Кирилл Кутузов

РАЗУМОВСКИЙ

Витя сторожил камеру-одиночку и проклинал всё на свете, а главное, себя за то, что махнулся отпуском и не пошёл в него сейчас, когда в изоляторе начался такой бардак. С тех пор как сюда привезли этого Разумовского, все как с ума посходили… О, кто-то идёт. Наверное, обещанный напарник. А то камеру Разумовского было велено караулить вдвоём. Незнакомый парень. Наверное, из Москвы — начальство обещало подогнать в усиление, а то, не дай бог, что случится.

— Привет, я Ярик.

— Виктор.

Пожали руки.

— С Москвы?

— Ага, вот к вам прислали. А ты местный?

— Сам с Ростова, в Питере пять лет уже.

— У вас тут всегда так?

— Как?

— Велят круглыми сутками под дверью одиночек стоять?

— Не, только из-за Разумовского.

Москвич показал большим пальцем на дверь:

— Реально Разумовский там? Фига себе.

— Ага.

— Нормально.

Замолчали оба, но потом поняли, что так всё положенное время не выдержат — сдохнут со скуки прямо тут.

— Слушай, — лениво завёл разговор Ярик. — А с этим Разумовским что за история вообще? Я так, читал по косой, что он богатый и людей мочил. Но в детали не вдавался. Просветишь, раз уж его сторожить приказали?

— Да без базара. Там целый триллер…

И начал рассказывать историю, которую уже несколько недель мусолили по всем каналам. Про то, как молодой парень сделал какой-то сайт и страшно разбогател, потом в Питере начали мочить всяких козлов — типа врача, который лекарства налево гнал, или прокурорского сына, который лихачил, сбивал людей, а ему всё с рук сходило. Про то, что мочил козлов какой-то «Гражданин». Типа народный герой. А потом оказалось, что этот «Гражданин» на самом деле — тот самый парень, который сделал сайт, и он не народный герой, а гнида, и у него чуть ли не фабрика в доме была, чтобы людей убивать — бомжей и наркоманов…

— А что, у вас в Москве беспорядков не было? У нас двое суток чуть не война была: кто за «Гражданина», кто против. В масках этих птичьих ходили…

— Беспорядков не было особо, а в масках ходили. Я ещё подумал: ну, нормальная тема, как у чумного доктора в Средневековье. Прикольно. Хотел даже себе в киоске взять. Потом только узнал, что это какая-то движуха.

— Да, движуха…

Вздохнул.

Ярик снова спросил:

— А сейчас с этим Разумовским что? Чего с ним все так носятся? Боятся, что его грохнуть попытаются?

— Пытались уже, — зевая ответил Витёк. — Вот я тебе рассказывал про сына прокурора, Гречкина. Так вот, его батя подмазал, и охрана к Разумовскому двух зэков с заточками ночью пустила.

— Так а чё он не на кладбище или в больничке? Откупился, что ли?

— Он их кокнул, Ярик. Говорят, отнял заточку, одному горло перерезал, другому оттяпал башку. Потом начальство хай подняло, весь персонал сменили, нас вот сюда перевели. И вас из Москвы подтянули из-за этого.

— Ясно. Так мы не его охраняем, а от него?

— Да всё вместе, Ярик. Бдим, заглядываем периодически, как он там. И сдаём на руки конвою. Его только к психиатру здешнему водят. Тот всё никак решить не может, поехала у парня крыша или нет.

— А сам как думаешь?

— Я не думаю, я сторожу.

Через час Разумовского забрали к психиатру, а Ярик с Витей пошли курить.

— Сергей, от того, что вы запираетесь, не будет пользы ни мне, ни вам. Я глубоко убеждён, что вам нужна помощь, но, чтобы понять, какого рода, я должен знать о вас больше, чем написано в биографической справке. Сухие даты и ксерокопии документов мне ничего не дают.

— Всё, что вам нужно обо мне знать, есть на моей личной странице в моей соцсети Vmeste. Ищите там, если её ещё не закрыли.

— Там тоже нет ничего важного. Вы будто специально о чём-то умалчиваете.

— Вениамин Самуилович, я повторяю: там есть всё, что нужно обо мне знать.

— Ладно, давайте пойдём по хронологии. Всем известно, что вы выросли в приюте. Это уже целая россыпь потенциальных травм! Дайте мне шанс разобраться, впустите меня в своё прошлое. Расскажите о приюте… Что угодно, любые мелочи.

— Да приют как приют. Подъём, завтрак, школа, уроки, ужин, спать. А мелочи мне запоминать было некогда. Я учился, чтобы стать тем, кем стал… и был до недавнего времени.

Разумовский уставился в стену, будто задумавшись о чём-то.

«Врёт конечно. Но сегодня я всё равно больше ничего из него не вытащу… Увы».

— Тогда вы свободны, Сергей.

— Ага, как птица. В изоляторе-то. Вениамин Самуилович, выбирайте формулировки поудачнее.

Глава 1.
Видок

т начала до конца
рождества и до поста
о-над нами воссияет
олнце — русская звезда

Дописал, потом достал толстый красный карандаш, который дал ему Серёга, послюнявил и дописал большие буквы, чтобы было красиво. Получилось:

От начала до конца
С рождества и до поста
По-над нами воссияет
Солнце – русская звезда

Залюбовался. Загордился собой. Вот вроде плюнуть-растереть человек, если уж по-честному — просто говно, а ведь есть в нём что-то. Свербит талант горячей пружиной, не даёт сломаться, хотя со всех сторон давят, колотят: когда в переносном смысле, когда по-настоящему бьют. А он, когда бьют, делается крепкий, и талант в нём обостряется. Пока любовался стихом, не заметил, как мимо прошла заведующая.

— Чего расселся, Видок? Мести кто за тебя будет — Пушкин?

— Они самые, Александр Сергеич!

Заведующая хмыкнула, махнула рукой:

— Видок только в порядок приведи, а то, вон, уже рожу чем-то красным измазал.

— Сию минуту!

Подорвался, побежал в туалет. Наверное, когда большие буквы писал, увлёкся и правда красным карандашом по роже чирканул. Может, оно и к лучшему — по шапке не получил, что сидел, ничего не делал. Раньше заведующая на него очень ругалась за это. А тут он ввернул ловко про Александр Сергеича, рассмешил её, сердце и подоттаяло чуток. Подумал: вечно ты, Александр Сергеич, меня выручаешь. А я выручаю ближнего своего.

Видок считал, что лет до тридцати был набитый дурак, слепой и глухой, только ещё хуже. В школе не то что плохо, а, почитай, совсем не учился. Не понимал, на что ему это всё. Все эти там причастия, дроби. Литературу больше всего ненавидел. Какой-то хрен написал стишки какие-то, а детей теперь ими мучают. Ему хотелось на мотоцикле гонять, драться, гулять с девчонками, плясать, а не рифмы изучать эти. Он от рифм ещё и натерпелся: его же звали Антоха. Антон. Ну, и прозвище у него было в рифму, обидное. Отпало только тогда, когда он вместо того, чтобы огрызаться, мол, «сами вы такое слово», стал сразу метелить за такое.

Отцу бы тогда Антохой заняться — вколотить в него ума маленько, а он с тех пор, как мамки не стало, его как и не замечал вроде. Когда Антоха с пацанами директора магазина хотели трубой огреть, чтоб кошелёк отнять и снять шапку, и силы не рассчитали, батя даже на суд не пришёл.

Потом Антоха стал Видок. Когда во двор из воспитательной колонии вернулся со сломанным носом, Сига, самый высокий и сильный пацан во дворе, посмотрел на Антоху и сказал: «Ну у тебя и видок. Мы думали, вы директора трубой, а оказывается — тобой». Пацаны загоготали, и кличка приклеилась. Антоха сперва думал начать метелить всех, кто его так назовёт, а потом поприкинул, что особо ничего обидного нет, Видок и Видок. Да и в колонию обратно не хотелось, конечно.

Дальше начались совсем поганые времена: батя помер, когда Видок сидел, а Видок, почитай, сидел почти всегда. И вот были бы мозги, начал бы уже тогда хотя бы почитывать, с собой заговаривать, мол, кто ты такой, зачем ты на свете нужен. Какое там. Не помер, пожрал, покурил — хорошо, больше ничего и не надо. С себя тогдашнего его нынешнего чуть не наизнанку выворачивает. Тьфу.

А потом в барак к Антохе подселили Деда. Древнего, рожа морщинами изрезанная, как сосновая кора. А глаза молодые. И Дед был такой человек, каких раньше Видок не видал, — счастливый. Говорил Дед:

— Я — вольная птица. А вы — скоты подневольные. Вас за решётку садят, вы лбами в стены колотите, наружу хотите, а я запорхнул и греться сел, радуюсь, что тепло и кормят. Выпустят — буду радоваться, что крылья расправить можно…

Дед сначала Видока стыдил. Видок обижался. А потом понял: а чего обижаться? Разве не прав Дед? Да прав конечно. Так Видок и начал Деда слушать, а тот был не прочь его поучить уму. Что надо читать, что надо думать головой, понимать, зачем живёшь, какая миру от тебя польза. Когда Деда перевели, Видок уже, почитай, другим человеком стал, но работы впереди было много. И кто ему с этой работой помог? Правильно, Пушкин.

Зэки у Видока в бараке никогда не читали, не имели ни привычки, ни нужды, поэтому на него, конечно, косо смотрели, когда он в библиотеке взял книжку Пушкина, стихи. Но Видок терпел и читал, разбирался. Многого сначала не понимал, но как-то вот работал над собой, себя переламывал. Думал сначала, что скучно. А что ещё делать? С урками лясы точить? Уж Пушкин всяко поумнее будет. Был бы Дед рядом — другое дело, он доходчивее, чем Пушкин объяснял, но, по идее, всё равно про то же.

Ну, там, добро надо делать. Друзей любить (как будто у Видока были они, друзья эти). Себя уважать. Не за то, что ты — это ты и, когда тебя бьют, тебе больно, а когда жрёшь — сыто, нет. За то, что ты — приличный человек. Но и с Пушкиным было не всё гладко. Он же, как Видок понял, давно жил. То ли в прошлом веке, то ли в позапрошлом. Ну, вот в те времена, когда цари были, баре, про что он там писал… А жизнь-то изменилась. И про многое у Пушкина написано не было. Видок, ещё когда сидел, решил это исправить. Сначала написал стих про то, что нельзя стучать. Не слишком складно вышло, но ничего. Главное, Видоку понравилось. И стих, и сама работа: сидишь, пишешь, черкаешь — непыльно, и благородство есть какое-то.

Когда Видок вышел и устроился в приют дворником, жизнь стала совсем лёгкой и приятной, перед глазами замаячили виденья первоначальных чистых дней. Во-первых, в приюте была библиотечка, и ему оттуда разрешили брать любые книги, какие он захочет. Он, конечно, ещё пока ни одной не брал — собирался к выбору подойти с умом, не кидаться на какую попало книгу, но то, что разрешили, уже душу грело. Во-вторых, люди были более-менее. Заведующая суровая, но ничего: иногда может и пошутить, и улыбнуться, как сегодня. Хотя, бывает, и выругает. Повар был очень хороший мужик. Матрос бывший, с душистыми усами. Петь мастак. Только робкий: запевал со хмеля, а трезвый стеснялся. Ну, и ребятишки были, конечно, золото. Не все, само собой, но бывали прямо очень умненькие.

Видок рассудил так: ему когда-то Дед глаза открыл на то, как жить правильно, только больно поздно, когда с ним, с Видоком всё уже было, в принципе, ясно. Вот встретил бы он Деда пораньше, а совсем хорошо бы, когда ещё директора магазина не кончил… То жизнь была бы другая. Он бы учился, стал большой человек. Писал бы стихи не для себя, допустим, а в книжку. Вот это было бы да… Так вот: он же, Видок, может этим детишкам всё про жизнь с самого начала растолковать. Научить, как правильно. И может, и должен…

Но тут не всё так просто-то. Это ж не школа, это приют. Тут детишки не то что он — сам себе жизнь сдуру поломал который. Они на себе горе тащат, к которому сами никаким боком. «Тебя-то, Видок, — думал он, — жизнь за дело била, а их — за просто так. Попробуй такому объяснить, что надо добро делать. Он у тебя сразу спросит: “А с какого рожна? Мне добра никто не делал!” В общем, ребус. Хочешь помочь, а как — чёрт его разберёт».

Пытался с поваром советоваться, но тот отмахивался только. Видок это по-дворничьи себе объяснял так. Вот, положим, прошёл снегопад, и дорогу засыпало. Есть люди, которые плюнут и будут ждать, пока кто-нить приедет да расчистит, — это вот он, Видок, когда-то был из таких. Есть те, кто берёт лопату и идёт чистить, не глядя, перед чьим крыльцом, потому что хочет, чтобы снова был порядок, чтобы снова можно было ходить, чтобы опять стало хорошо, — теперь Видок стал такой. А есть люди, которые выходят, перед своим домом расчистят, и всё. С одной стороны, оно самолюбиво больно кажется, мол, только себе хорошо сделал, а от дороги расчистил махонький кусок. Но если б все такие были и каждый на минутку с лопатой вышел — и дворник не нужен был бы. Вот повар был из таких: своё крыльцо, в смысле душу, в чистоте содержит, а другим помогать не лезет. Тоже, в принципе, можно понять.

В общем, Видок ломал голову, а всё-таки верил и в день уныния смирялся. Ну и, конечно, однажды осенило его. Помогать надо тем, кому не худо, а хуже всех.

Когда Видок прибирался в сиротском дворе, всегда примечал, как ребята возвращаются из школы: всегда стайками, обсуждают что-то, переговариваются, судачат. Но один мальчонка рыжий всегда ходил один — и не сказать, чтоб он какой-то зашуганный был, просто… Вот остальные дети как дети: как дети смеются, как дети злятся, а этот — другой. Как там было… «Томит его тоскою однозвучный жизни шум». Ну, или ему и правда больше всех досталось. В общем, Видок решил, что если кому его наука нужна, то этому пареньку.

Долго думал, как заговорить. Для пацана он кто? Дворник. А с дворником чего разговаривать, чего он знает? В детстве вот Видок с дворником разговаривать точно не стал бы (хотя потом, когда в нём и дворницкое миропонимание проснулось, понял, что зря бы не стал). Тогда решил, что заговорит про то, про что детям всегда интересно — про каверзы.

И вот, стоит Видок, метёт тропинку, а мальчонок возвращается из школы. Ото всех наособицу.

— Эй, мальчик, слухай чего…

— Чего? — так мальчишка на Видока посмотрел, что ему не по себе сделалось. Лицо у него было красное: то ли зарёванное, то ли бежал от кого… А смотрит так, будто спрашивает не «чего тебе от меня надо?», а «чего я тебе-то сделал?», и ждёт то ли удара, то ли крика. Бичей мучителей, гвоздей и копия.

— Да ты не бойся… Я тебя чего спросить хотел. У вас же, — показал на здание приюта, — карандаши есть цветные? Я, вон… — теперь ткнул пальцем в сторону «Доски почёта», фотоснимки на которой не менялись уже года два. — Я вон, Мокшевой хочу усы подрисовать, рога и язык. А то она мне вот тут уже.

Ударил ребром ладони по кадыку. Старая жаба-кастелянша была такая мерзкая, что даже святого человека вроде Деда из себя бы вывела. Видок решил, что ребятишкам от неё тем более житья нет.

— Тёте Пане?

— Ага.

Мальчонок сразу лицом переменился. Не заулыбался, а стал… как воры на дело ходят, во. Полез снимать рюкзак.

— У меня карандаши с собой есть. Я в школу беру — на переменах рисовать, пока все бегают. Только надо её разрисовывать, когда никто не видит. И чтобы она не узнала, что это я вам карандаши дал.

— Енто мы устроим. Сделаю вид, что доску почёта протираю. И тебя не выдам. Друзья друг дружку не сдают!

Мальчонок протянул Видоку пяток карандашей.

«Ну всё, я теперь как Дед — мой первый друг, мой друг бесценный», — подумал Видок и ответил беззубой улыбкой на улыбку пацана.

***

Кастелянша Мокшева, когда увидела, что её рожу на доске почёта изрисовали, озлобилась просто люто. Видоку даже подумалось такое: приятно смотреть, как гадина бесится. Не из-за того, что плохому человеку сделали плохо и это справедливо, а из-за того, что, когда такую мразь видишь, себя сразу почитаешь человеком не пропащим. Как так можно вообще? Заставила воспитателей всех построить на улице, перед доской почёта, орала, будто её режут, грозила кулаком, грозила в толчок макнуть, грозила засудить (хотя за что вроде бы). Пыталась отмыть свою распечатанную физию с хлоркой, а из-за этого пошли жёлтые пятна и её чёрно-белая фотография сделалась как матрас, на который под себя сходили.

Её натурально трясло. И Видоку показалось, что он про неё всё понял. Вот сразу, хотя толком ни черта про неё не знал. Опять дворницкая философия: когда метёшь, а навстречу идёт человек и хочет, допустим, бумажку кинуть, на дворника реагируют по-разному. Одному станет совестно сорить, когда тут человек убирает, и он донесёт до урны, туда выбросит. Другому просто плевать будет, бросит, как тебя тут не стояло, и дальше пойдёт — но это ничего ещё. Самые поганые те, кто специально мусор по карманам искать начинает, чтобы бросить, мол, на, убирай. Раз ты за мной дерьмо убираешь, я тебе ещё побольше навалю. И вот Мокшева была из таких. Видит, кому больно, — сделает больнее. В тюрьме таких полно было, которые других зэков метелили. Делали вид, что за подачки там, за курево, но на самом деле потому, что по-ихнему так было правильно. Упал человек — добей.

Самое паскудное в таких людях то, что для них мучить других — это справедливо, но не дай бог с ними что случится. Вой подымают, вот как эта самая кастелянша. Ревёт, орёт на детей матом, а там ведь стоят первоклашки, слушают. У Видока в руке засаднило, он поначалу не понял, чё такое, а это холодок прошёл, как от трубы, которой он когда-то директора магазина приложил. Ни за что, по одной своей малолетней погани, а вот эту бы, жабу… Нет, так нельзя, конечно. Ради жизни на Земле нельзя. У него был как раз стих про это, там всё было описано как надо:

Злого человека даже
Плохо, если ты обидишь
Каждый человек однажды
Может солнышко увидеть

Про Мокшеву, допустим, даже Видок считал, что ей до светлого солнца как до луны (что, кстати, глупость — он в книжке вычитал, что солнце гораздо дальше находится, но уж так принято говорить, и ничего не попишешь, даже если ты писатель вроде Видока)… Но трубой точно нельзя. Хотя, когда жаба начала трясти кулаком у лица третьеклашки, который вымахал не по годам и мог, по идее, достать до её фотографии на доске почёта, и тот заревел, а она засмеялась, решив, что вычислила преступника, Видок начал в своём стихе сомневаться.

— Вы твари, выродки все… Ни одного нормального ребёнка. От вас, скажем так, все нормальные люди отвернулись, и не просто так.

Она постоянно добавляла это «скажем так» к месту и не к месту, на словах торопилась, и у неё выходило «скатак». Видок даже поначалу не понимал, что за Скатак за такой. Потом попривык и уже не замечал.

— Вы у государства на шее сидите, у меня на шее, мы жилы рвём ради вас, горбатимся, а вам всё хиханьки! Вы нас, скатак, в грош не ставите, топчетесь на нас! Рвёте простыни свои, пачкаете, чтобы я штопала потом, стирала, а вы ножки свесили и попинывали, мол, давай, баба Паня, может, надорвёшься и сдохнешь, а мы посмеёмся. Свиньи поганые…

Раздухарилась совсем, съездила дылде костяшками по носу — видно, что промазала, хотела в полную силу врезать. Тут даже заведующая не выдержала — не то чтоб пожалела, она особо никого не жалела, ни других, ни себя, но какое-то понятие имела. Уж вот так, перед всеми ребёнка лупить — нет, нельзя так.

— Давайте без рук, они всё поняли. Вы всё поняли? — это заведующая детей спрашивает.

Ответили старшаки: мол, конечно, поняли, тётя Паня, вы нас извините.

Тут не выдержал Видок, ударил. Не трубой, не костяшками, а злым словом. Было бы сейчас культурное время, он бы, как Александр Сергеич, написал обидный стишок; Видок не помнил, как они назывались, но как-то на «э». Но сейчас стих выдумывать было долго, и он просто ляпнул, как будто не к месту. Воспользовался тем, что его в приюте считали за дурачка или вроде того:

— Тётя Паня — это ж тётя Параня, значит? Прасковья?

Кастелянша не поняла, к чему это он, но на автомате поправила:

— Прасковья Ильинична.

— Параша! — громко крикнул Видок и захо-хотал, ещё и по коленке себя лупить начал, чтобы заразительнее выходило. А сам примечал — чего там ребятишки?

Смеяться в голос не начали, конечно, но заулыбались. Вон, даже волчонок рыжий. «Нате, ребята, это я вам даю заточку, нож то есть. Не чтобы резать, а чтобы защищаться». Видок вычитал — правда не в книжке, а в журнале, что Параша — это имя. Он-то всегда думал, что параша — она и есть параша. А так не бывает, каждое название от чего-нить берётся и чего-нить значит. Вот Параша (хоть хрен знает, почему) значит Прасковья. А теперь, жаба, параша — это ты. Сколько хочешь на ребят огрызайся, сколько хочешь колоти. От того, что ты параша, тебе не отделаться!

— Ах ты, паскудник, сиделец, я тебя! — Мокшева вроде даже рыпнулась Видока огреть, но заведующая вовремя захлопала в ладоши — это у неё был знак, мол, «с меня хватит, хорош».

— Всё, работать, учиться, делами заниматься. У вас распорядок, — это она детишкам. — У вас — регламент рабочего времени. А то всем взыскания залеплю, будете знать. Взяли моду скандалить. Всё.

Видок встретил рыжего волчонка, когда тот выносил мусор — это заведующая придумала, чтобы сироты на будущее к домашним обязанностям приучались. Носить должны были все по очереди, но этот мальчонок почему-то с мусором таскался чаще всех. Заставляли, наверное. Друзей небось нет. Как и у него когда-то, у Видока. Нагнал пацанёнка.

— Ну чего, не узнала ничего Жаба?

— Нет, решила, что это длинный. Потому что старшакам не до этого, а мы не дотягиваемся. Решила, что это Шпала сделал. У него нос опух — это она ему врезала.

— Да я видал. А ты видал, как её корёжило? Оборжёшься.

Рыжий улыбнулся.

— Видал. А вы её парашей назвали. Она теперь будет вам мстить.

— Мстят в кине́, — отмахнулся Видок. — Давай я тебе карандаши отдам.

— Да не надо, у меня много. Кроме меня, никто рисовать не ходит.

— Ты, получается, художник? Васнецов? — как-то само собой выскочило. Картин Видок видал много, а вот художников не знал. Только помнил со школы фамилии «Васнецов» и «Айвазовский». И в картинах красоты не понимал: всяко вокруг, оглянись, оно будет красивше, чем на картине, а вот стихов в природе не бывает, стихи — это чисто людское. Но ребятёнку крылья он, конечно, подреза́ть не станет, он же не гнида.

— Нет, я Сергей.

— А я Видок. Знакомы будем, — вытянул руку вперёд, пацан маленькой ладошкой её деловито пожал.

— А почему у вас такое имя? И что оно значит?

— Да это не имя, а прозвище. Так, приклеилось, а мне и ничего, сойдёт. А значит…

Пока ходили с пацаном до мусорки, Видок всё выложил: и про сломанный нос, и про то, как его Сига во дворе встретил, и даже про то, что «Видок» — это и правда имя и был у него тёзка, французский сиделец, который потом лягашом сделался (Видок читал про это роман, но он был пустяшный, без мысли, так, догонялки — ни уму, ни сердцу). Добавил про то, что таким тёзкой гордиться грех, потому что Видок на своих дружков стучал, а стучать нельзя. И, конечно, чтобы покрасоваться, прочитал стих. Тот самый, первый который написал. Что нельзя стучать. И стих пацана заинтересовал (Видок этому особенно порадовался), он даже спросил:

— А это кто написал, Пушкин?

Видок заржал.

— Пушкин не так пишет, у него стих — как вода журчит. А этот — как валенок по снегу весной ковыляет: чвяк, чвяк. Но мне тоже нравится. Это я написал. Ты вот художник, а я — писатель.

Чтобы не порвать нить, приврал:

— А это одно и то же, по идее.

Но рыжий только насупился:

— Я не художник. Художники рисуют большие картины, их в рамки вставляют и вешают на стенку. Я в музее видел.

Видок замахал руками:

— Вот я раньше тоже думал, что писатели — это те, кто книжки пишет, которые в библиотеке стоят. А потом встретил друга, и он мне объяснил: книжки и музеи — это туфта. Главное, что у тебя тут.

Постучал по виску.

— И тут.

Постучал по груди, где сердце.

— Стих, картина — это когда ты что-то важное хочешь всем сказать. Я вот знал, что стучать нельзя, и написал стих. Чтобы я помер, а стих остался. В книжки я не мечу, а вот ты, может, запомнишь. Меня не станет, а ты будешь знать и стих, и урок. Ну, что стучать — плохо.

— Тогда я всё равно не художник. Я ничего сказать не хочу. Мне просто рисовать нравится.

— Ну не может быть, чтобы совсем ничего не хочешь. Скажи вот…

Видок хотел спросить было: «…чего ты хочешь вообще? Не сказать, а просто…», но сразу вспомнил, что мальчонок — сирота и чего он хочет — понятно. Тут, в приюте, все этого хотят. Не это нужно, чтобы до него достучаться.

— Скажи вот… Чего ты хочешь, чего другие не понимают?

Серёга отвернулся, но ответил. Говорил, глядя куда-то вдаль. И чего он там углядел? Забор и забор. Некрашеный.

— Я хочу… рисовать, чтобы меня не дёргал никто. Чтобы меня не трогали.

— Совсем?

— Да нет… Пока я рисую. А потом, когда дорисую, хочу, чтобы все пришли и посмотрели, как у меня получилось. Как я постарался…

— А они не понимают?

— Не-а.

Видок достал из кармана листок — всегда носил с собой пачку на случай, если что-то важное в темечко ударит и стих на бумагу попросится.

— На, вот, напиши, чтобы стих получился. Может, тогда поймут… В стихах оно доходчивее.

— Да я не умею… стихи.

— Плёвое дело. Хочешь, научу?

— Научи!

Глаза у пацанёнка почему-то загорелись, как тогда, когда Видок кастеляншу парашей обозвал. Видок сначала не понял, почему так, а потом до него дошло. «Когда ты стихи писать начал, тебе легче стало. Внутри пружина появилась, чтобы отпор давать, когда б