рассмотрения жалоб не будет. На это нет времени.

— Я, конечно, только коллега лечащего врача, — Триколич повернулся вбок, словно не хотел встречаться глазами, — и не могу советовать следователю. Но мне кажется, что с этими раскопками вы рискуете окончательно загнать себя в гроб. Я Кинеля знаю, как вы догадались, лично. Он очень адекватный человек и в нём нет ни капли отцовского хамства. Ловили бы преступников, пациент Курбинчик. Ведь это ваша работа.

— Кинель мне интересен, — Курбинчик ещё раз усмехнулся и пошёл обратно к протестующим. Разговор был закончен. Триколич снова завёл мотор.

— Следователь Курбинчик, — пояснил он Лаксу, когда они выехали обратно к трамвайным путям, — Бывший пациент. Не мой, к счастью. В прошлом году в райбольнице его с того света вытаскивали. Не верит никому и знает, что каждый в чём-то, да виноват. А сейчас играет последнюю партию. Этой осенью он сдаст дела и переквалифицируется в юридические консультанты.

— Устал бороться с коррупцией?

— Устал бороться с головой. Аутизм у него, — Триколич поджал губы, видимо, что-то вспомнив, — Пока лёгкий. Потом, быть может, шизофрения. Идеальный человек, чтобы цифры мучить и афёры распутывать. После операции серьёзно сдал и аттестацию уже не пройдёт. Привык человек смотреть на изнанку, так что лицо ему вообще не интересно. Но дело своё знает. Если не сдвинется окончательно — сам Кинель к нему за консультациями будет ходить. И это будет по-настоящему забавно.

Административный центр закончился и Лакс уже приготовился увидеть спальные районы. Но Кинополь оказался хитрее — сначала был ещё один мост, несколько небольших, ещё начала века заводиков со щербатыми кирпичными стенами, а потом побежали заборчики и домики частного сектора. Многоэтажные дома стояли поодаль, утренняя дымка превратила их в мираж. Потом частный сектор закончился — почти так же неожиданно, как и возник, — и улицу обступили стародавние жёлтые трёхэтажки с тенистыми дворами и магазинами на первом этаже. Лакс решил, что они почти приехали. И не ошибся.

Автомобиль выехал на пустынную площадь с кольцевой дорогой вокруг трёх засохших клумб. Сделал круг, свернул на другой луч и остановился перед невесть откуда возникшим офисным зданием, архитектор которого явно вдохновлялся градостроительными симуляторами. Из серых прямоугольников первого этажа рос кристалл синего стекла, расчерченный рамами на правильные квадраты, а угол выдавался немного вперёд и был увенчан пирамидальным шпилем. Сразу за зданием ещё один мостик перемахивал через реку, уже превратившуюся в широкий ручей, а на другой стороне вставала тёмно-синяя стена леса.

Лаксу было немного обидно. Такой большой город и так быстро закончился.

— Забирай вещи. Чтобы два раза не ходить, занесём всё сразу.

Прямо возле входа поблёскивала новенькая стальная вертушка и сидел в стеклянной будке охранник. Возникла заминка: магнитная карточка была только у Триколича, а для Лакса пришлось выписывать временный пропуск. Пока охранник делал записи, Волченя оглядывался по сторонам, завороженный полированным камнем, сверкающей плиткой и люминисцентными лампами, утопленными в навесной потолок.

— Нам на третий.

Лифт поднимался мягко и совершенно бесшумно. Потом прихожая с двумя абсолютно одинаковыми дверями. Ещё в ней имелось незнакомое даже Лаксу растение с широченными листьями, росшее из каменной кадки. Один из листьев, похоже, кто-то погрыз.

— В какую нам дверь?

— В любую. Я снимаю весь этаж.

— А почему никого нет?

— Выходной. Все болеют дома.

Похоже, раньше здесь были комнаты обычного офиса, но смелая перепланировка превратила этаж в миниатюрный пластиковый лабиринт. Они прошли через абсолютно пустую комнату с футуристическими красными креслами и китайскими мотивами на стенах, потом свернули в коридорчик, ещё в коридорчик, забросили по дороге сумки в чулан и, наконец, оказались в небольшой закутке с зашторенным окном и раскладушкой в тени журнального столика. Напротив была втиснуты книжная полка, набитая так плотно, что, казалось, она сейчас лопнет.

— Сейчас отсыпайся. Ключи я на стол кладу. Туалет — следующая дверь. Надеюсь, не заблудишься. Где холодильник, объяснять долго, но ты его найдёшь. А я на конференцию, вернусь к вечеру. Они зачем-то хотят меня видеть.

Лакс слабо кивнул. Он привык ложиться поздно и сейчас чувствовал себя так, словно тело стало резиновым. Даже не оглядываясь по сторонам, разделся, заполз под колючее одеяло и уже сквозь полусон услышал, как чавкнула, закрываясь, входная дверь.

II. Воспоминание о путешествии в Кёнигсберг

Лаксу снилось, что его отправили на научную конференцию в бывший Калининград, которому (если верить сну) не так давно вернули прежнее название. Сама дорога изгладилась из его памяти и первое, что он смог хорошенько разглядеть — это большая круглая площадь с пустой чашей фонтана посередине. Кажется, что всё здесь вырезано из одного и того же серого камня, похожего на асфальт: и дома, и дорога, и фонтан и даже затянутое тучами небо.

Несмотря на пасмурную погоду, настроение в автобусе приподнятое. Все бурно обсуждают смелую теорию профессора Контерфита, знаменитого энтомолога из Теннеси. Профессор Контерфит полагает, что динозавры вымерли из-за резкого изменения условий среды, которые были вызваны всемирным потопом. Прославленный биолог Докинз уже признал эту теорию заслуживающей внимания, хотя и отметил, что всемирный потоп произошёл не по слову Божьему, а из-за пока неустановленных природных причин.

Как ни странно, почти все остальные докладчики — это бывшие одноклассники. Поэтому обсуждение идёт бойко и Волченя чувствует себя страшно гордым. Ведь он разбирается в проблеме лучше всех!

— Докинз — это голова, — сообщает Змейковская, с которой Лакс имел несчастье сидеть два года за одной партой, — Если бы не Докинз, я бы никогда не узнала, что президента «Католиков за христианскую политику» зовут Гэри Поттер!

— А всё-таки, с муравьями проблема, — вторят ей из глубины автобуса, — Они рано или поздно начнут оживать. Информация, закодированная в янтаре, ясно показывает, что…

Что показывает информация в янтаре, Лакс уже не узнает. Они прибыли. Здание с полукруглыми окнами похоже на склеп. Регистрация — и можно гулять по городу.

Лакс блуждает по длинным улицам, размышляя о разнообразии городских ландшафтов. Сворачивает в переулок и у него захватывает дух.

Похоже, он незаметно для себя поднялся на замковую гору. Прямо под ногами — высоченный обрыв, а внизу расстилается город, очерченный на горизонте гладью моря, сверкающей, словно фольга. Аккуратные, словно циркулем проведённые улочки тянутся прямо у него под ногами, и при этом так далеко, что кружится голова.

Солнце садится, заслонённое шпилем городской ратуши. Тени удлиняются, сперва лижут ему ноги, а потом проглатывают целиком.

— Волченя, ты?

Змейковская у него за спиной. Она запыхавшаяся, мокрые волосы прилипли к лицу.

— Да, я.

— Отойди, отойди от края! Спиной к стене! Да, теперь хорошо.

— Ты чего? Что случилось?

— Лакс, ты живой? Ты точно живой?

— Живой я, живой. Что надо? Конференция начинается?

(Интересно, а, к примеру, зомби тоже считают себя живыми?)

— Лакс, они убивают!

— Рита, замолчи, выдохни, скажи внятно. Кого убивают? Кто убивает?

— Они всех убивают, — Змейковская его даже не слушает, — всех, кто приехал. Старшую уже убили, Шушуку, всех. Автобус перевернули, горит. Всех убивают!

И действительно, за домами поднимается в небо столб чёрного дыма.

Все уцелевшие участники конференции сбились в кучу и пробираются промозглыми дворами. Уже ночь, на улицах загорелись белые фонари, но во дворах темнота.

За спиной шлёпают шаги неведомых преследователей. Кто-то говорит, что надо идти в порт, потому что убийцы будут ждать возле вокзала. Множатся гипотезы, кто эти убийцы и сколько их. Все стараются говорить шёпотом, но постоянно срываются.

Арка, освещённая одинокой лампочкой. За ней — полумрак парка, сквозь ветви деревьев уже видны огни набережной. Каждый шаг отдаётся глухим перекатистым эхом.

Чёрная верёвка падает из-под потолка, хватает за шею Змейковскую и утаскивает прочь. Короткий выкрик — и тут начинается паника. Делегаты бегут по двору кто куда ломая кусты и налетая на карусели. Лакс сперва оказывается в большом вонючем туннеле, потом находит трамвайные рельсы, долго-долго несётся вдоль них и в конце концов оказывается на набережной, точь-в-точь такой же, как в его родном Оксиринске.

Преследователи уже рядом. Он чувствует, что его вычислили и теперь остаётся бежать.

Причалы совершенно пусты, и только один-единственный неправдоподобно большой корабль стоит на своём месте. Лакс бежит к нему мимо запертых дверей и окон из толстого стекла. За спиной — неведомые преследователи. Обернуться он не решается, а вместо этого впивается взглядом в пароход, словно надеется этим его удержать.

Всех, кого не поймали, уже там. Сейчас они отплывут — и на этом всё и закончится.

Корабль трогается. Медленно, как бы нехотя, и при этом неумолимо. Нет, он ещё не вышел в море и невнимательному наблюдателю может показаться, что он стоит и ждёт гостей — но это не так. Вот отдали швартовые, вот он дёрнулся… Белая громадина подалась в сторону, словно разминаясь перед долгим маршрутом. И в тот же миг замигали огни на чёрных портовых башнях, а потом заревела сирена.

Что это был за вой! Словно целый хор ирландских баньши затянул синхронно одну на всех песню. Сирена то растягивалась и набиралась громкости, то затихала, словно в изнеможении, чтобы спустя секунду зареветь снова.

Лакс споткнулся, кубарем полетел на землю, чувствуя, как сирена врывается ему в уши и вибрирует в мозгу, попытался сжаться, отгородиться от неё, но она не отпускала. Полумрак вокруг стал таять, опадать, словно дым от гаснущего костра и, наконец, Волченя очнулся том же самом закутке, где устроился три часа назад. Всё было на месте — постель, одеяло, стол, ключи на столе и полки с книгами.

Сирена, однако, не прекратилась. Напротив, она стала ещё резче и яростней. Корабль ушёл, но продолжал напоминать о себе.

— Да что за чертовщина! — спросил Лакс у комнаты. Ответа не было.

Кое-как одевшись и пригладив волосы, он отправился на поиски сирены. Посмотрел в окно — там была улица и край той площади-кольца, через которую они проехали. Всё спокойно.

Значит, ревёт где-то здесь.

К счастью, планировка была не такой головоломной, как ему показалось. Сразу за комнатой с задёрнутыми шторами, где стояли шкафы и кресло, похожее на зубоврачебное, начинался уже знакомый коридор, который и вывел его в приёмную. В комнатах было пусто — Триколич, видимо, ещё не вернулся.

Селектор на пустом столе медсестры мигал красной лампочкой и ревел, словно обезьяна в брачный период. Лакс снял трубку.

— Вы там поумирали все, что ли? — спросил из трубки девичий голос.

— Нет, — ответил Лакс, — Но сегодня выходной. Никого нет.

— Хватит придуриваться! Дверь открывайте! Пациент пришёл!

— Простите, клиника сегодня не работает, и мы ничем не сможем вам помочь. Обратитесь в один из будних дней.

— Дурак, что ли? Я сама знаю, что мне нужно! Открывайте!

Лакс, видимо, был ещё довольно сонным. Он совсем не хотел открывать, но палец как-то сам собой ткнул в большую зелёную кнопку.

Да, впускать каких-то странных пациентов не хотелось. Но ещё больше не хотелось, чтобы такая сирена разбудила тебя ещё раз.

Дверь мягко клацнула и пропустила грозного вида девочку с чёрными глазами и безукоризненно подкрученным каре до плеч. Похоже, она пришла прямо из школы — и эта школа была из тех, где форма является обязательной. Чёрный пиджак, отложной воротник, галстук или что-то наподобие его. Лакированные ботинки без каблуков словно хотели сказать: наша хозяйка, если надо, может догнать, схватить за шиворот — и ты уже не отвертишься. На сумке, висевшей через плечо, поблёскивала серебристая пряжка с числом 24.

Лакс решил, что она его ровестница. Ну, или год-два младше.

А только потом заметил самую главную одну странность — при себе у девушки не было никаких животных. Ни собаки, ни кошки, ни хомячка, ни канарейки. Лакс тщетно пытался понять, о каком пациенте она говорила.

Девочка подошла к столу и посмотрела на него суровым взглядом. Лакс вернул на место трубку селектора. и ещё раз пригладил волосы.

— Ты кто такой? — был вопрос.

— А ты кто такая?

— Я КСпи. А ты кто?

— А здесь новый ассистент.

— Почему без халата?

— Потому что сегодня выходной. Наверное.

Копи окинула его взглядом, полным презрения, после чего двинулась в коридорчик.

— Эй, подожди!

Он попытался загородить ей путь, но опоздал. Пришлось идти следом и обращаться к затылку.

— У меня нет никаких гарантий, что вам можно сюда заходить. Я здесь первый день, понимаешь? Давай вы подождёте в приёмной.

Копи свернула в первую комнату, где Лакс ещё не был. Пришлось последовать за ней. Посередине — привинченный стол, чуть дальше ещё один, с компьютером, папками и небольшим сейфом. Два металлических шкафчика, уставленных разноцветными склянками. На стенах висели анатомические карты различных собак — сразу видно, что животных здесь лечили внимательно.

Копи остановилась посередине комнаты.

— Давай микстуру.

— Какую микстуру?

— Всё ясно. Тебе ещё ничего не объясняли. Не проблема, я сама возьму.

Копи подошла к шкафчику, распахнула его настежь и сняла с верхней полки склянку с чем-то зелёным.

Лакс заметил, что таких склянок там целый ряд. И ещё, что руки у девушки ощутимо дрожат.

Она поставила склянку на стол, вернулась к шкафчику и начала греметь посудой на нижней полке.

Когда она обернулась с пустым стаканом в руке, Лакс уже стоял между ней и столом, перегородив все подступы к склянке.

— Послушай, — начал он, — я здесь первый день. Я не знаю, что это за микстура. Я не знаю, как её надо принимать. Я не могу тебе разрешить её пить, понимаешь? Даже если тебе кажется, что ты знаешь всё, ты можешь ошибиться в дозе и в чём угодно. Я за тебя отвечать не хочу. Давай ты посидишь и подождёшь, пока вернётся человек, который во всём этом разбирается.

Ему показалась, что Копи сейчас на него бросится и загрызёт. Но вместо этого она начала рыться в сумке и протянула ему небольшую карточку.

— Это, конечно, не паспорт. Но фотография есть. Можете подойти к журналу, и удостовериться, что я микстуру получаю регулярно. Можете увидеть дозировку, и объём, и как часто я её принимаю. Проверяйте, уважаемый ассистент, проверяйте, s’il vous plaНt. Раз уж вы такой бестолковый.

Карточка была из областной библиотеки — Лакс тут же подумал, что для поступления не повредит записаться и ему. Рядом с несомненной фотографией Копи — даже школьная форма и галстук были те же самые — было написано, что зовут её Лариса Апраксина, а родилась она в девяностом году и проживает в Кинополе, по адресу улица Гексли, дом 9. Значит, ей пятнадцать. Насчёт возраста он угадал. Почему её следовало называть «Копи», карточка не сообщала.

— Сейчас проверю, мадмуазель. Где журнал?

— У вас за спиной.

Журнал действительно лежал там — большой, как амбарная книга, и заполненный только наполовину. «Л. Апраксина» здесь тоже есть — в начале месяца ей выдавали по пятьдесят миллилитров раз в неделю, а ближе к двадцатым числам стали выдавать по сто пятьдесят и трижды. Её неизменным соседом был С. Лучевский, проходивший осмотр (в графе «Дозировка» стоял прочерк) с той же периодичностью, а также А. и И. Лучевские, его постоянные спутницы, получавшие, соответственно, сто восемьдесят и сто тридцать. Других фамилий было немного.

— Сто пятьдесят. Не больше, — Лакс отложил журнал, — А то животное умрёт.

— Больше и не надо, — Копи поставила на стол графин с водой, аккуратно, насколько позволяли дрожащие руки, налила из склянки до третьей отметки, а потом разбавила водой. Микстура превратилась в зелёный туман, который медленно таял в воде, окрашивая её в зыбкий малахитовый цвет. Запахло сосновыми иглами.

— Стул мне дашь? Он за шкафом.

— Зачем тебе стул?

— Ладно, сама возьму.

Копи устроилась поудобней, посмотрела воду на свет — и опрокинула стакан одним залпом.

Волченя смотрел на неё почти заворожено.

Сначала не было ничего — видимо, микстура ещё только шла по пищеводу. А потом Копи дёрнулась, словно её ударили, и затрепетала, постукивая подошвами по плиткам. Лицо искривилось в странном подобии улыбки, открывая блестящие зубы, на загривке что-то хрустнуло, — тут он уже был готов броситься ей на помощь, проклиная себя за то, что пускает кого попало без назначения — но девушка дёрнулась ещё раз и обмякла, словно из неё вытащили батарейку. Потом открыла налитые кровью глаза и закашлялась.

— Ещё воды?

— Только в другой стакан! Спа… сибо!

Она стала пить, клацая зубами о края. Но приступ, видимо, проходил. Лакс заметил, что руки у неё дрожат меньше.

— Всё хорошо? Отпускает?

— Да, отпускает. Тяжелые дни… Приступы, голова кружится…

Наблюдать это было очень необычно. За шестнадцать лет жизни Лакс привык к тому, что приступы бывают у него одного.

— У меня тоже такое. Я понимаю.

Копи посмотрела на него почти с ненавистью. Так смотрят на незадачливых профанов.

— Если бы понимал, знал бы про микстуру!

Лакс не знал, что ответить. Поэтому он просто закупорил микстуру и поставил её обратно в шкафчик. Взял ручку, дописал, по образцу, в журнал ещё одну строчку, но расписываться не рискнул. Видимо, перед приёмом Копи чувствовала себя намного хуже, чем он думал — склянка, которую она взяла с полки, была ещё нетронутой, хотя как раз рядом с неё стояла одна початая.

— Всё хорошо? Проходит?

— До ночи дотяну.

Копи попыталась подняться. Удалось ей это только со второй попытки — ноги подкашивались. Лакс попытался взять её под руку. Она молча кивнула и, опираясь на незадачливого ассистента, медленно направилась к выходу. Чувствовалась, что дрожь ещё продолжается, и спазмы блуждают по её телу.

— Может, тебе полежать надо?

— Не надо. На улице легче станет.

Они вышли в приёмный покой. Тут Копи уже смогла идти сама, хотя и немного шаркала ногами.

— Спасибо, — сказала Копи, не оглядываясь, и нажала на кнопку справа от двери.

Дверь распахнулась. Там стояли двое — мужчина из тех, чьи лица сразу забиваешь, и высокая женщина с пепельными волосами.

Лаксу они были не знакомы. Он заглянул в лицо Копи — ей, видимо, тоже.

— Простите, кто вы?

— Мы из ГУВД, — сообщил мужчина, предъявляя удостоверение. Женщина последовала его примеру. Лакс заметил, что на фотографиях и он, и она были одеты по форме, — У нас к вам несколько вопросов.

Волченя почувствовал, как перед глазами поднимается жёлтая муть. Он знал, что это такое — слабая тень от приступов, которая осталась, несмотря на операцию. Она накатывала регулярно, несколько раз в месяц… или если происходило что-то очень страшное и обидное.

Он потряс головой, отгоняя это мерзкое состояние. Муть отступила, затаившись в районе затылка. Волченя хорошенько выдохнул и вытянулся в полный рост, стараясь выглядеть за главного.

— Дело в том, что хозяина сейчас нет. Если хотите, вы можете пройти и подождать в приёмной. Он на конференции, вернётся примерно через час и ответит на все ваши вопросы.

Он отошёл, пропуская незваных гостей. Те, однако, не шелохнулись.

— А вы кто такие?

— Это его пациент, она пришла принять свои лекарства.

— Разве это не ветеринарная клиника?

— Ну… это у неё надо спросить. Я сам удивлён, если честно.

— А кто вы такой?

— Я племянник хозяина, дежурю, пока он на конференцию. Приехал только сегодня утром. Мне кажется, вам лучше подождать хозяина. Вы хотели задать вопросы ему, я правильно понимаю?

— Нет, — мужчина качнул головой, — Я думаю, что придётся задавать их вам.

Копи тем временем отступала в сторону коридорчика.

— Но я ничего не знаю! Я первый день в городе. Мой дядя должно знать…

— Видите ли, — вдруг заговорила женщина с пепельными волосами, — у нас есть серьёзные основания полагать, что Антон Триколич не может отвечать ни на какие вопросы.

— Но почему?

— Вы не знаете? — она удивлённо подняла брови.

— Я же говорю вам, я приехал несколько часов назад и с тех пор, как он меня сюда завёз, я даже не выходил из клиники.

— И новости не смотрели?

— Я всё это время спал!

— Ладно, Марин, не томи его, — попросил мужчина, — он по ходу и вправду ничего не знает.

— Антона Триколича убили, — сообщила женщина, — Час назад. Прямо в центре города.

III. Троллейбус Ненависти

— Как убили? Кто убил?

— Это мы и пытаемся выяснить.

Теперь уже Лакс сидел на кресле для ожидающих, а люди из прокуратуры обступили его с двух сторон. Из коридорчика показалась Копи. Она, как ни в чём не бывало, несла тот самый сейф, который Лакс видел в комнате.

— Не уходите, — приказал ей мужчина, — у нас к вам тоже вопросы.

Копи поставила сейф на пол и уселась прямо на него.

— Я не буду отвечать, — сообщила она. После чего порылась в сумке, достала мобильный и стала набирать какой-то номер.

Мужчина хмыкнул и повернулся к Лаксу. Женщина, ещё раз оглядев его, скрылась в коридорчике.

— Имя, фамилия, год и место рождения.

— Волченя Александр Константинович, — его мутило всё сильнее, — родился в одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году, пятнадцатого февраля, в Оксиринске, Кинопольская область. Российская федерация, разумеется. Фамилию правильно напишите, именно Волченя, через «л». Вовченя — это неправильно.

— Работаете, учитесь?

— Закончил третью школу. Собираюсь поступать в Кинопольский биологический. Прибыл для поступления на подготовительный курс.

— Кем вам приходится убитый?

— Дядя.

— Почему фамилии разные?

— Я племянник по матери.

— Как давно знали убитого?

— Около четырёх лет назад он меня оперировал… но мы почти не общались. По-настоящему познакомились только сегодня с утра.

— Ваше знакомство продлилось недолго. Когда вы последний раз его видели?

— Сколько сейчас времени? Мне надо прикинуть…

— Четыре часа.

— Поезд прибывал в половину девятого, а ехали мы около часа… Значит, сегодня, в половину одиннадцатого. Он сказал, что ему нужно на конференцию. И больше я его не видел.

— Что вы делали всё это время?

— Спал. Потом пришла Ко… в смысле, клиент пришёл. Ей нужно было помочь с процедурами.

— Клиент пришёл в выходной день. Вам не показалось это странным?

— Показалось. Но прогнать я не мог. Вдруг у неё что-то серьёзное.

— Она объяснила, почему пришла?

— Нет. Но вы можете у неё спросить.

Копи что-то шептала в телефон. Когда оперативник попытался на неё посмотреть, она зыркнула недобрым взглядом и повернулась спиной.

— Как вы добирались с вокзала?

— На машине…, — Лакс потряс головой, отгоняя муть, — хозяина клиники. По дороге мы увидели пикет экологов и он завернул туда, поговорить с Курбинчиком. Вы должны знать Курбинчика, он у вас работает. Он может подтвердить…

— Мы прекрасно знаем старшего следователя Курбинчика. Пожалуйста, нам нужны ответы, а не комментарии. Не было ли звонков, угроз, подозрительных звуков?

Лакс вспомнил сирену селектора.

— Нет, ничего.

— Очень странно, вы не находите?

— Да, странно.

— Вы владеете огнестрельным оружием?

— Нет.

— Вы знаете эту девушку?

— Нет. Когда она пришла, я спросил у неё документы. Понимаете, она требовала лекарства, а я опасался, что она не та, за кого себя выдаёт.

— Она вам их показала?

— Да. Библиотечную карточку. Я полагаю, их редко подделывают, а информация на ней почти та же, что в паспорте. Я сверился с журналом и убедился, что человек с такой фамилией получает лекарство. Её зовут Лариса Апраксина, если что.

И тут Лакс понял, что сказал что-то не то. Оперативник отшатнулся от него с таким видом, словно наш юный биолог достал из кармана гадюку.

А вот Копи не отреагировала никак. Положила телефон обратно в сумку и стала смотреть в окно. Дрожи заметно не было. Приступ, похоже, прошёл.

— Мы должны здесь всё осмотреть, — с усилием произнёс мужчина.

Словно отвечая ему, заревела корабельная сирена.

— Что это? Пожар?

— Это селектор.

Лакс доковылял до стола и снял трубку.

— Вы к нам? — он даже не слушал, что говорили с той стороны, — Заходите. Я сейчас открою.

Он ещё не очень хорошо осознал, что здесь происходит. Но решил, что будет лучше, если соберутся все. Следствию проще. Да и он сам, наверное, что-то сможет понять.

— Кто там? — спросил оперативник.

— Не расслышал, — Лакс отвечал честно, — Вы спроси? те, как войдёт.

На пороге стоял человек в форме. Лакс посмотрел на погоны и определил подполковника. Надо же, и от допризывной подготовки бывает польза.

Подполковник вошёл в комнату и усмехнулся. Средний рост, широкоплечий и лицо, которое казалось смутно знакомым.

— Здравствуйте, господа, — сказал он всем сразу, — Я вижу, расследование идёт полным ходом.

Мужчина выступил вперёд. В глубине клиники послышался шорох, и показалась женщина с пепельными волосами.

— Делаем, что можем. Уже есть некоторые зацепки. Вот, допрашиваем родственника убитого.

— Какая оперативность! А почему протокол не пишите?

— Это предварительное объяснение. Он, похоже, ничего не знает.

— А вы, похоже, собираетесь произвести революцию в криминалистике. Только час, как труп доставили, а вы уже на другом конце города, допрашиваете людей, которые, судя по всему, о преступлении ни слухом, ни духом. Копи, ты знала про Триколича?

Копи помотала головой. Она уже повернулась лицом и смотрела хитрой лисой. Между ней и подполковником было какое-то неуловимое видовое сходство.

— Вот видите, не знала. А тем временем у вас в центре, почти под окнами отделения — целая армия участников конгресса. У них даже фамилии не записали. Правда, удивительно?

— Мы решили начать с места работы… — совершенно неуверенно ответил мужчина.

— Разве это ваш район? Центральный — это только до речки, а здесь уже Радиальная. И я не уверен, что дело поручено вам. Что-то очень быстро его вам поручили. Ещё тело не остыло, а вы уже землю роете.

— Это дело уже имеет большой резонанс. И нам, в свою очередь, неясно, какое отношение оно имеет к комиссии Мантейфель.

Ещё одно знакомое слово.

— Самое прямое.

— В нём замешана ваша дочь. Поэтому, да?

Апраксин даже не поморщился. А Лакс торжествовал. Значит, эта девочка его дочь. Ещё одна верная догадка.

— Во-первых, Ташкун, не пытайтесь меня испугать. Я могу вас испугать намного больше. Во-вторых, вам известно, как был убит Триколич?

— Застрелен из машины с тонированными стёклами. Одним выстрелом. Машина сразу уехала, номер никто не записал.

— Он был убит из обреза, — подполковник поднял палец, — Нарезанными серебряными ложками. До сегодняшнего дня я не верил, что в Кинополе вообще осталось столовое серебро. Оказалось, что я ошибался. И такая расправа может указывать в том числе на браконьеров. Не забывайте — покойный ветеринар. Но и это не главное. Самое главное — вы взялись за дело, на которое вас, похоже, ещё даже не утвердили. И я готов спорить на что угодно, что утвердят на него не вас. Если хотите, я сейчас звоню Курбинчику и уточняю.

— Мы хотели помочь…

— Я знаю, что вы хотели помочь. Я даже знаю, кому.

Мужчина замолк. Апраксин оглядел его с головы до ног, словно примериваясь, как получше окатить его помоями, а потом указал им на дверь.

— Вон отсюда!

Те подчинились.

Апраксин проводил их взглядом, а потом обратился к Копи.

— Микстуру взяла?

— Вся здесь, — Копи стукнула по сейфу.

— А аппарат?

— Он не здесь его держал.

— Это плохо. Надо поискать лучше. А это кто? — он указал на Лакса.

— Сказал, что ассистент. Оказалось, племянник. Он говорит, что только утром приехал.

— А зачем приехал?

— Говорит, поступать.

— Паспорт при себе есть?

Лакс кивнул.

— Принеси, пожалуйста.

Сумки нашлись сразу. Он притащил их прямо в комнату ожидания и стал рыться, пока не добрался, наконец, до внутреннего кармана.

Апраксин сравнил фотографию с оригиналом.

— Похож! Знаешь, что? Тут же опечатывать всё будут. А потом допрос страниц на двадцать, что ты открывал, что двигал, что не на месте. Давай я запишу твой мобильный, а ты сейчас куда-нибудь пойдёшь и там переночуешь. Тебе ведь есть, куда пойти?

— Нет. Я совсем не знаю город…

— Беда… Ладно, попрошу Курбинчика, чтобы завтра с утра здесь всё осмотрели и освободили. Но раньше не получится. В гостиницу какую-нибудь на одну ночь. Или в клуб сходи. Тебе всё равно на работу не надо. Деньги есть?

— Кажется, есть. Но я не думаю, что хватит на гостиницу.

— На клуб хватит. Скажешь, что тебе восемнадцать. Ещё не было такого, чтобы в чужой город с пустыми карманами приезжали.

Лакс пытался вспомнить, сколько денег ему дали на первое время. Это было непросто и вызвало так много мыслей, что на сопротивления их не осталось. Только вернулся в комнату за курткой (Апраксин тем временем проверял, нет ли в багаже бомб или холодного оружия), а когда вернулся, подполковник без лишних слов сунул ему в руки сумку и вытолкнул в фойе. Дверь захлопнулась. Лакс остался наедине со створками лифта.

Надо было что-то делать. На гостиницу он не рассчитывал, в клубы никогда не ходил. Можно было купить билет и поехать обратно в Оксиринск. Но это было бы глупо — жив Триколич-старший или нет, надо было подавать документы и записываться на экзамен. Конечно, стоило посоветоваться с мамой, но это можно было сделать и по телефону. К тому же, за окном было лето, а Лакс был в большом и незнакомом городе, в котором так мечтал попасть.

Он вызвал лифт и снова принялся перебирать варианты. Все они казались ему одинаково дурацкими. Даже удивительно, какой бестолковой делает жизнь любая трагедия.

Створки лифта раскрылись. Внутри был неизвестный.

Он стоял на четвереньках, задрав голову, которая казалась объятой рыжим пламенем. Приглядевшись, можно было разглядеть, что это волосы, заботливо собранные в пряди и поставленные торчком. Такая причёска называлась, кажется, трэшевой и до этой секунды Лакс был уверен, что их, подобно парикам восемнадцатого века, можно увидеть только на большой сцене.

Помимо причёски обращали на себя внимания искусственно потёртая сумка через плечо, усеянная значками, майка с расцветкой, исполненной психоделики и джинсы, при одном взгляде на которые становилось ясно, что такое неуловимое, на первый взгляд обычное качество не может стоить дешевле восьми сотен долларов.

— Клиника работает? — осведомился неизвестный.

— Уже нет. Там всё опечатали.

— И микстуры нет?

— Микстуру тоже опечатали.

— О господи…

Четвероногий зарылся лицом в руки и застонал. Лифт тренькнул, закрыл створки и поехал вниз.

Лакс остался перед лифтом. Створки раскрылись опять. Четвероногий теперь стоял как обычный человек, вцепившись руками в поручень. Он был не старше Лакса, но выше, с длинными руками и ногами.

— Лучевский — это ты?

— А как ты догадался?

Лифт зазвенел и опять попытался увезти свою жертву. Лакс поставил ногу между створок и не дал.

— Не важно. Выходи.

Приступ почти прошёл и Лакс чувствовал себя почти нормально. Убийство казалось чем-то очень далёким, словно оно произошло на другом конце галактики.

Волченя снова подошёл к железной двери, нажал кнопку вызова и почти со злорадством услышал возглас сирены.

— Кто там? — спросил голос. Лакс отметил, что отвечает почему-то Копи.

— Это Волченя. Тут Лучевский пришёл, микстуру просит.

— Сейчас принесу, — и, чуть в отдалении, — Как, parbleu, этот громкий вызов выключить? Надоел реветь!

Тишина и какой-то стук. Потом дверь открылась и показалась Копи с непочатой склянкой.

— Держи, — она сунула склянку Лучевскому, — И смотри, чтобы больше не проливали. На ближайший месяц микстура отменяется.

— Как отменяется? — Лучевский вытращил глаза, — Этого же им на две недели, от силы.

— У вас рядом лес.

И захлопнула дверь.

Лучевский посмотрел на склянку, а потом осторожно переложил её в сумку.

— Что случилось? — спросил он у Лакса, — Ты что-нибудь знаешь?

— Хозяина клиники убили, — ответил наш герой, — кажется. И никого не пускают.

— Прямо в клинике убили?

— Нет. В городе где-то.

Лучевский присвистнул. Свист, надо сказать, был весьма мелодичным.

— Значит, будем без неё… А ты тоже тут лечишься?

— Я его племянник. Приехал поступать. А тут такое, — и Лакс кивнул на дверь.

— Да, вляпался ты порядочно. Уже нашли, кто убил?

— Нет, не нашли. Никто пока не знает. Но там уже человек из Мантейфеля. А меня на улицу выгнали.

— Это не проблема! — сообщил Лучевский, вызывая лифт, — Меня почти каждый месяц выгоняют. А я до сих пор там, где был.

— Ты не знаешь, где можно заночевать? Не в гостинице, а просто переждать ночь, пока они закончат обыск в клинике? Я же не разбираюсь в этом.

— Ну… можно, например, у меня.

На солнце наряд Лучевского засиял всеми возможными красками. Лакс даже попытался определить, что же написано на майке, но буквы были слишком витиеваты, и так и норовили превратиться в деревья, лианы и весёлых зверушек.

— У нас скоро концерт будет, — сообщил Лучевский, глядя куда-то в пространство. Свежий воздух помогал ему лучше любой микстуры, — Пойдёшь?

— Пойду, — Лакс решил на всякий случай соглашаться, — Обязательно пойду. У вас, наверное, интересная музыка.

Лучевский свернул и зашагал в сторону леса. Наш герой последовал за ним. Это выглядело странно, но Лакс успокаивал себя тем, что Лучевский, как местный, должен знать город лучше.

— Я играю в пяти группах, — сообщил Лучевский, не сбавляя темпа, — чтобы стили не смешивать. Но в четырёх проблемы с составом — я там один. Ты на чём-нибудь играешь? Для «Мутантов Царя Хаммурапи» не хватает клавишника, например.

— Нет, ни на чём.

— Придётся учить. Я пока только одну укомплектовал. Называется «Троллейбус Ненависти». Послезавтра концерт, поэтому работы много. С утра сочинил одну песню. А на конце надо не меньше четырёх.

— А сколько у вас уже готово?

— Одна и готова. Будем сегодня разучивать. Вот, посмотри.

Из сумки появилась тетрадь на металлической спирали. Лакс подумал, что такие тетради очень удобные. Надо купить несколько, чтобы конспекты вести.

Большую часть страницы занимали каракули и рисунки. Сверху было написано и подчёркнуто — «Автовокзал» — а внизу, возле большой улыбчивой лошади, собранной из треугольников, громоздились каракули:

Армия зла —

Автовокзал!

Армия зла —

Автовокзал!

Гнал-давил,

Гнал-давил,

Гнал-давил,

Не тормозил!

Гнал-давил,

Гнал-давил,

Гнал-давил,

Не тормозил!

Выше были ещё строчки, но они оказались густо замазаны. Лакс смог разобрать только последние две:

Визг тормозов и клёкот резин!

Они превратят твоё тело в бензин!

— Ты зачёркнутое не читай, это бракованные. Тут вся идея песни вот в чём. Играется один рифф — «армия зла — автовокзал», примерно четырнадцать раз. Потом играется второй рифф — «гнал-давил, гнал-давил, гнал-давил — не тормозил», тоже примерно четырнадцать раз. Или перемешать их можно. И вот так оно играется, а потом, не сбавляя интенсивности, играется всё тише и тише, звук затихает. И читается стих. А потом снова из тишины нарастает интенсивность и оно продолжает играться и ораться, как ни в чём не бывало. Такая идея.

— А где этот стих?

— На другой стороне.

Лакс перевернул сложенную вдвое тетрадку.

Рукопашный автобус по городу едет,

Он перевозит мнимых медведей.

На Заводской, у ворот горбольницы

Он остановится крови напиться.

Заправка закончена, фары мигнут:

Автобус выходит на новый маршрут!

— Как вы будете сбавлять звук на сцене? Там есть что-то специальное?

— Я ещё думаю над этим. Надо пока адаптировать.

Вокруг них уже был лес. Лакс обернулся и увидел стеклянный край здания клиники.

Из главного входа показалась Копи с сейфом в руке. Она тащила его почти без усилий. Прямо над её головой подался внутрь один из квадратов стеклянной стены, и оттуда показалась голова Апраксина. Тот что-то ей сказал, но девушка лишь отмахнулась и, ухватив сейф поудобней, направилась к автобусной остановке. Апраксин исчез, стекло вернулось на место.

— Там дальше мой рассказ, ничего интересного. — продолжал объяснять Лучевский, — я его на отдыхе писал, в Германии. Нижняя Германия вообще творчеству способствует, там каждое слово — песня с припевом и сложным соло посередине. И вот у меня возникла идея про рассказ о том, как я жил под мостом, и у меня был пингвин, которого звали Зигмунд Фрейд. Потом придумал, что под мост пришли фашисты, хотели меня бить, а я от них спрятался. А вот что было дальше — я так и не сочинил. Закончилось вдохновение. Но рассказ лежит, ждёт своего часа. Если его дописать, можно будет в журнале каком-нибудь напечатать. Это же постмодернизм получается, вещь сейчас актуальная. Вообще, у меня много всяких планов сейчас, особенно в июле, перед экзаменом. На каникулах вот планов никогда не бывает, целый день не пойми чем занимаешься. А когда контрольные, или например годовой экзамен — это да, сразу мыслей полная голова. Сейчас вот у меня пока упадок, но это не проблема. Скоро выпускные экзамены. Значит — будет новый творческий подъём, такой, что и готовиться к ним не смогу!

Они уже углубились в лес настолько, что города не было видно. Только широкое шоссе и машины, изредка проезжавшие мимо, напоминали им о близости цивилизации с её многоэтажными домами и искусством постмодернизма.

— Ты слышал Нейтральномолочный отель?

— Нет, — Лакс и вправду её не слышал.

— Это моя любимая. Чтобы играть у нас, ты должен её услышать. И хорошо услышать. Все звуки, до единого. Ничего не пропустить. Хотя нет, подожди, я, наверное, смогу её прямо сейчас поставить. Плеера уже нет, но мобильный должен быть, наверное… Я его, кажется, выкладывал.

Лучевский принялся рыться в сумке. Нашёл ручку, тетрадку, какую-то пёструю повязку, порванные бусы, ещё что-то…

— Нет, мобильного нету. Значит, я и его потерял. Представляешь, как обидно! Позавчера ночью, в Челюстях, потерял рюкзак, а в нём самое ценное — плеер, мобильный и «Кратчайшая история времени» Стивена Хокинга! Можешь себе такое представить, а?

— Челюсти — это клуб?

— Ну ты даёшь! Челюсти — это парк! Вон там, рядом, где железная дорога.

И он махнул левой рукой в сторону тёмных зарослей.

— Послушай, а мы правильно идём? Ты в лесу живёшь?

— Какой тебе лес? Ты что, и Глухарёвку не знаешь?

— Я только сегодня утром приехал из Оксиринска. Извини, совсем не ориентируюсь.

— Оксиринск… — Лучевский задумался, — Кажется, Жан оттуда. А может, и не оттуда…

Среди деревьев проступил большой сумрачный силуэт, окружённый забором. Приземистый и полукруглый, он неуловимо напоминал башни молчания, в которых зороастрийцы оставляли своих мертвецов.

— Что это?

— Это церковь будет. Слышал о Церкви Воссоединения?

— Да, слышал.

— Значит, они и в Оксиринск уже пробираются. Интересные люди, с размахом работают.

— А ты сам был на их службах?

— Нет, и не пойду. Толку не будет. Они все там западные с головы до хвоста, даром, что корейцы. Я у одного спросил про чистое сознание Будды — а он мне про Библию начинает. А сейчас уже всем ясно, что всё духовное должно идти с Востока, но по-настоящему, а не подделкой. Лучше к кришнаитам сходить. Там рис дают, очень вкусный, и музыка всегда приятная играет.

— Мне к кришнаитам, наверное, нельзя, — осторожно заметил Лакс, — Я ведь ни во что не верю и иногда матом ругаюсь.

— А там почти все такие, — махнул рукой Лучевский, — Бывает, зайдёшь в ашрам — а там за столом в ряд люди патлатые в косухах и с черепами. Едят рис, причмокивают и кажется, что сейчас начнут вспоминать, сколько церквей сожгли сегодня ночью. Но и им там хорошо и даже на них исходит благодать Кришны. А всё почему? Потому что мышление на Востоке не линия, а спираль или даже воронка. На Западе всё обусловлено — раз родился, должен ходить в школу, учиться, поступать, состоять в правильной церкви и ничего не упустить. А восточная мысль — она как Кришна, танцует сразу со всеми пастушками. Пришёл сатанист в ашрам подкрепиться рисом после очередной кровавой оргии — и сам того не замечая, преисполнился позитива. Сидит, улыбается во все стороны, любуется, как всё оформлено и уже даже таракана ударить не может.

Между тем лес закончился и Лакс наконец-то увидел Глухарёвку. Она тянулась вдоль лесополосы, а перед ней бежал ещё один ручей, выложенный камнями и с декоративным водопадиком. Стиль курортных пансионатов был выдержан идеально: новенькие, как на подбор, дома в один или два этажа, с высокими сверкающими окнами, пологими крышами и частоколами вокруг детских площадок. Казалось, что застройка перенесена сюда прямо из Сочи и этим фактом делает нам намёк: здесь живут те, кто считает себя достойным бесконечных каникул.

Дальше, за большим пустырём, вытянулась вдоль горизонта полоса заурядных многоэтажек. Мимо ехал красный трамвай.

— Идём.

Тропинка была еле заметной. Видимо, местные жители редко ходили пешком. Теперь можно было увидеть и будущий храм. Недостроенная церковь приподнималась над забором, похожая на гранитный утёс.

— А строители не строят… Странно, очень странно.

— Сегодня выходной. Может, поэтому?

— Здесь у нас особые строители. Им за каждый кирпич отпускается два греха. А если кладут с опережением, то дополнительные десять. В качестве премии, — Лучевский прищурился. — Даже сторожа нет, удивительно… А, всё ясно. У них же моление сегодня будет. Тоже на стадион пошли, попробовать благодати.

Лучевский жил в коттедже 29, с высоким, на два этажа, полукруглым окном. Лакс был раньше уверен, что такие дома встречаются только в голливудски