Посвящается
Дженнифер О’Брайан (1986–2019)
и ее неугасаемой любви к справедливости, Шекспиру,
«Гарри Поттеру», розовому цвету, животным и бренду «Лулулемон»
(можно в любом порядке).
Ты навсегда в наших сердцах
Мора привыкла считать этот дом своим.
В каком-то смысле это действительно был ее дом. Здесь она впервые за всю свою жизнь смогла почувствовать себя счастливой, и уже одно это прибавляло ему ценности в ее глазах. Она относилась к нему со всей нежностью, с трепетом ухаживала за каждым уголком и каждой трещинкой, знала каждую выпуклость и каждый изгиб так хорошо, будто они были частью ее собственного тела. И если все эти многолетние нежности и ласки имели какое-то значение, то, несомненно, они давали Море полное право говорить: «Это мой дом». В конце концов, рассуждала она, если что-то твое — так оно твое, а владеешь ты им или нет — дело десятое.
Где-то она читала, что дом — это отражение тех людей, которые в нем живут, их судеб, историй, происходящих в его стенах; и поэтому она очень серьезно относилась к своим обязанностям домоправительницы. Впрочем, сама себя она предпочитала называть «консьержем».
Сегодня в единственную пустующую квартиру в доме № 24 по улице Улисс-Кресент въезжал новый арендатор, и поэтому Мора особенно старательно взбивала подушки, гладила их, словно домашних любимцев, распахивала окна, как будто завидев на улице давно потерянного друга, тщательно вытирала пыль и орудовала пылесосом. Словом, старалась всячески показать, как хорошо она ухаживает за домом, и в своих стараниях превзошла саму себя, что о многом говорило, учитывая, насколько самокритична в этом отношении была Мора. Через огромные симметричные окна в дом лился дневной свет, и в его лучах еще рельефнее выступали прекрасные черты георгианского стиля.
Доктор Эд, владелец дома, когда-то поддержал Мору в трудную минуту, но в глубине души она чувствовала, что гораздо большую поддержку ей оказал сам дом. Именно он помог ей окончательно встать на ноги, и именно благодаря ему прошлое сейчас казалось ей каким-то мрачным, тревожным фильмом, который ей однажды пришлось посмотреть. Теперь этот фильм покоился в самом дальнем углу ее сознания, под табличкой «Не влезай — убьет!».
Разумеется, огромное значение имели и люди, которые жили в доме. Скоро здесь поселится новый арендатор, и все шесть квартир будут заняты. Надо сказать, что всевидящее око Моры очень бдительно и осторожно следило за всем домом; не оставляло оно без внимания и его жильцов. Конечно же она не шпионила за ними. Однако она не сомневалась: если ей вдруг захочется поделиться результатами своих наблюдений с доктором Эдом, он ее выслушает и отнесется к ее словам со всей серьезностью.
Так или иначе, Мора прожила в этом доме, вместе с хозяином и арендаторами, уже десять счастливых лет. Большинство обитателей дома были молоды, за исключением Моры и самого доктора Эда, который занимал маленькую квартирку в саду. Когда-то дом № 24 принадлежал его семье. Но вот уже двенадцать лет, как доктор Эд овдовел, и семью ему заменяли его арендаторы.
Новенький, а точнее, новенькая, пожилая вдова, должна была прибыть с минуты на минуту. За все время, что Мора здесь работала, это был первый арендатор, о котором она не успела ничего узнать заранее — уж очень быстро все произошло. Доктор Эд познакомился с этой женщиной в каком-то клубе по интересам, она узнала, что он сдает квартиры в доме на Улисс-Кресент и что одна квартира сейчас пустует, после чего немедленно изъявила желание посмотреть эту квартиру и влюбилась в нее с первого взгляда.
Ничего удивительного, рассуждала Мора. Все шесть квартир в ее доме прекрасны, каждая по-своему. Конечно, она предпочла бы сначала познакомиться с этой женщиной, взглянуть, что та собой представляет. Но, увы, как раз когда та приезжала посмотреть квартиру, у Моры были выходные и она отлучилась из дома.
Краем глаза она заметила, что на улице остановился элегантный темно-зеленый фургон с надписью «Дж. А. Стивенс и сын», и в это же самое мгновение в дверь позвонили. Мора подпрыгнула от неожиданности, затем бросила быстрый взгляд в зеркало, поправила халат, пригладила волосы и, придав лицу одновременно любезное и деловое выражение, пошла открывать.
Эффектная пожилая женщина буквально перелетела через порог, чуть не снеся Мору.
— Доброго дня! — сказала она весело. — Я заселяюсь в квартиру номер три! Сейчас сюда будут заносить мою мебель, — добавила она уже на лестнице. — Ну все, я побежала. Кстати, меня зовут Эвелин. Эвелин Мэлоун.
Не дожидаясь, пока Мора представится сама, Эвелин Мэлоун помахала ей и упорхнула. Ничего удивительного — такие женщины не обращают особого внимания на маленьких людей. Эвелин Мэлоун вела себя так, словно это место уже принадлежало ей. Она удостоила Мору лишь мимолетным взглядом, но, впрочем, оно и к лучшему. Ведь пожелай Эвелин Мэлоун присмотреться к Море повнимательнее, она бы заметила, как побледнело ее лицо и как подозрительно участилось ее дыхание, или увидела, что глаза Моры расширились от ужаса и в них мелькнула вспышка узнавания.
Эвелин Мэлоун явно не узнала Мору. Зато Мора прекрасно знала, кто такая Эвелин Мэлоун. Но даже в самом страшном кошмаре Мора не могла представить, что им придется жить в одном доме.
Больше всего в новых апартаментах — слово «квартира» казалось Эвелин не очень подходящим — ей нравилась близость моря. С элегантной террасы дома № 24 по Улисс-Кресент открывался превосходный вид на Дублинский залив, благодаря чему эта терраса и была таким лакомым кусочком. А кроме того, совсем рядом, прямо через дорогу, располагалась бухта Маринерс-Коув, популярное место для купания, куда Эвелин частенько наведывалась еще до переезда в новый дом. Именно туда она и направлялась в это раннее утро.
Она надела красный купальник и повязала голову своим любимым платком с индийскими узорами. Ее волосы спускались до самых плеч и выглядели нетронутыми сединой, хотя, конечно, те дни, когда Эвелин еще была юной «чернокудрой красавицей», остались далеко в прошлом. В свое время Эвелин, возмущенная необходимостью скрывать корни, обратилась за советом к своему тогдашнему парикмахеру — весьма импозантному мужчине с венскими и польскими корнями. Тот гораздо больше ценил мужскую красоту, но тем не менее сумел разглядеть истинную природу красоты Эвелин и войти в ее положение. Эвелин уступила его уговорам избавиться от остатков поблекшего черного цвета и подставила голову под высветляющее средство.
Результат превзошел все ожидания. Получившийся эффектный льняной окрас великолепно оттенял ее оливковую кожу и темные глаза, и даже сейчас, двадцать пять лет спустя, Эвелин все еще неукоснительно исполняла этот ритуал. Она сделалась завсегдатаем местного салона. Конечно, там было не так весело, как у дражайшего Валерио, который в конце концов перебрался за границу, но результат тот же, а расходы меньше.
Теперь, когда наступил, как она сама говорила, «третий акт» ее жизни, Эвелин стала бережнее относиться к деньгам, ведь они, как известно, не растут на деревьях. Бедняжка Ленни, ее покойный муж, твердо намеревался обеспечить ей безбедное существование. Но, поскольку по большей части он вкладывался в недвижимость, кризис 2008 года порушил все эти планы, оставив Ленни без гроша за душой. Пытаясь снова встать на ноги, он без ведома жены перезаложил дом. Эвелин все узнала только через семь лет, когда Ленни умер от сердечного приступа и банки объявили, что заберут дом, если она не выплатит им задолженность. Требуемая сумма оказалась для нее неподъемной. Однако даже крах мировой экономики не смог бы сломить Эвелин Мэлоун.
Непредвиденные обстоятельства она встретила с гордо поднятой головой и следующие два года худо-бедно держалась на плаву, успешно кормя банки «завтраками» и продолжая жить в доме. Она продала свой шикарный «мерседес», свои драгоценности и мужнину коллекцию современного искусства: в отличие от покойного супруга, она никогда не питала к нему особого интереса.
Деньги ничего для нее не значили. Она давно утратила привязанность к чисто материальным благам — не последнюю роль здесь сыграл ее возраст, — и различные статусные вещи, вроде дизайнерских сумок или роскошных автомобилей, больше ее не привлекали. Главное, у нее был собственный стиль, а собственный стиль не купишь ни за какие деньги. Эвелин всегда выглядела потрясающе — как в те времена, когда была иконой моды, так и сейчас, в свои семьдесят шесть лет. Во многом, по ее мнению, это была заслуга удачной наследственности. Врожденное изящество фигуры ей помогали поддерживать плавание, йога и строгая диета, а врожденную красоту — прекрасный вкус, хороший уход и любовь к яркости. Но немалое значение для Эвелин имела и окружающая обстановка, и именно поэтому она считала свои новые апартаменты поистине удачной находкой.
Вообще-то причиной ее переезда послужило именно финансовое неблагополучие. К тому времени раздраженный банк уже начал угрожать Эвелин унизительным выселением, да и в целом все происходящее только подтверждало ее убеждение, что дурной ветер никогда добра не приносит. По совету подруги она стала посещать группу поддержки для людей, потерявших свои сбережения.
Там-то она и познакомилась с доктором Эдом Хэмилтоном. Когда-то он тоже побывал в подобной ситуации: потерял свою частную пенсию из-за спекуляций недвижимостью. В группе он был самым привлекательным мужчиной, и совершенно естественно, что Эвелин постаралась сойтись с ним поближе. Однажды он упомянул, что поделил свой старый дом на Улисс-Кресент на квартиры и теперь сдает их в аренду. Сам же он живет в бабушкиной квартирке в саду и перебивается на свою скромную пенсию и на те деньги, которые ему платят арендаторы.
Эвелин решила, что это одновременно весьма изобретательно и очень смело. Она спросила, не расстраивает ли его, что в доме поселились посторонние люди, а заодно отметила про себя, что миссис Хэмилтон уже нет в живых.
Доктор Эд был на два года старше Эвелин, но, несмотря на солидный возраст, оставался довольно импозантным и представительным мужчиной. Он объяснил ей, что сад для него гораздо важнее дома, а таким способом у него получалось и сад сохранить, и не покидать дом и соседей, и вдобавок у него появилось много чудесных новых друзей. «Мы как большая дружная семья, — говорил он, улыбаясь. — Правда, одна из квартир вот-вот освободится, так что я ищу нового арендатора».
Доктор Эд устроил Эвелин экскурсию по дому, и она пришла в такой восторг от его старинного декора, высоких потолков и больших окон, что немедленно решила в нем поселиться. Квартира № 3 на втором этаже, которую она пожелала занять, была не слишком просторной, но зато оттуда открывался прекрасный вид на Дублинский залив, да и плату доктор Эд брал вполне приемлемую, хотя и довольно высокую.
Эвелин решила, что все складывается как нельзя лучше, ведь что в противном случае ей оставалось бы только переехать в Лондон к своей дочери Полин, и еще неизвестно, кто из них больше ужаснулся бы такой перспективе. У нее был еще сын Тристан — ее драгоценное сокровище, золотой мальчик, так непохожий на свою сестру, — который жил в Нью-Йорке, но переезжать в Америку Эвелин тоже не хотелось. Тем более что сын, бедный художник, и так уже порядочно истощил ее финансы. Не то чтобы она сильно жалела об этом. Просто сейчас обстоятельства изменились.
Итак, она продала свою антикварную мебель, свои георгианские светильники, все многочисленные камины, всю лепнину и все паркетные доски. После чего, бросив останки дома на съедение банкам, она переехала на Улисс-Кресент и с головой погрузилась в новую жизнь.
Правда, оставалась одна существенная проблема: ее средств хватало только на три месяца этой самой новой жизни. Нужно было срочно что-то делать. И вот однажды холодным мартовским утром, когда Эвелин купалась в море, ее осенило. Она вспомнила, что у нее есть знакомый, который может помочь в ее беде и который, по совпадению, находится перед ней в большом долгу. Просто удивительно, как эта мысль раньше не пришла ей в голову.
Когда-то Бобби Рэдклифф очень сильно подвел ее, и она до сих пор расхлебывала последствия. Тогда — неужто с тех пор прошло целых сорок лет? — она поклялась, что он больше никогда о ней не услышит. Однако теперь она нарушила эту клятву и достаточно быстро разыскала его дублинский офис. Бобби был более чем счастлив прийти ей на помощь; мало того, он сам настоял на этом, когда узнал о ее беде. По его собственному признанию, он был очень удивлен и взволнован — настолько, что ради ее звонка даже оторвался от такого важного занятия, как игра в гольф. Но самое главное: он был ужасно благодарен ей за то, что все это время она держала рот на замке.
Таким образом, вопрос об оплате аренды был улажен. Механизм, который Эвелин привела в действие, работал как часы. Эвелин всегда умела держаться на плаву, и никакие дурацкие решения, принятые когда-то ее мужем, не могли ей помешать. Пускай даже ради этого и приходилось слегка приукрашивать правду…
Эвелин набросила белый махровый халат, туго его затянула, чтобы подчеркнуть свою изящную талию, сунула ноги в шлепанцы и, прежде чем выйти на улицу, внимательно оглядела себя в зеркало.
— Что ж, Эвелин Мэлоун, — сказала она своему отражению, — ты на свете всех милее.
На террасу лились лучи раннего утреннего солнца. Дорога была почти пуста, и только изредка мимо проносились одинокие машины каких-то ранних пташек. Чтобы пешеходам было удобнее добираться до бухты, на дороге для них специально поставили светофор. Однако Эвелин редко дожидалась зеленого сигнала.
Она проверила, не едут ли машины — в это время суток они обычно мчались на огромной скорости, дорога практически полностью была в их распоряжении, — но обнаружила только одинокий спорткар. Тогда она поставила одну ногу на проезжую часть (ее ужасно забавляло это подобие игры в ястреба и голубя [1]). Разумеется, водитель немедленно остановился и галантно махнул ей, показывая, что она может переходить. Тогда она улыбнулась в знак признательности и тоже помахала ему. Затем она беспечно перешла дорогу, а водитель ухмыльнулся ей вслед и покачал головой. Разумеется, это был мужчина — женщина бы просто проехала мимо.
Ее дражайший Бобби всегда говорил: «Запомни, Эви, что у женщины есть в семнадцать — того у нее не отнять и в семьдесят семь. И у тебя все будет так же, вот увидишь». Что ж, до наглядного подтверждения этой мысли ей оставался всего год, а что она подтвердится, Эвелин не сомневалась.
Она миновала круглую башню Мартелло и спустилась по ступенькам к бухте, где уже собралось несколько завсегдатаев. Они плескались в воде или вытирались полотенцами на берегу, а некоторые о чем-то болтали, потягивая горячие напитки из прихваченных с собой термосов. Несмотря на то что на дворе стоял конец мая и дни становились теплее, рано утром все еще было довольно прохладно. И особенно явственно эта прохлада ощущалась, когда ты только-только вылезал из моря после заплыва.
— Доброе утро, Эвелин, — сказал пожилой мужчина, выходя на берег. — Море сегодня очень красивое.
— Доброе утро, Питер. Я весь вечер не могла дождаться, — ответила Эвелин, окунулась и легко заскользила по волнам. Прохладная вода окутывала ее как шелк.
Несколько женщин стояли неподалеку и о чем-то переговаривались. Эвелин подплыла к ним поближе.
— А вот, кстати, и Эвелин! — воскликнула одна из них, заметив ее. — Можешь сама ее спросить.
— О чем? — поинтересовалась Эвелин, после чего легла на спину и вытянула ноги, а подбородок прижала к груди.
— Как вам удается так потрясающе выглядеть? — спросила ее молодая девушка. — Вы в такой прекрасной форме…
— …для старушки. Правильно?
— Да нет же! Возраст тут ни при чем. У вас просто потрясающая фигура!
— О, она всегда так выглядела. Не правда ли, Эвелин? — улыбнулась пожилая женщина с морщинистым лицом.
— Что ж, не буду лукавить, мне повезло. Но и плавание тут очень помогает. А еще я курила, пока все вдруг не засуетились и не объявили курению войну. Тогда мне пришлось бросить, и, скажу не таясь, это прибавило мне три лишних килограмма.
— Пари держу, что через неделю от них не осталось и следа, — засмеялась крупная женщина с венозной сеточкой на лице.
— Ну, ты же знаешь, Салли, что я вечно куда-нибудь подхватываюсь и бегу. Просто не могу усидеть на месте.
— Дедушка говорит, что в свое время вы разбили множество мужских сердец, — сказала Кэрол, дочка Салли, и смерила Эвелин задумчивым взглядом.
— Передай дедушке, что мое время еще не прошло.
Молодая девушка рассмеялась в ответ.
— Не правда ли, в нашей Эвелин нет ни единого изъяна? — обратилась она ко всей компании. — Она, наверное, самый почитаемый человек в Эбботсвилле. Каждая из нас мечтает однажды стать такой, как Эвелин. Я бы все отдала за такую же энергичность. Как вам удается столько всего делать? Вы и плаваете, и рисуете, и занимаетесь йогой, и еще находите время помогать Нессе с ее ярмаркой!
Кэрол выглядела пристыженной:
— Я не хотела…
— Конечно не хотела. Я все понимаю, — усмехнулась Эвелин и плеснула на нее водой. — Хотя я уже не та, что прежде… Кстати, Голди Хоун и Джоанне Ламли сейчас тоже по семьдесят шесть, и ты знаешь, они до сих пор бодры и свежи.
— Кому-кому? — оторопело переспросила Кэрол, а остальные женщины расхохотались.
— Ну, теперь видишь, что ты не на ту напала? — поддела ее Салли.
— Пожалуй, мне пора. Еще увидимся, девочки! — сказала Эвелин и поплыла дальше, в направлении залива.
Оттолкнувшись ногами, она перевернулась на спину и заскользила вперед, грациозно разрезая волны.
Когда она через двадцать минут вылезла из воды и потянулась за полотенцем, висевшим на перилах, то заметила двух своих соседей по дому. Несса, молодая женщина, держала веганское кафе и в свободное время гадала на картах Таро, а сейчас еще занималась организацией ярмарки. Вторым был Майк, высокий темноволосый молодой человек, местный скульптор.
— Доброе утро, Эвелин, — поприветствовала ее Несса. — Я смотрю, уже стало потеплее?
Это означало, что температуру воды наконец-то можно было измерять двузначными числами.
— Просто божественно! — сказала Эвелин и присела на низкую ограду, чтобы вытереть ноги. — А ты, Майк, что-то сегодня рано, — добавила она, повернувшись ко второму соседу, который в это время натягивал толстовку.
— В последнее время он все пытается вас опередить, — усмехнулась Несса. — С тех самых пор, как я сказала ему, что вы всегда приходите сюда первой.
— А я думала, что ты работаешь в утреннюю смену, — заметила Эвелин.
— Обычно так оно и есть, — пожал плечами Майк. — Просто я подумал, что раз уж я наконец передал свою скульптуру литейщикам, то могу немножко изменить свой распорядок.
— Как интересно! — сказала Несса. — Мне уже не терпится взглянуть. Когда все будет готово?
— Где-то через месяц. Точную дату должны объявить со дня на день.
— Ну, раз уж этой скульптуре суждено стоять здесь во веки веков, я жду, что она будет очень хороша, — заявила Эвелин. — Мужчина, который глядит на море и не теряет надежды, что его жена, погибшая во время кораблекрушения, однажды вернется, это ужасно романтично. А еще это прекрасное и очень своевременное предупреждение для вас, мужчин. Чтобы вы не смотрели на нас, женщин, как на предмет интерьера, который всегда под рукой и никуда от вас не денется.
— Вы знаете, Эвелин, я сильно сомневаюсь, что городской совет думал именно об этом, когда решил почтить память погибших в той катастрофе, — ухмыльнулся Майк. — Но буду иметь в виду.
— А городской совет случайно не планирует никаких предварительных показов? — спросила Эвелин.
— Хорошая попытка, Эвелин, — снова ухмыльнулся Майк, — но, боюсь, все совершенно секретно. Впрочем, я даже рад.
— Что ж, я уверена, что результат оправдает все ожидания. Хорошего вам дня! — сказала Эвелин и, помахав им на прощание, взбежала вверх по ступенькам.
— Будьте осторожнее, Эвелин! — крикнула ей вслед Несса. — Не понимаю, как она до сих пор жива-здорова, — добавила она, повернувшись к Майку. — Ходить в шлепанцах по скользким местам — это же верная погибель! Люди и помоложе нее наворачивались.
— Боюсь, она и слова-то такого не знает — «осторожность», — заметил Майк, провожая взглядом удаляющуюся Эвелин.
— Она потрясающая. Я не знаю ни одного человека ее возраста… да нет, любого возраста… с такой… такой страстной жаждой жизни. На ее фоне мы все просто ничтожества. Думаю, нам, чтобы спокойно существовать с ней под одной крышей, скоро понадобится группа поддержки.
— А я просто буду надеяться, что, когда мне стукнет семьдесят шесть, у меня будет точно такая же жажда жизни.
Улыбаясь, Эвелин перешла улицу и направилась к дому. По дороге она помахала еще нескольким друзьям, которые спускались к берегу. Утренний заплыв всегда поднимал ей настроение, и эта эйфория сохранялась целый день. Если повезет, она сегодня сходит поплавать еще раз. Хотя вообще-то она обещала встретиться с Даной: та сейчас занималась перестановкой в своей художественной галерее и просила Эвелин зайти, чтобы посоветоваться, в каких цветах лучше все оформить.
Мысли о галерее снова вызвали в ее памяти образ Майка. Ведь он и сам как произведение искусства. Как жаль, что ей сейчас не тридцать и даже не сорок! А какой высокий — целых шесть футов два (а может, и три) дюйма [2]. Намного выше нее, и это при том, что саму Эвелин тоже нельзя было назвать коротышкой: ее рост составлял пять футов девять дюймов [3]. Несса явно им очарована — и разве можно ее в этом винить? Тем более что, несмотря на безукоризненную вежливость и дружелюбие, Майк всегда вел себя весьма интригующе и даже скрытно, и это наводило на мысли о его чрезвычайной замкнутости. Под его приятной наружностью как будто скрывался невидимый барьер, который так и манил рискнуть его преодолеть.
Но как бы мила и обольстительна ни была Несса, у нее с ним ничего не выйдет — такое Эвелин чувствовала сразу. Она с юных лет видела мужчин насквозь и быстро понимала, кого может заполучить, а кого нет, и не расстраивалась, если осознавала, что этот орешек ей не по зубам. Такое умение избавляло ее от душевных мук и пустых переживаний. И вероятно, именно это и прославило ее как роковую женщину — разумеется, совершенно незаслуженно. Эвелин вовсе не разбивала мужских сердец. Она просто старалась, чтобы мужчины не разбивали сердце ей, ну и, пожалуй, чтобы ее примером вдохновилось как можно больше женщин, а это, согласитесь, совсем другое дело.
Правда, в конце концов все предосторожности оказались напрасны, и душевная боль все-таки настигла ее. Будь у Эвелин больше склонности к рефлексии, она бы, наверное, решила, что и поделом ей. Но Эвелин не собиралась ни о чем сожалеть, равно как и выдавать желаемое за действительное. Это неминуемо привело бы к катастрофе. Вместо этого она прибегла к единственному известному ей средству — продолжать двигаться вперед.
Она открыла входную дверь и вошла в холл — просто потрясающий холл, со стенами цвета морской волны и черно-белой ромбической плиткой на полу. Висевшее прямо напротив Эвелин большое зеркало в позолоченной раме отражало ее фигуру, залитую лучами утреннего солнца, которые просачивались в дом через витраж над входной дверью. Вокруг было тихо. Большинство жильцов еще не успело разойтись по своим делам. Откуда-то с верхних этажей доносился аромат свежесваренного кофе.
На антикварном столе Эвелин нашла посылку — оказывается, вчера принесли книги, которые она заказывала, а она ухитрилась их не заметить. Эвелин взяла посылку и пошла по лестнице наверх: сначала направо, потом налево и снова прямо. Мимо нее промчалась Стелла, соседка из квартиры № 4. Она работала риелтором и сейчас торопилась на первую за сегодня встречу с клиентом.
— Доброе утро, Эвелин!
— Доброе утро, дорогая!
Стелла побежала дальше и скрылась за дверью. Не оборачиваясь, Эвелин помахала ей вслед и стала на ходу вскрывать посылку.
Тут-то все и произошло.
Внезапно Эвелин зацепилась шлепанцем за ступеньку. Она зашаталась, потеряла равновесие и поскорее схватилась за перила, но не удержалась и, пролетев четыре ступеньки, рухнула на лестничную площадку. Какое-то время — кошмарно долгое время! — она пыталась отдышаться, а затем ее левое бедро пронзила острая боль. Эвелин попробовала приподняться на локтях и обнаружила, что ее левая нога вывернута под неестественным углом. Впервые в жизни Эвелин не могла даже пошевелиться, не то что встать на ноги.
— Твою мать… — прошептала она.
[1] Игра «ястребы и голуби» — модель конфликта двух игроков в теории игр. Один из них, «ястреб», крайне агрессивен и дерется до победного конца, не гнушаясь доводить дело до настоящей схватки. Второй, «голубь», использует исключительно психологические атаки и запугивание, но, если дело доходит до схватки, сразу отступает, признавая поражение (в принципе, ничего при этом не теряя). При этом поведение обоих игроков не меняется независимо от ситуации, и между ними исключается всякая возможность сотрудничества.
Сравнение с этой игрой может использоваться как метафора для описания ситуации, когда два человека спорят из-за чего-то, в сущности своей бессмысленного, и не прекращают исключительно из-за гордости.
[2] Примерно равно 187–190 см.
[3] Примерно равно 175 см.
Полин Мэлоун выглянула из окна своей кухоньки. В одной руке у нее была губка, которой она лениво водила по плите. Другой рукой она прижимала к уху телефон. Мокрые крыши района Хакни блестели в лучах вечернего солнца. Весна выдалась дождливой, хотя сейчас синоптики уверяли, что остаток мая будет теплым и без осадков.
— Ты непременно должна поехать, Полин. Я бы обязательно поехал, если б не эта чертова выставка. Надеюсь, я смогу добавить туда пару картин побольше. — И трубка тяжело вздохнула голосом единоутробного брата Полин, Тристана.
Полин, как и всегда, не ощутила ничего, кроме безразличия. Ему-то легко командовать (по понятным причинам) с того берега океана. Тем более легко, если учесть, что главная его забота — это донести до всех, какой он бедный непонятый гений. Полин представила, как он проводит рукой по своим золотистым локонам, и отметила про себя, что американский акцент в его речи стал еще сильнее.
— Я не могу просто так взять и все бросить, — отрезала Полин. От раздражения она даже стала энергичнее орудовать губкой. — Ты же знаешь, что у меня здесь дела.
Она тут же сглотнула и мысленно рассердилась на себя за то, как звучал ее голос — так, будто она защищалась. Ведь на самом деле они с братом никогда не враждовали, хотя Тристан превосходил Полин во всем (по крайней мере, в глазах матери). Младшенький в семье. Художник, а не какой-то занюханный соцработник. Сокровище, золотой мальчик, ни капли не похожий на свою старшую сестрицу. Полин унаследовала типично мужскую внешность своего покойного отца и походила скорее на Фрэнсис Макдорманд, чем на Фрэнсис Фармер. Напротив, в облике Тристана сочетались отцовский рост, отцовские черты лица и изящество и грация Эвелин. Короче говоря, брат и сестра были как Кегни и Лейси [4].
Друзья, знакомые и коллеги по работе довольно быстро понимали, что с матерью у Полин «все сложно». Если, конечно, вообще узнавали, что у нее есть мать, потому что Полин старалась по возможности не упоминать о ней. Так было проще. Стоило только заговорить про Эвелин, как она тут же словно появлялась рядом во плоти, и изгнать ее призрак было не так-то просто. Да, в один прекрасный день Полин просто сбежала от настоящей Эвелин куда подальше, однако она до сих пор не могла избавиться от жгучего чувства унижения. Оно было с ней повсюду, словно вторая кожа. Слишком крепко засела в ее голове мысль о том, что она всегда была и будет разочарованием для своей матери.
В детстве Полин пыталась привлечь к себе ее внимание — как умела, бунтуя и не слушаясь, — пока не осознала, что Эвелин не понимает и не желает понимать, что происходит в душе у дочери. В конце концов бунтарство Полин достигло критической точки, и она, к своей радости, обнаружила, что мать начала ее стыдиться. После этого они пришли к молчаливому соглашению не обременять друг друга своим присутствием без крайней необходимости. С тех пор их общение ограничивалось обменом открытками на день рождения или на Рождество.
Полин подозревала — и совершенно справедливо, — что это соглашение оказалось Эвелин только на руку. Сама же она была страшно измучена, и ей проще было держать дистанцию, чем признать, что Эвелин она неинтересна, если не сказать — безразлична.
— Вряд ли она захочет меня видеть, Тристан. Я думаю, ей будет веселее в компании ее замечательных друзей, которые так сильно ее любят.
— Бога ради, Полин, она же все-таки твоя мама! — Тристан никогда не мог понять, почему мать и сестра никак не найдут общий язык, и ужасно от этого злился. — Это же твой шанс! Если ты сейчас приедешь за ней поухаживать, вы наконец-то сможете сблизиться!
Полин едва не расхохоталась:
— Я так не думаю.
— Ну, послушай, Полин... Ей уже семьдесят шесть. Она не вечна. И она будет очень рада хотя бы получить от тебя весточку. Поверь мне, я знаю.
— Скажи уж сразу: это ты будешь очень рад, если я пришлю ей весточку.
Ответа не последовало, и Полин поняла, что братец сейчас закатывает глаза и сдерживается, чтобы не выругаться. Подумав, Полин вынуждена была признать, что ей уже не пятнадцать лет и что со сложившейся ситуацией в любом случае придется что-то делать. К тому же ей не хотелось ссориться с единственным братом. Тристан ведь ни в чем не виноват.
— Хорошо, я подумаю, — сказала она. — Ее ведь пока не выписали из больницы?
— Нет… Хирург сказал, что она должна побыть там еще недельку или около того.
Полин услышала в его голосе облегчение и поняла, что он очень устал. А ведь ей следовало бы помнить, что у него тоже есть свои заботы. Его карьера так и не желала идти в гору, и, возможно, он уже начал подозревать, что вовсе не является тем золотым мальчиком, каким его видела Эвелин.
— Дай мне несколько дней на размышление, — попросила Полин.
Она положила телефон на стол и только тогда заметила, что стерла пальцы на другой руке до крови.
[4] Кегни и Лейси — главные героини одноименного американского сериала 1980-х годов. Они представляют собой классический дуэт двух противоположностей: Кристин Кегни — яркая, наслаждающаяся жизнью одиночка и карьеристка, Мэри Бет Лейси — скромная, серьезная женщина, любящая жена и мать.
— Что ж, — без лишних слов объявила Труф, они созвонились на другой день после разговора с Тристаном, — на следующей неделе я совершенно свободна. Я уже заказала нам на выходные номер в шикарном отеле в Оксфордшире, и мы поедем туда вместе. Нам нужно наверстать упущенное. Ну, и заодно можешь считать, что это мой запоздалый подарок тебе на день рождения.
— Я уже получила от тебя подарок на день рождения, Тру, — сказала Полин, глядя на чудесную цветочную композицию, которую ей прислала дочь.
Эта композиция занимала почти всю комнату. Квартирка у Полин была, прямо скажем, крошечная, зато все-таки ее собственная. И к тому же в модной части района. Полин обожала смотреть из своего окна на крыши домов в лучах утреннего или вечернего солнца и размышлять о жизни. А еще это зрелище почему-то наводило ее на мысли о Мэри Поппинс.
— Значит, будет еще один. Ты заслужила, — сказала Труф, и Полин уловила в ее голосе усмешку. — Возьмешь выходной на пятницу и на понедельник, и все.
Да что же это такое! Сначала брат, а теперь и дочь решили, что она может так просто взять и попросить отгул!
— Я не могу просто взять и уйти, когда мне вздумается. Сначала надо договориться с Шейлой, — объяснила Полин и нахмурилась, вспомнив, что накануне уже оформляла в женском приюте, где работала, отпуск по семейным обстоятельствам.
Тристан написал ей, что Эвелин выпишут на следующей неделе. Полин все никак не могла прийти в себя — видимо, это был признак того, что она находится на стадии отрицания. Подумать только! После тридцати лет разлуки с матерью она вынуждена снова вернуться к ней в Дублин.
— Придется уладить этот вопрос на работе, — вздохнула Полин и поспешно добавила: — Но это просто замечательная идея. Спасибо, Тру.
Шейла, начальница Полин, настояла, чтобы та взяла отпуск на подольше:
— Конечно, поезжай, Полин! Ты ведь никогда не брала отпусков. И тебе будет в радость провести время с Тру. Тем более учитывая все обстоятельства…
Шейла прекрасно знала, как Полин тяготит мысль о предстоящей поездке в Дублин.
И вот теперь Полин сидела в мягком халате на краю бассейна с подогревом, любовалась недавно накрашенными ногтями на руках и ногах и наблюдала, как ее дочь без особых усилий рассекает туда-сюда по воде.
Потом они пили чай — изысканный и очень вкусный. К чаю им подали самые маленькие и самые нежные сэндвичи, которые Полин когда-либо видела, и булочки-сконы со сливками и джемом, которые так и таяли во рту. А после этого они вернулись в свой номер, чтобы немного отдохнуть перед ужином.
— У меня просто глаза слипаются, — пожаловалась Полин и улыбнулась дочери.
Та, облокотившись на подушки, лежала на соседней кровати и смотрела в свой ноутбук.
— Ну и не мучайся. Ты же на отдыхе, помнишь?
— Кто бы говорил, — нахмурилась Полин. — Мы же договаривались: никакой работы. Помнишь?
— Так я и не работаю. Просто проверяю почту.
Полин, с одной стороны, ужасно гордилась своей дочерью, а с другой — ужасно за нее переживала. По мнению Полин, Труф слишком много работала и сейчас выглядела еще более уставшей, чем в их прошлую встречу.
Труф всегда отличалась целеустремленностью и, казалось, играючи сдавала экзамены и получала стипендии. Только Полин знала, как усердно училась и работала ее дочь, чтобы так стремительно взлететь по карьерной лестнице. Она окончила юридический факультет в Оксфорде с двойной степенью, выучилась на барристера [5], прошла стажировку в престижном учреждении и стала самым молодым практикующим барристером того года, более того, весьма успешным практикующим барристером. Труф представляла интересы жертв сексуального насилия, а также женщин, которые подвергались домогательствам или харрасменту на рабочем месте. Ее репутация и профессиональные навыки повергали в трепет юристов, которым приходилось выступать против нее.
Полин не отрывала внимательного взгляда от уткнувшейся в ноутбук дочери. В который раз она поражалась, как силы природы и удачная наследственность сумели сотворить такое прекрасное создание.
Она вспомнила, как тогда, в роддоме, впервые взяла Труф на руки и заглянула в большие темные глаза, которые, казалось, видели мать насквозь, такие умные и такие невозмутимые. Все девять месяцев она изводила Тони тем, что выбирала дочери подходящее имя, но стоило ей наконец увидеть ее, как эти месяцы мгновенно превратились в ничто. Именно тогда она и решила дать ей имя, которое означает «Правда». А позже назвала ее в честь Соджорнер Труф, известной аболиционистки и феминистки; впоследствии Полин решила, что подсознательно именно о ней и подумала в тот день.
Было и еще кое-что. Чем дольше Полин вглядывалась в свою удивительную, восхитительную доченьку, тем больше в глубине ее души росло одно страстное желание: чтобы та никогда не оказалась запятнана теми лживыми манипуляциями, которыми Полин в свое время затравила ее собственная мать.
Вот почему она дала дочери именно такое имя. Это произошло так внезапно и казалось таким очевидным, что все прочее было уже не важно…
…Наступил вечер. Полин сидела в столовой, потягивала красное вино из бокала и ждала, когда появится Труф — та задержалась, чтобы ответить на какой-то звонок.
«Вот интересно, — думала она, разглядывая людей за соседними столами, — для них обычное дело ужинать в таких залах, с огромными окнами, широкими портьерами, зеркалами в узорных рамах и в окружении множества услужливых официантов — или для них вся эта роскошь тоже в новинку, как и для меня?»
Какое-то время она рассеянно теребила лежащие без дела столовые приборы и накрахмаленную салфетку, но затем опомнилась и велела себе сидеть спокойно. Она так привыкла все поправлять, расправлять и выправлять, что просто не могла сидеть и смотреть, как ей прислуживают другие. Поначалу она даже забеспокоилась, не слишком ли это бросается в глаза, но, быстро оглядев зал, поняла, что никто в ее сторону даже не смотрит. Напротив, всех гораздо больше интересовало совсем иное зрелище.
В главные двери, придерживаемые двумя сотрудниками, вошла Труф, одетая в кроссовки «Конверс», узкие джинсы и длинную белую шелковую рубашку.
Полин глядела на дочь так, будто видела ее впервые в жизни. Неудивительно, что все взгляды в зале были прикованы именно к ней. Труф унаследовала отцовский рост в пять футов десять дюймов [6], его легкую изящную походку, его оливковую кожу, темные волосы, пронзительные глаза в обрамлении удивительно густых ресниц и от природы пышные, выразительные брови. Ее нос с крохотной горбинкой — она появилась после того, как однажды в детстве Труф выпала из коляски, — слегка загибался книзу, но при этом прекрасно гармонировал с довольно большим ртом. Увидев мать, Труф улыбнулась, обнажив идеально ровные белые зубы.
В ней явно что-то изменилось за тот месяц с небольшим, который прошел с их последней встречи, но Полин никак не могла понять что именно. Ее волосы были такими же длинными, как и раньше, разве что стали чуть гуще. Но вот в лице у нее появилось что-то настороженное, и казалось, она была слегка на взводе.
— Это был папа. Никак не хотел класть трубку, — выпалила Труф, переводя дыхание.
Шесть лет назад Труф и ее отец Тони возобновили общение и с тех пор время от времени связывались. Они общались редко, но довольно тепло и, насколько знала Полин, исключительно дистанционно.
— Ну и как он? — спросила Полин как можно бесстрастнее. Именно этот тон она всегда выбирала для разговоров о бывшем партнере.
— По-прежнему со своей шлюшкой-немкой, — пожала плечами Труф.
Любовные похождения Тони — он менял женщин как перчатки — Полин воспринимала либо с усмешкой, либо с недоверием в зависимости от настроения. Тони был человек без царя в голове, совсем как она сама в юности (подумать только, когда-то она с удовольствием занималась сквоттингом!), поэтому неудивительно, что их отношения продлились всего ничего. Тони вполне устраивала жизнь безработного музыканта, и искать нормальную работу он не желал категорически. Вероятно, все те многочисленные женщины, которые были после Полин, поначалу точно так же подпадали под очарование Тони, а потом кто-то из них — либо они, либо он — не выдерживал, и семейная лодка разбивалась о быт.
— Эта держится дольше прочих, — заметила Труф, наливая себе воды.
— Наверное, он просто стареет.
Труф подняла брови:
— Шестьдесят пять — это еще не старость!
— В случае твоего отца — возможно, — согласилась Полин. — Думаю, он как тогда не мог, так и сейчас не может вести себя соответственно возрасту.
— Люди, знаешь ли, взрослеют. — Труф смерила ее многозначительным взглядом. — А вы двое были вместе всего каких-то два года.
— Поверь, все, что нужно, я о нем поняла уже тогда.
— Но ведь он мог и измениться. В конце концов, столько лет прошло!
Действительно, прошло, но Полин никак не могла в это поверить. Все эти годы пролетели словно за один миг.
Она вспомнила, как получала сертификат об окончании Дублинского технического колледжа, после того как ее выгнали из очередной частной школы за употребление наркотиков и нежелание отказываться от панковских нарядов и причесок. Потом она наконец-то вырвалась на свободу и уехала в Лондон. Она вращалась среди друзей своих друзей, и все они делали одно и то же: тусовались, всячески показывали, какие они крутые панки, надирались в хлам, проедали пособие по безработице, заваливались спать в пустующие чужие дома, просыпались там, дрожащие, с затуманенным взглядом, и так по кругу. Сейчас даже мысли об этом вызывали у нее дрожь.
Тони, британец афрокарибского происхождения, был на девять лет старше нее. Весь в коже, с длинными руками и ногами и пронзительными зелеными глазами, виртуозно играющий на гитаре, он показался ей тогда чем-то экзотическим, опасным, анархичным, волнующим. Когда Полин обнаружила, что беременна, она ужасно перепугалась и растерялась, не зная, как отреагирует Тони. А тот посоветовал не париться и сказал, что ребенок — это очень круто. Все и вправду было круто — ровно до тех пор, пока соцработник не нашел им квартиру и не велел Тони устроиться на работу. На этом вся крутизна и закончилась…
Труф спасла ее, в этом Полин не сомневалась. Иначе она бы просто ударилась в саморазрушение. Когда Тони бросил их и пропал, Полин взяла себя в руки и с помощью соцработника получила сертификат о сдаче экзаменов в Дублине. К ее удивлению, оказалось, что она сдала их очень даже хорошо. Ее приняли в программу, дающую возможность заочного обучения в университете, а потом и карьерного роста в сфере социальной работы.
— Может, ты и права, — согласилась Полин.
Она никоим образом не собиралась очернять Тони в глазах дочери — просто хотела, во-первых, уберечь ее от возможных разочарований, а во-вторых, внушить ей не относиться легкомысленно к наркотикам.
Труф нашла Тони тогда, когда была к этому готова, через соцсети, и он весьма охотно возобновил общение. Во многом, как подозревала Полин, его радость объяснялась тем, что дочь хорошо зарабатывала и, значит, не стала бы тянуть из него деньги. Труф даже пару раз навестила Тони и познакомилась с двумя его детьми от разных матерей, мальчиком и девочкой намного младше нее. Можно сказать, что к отцу она испытывала что-то вроде холодной привязанности.
Что касается зависимостей, тут Полин могла не беспокоиться. Труф не пьянствовала, не курила, не принимала наркотики, и упрекнуть ее можно было разве что в трудоголизме. Она была крайне независима и не тешила себя призрачными надеждами на то, что однажды встретит мужчину, который будет ее холить и лелеять. Иногда Полин даже начинала волноваться, не перегнула ли она палку, воспитывая дочь именно такой. С другой стороны, она так хотела уберечь ее от проблем с наркотиками и мужчинами…
— А как там поживает Джош? — спросила Полин, чтобы сменить тему.
— Когда мы с ним в последний раз виделись, вроде был ничего.
Полин смерила дочь удивленным взглядом:
— Что значит — был?
— Мы подумали и решили разбежаться, — невинным тоном объяснила Труф.
Полин была поражена. Несмотря на некоторую чопорность и заносчивость, Джош ей очень нравился. Он всегда был добр с самой Полин и, кажется, просто с ума сходил по Труф.
— Вот как? И почему же?
Труф пожала плечами:
— Думаю, нам просто оказалось не по пути. Слишком уж мы разные. Если честно, я с самого начала не верила, что у нас что-то выйдет.
— Ну-ну… — Полин поняла, что Труф не до конца с ней откровенна, но настаивать не стала. В этом просто не было смысла.
— Ну что? — спросила Труф, когда они поужинали и выпили кофе. — Все еще переживаешь из-за бабушки Эвелин? Я же вижу.
Отпираться было бесполезно.
Полин открыла было рот, но Труф не дала ей ответить:
— Я тут подумала…
— Что такое?
— Ну, возможно, это прозвучит внезапно, но… Я как раз недавно закончила одно дело, и начальство предоставляет мне отпуск, чтобы зарядиться энергией. Да и я бы с удовольствием пожила сейчас где-нибудь подальше от цивилизации и соцсетей. Ирландия для этого как раз подойдет. Так что, думаю, я могла бы поехать вместо тебя в Дублин к бабушке Эвелин, а тебе не придется себя мучить просто потому, что этого хочет Тристан. А чтобы ты была в курсе всего, я буду тебе звонить и писать.
— Ты хочешь…
— Да! А что такого? Я никогда не была в Дублине и уже не помню, когда в последний раз видела бабушку Эвелин.
— Тебе тогда было семь лет, — сказала Полин и поежилась, вспомнив тот неловкий обед в честь первого святого причастия Труф.
— Вот видишь? А мне бы хотелось узнать ее получше, пока, скажем так, еще есть возможность. Да и Дублин мне тоже хочется посмотреть. И потом, я, в отличие от тебя, с ней не в контрах. Так что можешь не волноваться.
На мгновение Полин задумалась об этой возможности, и помимо воли у нее вырвался вздох облегчения. Эта мысль была не только освободительной, она была… просто замечательной!
Должно быть, Полин колебалась чуть дольше, чем следовало, потому что Труф поспешила взять быка за рога:
— Ну вот! Я же вижу, как ты переживаешь. Кстати, — добавила она, — ты никогда не рассказывала, почему вы с бабушкой Эвелин не ладите. Что у вас там такое произошло?
Полин замолчала ненадолго, подбирая нужные слова:
— Ничего особенного. Просто, к сожалению, родителей не выбирают. Эвелин была мне неподходящей матерью, а я, соответственно, неподходящей дочерью. Мы никогда друг друга не понимали. И друг без друга нам гораздо лучше. Но может быть, ты с ней и поладишь. Большинство людей от нее просто без ума. И она действительно по-своему обаятельная…
— Значит, решено. Тебе вовсе незачем насиловать себя без крайней необходимости. Я поеду вместо тебя.
— Но ты же…
— Ну что я? Я не знаю, как ухаживать за больными? Так ведь и ты в своем приюте не нянечкой работаешь. Тем более, ты сама говорила, что я хорошо умею ладить с людьми. А еще я молода, бодра и полна сил. — Труф приподняла брови. — И потом, дядя Трис сказал, что к ней, скорее всего, приставят кого-то из медико-социальной службы. Короче говоря, для меня это все будет не так тяжело, как для тебя. Возможно, это даже окажется очень весело…
— А-а… — протянула Полин.
Она поняла, что Труф и Тристан уже обо всем между собой договорились. И не то чтобы Полин возражала, просто ее удивил внезапный энтузиазм, с каким Труф рвалась поехать к бабушке. «Ты же ее совсем не знаешь!» — хотела сказать она, но передумала. В словах дочери было свое здравое зерно. Она действительно имеет право, пока есть возможность, узнать бабушку поближе. Да и переживать, что Эвелин ее затиранит или запугает, не стоит: Труф вполне способна постоять за себя.
И все же… Все же Эвелин собаку съела на разного рода манипуляциях. Что, если она проникнет в голову Труф? Что, если попытается изменить ее? И как это отразится на отношениях Труф с ней, Полин? Думать об этом было просто невыносимо.
— Ну, я не знаю…
— Зато я знаю. Итак, решено.
Когда они вернулись в номер, Труф плюхнулась на кровать и, откинувшись на гору подушек, нашарила пульт от телевизора. На экране немедленно включилась реклама туров по Ирландии. Картины живописных пейзажей сменялись кадрами с туристами, которые гуляли по историческим местам или болтали о чем-то на скамейках в пабах.
— Вот видишь? Это знак, — довольно сказала Труф. — Мои полтора месяца в Дублине пройдут просто отлично.
— Полтора месяца? Так долго? Я думала…
— И вовсе это не долго.
— Послушай, Тру, я…
— Я этого хочу. Понимаешь?
Труф упрямо вздернула подбородок, и Полин, сдаваясь, подняла руки:
— Ну хорошо. Только потом не говори, что я тебя не предупреждала.
Про себя она подумала, что Труф, вероятно, хочет сменить обстановку после разрыва с Джошем. По крайней мере, другого объяснения ей в голову не приходило.
— И, Труф…
— Да?
— Если ты вдруг почувствуешь, что не выдерживаешь, я к тебе приеду.
— Не выдерживаю? — рассмеялась Труф. — Мамочка, ты же помнишь, что споры — это моя профессия? Не беспокойся. Я справлюсь. Да и вообще, я все-таки наполовину ирландка. Должна же я проверить, насколько во мне сильна эта наследственность?
— Да, это верно, — согласилась Полин.
И тут ее осенило. Труф вовсе не изменилась. Просто, когда она вошла в столовую, Полин наконец-то смогла взглянуть на нее непредвзято. У нее перехватило дыхание. Правда была как на ладони: Труф Мэлоун, ее обожаемая дочурка, выросла в точную копию своей бабушки — такой, какой та была изображена на старых фотографиях, сделанных в дни ее юности. Однако в остальном Труф ни капли не походила на Эвелин — во всяком случае, так считала Полин. И очень хотела, чтобы так оно и оставалось.
В свое время она приложила немало усилий, чтобы воспитать Труф независимой, современной, чуткой молодой женщиной. Оставалось надеяться, что поездка в Дублин не выбьет ее из колеи. Конечно, Тристан, рассказывая Труф про Эвелин, нарисовал ей более оптимистичную картину. Но Полин еще раз напомнила себе, что Труф имеет право познакомиться с бабушкой поближе. О том, что из этого выйдет, можно было только гадать. А повлиять на последствия Полин, увы, могла, лишь поступившись своими принципами и нарушив правила своей же игры.
[5] В английской судебной системе два типа адвокатов: барристеры и солиситоры. Барристеры — адвокаты более высокого ранга, они имеют право выступать в любом суде страны. Солиситоры же — адвокаты более низкого ранга, которые подготавливают материалы для ведения дел барристерами, а также могут выступать как юрисконсультанты или вести дела в судах низших инстанций.
[6] Примерно равно 177 см.
ГЛАВА 4
Мора повернула ключ в замке и медленно толкнула дверь. На мгновение она задержалась на пороге, полная предвкушения. Наконец-то она сможет во всех подробностях изучить квартиру Эвелин! Вернее, апартаменты, тут же напомнила себе Мора. Эвелин предпочитала выражаться именно так. Оно и понятно: «апартаменты» звучит гораздо более гламурно, чем какая-то занюханная «квартира», а внешний блеск всегда был для Эвелин превыше всего.
То, что она увидела, ее не разочаровало.
Она прошла по короткому коридору (дальше него она раньше никогда не заглядывала) с темными полированными полами — местами они были покрыты ковриками — и тихонько прикрыла за собой дверь, едва удерживаясь от того, чтобы встать на цыпочки. Слева располагалась спальня, а справа — небольшая гардеробная.
Присмотревшись, Мора поняла, почему Эвелин так полюбила эту квартиру. Гостиная была просто великолепна. Через высокие окна с одной стороны открывался прекрасный вид на море, а с другой — на сад возле дома и на Дублинские горы вдалеке. Мора медленно обошла всю комнату, отмечая про себя каждую деталь.
Надо отдать должное, у Эвелин хороший вкус. Никто другой не решился бы так смело отделать стены. На первый взгляд почти черные, при ближайшем рассмотрении они оказывались темно-серыми. В блестящих золоченых рамах висели картины самых разных размеров, и темный фон дополнительно подчеркивал их яркость. Попадались среди них и фотографии — Мора решила, что рассмотрит их позже. Над мраморным камином висело огромное, богато украшенное зеркало, отражавшее льющийся в окна свет. Море показалось, что она попала в какое-то тайное место… вроде пещеры Аладдина.
Окна были задрапированы темно-розовыми шелковыми шторами. Таким же шелком были отделаны роскошные диваны с мягкой обивкой, усыпанные множеством подушечек. На некоторых подушечках были вышиты какие-то остроумные изречения. Все это казалось очень дерзким и одновременно безукоризненным.
Мора задумалась. Что-то подобное она уже где-то видела раньше. Наконец она вспомнила, где именно — в отеле «Блейкс» в Лондоне. В 1978 году его открытие вызвало в народе огромный ажиотаж. Правда, Мора никогда не бывала там лично, однако из журналов о светской жизни — эти журналы она покупала и хранила много лет — она знала, что это очень популярное место. В тех же журналах подробно описывалось внутреннее убранство отеля: смелое, экзотичное, оформленное в темных тонах.
Она вернулась в спальню, где все было наоборот: стены темно-розовые, а шторы серые. Из окон спальни тоже открывался вид на море. Белье на кровати было простого белого цвета; сверху лежало серое шелковое покрывало, подвернутое возле подушек — больших белых и маленьких серых, в тон покрывалу. На двери висел на крючке шелковый китайский халат.
Почти всю дальнюю стену занимало очередное большое зеркало, и Мора на мгновение задержала на нем взгляд. В зеркале отражалась опрятная невысокая, по-прежнему стройная пожилая женщина в белом халате. Подкрашенные светлые волосы были завиты в локоны, зачесаны назад и закреплены двумя черепаховыми гребнями — такую прическу она носила уже больше двадцати лет. На густо подведенные брови спускалась небольшая челка. Губы и ногти Мора всегда красила одним цветом, а еще она до сих пор наносила полный макияж, отчего ее щеки, нарумяненные и напудренные одновременно, казались кукольными. Конечно, с годами у нее прибавилось морщин, но, с другой стороны, никуда не пропали ямочки на щеках. Они появлялись всякий раз, когда Мора улыбалась. Ее отец очень любил эти ямочки. А ее саму он называл «мой цветочек».
Впрочем, в последнее время Мора улыбалась редко. Так уж сложилась ее жизнь, а жизнь, как известно, может быть очень жестокой. Когда-то давно Мора Финли, как и многие другие люди, была юна и полна надежд. Но эти надежды оказались растоптаны.
Лицо в отражении нахмурилось. Мора отвернулась от зеркала и подошла к шкафу, встроенному в противоположную стену. Внутри висела самая разнообразная одежда, от простой повседневной до цветастой и красочной. Мора провела рукой по вешалкам и остановилась на броском платье-кафтане. Вынув платье из шкафа, Мора приложила его к себе и повернулась к зеркалу. Конечно, она не так высока ростом, как Эвелин, да и те фасоны, которые носит Эвелин, ей вряд ли подойдут… «Впрочем, большинство этих вещей я бы себе даже не взяла», — подумала Мора и повесила платье обратно.
Хватит витать в облаках. Конечно, у нее впереди еще неделя — или когда там Эвелин выпишут из больницы? — но все же слишком долго блуждать по квартире ей нельзя. Нужно поскорее найти то, что она ищет. Но сначала она сделает то, о чем ее попросил доктор Эд.
Все жильцы («фан-клуб Эвелин», как их про себя называла Мора) пришли в ужас, когда узнали, что случилось. И с кем — с Эвелин, такой подтянутой и подвижной, несмотря на ее почтенный возраст! Первой ее обнаружила Несса, когда вернулась с утреннего купания, и немедленно вызвала скорую. Когда известия о произошедшем дошли до доктора Эда, он тут же помчался в больницу и не отходил от Эвелин, пока ее состояние не стабилизировалось и ей не назначили курс лечения. С тех прошла уже неделя.
Море, в свою очередь, поручили приглядеть за «апартаментами» Эвелин и сделать все необходимые приготовления. У нее хранились запасные ключи от всех квартир, кроме ключа от квартиры Эвелин: эта привилегия принадлежала исключительно доктору Эду. Но в то утро он наконец отдал ключ Море и попросил ее застелить там кровать. А просьбы доктора Эда для Моры были священны. Когда-то он не дал ей окончательно сорваться в пропасть, и теперь она была обязана ему по гроб жизни.
Она ушам своим не поверила, когда доктор Эд предложил ей эту работу около десяти лет назад. После того как ее настигла депрессия, она вернулась в Дублин, и доктор Эд стал ее лечащим врачом. Нервная и хрупкая, она была просто в ужасном состоянии и даже не заглядывала в другую часть города, туда, где раньше жила с одной семьей и с детьми, которых так нежно любила.
Милая Сьюзен, милый маленький Джоуи! Сейчас они, наверное, уже совсем взрослые. Она часто вспоминала их. На ее тумбочке до сих пор стояла их фотография.
Доктор Эд был так добр к ней, что постепенно она доверилась ему и рассказала все: как ей указали на дверь и с позором отправили обратно к престарелым родителям, как погубили ее доброе имя. Больше всего она жалела, что ей пришлось оставить своих подопечных, особенно Джоуи, который был еще слишком мал, чтобы понять, почему она уехала.
Но на этом ее несчастья не заканчивались, а только начинались. Ей кое-как удалось объяснить родителям, почему ее выгнали с любимой работы в большом городе и что она ни в чем не виновата. Разве она, которая так любит детей, могла допустить, чтобы они оказались в опасности? Но потом в родном городе Моры поползли слухи и в конце концов дошли до ее родителей. Те, конечно, любили дочь, но легко поддавались мнению большинства.
А большинство пребывало в уверенности, что Мора Финли всегда считала себя выше других и выше своего городка в частности, что она мнила себя слишком большой космополиткой для такого захолустья, как Лергенберри. Море припомнили все ее, казалось, давно забытые грешки: как ее и еще одного местного парня застукали за велосипедным гаражом, когда они курили и пили пиво, и как ее за это временно отстранили от занятий в школе; как она первой начала посреди зимы щеголять в коротких шортах, пускай и поверх темных колготок; и, наконец, как парни открыто называли ее «шалавой».
Никто даже не подумал, что она всегда очень любила детей и они отвечали ей тем же, что она всегда готова была сидеть с ними за гроши, а то и вовсе бесплатно; никто не вспомнил, как безропотно и самоотверженно она ухаживала за парализованной бабушкой, пока та не скончалась, и как послушно она помогала своей матери в работе по дому и на их крохотной ферме, в то время как ее отец и брат пьянствовали и кутили на местных ярмарках. Все это было забыто в один миг.
Мора пыталась отсиживаться дома, но это оказалось еще тяжелее. Вскоре ее настигла депрессия, затем случился нервный срыв, и, после того как ей чудом удалось избежать заключения в местную психлечебницу, Мора вернулась в Дублин, надеясь там выжить хоть как-нибудь, как Бог на душу положит. И Бог положил так, что Мора оказалась у доктора Эда. Тот выслушал ее, подобрал все необходимые лекарства, направил ее в группу поддержки, а потом пристроил на курсы ассистентов врача, где она смогла научиться полноценно помогать пожилым людям и людям с ограниченными возможностями.
Когда второй из ее подопечных отошел в мир иной, доктор Эд рассказал Море о своих планах поделить дом на квартиры, а также о том, что ему понадобится домоправитель и что этот домоправитель может сам занять небольшую квартирку. Уже во второй раз он спасал ей жизнь. Все это казалось слишком хорошим, чтобы быть правдой. Она очень привязалась к дому, к своей работе и к арендаторам. Но потом один из них уехал, а его место заняла Эвелин Мэлоун, женщина, разрушившая ее жизнь.
И хотя Мора была в ужасе, она вовсе не собиралась сдаваться. Она никому не позволит снова отобрать у нее все: ее идеальную жизнь, работу и милую маленькую квартирку-студию. Тем более той, кого ненавидит больше всего на свете. Эвелин и так уже успела натворить достаточно, хотя их пути тогда пересеклись совсем ненадолго.
В тот день, когда Эвелин снова ворвалась в ее жизнь, она была слишком занята раздачей указаний рабочим, чтобы заметить, какое впечатление произвела на Мору. Мора же, со своей стороны, догадалась, что Эвелин так и не поняла, кто открыл ей дверь. Она не узнала Мору. Да и как она могла ее узнать? За это время внешность Моры сильно изменилась, и виной тому был не только солидный возраст. Теперь она красилась в блондинку и аккуратно одевалась. Ее некогда пухлое лицо осунулось, и на нем появились новые морщины — следы многолетней внутренней борьбы. Кроме того, Мора относилась к категории «прислуга» и поэтому в любом случае не представляла для Эвелин никакого интереса. Она не удостаивала Мору вниманием ни в день переезда, ни во все последующие дни. Гораздо больше ее занимали другие жильцы — вот на них она как раз всячески старалась произвести приятное впечатление.
...
