Оглавление

1. Под солнцем и богом
2. От автора
3. ПОД СОЛНЦЕМ И БОГОМ РОМАН
   1. Май 1970 года. Ленинградская область
4. Глава 1
5. Глава 2
6. Глава 3
7. Глава 4
8. Глава 5
9. Глава 6
10. Глава 7
11. Глава 8
12. Глава 9
13. Глава 10
14. Глава 11
15. Глава 12
16. Глава 13
17. Глава 14
18. Глава 15
19. Глава 17
20. Глава 18
21. Глава 19
22. Глава 20
23. Глава 21
24. Глава 22
25. Глава 23
26. Глава 24
27. Глава 25
28. Глава 26
29. Глава 27
30. Глава 28
31. Глава 29
32. Глава 30
33. Глава 31
34. Глава 32
35. Глава 33
36. Глава 34
    1. 22 апреля 1999 года — 19 лет спустя
37. Глава 35
38. Сноски и примечания

От автора

Сюжет произведения — производное голого авторского вымысла. Любые совпадения с историческими лицами, событиями и институциями — не более чем прием для подстегивания читательского интереса.

Хаим Калин

ПОД СОЛНЦЕМ И БОГОМ
РОМАН

Май 1970 года. Ленинградская область

Глава 1

Аудитория просторна — квадратов пятьдесят, столов меж тем девять и стены голы, нет даже классной доски, кроме того, пусто — и намека на сбор. Сверившись повторно с номером на двери, Арина порхнула к «камчатке», где присела вполоборота ко входу.

Ученичеству — за третий месяц, при этом занятия в группе вновинку, потому как прежде велись индивидуально, один на один с преподавателем. Местом персональных занятий служил «отсек», в котором Арина жила, почти что отсеченная от внешнего мира. «Отсек» — это спаленка, дворик для «воздушных ванн» и техкабинет, где натаскивают ремеслу взламывать тайны…

Через минуту-другую аудиторию заполнили курсанты, не заставил себя ждать и преподаватель. Поприветствовал вслух только он, соученики лишь кивали без адреса: как и Арина, свои «отсеки» они до сих пор не покидали.

Белорусский акцент наставника Арину чуть позабавил, но поначалу она едва ли слушала его, ведь перед глазами семеро молодых мужчин, подтянутых и недурно сложенных, — как не обратить внимание? Со дня своего зачисления, кроме солдат на вышках, видневшихся из окон спальни, с сильным полом она визуально не пересекалась. Преподаватели не первой молодости не в счет, да и охрана, целиком набрана из южных республик, мест далеких и не знакомых ей…

Обзор «физики и лирики» курсантов заметных движений души не вызвал, и внимание Арины переключилось на преподавателя. Шла лекция по психологии, голос лектора в какой-то момент задрожал.

В ее лике пропечаталась мина безразличия, несколько скрашиваемая едва различимой улыбкой — надо полагать, поправка на присутственную необходимость. Лишь сосед слева — явный контраст остальным курсантам — каким-то, словно под одну гребенку, правильным, иной раз получал от нее флюиды солидарности: его окунувшиеся в печаль глаза и мягкая, ненапыщенная одутловатость не мешали.

Зато стало неволить атмосферное давление, резко подскочившее в аудитории, будто ужавшейся в объеме, но не из-за габаритов крепких молодых парней, а той энергии, которую их тела излучали. Ей казалось, все вокруг трещит по швам: воздух, униформа и души ребят. Ощущалось это по хрусту шейных позвонков (скорее воображаемому), несуразным движениям голов, плеч — соучеников просто распирало повернуться и взглянуть на нее.

Накануне курсантов немало порадовали, сообщив о начале групповых занятий: в коллективе, каким бы он ни был, живется все же веселее, чем исполнителю пусть особой, но отшельнической миссии. Но когда, войдя в класс, курсанты лицезрели точно изваянную на био-ЭВМ особу, чья внешность могла расшевелить и бессилие, их «вестибулярный аппарат» явно зашалил. Меж тем «процедили» ребят из десятков кандидатов и не обычных — выдержавших тесты на «толстокожесть» тела и духа не раз.

Тем временем красотке с иссиня черными волосами (и впрямь напоминавшей соскочившую с конвейера куклу в штучном экземпляре) разыгравшийся мятеж плоти досаждал все больше, но куда сильнее тревожила неестественная бледность наставника и усилившаяся зыбь его голоса: как не сострадать, когда ближнему плохо, особенно человеку в возрасте?

Заметив под потолком глазок видеокамеры, Арина и вовсе запаниковала: не вызван ли полуобморочный вид лектора потливым копошением либидо, набирающим обороты, не она ли причина его немоготы?

Скоро элитные жеребцы сдерживать себя перестали: без стеснения оборачивались, бросая пламенные взгляды на нее.

Лицо Арины оставалось безразличным, как и прежде, лишь улыбка исчезла, та — малоразличимая. По коже носились мурашки, дробные и злые, чуть же позже одолела сыпь, а затем еще что-то, не менее отвратное. Казалось бы, из-за чего — «чиха» кобелиного? Но что поделаешь, если память самый коварный провокатор…

Заточение в разведшколе, покоробив вначале, спустя неделю-другую даже ублажило, и Арине все больше нравилось коротать время одной. В закутке, укрывшем от масленых рож, травивших щелочью душу, поганых лап, пробуждавших желание носить с собой ножовку, — настоящего, без обиняков, шабаша похоти, преследовавшего ее повсеместно на гражданке, и все потому, что «посчастливилось» родиться неотразимо красивой.

Арина в мыслях и чувствах отходила от мира, где сановные, чумевшие от ее красы самцы превращали жизнь в бег по дерну босиком. Терпи не терпи, долго не протянешь и, где бы ни сошла, наготове «раздевалка» и душ с водою затхлой…

В последние дни она с грустью вспоминала двоих своих мужей, которых не любила, но всячески подчеркивала их главенство, как только истинной женщине дано ценить поводыря. Бедняги спились — да так, что и разводиться было не с кем. Из-за непрестанных ночных звонков, ее лжи, «припудриваемой» слезами, их и ее увольнений с работы, причина коих только ей была известна, — того кромешного ада, именуемого их «семейной» жизнью.

Спустя годы при просмотре одного фильма, напомнившего об унижениях молодости, Арина чуть было не лишилась чувств. По сюжету, удалой сержант-американец отбивает у ватаги обезумевших союзников — то ли англичан, то ли канадцев — ослепительной красоты француженку, жительницу неприметной деревушки, по которой неоднократно прошлась война. В своей ночной исповеди девушка живописала янки, сколь беззащитна женщина в пору лихолетья, особенно такой редкий цветок, как она, после чего соблазнила — как служивый не держал марку спасителя-бессребреника. Надо полагать, в знак признательности, а не по скорбной инерции, вручая приз победителю…

Так и не сомкнув за ночь глаз, сержант утром прощался с ней во дворе, чтобы идти с войной дальше, но, рассмотрев через забор пышущих злорадством, истекающих слюной «терпил», наконец дождавшихся его убытия, вскинул винтовку и убил девушку, а точнее… пристрелил.

Это было первым и единственным групповым занятием, к которому Арину привлекли в школе, после чего учеба вновь переместилась в «отсек».

Арина с нетерпением ждала нового занятия по психологии, дабы пообщаться со степенным «белорусом», чью лекцию она, хоть и без умысла, сорвала. Она, дочь военного, с младых лет наглотавшись угольной пыли армейского житья-бытья, ведущего неотвратимо к кровохарканию, хорошо усвоила, во что может вылиться любой просчет в армии, а в сверхсекретном ГРУ, куда ее зачислили, как и ребят из группы, — подумать даже пасовала… При этом понимала, что спрашивать его ни о чем не станет, в ее новой ипостаси не до сантиментов, но почему бы не быть внимательной, подчеркнуто вежливой? Хотя бы так загладить свою «вину».

Вместо «белоруса» явился, судя по выговору, москвич, впрочем, значения не имело. Арина подумала: «Заболел „белорус“, наверное, человек в возрасте, не внушай себе всякую чушь». И она забыла о его мертвенно-бледном лице, как забывается выкуренная сигарета, исписанная ручка и масса иных деталей, образующих безбрежную рутину бытия. А зря!

Наряду с преподаванием психологии, «белорус» курировал в разведшколе учебный процесс: формировал группы, подбирал преподавателей, разрабатывал методики. Словом, слыл немаловажной фигурой, не говоря уже о том, что как кадровый сотрудник ГРУ привлекался к разработке сложных операций, где не обойтись без профессионального психоаналитика. И вдруг совершить такой прокол — сорвать свою же лекцию, причем вводную, запустив «гормонную» бомбу в казарму изголодавшихся ребят! Попадись он под горячую руку, его бы уволили — с пенсией, но без почестей.

К счастью, широкой огласки его промах не получил. «Белоруса» перевели куда-то в непыльное место, но от оперативной работы отстранили.

Десять лет спустя, 10 января 1980 г. Северная Африка.

Глава 2

— Ищи провод, Гельмут, длинный, насколько возможно! — скомандовал крепыш, чье хладнокровие казалось свечой в затмении шока, сковавшего остальных.

— Какой провод, Эрвин, веревку, наверное? — прохрипел Гельмут, мужчина с белоснежной шевелюрой, в паспорте которого значилось «брюнет».

— В самолете нет веревок. Обшивку рви — провода там… — подсказал Эрвин.

— Ч-то… д-елать… с р-аненными? — обратился к Эрвину икающий господин, должно быть, узрев в нем лидера.

— Не поможешь им.

— Т-ы… врач?

— Не врач, но знаю. Помоги лучше Гельмуту вытащить провод.

Тут взгляд Эрвина выхватил троих пассажиров, сидевших неподалеку с пристегнутыми ремнями безопасности — двое мужчин и женщина. Мужчины рыдали, обхватив голову руками, женщина же пребывала в глубоком обмороке, но по крайней мере внешне, все

целы и невредимы. Проигнорировав женщину, Эрвин освободил мужчин от ремней, помог подняться им на ноги, после чего совершил несколько манипуляций в области лица и шеи — одному за другим. Те перестали рыдать, и в их мутных, отрешенных взорах проявились искорки осмысленности. Между тем «отстегнутые» вскоре вновь плюхнулись в кресла, и любой сторонний, заглянувший бы им в глаза, до скончания века маялся от волчанки дурных снов.

Тем временем, переместив из технического отсека в проход прохладительные напитки и емкости с водой, Эрвин заново обосновался в подсобке. Забурившись в одну из секций, извлек бачок с отходами, закопошился. Но, почувствовав на спине чей-то взгляд, обернулся.

В проходе стоял мужчина, чем-то ему знакомый. Знакома, правда, была лишь одежда. Тут Эрвина осенило: «Да это один их тех, кого я привел в чувство. Он, судя по всему, отошел, коль двигается!»

— Что ты делаешь? — голосом робота спросил пришелец.

— Собираю… — рассеянно ответил Эрвин.

— Вижу, что собираешь, но не пойму что.

— Собираю еду.

— Это объедки, а не еда.

— То, что есть, приятель, держи мешок лучше.

Товарищ по несчастью ухватился за края мешка и, точно сомнамбула, держал до тех пор, пока Эрвин, наполнив мешок до краев, не вырвал его из рук «помощника».

Из сто двадцати пассажиров рейса «Мюнхен-Йоханнесбург», вылетевшего 10 января 1980 г. и потерпевшего катастрофу в Северной Африке, на землю сошли лишь семь человек. Землей оказался горячий песок, простиравшийся за линию горизонта.

— Где мы, Эрвин? — спросил один из пассажиров рейса.

— Точно не знаю, похоже, Ливия.

— Так мы в Сахаре? Вот почему воду сгрузили — всю, до последней капли!

— На земле — и это главное… — бесстрастно изрек Эрвин.

— Зачем эти сборы? Нас по фюзеляжу найдут, — усомнился один из сотоварищей, наблюдая за приготовлениями к пути, которыми руководил Эрвин. На шее у спросившего болтался новенький галстук, вся же одежда вымарана и треснула кое-где.

— Это Африка, дружище. — Подойдя ближе, Эрвин поправил на нем галстук. — Если нас и будут искать, то скорее, для отвода глаз, а не сегодня-завтра фюзеляж занесет песком. Поэтому разбирай багаж и пожелай себе счастливого пути, да и нам всем тоже… — Эрвин чуть ухмыльнулся.

Через полчаса группа баловней случая, смахивавших на беглецов из чистилища, медленно тронулась в путь, навьючившись емкостями с водой и целлофановыми мешками. До них еще добрый час доносились крики хищных птиц, зависших над местом аварии. Тот клекот причудливо сливался с человеческими воплями, которые рвались наружу из уцелевшего фрагмента самолета. Но сковавший погорельцев ужас наглухо замкнул все чувства. Двигал же ими инстинкт, прозаичный как мир — выжить. Любой ценой.

***

Шабтай услышал о крушении борта «Мюнхен-Йоханнесбург» по южно-африканскому радио, на волну которого был настроен приемник в его автомобиле. Четверть часа назад он выехал из Габороне и практически достиг границы между Ботсваной и ЮАР. По инерции проехал еще милю и, лишь до конца осознав, что произошло, остановился на обочине. Чисто рефлекторно переключился на ВВС и дожидался очередного выпуска новостей.

Вдруг его переклинило — нечто сродни контузии, которую испытали пассажири борта, не принятые на тот свет, быть может, из-за перегрузки «эскалатора» или по иному недоразумению. Бедолаги, которых сей момент вел по Сахаре Эрвин, его связной, везший для него архиважную передачу. Но ни о выживших, ни об уцелевшем грузе никому на этом свете не было известно.

Несколько успокоившись, Шабтай заерзал, телом и в мыслях: «Не только на жену обламывается мазл*, но и на страну, чьих корней ты, тоже. Меняй не меняй соцсистемы и континенты, знак твоего происхождения, если он недобрый, плетется за тобой, ставя подножки там, где, вроде, и споткнуться не обо что. Надо же, „Боинг-747“, надежнейший самолет, который эксплуатировался педантичными немцами, исчез с экрана локатора, и не сложно предположить, какова его судьба! Случилось это, когда мой проект, дело всей жизни, бережно возведенный по кирпичику, с нетерпением дожидался своего открытия. Оставалось малое: получить ключи и распахнуть парадные двери. Но ключи везли из Москвы, хоть и транзитом через Германию. Рок, злой рок, да клеймо обреченных тянуть лямку судьбы без рассветов и закатов! Какие бы умы не трудились на благо стран-изгоев, чей „флагман“ — моя родина СССР, сколько бы амбиций не выплескивалось, из западни истории этим социумам не выбраться! Сколько копий мною сломано и идей истолчено, чтобы воплотить призвание, с которым я явился на белый свет! Через какие тернии я не ломился и сквозь какие ситечка не процеживался, чтобы в конце концов упереться в стену в полушаге от цели. А значит, начинай все с начала! Да и родина моя, пария, не только мать-неудачница, а и зловещий ломбард, где заложены душа и тело, а подъемные — пятикопеечный билет с открытой датой, компостируемый усердной контрразведкой».

Прозвучавший по ВВС выпуск новостей подтвердил весть об исчезновении борта, ранее переданную из Претории. Скрипя не только шинами, Шабтай резко развернулся и поехал обратно в Габороне. Его преследовала мысль: «Мое время завертелось юлой. Останови, не то — мордой в грязь!»

***

В Москве, как и в Ботсване, столбик термометра застыл на той же отметке — тридцати, только мороза, а не жары.

Коммунальное хозяйство столицы уже неделю горбатилось в аварийном режиме, не успевая латать одну прореху за другой: то и дело лопались плохо изолированные трубы, отсекая водоснабжение целых кварталов. «Пятилетка за два года» держала экзамен на гениальную простоту «идеи».

Из-за сильных морозов температура обогрева упала до десяти градусов, обратив жизнь больниц и детских учреждений в гуманитарную эпопею. Прочие же граждане просто мерзли, проклиная всех подряд: управдомов, городские власти, опереточного Лелика, буксующую на очередной стройке века страну.

Ремонтные службы просто валились с ног. Спасаясь от обморожения и авралов, многие коммунальщики боролись со стужей хорошо обкатанным способом — «теплыми» компаниями.

В зону «обледенения» попали и корпуса Первого управления КГБ, службы внешней разведки СССР. Оказалось, что даже столь привилегированная структура иммунитетом от непогоды не обладает.

Ревизор службы сидел в своем кабинете с накинутым на плечи пальто и складывал бумаги в папку «К докладу». Зябко, пальцы его слушались не очень, но в конце концов ревизор со своей нехитрой задачей справился. Захлопнув папку, подполковник Ефимов встал и направился к выходу, прежде повесив на вешалку пальто.

В коридоре — пусто, он подумал: «Холодрыга. По норам все».

Путь Ефимова лежал в кабинет Главного, просьбу об аудиенции он подал еще за неделю до визита. По дате она совпала с его ежемесячными отчетами, вследствие чего, выделив время, секретариат ее рутинно внес в журнал.

Увидев в дверном проеме Ефимова, курирующий его направление офицер отрывисто сказал:

— Прием отменен. Доклад оставьте, передадим. Если понадобитесь, вызовем.

Подполковник растерялся: такой сбой регламента ему не припоминался. О любых сдвигах в распорядке приема предупреждали загодя. Папку, однако, вручать не спешил, намереваясь сказать: «Только лично». Но в итоге промолчал и папку отдал.

Возвращаясь к себе, подполковник задумался: «Отчего это меня выставили столь бесцеремонно?» Но, вспомнив, что в обычно запруженной по утрам приемной, кроме секретарей, ни души, заключил: «Случилось что-то… Не исключено, прокол, вот и не до бухгалтерии Главному». В одном Ефимов не сомневался: Главный у себя, каждое движение помощников — с некоей оглядкой.

Выражаясь милицейским жаргоном семидесятых, в Первом управлении действительно «случилось». Но не рутинный ляпсус, от которого не застрахована даже разведка, высокоорганизованная, изощренная структура, а нечто экстраординарное — из иной, отличной от совковой, системы координат. Аномалия такого масштаба могла потрясти основы самого плюралистического общества. Закованный же в броню идеологии СССР, переварив прецедент, был обречен «прополоть» весь верхний аппарат власти.

Подполковник Ефимов не ошибся: Главный и правда был у себя. Откинувшись в кресле, барабанил пальцами по массивной столешнице. Выглядел скорее задумчивым, чем взволнованным. О том, что решает задачу, цена которой собственная жизнь, ровным счетом ничего не говорило. Разве что лицо, более сосредоточенное, чем обычно.

Он и сидевшие рядом два офицера, его заместитель и начальник финансового отдела, за последние сорок минут не проронили ни слова, точно члены тайного ордена, практикующие особый «язык» общения. Но не телепатический или сенсорный, а вполне обычный — письменный.

С интервалом в две-три минуты то один, то другой брал из стопки лист бумаги и черкал несколько кратких словосочетаний или предложений. Лист затем путешествовал по кругу, задерживаясь — когда для беглого ознакомления, а когда и дольше — для комментариев, опять же письменных. Заканчивал свой недолгий путь образчик лапидарности в стоявшей рядом бумагорезке. Царила слаженность. Даже когда Главный был последним в цепочке по «освоению» листа, он непринужденно вставал и бросал его в агрегат, не выключавшийся с момента открытия форума.

Пообщавшись так около часа, молчуны закруглили «беседу», и топ-функционеры из кабинета Главного ушли. Судя по целеустремленности во взглядах, казалось, троица, обретя консенсус, запустила в действие некий механизм.

Едва за визитерами хлопнула дверь, как Главный — а был он главой советской внешней разведки генерал-полковником КГБ Ремом Остроуховым — нажал на селекторе кнопку «Приемная». Услышав сигнал соединения, жестко бросил: «Ко мне никого. И не до обеда, до новых распоряжений!»

Затем Остроухов включил монитор, куда мог вызвать любую телевизионную станцию Европы. Несколькими переключениями добрался до sat — первой общенемецкой телекомпании, которая попалась под руку. Увидев на экране заставку выпуска новостей, Главный одел наушники — устройство сконструировано для индивидуального пользования.

Сообщение о крушении «Боинга-747» в Сахаре прозвучало первым. Говорилось о ведущихся поисках самолета и возможных жертвах. Отмечалось: «Практически все пассажиры лайнера — немецкие туристы из различных земель Западной Германии». Информацию завершал комментарий: «Несмотря на ведущиеся вторые сутки поиски, ливийским ВВС не удалось обнаружить место крушения, от помощи же правительства ФРГ Ливия отказалась».

Остроухов выключил монитор, снял с себя наушники и снова застучал пальцами по столу, на этот раз — едва издавая звук. В его же сознании гремела мерзопакостная, раздирающая серое вещество трещотка: «Разбился, разбился, разбился, разбился! И чуда не произошло. Теперь, чтобы выжить, надобно это самое чудо сотворить. На все про все — месяцев пять-шесть, не больше».

Остроухов не знал, что в приемной, в считанных метрах от него, лежит папка, способная развеять и иллюзию чуда…

Глава 3

Подложив руки под голову, Шабтай лежал в номере габоронской гостиницы «Блэк Даемонд» и тоже надеялся на чудо. Между тем его заигрывание с гильотиной небес, зорко отслеживающей рисковых парней, не проявляло и намека, как решить его проблему.

Но, в отличие от Остроухова, о жизни своей он не тревожился, ей будто ничего не угрожало. Разве что вода, кишевшая бациллами, и полчища насекомых, повсеместно преследовавших его в Ботсване, этой самой нищей стране континента.

Казалось, его печальные глаза наводнила вся грусть мира, но признаков отчаяния и в помине. Взгляд его стремился в потолок, где, чуть поскрипывая, вращался вентилятор, единственная польза которого — разгон мух и прочих насекомых. В Габороне стояла жара, причем такая, что даже привыкший к высоким температурам израильтянин Шабтай, молодой тридцатидвухлетний мужчина, дышал натужно, норовя побольше набрать воздуха, которого, по его ощущениям, не хватало.

Как ни странно, жара сегодня в помощь, чуть отвлекает от тяжелых дум, подумал он.

Вторые сутки Шабтай решал неподъемную задачу: где за неделю выудить три «недоспелых лимона» и спасти проект, который вынюхивал со своих первых дней на Западе, а планировал — со школьной скамьи? Начинание, призванное сделать его, малоприметного парня из провинциального Каунаса, гражданином мира, желанным гостем великосветских салонов, сильных мира сего. А заодно — и его компаньонов из Москвы.

Во рту у Шабтая не побывало ни крошки с тех пор, когда он узнал о крушении борта. Одутловатость щек почти исчезла, укрупнив и без того французский шнобель. Утратив ветрила и сев на мель, его разум навязчиво вторил: «Деньги, деньги, где взять деньги — 30.000 зеленых бумажек, сотенным достоинством каждая? А впрочем, и любая деноминация сойдет, лишь бы наскрести сумму».

Постепенно, едва видимыми гребками, мысли Шабтая выплыли из цугцванга, стали разминать плечи.

«Не получилось, — взбодрился он наконец, — не отчаивайся! Что, в первый раз? Пакуйся и домой. Бессмысленно торчать в этой Боцсване* или Поцсване* — кому, что больше по душе. И глупо изгаляться, лепя прожекты, как вареники. Зачем сегодня бомбардировал президента новыми идеями, а заодно, как бы между прочим, намекал об отсрочке по главному проекту? Ему же начхать, кого пропихивать, лишь бы кандидат «отслюнивал» по правилам. Пойми, денег нет и не будет, стало быть, нечем президента «подмазывать» и тендер выкупать. Домой, к семье, на всех парах! Открой риэлтерскую или страховую, пережди немного. Игра на мизере, бесспорно, но не святым же духом питаться? Рано или поздно «пруха» выстрелит. Если не мне, то кому? На примете, да, ни вершка, но что ты знал о Ботсване еще год назад? Есть и другие белые пятна на карте, не отслеженные перископом большого бизнеса.

Не предполагал, конечно, что путь наверх проляжет через вонь общественных сортиров Габороне, квартирные здесь пока в диковинку, что тучный мир капитала, по факту, матрица развитого социализма, ибо серьезный бизнес на Западе — залог благополучия и влияния — в руках кучки избранных, сплоченных намертво, и вклиниться в этот монолит — все равно, что подделать пропуск в Политбюро или после смерти получить по математике Нобеля. Родиться же в стране, где бедность в фаворе, а за предприимчивость давят, обрекает пожизненно терпеть снисходительные улыбки: молодец-де, что вырвался, но чего ломишься в наш задраенный ангар, где у каждой полки свой хозяин, передающий «казанок» по наследству. Но… народ, богом меченный, от цели не отступает, а ты, верный сын его, своих предков чтишь!»

Условившись с самим собой, Шабтай вскочил на ноги и бесцельно забегал по комнате. Вскоре, однако, остановился, задумался: «Смыться ко всем чертям всегда успею, но не доделано что-то, важное очень… Черт, залипло, вспомнить не могу. То ли должен мне кто-то, то ли я кому…»

Думка эта, как назойливый сосед по купе, досаждала долго, пока Шабтай, вдруг озарившись, не двинулся решительно к шкафу. Там покоилось нехитрое убранство: брюки да рубашка и еще пара аксессуаров. Из-за жары он прел в полном неглиже…

Через несколько минут, спустившись в лобби, он достал из портмоне клочок бумаги и «переписал» цифры на диск телефона-автомата. После семи гудков хотел было повесить трубку, когда раздался звук соединения, но ни «алло», ни «да» не прозвучало. Эфир заполнили пьяные мужские голоса, сродни крикам орангутангов, и глупые хихиканья женщин. Пьянь бессмертна, размножается и в саванне, подумал он. Ему вновь захотелось повесить трубку, но тут он услышал:

— Говорите, алло-алло! — Абонент — Барбара, сотрудница польской колонии строителей. С ней (Барбарой) Шабтай завел знакомство, проталкивая один проект.

— Это я, Шабтай, — по-польски ответил он, нахватавшись языку от соседа по лестничной площадке в далеком детстве.

— Кто-кто, Шандор?! — взвизгнула трубка.

Шабтаю стало ясно, что среди поклонников Барбары отметились и венгры, недавно основавшие в Ботсване свою колонию.

— Помнишь, «Ланком»… духи… у пана Зденека… — освежал память, а может, обоняние подвыпившей девицы Шабтай.

— А, шановный пан испанец, говорящий по-москальски и по-польски, да еще с туманным настоящим, — бойко протараторила Барбара. Язык ее, правда, чуть заплетался.

Шабтай озадачился: «Как из дебрей охмеления выбралась развернутая, не лишенная проницательности фраза?»

— Как поживает незабвенная Барбара? — словно прослушав пикировку, игриво откликнулся он.

— Праздную день рождения. Только чей, не помню… Гражины или твой, Кшиштоф? — Речь Барбары уже напоминала танец хромоножки.

— Достала, кобета*, отстань! — огрызнулся невидимый Кшиштоф. Тут же спохватился: — Миндальничает чего? Водку пусть тащит! Тореодор-трахальщик…

— Слышал? — вернулась к разговору Барбара.

— Как к тебе добраться? — спросил как ни в чем не бывало Шабтай.

— А ты цепкий, — прозвучал ответ, а после паузы — и адрес абонентки.

Шабтай поднялся к себе в номер, достал чемодан. Порывшись, отыскал бутылку «Джонни Вокера», припасенную для представительских целей, но так и не оприходованную. Забросил емкость в целлофановый мешок, заторопился на выход. Через пять минут его джип, взвыв, выехал с гостиничной стоянки.

Рулить не долго — каких-то пару километров. В крохотном Габороне не разгуляешься. Несмотря на статус столицы, город даже до общественного транспорта не дорос. Здесь штаб-квартира президента, гостиница «Хилтон», городской рынок и множество зловонных свалок сомкнулись в печально-комичный комплекс, являя собой сплав дремучей африканской деревни и хилых попыток из нее выползти — в какой-то не вполне понятный век.

По пути Шабтая одолевали противоречивые чувства. Словно воздушный шарик, его несло к Барбаре, но в глубине души досаждала роль, которую по ее капризу предстоит исполнить — интенданта страждущих нагрузиться по ГОСТУ строителей.

«Неужели, добиваясь взаимности у красивой женщины, обязательно наряжаться в одеяния шута и без унижений не покорить ее сердце?» — в какой-то момент взгрустнулось ему.

Барбара, неотразимая блондинка, при их знакомстве до замыкания рассудка напомнила ему Регину, женщину-мечту, завоеванную им, но которую был вынужен бросить, покидая СССР. Женщину, и бледной копии которой он так и не встретил, пока не оказался в Ботсване, чуть ли не на краю земли.

До крушения «Боинга» мысли о шикарной польке не покидали его. Их союз виделся первым призом на пути к триумфу — той сладкой туманности, где, вспыхнув, воплотятся его самые сокровенные мечты. И то, что до вручения подарка Барбара взирала на него как на надгробную плиту без надписи и огранки, Шабтая ничуть не смущало. Для себя он все решил, едва ее увидев. Ни естественное бремя семьи, ни гражданство Барбары — страны с деградирующим автократическим режимом, да еще балансирующей на грани советской оккупации — сбить его с курса не могли. Так уж распорядилась им природа, где только иголок не натыкав…

Проехав полпути, Шабтай поймал себя на том, что из-за березок прошлого выглядывает Регина, чуть заслоняя героиню приближающейся ночи.

«Странно, — подумал он, — азарт ведь охотника ослепляет… Да ладно, какая разница!»

Здание, где обитала Барбара, оказалось одноэтажной глинобитной мазанкой, из внешних стен которой торчала арматура — то ли деревянная решетка, то ли ветки деревьев, а может, и то, и другое. Судя по расположению дверей — строго в ряд — классическая общага, но номерные знаки и геральдическая символика отсутствовали. Тут Шабтай сообразил, почему Барбара уточнила: «До конца налево, предпоследняя дверь». Подумал еще тогда: «В подпитии деваха — вот и забыла номер или у друзей гостит».

Поравнявшись с нужной комнатой, он почему-то вспомнил, что его литовская любовь на дух не переносила алкоголь, но сей момент дверь внезапно распахнулась.

Его изумила газета, которую руки мужчины конвульсивно вжимали в лицо. Шабтай даже заметил название — «Трибуна люду», официоз польских властей. «Трибуна» зигзагами двинулась прямо на него, и от столкновения Шабтая спасла лишь генная, никогда не дремлющая у его племени реакция.

«Трибуна» ударилась локтями о противоположную стену, но равновесие не потеряла. Затем, опираясь о стену одной рукой, а другой — придерживая газету, издававшая непотребные призывы «агитка» помчалась налево — в торец — виляющими во все стороны «колесами». Должно быть, направление ею было выбрано не случайно. Именно оттуда доносились запахи общественного туалета, которые вскоре обогатил «аромат» пищеварения, прерванного на стадии ранней сортировки.

«В редколлегию журналиста зачислили без отбора», — как-то умудрился отметить про себя ошарашенный Шабтай.

Он еще с минуту озирался по сторонам, опасаясь возвращения «репортера», при этом заглянуть в комнату не решался, несмотря на распахнутую настежь дверь. Наконец, собравшись духом, но глядя себе строго под ноги, по-видимому, опасаясь поскользнуться, проследовал внутрь. Лишь дойдя до стоявшего в центре комнаты стола, поднял глаза, осмотрелся.

«Nature morte», — вполголоса молвил он, почему-то прибегнув к французскому, с которым «сошелся» совсем недавно. Между тем «картинка» никак не напоминала натуру, способную вдохновить художника, баталиста разве…

Треть комнаты занимали две кровати. На одной — спиной к нему — сидела Барбара, прислонившись головой и плечом к стене и подобрав под себя ноги. В подобном ракурсе Шабтай ее прежде не встречал, общаясь только в офисе и только анфас. Он замер от смачной откровенности ее линий, но вскоре его внимание переключилось на иное, из ряда вон выходящее.

На второй кровати — напротив Барбары — застыла композиция, сложившаяся из оползней подсознания. На панцире, сбросив на пол матрац, раскинулись двое: мужчина средних лет и молодая, не отличавшаяся красотой лица девушка, судя по телефонному разговору, Гражина. Все пуговицы на ее рубашке вырваны с мясом. Несколько на полу, остальные — на матрасе. Рубашка сорвана с плеч, хоть и остается заправленной в юбку. Чашки бюстгальтера откинуты, оголив налитые щедрой природой груди. Девушка крепко спит, свернувшись калачиком. Контрастом уликам первичного насилия, ее лицо безмятежно, умиротворено даже.

Комнату насыщают запахи карамели, африканских пряностей и обильно пролитого алкоголя.

Мертвецки спит и сосед Гражины, господин со склоченной шевелюрой и неестественно бледным, по-видимому, от перебора горячительного лицом. Из правого кармана брюк выглядывает воздушный шарфик кремового цвета, поначалу принятый гостем за носовой платок. Шарфик — в тон рубашки девушки. Он, должно быть, служил одним из предметов ее туалета, покоясь на шее до начала «любовных игр».

Между тем внимательный осмотр оконфузившегося Ромео признаков фетишиста в нем не обнаруживает. Да и сама форма «прелюдии», пещерно экспрессивная, создает ему алиби от изгнания в лагерь забитых сексуальных меньшинств. Его ноги на полу, туловище — на кровати, лицом вверх.

Девушка чуть похрапывает, а присутствие соседа по койке выдают одни габариты. Шабтай встревожился: не плохо ли «бледнолицему», может, сердце подвело? Хотел было подойти ближе, когда тот издал гортанный звук, напомнавший рык шамана. Перекрутившись вокруг своей оси, «бледнолицый» вновь замер рядом с Гражиной. Его точка опоры переместилась со спины на колени, которые уперлись в пол. Корпус остался на прежнем месте — на кровати, на этот раз — животом вниз. Правая рука вцепилась в панцирь, надо полагать, в стремлении остановить сползание вниз, а левая — соприкоснулась с ладонью девушки. В это мгновение Гражина улыбнулась во сне. Если та улыбка не была случайной, то горе-любовник наконец одарил спутницу первым знаком внимания — человеческого, разумеется.

Шабтая вдруг посетила озорная мыслишка: не дать ли «Ромео» под зад пинка, чтобы тот вконец не свалился? Но он лишь выругался про себя на каком-то случайно подвернувшемся языке и перевел взгляд на Барбару. Одно очевидно, не на французском. Штудируя базовый словарь, до раздела ругательств дойти не мог.

От злых духов, воцарившихся в комнате, Барбара, в отличие от ее коллег-приятелей, заслонилась по-своему, хотя и застыла, как при блокировке памяти, и не среагировала на появление Шабтая.

Она плакала. Кристальной прозрачности слезы катились по огрубевшему, опухшему лицу, что создавало особый, почти метафизический эффект. Шабтая пронзило: «Ее великолепие, покинув плоть, перетекло в эти слезы. И она во власти жестокого катарсиса, где цена очищения — собственная красота».

Слезы падали на шею и катились дальше. Невольно опустив взор, он увидел, что кофточка в районе груди Барбары прилегает плотнее обычного, а скорее, прилипает, но образ в формате «Playboy» или «Hustler», едва явившийся, вдруг примяло.

Шабтай подошел к Барбаре и водрузил ладонь ей на макушку. Казалось, он вот-вот ее приласкает, но рука не двигалась. Ладонь, будто вдыхая воздух, едва вздымалась и опускалась. Все же его пальцы пришли в движение, нежно перебирая волосы.

Тем временем он испытывал занятную комбинацию чувств: жалость к соляной царевне и смешение перед мистической загадкой, почему страсть к женщине то колбасит «икотой» вожделения, то подвигает к нежности и самопожертвованию и как эти начала уживаются друг с другом…

Вскоре Шабтай примостился на кровати и обнял пассию. Барбара не откликнулась ни так ни эдак, продолжая беззвучно плакать. Шабтай достал из кармана платок, поднес к ее лицу. Резко отстранившись, Барбара разразилась безутешными всхлипами. Он убрал руку, отодвинулся. Встал на ноги и пересел на ближайший стул, разрываясь между чувством сострадания и крепнущим раздражением. «Иприты» желудочной кулинарии, доносившиеся из коридора, и безутешность Барбары, сильно смахивавшая на пьяный психоз, обнажили тривиальное: либо Барбара не его героиня, либо сегодня неудачный день для сближения и лучше отложить ухаживания на неопределенное «потом», с учетом его неминуемого отъезда…

— Как могла, подлая! — донеслось откуда-то.

Шабтай невольно вздрогнул от людской речи, впервые прозвучавшей в этой камере призраков.

Голос женский, но чей — Барбары или Гражины — в силу плаксивости тембра, он не разобрал. Между тем в досрочное воскрешение Гражины верилось с трудом. Так что почти тотчас Шабтай повернулся к Барбаре.

Маска отрешенности сползла, но вместо присущей пассии холености черт — бабская простота и беззащитность. В Шабтае вновь шевельнулась жалость, он нахмурился.

— Говорила, не бери! — вскрикнула истерично Барбара.

Он озадачился, не зная, как себя вести дальше: вступить в дискуссию или благоразумно промолчать, дожидаясь контекста? Чуть подумав, уточнил все же:

— Кто обидел тебя, кохана?

— Гражина, — с трудом выдавила сквозь слезы Барбара.

Во взгляде Шабтая мелькнуло недоумение: почивающая в глубоком сне Гражина больше напоминала жертву, нежели агрессора.

— Взяла без спросу, — всхлипнув, пояснила наконец Барбара.

— Что взяла? — живо поинтересовался Шабтай.

— Рубашку! — В затылок Шабтая забарабанили пуговицы, валявшиеся поблизости…

— Я куплю тебе сто рубашек! — выпалил вдруг он, изумившись, как на пустом месте может развести женщину, пусть не без помощи коварного змия.

— Такую не купишь, из Парижа она… Все завидовали… — прохныкала пассия.

— Я отвезу тебя в Париж и найму охрану, чтобы таскала за тобой сумки, перестань только плакать! — блеснул деловой хваткой Шабтай как на одном духу.

— Что за чушь?.. Забыл, откуда я, наверное. Да и ты, если русский, коим образом в Париж попадешь? Самолет угонишь или астронавтом, как Гагарин? Прожектер! — парировала Барбара.

Шабтай вновь подивился, как в океане слез смог всплыть островок женского сухого рационализма.

— Гагарин давно погиб… — бесстрастно заметил он.

— Будто не знаю… Обещаешь, как все… Наши хоть скромнее: кто помельче — путевку в санаторий, если босс, то квартиру. А скопить деньжат да хворобы в Африке — предел мечтаний. Париж, охрана — все это пузыри из мыла, да и не видно по тебе…

Барбару оборвал очередной, донесшийся из туалета «речитатив» недр. Ее лицо сплющилось в гримасе и, закрывшись руками, пассия вновь заплакала. На этот раз столь жалобно, что сжалился бы и чурбан.

Шабтай увлек Барбару и крепко прижал к себе. Она прильнула к нему, не выказывая сопротивления, хотя и продолжала плакать.

Нюх ловца смятенных душ и прочей разномастной выгоды Шабтая не подвел, пусть тот маневр казался рискованным, чисто импульсивным.

Говорят, в восхождении к сердцу женщины первый па не менее важен, чем белый цвет в шахматах. Если ход удачен, то «снять» королеву — дело техники. Почин, будто в яблочко, но горн триумфа почему-то промолчал, а взамен круговерти удачи, воцарилась ясность, холодная, со стальным отливом: «Чего нос свой воротил, расклад ведь идеальный? Подумаешь, сюр, на руку как раз. С расстановкой, чувством и по-по-ряд-ку…»

Стряхнув последнюю крошку сострадания, Шабтай отчеканил цель: увести из комнаты Барбару, пока пьяное царство не очухалось.

Оставалось найти слова в подручные, а может, только одно, но волшебное. Между тем, доверившись своему верному оруженосцу — интуиции, Шабтай решил придержать язык, прибегнув к языку касаний — великому эсперанто интима.

Он незаметно ослабил одну руку и, разворачиваясь, увлек Барбару к выходу, та подалась вслед. Пара почти поравнялась с дверью, все еще распахнутой, когда Барбара остановилась как вкопанная.

— Куда?

Шабтая словно ошпарило, но он тут же откликнулся:

— Подышать и развеяться немного… — хотел было продолжить: «Тебе в самый раз». Но передумал, найдя фразу двусмысленной. Сменил начало: — Сейчас в самый раз.

Замена частей речи не помогла. Резко поведя плечом, Барбара сбросила руку ухажера. Из роя фраз-заготовок, кинувшихся Шабтаю на подмогу, он, похоже, извлек наиболее удачную:

— Тебе станет лучше.

— Где?

— На воздухе.

— Почему не здесь? — Барбара недоверчиво уставилась на эскорт, казалось, предугадывая подвох.

— Тебе нужен покой. — Поворотом головы Шабтай указал на «натюрморт» в глубине комнаты.

То, что последовало далее, возможно, заинтересует исследователей, бьющихся над разгадкой женской души — поля неприступного, малоизученного…

Лицо Барбары озадачилось некой неотложностью. Она развернулась и, ловко минуя препятствия в виде разбросанных по полу бутылок, быстро достигла дальней кровати, стойко сносившей перегруз — от прерванной на полуслове интриги и ненормативного груза. Правой рукой ухватилась за карман вновь окоченевшего «Ромео», левой — аккуратно вытащила торчавший из кармана шарфик кремового цвета.

Тут Шабтая осенило, что сей предмет — не что иное, как элемент безвозвратно сгубленного наряда от того же, что и рубашка, кутюрье.

С бешенным блеском в глазах, выказывавшим триумф денационализации, Барбара распахнула створку шкафа, стоявшего рядом, и бережно повесила шарфик на свободную вешалку. После чего закрыла шкаф на ключ, проверила надежность запора и, казалось, на новой волне — поднятой на гора задачи и манящих сопок будущего — проследовала обратно. Подхватила Шабтая под руку и вывела из комнаты прочь, лишь захлопнув входную дверь, не запирая.

Новоиспеченная пара претерпела резкую перемену ролевых функций: из ведущего Шабтай сподобился в ведомого, в полной растерянности и смятении чувств.

Глава 4

Присев на макушке бархана, Эрвин рассматривал подопечных. Те плелись в отдалении друг от друга, что по законам перемещения в пустыне — смерти подобно. Инструкция «держаться цепочкой» все чаще не выполнялась, и Эрвин окончательно определился: дабы целостность группы сохранить, самое время прибегнуть к замышленной еще на борту «Боинга» заготовке.

Шел четвертый день их марша по планете Песков, и одиссея пока разворачивалась по наихудшему сценарию. Никаких следов до самого горизонта. Больше того, никаких намеков о приближении саванны, гор или хотя бы облачности. Стало быть, цель — вырваться из мертвящих объятий пустыни — не то чтобы отдалялась, она физически не существовала, а вернее, ей не за что было зацепиться.

Эрвин уже не раз ловил себя на мысли, что большая часть его спутников — не ведавшие тяжкого труда европейцы — держатся в условиях Сахары сносно. Сносно, правда, было скорее самоуспокоением, учитывая их волочение по плавуну песка и частым остановкам, но качеством можно было пренебречь. Главное то, что они шли. Тащили себя, поклажу и выполняли его команды, хоть и не всегда успешно. Но самое существенное: сохраняли волю — стержень сознания. Ведь большую часть светового дня пустыня то слепила песчаными бурями, то безлико растекалась, то накатывалась иллюзиями в виде дождей, снега, очагов жизни и даже мегаполисов.

Способность полноценно осязать друг друга и сам ландшафт возвращалась лишь с приближением сумерек. Но проку в этом было мало — зловещая махина сна опрокидывала несчастных, едва они становились на ночлег. И добудиться горемык, пока не начинало припекать, вожаку приходилось все труднее.

Эрвин поднял обе руки, просигнализировав на разработанном им языке жестов –«привал». Лишь этот знак рождал мгновенный отклик, на иные подопечные реагировали с натугой, после неоднократных повторений.

Скучившись, друзья по несчастью повалились навзничь — кто, успев подложить под голову поклажу, а кто — просто в песок.

Привыкший к царившей на привалах унылой апатии Эрвин отметил про себя перемену, странными бликами мелькавшую на лицах сотоварищей, но всматриваться особо не стал, ибо измождение превалировало.

Побродив среди разбросанной оснастки, Эрвин разыскал нужный ему мешок, откуда вытащил бухту беспорядочно смотанных проводов различной длины. Распутав ее, он закопошился.

Чем-то то копошение напоминало суету подростка, озабоченного гнусным дельцем, дабы заарканить нечто доверчивое и беззащитное…

Распрямив на песке очередной обрывок провода, Эрвин изучал его, после чего выгибал окружности колец — через определенные, строго выверенные интервалы. Далее кольца примерялись к пояснице и, при необходимости, уменьшался или увеличивался диаметр. Сварганив последовательно семь колец, Эрвин мудреными узлами соединил фрагменты в единый шнур, который чуть погодя смотал в бухту электрика-высотника. Разровнял перед собой песок и изготовился к инструктажу. Но внимательно осмотрев распластавшиеся, почти безжизненные тела, с нововведение решил повременить — до тех пор, пока подопечные не отойдут от изнурительного перехода.

Воспользовавшись паузой, Эрвин сам прилег на бок, подперев голову рукой. В отдыхе он нуждался не меньше сотоварищей, но его корневая система и школа особых, относительно недавно усвоенных навыков позволяли ему держаться на плаву гораздо дольше, нежели обычному смертному. Глаза закрылись и, невзирая на отупляющую жару, Эрвин провалился в подземелье сна, где было муторно, но так вольготно.

Моисей Сахары приподнял веки ровно через полчаса по сигналу внутреннего, работавшего без погрешностей будильника. Он заметил, что наблюдающий за ним Гельмут отвернулся, едва их взгляды встретились. Здесь Эрвина осенило, что та маловразумительная подвижка в настроении ребят, замеченная при распаковке на привал, — сигнал крепнувшего недоверия к нему, а точнее, его роли безоговорочного лидера. Хотя на место предводителя команды поневоле никто не претендовал ни в первый, ни в последующие дни марша, он сразу занял его, руководствуясь лишь ему ведомыми соображениями…

Если с новшеством по смыканию рядов в группе Эрвин решил повременить, то с посягательством на свой авторитет мириться не собирался. Подобрав под себя ноги, командор выпрямился и в задумчивости разглядывал Гельмута, могло показаться, подбирая к некоей проблеме отмычку.

Узрев в облике Эрвина мало свойственные ему раздумья, Гельмут заерзал на песке, одновременно почесывая лицо, укутанное куфией из обшивки самолетного кресла.

Тем временем Эрвин напустил на себя настоящий туман, и, казалось, искусственно растягивает паузу тщательно укрываемых намерений. Гельмут чесался уже непрерывно, и Эрвин заметил, что на лице визави кое-где треснули капилляры.

Тут вожак опустил голову и указательным пальцем стал водить по песку, словно потерял к Гельмуту всякий интерес. Но вдруг как гром в пустыне прозвучало:

— Что вы задумали, Гельмут?

Гельмут не откликнулся, однако звуки борьбы с чесоткой стихли.

— Повторить свой вопрос, дружище?

— Какой вопрос, Эрвин? — Голос Гельмута комкало волнение.

— Кто воду мутит? Теперь, надеюсь, врубился?

Гельмут вновь зачесался, но было неясно — от заставшего его врасплох вопроса или, колеблясь, что ответить.

— Боюсь, нужна подсказка: Дитер, наверное? — подсобил вожак.

В ответ — лишь метание кадыка на шее у визави, но Эрвин учуял, что попал в точку.

Дитер, доктор языкознания из Нюрнбергского университета, — единственный, исключая вожака, кто на тот момент преодолел посттравматический синдром катастрофы. Кроме того, именно он, наблюдая у обломков «Боинга» за приготовлениями к маршу, усомнился, стоит ли покидать район аварии и выбираться на своих двоих, не дожидаясь спасателей.

Не менее двух суток с момента аварии волочившие за собой ноги «следопыты» пустыни походили на подопытных кроликов, коих боднул электрошок катастрофы. Эрвину понадобилось немало изобретательности, чтобы заставить их иди по маршруту. Дитер же, не в пример остальным, почти сразу возобладал над собой и, не будь деморализующей жары и лезших из ее чрева миражей, смотрелся бы, будто момент падения проспал или просидел в туалете.

Эрвин не раз уже наталкивался на его полный достоинства, независимый взгляд, но угрозы своему лидерству поначалу не ощущал. Скорее всего, в первые дни ему было не до соперничества. Обеспечивая «плавучесть» группы, он сам балансировал на пределе возможностей организма и разума.

По большому счету, весть о разброде в коллективе не застала Эрвина врасплох. Утром группа прикончила все объедки, которые он извлек из технического отсека самолета. И его не минуло опасение, что настрой ребят — и без того далекий от оптимизма — вскоре покатится под откос. Хотя нетронутыми оставались печенье и орешки, сохранившиеся, как и объедки, в подсобке лайнера, чисто психологически — «десерт» не заменял привычную еду, пусть в виде остатков-огрызков и начавшую разлагаться. К тому же, с учетом чудовищных нагрузок пути, припасов могло хватить максимум на неделю. Лишь вода в достатке, но лишь пока… Им несказанно повезло, что самолет разбился в разгар сахарской зимы, а не летом. Но и нынешняя температура — где-то в районе тридцати градусов — не сулила шансов выкарабкаться, если в ближайшее время не обнаружить источник воды.

Еще расспрашивая Гельмута, Эрвин почувствовал, что сотоварищи, к которым он повернут спиной, настороженно следят за беседой, всем скопом. Особо не мудрствуя, заключил: «Ферменты брожения заработали, так что, пока не поздно, придуши источник, не то с бунтом не совладать!»

Спокойно осмотревшись, Эрвин убедился, что и правда нечто замышляется: протестные токи более чем очевидны, образуя полукруг отторжения, вполне осязаемый. Прикрыв веки, он как-то странно покрутил шеей, поджал губы и, наконец, распахнул глаза, казалось, высвобождаясь от чего-то.

Тотчас единство в рядах формирующейся оппозиции раздробилось. Двое отвернулись, остальные — то поправляли снаряжение, то рассеянно вращали головой. Лишь Дитер продолжал смотреть на него, раскованно и даже без вызова.

В сознании вожака затрепетали крылышки сомнений, обрисовавшие в итоге полукруг с хвостиком и точкой. Хотя невозмутимость Дитера поколебать устои Эрвина не могла, он задумался. Но, по сути, был скорее заинтригован хладнокровием профессора, нежели искал контрход.

Редкий дар Эрвина — внушать животный страх — заявил о себе, когда ему едва исполнилось восемнадцать. «Выстреливал» Эрвин, правда, избирательно, в моменты радикальных для него устремлений, за которыми редко стояло его «я», по природе своей незлобивое, а с некоторых пор — по науськиванию его хозяев, эксплуатировавших Эрвина на узкопрофессиональном поприще. Эрвин, несомненно, отдавал себе отчет, что помазан неким козырным, отличающим его от прочих смертных талантом, но ощущение своей избранности было скорее подспудным, нежели функциональным. Его естество, живущее неброской, самодостаточной жизнью, держало тот дар на задворках. Вроде, есть и есть, что с этого? В рыхлой повседневности сонной, мерно жиреющей Европы польза от него никакая. Человеком он слыл некоммуникабельным и даже замкнутым. Люди его интересовали не более, чем партнеры, без которых не обойтись в инфраструктуре разветвленного, взаимозависимого общества. И он общался с ними строго по необходимости.

При всем при том его цеховая специализация — человеческий фактор, а вернее, точечные операции против людей, которые, работая на его патронов, начинали отлынивать, набиваясь тем самым на нравоучения, либо заинтересовали патронов, но сговорчивость не проявили.

Несложно предположить, что подобный тип личности не отличался ни широтой взглядов, ни харизмой. Да и откуда тому взяться? Парень, как говорится, от сохи. В послужном списке — лишь аттестат зрелости, да и то «вечернего созыва». За душой, правда, имелась еще одна ксива, но на руки не отпущенная. Там, где Эрвина наставляли, путевку в жизнь лишь архивировали, в корочки не облекая. Реноме заведения от формальностей освобождало: специалистов там готовили штучных, уникальных. Зачем, простите, ясновидящей справка — родиться надо. Вместе с тем запись о спецтренаже имелась, хотя и хранилась за семью печатями…

Облекая его дар в одежки ремесла, анонимная альма-матер к вопросу общей эрудиции Эрвина отнеслась с равнодушием — программа не предусматривала. Зато предполагала закалить физически, натаскать цеховым навыкам, которых требовалось более чем достаточно, равно как и привить способность усваивать звания, сугубо прикладные. И, безусловно, очистить его редкий дар от всякой шелухи, дабы срабатывал, едва раздастся приказ. Посему раздел «Поведенческие модели» прогнали по вершкам, ограничившись темой «Холерик, флегматик и какой-то там пингвин с недосыпу».

Распределившись по месту «работы», состоявшей из унылых будней ожидания команды, Эрвин, по установке хозяев, упорно работал над собой, притом что особой тяги к познанию не испытывал. В интервалах между заданиями Эрвин изучал языки, диалекты родного немецкого, географию, обычаи стран и народов мира, флору и фауну климатических зон и добился на этой стезе заметных успехов. Да таких, что по совокупности знаний ему давно следовало присвоить степень магистра некоей комплексной, состоящей из множества разделов науки естествознания.

Разносторонняя квалификация позволяла Эрвину отлично справляться с заданиями, которые он время от времени получал, и находиться у верхов на особом счету. Хотя от природы он был невероятно цепок, Эрвин выполнял поручения чисто механически — примерно так, как складывают дрова в сарае. Тоже ведь наука: без навыков ряд не ложится, валится. Именно в этом заключалась его особая ценность…

— Кто ты, Эрвин? — рассек возникшую паузу Дитер.

Эрвин промолчал, но по легкой игре морщин на его лбу могло показаться, что он нуждается в подсказке, точь-в-точь как Гельмут несколько минут назад.

— Откуда ты взялся, из каких краев? — продолжил, не дождавшись ответа, Дитер.

— Из Аугсбурга. — Глаза поводыря-самозванца чуть сузились, став непроницаемыми. Лицо же затвердело, словно олово, стирая выражение. Дитер отшатнулся, прочие же сотоварищи вжали головы в плечи. Песок под попутчиками Эрвина будто резко похолодел, ибо разум заграбастал ужас, спинномозговой, языческий. Сквозь коросту грязи и загара у Дитера, казалось, проступила бледность, у остальных — отвисли челюсти. Довлело ощущение, что их разум парализовал психотропный колпак, выпаривающий подпорки человеческого.

Расстыковка извилин у сотоварищей Эрвину была ни к чему, так как он нуждался в здоровых и как можно дольше устойчивых попутчиках. Вожак непринужденно встал и отправился врачевать им же нанесенные раны. Терапию избрал строго мануальную, в виде легких пощечин.

Отхлестав по очереди троих, Эрвин добрался до Дитера. К его удивлению, в профилактике тот не нуждался. Хотя лицо профессора сохраняло припорошенную хамсином бледность, судя по решительности черт, сдаваться он не собирался.

— Из Баварии, говоришь? Правдоподобно, но с перебором… — Голос Дитера выдавал напряженную работу ума, непонятно как отстоявшего свой суверенитет. Вокруг же зевала вялотекущая ремиссия остриженных ягнят, чей убой отложен из-за обеденного перерыва.

— К чему ты клонишь, не пойму? — процедил сквозь зубы Эрвин.

— Зачем от самолета увел, для чего? То, что ты сморозил, — безумие чистой воды и садизм! Кто ты, Эрвин, признавайся! Ты ведь на безумца не похож! — выдал Дитер как на одном духу.

— Жертва, как все. Хотел помочь… — казалось, упрек задел вожака за живое.

— Через неделю мы сдохнем, помощник! Социопат — вот кто ты, да еще непонятно откуда!

— Кто-кто? — явно озадачился Эрвин.

— Впрочем, не точно: социопат из морозилки!

— Ты поехал, Дитер, — спокойно, но твердо заявил предводитель.

— Мы в западне, из которой не выбраться! — не унимался профессор.

— Обвини меня еще, что самолет упал… — с горькой иронией укорил вожак.

— Ты ослеп и не ведаешь, что творишь! — Дитер истерично притопнул, выказывая, насколько он взвинчен перебранкой.

— Ну-ка конкретнее! — Эрвин чуть отступил назад, будто выбирая лучшую позицию для обзора.

— Если конкретнее, то и твой маршрут без смысла — вокруг пустыня без края и границ, и возвращение гарантий не сулит… — как бы размышляя вслух, примирительно заговорил Дитер.

— Куда вернуться — к самолету?! Ты о нем говоришь? — прервал вдруг вылупившегося оппонента Эрвин.

— О чем же еще?

— Скорее твоя лысина зарастет, это же пустыня… — развел руками Эрвин.

— Лучше выслушай мой план! — выставил правую ладонь языковед, вновь распаляясь.

— Какой еще план? Ты бредишь, — усмехнулся Эрвин.

— Пусть мой план не безупречен, но рот мне не затыкай! — возразил Дитер.

— Валяй, астролог… — вяло отмахнулся предводитель.

— Поверни мы обратно… — нечто додумывал про себя Дитер, — на обратный путь уйдет дня три, не меньше. Итого: шесть с момента катастрофы. Случись самолет обнаружен в первые три дня после крушения, а вместе с ним и раненные, кстати, брошенные тобой на произвол судьбы, вряд ли им, бывшим без сознания, известно, что мы выжили и ушли своим ходом. Наши же следы занесло, сомнений тут быть не может. — Дитер замолчал, казалось, переводя дух, после чего продолжил: — Спасателям дел дня на три: собрать трупы, останки, по возможности, их идентифицировать. Если и сверялись со списком пассажиров, то нас, не исключено, списали как фрагменты, не подлежащие идентификации. Да и вряд ли они себя утруждали — Африка, здесь ты прав. Стало быть, при таком графике, вернувшись, спасателей мы не застанем. Ежели борт засекли позже или он не обнаружен до сих пор, то у нас сохраняется шанс и, боюсь, он единственный!

— Что все это значит? — осторожно осмотрелся Эрвин.

— Мы склонны вернуться.

— Кто это «мы»? — выделил последнее слово вожак.

— Я и остальные, так что… присоединяйся. Настроен — веди нас, ты и впрямь полезен… Многое знаешь и умеешь, до странности многое… — подзуживаемый некоей загадкой, проговорил Дитер.

— Наш путь только на юг, лишь так спасемся! — жестко возразил Эрвин.

— Тогда… будем делить! — Дитер решительно мотнул головой.

— Что делить, припасы?

— Разделим поровну… — Профессор потупился, но спустя секунду-другую воспрянул: — Да и догнать всегда сумеешь, с твоей-то выносливостью! Впрочем, на мой вопрос ты так и не ответил: кто ты, Эрвин?

— Надо же, как солнце мутит… Заладил, как попугай, — вздохнул вожак.

— Тогда сам за тебя отвечу… К концу перехода, когда наш ресурс на исходе и душа просится вон, твой отличный немецкий, как бы это поточнее… устремляется к оригиналу что ли…

— Ты не на лекции, Дитер, что за чушь? — возмутился Эрвин.

— В нем проскальзывает лексика, — проигнорировав колкость, увлеченно повествовал Дитер, — известная лишь дюжине бородатых профессоров-лингвистов. И кому, как ни мне, знать, что ты к этой когорте не принадлежишь. Слова эти из диалекта, который бытовал на юге Германии в конце семнадцатого, начале восемнадцатого века. Вместе с поколениями, говорившими на нем, диалект давно и безвозвратно исчез. Но исчез в метрополии, сохранившись лишь у одной из общин, которая обитает — кто бы мог подумать — в русском Поволжье!

Эрвин вынул руки из карманов, что, впрочем, его хладнокровный лик не поколебало.

— Так вот, — продолжил профессор, — кроме, как в России, выучить этот диалект негде, если, конечно, исключить допущение, что, родившись в Лотарингии, ты последние два века отмыкал в барокамере, в которой заморожен процесс старения, то есть, в некой морозилке. Можно, безусловно, предположить, что ты — один из советских переселенцев, недавно появившихся в Германии, но по целому ряду причин я так не думаю. За год-два такой немецкий, как у тебя, не осилить, да и тех, по западным меркам индейцев из резервации, видно за версту — хоть бывшего бургомистра, а хоть кого другого. При этом, силясь вникнуть, кто ты, мне почему-то бросается в глаза тяжелый мешок, который непонятно зачем тащишь, — в нем нет никаких припасов. И каждый раз ожесточаешься, когда кто-либо из нас к нему подходит вплотную…

Эрвин нанес Дитеру молниеносный удар — аккурат в солнечное сплетение. Профессор повалился на песок, корчась от боли. Вожак переступил через него и подобрал оба его мешка. В одном емкость воды, а во втором — припасы. Перенес их в центр привала, стал распаковываться. На расстеленном целлофане разложил шесть пакетиков с орешками и стаканчики для воды. Подняв голову, он увидел, что Дитер по-прежнему лежит, уткнувшись лицом в землю, прочие же сотоварищи — покорно смотрят на командора, не выказывая участия поверженному раскольнику.

Эрвин жестом хмурого соизволения махнул — к столу. Подопечные тут же подчинились, но, рассмотрев количество пакетиков на импровизированном столе, замялись в нерешительности.

Тут Эрвин огласил:

— Дитер без обеда, — и после паузы добавил: — Завтра тоже.

Вскоре «скатерть» опустела, но общая трапеза погорельцев не прельстила — они расползлись в разные стороны. За «столом» остались лишь двое — Эрвин и Дитер. Лицо последнего посещали то всплески протеста, то гримасы угодничества. Предводитель же делал вид, что раскольника не замечает. Покончив с обедом, принялся разматывать бобину с кольцами.