Н.М. Карамзин

Василий III.
История государства Российского

Предисловие  
Н.В. Иртениной
Приложения  
Воспоминания об эпохе Василия III
Труды 
Н.И. Костомарова и С.М. Соловьева

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 94(47)"15"

ББК 63.3(2)44

П30

Личность великого князя Московского Василия III долгое время оставалась в тени фигур его предшественника Ивана III и наследника Ивана Грозного. Между тем именно Василий Иванович завершил собирание исконно русских земель вокруг Москвы, приняв в состав единого государства Рязанское, Смоленское и Псковское княжества. Василий III был первым князем, чье правление уже не было омрачено ордынской зависимостью. При нем формируется идеологическая и религиозная концепция «Москва – Третий Рим», озвученная игуменом Спасо-Елеазаровского монастыря Филофеем. Княжению Василия III посвящен седьмой том фундаментального труда Н.М. Карамзина «Истории государства Российского».

Оценку, данную Василию III Н.М. Карамзиным, дополняют труды историков С.М. Соловьева и Н.И. Костомарова, а также заметки иностранных путешественников, посетивших Российское государство в конце XV – первой половине XVI столетия.

Проект «Собиратели Земли Русской» реализуется Российским военно-историческим обществом при поддержке партии «Единая Россия».

Изображение на обложке: репродукция гравюры «Василий III»,
Исторический альбом тысячелетия России:
портреты Царского дома Земли Русской с 862‒1862 г., 1875 г.

На форзаце — карта Руси при княжении Иоанна III Васильевича (1462–1505);
Ахматов И. Атлас исторический, хронологический и географический Российского государства,
составленный на основании истории Карамзина: в 2 ч. СПб., 1829–1831;

На нахзаце — карта «Русь в 1533 году при Василии Иоанновиче»;
Павлищев Н.И. Исторический атлас России. Варшава: Тип. С. Стромбского, 1845 г.

Дореволюционная нумерация правителей отличалась от современной.
Василием I называли великого князя владимирского Василия Ярославича,
поэтому Василий III обозначался порядковым номером IV.

УДК 94(47)"15"

ББК 63.3(2)44

© Российское военно-историческое общество, 2023

© Оформление. ООО «Проспект», 2023

ПРЕДИСЛОВИЕ К СЕРИИ

Дорогой читатель!

Мы с Вами живем в стране, протянувшейся от Тихого океана до Балтийского моря, от льдов Арктики до субтропиков Черного моря. На этих необозримых пространствах текут полноводные реки, высятся горные хребты, широко раскинулись поля, степи, долины и тысячи километров бескрайнего моря тайги.

Это — Россия, самая большая страна на Земле, наша прекрасная Родина.

Выдающиеся руководители более чем тысячелетнего русского государства — великие князья, цари и императоры — будучи абсолютно разными по образу мышления и стилю правления, вошли в историю как «собиратели Земли Русской». И это не случайно. История России — это история собирания земель. Это не история завоеваний.

Родившись на открытых равнинных пространствах, русское государство не имело естественной географической защиты. Расширение его границ стало единственной возможностью сохранения и развития нашей цивилизации.

Русь издревле становилась объектом опустошающих вторжений. Бывали времена, когда значительные территории исторической России оказывались под властью чужеземных захватчиков.

Восстановление исторической справедливости, воссоединение в границах единой страны оставалось и по сей день остается нашей подлинной национальной идеей. Этой идеей были проникнуты и миллионы простых людей, и те, кто вершил политику государства. Это объединяло и продолжает объе­динять всех.

И, конечно, одного ума, прозорливости и воли правителей для формирования на протяжении многих веков русского государства как евразийской общности народов было недостаточно. Немалая заслуга в этом принадлежит нашим предкам — выдающимся государственным деятелям, офицерам, дипломатам, деятелям культуры, а также миллионам, сотням миллионов простых тружеников. Их стойкость, мужество, предприимчивость, личная инициатива и есть исторический фундамент, уникальный генетический код российского народа. Их самоотверженным трудом, силой духа и твердостью характера строились дороги и города, двигался научно-технический прогресс, развивалась культура, защищались от иноземных вторжений границы.

Многократно предпринимались попытки остановить рост русского государства, подчинить и разрушить его. Но наш народ во все времена умел собраться и дать отпор захватчикам. В народной памяти навсегда останутся Ледовое побоище и Куликовская битва, Полтава, Бородино и Сталинград — символы несокрушимого мужества наших воинов при защите своего Отечества.

Народная память хранит имена тех, кто своими ратными подвигами, трудами и походами расширял и защищал просторы родной земли. О них и рассказывает это многотомное издание.

В. Мединский, Б. Грызлов

«НЕ ГЕНИЙ,
НО ДОБРЫЙ ПРАВИТЕЛЬ».
КАРАМЗИН О ВАСИЛИИ III

Умнейший человек в России, как назвал его император Николай I, Александр Сергеевич Пушкин глубже и точнее прочих современников Карамзина оценил «Историю государства Российского». Пушкинская характеристика этого труда своей лаконичной выразительностью ярко подсвечивает то, что долгое время составляло предмет спора между историками и литературоведами. Для первых карамзинская «История…» слишком близка к изящной словесности, с избытком литературна и живописна. Для вторых она маргинальна в отношении художественной прозы, слишком документальна и фактографична, лишена фабульности и того главного, что заставляет читателя «над вымыслом слезами обливаться», — то есть самого вымысла; словом, это научный труд.

Карамзинская «История…» не то и не другое. Не документальный роман и не научная монография. Пушкин отлично это увидел и блестяще сформулировал: «Карамзин есть первый наш историк и последний летописец. Своей критикой он принадлежит истории, простодушием и апофегмами (нравоучительными изречениями. — Н. И.) — хронике. Критика его состоит в ученом сличении преданий, в остроумном изыскании истины, в ясном и верном изображении событий. Нет ни единой эпохи, ни единого важного происшествия, которые не были бы удовлетворительно развиты Карамзиным. Где рассказ его неудовлетворителен, там недоставало ему источников: он их не заменял своевольными догадками. Нравственные его размышления своею иноческою простотою дают его повествованию неизъяснимую прелесть древней летописи. Он их употреблял как краски …»

А.С. Пушкин. Автопортрет.
Комплект почтовых карточек
«К столетию со дня смерти А.С. Пушкина». 1937

В своем многотомном и многолетнем труде Карамзин одновременно и строгий историк, и словесный художник. Как историка его нередко обвиняли в произвольных толкованиях, пренебрежении фактами ради занимательности изложения и даже злонамеренном «очернительстве» неоднозначных исторических персон. Но отношение Карамзина-ученого к вымыслу слишком известно, чтобы эти обвинения имели под собой прочную основу. Его принцип, сформулированный в предисловии к «Истории государства Российского», — «взыскательная и строгая критика», не позволяющая историку «для выгод его дарования обманывать добросовестных читателей, мыслить и говорить за героев, которые уже давно безмолвствуют в могилах.
…Что ж остается ему, прикованному, так сказать, к сухим хартиям древности? Порядок, ясность, сила, живопись». Историк, ищущий в «преданьях старины глубокой» истину, исходит из наличных фактов, из заданных реальностью событий. «Он творит из данного вещества: не произведет золота из меди, но должен очистить и медь».

Натура художника, словесного живописца натолкнула Карамзина на мысль следовать в своем труде путями летописцев. Кто знаком с древнерусским летописанием и не чужд литературного вкуса, не лишен чувства стиля, тот знает, вместе с Пушкиным, эту «неизъяснимую прелесть древней летописи», выразительную «поджарость» ее языка, ее простодушную бесстрастность, порой, однако, перемежаемую самыми горячими эмоциями хрониста. В иной формулировке Александра Сергеевича: «… трогательное добродушие древних летописцев, столь живо постигнутое Карамзиным и отраженное в его бессмертном создании». Каково же отношение летописцев к домыслу и вымыслу, к подтасовкам и «переписываниям истории», в чем так уверенно их обличают порой современные читатели?

Древнее русское летописание, создававшееся монахами-книжниками, имеет в основе своей богословие. Историю летописец понимал как область соработничества человека и Бога. Человек действует, Бог творит Свою волю, направляя движение истории. В непрерывно происходящих на земле событиях люди могут прочитывать волю и деяния Господни. А следовательно, изучая прошлое, познавать самого Бога. Современное богословие формулирует это так: «… Исследование человеческой истории с целью выявления в ней непрестанно действующего Божественного промысла может… рассматриваться как… способ естественного богопознания»1. История — святыня, прикосновение к ней должно быть трепетным и благоговейным. И только — чистыми руками, только очищенным от порочных страстей сердцем, только нелживыми устами. Сознательно искажать историю означало осквернить эту святыню. Все равно что надругаться над Священным Писанием. Так понимал свой труд богобоязненный и усердный к Истине монах-летописец.

Карамзин, после короткого периода увлечения масонством в молодости, сделался добрым христианином. Его понимание истории созвучно с летописным. Зачин его исторического труда — плод глубоких раздумий ученого, мыслителя, художника. «История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству…»

За два столетия после Карамзина поле истории российской исхожено вдоль и поперек тысячами ученых, великих и не очень. Десятками или сотнями тысяч их сочинений и исследований заполнены библиотеки. История как наука ушла далеко вперед от благословенных времен, когда русскую древность только открывали, как Америку, и Карамзин, по слову Пушкина, стал ее Колумбом. Для современного любителя истории, а тем более того, кто выбрал ее своим профессиональным поприщем, Карамзин может служить лишь отправной точкой увлекательного путешествия в глубь веков. По любой эпохе, любому событию, любой исторической персоне найдутся более точные, подробные и глубокие научные работы.

Но Карамзина следует чтить как первопроходца. Не столько как академического исследователя, сколько как знаменосца русской истории, поднявшего высоко державные хоругви отечества. Он создал великую книгу о нашем былом. Собрал воедино наше минувшее, разбросанное по ветхим документам, и показал его как драматическое действо, непрерывное на протяжении веков. Честь ему за это и хвала! Чтение Карамзина увлекает доныне и взыскательного, и неискушенного читателя. Он сам в предисловии к своему труду объяснил причину этого: «Любовь к отечеству дает его кисти жар, силу, прелесть».

* * *

В «Истории государства Российского» Карамзин выработал эпический стиль, в котором следование истине факта сочетается с художественной насыщенностью. С драматизмом сюжетов, предоставленных самой историей и разбавленных прямою речью исторических персон, сочностью словесной мозаики, занимательным психологизмом. Карамзин-ученый педантичен и скрупулезен в передаче картин прошлого, но эмоционален и ярок как писатель, щедр на нравственные оценки поступков своих героев, портретные наброски. Афористичен как мыслитель: «в делах государственных несчастие бывает преступлением», «богатство не заменяет доблести», «с варварами не должно быть варваром».

Одной емкой, яркой фразой он изобразил великого князя Московского Ивана III, представив его гением русской истории, звездой первой величины на небосклоне отечества: «Государствование Иоанна III есть редкое богатство для истории: по крайней мере, не знаю монарха, достойнейшего жить и сиять в ее святилище». Иван Васильевич, отец Василия III, создатель Русской державы, запустивший процесс превращения ее в царство и в империю, в полной мере заслуживает эту похвалу. Его сын многие таланты родителя не перенял. И все же оказался достойным преемником. Не уронил отцовой чести, не промотал его наследство, не вверг страну в беды и несчастия. Берег ее, как умел, и собственному сыну, Ивану IV, оставил наследство еще большее. «Государствование Василия казалось только продолжением Иоаннова, — пишет Карамзин. — Будучи, подобно отцу, ревнителем самодержавия, твердым, непреклонным, хотя и менее строгим, он следовал тем же правилам в политике внешней и внутренней… не унизил России, даже возвеличил оную».

А. Флоров. Николай Михайлович Карамзин.
С оригинала В. А. Тропинина. 1815

Вот портрет великого князя Московского Василия III в регалиях монарха кисти Карамзина. Находясь в анналах истории между двумя великими, двумя Иванами, дедом и внуком и «уступая им в редких природных дарованиях — первому в обширном, плодотворном уме государственном, второму — в силе душевной, в особенной живости разума и воображения, опасной без твердых правил добродетели, — он шел путем, указанным ему мудростию отца, не устранился, двигался вперед шагами, размеренными благоразумием, без порывов страсти, и приближился к цели, к величию России, не оставив преемникам ни обязанности, ни славы исправлять его ошибки; был не гением, но добрым правителем; любил государство более собственного великого имени и в сем отношении достоин истинной, вечной хвалы, которую не многие венценосцы заслуживают. Иоанны III творят, Иоанны IV прославляют и нередко губят; Василии сохраняют, утверждают державы и даются тем народам, коих долговременное бытие и целость угодны Провидению».

Что главное для автора «Истории…» в личности Василия III как правителя? Он «снискал общую любовь народа». Чем же? Какими свойствами души, отразившимися в его деяниях? По Карамзину, важнейшее свойство государя, дающее его стране благоденствие, пролагающее ей добрый путь к развитию, — благоразумие. Для Карамзина-христианина благоразумие же в первую очередь — это обуздание собственных страстей. Той «силы душевной, особенной живости разума… опасной без твердых правил добродетели», буйство которой оказалось так губительно для второй половины царствования Ивана Грозного. Не говоря уж о страстях явно порочных, низменных.

Карамзин сравнивает Василия III с другими правителями той же эпохи, «редким собранием венценосцев, знаменитых делами и характером». Карл V, Генрих VIII, Сулейман Великолепный, Густав Ваза… Вывод неутешительный для этих монархов и их стран: «… все имели ум и дарования отличные. Но была ли счастлива Европа? Видим, как обыкновенно, необузданность властолюбия, зависть, козни, битвы и бедствия: ибо не один ум, но и страсти действуют на феатре мира».

Это излюбленная мысль Карамзина и как историка, и как нравоучителя: «В самых благих, общеполезных деяниях государственных видим примесь страстей человеческих», доставляющих несчастья народам и их властителям. Нет идеальных государей, приносящих всем своим подданным исключительно только благо. Но правление Василия III в этом плане выигрышно на фоне его современников-монархов. Хотя и его политика не лишена была игры страстей, злой несправедливости в отношении, скажем, удельных князей или младших родственников, без вины, по политической сообразности брошенных в темницу (как то: сводный брат Василия Дмитрий и углицкие княжичи, его двоюродные братья, заточенные еще Иваном III). Однако история не дает нам кумиров, идеальных фигур без единого изъяна для преклонения перед ними, «будучи историею людей, или несовершенства», философствует Карамзин.

Василий III, не обладая гибким и глубоким умом, как его отец, не имел и столь кипучих разрушительных страстей, как его сын. Поддаваясь в своей политике обыкновенным человеческим чувствам и наклонностям, знал в том меру: «… был действительно более мягкосердечен, нежели суров, по тогдашнему времени». Потому вердикт истории вынесен в его пользу: он правил страной, «благоразумием заслуживая счастие в деяниях государственных».

* * *

Во времена великого государя Ивана III константинопольский двуглавый орел перелетел на берега Москвы-реки и начал вить гнездо на Боровицком холме. Во времена Василия III с орлиными крыльями над Москвой уже свыклись настолько, что более не считали диковинную птицу иноземной. Орел обрусел, получил свое законное место в русском политическом, религиозном, культурном пространстве. Его «прописка» на Руси была закреплена в документах концептуально-идеологического свойства и государственной важности.

Печать Ивана III Васильевича
(лицевая и оборотная стороны). 1497

Сравнительно некрупное еще в середине XV века удельное Московское княжество, глухие задворки мира, всего за полвека с небольшим превратилось в обширную Русскую державу, без пяти минут царство. На Европейском континенте родилась сверхновая звезда, пульсообразно расширяющая свои размеры и заявляющая себя как новый центр мира. По крайней мере, мира восточнохристианского, взамен угасшей и погибшей звезды православной Константинопольской империи.

Столь кардинальная перемена, радикальный поворот в истории Руси, произошла благодаря нескольким событиям, изменившим сознание русских людей и особенно русских государей. Во-первых, Русская церковь обрела автокефалию, независимость от Константинопольского патриархата, впавшего в «латинскую ересь» и заключившего договор с римским папой (Ферраро-Флорентийскую унию). Во-вторых, следствием духовного падения греков стал военный разгром и уничтожение их империи турками в 1453 году. В-третьих, великий князь Иван III женился на племяннице последнего константинопольского императора Софье Палеолог; его двор наводнили греки из свиты новой великой княгини, в придворные ритуалы стала проникать имперская пышность, а в регалии великокняжеской власти — инсигнии царьградских ромеев: для начала — тот самый двуглавый орел. В-четвертых, Русь скинула с себя остатки ордынского ига в военной кампании, известной как Стояние на Угре 1480 года, и сделалась единственной в мире независимой православной державой — остальные отныне прозябали в рабстве у иноверцев-«басурман». В-пятых, военно-дипломатический гений Ивана III в несколько раз расширил пределы Московского государства, положив начало ликвидации удельной системы в русских землях.

Неожиданно для самой себя Русь осознала, что она больше не бедная родственница в дырявом платье, а глава рода, потому что все старшие умерли либо покалечились, лежат парализованные. На ней теперь — ответственность за всех прочих, за всю родню. За сохранность дома и его благополучие, за сбережение жизней, за спасение душ для Царства Небесного. На плечах этой бывшей Золушки отныне лежала забота о хранении в чистоте истинной веры — Православия, а над головой ее замаячил венец константинопольских императоров.

Уже Иван III видел себя самодержцем всея Руси, а ученые книжники из духовенства величали его царем. Уже и внук его от первой жены Дмитрий был как соправитель венчан на великое княжение по чину коронования греческих царей. Но Дмитрия постигла опала, и на престол московский после смерти родителя в 1505 году взошел Василий. Сын греческой принцессы. Формально обладавший правом на византийский трон. А более того, по праву духовного преемства Руси от павшей империи, по праву наследования ментально переместившегося с Босфора на берега Москвы-реки царства Василий III имел все основания венчать себя короной православного царя. Однако царский венец надел на себя лишь его сын, Иван Грозный.

К. В. Лебедев.
Венчание и принятие царского титула Иоанном IV. XIX в.

Возможно, Василия тревожили воспоминания о венчании его сводного брата и политического врага — Дмитрия, которого он держал в темнице. Но возможно, рядом с ним просто не оказалось мудрого духовника, близкого архипастыря, который настоял бы на короновании царским венцом, придал бы решимости, убедил бы в легитимности и необходимости этого шага. У Ивана III таким духовником был архиепископ Вассиан Ростовский, у Ивана IV — митрополит Московский Макарий. Святитель Вассиан крестил новорожденного Василия, но наставником его стать не смог: умер, когда крестнику было два года. Однако Василий, должно быть, знал пламенное Вассианово «Послание на Угру», адресованное его отцу в 1480 году. И в память ему не могло не врезаться, как пророчествовал Вассиан, обращаясь к Ивану III: «… непоколебимую и безупречную царскую власть даст тебе Господь Бог в руки твои, Богом утвержденный государь, и сыновей сынов твоих в род и род и вовеки».

И без короны на голове Василий III вполне сознавал себя царем всея Руси, единственной царствующей персоной во всем православном мире, равной по статусу монархам иноверческих империй — Священной Римской, Османской. Иногда он использовал царский титул в своих грамотах внутри русских земель. Но чаще прибегал к нему в переговорах с иностранными дворами: с Тевтонским (Прусским) и Ливонским орденами, с Данией, с римским папой и римским цесарем. В сношениях с русским правителем титул «царь» употребляли в своих посланиях крымский хан, турецкий султан, православные иерархи Балкан.

При дворе великого князя была создана идеологическая концепция, подводившая прочную основу под русское самодержавие — и возводившая ее легитимность вовсе даже не к недавним событиям, связанным с падением Константинополя. Придворные книжники, занявшись умозрительной генеалогией Рюриковичей, вывели их родословное древо из корня Древнего Рима, от императора Августа. Подобные мифологические родословцы в европейских правящих домах тех веков были в порядке вещей. «Сказание о князьях Владимирских» не стало в этом ряду чем-то экстравагантным. Но более «практической» явилась вторая часть «Сказания…», повествующая о присылке на Русь царских регалий и атрибутов от императора Константина Мономаха его внуку, великому князю Киевскому Владимиру Мономаху. Русская «шапка Мономаха» отныне на столетия обретала коронационный функционал.

И именно во времена Василия III русскую историю впервые после Нестора Летописца опять начали вписывать во всемирную. У русских книжников появилась уверенность, что происходившее и происходящее на Руси вовсе не малозначимые в мировом контексте дела и события дальней провинции, заднего двора бывшей греческой империи и некогда подневольного татарского улуса. В «Русском хронографе», предположительно авторства Досифея Топоркова, Русь зазвучала органно-торжественно и громко, как великая держава, промыслом Божьим предназначенная к великим деяниям.

С расширением прав и могущества увеличиваются и обязанности. В этом не переставали убеждать Василия III те, кто по положению своему, по принадлежности к священному сану должен был вырабатывать идеологию царской власти на Руси. Ибо в монархическом государственном устройстве на земле они яснее других видели икону Царства Небесного, а в православном государе — образ Христа Вседержителя. Христос же — Царь благой и Пастырь добрый, Судия хотя строгий, но милостивый, податель всех благ, утешитель плачущих и гроза нечестивых. Уже Вассиан Ростовский в «Послании на Угру» вменял Ивану III в первейшие обязанности искреннее покаяние в личных грехах, мужественную защиту отечества и народа от врагов внешних, суд праведный своим подданным и любовь к ближним: «… никого не притеснять и быть милостивым к виноватым».

Знаменитый Иосиф Волоцкий, споривший и с Иваном, и с Василием даже до разрыва добрых отношений с тем и другим, в своем «Просветителе» учил русских самодержцев еще назидательнее, еще острее: «Всякий царь или князь, живущий в небрежении, не пекущийся о своих подданных и не имеющий страха Божия, становится слугой сатаны… У солнца свое дело: освещать живущих на земле, а у царя — свое: заботиться о всех своих подданных. Получив от Бога царский скипетр, следи за тем, как угождаешь Давшему его тебе, ведь ты ответишь Богу не только за себя: если другие творят зло, то ты, давший им волю, будешь отвечать перед Богом. Ибо царь естеством подобен всем людям, властью же подобен Богу Вышнему. И как Бог хочет спасти всех людей, так и царь должен охранять от всякого вреда, душевного и телесного, все, что ему подвластно… Царь злочестивый, не заботящийся о своих подданных, — не царь, но мучитель». Преподобному Иосифу вторит псковский монах Филофей, автор формулы «Москва — Третий Рим», напрямую адресуясь к Василию III: «… Перемени скупость на щедрость и немилосердие на милость. Утеши плачущих и вопиющих день и ночь, избавь обидимых от руки обидящих… Если добро устроишь свое царство — будешь сын света и гражданин вышнего Иерусалима».

Иосиф Волоцкий. Икона XVI в.

Давно подмечено, что карамзинская «История государства Российского» — это похвала русскому самодержавию, которым создалась и крепка была Россия; а кроме того — урок монархам, как нужно и как не нужно. Карамзин учил царей царствовать, направлять подданных к величайшему благу и даровать им счастье. Эта его излюбленная тема на страницах «Истории…», его государственный идеал, словно перекликается с наставлениями Иосифа Волоцкого и старца Филофея: «Самодержавие не есть отсутствие законов: ибо где обязанность, там и закон: никто же и никогда не сомневался в обязанности монархов блюсти счастие народное».

Но что же Василий III? Внимал советам? Карамзин ответил на этот вопрос в рассуждении о благоразумии великого князя и его «счастии в делах государственных»: «Рожденный в век еще грубый и в самодержавии новом, для коего строгость необходима, Василий по своему характеру искал средины между жестокостию ужасною и слабостию вредною».

Однако современникам великого князя, его подданным, все же было в чем упрекать государя. И в первую очередь как раз духовенству, столь потрудившемуся на ниве укрепления государевой власти и возвеличения ее. Иван III в свое время преподал сыну урок произвольного обращения с иерархами Церкви, поскольку считал, что Церковь должна быть послушна светской власти, а архиереи — такие же слуги государя всея Руси, как и прочие. Но конфликтуя с митрополитом Геронтием, Иван Васильевич, бывало, и сознавал свою неправоту, и просил у владыки прощения за грубое и неуместное вмешательство в дела церковные. Ивану III хватало ума не рушить симфонию Церкви и государства, равноправное сотрудничество духовной и светской властей в делах державных. Василию III не достало душевного благородства и внутренней силы, чтобы ладить с Церковью на равных. С него начался тот перекос в отношениях «царства» и «священства», который позволил уже его сыну, Ивану Грозному, судить и казнить иерархов, а Петру I и вовсе обезглавить Церковь, лишив патриарха, всецело подчинив ее государству. Василий III легко заточал лиц духовного звания в монастырские темницы, вынудил митрополита Московского Варлаама из-за несогласий с государевой политикой оставить первосвятительскую кафедру, затеял судебное дело против знаменитого монаха-книжника Максима Грека и обрек его на десятилетия тюрьмы.

Карамзин, повествуя о Василии III, благовидно не заостряет эту тему. Но свое отношение к диктату светской власти над церковной историк слишком ясно выразил в другом труде, в публицистической «Записке о древней и новой России», имея в виду деяния Петра Великого. Если Церковь подчинена мирской власти, она «теряет свой характер священный; усердие к ней слабеет, а с ним и вера, а с ослаблением веры государь лишается способа владеть сердцами народа… Умный монарх в делах государственной пользы всегда найдет способ согласить волю митрополита, или патриарха, с волею верховною; но лучше, если сие согласие имеет вид свободы и внутреннего убеждения, а не всеподданнической покорности». Иными словами, ни к чему хорошему умаление Церкви в православной стране не приводит. Орел самодержавия лишается одного крыла, и одна из его голов никнет долу.

* * *

Коль скоро государственная и интеллектуальная элита Руси мыслила страну законной преемницей православной империи, статус этот требовалось подтверждать на деле. Это означало не просто собирание русских земель, коим занимались все московские Рюриковичи от Ивана Калиты, то есть с начала XIV века. Но — собирание воедино русской православной цивилизации, ее жизненного пространства, сформировавшегося еще во времена домонгольской Древней Руси. Намерение это четко высказал еще Иван III, приняв официальный титул «Божьею милостью един правый государь всей Руси, отчич и дедич, и иным многим землям от севера и до востока государь». «Отчины и дедины» московских Калитичей, потомков русского единодержца, киевского князя Владимира Мономаха, включали не только независимые от Москвы княжества и республики, но и обширные земли на юге и западе, насильно инкорпорированные в состав Великого княжества Литовского.

Василий III успешно продолжал отцовскую политику подтверждения имперского статуса новорожденной России, собирания и скрепления русского пространства. В 1510 году он отбирает остатки независимости у Псковской вечевой республики. Карамзин, цитируя псковских летописцев, современников событий, рисует весьма драматическую картину лишения Пскова суверенитета: «Граждане не могли говорить от слез и рыдания; наконец просили его дать им время на размышление до следующего утра. Сей день и сия ночь были ужасны для Пскова. Одни грудные младенцы, по словам летописи, не плакали тогда от горести. На улицах, в домах раздавалось стенание: все обнимали друг друга как в последний час жизни. Столь велика любовь граждан к древним уставам свободы!» Безусловно, Карамзин сочувствует псковичам. Но сочувствует больше как литератор и художник, ярко живописующий психологизм ситуации. Как историк и идеолог самодержавия он всецело на стороне Василия III. Псков, хотя находился в орбите влияния Москвы, но «подобно всем республикам, имел внутренние раздоры, обыкновенное действие страстей человеческих». А потому ни на полушку не был застрахован от шатаний в сторону западных соседей, враждебных Руси, от прямых измен общерусским интересам. Да и более того — от измены вере православной, к чему в свое время склонялся Господин Великий Новгород и от чего уберегло его лишь присоединение к Московскому государству.

В 1520 году Василий III отправил в заточение последнего рязанского князя, а год спустя упразднил и само Рязанское княжество. Еще через два года точно так же он поступил с удельным северским князем, взяв его землю и города (Новгород-Северский, Путивль) в свое владение. «Сим навсегда пресеклись уделы в России, хотя не без насилия, не без лишних жертв и несправедливостей, но без народного кровопролития», — заключает Карамзин. Здесь историк не вполне точен: остаток удельной системы (Старицкое княжество, владение младшего брата Василия III Андрея Старицкого) был ликвидирован с безобразной жестокостью при Иване Грозном.

Но самым звездным приобретением Василия III оказался Смоленск, один из древнейших русских стольных градов, в 1404 году захваченный Литвой. Продолжив череду московско-литовских войн, начатую отцом, Василий добивался взятия Смоленска с завидным упорством и энергией: трижды сам водил русские полки на осаду города. Капитуляция Смоленска в 1514 году стала невероятной, колоссальной удачей московского государя. Повторить этот успех с другим крупным городом, Полоцком, у Василия III так и не вышло.

Расширение русского пространства на Севере, раздвижение границ православной державы до Ледовитого океана происходило иначе. С начала XV столетия на землях Вологодчины, Заволочья, Приладожья, Заонежья, на берегах Белого моря набирала обороты монастырская колонизация этих мало- или неосвоенных, редко заселенных территорий. Монахи-отшельники, приходя из обжитых мест в поисках уединения, селились в глухоманях, основывали там иноческие «пустыни». Московские князья благоволили этим монашеским поселениям, жаловали им земли и угодья, пошлинные льготы. Со временем монастыри обрастали многолюдными посадами, давали импульс к экономическому развитию окрестных земель. На годы правления Василия III приходится около сорока вновь основанных в северных краях обителей. Яркими звездами в этой Русской Палестине, или Северной Фиваиде, сияют имена преподобных Александра Свирского, Нила Сорского, Корнилия Комельского, Антония Сийского.

В. П. Верещагин. Василий III Иоаннович. 1896

Свое подвижничество во времена Василия III начали «самые северные» русские святые — Феодорит Кольский и Трифон Печенгский, христианские просветители Лапландии. Земли Кольского полуострова к началу XVI века лишь номинально числились за Россией. В реальности местное языческое население, лопари-саамы, платило дань и русским, и норвежцам, и шведам. Русское поселение на всем полуострове было лишь одно — погост, куда свозилась собранная дань. Прочно укрепиться в Кольском заполярье России можно было единственным способом — распространением на этот край православия и крещением лопарей по восточно-христианскому обряду. То есть четким разграничением пределов двух разных миров, двух цивилизаций — католической (а вскоре протестантской) Скандинавии и православной Руси. В 1520-х годах Феодорит и Трифон, «апостолы» Кольского полуострова, начали свою проповедь среди язычников, неожиданно оказавшуюся весьма успешной. К московскому великому князю и новгородскому архиепископу Макарию отправлялись делегации лопарей с просьбами прислать к ним священников, освятить новопостроенные храмы и завести богослужение. Позднее оба подвижника основали свои монастыри, сыгравшие важнейшую роль в русском освоении Кольского края, в удержании его Россией при жесточайшей военно-политической конкуренции западных соседей, особенно шведов. «Так россияне, от самых древних времен до новейших, насаждали веру Спасителеву, не употребляя ни малейшего принуждения», — с удовлетворением и полным на то правом отмечает Карамзин.

* * *

Через месяц после взятия Смоленска передовые части русской армии потерпели под городом Орша поражение от польско-литовского войска. Замечание Карамзина по сему поводу звучит поразительно современно, как будто и не было этих пятисот лет, отделяющих нас от той эпохи: «На другой день Константин (князь Острожский, русско-литовский воевода. — Н. И.) торжествовал победу над своими единоверными братьями и русским языком славил Бога за истребление россиян». Никаких серьезных последствий для Москвы эта неудача не имела. Но случай был использован Польшей как повод для мощной антимосковской пропаганды. На всю Европу поляки заявили о своей «крупной» победе и о спасении цивилизации от нашествия русских варваров. Этой теме посвящали литературные сочинения, оды, панегирики, создавали картины. Рим был поставлен в известность, что Польша не допустила «антикрестового похода» русских схизматиков на Европу, — в католических храмах зазвучали благодарственные молебны. Смаковалась военная слабость «московитов», их варварская грубость и звериная сущность, кровожадность, склонность к тирании, ненависть к цивилизованному миру и католической вере. Образ «русского медведя», придуманный поляками, тоже из тех времен.

За годы, что длилась та война между Московским и Польско-Литовским государствами (1512–1522), и последующие десятилетия польская пропаганда приложила немало усилий, чтобы обнулить и свести к минусу всю прежнюю благосклонность (хотя и корыстную) Западной Европы к русским. Образ «московита» в странах западнее Польши к середине столетия стал превращаться в карикатурный и чудовищный. Его подхватили и принялись развивать немцы, затем шведы, позднее англичане и прочие европейские авторы сочинений о России. Но произошло это не раньше, чем Европа полностью разочаровалась в своих ожиданиях и надеждах «приручить» Московию.

При Иване III стремительно выросшее и наполнившееся мощью Московское государство сделалось известным в Европе, до того представлявшей земли на «русском Востоке» как мрачную Тартарию. «В сие время отечество наше было как бы новым светом, открытым царевною Софиею (Палеолог. — Н. И.) для знатнейших европейских держав», — пишет Карамзин, сравнивая открытие Европой для себя России с открытием Америки Колумбом, почти одновременные события. Упоминание Нового Света в этом контексте неслучайно. Ведущая держава западноевропейского мира, Священная Римская империя, не имея доступа к дележке колониального пирога великих географических открытий, рассматривала Русь в качестве своей «Америки», которая обещала фантастические перспективы территориальных и ресурсных приращений. Ко двору Ивана III дважды отправлялись посольства с щедрыми предложениями для Москвы: цесарь соглашался принять Русь в состав своей империи на правах провинции и короновать великого князя в качестве наместника этой провинции. Единственным условием было обращение русских в католичество. И условие, и само предложение, и тон превосходства, с которым оно преподносилось, были восприняты в Москве как оскорбление.

Но Европа не поняла свою ошибку и еще несколько десятилетий настойчиво пыталась втянуть «русскую Скифию» в собственную орбиту. Ожегшись на Иване III, принялись обольщать Василия. В 1510–1520-х годах посольства приезжали в Москву одно за другим. Набор «выгодных предложений» от императора и римского понтифика со временем оставался все тот же, с некоторыми дополнениями: королевский титул и корона из рук папы, присоединение Руси к Католической церкви, вхождение в «христианский мир», вступление Москвы в антитурецкую лигу и участие в крестовом походе против осман. Заманивание России в военный союз было в этом «меню» едва ли не главным объяснением такой настойчивости, почти назойливости европейских монархов и римского папы. Европа набивалась в союзники, чтобы воевать с врагами руками русских. Притом враги у каждой страны были свои: Священная Римская империя и Тевтонский орден враждовали с Польшей, папский Рим и империя — с Турцией, Дания — с Польшей и Швецией. Но если с Данией союзнический договор действительно был выгоден Москве, то прочим странам выгодными казались односторонние обязательства России воевать за их интересы. В 1514 году так и не состоялся договор между императором Максимилианом и Василием III: цесарь счел, что ему-то воевать за Россию ни к чему. Наоборот, Василию были предложены посреднические услуги империи в примирении с Польшей. На этот непрошеный арбитраж при дворе великого князя смотрели с удивлением и недоумением, тем не менее имперский посол Сигизмунд Герберштейн дважды посещал Москву, без особого успеха участвуя в переговорах поляков и русских.

В конце концов неуступчивость России, которую она являла европейским послам и монархам с самым добродушным и бесхитростным видом, заставила Европу задуматься и прекратить попытки охмурения «московитов». Настала пора жестокого разочарования и переоценки отношения к «схизматикам». В чем, как уже говорилось, особую помощь европейцам оказала Польша. На первый план в литературных описаниях России и русских стала выходить тема их дикости, развращенных нравов, грязного, животного образа жизни, склонности к насилию и изуверству, рабской любви к тирании, ненависти к идеалам «христианского мира». Тот же Герберштейн в своих «Записках о Московии», неоднократно переиздававшихся в XVI веке, весьма подробно подчас описывая московскую жизнь, обычаи и нравы, рисует русских как «грубых, бесчувственных и жестоких», хитрых обманщиков, воинственных, но покорных силе, пресмыкающихся перед своим правителем. Василий III под его пером — однозначно тиран, который гнетет всех подданных «жестоким рабством».

На последние годы правления Василия III приходится завершающая стадия осмысления России, ее сущности и места в мире. А участниками этого интеллектуального процесса были две стороны: сама Россия и страны западноевропейской цивилизации. Практически одновременно, по меркам истории, обе стороны приходят к диаметрально противоположным выводам. Европа, прекратив попытки интегрировать Русь в свое культурное пространство, с отвращением отказала ей в праве принадлежать к цивилизованному миру и отнесла «московитов» к народам азиатским. Переместила русских за ту грань на географических картах, за которой обитали варвары, пребывающие на низкой ступени развития, непросвещенные христианством дикари. Словом, Россия в глазах европейцев бесповоротно превратилась в анти-Европу, в огромную тень на окраине мира, в которой копошатся безобразные существа, чужаки-«алиены». Обращаться с этими существами следовало исключительно как с американскими индейцами.

Сигизмунд Герберштейн.
План Москвы из «Записок о Московии». 1556

В Московском же государстве в 1520-х годах окончательно вызревает идея России как, напротив, духовного средоточия мира, истинного его центра — в отличие от ложно представляемой латинянами в качестве «земного пупа» римско-католической империи. Эта концепция земного православного царства, которое есть отражение Царства Небесного, была задана чеканной формулой «Москва — Третий Рим». Такое видение мировой истории констатировало факт: страны, объединившиеся вокруг римского папы, — это мятежная провинция, некогда по гордыне своей отколовшаяся от православного царства, как та треть ангелов, повлекшихся за Люцифером и низверженных с неба на землю. Им бы не гордыню свою тешить, надмеваясь и величаясь перед прочими сторонами света, а осознать свое бедственное положение до того, как гибельная тьма окончательно поглотит их.

Концепция была сформулирована монахом псковского Спасо-Елеазарова монастыря Филофеем в двух его посланиях — государеву дьяку, псковскому наместнику Мисюрю Мунехину и самому великому князю Василию III. Филофей, как никто до него, четко обозначил мысль о преемственности мировых империй, точнее воплощений одной и той же мировой империи. Истинное христианское царство, время от времени разрушающееся по грехам людским, восстает Божией милостью в новой силе и на новом месте. В новозаветную эпоху таких царств три: Древний Рим, утвержденный в христианстве апостолом Павлом и впавший в ересь папизма; второй Рим — Константинополь, погибший из-за попытки сблизиться с латинянами и добитый, стертый с лица земли турками; наконец, Русское государство, оставшееся единственной в мире свободной православной державой и возрастающее в силе. «Ведай, христолюбец и боголюбец, — обращается Филофей к государеву дьяку, — что все христианские царства сошлись напоследок в едином царстве нашего государя, по пророческим книгам, то есть в Российском царстве: ибо два Рима пали, а третий стоит, и четвертому не быть… Все христианские царства погибли от неверных, только единого государя нашего царство одно благодатью Христовой стоит». Василия III старец называет «во всей поднебесной единый христианам царь».

Современные исследователи давно сошлись во мнении, что понимать слова Филофея следует не как идеологическую схему, а как богословскую концепцию и пророчество о судьбе нашей страны и о конце времен. Филофей развивает «теорию о Риме, странствующем во времени и пространстве», и учение это «восходит к словам Спасителя, который наставлял апостолов уйти из того города, где их не принимают и гонят, и переходить в другой. Параллель можно увидеть и со словами Спасителя, сказанными Господом Пилату: “Царство Мое не от мира сего” (Ин. 18:36). То есть не может быть на земле такого мирового центра, в котором неподвижно пребывало бы во веки веков земное христианское царство. Поэтому и странствует по земле вослед гонимой Церкви Христовой Рим — духовный центр мира. В этом смысле слова Филофея о том, что Риму “четвертому не бывати”, следует понимать отнюдь не в смысле какой-то исключительности Москвы… речь идет о том, что странствования Рима на земле более не будет, так как наступит конец времен»2. А наступит он в тот момент, когда Россия изменит своему призванию, отступит от Церкви Христовой и лишится «третьеримского» венца.

Поэтому Русской державе и в первую очередь русскому государю следует блюсти себя, пребывая в вероисповедной и нравственной чистоте. Выше уже приводились наставления Филофея великому князю о том, каким должно быть царю православному. Добавим еще немного: «Подобает царствующему держать сие (то есть править государством. — Н. И.) с великим опасением и к Богу обращением, не уповать на золото и богатство исчезающее, но уповать на всё дающего Бога». Иными словами, не полагаться самонадеянно на временные материальные блага и человеческие силы — ибо они всегда подводят.

Примерно в те же годы, когда Филофей формулировал свои прозрения о судьбах Третьего Рима, Василию III было наглядно продемонстрировано, к чему может привести горделивая самонадеянность, как легко и быстро держава может сверзиться с высоты величия в пропасть ничтожества и сколь незамедлительна бывает помощь свыше тем, кто на нее уповает. Речь идет о нашествии крымских татар на Москву 1521 года, когда Русь едва вновь не сделалась ханским данником и ордынским улусом.

* * *

Василию III даны были две язвы, два «жала в плоть» — в бок и подбрюшье русских земель. Этими язвами стали осколки некогда великой Орды, Крымское и Казанское ханства. Отец его, Иван III, умел наладить отношения и с тем, и с другим. С крымцами Москва состояла в обоюдовыгодном военном союзе, и именно крымский хан Менгли-Гирей своими отвлекающими действиями помог Руси в 1480 году «перестоять» на Угре татарское войско Большой Орды, окончательно освободиться от ордынского ига. Казани же Иван диктовал свою волю с позиций силы, жесткой военной и мягкой дипломатической. Взятая московскими воеводами на саблю в 1487 году, она покорилась великому князю и стала русским протекторатом.

Василий Иванович этой частью доброго отцова наследства распорядиться не сумел. Не хватило то ли дипломатической гибкости, то ли политической мудрости, то ли везения (на языке церковных книжников — «Бог не благоволил»). И с Крымом, и с Казанью пришлось почасту воевать. Союз с крымским ханом дал трещину после того, как совместными усилиями Крым и Москва ликвидировали Большую Орду в низовьях Волги. Не стало общего врага, против которого они «дружили». На эту роль подходило Астраханское ханство, образовавшееся на руинах Большой Орды, но договориться совместно враждовать и воевать против Астрахани крымский хан и московский князь так и не смогли. Поэтому отныне под прямой удар крымских татар попали русские земли — на два с половиной столетия вперед. «Счастливый для нас союз, дело Иоанновой мудрости, рушился навеки, и Крым, способствовав возрождению нашего величия, обратился для России в скопище губителей», — констатирует Карамзин. Масла в огонь подливал польско-литовский король Сигизмунд I, покупавший у Крыма разорительные набеги татар на территорию Московского государства. Василий III искал управы на крымцев у их сюзерена, Турции, с которой Москва вела оживленные дипломатические переговоры, регулярно отправляя в Стамбул посольства. (В том числе и поэтому попытки Европы затащить Москву в антитурецкий военный союз изначально были обречены.) Однако от крымских грабительских набегов это не спасало.

Самый плачевный и оглушительный для Москвы татарский набег случился в 1521 году. Конница Мухаммед-Гирея прорвалась через Оку, своей внезапностью сметя русский ратный заслон, и быстро оказалась почти под стенами Москвы — на Воробьевых горах. По пути грабили и жгли городские посады, монастыри… Таких военных провалов Русь не знала уже более столетия. Бежавший в Волоколамск «собирать полки» Василий III вынужден был принять на свою голову позор: к крымскому хану повезли кабальную грамоту, в которой московский князь признавал себя его данником, читай, вассалом, как в горчайшие времена ордынского ига. Карамзин о мотивах, двигавших великим князем, пишет: «Василий же, как видно, боялся временного стыда менее, нежели бедствия Москвы, и предпочел ее мирное избавление славным опасностям кровопролитной, неверной (рискованной. — Н. И.) битвы». Благородный человек всегда ищет благородства в других! Не станет приписывать им низменные мотивы без достаточных оснований на то. Можно сравнить карамзинское толкование, например, с описанием того же события у Герберштейна. Цесарский посланник, приписывая Василию животный страх и трусость, смакует домыслы о том, как великий князь якобы прятался от татар в стоге сена.

В Москве тем временем митрополит Варлаам объявил всенародный пост с покаянием и молебнами перед чудотворной Владимирской иконой Божией Матери о спасении города и страны. Молитвы были услышаны Небесами, татары убрались, и даже даннической грамотой Мухаммед-Гирей недолго потрясал. Рязанский воевода Хабар-Симский, смельчак, герой и умница, хитростью выманил ее у хана и уничтожил.

Владимирская икона Божией Матери. XII в.

С этих пор в Московском государстве начинается выстраивание масштабной системы обороны против Дикого Поля, где хозяйничали крымцы, где пролегали их степные шляхи на Русь. При Василии III на юге государства появляются протяженные засечные черты, в порубежных городах возводятся каменные крепости-кремли: в Туле, Коломне, Зарайске, Нижнем Новгороде. И из года в год по весне на пограничный окский берег теперь снаряжается сторожевая русская рать, чтобы стоять там по полгода, до зимы, — ждать и встречать татар. Несмотря на громоздкость, затратность и изнурительность для войска этих ежегодных походов на Берег, система, изобретенная воеводами Василия III, оказалась весьма действенной. Сбои в ней бывали чрезвычайно редки.

С Казанью было по-другому. Против мятежного ханства, вышедшего из покорности, изгонявшего промосковских ханов, вырезавшего русских купцов и послов, Василий действовал отцовыми методами, но… лишь наполовину. То есть полагаясь исключительно на военную силу. Притом карательные походы, призванные отстоять право московского государя назначать в Казань ханов, далеко не всегда получались убедительными. А точнее, совсем не убедительными. Полководцев уровня и таланта Д. Д. Холмского, бравшего Казань при Иване III, у Василия под рукой не оказалось. Казанцы, терпя поражения, все равно раз за разом выбрасывали в мусор свои клятвы и присяги на верность Москве. Иными словами, казанская политика Василия была хоть и не до конца провальной (Казань все-таки не выпустили из рук), однако велась… слишком спустя рукава, полумерами, без использования всего государственного ресурса, в первую очередь политико-дипломатического. Чего-то недодумывали, недорабатывали Василий III и его бояре. Успешно закрыть казанский вопрос сумел лишь его сын, Иван IV, совершенно разгромив ханство.

Вероятно, Василий III несколько самонадеянно мнил себя хитромудрым политиком, искушенным дипломатом, умело лавирующим между интересами разных сторон, подчас радикально противоположными. Вообще список стран, с которыми он так или иначе вступал в переговорные отношения, заключал соглашения и союзы, обсуждал условия взаимодействия, довольно обширен даже в сравнении со списком времен Ивана III: от Дании и Тевтонского ордена до империи Великих Моголов. Но если на западном направлении в своей политике Василий был вполне удачлив, то попытки конструирования системы сдержек и противовесов в восточном треугольнике «Крым — Турция — Казань» оказывались не слишком умелыми.

* * *

В XVI столетии молодая Россия, собирая себя из разрозненных кусков, на века превращалась в авторитарную до предела державу. На века обретала положение «осажденной крепости», постоянно воюющей на три, а то и на все четыре (когда шведы нападали на наш Север) стороны света. Государство Русское наращивало стальные мышцы, скреплялось единой волей, пронизывалось единой целью — выжить и стать сильнее своих врагов. Для этого требовалось безоговорочное подчинение единому источнику власти в стране — самодержцу всея Руси. Политический стиль жизни «кто в лес, кто по дрова», образ действий «лебедь, рак и щука» для такой державы неприемлемы и губительны. Постоянная мысль Карамзина, апологета сильной монархической власти, отточенно сформулированная в «Записке о древней и новой России»: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спасалась мудрым самодержавием».

Уже во времена Василия III явилось недовольство придворной аристократии самовластием московского государя, оттеснявшего от принятия решений Боярскую думу, переменявшего «обычаи старины». Настроения оппозиции выразил уязвленный опалой великого князя боярский сын Берсень-Беклемишев, чьи речи были озвучены на судебном разбирательстве по делу церковного книжника Максима Грека: «Если какая земля переменяет свои обычаи, то недолго стоит, а здесь у нас старые обычаи князь переменил, и от этого какого нам добра ждать?.. Ныне государь наш, запершись, сам-третий у постели (то есть в спальне с двумя-тремя ближайшими советниками. — Н. И.) всякие дела делает… Государь жесток и к людям немилостив». За свою дерзость Беклемишев поплатился головой. Без малого век спустя, во времена Смуты, «многоглавая гидра аристократии», по выражению Карамзина, отыграется на тогдашних русских царях: не поддержит Бориса Годунова против Лжедмитрия I, скинет с трона Василия Шуйского и отдаст его в польский плен. Но ее мечтам купаться в вольностях и править страной наподобие польской магнатерии, к счастью, не суждено было сбыться. Третий Рим, как земное отражение Небесного Царства, не должен иметь над собой несколько десятков или сотен голов — вместо одной, увенчанной шапкой Мономаха. «Два государя, Иоанн и Василий, умели навеки решить судьбу нашего правления и сделать самодержавие как бы необходимою принадлежностью России, единственным уставом государственным, единственною основою целости ее, силы, благоденствия», — фиксирует Карамзин.

Выжить, победить, вернуть утерянное и отнятое, обеспечить свою безопасность, максимально расширив пределы страны, — это была задача русским царям на столетия. Стать империей новых ромеев, русских римлян, хранящей великое сокровище: веру православную, Церковь Христову, — вот служба, на которую поступила Россия во времена Ивана III и его сына Василия III.

Н. В. Иртенина,
член Союза писателей России,
редактор научного журнала «Вестник МГУТУ»

Н. М. Карамзин
ИСТОРИЯ ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО
Том VII

Глава I.
ГОСУДАРЬ ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ ИОАННОВИЧ.
г. 1505–1509

Тесное заключение и смерть Иоаннова внука, Димитрия. Общий характер Василиева правления. Посольство в Тавриду. Царевич казанский принимает веру нашу и женится на сестре великого князя. Поход на Казань. Дела литовские. Война с Сигизмундом, Александровым наследником. Мир. Союз с Менгли-Гиреем. Освобождение Летифа. Неудовольствия нашего посла в Тавриде. Мирный договор с Ливониею. Дела Пскова: конец его гражданской вольности.

Василий приял державу отца, но без всяких священных обрядов, которые напомнили бы россиянам о злополучном Димитрии, пышно венчанном и сверженном с престола в темницу. Василий не хотел быть великодушным: ненавидя племянника, помня дни его счастия и своего уничижения, он безжалостно осудил сего юношу на самую тяжкую неволю, сокрыл от людей, от света солнечного в тесной, мрачной палате. Изнуряемый горестию, скукою праздного уединения, лишенных всех приятностей жизни, без отрады, без надежды в летах цветущих, Димитрий преставился в 1509 году, быв одною из умилительных жертв лютой политики, оплакиваемых добрыми сердцами и находящих мстителя разве в другом мире. Смерть возвратила Димитрию права царские: Россия увидела его лежащего на великолепном одре, торжественно отпеваемого в новом храме Св. Михаила и преданного земле подле гроба родителева.

Василий III. Миниатюра из Царского титулярника. 1672

Завещание, писанное сим князем в присутствии духовника и боярина, князя Хованского, свидетельствует, что он и в самой темнице имел казну, деньги, множество драгоценных вещей, отчасти данных ему Василием, как бы в замену престола и свободы, у него похищенных. Исчислив все свое достояние, жемчуг, золото, серебро (весом более десяти пуд), Димитрий не располагает ничем, а желает единственно, чтобы некоторые из его земель были отданы монастырям, все крепостные слуги освобождены, вольные призрены, купленные им деревни возвращены безденежно прежним владельцам, долговые записи уничтожены, и просит о том великого князя без унижения и гордости, повинуясь судьбе, но не забывая своих прав.

Государствование Василия казалось только продолжением Иоаннова. Будучи подобно отцу ревнителем самодержавия, твердым, непреклонным, хотя и менее строгим, он следовал тем же правилам в политике внешней и внутренней; решил важные дела в совете бояр, учеников и сподвижников Иоанновых; их мнением утверждая собственное, являл скромность в действиях монархической власти, но умел повелевать; любил выгоды мира, не страшась войны и не упуская случая к приобретениям, важным для государственного могущества; менее славился воинским счастием, более опасною для врагов хитростию; не унизил России, даже возвеличил оную, и после Иоанна еще казался достойным самодержавия.

Зная великую пользу союза Менгли-Гиреева, Василий нетерпеливо желал возобновить его: уведомил хана о кончине родителя и требовал от него новой шертной, или клятвенной грамоты. Менгли-Гирей прислал ее с двумя своими вельможами: бояре московские нашли, что она не так писана, как данная им Иоанну, и предложили иную. Послы скрепили оную печатями, а великий князь, отправил знатного окольничего, Константина Заболоцкого, в Тавриду, чтобы удостовериться в искренней дружбе хана и взять с него присягу.

Иван III Васильевич.
Гравюра из «Космографии» А. Теве. 1575

1506 г. Измена царя Казанского требовала мести. В сие время брат Алегамов, царевич Куйдакул, будучи нашим пленником, изъявил желание принять веру христианскую. Он жил в Ростове, в доме архиепископа: государь велел ему приехать в Москву; нашел в нем любезные свойства, ум, добронравие и ревность к познанию истинного Бога. Его окрестили торжественно на Москве-реке, в присутствии всего двора; назвали Петром и через месяц удостоили чести быть зятем государевым: великий князь выдал за него сестру свою, Евдокию, и сим брачным союзом как бы дав себе новое право располагать жребием Казани, начал готовиться к войне с нею. Димитрий, Василиев брат, предводительствовал ратию, судовою и конною, с воеводами Феодором Бельским, Шеиным, князем Александром Ростовским, Палецким, Курбским и другими. 22 мая пехота российская вышла на берег близ Казани. День был жаркий: утомленные воины сразились с неприятельскими толпами перед городом и теснили их; но конница татарская заехала им в тыл, отрезала от судов и сильным ударом смешала россиян. Множество пало, утонуло в Поганом озере или отдалось в плен; другие открыли себе путь к судам и ждали конной рати: она пришла; но государь, сведав о первой неудаче и в тот же день выслав князя Василия Холмского с новыми полками к Казани, не велел Димитрию до их прибытия тревожить города. Димитрий ослушался и посрамил себя еще более. Время славной ярмонки Казанской приближалось: Магмет-Аминь, величаясь победою и думая, что россияне уже далеко, 22 июня веселился с князьями своими на лугу Арском, где стояло более тысячи шатров; купцы иноземные раскладывали товары, народ гулял, жены сидели под тению наметов, дети играли. Вдруг явились полки московские: «они как с неба упали на казанцев», говорит летописец: топтали их, резали, гнали в город; бегущие давили друг друга и задыхались в тесноте улиц. Россияне могли бы легко взять Казань приступом: она сдалась бы им чрез пять или шесть дней; но утомленные победители хотели отдохнуть в шатрах: увидели там яства, напитки, множество вещей драгоценных и забыли войну; начался пир и грабеж: ночь прекратила оные, утро возобновило. Бояре, чиновники нежились под царскими наметами, любовались сим зрелищем и хвалились, что они ровно через год отмстили Казанцам убиение наших купцов; воины пили и шумели; стража дремала. Но Магмет-Аминь бодрствовал в высокой стрельнице: смотрел на ликование беспечных неприятелей и готовил им месть за месть, внезапность за внезапность. 25 июня, скоро по восходе солнца, 20 000 конных и 30 000 пеших ратников высыпало из города и с криком устремилось на россиян полусонных, которых было вдвое более числом, но которые в смятении бежали к судам, как стадо овец, вслед за воеводами, без устройства, без оружия. Луг Арский взмок от их крови и покрылся трупами. Князь Курбский, Палецкий лишились жизни: воевода Шеин остался пленником; но спаслось еще столько людей, что они могли бы новою битвою загладить свою оплошность и робость: никто не мыслил о том; в беспамятстве ужаса кидались на суда, отрезывали якори; спешили удалиться. Одна конница московская под начальством Федора Михайловича Киселева и нашего служивого царевича Зеденая, Нордоулатова сына, оказала некоторую смелость: шла сухим путем к Мурому и, в 40 верстах от Суры настиженная казанцами, отразила их мужественно. В вой­ске у Димитрия находилось несколько иноземцев с огнестрельным снарядом: только один из них привез свои пушки в Москву. Товарищи его явились вместе с ним к государю, который, приняв других милостиво, сказал ему гневно: «Ты берег снаряд, а не берег себя: знай же, что люди искусные мне дороже пушек!» Василий не наказал воевод из уважения к брату, главному полководцу, следственно и главному виновнику сего бедствия; но Димитрий с того времени уже не бывал никогда начальником рати.

Таким образом и Василиево государствование, подобно Иоаннову, началось неудачным походом на Казань. Честь и безопасность России предписывали Великому Князю смирить Магмет-Аминя: уже знаменитый наш полководец Даниил Щеня готовился идти к берегам Волги; но вероломный присяжник изъявил раскаяние: или убежденный Менгли-Гиреем, или сам предвидя худые следствия войны для слабой Казани, он писал к Василию весьма учтиво, прося извинения и мира. Государь требовал освобождения Посла нашего, Михаила Яропкина, также всех захваченных с ним купцов и военнопленных Россиян. Магмет-Аминь исполнил его волю. Новою клятвенною грамотою обязался быть ему другом и признал свою зависимость от России, как было при Иоанне.

В сношениях с Литвою Василий изъявлял на словах миролюбие, стараясь вредить ей тайно и явно. Еще не зная о смерти Иоанновой, король Александр отправил посла в Москву с обыкновенными жалобами на обиды россиян. Государь выслушал, обещал законное удовлетворение, приветствовал посла, но не дал ему руки, потому что в Литве свирепствовали заразительные болезни. Известие о новом монархе в России обрадовало короля. Все знали твердость Иоаннову: неопытность и юность Василиева казались благоприятными для наших естественных недоброжелателей. Александр надеялся заключить мир, прислав в Москву вельмож Глебова и Сапегу; но в ответ на их предложение возвратить Литве все наши завоевания бояре московские сказали, что великий князь владеет только собственными землями и ничего уступить не может. Глебов и Сапега выехали с неудовольствием; а вслед за ними государь послал объявить зятю о своем восшествии на престол и вручить Елене золотой крест с мощами по духовной родителя. Василий признал жалобы литовских подданных на россиян совершенно справедливыми и, к досаде короля, напомнил ему в сильных выражениях, чтобы он не беспокоил супруги в рассуждении ее веры. Одним словом, Александр увидел, что в России другой государь, но та же система войны и мира. Все осталось как было. С обеих сторон изъявлялась холодная учтивость. Король дозволил греку Андрею Траханиоту ехать из Москвы в Италию через Литву, в угодность Василию, который взаимно оказывал снисхождение в случаях маловажных: так, например, отдал Митрополиту Киевскому, Ионе, сына его, бывшего у нас пленником.

В августе 1506 года король Александр умер: великий князь немедленно послал чиновника Наумова с утешительною грамотою ко вдовствующей Елене, но в тайном наказе предписал ему объявить сестре, что она может прославить себя великим делом: именно, соединением Литвы, Польши и России, ежели убедит своих панов избрать его в короли; что разноверие не есть истинное препятствие; что он даст клятву покровительствовать Римский Закон, будет отцом народа и сделает ему более добра, нежели государь единоверный. Наумов должен был сказать то же Виленскому епископу Войтеху, пану Николю Радзивилу и всем думным вельможам. Мысль смелая и по тогдашним обстоятельствам, удивительная, внушенная не только властолюбием монарха-юноши, но и проницанием необыкновенным. Литва и Россия не могли действительно примириться иначе, как составив одну державу: Василий без наставления долговременных опытов, без примера, умом своим постиг сию важную для них обеих истину; и если бы его желание исполнилось, то север Европы имел бы другую историю. Василий хотел отвратить бедствия двух народов, которые в течение трех следующих веков резались между собою, споря о древних и новых границах. Сия кровопролитная тяжба могла прекратиться только гибелию одного из них; повинуясь государю общему, в духе братства, они сделались бы мирными властелинами полунощной Европы.

Но Елена ответствовала, что брат ее супруга, Сигизмунд, уже объявлен его преемником в Вильне и в Кракове. Сам новый король известил о том Василия, предлагая ему вечный мир с условием, чтобы он возвратил свободу литовским пленникам и те места, коими завладели россияне уже после шестилетнего перемирия. Сие требование казалось умеренным; но Василий — досадуя, может быть, что его намерение царствовать в Литве не исполнялось, — хотел удержать все оставленное ему в наследие родителем и, жалуясь, что литовцы преступают договор 1503 года, тревожат набегами владения князей Стародубского и Рыльского, жгут села брянские, отнимают наши земли, послал князя Холмского и боярина Якова Захарьевича воевать Смоленскую область. Они доходили до Мстиславля, не встретив неприятеля в поле. Королевские послы еще находились тогда в Москве: Сигизмунд упрекал Василия, что он, говоря с ним о мире, начинает войну.

1508 г. В сие время славный Константин Острожский, изменив данной им Василию присяге, утвержденной ручательством нашего митрополита, бежал из Москвы в Литву. Любовь к отечеству и ненависть к России заставили его остыдить себя делом презрительным: обмануть государя, митрополита, нарушить клятву, устав чести и совести. Никакие побуждения не извиняют вероломства. — Сигизмунд принял нашего изменника, Константина, с милостию: Василий скоро отмстил Сигизмунду, объявив себя покровителем еще важнейшего изменника литовского.

Никто из вельмож не был в Литве столь знатен, силен, богат поместьями, щедр к услужникам и страшен для неприятелей, как Михаил Глинский, коего род происходил от одного князя Татарского, выехавшего из Орды к Витовту. Воспитанный в Германии, Михаил заимствовал обычаи немецкие, долго служил Албрехту Саксонскому, императору Максимилиану в Италии; славился храбростию, умом и, возвратясь в отечество, снискал милость Александрову, так что сей государь обходился с ним как с другом, поверяя ему все тайны сердечные. Глинский оправдывал сию любовь и доверенность своими заслугами. Когда сильное вой­ско Менгли-Гиреево быстрым нашествием привело Литву в трепет; когда Александр, лежащий на смертном одре почти в виду неприятеля, требовал усердной защиты от вельмож и народа: Глинский сел на коня, собрал воинов и славнейшею победою утешил короля в последние минуты его жизни. Завистники молчали; но смерть Александрова отверзла им уста: говорили, что он мыслил овладеть престолом и не хотел присягать Сигизмунду. Всех более ненавидел и злословил его вельможа Забрезенский. Михаил неотступно убеждал нового короля быть судиею между ими. Сигизмунд медлил, доброхотствуя неприятелям Глинского, который вышел наконец из терпения и сказал ему: «Государь! Мы оба, ты и я, будем раскаиваться; но поздно». Он вместе с братьями, Иваном и Василием, уехал в свой город Туров; призвал к себе родственников, друзей; требовал полного удовлетворения от Сигизмунда и назначил срок. Слух о том достиг Москвы, где знали все, что в Литве происходило: государь угадал тайную мысль Михаилову и послал к нему умного дьяка, предлагая всем трем Глинским защиту России, милость и жалованье. Еще соблюдая пристойность, они ждали решительного королевского ответа: не получив его, торжественно объявили себя слугами государя московского, с условием, чтобы Василий оружием укрепил за ними их города в Литве, поместные и те, которые им волею или неволею сдадутся. С обеих сторон утвердили сей договор клятвою. Пылая злобою мести, Михаил нечаянно схватил врага своего, вельможу Забрезенского, в увеселительном его доме близ Гродна: отсек ему голову; умертвил многих других панов; составил полк из дворян, слуг и наемников; взял Мозырь; заключил союз с Менгли-Гиреем и господарем Молдавским, из коих первый обещал завоевать для него Киев. Пишут, что Глинские действительно имели намерение восстановить древнее Великое Княжение Киевское и господствовать в нем независимо; что многие из тамошних бояр присягнули им в верности; что Михаил думал жениться на вдовствующей супруге Симеона Олельковича, Анастасии, и тем приобрести законное право на сие княжество, но что добродетельная Анастасия, гнушаясь его изменою, не хотела о том слышать.

Глинский ждал московской рати. Воеводы наши, князья Шемякин, Одоевские, Трубецкие, Воротынские пришли к нему на Березину, осадили Минск и разоряли все до самой Вильны; другие воевали Смоленскую область. Желая и надеясь сокрушить Литву, Василий двинул еще полки из Москвы и Новагорода к Орше: первые вел знатный боярин Яков Захарьевич, последние славный князь Даниил Щеня. Глинский, Шемякин, оставив Минск, явились близ Друцка, обязали тамошних князей присягою верности к государю Российскому и соединились под Оршею с Даниилом: громили пушками стены ее; замышляли приступ.

Ганс фон Кульмбах.
Портрет польского короля Сигизмунда I. 1511—1518

Никогда Литва не бывала в опаснейшем положении: Россия восстала. Менгли-Гирей и Волохи готовились к нападению; внутри бунт и правление новое, коего все тайны, все способы были известны Глинскому; наемные королевские воины, немцы, требовали жалованья, а расточительность Александрова истощила казну. Но Сигизмунд имел твердость, благоразумие и счастие, которое в делах мира нередко смеется над вероятностями ума. С необыкновенною деятельностию собрав, устроив вой­ско, он приблизился к Орше, чтобы спасти сию важную крепость. Полководцы Василиевы изумились, сняли осаду и стали на восточном берегу Днепра. Дней шесть неприятели через сию реку смотрели друг на друга: Россияне ждали к себе литовцев, литовцы россиян. Наконец воеводы московские пошли к Кричеву, Мстиславлю: разорили несколько сел и спешили назад, защитить собственные пределы: ибо король, вступив в Смоленск, отрядил вой­ско к Дорогобужу, к Белой и к Торопцу. Василий, поручив князьям Стародубскому и Шемякину оберегать Украину, велел боярину Якову Захарьевичу стоять в Вязьме, а Даниилу выгнать литовский отряд из Торопца, где жители, малодушно присягнув Сигизмунду, с радостию встретили нашего воеводу, который донес государю о бегстве неприятеля.

Хотя Василий по-видимому не имел причины славиться успехами своих полководцев, ни важными для России следствиями измены Глинских: однако ж казался доволен первыми и с великою милостию угостил Михаила, который приехал в Москву, пировал во дворце, был одарен щедро, не только одеждами богатыми, доспехом, азиатскими конями, но и московскими селами с двумя поместными городами, Ярославцем и Медынью. Братья Михаиловы оставались в Мозыре, а люди, сокровища и знатнейшие единомышленники, князья Дмитрий Жижерский, Иван Озерецкий, Андрей Лукомский, — в Почепе. Михаил просил у государя воинов для сбережения Турова и Мозыря: Василий дал ему воеводу, князя Несвицкого, с галицкими, костромскими ратниками и с татарами.

Между тем литовцы сожгли Белую и взяли Дорогобуж, обращенный в пепел самими россиянами. Константин Острожский предводительствовал частию Сигизмундовой рати, обещая указать ей путь к Москве. Но великий князь не терял времени: сам распорядил полки и велел им с двух сторон, Холмскому из Можайска, боярину Якову Захарьевичу из Вязьмы, идти к Дорогобужу, где начальствовал воевода королевский, Станислав Кишка: сей гордый пан, имев некоторые выгоды в легких сшибках с отрядами российскими, уже думал, что наше вой­ско не существует и что бедные остатки его не дерзнут показаться из лесов: увидел полки Холмского и бежал в Смоленск. Таким образом неприятели выгнали друг друга из своих пределов, не быв ни победителями, ни побежденными; но король имел более славы, среди опасностей нового правления и внутренней измены отразив внешнего сильного врага, столь ужасного для его двух предшественников.

Не ослепляясь легкомысленною гордостию, боясь Менгли-Гирея и желая успокоить свою державу, благоразумный Сигизмунд снова предложил мир Василию, который не отринул его. Глинский хвалился многочисленностию друзей и единомышленников в Литве; но, к счастию всех правлений, изменники редко торжествуют: сила беззаконная или первым восстанием испровергает законный устав государства, или ежечасно слабеет от нераздельного с нею страха, от естественного угрызения совести, если не главных действующих лиц, то по крайней мере их помощников. Тщетно Глинские старались возмутить Киевскую и Волынскую область: народ равнодушно ждал происшествий; бояре отчасти желали успехов Михаилу, но не хотели бунтом подвергнуть себя казни; весьма немногие присоединились к нему, и вой­ско его состояло из двух или трех тысяч всадников; начальники городов были верны королю. Счастию Иоаннова оружия в войне Литовской способствовал Менгли-Гирей: Василий еще не видал в нем деятельного усердия к пользам России и, несмотря на союзную грамоту, утвержденную в Москве словом и печатию ханских послов, разбойники крымские беспокоили нашу Украйну, так что великий князь должен был защитить оную вой­ском. Надежда возбудить ногаев к сильному впадению в Литву не исполнилась: слуга Василиев, князь Темир, ездил к Мурзам, Асану и другим, сыновьям Ямгурчея и Мусы, с предложением, чтобы они, содействуя нам, отмстили королю вероломное заключение хана Шиг-Ахмета, связанного с ними родством и дружбою: Темир должен был вести их к берегам Дона и Днепра; но не мог успеть в своем поручении. Сии обстоятельства, моление вдовствующей королевы Елены, решительность Сигизмунда и сомнительный успех войны склонили Василия к искреннему миролюбию. Король прислал из Смоленска в Москву Станислава, воеводу Полоцкого, маршалка Сапегу и Войтеха, наместника Перемышльского, которые, следуя обыкновению, сначала требовали всего, а наконец удовольствовались немногим: хотели Чернигова, Любеча, Дорогобужа, Торопца, но согласились взять единственно пять или шесть волостей Смоленских, отнятых у Литвы уже в государствование Василиево. Написали договор так называемого вечного мира. Василий и Сигизмунд, именуясь братьями и сватами, обязались жить в любви, доброжелательствовать и помогать друг другу на всякого неприятеля, кроме Менгли-Гирея и таких случаев, где будет невозможно исполнить сего условия (которое, следственно, обращалось в ничто). Король утверждал за Россиею все приобретения Иоанновы, а за слугами государя Российского, князьями Шемякиным, Стародубскими, Трубецкими, Одоевскими, Воротынскими, Перемышльскими, Новосильскими, Белевскими, Мосальскими все их отчины и города. За то Василий обещал не вступаться в Киев, в Смоленск, ни в другие литовские владения. Далее сказано в договоре, что великий князь рязанский Иоанн Иоаннович с своею землею принадлежит к Государству Московскому; что ссоры между литовскими и российскими подданными должны быть разбираемы судьями общими, присяжными, коих решения исполняются во всей силе; что послам и купцам обеих держав везде путь чист и свободен: ездят, торгуют как им угодно; наконец, что литовские и наши пленники освобождаются немедленно. О Глинских не упоминается в сей грамоте; но судьба их была решена: Василий признал Мозырь и Туров, города Михайловы, собственностию королевскою, обещая впредь уже не принимать к себе никого из литовских князей с землями и поместьями. Он удовольствовался единственно словом короля, что Глинские могут свободно выехать из Литвы в Россию.

Послы Сигизмундовы были десять раз у государя и дважды обедали. Разменялись договорными грамотами. Сейм литовский одобрил все условия. Король целовал крест в присутствии наших послов в Вильне. Россияне и литовцы были довольны миром; но Глинские изъявляли негодование, и Сигизмунд уведомил великого князя, что Михаил не хочет ехать в Москву, думая бежать в степи с вооруженными людьми своими и мстить равно обоим государствам; но что вой­ско королевское уже идет смирить сего мятежника. Василий просил короля не тревожить Глинских и дать им свободный путь в Россию. Проливая слезы, они выехали к нам из отечества со всеми ближними. Литва жалела, а более опасалась их. Россия не любила: Великий князь ласкал и честил, думая, что сии изменники еще могут быть ему полезны.

Едва ли имея надежду и самое желание долго остаться в мире с Литвою, Василий нетерпеливо ждал вестей из Тавриды, чтобы удостовериться в важном для нас союзе Менгли-Гиреевом. Может быть, сей царь и не участвовал в набеге крымских разбойников на московские пределы, но усердие его к России явно охладело: Держав Заболоцкого долее года, он прислал гонца в Москву с требованием, чтобы его пасынок, сверженный царь Казанский Абдыл-Летиф, был отпущен в Тавриду. Великий князь не сделал сего, однако ж возвратил Летифу свободу и милость, дозволил быть во дворце, обещал Каширу в поместье. Вероятно, что слух о мирных переговорах Сигизмунда с Василием решил, наконец, Менгли-Гирея утвердить дружбу с нами: по крайней мере он немедленно отпустил тогда Заболоцкого и прислал трех вельмож своих в Москву с шертною золотою грамотою: дал клятву за себя, за детей и внучат жить в братстве с великим князем, вместе воевать и мириться с Литвою и с татарами; унимать, казнить своих разбойников, покровительствовать наших купцов и путешественников; одним словом, исполнять все обязанности тесной, взаимной дружбы, как было в Иоанново время.

Государь приказал встретить послов с великою честию, звать во дворец к обеду и клал на них руки в знак благоволения. Они представили ему 16 грамот от хана, писанных весьма ласково. Менгли-Гирей убеждал Василия послать судовую рать с пушками для усмирения Астрахани, обещал всеми силами действовать против Сигизмунда и помогать Михаилу Глинскому, коего называл любезным сыном; просил ловчих птиц, соболей, рыбьих зубов, лат и серебряной чары в два ведра, требовал какой-то дани, платимой ему князьями Одоевскими; а всего более желал, чтобы государь позволил Абдыл-Летифу ехать в Тавриду для свидания с матерью. Сие последнее казалось Василию столь важным, что он собрал Думу боярскую и хотел знать ее мнение. Приговорили не отпускать Летифа. Государь велел ему самому явиться в Думу и говорил так: «Царь Абдыл-Летиф! Ты ведаешь, что отец мой лишил тебя свободы за вину не малую. В угодность нашему брату, Менгли-Гирею, забыв твое преступление, я милостиво дарую тебе вольность и город. Выслушай условия». Они состояли в том, чтобы Летиф клятвенно обязался верно служить России, не выезжать самовольно из ее пределов, не иметь сношения с Литвою, ни с другими нашими врагами, и чтобы Менгли-Гиреевы послы утвердили сей договор собственною их присягою. Летиф винился, благодарил, считал себя недостойным видеть лицо государево; клялся не угнетать христиан, не ругаться над Святынею, доносить великому князю о всяких злодейских умыслах против него или государства. Вместо Каширы, прежде обещанной, ему дали Юрьев. Достойно замечания, что и сам великий князь присягнул в доброжелательстве к Летифу, так же, как и в верности к Менгли-Гирею, исполняя требование послов Крымских и совет бояр. Наместник Перевицкий, Морозов, был отправлен в Тавриду изъявить благодарность за дружбу хана, уверить его в нашей, известить о заключенном с Литвою мире и сказать наедине, что долгое молчание Менгли-Гиреево беспокоило государя; что носился даже слух о присоединении ханских сыновей к Сигизмундовой рати; что сие обстоятельство ускорило для нас мир; но что великий князь остается другом Менгли-Гирея и не боится новой, справедливой войны с их общим естественным недругом; что нам нельзя послать людей с огнестрельным снарядом к Астрахани, ибо нет судов в готовности; что России, утомленной войнами, хотя мирной с Литвою, но угрожаемой ливонскими немцами, нужно отдохновение; что сам Иоанн никогда не посылал туда вой­ска, и проч. Уже ветхий летами и здоровьем, Менгли-Гирей не мог жить долго: Василий приказал Морозову тайно видеться с ханским старшим сыном, Магмет-Гиреем; обязать его клятвою в дружбе к России и присягнуть ему в нашей именем государя.

1509 г. Сей посол имел неприятность в Тавриде от своевольства и корыстолюбия ханских вельмож. Государь именно велел Морозову наблюдать свое достоинство и не терпеть ни малейшего для нас унижения в обрядах посольских: ибо крымские мурзы любили величаться перед россиянами, воспоминая старину. «Я сошел с коня близ дворца, — пишет Морозов к великому князю, — у ворот сидели князья ханские и все, как должно, приветствовали посла твоего, кроме мурзы Кудояра, дерзнувшего назвать меня холопом. Толмач не смел перевести сих грубых слов, а мурза в бешенстве хотел зарезать его и силою выхватил шубу из рук моего подьячего, который нес дары. В дверях ясаулы преградили мне путь, бросив на землю жезлы свои, и требовали пошлины: я ступил на жезлы и вошел к царю. Он и царевичи встретили меня ласково; пили из чаши и подали мне остаток. Я также поднес чашу им и всем князьям, но обошел Кудояра и сказал хану: царь, вольный человек! Сей Мурза невежлив: суди нас… Называюсь холопом твоим и государя моего, но не Кудояровым. Говорю с ним пред тобою с очи на очи: как он дерзнул грубить послу и силою брать, что мы несли к тебе? Менгли-Гирей, выслушав, извинял Мурзу; но, отпустив меня, бранил его и выгнал». Морозов не согласился вручить хану своего посольского наказа, ни описи присланных с ним даров, ответствуя гордо вельможам царским: «Речи великого князя вписаны у меня только в сердце, а дары его вам доставлены: более ничего не требуйте». Один из сыновей ханских, жалуясь на скупость Василиеву, грозил Морозову цепями. «Цепей твоих не опасаюсь, — сказал посол: — боюсь единственно Бога, великого князя и царя, вольного человека… Если оскорбите меня, то государь уже никогда не будет присылать к вам людей знатных». Однако ж, несмотря на слабость отягченного летами Менгли-Гирея, коему сыновья и вельможи худо повиновались, наш союз с Тавридою остался до времени в своей силе.

Россия заключила тогда мирный договор и с Ливониею. В 1506 году вторично был у нас посол императорский Гартингер с дружественным письмом от Максимилиана, который снова просил великого князя освободить ливонских пленников. Василий сказал, что вольность их зависит от мира. Наконец, Магистр, архиепископ Рижский, епископ Дерптский и все рыцарство прислали чиновников в Москву. Следуя правилу отца, государь не хотел сам договариваться с ними: они поехали в Новгород, где наместники Даниил Щеня, Григорий Федорович Давыдов и князь Иван Михайлович Оболенский дали им мирную грамоту от 25 марта 1509 года впредь на 14 лет. Освободили пленных; возобновили старые взаимные условия о торговле и безопасности путешественников в обеих землях. Важнее всего было то, что немцы отреклись от союза с королем Польским. Государь не забыл и наших церквей в Ливонии: Магистр обязался блюсти их. В то же время император, ходатайствуя за Ганзу, писал к великому князю, что она издревле к обоюдной пользе купечествовала в России и желает восстановить свою контору в Новегороде, ежели возвратят любчанам товары, несправедливо отнятые Иоанном, единственно по наущению злых людей. Василий ответствовал Максимилиану: «Пусть любчане и союзные с ними 72 города шлют должное челобитье к моим новогородским и псковским наместникам: из дружбы к тебе велю торговать с немцами, как было прежде; но имение отняли у них за вину: его нельзя возвратить, о чем писал к тебе и мой родитель».

Утвердив спокойствие России, Василий решил судьбу древнего, знаменитого Пскова. Какое-то особенное снисхождение Иоанново позволило сей республике пережить Новогородскую, еще иметь вид народного правления и хвалиться тению свободы: могла ли уцелеть она в системе общего самодержавия? Пример Новагорода ужасал псковитян; но, лаская себя свойственною людям надеждою, они так рассуждали: «Иоанн пощадил нас: может пощадить и Василий. Мы спаслись при отце благоговением к его верховной воле: не оскорбим и сына. Гордость есть безумие для слабости. Не постоим за многое, чтобы спасти главное: то есть свободное бытие гражданское, или по крайней мере долее наслаждаться оным». Сии мысли были основанием их политики. Когда наместники великокняжеские действовали беззаконно, псковитяне жаловались государю, молили неотступно, но смиренно. Ненавидя князя Ярослава, они снова приняли его к себе наместником: ибо так хотел Иоанн, который, может быть, единственно отлагал до случая уничтожить вольность Пскова, несогласную с государственным уставом России: войны, опасности внешние, а наконец, может быть, и старость помешали ему исполнить сие намерение. Юный Василий естественным образом довершил дело отца: искал и легко нашел предлог. Хотя псковитяне вообще изъявляли более умеренности, нежели пылкие новогородцы: однако ж, подобно всем республикам, имели внутренние раздоры, обыкновенное действие страстей человеческих. Еще в Иоанново время был у них мятеж, в коем один посадник лишился жизни, а другие чиновники бежали в Москву. Тогда же земледельцы не хотели платить дани гражданам: Вече самовластно наказало первых, отыскав древнюю уставную грамоту в доказательство, что они всегда считались данниками и работниками последних. Иоанн обвинил самовольство Веча: псковитяне едва смягчили его гнев молением и дарами. При Василии управлял ими в сане наместника князь Иван Михайлович Репня-Оболенский, не любимый народом: питая несогласие между старшими и младшими гражданами, он жаловался на их строптивость и в особенности на главных чиновников, которые будто бы вмешивались в его права и суды. Сего было довольно для Василия.

Осенью в 1509 году он поехал в Новгород с братом своим Андреем, с зятем, царевичем Петром, царем Летифом, с Коломенским епископом Митрофаном, с знатнейшими боярами, воеводами, детьми боярскими. Цель путешествия знали разве одни вельможи думные. Везде народ с радостию встречал юного монарха: он ехал медленно и с величием. Унылый Новгород оживился присутствием двора и вой­ска отборного; а псковитяне отправили к великому князю многочисленное посольство, семьдесят знатнейших чиновников и бояр, с усердным приветствием и с даром ста пятидесяти рублей. Главный из них, посадник Юрий, сказал ему: «Отчина твоя, Псков, бьет тебе челом и благодарит, что ты, Царь всея Руси, держишь нас в старине и милостиво обороняешь от всех иноплеменников. Так делал и великий твой родитель: за что мы готовы верно служить тебе, как служили Иоанну и вашим предкам. Но будь правосуден: твой наместник утесняет добровольных людей, псковитян. Государь! Защити нас». Он милостиво принял дар; выслушал жалобы; обещал управу. Послы возвратились и сказали Вечу слова государевы; но мысли сердечные, прибавляет Летописец, известны единому Богу. Василий велел окольничему своему, князю Петру Шуйскому-Великому, с дьяком Долматовым ехать во Псков и на месте узнать истину. Они донесли, что граждане винят наместника, а наместник граждан; что их примирить невозможно и что одна власть государева должна решить сию тяжбу. Новые послы псковские молили великого князя сменить Оболенского: Василий ответствовал, что непристойно сменить его как виновного без суда; что он приказывает ему быть в Новгород вместе со всеми псковитянами, которые считают себя обиженными, и сам разберет их жалобы.

Здесь летописец псковский укоряет своих правителей в неосторожности: они письменно дали знать по всем волостям, чтобы недовольные наместником ехали судиться к великому князю. Сыскалось их множество; немало и таких, которые поехали жаловаться государю друг на друга, и между ими были знатные люди, первые чиновники. Сие обстоятельство предвещало Пскову судьбу Новагорода, где внутренние несогласия и ссоры заставили граждан искать великокняжеского правосудия и служили Иоанну одним из способов к уничтожению их вольности. Василий именно требовал к себе посадников для очной ставки с князем Оболенским, велев написать к Вечу, что если они не явятся, то вся земля будет виновата. Псковитяне содрогнулись: в первый раз представилась им мысль, что для них готовится удар. Никто не смел ослушаться: девять посадников и купеческие старосты всех рядов отправились в Новгород. Василий приказал им ждать суда и назначил сроком 6 генваря 1510 г.

В сей день, то есть в праздник Крещения, великий князь, окруженный боярами и воеводами, слушал обедню в церкви Софийской и ходил за крестами на реку Волхов, где епископ Коломенский Митрофан святил воду: ибо Новгород не имел тогда архиепископа. Там вельможи московские объявили псковитянам, чтобы все они шли в архиерейский дом к государю: чиновников, бояр, купцов ввели в палату; младших граждан остановили на дворе. Они готовились к суду с наместником; но тяжба их была уже тайно решена Василием. Думные великокняжеские бояре вышли к ним и сказали: «Вы поиманы Богом и государем Василием Иоанновичем». Знатных псковитян заключили в архиепископском доме, а младших граждан, переписав, отдали новогородским боярским детям под стражу.

Один купец псковский ехал тогда в Новгород: узнав дорогою о сем происшествии, он бросил свой товар и спешил известить сограждан, что их посадники и все именитые люди в темнице. Ужас объял псковитян. «От трепета и печали (говорит Ллетописец) засохли наши гортани, уста пересмягли. Мы видали бедствия, язву и немцев перед своими стенами; но никогда не бывали в таком отчаянии». Собралось Вече. Народ думал, что ему делать? Ставить ли щит против государя? Затвориться ли в городе? «Но война, — рассуждали они, — будет для нас беззаконием и конечною гибелию. Успех невозможен, когда слабость идет на силу. И всех нас немного: что же сделаем теперь без посадников и лучших людей, которые сидят в Новегороде?» Решились послать гонца к великому князю с такими словами: «Бьем тебе челом от мала до велика, да жалуешь свою древнюю отчину; а мы, сироты твои, и прежде и ныне были от тебя, государя, неотступны и ни в чем не противились. Бог и ты волен в своей отчине».

Видя смирение псковитян, государь велел снова привести всех задержанных чиновников в Архиепископскую палату и выслал к ним бояр, князя Александра Ростовского, Григория Федоровича, конюшего Ивана Андреевича Челяднина, окольничего князя Петра Шуйского, казначея Дмитрия Владимировича, дьяков Мисюря-Мунехина и Луку Семенова, которые сказали: «Василий, Божиею милостию царь и государь всея Руси, так вещает Пскову: предки наши, отец мой и мы сами доселе берегли вас милостиво, ибо вы держали имя наше честно и грозно, а наместников слушались; ныне же дерзаете быть строптивыми, оскорбляете наместника, вступаетесь в его суды и пошлины. Еще сведали мы, что ваши посадники и судьи земские не дают истинной управы, теснят, обижают народ. И так вы заслужили великую опалу. Но хотим теперь изъявить милость, если исполните нашу волю: уничтожите Вече и примете к себе государевых наместников во Псков и во все пригороды. В таком случае сами приедем к вам помолиться Святой Троице и даем слово не касаться вашей собственности. Но если отвергнете сию милость, то будем делать свое дело с Божиею помощию, и кровь христианская взыщется на мятежниках, которые презирают государево жалованье и не творят его воли». Псковитяне благодарили и в присутствии великокняжеских бояр целовали крест с клятвою служить верно монарху России, его детям, наследникам, до конца мира. Василий, пригласив их к себе на обед, сказал им, что вместо рати шлет во Псков дьяка своего, Третьяка Долматова, и что они сами могут писать к согражданам. Знатный купец, Онисим Манушин, поехал с грамотою от чиновников, бояр и всех бывших в Новегороде псковитян к их народу. Они писали: «Пред лицом государя мы единомысленно дали ему крепкое слово своими душами за себя и за вас, братья, исполнить его приказание. Не сделайте нас преступниками. Буде же вздумаете противиться, то знайте, что великий князь в гневе и в ярости устремит на вас многочисленное воинство: мы погибнем и вы погибнете в кровопролитии. Решитесь немедленно: последний срок есть 16 генваря. Здравствуйте».

Долматов явился в собрании граждан Псковских, сказал им поклон от великого князя и требовал его именем, чтобы они, если хотят жить по старине, исполнили две воли государевы: отменили Вече, сняли колокол оного и во все города свои приняли великокняжеских наместников. Посол заключил речь свою тем, что или сам государь будет у них, добрых подданных, мирных гостем, или пришлет к ним воинство смирить мятежников. Сказав, Долматов сел на ступени Веча и долго ждал ответа: ибо граждане не могли говорить от слез и рыдания; наконец, просили его дать им время на размышление до следующего утра. — Сей день и сия ночь были ужасны для Пскова. Одни грудные младенцы, по словам летописи, не плакали тогда от горести. На улицах, в домах раздавалось стенание: все обнимали друг друга как в последний час жизни. Столь велика любовь граждан к древним уставам свободы! Уже давно псковитяне зависели от государя московского в делах внешней политики и признавали в нем судию верховного; но государь дотоле уважал их законы, и наместники его судили согласно с оными; власть законодательная принадлежала Вечу, и многие тяжбы решились народными чиновниками, особенно в пригородах: одно избрание сих чиновников уже льстило народу. Василий уничтожением Веча искоренял все старое древо самобытного гражданства псковского, хотя и поврежденное, однако ж еще не мертвое, еще лиственное и плодоносное.

Народ более сетовал, нежели советовался: необходимость уступить являлась всякому с доказательствами неопровержимыми. Слышны были речи смелые, но без дерзости. Последние торжественные минуты издыхающей свободы благоприятствуют великодушию; но рассудок уже обуздывает сердце. На рассвете ударили в Вечевой колокол: сей звук представил гражданам мысль о погребении. Они собралися. Ждали дьяка московского. Долматов приехал. Ему сказали: «Господин посол! Летописцы наши свидетельствуют, что добровольные псковитяне всегда присягали великим князьям в верности: клялися непреложно иметь их своими государями, не соединяться с Литвою и с немцами; а в случае измены подвергали себя гневу Божию, гладу, огню, потопу и нашествию иноплеменников. Но сей крестный обет был взаимным: великие князья присягали не лишать нас древней свободы; клятва та же, та же и казнь преступнику. Ныне волен Бог и государь в своей отчине, во граде Пскове, в нас и в нашем колоколе! По крайней мере мы не хотим изменить крестному целованию, не хотим поднять руки на великого князя. Если угодно ему помолиться Живоначальной Троице и видеть свою отчину, да едет во Псков: мы будем ему рады, благодаря его, что он не погубил нас до конца!» — Генваря 13 граждане сняли Вечевой колокол у Святой Троицы и, смотря на него, долго плакали о своей старине и воле.

Долматов в ту же ночь поехал к государю с сим древним колоколом и с донесением, что псковитяне уже не имеют Веча. То же объявили ему и послы их. Он немедленно отправил к ним бояр с воинскою дружиною обязать присягою граждан и сельских жителей; велел очистить для себя двор наместников, а для вельмож своих, дьяков и многочисленных телохранителей так называемый город Средний, откуда надлежало перевести всех жителей в Большой город, и 20 генваря выехал туда сам с братом, зятем, царем Летифом, епископом Коломенским, князем Даниилом Щенею, боярином Давыдовым и Михаилом Глинским. Псковитяне шли к нему навстречу: им приказано было остановиться в двух верстах от города. Увидев государя, все они пали ниц. Великий князь спросил у них о здравии. «Лишь бы ты, государь, здравствовал!» — ответствовали старейшины. Народ безмолвствовал. Епископ Коломенский опередил великого князя, чтобы вместе с духовенством псковским встретить его пред стеною Довмонтовою. Василий сошел с коня и за крестами вступил в церковь Св. Троицы, где епископ, отпев молебен, возгласил ему многолетие и, благословляя великого князя, громко произнес: «Слава Всевышнему, который дал тебе Псков без войны!» Тут граждане, бывшие в церкви, горько заплакали и сказали: «Государь! Мы не чужие; мы искони служили твоим предкам». В сей день, генваря 24, Василий обедал с епископом Коломенским, с архимандритом Симоновским Варлаамом, с боярами и воеводами; а в воскресенье, генваря 27, приказал собраться псковитянам на дворе своем. К ним вышел окольничий, князь Петр Шуйский: держа в руке список, он перекликал всех чиновников, бояр, старост, купцов, людей житых и велел им идти в большую судебную избу, куда государь, сидя с думными вельможами в передней избе, прислал князя Александра Ростовского, конюшего Челяднина, Шуйского, казначея Дмитрия Владимировича, дьяков Долматова, Мисюря и других. Они говорили так: «Знатные псковитяне! Великий князь, Божиею милостию Царь и Государь всея Руси, объявляет вам свое жалованье; не хочет вступаться в вашу собственность: пользуйтесь ею, ныне и всегда. Но здесь не можете остаться: ибо вы утесняли народ и многие, обиженные вами, требовали государева правосудия. Возьмите жен и детей, идите в землю Московскую и там благоденствуйте милостию великого князя». Их всех, изумленных горестию, отдали на руки детям боярским; и в ту же ночь увезли в Москву 300 семейств, в числе коих находились и жены бывших под стражею в Новегороде псковитян. Они могли взять с собою только малую часть своего достояния, но жалели единственно отчизны. — Других средних и младших граждан отпустили в домы с уверением, что им не будет развода, но ужас господствовал и плач не умолкал во Пскове. Многие, не веря обещанию и боясь ссылки, постриглись, мужья и жены, чтобы умереть на своей родине.

Андре Теве. Василий III. Гравюра. 1584

Государь велел быть наместниками во Пскове боярину Григорию Федоровичу Давыдову и конюшему Челяднину, а дьяку Мисюрю ведать дела приказные, Андрею Волосатому ямские; определил воевод, тиунов и старост в пригороды; уставил новый чекан для монеты и торговую пошлину, дотоле неизвестную в земле Псковской, где купцы всегда торговали свободно и не платя ничего; роздал деревни сосланных псковитян московским боярам; вывел всех граждан из Застенья, или Среднего города, где находилось 1500 дворов; указал там жить одним государевым чиновникам, боярским детям и московитянам, а купеческие лавки перенести из Довмонтовой стены в Большой город; выбрал место для своего дворца и заложил церковь Святой Ксении, ибо в день ее памяти уничтожилась вольность Пскова; наконец, все устроив в течение месяца, оставив наместникам тысячу боярских детей и 500 новгородских пищальников, с торжеством поехал в Москву, куда отправили за ним и Вечевой колокол. В замену убылых граждан триста семейств купеческих из десяти низовых городов были переселены во Псков.

«Так, — говорит летописец Ольгиной родины, — исчезла слава Пскова, плененного не иноверными, но своими братьями христианами. О град, некогда великий! Ты сетуешь в опустении. Прилетел на тебя орел многокрыльный с когтями львиными, вырвал из недр твоих три кедра ливанские: похитил красоту, богатство и граждан; раскопал торжища, или заметал дрязгом; увлек наших братьев и сестер в места дальние, где не бывали ни отцы их, ни деды, ни прадеды!»

Крещение Ольги. Фрагмент стенописи
Новоспасского монастыря. 1688

Более шести веков Псков, основанный славянами-кривичами, имел свои гражданские уставы, любил оные, не знал и не хотел знать лучших; был вторым Новымгородом, называясь его меньшим братом, ибо в начале составлял с ним одну державу и до конца одну епархию, подобно ему бедный в дарах природы деятельною торговлею снискал богатство, а долговременною связию с немцами художества и вежливость; уступая ему в древней славе побед и завоеваний отдаленных, долее его хранил дух воинский, питаемый частыми бранями с Ливонским орденом. Как в семействах, так и в гражданских обществах видим иногда наследственные добродетели: Псков отличался благоразумием, справедливостию, верностию; не изменял России, угадывал судьбу ее, держался великих князей, желал отвратить гибель Новогородской вольности, тесно связанной с его собственною; прощал сему завистливому народу обиды и досады; будучи осторожен, являл и смелую отважность великодушия, например, в защите Александра Тверского, гонимого ханом и государем московским; сделался жертвою непременного рока, уступил необходимости, но с каким-то благородным смирением, достойным людей свободных, и не оказав ни дерзости, ни робости своих Новогородских братьев. — Сии две народные державы сходствовали во всех их учреждениях и законах; но псковитяне имели особенную степень гражданскую, так называемых детей посадничьих, ставя их выше купцов и житейских людей: следственно, изъявляли еще более уважения к сану посадников, дав их роду наследственную знатность.

Великий князь хотел сделать удовольствие псковитянам и выбрал из них 12 старост, чтобы они вместе с московскими наместниками и тиунами судили в их бывших двенадцати пригородах по изданной им тогда Уставной грамоте. Но сии старосты не могли обуздывать хищности сановников Великокняжеских, которые именем новых законов отягчали налогами граждан и земледельцев, не внимали справедливым жалобам и казнили за оные, так что несчастные жители толпами бежали в чужие земли, оставляя жен и детей. Пригороды опустели. Иностранцы, купцы, ремесленники, имевшие домы во Пскове, не хотели быть ни жертвою, ни свидетелями насилия, и все выехали оттуда. — «Мы одни остались, — прибавляет летописец: — смотрели на землю: она не расступалась; смотрели на небо: нельзя было лететь вверх без крыльев». Узнав о корыстолюбии наместников, государь сменил их и прислал достойнейших, князей Петра Шуйского и Симеона Курбского, мужей правосудных, человеколюбивых: они успокоили граждан и народ; беглецы возвратились. Псковитяне не преставали жалеть о своих древних уставах, но престали жаловаться. С сего времени они, как и все другие россияне, должны были посылать вой­ско на службу государеву.

Так Василий употребил первые четыре года своего правления, страхом оружия, без побед, но не без славы умирив Россию, доказав наследственное могущество ее государей для неприятеля внешнего и непременную волю их быть внутри самодержавными.

Глава II.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
ГОСУДАРСТВОВАНИЯ ВАСИЛИЕВА.
г. 1510–1521

Взаимные досады Василиевы и Сигизмундовы. Намерение брата Василиева, Симеона, бежать в Литву. Приезд царицы Нурсалтан в Москву. Раскаяние Магмет-Аминя. Разрыв с Менгли-Гиреем. Набеги крымцев. Война с Литвою. Союз с императором Максимилианом. Мирный договор с Ганзою. Посольство турецкое. Взятие Смоленска. Измена Глинского. Битва Оршинская. Измена Епископа Смоленского. Приступ Острожского к Смоленску. Набег крымцев. Вторичное посольство к султану. Смерть Менгли-Гирея. Посольство от нового хана Магмет-Гирея, и наше к нему. Болезнь и посольство царя Казанского. Впадение крымцев. Союз с королем датским и с немецким орденом. Посольство императора Максимилиана. Послы литовские. Приступ Острожского к Опочке. Переговоры о мире. Посольство к Максимилиану. Новые послы от императора. Смерть Летифа. Возобновление союза с Крымом. Смерть Магмет-Аминя. Шиг-Алей царем в Казани. Крымцы опустошают Литву. Посольство к султану. Сношения с Магистром и с Папою. Магистр в войне с Польшею. Поход воевод на Литву. Слабость Немецкого ордена. Посольство к султану. Бунт в Казани. Нападение Магмет-Гирея на Россию. Хабар Симский. Суд воевод. Стан под Коломною. Посол Солиманов. Посольство Литовское и перемирие. Конец Немецкого ордена в Пруссии. Новое перемирие с Ливонским орденом.

Недолго Россия и Литва могли наслаждаться миром: чрез несколько месяцев по заключении оного возобновились взаимные досады, упреки; обвиняли друг друга в неисполнении договора, подозревали в неприятельских замыслах; между тем хотели удалить войну. Сигизмунд жаловался, что мы освободили не всех пленников и что наместники московские не дают управы его подданным, у коих россияне, вопреки миру, отнимают земли. Василий доказывал, что и наши пленники не все возвратились из Литвы; что король, отпустив московских купцов, удержал их товары; что сами литовцы делают несносные обиды россиянам. Несколько раз предлагали с обеих сторон выслать общих судей на границу; соглашались, назначали время: но те или другие не являлись к сроку. Беспрепятственно отпустив Глинских, Сигизмунд раскаялся, заключил их друзей в темницу и вздумал требовать, чтобы великий князь выдал ему самого Михаила с братьями. Государь ответствовал, что Глинские перешли в его службу, когда Россия воевала с Литвою, и что он никому не выдает своих подданных. [1511–1512 гг.] Сношения продолжались около трех лет: гонцы и послы ездили с изъявлением неудовольствий, однако же без угроз до самого того времени, как вдовствующая Королева Елена уведомила брата, что Сигизмунд вместо благодарности за ее ревность к пользам государства его оказывает ей нелюбовь и даже презрение; что литовские паны дерзают быть наглыми с нею; что она думала ехать из Вильны в свою местность, в Бряславль, но воеводы Николай Радзивил и Григорий Остиков схватили ее в час обедни, сказав: ты хочешь бежать в Москву, вывели за рукава из церкви, посадили в сани, отвезли в Троки и держат в неволе, удалив всех ее слуг. Встревоженный сим известием, Василий спрашивал у короля, чем Елена заслужила такое поругание? И требовал, чтобы ей возвратили свободу, казну, людей, со всеми знаками должного уважения. Не знаем ответа. Другое происшествие сего времени умножило досады великого князя на Сигизмунда.

Меньший сын Иоаннов, Симеон Калужский, отличаясь пылким нравом и легкомыслием, с неудовольствием видел себя подданным старшего брата, жаловался на его самовластие, на стеснение древнего права князей удельных, и, внимая советам некоторых мятежных бояр своих, вздумал искать Сигизмундова покровительства, изменить России, бежать в Литву. Государь узнал о том, призвал и хотел заключить Симеона. Раскаяние юного князя, моление братьев, митрополита и всех епископов смягчили гнев Василия: он дал Симеону других, надежных бояр и велел ему быть впредь благоразумнее; но с горестию видел, что Сигизмунд может иметь тайных друзей в самом семействе великокняжеском. Сие расположение не благоприятствовало миру: успех литовских козней в Тавриде довершил необходимость войны.

В 1510 году жена Менгли-Гиреева, Нурсалтан, приехала в Москву с царевичем Саипом и с тремя послами, которые уверяли Василия в истинной к нему дружбе хана. Целию сего путешествия было свидание царицы с ее сыновьями Летифом и Магмет-Аминем. Великий князь угощал ее как свою знаменитую приятельницу и через месяц отпустил в Казань, где она жила около года, стараясь утвердить сына в искреннем к нам доброжелательстве, так что Магмет-Аминь новыми грамотами обязался быть совершенно преданным России и, еще недовольный клятвенными обетами верности, желал во всем открыться государю: для чего был послан к нему боярин Иван Андреевич Челяднин, коему он чистосердечно исповедал тайну прежней измены казанской, обстоятельства и вину ее, не пожалев и своей жены-прелестницы. Одним словом, великий князь не мог сомневаться в его искренности. Царица Нурсалтан по возвращении из Казани жила опять месяцев шесть в Москве, ласкаемая, честимая при дворе, и вместе с нашим послом, окольничим Тучковым, отправилась в Тавриду, исполненная благодарности к Василию, который имел все причины верить дружбе Менгли-Гиреевой, но обманулся.

Сей хан престарелый, ослабев духом, уже зависел от своих легкомысленных сыновей, которые хотели иной системы в политике, или, лучше сказать, никакой не имели, следуя единственно приманкам грабежа и корыстолюбия. Вельможи льстили царевичам, ждали смерти царя и хватали как можно более золота. Такими обстоятельствами воспользовался Сигизмунд и сделал, чего ни Казимир, ни Александр никогда не могли сделать: лишил нас важного долголетнего Менгли-Гиреева союза, вопреки умной жене ханской, ревностной в приязни к великому князю. Литва обязалась давать ежегодно Менгли-Гирею 15000 червонцев с условием, чтобы он, изменив своим клятвам, без всякого неудовольствия на Россию, объявил ей войну, то есть жег и грабил в ее пределах. Сей тайный договор исполнился немедленно: в мае 1512 года сыновья хановы, Ахмат и Бурнаш-Гиреи, со многолюдными шайками ворвались в области Белевские, Одоевские: злодействовали как разбойники и бежали, узнав, что князь Даниил Щеня спешит их встретить в поле. Хотя государь совсем не ожидал впадения крымцев, однако ж не имел нужды в долгих приготовлениях: со времен его отца Россия уже никогда не была безоружною: никогда все полки не распускались, сменяясь только одни с другими в действительной службе. За Даниилом Щенею выступили и многие иные воеводы к границам. Ахмат-Гирей думал в июле месяце опустошить Рязанскую землю; но князь Александр Ростовский стоял на берегах Осетра, князь Булгак и конюший Челяднин на Упе: Ахмат удалился. Более смелости оказал сын ханский, Бурнаш-Гирей: он приступил к самой Рязанской столице и взял некоторые внешние укрепления: города не взял. Воеводы московские гнали крымцев степями до Тихой Сосны.

Менгли-Гирей с царицей Нур-Салтан приезжают в Москву. Лицевой летописный свод. XVI в.

Великий князь знал истинного виновника сей войны и, желая усовестить Менгли-Гирея, представлял ему, что старая дружба, утвержденная священными клятвами и взаимною государственною пользою, лучше новой, основанной на подкупе, требующей вероломства и весьма ненадежной; что мы помним услуги, а литовцы помнят долговременную вражду сего хана; что первое, возбуждая признательность, укрепляет связь дружества, а второе готовит месть, которая если не ныне, то завтра обнаружится. Менгли-Гирей, извиняя себя, отвечал, что царевичи без его повеления и ведома воевали Россию. Сие могло быть справедливо: тем не менее постоянный, счастливый для нас союз, дело Иоанновой мудрости, рушился навеки, и Крым, способствовав возрождению нашего величия, обратился для России в скопище губителей.

[1513 r.] Скоро сведал Василий, что король готовит полки и неотступно убеждает Менгли-Гирея действовать против нас всеми силами, желая вместе с ним начать войну летом. В Думе Великокняжеской решено было предупредить сей замысел: Государь послал к Сигизмунду складную грамоту, написал в ней имя королевское без всякого титула, исчислил все знаки его непримиримой вражды, оскорбление королевы Елены, нарушение договора, старание возбудить Менгли-Гирея ко впадению в Россию и заключил сими словами: «взяв себе Господа в помощь, иду на тебя и хочу стоять, как будет угодно Богу, а крестное целование слагаю». Тогда находились в Москве послы ливонские, которые, быв свидетелями нашего вооружения, известили своего Магистра Плеттенберга, что никогда Россия не имела многочисленнейшего вой­ска и сильнейшего огнестрельного снаряда; что великий князь, пылая гневом на короля, сказал: «Доколе конь мой будет ходить и меч рубить, не дам покоя Литве». Сам Василий предводительствовал ратию и выехал из столицы 19 декабря с братьями Юрием и Димитрием, с зятем царевичем Петром и с Михаилом Глинским. Главными воеводами были князья Даниил Щеня и Репня. Приступили к Смоленску. Тут гонец королевский подал Василию письмо от Сигизмунда, который требовал, чтобы он немедленно прекратил воинские действия и вышел из Литвы, если не хочет испытать его мести. Великий князь не ответствовал, а гонца задержали. Назначили быть приступу ночью, от реки Днепра. Для ободрения людей выкатили несколько бочек крепкого меду: пил, кто и сколько хотел.

Сие средство оказалось весьма неудачным. Шум и крик пьяных возвестил городу нечто чрезвычайное: там удвоили осторожность. Они бросились смело на укрепления; но хмель не устоял против ужасов смерти. Встреченные ядрами и мечами, россияне бежали, и великий князь чрез два месяца возвратился в Москву, не взяв Смоленска, разорив только села и пленив их жителей.

Гавань. Миниатюра шмуцтитула
Гамбургского права. 1475

В сие время скончалась в Вильне вдовствующая королева Елена, умная и добродетельная, быв жертвою горести, а не яда, как подозревали в Москве от ненависти к литовцам: ибо Сигизмунд имел в ней важный залог для благоприятного с нами мира, коего он желал, или еще не готовый к войне, или не доверяя союзу Менгли-Гирея и не имея надежды один управиться с Россиею. Он тогда же просил опасных грамот в Москве для его послов: Вельможи литовские писали к нашим боярам, чтобы они своим ходатайством уняли кровопролитие. Письмо от гонца взяли в набережной палате, дали ему опасную грамоту, и бояре ответствовали панам, что великий князь сделал то единственно из уважения к их представительству. Срок, назначенный в грамоте, минул: Сигизмунд известил Василия, что виною сего замедления были послы римские, которые едут в Москву от Папы, и что вместе с ними будут и литовские. Он просил нового опаса и получил его.

Однако ж, не теряя времени, государь вторично выступил из Москвы с полками, отправив наперед к Смоленску знатную часть рати с боярином князем Репнею и с окольничим Сабуровым. Наместник Смоленский, пан Юрий Сологуб, имея немало вой­ска, встретил их в поле: битва решилась в нашу пользу; он заключился в городе. Привели многих пленников к Василию в Боровск, и воеводы обложили Смоленск. Государь прибыл к ним в стан 25 сентября. Началась осада; но худое искусство в действии огнестрельного снаряда и положение города, укрепленного высокими стенами, а еще более стремнинами, холмами, делали ее безуспешною. Что мы днем разрушали, то литовцы ночью воздвигали снова. Тщетно великий князь писал к осажденным или милостиво, или с угрозами, требуя, чтобы они сдалися. Миновало шесть недель. Вой­ско наше усилилось приходом новгородского и псковского. Можно было упорством и терпением изнурить граждан; но глубокая осень, дожди, грязь, принудили великого князя отступить. Россияне хвалились единственно опустошением земли неприятельской вокруг Смоленска и Полоцка, куда ходил из Великих Лук князь Василий Шуйский, также со многочисленными полками.

Действуя мечем, государь действовал и политикою. Еще в 1508 году — сведав от Михаила Глинского, что венгерский король Владислав болен и что Максимилиан опять замышляет овладеть сею державою, — великий князь писал к императору о войне России с Литвою, напоминал ему союз его с Иоанном и предлагал возобновить оный. Михаил взялся тайно переслать Василиеву грамоту в Вену. Дела Италии и другие обстоятельства были виною того, что Максимилиан долго не ответствовал. Наконец в Феврале 1514 года приехал в Москву императорский посол, советник Георгий Шницен-Памер, который именем государя своего заключил договор с Россиею, чтобы общими силами и в одно время наступить на Сигизмунда; Василию отнять у него Киев и все наши древние города, а Максимилиану прусские области, захваченные королем. Обязались ни в случае успеха, ни в противном, как в государствование Сигизмунда, так и после, не разрывать сего союза, вечного, непременного; условились также в свободе и безопасности для путешественников, послов и купцов в обеих землях. Максимилиан и Василий именуют друг друга братьями, великими государями и царями. Русскую договорную грамоту перевели в Москве на язык немецкий, и вместо слова царь поставили Kayser. В марте Шницен-Памер отправился назад в Германию с великокняжеским чиновником, греком Дмитрием Ласкиревым, и с дьяком Елезаром Суковым, пред коими Максимилиан 4 августа утвердил договор клятвою, собственноручною подписью и золотою печатаю. Немецкий подлинник сей любопытной грамоты, уцелев в нашем архиве, служил Петру Великому законным свидетельством, что самые предки его назывались императорами и что австрийский двор признал их в сем достоинстве. — Чрез несколько месяцев новые послы Максимилиановы, доктор Яков Ослер и Мориц Бургштеллер, вручили великому князю хартию союза, были приняты с отменною ласкою, и не только в Москве, но и во всех городах пышно угощаемы наместниками: их звали на обеды, дети боярские встречали у лестницы, знатные сановники на нижнем крыльце, наместники у дверей в сенях; сажали в первое место; хозяин, встав, подавал им две чаши пить здоровье государей-братьев, соблюдая однако ж, чтобы гости начинали с российского. Одним словом, никаким иным послам не оказывалось более чести и бесполезнее; ибо Максимилиан, опутанный делами Южной и Западной Европы, скоро переменил систему: выдал свою внучку Марию, дочь Филиппа Кастильского, за племянника Сигизмундова, наследника Владиславова, а юного Фердинанда, Филиппова сына, женил на дочери короля венгерского и только именем остался союзник России.

В сие время новогородские наместники, князь Василий Шуйский и Морозов, заключили также достопамятное мирное условие с семидесятью городами немецкими, или с Ганзою, на десять лет. Чтобы возобновить свою древнюю торговлю в Новегороде, она решилась забыть претерпенное купцами ее в Р

...