Данте

Охрана в «Дрейке» усилена из-за всех этих напыщенных политиков, пришедших на мероприятие. Богатеев хлебом не корми, дай себя почествовать. Все эти банкеты с награждениями, вечеринки в честь сбора средств, благотворительные аукционы – лишь очередной повод публично похлопать друг друга по спине.

Ресторан отца «Ла-Мер» поставляет сегодня крабовые ноги, гигантские красные креветки карабинерос и гребешки на раковине – все это составит огромную башню из морепродуктов посреди фуршетного стола. Мы делаем это за бесценок, потому что заработаем сегодня не на креветках.

Я подгоняю фургон к служебным дверям и помогаю персоналу разгрузить ящики с замороженными моллюсками.

Один из охранников просовывает голову на кухню и наблюдает, как мы вскрываем ящики.

– Как это вообще называется? – спрашивает он, с ужасом глядя на карабинерос.

– Это лучшие креветки, что ты не можешь себе позволить, – отвечаю я, ухмыляясь.

– Вот как? И сколько же они стоят?

– Сто девятнадцать долларов за фунт[3].

– Да ну на хер! – Охранник недоверчиво качает головой. – За такие деньги я лучше закажу русалку в полный рост с огромными сиськами прямиком из океана.

Как только все продукты надежно уложены в холодильник, я киваю Винни. Мы ставим последний ящик на тележку для обслуживания номеров.

Винни работает в «Дрейке» – иногда разносит багаж, а иногда моет посуду. Его настоящая работа – обеспечивать клиентов особыми товарами. Такими, которые достать чуть сложнее, чем свежие полотенца и дополнительный лед.

Мы знакомы с ним с тех пор, как гоняли по Олд-Тауну в кедах с Человеком-пауком. С тех пор я несколько раздался, а вот Винни остался таким же тощим и веснушчатым парнем с ужасными зубами и чудесной улыбкой.

На служебном лифте мы поднимаемся на четвертый этаж. Лифт тревожно проседает под нашим общим весом. «Дрейк» – отель прямиком из ревущих двадцатых. Он прошел реновацию, но помогло это не сильно. Сплошные медные ручки, хрустальные люстры, стулья с ворсистой обивкой и затхлый запах ковров и драпировок, которые не чистили последние лет пятьдесят.

Дюкули, должно быть, в ярости, что его поселили в какой-то обычный номер на четвертом этаже. Из него, конечно, открывается вид на озеро, но это и рядом не стояло с преимуществами президентского люкса. К несчастью для мужчины, он и близко не самая важная шишка на предстоящем рауте. В этот вечер Дюкули едва ли входит в верхнюю половину рейтинга.

Вот, видимо, почему он до сих пор сидит и дуется в своем номере, хотя мероприятие вот-вот начнется. Я чувствую запах сигары, струящийся из-под двери.

– Мне пойти с тобой? – спрашивает Винни.

– Не, – отвечаю я. – Можешь спуститься.

На кухне будет аврал, и я не хочу, чтобы Винни вляпался в неприятности или кто-нибудь отправился его искать. К тому же я уже дважды имел дело с Дюкули и не думаю, что возникнут проблемы.

Винни оставляет меня с тележкой.

Я стучусь трижды, как договаривались.

Охранник Дюкули открывает дверь нараспашку. Типичный быковатый качок, одетый в приличный костюм, но все равно похожий на великана с вершины бобового стебля[4].

Он пропускает меня в номер, состоящий из двух комнат и гостиной между ними. После небольшого обыска, чтобы убедиться, что я безоружен, охранник рычит: «Садитесь».

Я располагаюсь на пестром диване, пока огр занимает кресло напротив. Второй охранник стоит прислонившись к стене и сложив руки на груди. Он не такой крупный, как его приятель, и его длинные волосы собраны в конский хвост на затылке. Я подумываю сообщить ему, что такие прически вышли из моды примерно тогда же, когда и последний фильм Стивена Сигала, но едва я открываю рот, как из спальни выходит Дюкули, яростно пыхтя сигарой.

Он уже одет в парадный смокинг, обтягивающий его живот. Дюкули из тех мужчин, которые кажутся беременными оттого, что весь их вес сосредоточен посередине, между тонкими руками и ногами. Его коротко подстриженная борода посеребрена сединой, а густые брови нависают над глазами, как тяжелый карниз.

– Данте, – произносит он, приветствуя меня таким образом.

– Эдвин, – киваю я в ответ.

– Сигару? – Мужчина протягивает мне премиальную кубинскую сигару, тяжелую и ароматную.

– Спасибо. – Я встаю, чтобы ее взять.

– Подойдем к окну, – говорит Дюкули. – Нам сделали выговор со стойки администрации. Судя по всему, ни в одном номере больше нельзя курить. Куда катится эта страна?

Он кивает Хвостатому, который поспешно открывает окно и с усилием поднимает створку. Задача не из простых, поскольку время и жесткость надежно приварили старое оконное стекло к месту. Никакого защитного экрана нет и в помине – лети себе на здоровье четыре этажа вниз до самого навеса.

Я вижу, как к обочине подъезжают лимузины и таун-кары[5], и из их дверей выпархивают тусовщики, переливающиеся дорогим блеском женщины и мужчины в оттенках черного, серого и темно-синего.

Еще я вижу велосипедистов, проезжающих вдоль озера, и блеск синих вод, расчерченных пунктиром белых парусов.

– Неплохой вид, – говорю я Дюкули, пока он прикуривает мне сигару.

– Озеро-то? – фыркает мужчина. – Я останавливался в королевском люксе в «Бурдж-эль-Араб». В сравнении это ничто.

Я прикладываюсь к сигаре, чтобы скрыть улыбку. Я знал, что он будет недоволен своим номером.

Эдвин Дюкули – министр земельных ресурсов, горнорудной добычи и энергетики Либерии. Но за свои часы «Вашерон» и увесистые сигары он заплатил кровавыми алмазами. Словно Марко Поло наших дней, он повсюду носит с собой мешочки с алмазами, которые обменивает на любой предмет роскоши, который только пожелает.

Эти предметы роскоши со мной прямо сейчас. Скрыты под шестидюймовым[6] слоем льда в ящике из-под моллюсков.

– Приступим?

Дюкули возвращается к диванам. Я тушу сигару о подоконник и следую за ним.

Со стороны мы смотримся забавно – четверо крупных мужчин, сидящих в креслах в бело-розовую полоску.

Я ставлю ящик на кофейный столик и открываю крышку, после чего вынимаю упаковку со льдом и маскирующим слоем креветок, являя на свет оружие.

Я принес все, что он заказывал: три автомата Калашникова, четыре «глока», «ругер» и один ручной гранатомет «РПГ-7», который обычно используется для уничтожения танков. Понятия не имею, что Дюкули собирается со всем этим делать, – думаю, я видел что-то подобное в фильме, и это выглядело круто.

Здесь же лежит плотно запакованный килограмм дури. Отличный товар. При взгляде на него у Дюкули зажигаются глаза. Он достает маленький серебряный ножик из нагрудного кармана своего смокинга и разрезает упаковку. Зачерпнув порошок кончиком ножа, он прижимает его к ноздре и сильно втягивает носом. Затем втирает остатки в язык и десны.

– Ах! – вздыхает Дюкули, кладя нож на стол. – На тебя всегда можно положиться, Данте.

Обращаясь к своим людям, он велит:

– Уберите это куда-нибудь, где не найдут уборщицы.

Я прочищаю горло, чтобы напомнить о такой мелочи, как оплата.

– Да, разумеется, – говорит министр. Из того же нагрудного кармана он достает бархатный мешочек и передает его мне. Я высыпаю алмазы себе на ладонь.

У меня с собой ювелирная лупа, но я и без нее вижу, что Дюкули держит меня за идиота.

Алмазы мутные и мелкие. Их размеры и количество вполовину меньше того, о чем мы договаривались.

– Что это? – спрашиваю я.

– О чем ты? – рычит Дюкули, разыгрывая непонимание. Но он не очень хороший актер.

– Эти алмазы – дерьмо, – говорю я.

Дюкули багровеет. Он насупливает свои и без того низкие брови, и я едва могу различить под ними блеск его глаз.

– Следи за словами, Данте.

– Разумеется, – отвечаю я, наклоняясь в своем кресле вперед и вперяя в него взгляд. – Позволь я перефразирую это самым уважительным способом. Заплати мне то, что должен, гребаный ты проходимец.

Дородный телохранитель хватает один из «глоков» и направляет его прямо мне в лицо. Я и бровью не веду.

– Ты серьезно собираешься застрелить меня посреди отеля «Дрейк»? – уточняю я у Дюкули.

Тот фыркает.

– У меня дипломатический иммунитет, друг мой. Я могу застрелить тебя хоть на пороге отдела полиции.

– У тебя нет иммунитета против мафии. Или ты забыл, что мой отец – глава чикагского филиала?

– О да, Энзо Галло. – Дюкули кивает, и его лицо медленно расплывается в улыбке. – Очень могущественный человек. Во всяком случае, был… Я слыхал, что он потерял хватку со смертью жены. Это была твоя мать или тебя родила какая-то другая шлюха?

Моя мать умерла пять лет назад. Но не было и дня, когда бы я о ней не думал.

Ярость выплескивается из меня, словно кипящее масло, наполняя мои вены.

Я мгновенно хватаю со стола серебряный ножик и всаживаю его сбоку в шею Дюкули. Я втыкаю его так глубоко, что половина рукоятки исчезает вместе с лезвием.

Дюкули хлопает ладонью по ране, выпучив глаза, его рот беззвучно открывается и закрывается, как у рыбы, вытащенной из воды.

Я слышу «щелк-щелк-щелк», когда дородный охранник пытается выстрелить мне в спину. «Глок» стреляет вхолостую. Я не настолько глуп, чтобы приносить на сделку заряженное оружие.

Однако я не сомневаюсь, что в пистолетах под их пиджаками пуль достаточно.

Так что я разворачиваю Дюкули, используя его тело как живой щит. Мне приходится согнуться – министр куда ниже меня.

И действительно, Хвостатый уже достал свой пистолет. Он делает шесть быстрых выстрелов подряд, простреливая грудь и выпирающий живот своего босса. Он знает, что Дюкули уже мертв, – теперь охранником движет месть.

Что ж, как и мной.

Эти ублюдки пытались меня обокрасть. Они оскорбили мою семью.

Так же, как командир ответственен за действия своих солдат, солдаты заплатят за слова своего босса. Я им бошки поотрываю.

Но прямо сейчас я не в восторге от расклада – двое против одного, к тому же у меня нет пушки.

Так что, вместо того чтобы вступать в бой, я бегу к окну, таща за собой, как щит, обмякшее тело Дюкули. Я ныряю в раскрытое окно, разворачивая корпус, чтобы пролезть. Отверстие очень узкое, и мне едва это удается – только за счет инерции.

Лечу вниз все четыре этажа, наблюдая, как небо и тротуар меняются местами.

И врезаюсь в навес.

Брезентовый каркас не был рассчитан на то, чтобы выдержать 220 фунтов стремительно падающей массы. Ткань рвется, и распорки рушатся, заключая меня в кокон из обломков.

Я сильно ударяюсь о землю. Достаточно сильно, чтобы выбить из легких весь воздух, но чертовски слабее, чем могло бы быть.

И все же я оглушен. Мне требуется минута, чтобы в голове прояснилось. Я размахиваю руками, пытаясь выпутаться из этой кучи малы.

Подняв взгляд на окно, я вижу, как дородный охранник смотрит прямо на меня. Не сомневаюсь, что он хотел бы пальнуть в меня пару раз. Здоровяка останавливает лишь то, что его дипломатический иммунитет закончился со смертью его босса.

И тут я вижу, как из-за угла выбегает Хвостатый. Он сбежал вниз по четырем лестничным пролетам со скоростью гребаного олимпийца. Глядя, как он несется ко мне, я размышляю, следует ли мне задушить его голыми руками или превратить его лицо в кашу.

Затем я вижу, как ко мне устремляется с десяток служащих отеля и гостей мероприятия, и вспоминаю, что, падая, наделал чертовски много шума. Кто-нибудь уже наверняка вызвал полицию.

Так что я решаю не ввязываться в драку, а найти вместо этого ближайший автомобиль с заведенным двигателем. Я замечаю стоящий у обочины черный «бенц». Водительское кресло пустует, но фары горят.

Идеально.

Я рывком открываю дверь и сажусь на переднее сиденье.

Заводя машину, я успеваю мельком увидеть сквозь пассажирское окно разъяренное лицо Хвостатого. Мужчина так зол, что ему насрать на свидетелей – охранник тянется за пистолетом.

Выжимая педаль газа, я салютую ему на прощание.

Мотор ревет, и машина срывается с места, словно скаковая лошадь, выпущенная из стойла. «Бенц», может, и выглядит как неповоротливое судно, но под капотом у него скрыт приличный двигатель.

Моему брату Неро это бы понравилось. Он одержим автомобилями. Пацан оценил бы управляемость и мягкое кожаное сиденье, которое словно подстраивается под мое тело.

В салоне пахнет кожей, виски и чем-то еще… чем-то сладким и теплым. Словно сандал и шафран.

Я гоню по Оук-стрит, когда замечаю в зеркале заднего вида лицо. Это пугает меня так сильно, что я резко выворачиваю руль влево, чуть не врезаясь в автобус, движущийся в противоположном направлении. Чтобы вернуться на полосу, мне приходится дернуть руль вправо, поэтому машину несколько раз мотает туда-сюда, прежде чем мне удается вновь выровнять движение.

Должно быть, я вскрикнул, и человек на заднем сиденье слегка вскрикнул в ответ – пронзительный звук выдал в нем девушку.

Я хочу съехать на обочину, но не уверен, что за мной никто не гонится, так что продолжаю ехать вдоль реки на запад, пытаясь снова поймать в зеркале заднего вида лицо своей изумленной пассажирки.

Напуганная, она вновь съежилась на заднем сиденье

– Все в порядке, – говорю я. – Я вас не трону.

Я стараюсь сделать так, чтобы мой голос звучал как можно более ласково, но он, как всегда, походит на грубое рычание. Я и в лучших обстоятельствах не умею очаровывать женщин, что уж говорить о той, которую я случайно похитил.

С минуту девушка молчит. Затем она издает робкий писк:

– Вы можете… меня выпустить?

– Выпущу, – обещаю я. – Через минуту.

Я слышу легкий всхлип и шорох.

– Что это за звук? – рычу я.

– Просто… просто мое платье, – шепчет она в ответ.

– Почему оно такое шумное?

– Оно довольно объемное…

Точно, разумеется. Девушка наверняка собиралась пойти на раут. Впрочем, я не понимаю, как она оказалась в пустой припаркованной машине.

– Куда делся ваш водитель? – спрашиваю я.

Девушка мнется, словно боится ответить. Но еще больше она боится не дать мне ответ.

– Я попросила его выйти на минутку, – говорит она. – Я была… расстроена.

Теперь девушка села чуть ровнее, и я вновь смог увидеть ее лицо. Более того, оно почти идеально помещается в прямоугольную рамку зеркала заднего вида. Это самое прекрасное лицо, что я когда-либо видел.

Должно быть слово, описывающее его лучше, чем «прекрасное». Оно наверняка есть, но я не настолько образован, чтобы знать его.

Как назвать лицо, от которого ты не можешь отвести глаз? Когда тебе кажется, что ты уже смотришь на него под наилучшим углом, но стоит ей поднять бровь или выдохнуть через рот, и черты лица меняются, а ты вновь теряешь дар речи?

Как назвать лицо, при взгляде на которое твое сердце стучит быстрее, чем под дулом пистолета? И ты потеешь, а во рту пересыхает. И все, о чем ты можешь думать, это: «Какого хрена со мной происходит? Я стукнулся головой сильнее, чем думал?»

У девушки квадратная форма лица с заостренным подбородком. Широко расставленные миндалевидные глаза золотисто-коричневого цвета, будто у юной тигрицы. Скулы такие острые, словно о них можно порезаться, но большие полные губы кажутся мягкими, словно лепестки розы. Ее волосы собраны в гладкий пучок, открывая взгляду тонкую шею и обнаженные плечи. Кожа цвета отполированной бронзы – самая нежная, что я когда-либо видел.

Обнаружить такую девушку на заднем сиденье машины не сулит ничего хорошего. Это все равно что сунуть четвертак в автомат с жевательными резинками и получить алмаз Хоупа[7].

Добром это не кончится.

– Кто вы? – спрашиваю я.

– Симона Соломон. Мой отец – Яфью Соломон.

Она произносит эти два предложения вместе так, будто привыкла представляться дочерью своего отца. Это значит, что он должен быть какой-то важной шишкой, но я никогда не слышал этого имени раньше.

Впрочем, сейчас мне на него насрать.

Мне хочется знать, почему девушка плакала в одиночестве в машине, когда должна была распивать шампанское с остальными богачами.

– Почему вы были расстроены? – спрашиваю я.

– О. Ну…

Я смотрю, как краска заливает ее лицо, окрашивая смуглую кожу в розовый цвет, словно у хамелеона.

– Меня приняли в школу дизайна. Но мой отец… я должна поступить в другой университет.

– Что за школа дизайна?

– Школа кутюрье… – Девушка краснеет еще сильнее. – Знаете, одежда, аксессуары и все такое…

– Вы сами сшили это платье? – спрашиваю я.

Стоит мне это произнести, как я понимаю, что сморозил глупость. Богачи не шьют себе платья.

Впрочем, Симона надо мной не смеется. Она разглаживает руками розовую юбку из тюля и говорит:

– Хотела бы я так шить! Это платье от Эли Сааб, похожее на то, в котором была Фань Бинбин на Каннском фестивале в 2012 году. У нее была еще накидка, но тюль и бисерная вышивка такими цветочными узорами…

Девушка резко замолкает. Возможно, она поняла, что с таким же успехом могла бы сейчас говорить со мной по-китайски. Я ни хрена не смыслю в моде. В моем шкафу лежит лишь с десяток белых футболок и примерно столько же черных.

Но мне бы хотелось, чтобы она продолжала. Мне нравится, как Симона говорит. Ее голос такой мягкий, нежный, благородный… полная противоположность моему. К тому же всегда интересно слушать людей, когда они говорят о том, что любят.

– Вас не интересуют платья, – говорит она, тихонько смеясь про себя.

– Нет, – отвечаю я. – Не слишком. Но мне нравится вас слушать.

– Меня? – снова смеется она. Рассказывая о платье, девушка совсем позабыла свой страх.

– Ага, – говорю я. – Это так странно?

– Ну… – отвечает Симона. – Все, что происходит сейчас, довольно странно.

Теперь, убедившись, что меня никто не преследует, я сворачиваю на север и еду почти без цели. Мне нужно избавиться от машины – должно быть, она уже заявлена в розыск. От девушки тоже надо избавиться по тем же причинам. Я мог бы высадить ее на первом попавшемся перекрестке. Тем не менее я этого не делаю.

– У вас акцент? – спрашиваю я. Мне кажется, я услышал легкий акцент, но не могу определить его происхождение.

– Я не знаю, – отвечает девушка. – Я жила в разных местах.

– Где?

– Ну, я родилась в Париже – там живет семья моей мамы. Затем мы переехали в Гамбург, потом в Аккру… после этого, кажется, были Венеция, Барселона, немного пожили в Монреале – боже, ну там был и холод. Затем в Вашингтоне, где было немногим лучше. А потом я поступила в школу-пансион в Мезон-Лаффит.

– Почему вы все время переезжали?

– Мой отец – посол по особым поручениям. И бизнесмен.

– А мама?

– Она была шоколадной наследницей, – с гордостью улыбается Симона. – Ее девичья фамилия – Ля Ру. Слышали про трюфели «Ля Ру»?

Я качаю головой, чувствуя себя рядом с ней неотесанным невеждой. Девушка хоть и юна, но, кажется, уже объездила весь мир.

– Сколько вам лет? – спрашиваю я.

– Восемнадцать.

– Вот как. Выглядите младше.

– А вам?

– Двадцать один.

Симона смеется.

– Выглядите старше.

– Я знаю.

Наши глаза встречаются в зеркале заднего вида, и мы улыбаемся друг другу. Улыбка для меня – это что-то редкое. Понятия не имею, чему мы оба так радуемся. Между нам чувствуется какая-то особая химия, когда беседа течет сама собой и любая фраза кажется уместной. Хоть мы и два незнакомца в этой неразберихе.

– Вы остановились в «Дрейке»? – спрашиваю я.

– Нет, наша семья снимает на лето дом в Чикаго.

– Где?

– В Линкольн-парке.

– Я живу в Олд-Тауне.

Это два соседних района.

Мне не стоило этого говорить – если девушка будет общаться с копами, если даст мое описание, то найти меня будет нетрудно. В Олд-Тауне не так уж много итальянцев размером с ломовую лошадь. К тому же чикагская полиция прекрасно наслышана о семействе Галло.

– Пожалуй, мне пора, – говорю я.

Мой рот произносит слова. Мое тело с ними не согласно. Я заехал на ближайшую парковку, но не спешу выходить из машины.

Я вижу эти карие глаза, наблюдающие за мной в зеркале. Девушка медленно моргает, словно кошка. Гипнотизирует меня.

– Я оставлю вас у исторического музея, – сообщаю я. – У вас есть телефон?

– Да, – отвечает она.

Это тоже было неосмотрительно. Симона могла позвонить в полицию, пока мы ехали, и я бы даже этого не заметил.

Какого хрена я творю? Я никогда не был таким беспечным.

Я быстро протираю руль и рычаги переключения передач своей рубашкой, следя за тем, чтобы не оставить отпечатков. Я также протираю дверную ручку.

– Я выхожу, – говорю я. – Сделайте мне одолжение и выждите пару минут, прежде чем кому-либо позвонить.

– Подожди! – вскрикивает Симона.

Я оборачиваюсь и впервые вижу ее целиком.

При виде этой девушки во плоти, не в отражении, у меня захватывает дух. Я буквально не могу дышать.

Она тянется через сиденье и целует меня.

Поцелуй длится всего секунду, ее нежные губы прижимаются к моим. Затем девушка откидывается обратно на спинку и кажется такой же изумленной, как и я.

– Прощай, – говорит Симона.

Спотыкаясь, я выхожу из машины и направляюсь в парк.

Симона

Прижав лицо к окну, я наблюдаю, как мужчина убегает в Линкольн-парк. Он движется довольно быстро для кого-то столь массивного.

Я снова откидываюсь на спинку, чувствуя, как салон машины начинает вращаться.

Что вообще сейчас произошло?

Поверить не могу, что поцеловала его.

Это был мой первый поцелуй.

Я училась в пансионе для девочек. И хоть это и не останавливало моих одноклассниц от того, чтобы заводить отношения, – я так и не встретила никого, с кем бы мне захотелось пойти на свидание. У меня не было на это ни времени, ни желания.

Но даже в самых безумных своих мечтах я и помыслить не могла, что свой первый поцелуй я подарю преступнику. Похитителю. Угонщику. И бог знает, кому еще!

Я даже не знаю его имени. Я не спросила, потому что сомневалась, что парень ответит. Мне не хотелось, чтобы он лгал.

Мое сердце бешено бьется о грудную клетку. Платье слишком плотно облегает грудь, и я дышу все быстрее и быстрее.

Эти десять минут в машине кажутся вечностью. И все же мне с трудом верится, что это все действительно произошло. Если бы я рассказала об этом, мне бы никто не поверил.

Но я не могу никому рассказать. Во-первых, мой отец будет в ярости. А еще, как бы глупо это ни звучало, я не хочу, чтобы тот парень попал в неприятности. Да, он украл машину, но меня и пальцем не тронул. Он даже не оставил «бенц» себе.

К тому же… его можно было назвать джентльменом. Дело, конечно, не в манерах – мужчина был грубым и резким, особенно поначалу. От звука его голоса у меня по спине побежали мурашки. Он был глубоким и грубым – голос настоящего злодея.

Внешне парень тоже не слишком походил на джентльмена. Он был огромным – и вширь, и ввысь, едва помещаясь в автомобиле. Его руки казались толщиной со все мое тело. У него были иссиня-черные волосы, жесткая щетина по всему лицу, темные волосы на руках и даже на тыльной стороне ладоней. И его глаза были свирепыми. Каждый раз, когда парень смотрел на меня в зеркало, я чувствовала себя пригвожденной к месту.

И все же я поверила, когда он сказал, что не тронет меня. Более того, я поверила каждому его слову. Мужчина говорил так прямо, словно не мог не быть честным.

Я прижимаю ладони к щекам, чтобы немного охладить их. Чувствую себя возбужденной и разгоряченной. Но толку от моих ладоней не много – они тоже горячие.

Я не могу перестать думать об этих глазах, смотрящих на меня через зеркало заднего вида, об этом грубом голосе и об этих невероятно широких плечах. О его огромных ладонях, сжимающих руль.

Никогда не встречала такого мужчину. Ни в одной из тех стран, где побывала.

Я чувствую, как в сумочке вибрирует телефон, и достаю его. Вижу с десяток пропущенных звонков и еще больше сообщений.

Я поднимаю трубку со словами:

– Tata?

– Симона! – кричит отец, и я слышу облегчение в его голосе. – Ты в порядке? Где ты? Что происходит?

– Я в порядке, tata! Все хорошо. Я у исторического музея, на углу Линкольн-парка.

– Слава богу, – восклицает отец. – Оставайся на месте, полиция уже в пути.

Я и не могла бы уйти, разве что пешком. У меня нет водительских прав.

Полиция приезжает уже через пару минут. Они помогают мне выйти из машины и окружают меня, накидывают плед мне на плечи, задают сто вопросов в минуту.

Я отвечаю лишь: «Я не знаю, я не знаю», снова и снова.

Меня отвозят прямиком домой, и я уверена, что на этом настоял мой отец. Он уже ждет меня на пороге. Папа забирает меня из рук полицейских и велит им прекратить расспросы.

Mama без конца целует меня, зажав мое лицо в ладонях, словно не может поверить, что это действительно я.

Даже Серва проснулась и спустилась из своей комнаты, укутавшись в любимый пушистый халат. Она тоже обнимает меня – так же сильно, как и mama. Я осторожно обнимаю ее в ответ. Моя сестра старше меня на десять лет, но на голову ниже. Я кладу подбородок ей на макушку, вдыхая знакомый запах жасминового мыла.

Как только полиция покидает наш дом, начинается настоящий допрос.

Отец усаживает меня в гостиной и требует рассказать, что случилось.

– Какой-то мужчина угнал машину, tata. Я была на заднем сиденье. Он велел мне лечь и закрыть глаза. Затем он оставил меня.

Ложь дается мне поразительно легко.

Я не привыкла врать – особенно родителям. Но я не смогу объяснить им, что случилось на самом деле. Я и сама этого не понимаю.

– Скажи мне правду, Симона, – сурово говорит отец. – Он прикасался к тебе? Он оскорбил тебя?

– Яфью… – начинает mama.

Подняв руку, отец велит ей замолчать.

– Ответь мне, – говорит он.

– Нет, – решительно отвечаю я. – Он не касался меня.

Это я касалась его.

– Хорошо, – говорит отец с ощутимым облегчением в голосе.

Теперь он обнимает меня, обвивая мои плечи своими сильными руками и крепко их сжимая.

Интересно, обнял бы он меня так же, если бы меня все же «касались»?

– Вы пропустили свой раут, – говорю я mama.

– Это неважно, – отвечает она, заправляя прядь светлых переливающихся волос за ухо. – Mon Dieu, ну и город! Я знала, что это случится. Все говорили, что здесь сплошные преступники и грабители и перестрелки каждый день.

Mama смотрит на отца с упреком. Это он всегда выбирает, какие приглашения ему принимать и куда нам ехать. Только дважды моя мать решительно этому воспротивилась – когда была беременна моей сестрой и потом мной. Оба раза она настояла на том, чтобы вернуться домой, в Париж, где мы могли родиться на французской земле.

Мой отец настолько сильная личность, что я ни разу не видела, чтобы кто-то с ним спорил. Уж точно не я. Он как ледник – холодный и непоколебимый. Ничто не может устоять перед ним. Отец мог бы сокрушить целый город на своем пути, будь у него достаточно времени.

Ему потребовалась огромная сила воли, чтобы вырваться из нищеты, в которой он родился. Больше никому из его семьи это не удалось. У папы были три старшие сестры – все они умерли или пропали, когда он был еще мальчишкой. Его родителей тоже не стало. Он сам себе целый мир. Отец как Юпитер, вращающийся вокруг Солнца, а mama, Серва и я – крохотные спутники на его орбите.

Я не думаю, что mama в целом возражает – по ее словам, она влюбилась в отца, стоило ей его увидеть. С тех пор она преданна ему безгранично. Папа был невероятно красив – высокий, худощавый, словно выточенный из обсидиана. Но я знаю, что дело было не только в этом. Mama была богатой наследницей, рожденной в роскоши. Ее привлекла его целеустремленность. Она никогда не видела ничего подобного среди других привилегированных детей.

В день их свадьбы mama передала отцу контроль над своим трастовым фондом. За последующий год тот вырос втрое.

Интересно, существует ли на самом деле любовь с первого взгляда?

Как ее почувствовать?

Может быть, это стрела, которая пронзает твою грудь всякий раз, когда пара угольно-черных глаз встречает твои?

Я чувствую, как снова краснею при одной только мысли об этом.

– Что такое? – спрашивает mama. – Ты странно выглядишь. Хочешь воды? Еды?

– Все в порядке, mama, – уверяю я ее.

Отец встает с дивана.

– Куда ты? – спрашивает его mama.

– Мне нужно поговорить с Джессикой.

Джессика Томпсон – его ассистентка.

– Прямо сейчас? – уточняет mama, и между ее бровей снова пролегает складка.

– Немедленно. Ей придется выпустить пресс-релиз. Невозможно скрыть тот факт, что наша дочь была похищена. Только не после всей этой суматохи в отеле.

Таков мой отец – как только одна проблема решена, он немедленно переходит к следующей. Я в безопасности, и теперь нужно устранить все последствия.

– Все в порядке, mama, – говорю я. – Я пойду прилягу.

– Я поднимусь с тобой, – предлагает Серва.

Я знаю, что она говорит это искренне, но, честно говоря, это скорее ей нужна помощь подняться по лестнице. В настоящее время сестра страдает от легочной инфекции, и ее антибиотики не помогают.

Пока мы поднимаемся по широкой изогнутой лестнице, я обвиваю Серву за талию, чтобы поддержать. Я слышу ее свистящее дыхание.

Моя спальня – первая налево. Сестра идет за мной и садится на кровать.

Я поворачиваюсь, чтобы Серва помогла мне расстегнуть платье. Я не стесняюсь раздеваться перед ней – сестра настолько старше меня, что заботилась обо мне с самого моего детства.

Я снимаю платье и аккуратно вешаю его в шкаф. Я носила его совсем недолго и даже ни разу в нем не танцевала, так что нет смысла отправлять его в прачечную.

Пока я ищу свою любимую пижаму, Серва говорит:

– Итак, расскажи мне, что случилось на самом деле.

Я избегаю ее взгляда, продолжая искать пижаму.

– Что ты имеешь в виду?

– Я знаю, что ты не все рассказала tata и mama.

Найдя свою пижаму, украшенную рожками с мороженым, я натягиваю ее на себя.

– Ну, – отвечаю я из обволакивающей темноты пижамной кофты. – Он был очень красивым.

– Вор? – вскрикивает Серва.

– Да – и ш-ш-ш! Mama тебя услышит.

– Как он выглядел? – шепотом спрашивает Серва, и ее глаза блестят от любопытства.

– Он был огромным – словно какой-нибудь русский богатырь. Будто съедает за раз десяток яиц и две курицы.

Серва хихикает.

– Звучит не слишком красиво.

– Но он был красивым! У него было такое суровое лицо, широкая челюсть, темные глаза… Но было видно, что он умен. Не просто какой-то мордоворот.

– И ты поняла это по одному только взгляду? – скептически спрашивает сестра.

– Ну… еще мы немного поболтали.

– Что? О чем? – восклицает она, забыв о том, что надо говорить тише.

– Ш-ш-ш! – напоминаю я, хоть этот дом и огромен, и маловероятно, чтобы кто-то мог нас услышать, только если он не будет стоять за самой дверью. – Просто… Обо всем. Он спросил, откуда я, где жила и почему плакала перед вечеринкой.

– И почему ты плакала? – нахмурившись, спрашивает Серва.

– Tata узнал про Парсонс.

– Ох, – сказала она. Сестра знала, что я отправляла заявку. Она была слишком добра, чтобы сказать мне, что это ужасная идея. – Он рассердился?

– Разумеется.

– Мне жаль, – говорит Серва, обнимая меня. – Впрочем, в Кембридже тоже неплохо. Тебе там понравится.

Серва, как и полагается, тоже там отучилась. Она закончила с отличием, получив степень магистра в макроэкономике. После этого ей предложили должность аналитика в «Ллойде», известном рынке страхования в Лондоне. Но прежде, чем сестра успела приступить, она переболела пневмонией три раза подряд.

У Сервы муковисцидоз[8]. Мои родители оплатили все существующие на свете способы лечения. Часто ей становилось лучше на несколько месяцев, или, по крайней мере, достаточно хорошо, чтобы посещать учебные заведения или путешествовать. Но всякий раз, когда сестра собиралась покорить очередную вершину, болезнь возвращалась с новой силой.

Эта тень, нависающая над нашей семьей. Понимание того, что жизнь Сервы будет, скорее всего, короче нашей. Что она с нами ненадолго.

Это достаточно трагично само по себе. Но хуже того, моя сестра – самый добрый человек из всех, кого я знаю. Она нежная. Она теплая. У нее ни о ком не найдется дурного слова. И она всегда рядом, чтобы помочь мне и поддержать, даже когда ее легкие тонут, а сама она ослабела от кашля.

Серва до сих пор очень красива, несмотря на недуг. Со своим круглым лицом, темными глазами, румяными щеками и волосами, зачесанными назад с прямого пробора по центру, она напоминает мне куклу. Сестра маленькая и хрупкая. Мне бы хотелось прижать ее к себе, как куколку, и защитить от всех тех ужасов, что с ней происходят.

Я не рассказываю Серве про поцелуй. Это слишком безумно и стыдно. Я никогда не вела себя так раньше. Она была бы в шоке. Честно говоря, я и сама в шоке.

– Что ж, я рада, что ты в безопасности, – говорит сестра, крепко сжимая мою ладонь. Мои руки больше, чем у нее. Я вся больше – я переросла ее еще в десять лет.

– Я люблю тебя, onuabaa, – говорю я.

– Я тоже тебя люблю, – отвечает сестра.

Серва возвращается в свою комнату. Мгновение спустя я слышу в отдалении жужжание вибрирующего жилета[9], выбивающего слизь из ее дыхательных путей.

Я надеваю наушники, потому что мне грустно слышать этот звук.

Ложусь на кровать, включая свой апокалиптический плей-лист. Я никогда не слушаю перед сном расслабляющую музыку.

Я ерзаю под одеялом, вспоминая момент, когда мои губы встретились с губами похитителя… жар окутывает все мое тело, оно вспыхивает, словно сухая трава от брошенной спички. Пламя распространяется повсюду, сжигая все на своем пути.

Поцелуй продлился всего мгновение, но повторяется в моей голове снова и снова…

Я засыпаю под песню «Zombie» группы The Cranberries.

Данте

Я не могу выкинуть Симону из головы.

Ее элегантность, ее красоту, ее самообладание, которое она сохраняла, даже когда я мчался через весь город, пока девушка была заперта на заднем сиденье машины.

Я понимаю, что это безумие.

Я разузнал про ее отца. Он какой-то крутой дипломат из Ганы, который к тому же богат, как фараон. Яфью Соломон владеет сетью отелей от Мадрида до Вены.

Моя семья далеко не бедная. Но есть большая разница между деньгами мафии и деньгами владельца международной сети отелей. Как в количестве, так и в законности.

Не говоря уже о том, что мы с Симоной встретились в обстоятельствах, далеких от идеальных. Я понятия не имею, что девушка сообщила копам. Могу лишь предположить, что немногое, учитывая, что никто до сих пор не барабанит мне в дверь. И все же было бы полным идиотизмом с моей стороны шататься по ее району, напрашиваясь на неприятности.

Но именно этим я и занимаюсь последние три вечера.

Я нашел огромное поместье в Линкольн-парке, которое в начале лета арендовал Соломон. Это было несложно – со всеми прилегающими территориями этот домишко занимает почти целый квартал. Это настоящий гребаный Версаль. Сплошной белый камень, колонны и вычурные балконы. Повсюду сады, деревья и еще три отдельных бассейна.

У Соломона есть охрана, но она не сказать чтоб настороже. Проскользнуть на территорию и наблюдать за домом чертовски просто.

Я появился в районе ужина. Семью мне не видно, и я не знаю, едят ли они вместе где-то внутри дома или ужинают по отдельности. Но я вижу, как на кухне возятся двое охранников, а также горничная и еще какая-то девушка, вероятно, личная ассистентка. Все они едят бутерброды и пьют пиво, не обращая внимания на то, что я стою прямо за окном.

Впрочем, мне тоже на них насрать. Я пришел увидеть лишь одного человека.

Этот человек выходит прогуляться на задний двор только двадцать минут спустя. На ней короткий халатик и шлепанцы, волосы собраны в тугой пучок на макушке.

Симона снимает халат, демонстрируя под ним скромный слитный купальник. Но даже самый безвкусный купальный костюм не способен скрыть тело под ним. Кажется, у меня отвисла челюсть.

Симона, мать ее, богиня. Я не видел этого в машине, поскольку она сидела в той пышной юбке, которая окружала ее, как облако. Но тело девушки невероятно.

Бесконечно длинные ноги. Полная естественная грудь. Тонкая талия, плавно переходящая в бедра, достойные Венеры. И эта роскошная гладкая кожа, блестящая в свете уличных фонарей.

Девушка поднимает руки над головой, складывает ладони вместе и ныряет в бассейн, словно выпущенная стрела. Симона входит в водную гладь, почти не потревожив ее, и проплывает под водой практически на всю длину бассейна. Она отталкивается от противоположной стенки, затем ложится на спину и плывет в обратном направлении.

Грудь девушки торчит над водой, соски твердеют на прохладном воздухе. Промокший насквозь скромный купальник прилипает к ее коже, демонстрируя каждый изгиб тела.

Мой член такой твердый, что мне приходится прижимать его рукой. Он упирается в молнию на моих джинсах, пытаясь прорваться прямо сквозь ткань.

Симона продолжает плавать туда-обратно. Когда она гребет брассом, я вижу, как ее крепкие, круглые ягодицы поворачиваются в воде влево и вправо, купальник скользит между ними. А когда она плывет на спине, я снова вижу эти великолепные груди, соски, твердые от холодной воды и физических упражнений.

Не знаю, сколько я стою так, притаившись за кленом и наблюдая за девушкой. Может, десять минут, а может, час.

Ради этого зрелища я простоял бы и двадцать лет. Устав, Симона наконец плывет к лестнице, и я чувствую, как у меня перехватывает дыхание. Она поднимается из бассейна, вода стекает по телу девушки.

Теперь она все равно что голая. Я вижу каждый дюйм ее невероятных изгибов. Даже форму пупка и небольшую щель между половыми губами.

Я хочу ее, словно волк, алчущий невинную лань. Я хочу поглотить ее, всю до последнего кусочка. Мой рот буквально наполняется слюной, а член пульсирует уже так долго, что почти онемел.

Симона хватает полотенце и начинает вытираться. Она проводит им по спине туда-обратно, и от этого движения ее грудь трясется, раскачиваясь и подпрыгивая.

Капельки воды сияют на ее коже и в волосах. Мне хочется стать одной из этих капель и стекать вниз по ее телу. Мне хочется слизать эту воду. Мне хочется впиться в ее соски прямо сквозь костюм.

Кажется, один лишь взгляд на девушку сводит меня с ума.

Потому что, когда она заходит в дом, я не свожу бешеных глаз с верхнего этажа, ожидая, когда там зажжется свет. И действительно, спустя время, необходимое, чтобы подняться по лестнице и пересечь коридор, я вижу, как загорается свет в северо-западном крыле дома.

Мне стоило бы дождаться темноты.

Мне вообще не стоило бы этого делать.

Но теперь лишь ядерный взрыв способен остановить меня.

Оглядевшись в поисках камер наблюдения, я бегу к террасе с другой стороны дома и взбираюсь на перила. Теперь, подпрыгнув, я могу ухватиться за балкон второго этажа и подтянуться.

Этот крошечный балкон словно сошел со страниц «Ромео и Джульетты», а по ту сторону двойных стеклянных дверей располагается одноместная комната. Мне требуется меньше минуты, чтобы вскрыть замок.

Когда я проскальзываю внутрь, то вижу, что Симона еще не сняла свой купальник, отвлекшись на серую кошку, которая трется об ее ноги. Девушка присела, чтобы почесать ее за ушком.

Когда Симона снова встает, я обхватываю ее одной рукой за талию, а другой – закрываю ей рот.

Девушка пытается закричать мне в ладонь, но звук едва различим. Кошка убегает, чтобы спрятаться в шкаф.

Я чувствую, как мокрый купальник пропитывает мою рубашку. Сердце Симоны бешено бьется о мое предплечье.

– Это я, – рычу я ей на ухо. – Не кричи.

Осторожно я отпускаю девушку. Она разворачивается под моей рукой и смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

– Что ты здесь делаешь? – шепчет Симона. – Если кто-нибудь тебя услышит