Константин Аверьянов

Иван Калита
Становление Московского княжества

Приложения
Труды Н.М. Карамзина,
С.М. Соловьева,
В.О. Ключевского

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 94(47)′′13′′

ББК 63.3(2)43

А19

Изображение на обложке «Иоанн Данилович», отпечаток гравюры для книги Екатерины II «Выпись хронологическая из истории Русской», гравер Г.Т. Харитонов, 1783 г.

Карты к книге выполнены доктором исторических наук С.Н. Темушевым (Белорусский государственный университет, Минск, Беларусь).

Автор:

Аверьянов К.А., ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН, доктор исторических наук.

Книга ведущего научного сотрудника Института российской истории РАН, доктора исторических наук К.А. Аверьянова рассказывает о начальной истории возвышения Москвы среди других русских княжеств. История первых «примыслов» московских князей XIV в. (так именовались их земельные приобретения) — Коломны, Звенигорода, Можайска, Переславля-Залесского — вызывает много споров у историков. Не меньшие дискуссии идут по вопросам: княжил ли Иван Калита в Киеве, был ли Великий Новгород боярской республикой?

Работа сопровождается публикацией отрывков, посвященных эпохе Ивана Калиты, из трудов выдающихся русских историков Н.М. Карамзина, С.М. Соловьева, В.О. Ключевского.

Проект «Собиратели Земли Русской» реализуется Российским военно-историческим обществом при поддержке партии «Единая Россия».

УДК 94(47)′′13′′

ББК 63.3(2)43

© Аверьянов К.А., 2022

© Российское военно-историческое общество, 2022

© Оформление. ООО «Проспект», 2022

ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ!

Мы с Вами живем в стране, протянувшейся от Тихого океана до Балтийского моря, от льдов Арктики до субтропиков Черного моря. На этих необозримых пространствах текут полноводные реки, высятся горные хребты, широко раскинулись поля, степи, долины и тысячи километров бескрайнего моря тайги.

Это — Россия, самая большая страна на Земле, наша прекрасная Родина.

Выдающиеся руководители более чем тысячелетнего русского государства — великие князья, цари и императоры – будучи абсолютно разными по образу мышления и стилю правления, вошли в историю как «собиратели Земли Русской». И это не случайно. История России — это история собирания земель. Это не история завоеваний.

Родившись на открытых равнинных пространствах, русское государство не имело естественной географической защиты. Расширение его границ стало единственной возможностью сохранения и развития нашей цивилизации.

Русь издревле становилась объектом опустошающих вторжений. Бывали времена, когда значительные территории исторической России оказывались под властью чужеземных захватчиков.

Восстановление исторической справедливости, воссоединение в границах единой страны оставалось и по сей день остается нашей подлинной национальной идеей. Этой идеей были проникнуты и миллионы простых людей, и те, кто вершил политику государства. Это объединяло и продолжает объединять всех.

И, конечно, одного ума, прозорливости и воли правителей для формирования на протяжении многих веков русского государства как евразийской общности народов было недостаточно. Немалая заслуга в этом принадлежит нашим предкам — выдающимся государственным деятелям, офицерам, дипломатам, деятелям культуры, а также миллионам, сотням миллионов простых тружеников. Их стойкость, мужество, предприимчивость, личная инициатива и есть исторический фундамент, уникальный генетический код российского народа. Их самоотверженным трудом, силой духа и твердостью характера строились дороги и города, двигался научно-технический прогресс, развивалась культура, защищались от иноземных вторжений границы.

Многократно предпринимались попытки остановить рост русского государства, подчинить и разрушить его. Но наш народ во все времена умел собраться и дать отпор захватчикам. В народной памяти навсегда останутся Ледовое побоище и Куликовская битва, Полтава, Бородино и Сталинград — символы несокрушимого мужества наших воинов при защите своего Отечества.

Народная память хранит имена тех, кто своими ратными подвигами, трудами и походами расширял и защищал просторы родной земли. О них и рассказывает это многотомное издание.

В. Мединский, Б. Грызлов

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

У отечественных историков существует несколько «вечных» тем, к рассмотрению которых они обращаются вновь и вновь. Интерес к ним определяется их важностью и значимостью для всего процесса исторического развития страны. Одним из них является вопрос: почему именно вокруг Москвы русские земли сплотились в единое государство? Уже в XVII в. московские книжники задумывались над этим: «Почему было Москве царством быти, и кто то знал, что Москве государьством слыти?»1

Объяснение причин возвышения Москвы искали в срединном положении города между других русских княжеств, указывали на ее относительную защищенность от ордынских нашествий, отмечали гибкую и мудрую политику московских князей, наконец, просто ссылались на божественное провидение. При этом большинство исследователей придавало решающее значение тому обстоятельству, что город находился на перекрестке торговых путей, связывавших между собой различные районы Руси. Еще в 1830-х годах Н. А. Полевой и Н. В. Станкевич, размышляя о роли Москвы в деле собирания русских княжеств, указывали на выгодное географическое положение города2. Это мнение разделяли и такие выдающиеся историки, как С. М. Соловьев и В. О. Ключевский. Первый из них считал, что город превратился в столицу огромного государства благодаря своему положению на Москве-реке, служившей «посредствующей водной нитью между Северной и Южной Русью». Его идеи углубил В. О. Ключевский, выводивший из географического положения Москвы ее экономический рост и политические успехи3. Подобные взгляды на причины возвышения Москвы в целом характерны для всех последующих исследователей и стали общим местом школьных и вузовских учебников.

Рис. 1. А. М. Васнецов. Волок Ламский

Но не все, оказывается, так просто. Авторы популярных книг любят рассказывать, что Москва возникла как перевалочный торговый пункт рядом с речным волоком из Москвы-реки в Клязьму через Яузу. В качестве доказательства обычно приводят название современного города Мытищи, то есть места, где ранее находился мыт и собирались таможенные пошлины. Взглянем, однако, на этот водный путь в XIV в. — эпоху начала собирания Москвой русских земель, когда именно географическое положение города, казалось, должно было бы во многом определять его дальнейшую судьбу. Из духовных и договорных грамот московских князей выясняется, что уже в последней четверти XIV в. Яуза в нескольких местах была запружена и на ней стояли мельницы. Великому князю Дмитрию Донскому на Яузе принадлежало село Луцинское с мельницей. На устье реки располагалась мельница его двоюродного брата князя Владимира Андреевича Серпуховского. Еще выше по течению лежало село Тимофеевское с мельницей, хозяином которого являлся видный боярин Федор Андреевич Свибло4. Очевидно, что эти села с мельницами существовали задолго до того времени, когда они впервые упоминаются в грамотах, и поэтому говорить о судоходстве по Яузе в XIV в. было бы весьма опрометчиво.

С данным выводом соглашался выдающийся историк Москвы И. Е. Забелин. На его взгляд, Московский Кремль возник на Боровицком холме при устье речки Неглинки совершенно случайно. Будущей столице России следовало бы появиться не там, где распорядилась история, а при впадении реки Сходни в Москву-реку (в районе современного Тушина). По его мнению, именно здесь через Сходню проходил речной волок из Москвы-реки и далее в верховья Клязьмы. Основанием для подобного утверждения послужило средневековое название реки — Всходня, и по мысли историка суда по ней «всходили» в Клязьму5. В подтверждение своей мысли И. Е. Забелин указывал на находившийся здесь Войницкий мыт, располагавшийся у «Спаса на Въсходне»6.

Однако подобные этимологические упражнения зачастую не имеют под собой реальной почвы. Так, близ Серпухова известна небольшая речка Всходня, приток Речмы, впадающей в Оку. Достаточно бросить взгляд на карту, чтобы убедиться, что по этой Всходне решительно некуда было «всходить». В источниках также нет абсолютно никаких указаний на существование длинного, в несколько километров, волока из Сходни в Клязьму.

Что же касается Войницкого мыта, в исторических источниках он упоминается только во второй половине XV в. и был связан с сухопутной дорогой из Москвы на Волок Ламский. Также и мыт на месте нынешних Мытищ был устроен на древней дороге на Переславль-Залесский. Это было неслучайно. Известно, что мыты устраивались князьями для сбора проезжих пошлин. Правда, люди, как в древности, так и сегодня, не очень любят расставаться с деньгами. Нередко у купцов возникал соблазн, сделав небольшой крюк, уклониться от платежа пошлин. Поэтому неудивительно, что князья стремились располагать мыты на пересечении торговых путей с водными рубежами.

Несмотря на то, что непрерывная династия московских князей, а затем и царей, начинается с младшего сына Александра Невского — Даниила Московского, которого сменил его старший сын Юрий, впервые добившийся титула великого князя, всеми исследователями возвышение Москвы дружно связывается с именем младшего брата последнего — Ивана Даниловича Калиты.

Правда, и здесь также возникают вопросы. Из летописей известно, что Иван Калита стал московским князем в 1325 г., после гибели в Орде старшего брата Юрия. Между тем историки указывают, что самое значительное расширение территории Московского княжества приходится на самое начало XIV в.: в 1301 г. к Москве была присоединена Коломна, в 1302 г. москвичам достался Переславль-Залесский, в 1303 г. их собственностью стал Можайск. Подсчитано, что всего за три года московские владения увеличились по площади более чем в два раза. Правда, все эти события происходили более чем за два десятилетия до того, как московский княжеский стол достался Ивану Калите.

В истории первых московских «примыслов» многое для современных исследователей неясно. Известно, что Коломна издавна являлась владением рязанских князей, Переславль после смерти бездетного князя Ивана Дмитриевича Переславского у Москвы оспаривала Тверь, Можайск входил в состав Смоленского княжества. Присоединение этих территорий к Москве резко меняло равновесие сил в Северо-Восточной Руси, и, как следствие этого, следовало бы ожидать создания мощной антимосковской коалиции, которая бы в корне задушила стремление Москвы к первенству. Однако, как известно, этого не произошло. Что же помешало объединению противников Москвы?

Рис. 2. Иван Калита. Миниатюра «Царского титулярника». 1672

В истории возвышения Москвы немалую роль сыграла Церковь. Практически все историки утверждают, что уже при Иване Калите она становится церковной столицей Руси. Причину этого видят в тесной дружбе московского князя с тогдашним главой Русской церкви митрополитом Петром. Но при этом без ответа остается самый главный вопрос: почему предстоятель Церкви обратил внимание именно на Ивана Калиту? Ведь, по сути дела, в начале их знакомства тот являлся всего лишь, если так можно выразиться, «третьеразрядным князем» (после Михаила Тверского, имевшего на тот момент титул великого князя, и Юрия, возглавлявшего Московское княжество).

Мы обозначили всего лишь несколько вопросов, стоящих перед исследователем, изучающим начальную историю Московского княжества. Для воссоздания реальной картины начальных этапов возвышения Москвы необходимо обратиться к историческим источникам. В силу различных причин их сохранилось крайне мало. Тем не менее комплексный и скрупулезный анализ всей дошедшей до нас совокупности документов позволяет историку выявить в них такие детали, о существовании которых даже не догадывались предшествующие исследователи, и тем самым восстановить прошлую действительность. Прежде всего имеем в виду дошедший до нас уникальный комплекс духовных и договорных грамот московских князей.

ГЛАВА 1.
ВОЗНИКНОВЕНИЕ МОСКОВСКОГО КНЯЖЕСТВА

Кто основал Москву? Откуда возникло название города? Москва и округа в XII в. Как князья управляли своими владениями? Миграция южнорусского населения в Северо-Восточную Русь и ее последствия. Выделение волостей как личных владений князей.

Прежде чем говорить о возвышении Москвы эпохи Ивана Калиты, необходимо бросить хотя бы беглый взгляд на предшествующую историю Московского княжества.

На Тверской улице в центре Москвы стоит памятник работы скульптора С. М. Орлова (1911–1971) в виде былинного богатыря на боевом коне с короткой надписью «Основателю Москвы Юрию Долгорукому». Его торжественная закладка состоялась 6 сентября 1947 г., когда столица пышно отмечала свое 800-летие. Однако открыт он был только 6 июня 1954 г.

По этому поводу существует легенда, объясняющая столь длительную задержку. Первоначально на памятнике по канонам тех лет планировалось сделать надпись: «Основателю Москвы от Советского правительства». Но этому резко воспротивился скульптор, которому только после смерти Сталина удалось настоять, чтобы советское правительство не упоминалось.

Неудивительно, что реакция тогдашней общественности оказалась крайне негативной. В Моссовет, расположенный на той же Советской (ныне Тверской) площади, что и памятник, посыпались письма с негодованием на «идейно чуждый» монумент «представителю эксплуататорских классов». Высказывались даже предложения о его сносе, но они не нашли поддержки у городских властей, которым пришлось бы оправдываться о затраченных на его возведение 5,5 млн полновесных советских рублей. С тех пор прошло несколько десятилетий, страсти улеглись, а сам памятник стал одним из символов столицы.

Рис. 3. Открытие памятника Юрию Долгорукому на Советской площади Москвы 6 июня 1954 г.

Однако вернемся к надписи, утверждающей, что основателем Москвы является Юрий Долгорукий. Верна ли она?

Наши сведения о ранней истории Москвы весьма скупы и отрывочны. По меткому замечанию выдающегося историка Н. М. Карамзина (1766–1826), летописцы не предвидели блестящего будущего Москвы7 и поэтому не обращали внимания на этот небольшой пограничный городок Владимиро-Суздальской земли. Неудивительно, что первое упоминание о нем, записанное под 1147 г. в Ипатьевской летописи, выглядит довольно случайным. Весной этого года суздальский князь Юрий Владимирович Долгорукий (летописец именует его Гюрги — от «Георгий», вариант имени Юрий) решил встретиться с новгород-северским князем Святославом Ольговичем и его сыновьями Владимиром и Олегом в небольшом пограничном пункте на рубеже Ростово-Суздальского и Черниговского княжеств. Святослав находился в Смоленской земле, когда к нему прибыли послы Юрия. «Приди ко мне, брате, в Московъ», — с такими словами обратился Юрий Долгорукий к своему союзнику. Святослав согласился и впереди себя послал сына Олега с подарком — шкурой барса (пардуса). Вполне вероятно, что подобный выбор был не случаен: именно барса видим на средневековой эмблеме владимиро-суздальских князей.

Встреча состоялась в Москве в пятницу 4 апреля 1147 г. На другой день был устроен пир, или, по выражению летописца, «обедъ силенъ». Князья обменялись богатыми дарами, которые получили и их дружины, и договорились о взаимной помощи. На прощанье Юрий отпустил со Святославом своего сына8. Таково первое письменное известие о Москве.

Сообщение летописца ничего не говорит о том, что представляла собой в это время Москва. С определенной долей уверенности можно полагать, что к тому времени она, вероятно, была довольно крупным поселением, раз Юрию Долгорукому было чем угостить и встретить гостей. Но когда здесь возник населенный пункт, остается неизвестным. Некоторый свет на это проливает древнее предание, записанное уже много позже, когда Москва стала столицей огромного государства. Согласно ему, в середине XII в. на месте нынешнего города располагались «села красные», принадлежавшие боярину Стефану Ивановичу Кучке.

Как-то Юрию Долгорукому пришлось отправиться по своим делам из Киева во Владимир к сыну Андрею. По дороге он остановился во владениях боярина Кучки, но торжественный прием, который тот оказал ему, привел к печальным последствиям. Для своего времени боярин был очень богатым человеком, гордился своим состоянием и знатностью, считая себя равным князю, а по деньгам даже превосходившим его. Во время пира зашел разговор о его богатствах. Нет чтобы Кучке приуменьшить количество своих сокровищ, он, наоборот, начал ими хвастать, сравнивая их размеры с тем, чем владел Юрий. Это явно не понравилось князю. Как говорит предание, «той же Кучка возгордевься зело и не почте великого князя подобающею честию, яко же довлеет великим княземъ, но и поносив ему к тому жъ». Рассерженный похвальбой боярина, Юрий Долгорукий велел схватить Кучку и убить его. Оставшихся после Кучки двух малолетних сыновей князь предавать смерти не стал, а отослал во Владимир к своему сыну Андрею. На следующий день Юрий Долгорукий осмотрел владения Кучки, места эти ему понравились, и он приказал заложить здесь небольшой деревянный город9.

Рис. 4. Князь Юрий Долгорукий в гостях у боярина Кучки. Рисунок XIX в.

Иную версию передавала ныне утраченная «Раскольничья летопись». По словам историка В. Н. Татищева (1686–1750), он получил ее в Сибири в 1721 г. от некоего раскольника. Это была копия древней рукописи на пергаменте, завершавшаяся 1197 г. и содержащая в заглавии имя летописца Нестора. В ней повествуется, что Юрий Долгорукий обольстил жену Стефана Кучки, занимавшего тогда важнейшую должность тысяцкого. Обманутый муж, пользуясь отсутствием князя, воевавшего тогда за Киев, увез жену в деревню, на берега Москвы-реки, а сам хотел бежать в Киев к противникам своего князя. Узнав об этом, Юрий Долгорукий поспешил прибыть из-под Торжка на помощь любовнице, убил ее мужа, выдал дочь убитого Улиту за своего сына Андрея, а на месте владений Кучки заложил город10.

Рис. 5. Татищев В.Н.

Так ли это было или по-иному, по прошествии нескольких веков судить трудно. Сохранившиеся летописи ничего не знают о боярине Кучке, но его сыновья, «Кучковичи», — лица исторические. Они служили боярами у сына Юрия Долгорукого — Андрея Боголюбского и упоминаются на страницах летописи под 1174 г.11

Что касается закладки города, о котором говорится в повестях о начале Москвы, это событие произошло не на следующий день после знаменитого пира, а лишь через девять лет после первого упоминания Москвы. Известие об этом содержится в Тверской летописи под 1156 г.: «Князь великий Юрий Володимерич (Долгорукий) заложи градъ Москьву на устниже Неглинны, выше рекы Аузы»12. Именно с этого года, после строительства деревянной крепости на высоком Боровицком холме на левом берегу Москвы-реки, можно говорить о Москве уже как о городе.

При этом следует уточнить, что здесь под выражением «град» летописец разумел его в древнем значении этого слова, в смысле крепости. Именно так — «градом» или «городом» он именовался достаточно длительное время в русских летописях. Что касается слова «кремль», то оно впервые встречается под 1315 г. в Тверской летописи («загореся градъ Тверь, кремль»), а применительно к Москве употребляется Воскресенской летописью под 1331 г. («бысть пожаръ на Москве, погоре городъ Кремль»)13. О происхождении слова «кремль» идут споры. Одни исследователи считают, что оно греческого происхождения и связано с древним греческим акрополем, т.е. с укрепленным городом на холме (производя его от греческого слова «кримнос», обозначающего крутизну, крутую гору). Другие полагают, что оно происходит от русского слова «кремь» (в северных областях России так именуют круглый строевой лес в бору). Третьи выводят его от монгольского слова «керем», обозначающего крепость.

Что же представлял из себя основанный Юрием Долгоруким первый Московский Кремль? Для него был выбран Боровицкий холм на левом берегу Москвы-реки. Ныне его высота составляет 25 м над уровнем воды, но в древности он был выше и круче. Крепость была поставлена на мысу между Москвой-рекой и впадающей в нее Неглинной. Эти реки надежно защищали подходы к укреплению с юга и запада. К тому же местность вокруг была изрезана оврагами, ручьями и болотами. Об этом до сих пор напоминает московская топонимика: переулок Сивцев Вражек, Козихинские переулки, расположенные на месте Козьего болота, Болотные площадь, набережная и улица. Местность в районе современного храма Христа Спасителя вплоть до середины XVII в. именовалась Чертольем — по ручью Черторый, впадавшему в Москву-реку.

Археологические изыскания дают некоторые представления о размерах Москвы этого периода. Судить об этом можно по расположению древнейшей, первоначально деревянной, кремлевской церкви Рождества Иоанна Предтечи (разобранной в 1847 г.). Она находилась в 120 шагах от Боровицких ворот. Между тем соборные церкви ставились обычно приблизительно в центре крепости. Поэтому можно полагать, что укрепления крепости по другую сторону церкви находились от нее в расстоянии также 100–120 шагов. Это предположение подтверждается остатками вала и рва, которые были найдены при строительных работах в XIX в. при возведении Большого Кремлевского дворца. Таким образом, первый Кремль Москвы занимал лишь оконечность Боровицкого холма, площадью около 1 га, между Москвой-рекой, Неглинной и зданием современной Оружейной палаты. Следы вала и рва с более пологих северной и восточной сторон крепости были обнаружены археологами уже в следующем столетии, при строительстве в 1959–1960 гг. Кремлевского дворца съездов. Все укрепления представляли собой вал с частоколом и сухой ров. Конструкция рва, имевшего в разрезе форму треугольника, обращенного книзу несколько округленной вершиной, была типичной для русских укреплений этого времени.

Рис. 6. А. М. Васнецов. Основание Москвы. Постройка первых стен Кремля Юрием Долгоруким в 1156 г. 1917

Внешний вид Московского Кремля времен Юрия Долгорукого можно представить по картине Аполлинария Васнецова (1856–1933) «Основание Москвы». Будучи изумительным художником, мастером исторической реконструкции, он всегда находился в тени своего старшего брата Виктора Васнецова, автора знаменитых полотен «Богатыри», «Аленушка» и других.

После себя А. М. Васнецов оставил множество живописных и графических работ по истории Москвы. Все они отличаются исторической точностью и верностью даже мельчайших деталей. Это объясняется тем, что художник тратил достаточно много времени на подготовительный этап, когда делал выписки из исторических документов, изучал труды историков и археологов, постоянно консультировался со специалистами. Такая работа могла длиться месяцами. Это в полной мере относится к картине «Основание Москвы». При ее написании художник исследовал летописные свидетельства, первые упоминания о Москве XII в. Основной задачей для него стала необходимость показать зрителю, что Москва XII в. — это небольшая крепость. Ему было важно знать, почему именно на этом месте появился город, определить «характер пейзажа», как говорил сам художник. Историческая реконструкция вида здесь сочетается с художественным осмыслением. При этом он был не только художником, но и профессионалом-историком, возглавляя в 1919–1925 гг. основанную еще до революции комиссию по изучению старой Москвы, в которую входили все, интересующиеся историей города.

К востоку от тогдашнего Кремля лежал посад, спускавшийся с Боровицкого холма, где в ту пору уже очертились контуры улицы с ее городскими дворами. Эта улица тянулась лентой к востоку примерно на две трети территории позднейшего Китай-города. К северу же дворы, видимо, немного не доходили до места, где теперь расположен Успенский собор. Полагают, что поселение времен Юрия Долгорукого охватывало территорию приблизительно в шесть раз большую, чем Кремль, т.е. примерно 6 га.

Также выяснилось, что укрепления строились не на пустом, а на достаточно обжитом месте — под основанием вала были найдены остатки деревянной конюшни, а сам вал был насыпан на культурный слой более раннего времени. Это обстоятельство заставило некоторых историков предположить, что уже до возведения первого известного нам кремля здесь существовало какое-то укрепление, лишь заново перестроенное или расширенное Юрием Долгоруким. Но согласиться с этим вряд ли возможно. С определенной долей уверенности можно полагать, что к середине XII в. тут располагалась довольно большая усадьба, где должны были достаточно долгое время стоять княжеские дружины, а «обедъ силенъ», устроенный Юрием Долгоруким своему гостю, был невозможен без наличия многочисленных хозяйственных служб. Когда возникла здесь усадьба — сказать затруднительно. Но к моменту первого летописного упоминания она, несомненно, насчитывала несколько десятилетий. Об этом свидетельствует находка в пределах древнейшего московского детинца киевской свинцовой вислой печати конца XI в., которую академик В. Л. Янин (1929–2020) определил временем княжения Святополка Изяславича (1093–1096 гг.)14.

Рис. 7. Янин В. Л.

Была ли данная усадьба владением непосредственно самого князя или же кого-то из его бояр? Дать ответ на этот вопрос позволяет одно наблюдение. В Северо-Восточной Руси известно немало городов, названных именами князей (Ярославль, Дмитров, Владимир, Юрьев и т.д.). Между тем название, под которым в летописи впервые фиксируется будущая российская столица, совпадает с именем реки, на которой она находилась, а не произошло от какого-либо княжеского имени. Отсюда можно достаточно уверенно говорить о том, что здешнее поселение не было основано кем-либо из князей, а изначально являлось частным владением.

Филологам прекрасно известно еще одно наблюдение: многие поселения названы в честь своих основателей или первопоселенцев. К примеру, в Подмосковье их насчитывается около две трети от общего количества. О принадлежности усадьбы боярину Кучке свидетельствует тот факт, что память о нем сохранялась долгое время: еще во второй половине XII в. Москва имела и второе название — Кучково. Описывая возвращение после убийства Андрея Боголюбского младших сыновей Юрия Долгорукого — Михалка и Всеволода (Большое Гнездо), летописец записал: «Поиде Михалко и Всеволодъ, братъ его и-Щернигова. Святославъ же престави (к ним. — Авт.) сына своего, Володимера, съ полкомъ, месяца мая въ 21 день, въ празникъ Костянтина и Олены. Вышедшю же Михалкови, оуя и болезнь велика на Свине, и възложивше на носилице несяхуть, токмо ле жива, идоша с нимь до Кучкова, рекше до Москвы, и ту стретоша и вълодимерьци съ Андреевичемъ Юрьемъ; одини бо володимерци бяху ему добри»15. Интересно отметить, что это же название — Кучково — встречается и в одной из новгородских берестяных грамот (№ 723), найденной во время археологических раскопок в Новгороде в 1990 г. и относящейся к второй половине того же XII столетия16. Таким образом, «села красные» боярина Кучки — это историческая реальность.

Об этом же свидетельствует то, что даже в XIV в. район между нынешними Лубянской площадью и Сретенскими воротами был известен как Кучково поле, использовавшееся для выпаса скота горожан, а также для судебных поединков. Также оно стало местом первой публичной казни в Москве, когда в 1379 г. здесь был казнен сын московского тысяцкого Иван Васильевич Вельяминов17.

Рис. 8. Прорись новгородской берестяной грамоты № 723 с упоминанием Кучкова

Как видим, поселение на месте современной Москвы существовало, по крайней мере, за несколько десятилетий до ее первого летописного упоминания, а первым известным владельцем здешних мест являлся Степан Кучка. В этой связи встает вопрос: не пора ли заменить памятник князю на монумент боярину? Думается, что нет. Дело в том, что даже в XV в., когда Москва разрослась, москвичи именовали «городом» именно Кремль, под защиту стен которого они уходили от нередких вражеских нападений. А поскольку именно Юрий Долгорукий приказал строить московскую крепость, только он, по всем критериям, считается основателем города.

Тот факт, что Москва в XII в. именовалась Кучковым, заставляет задать вопрос: почему Москва называется именно так, а не иначе?

Пожалуй, первым по этому поводу в конце XVII в. высказался белорус по происхождению, дьякон Холопьего монастыря Тимофей Каменевич-Рвовский. По его мнению, город основал Мосох, внук библейского Ноя. У него была жена Ква, сын Я и дочь Вза. От этих четырех имен возникли названия Москвы-реки и Яузы. Один из первых академиков Петербургской академии наук Готлиб Байер (1694–1738) полагал, что город так назван от мужского монастыря.

Рис. 9. Байер Готлиб

Но уже в XVIII в. исследователи выяснили, что Москва получила свое название от имени реки, на которой она стоит. При этом они обратили внимание на любопытную закономерность: в названиях многих русских рек последние слоги повторяются и образуют своего рода ряды, в которых общими являются окончания: «-га» — Волга, Пинега, Онега; «-ма» — Вязьма, Клязьма, Кострома; «-ра» — Печора, Ижора и т.д. При этом для каждого региона характерен свой набор подобных окончаний.

Имена многих рек, особенно крупных, зачастую были даны первыми людьми, жившими на их берегах, и уходят корнями в далекую древность, от которой не сохранилось никаких письменных свидетельств. Выяснив, почему река называется так или иначе, мы получаем возможность заглянуть в глубокую древность. Сравнительно рано ученые выяснили, что в окрестностях Москвы четко выделяются два хронологических пласта названий рек. Первый из них составляют славянские имена рек: Неглинная, Пресня, Песочна и т.п. Однако большинство рек получили свои названия от более раннего населения. Таковы: Клязьма, Яуза, Пахра.

Была подмечена интересная особенность: дославянские названия в основном характерны для крупных и средних рек, тогда как славянские имена относятся в первую очередь к средним и, особенно, малым рекам. Это вполне укладывалось в хорошо известную филологам схему о том, что наиболее устойчивыми, а значит, и более древними являются названия самых крупных рек.

Рис. 10. Шлецер А.Л.

Но какой народ оставил название Москвы-реки? А. Л. Шлецер (1735–1809) полагал, что это были древние угро-финны, поскольку окончания -ва весьма характерны для приуральских рек: Куш-ва, Лысь-ва, Сось-ва и т.п., где жили угро-финские племена, давшие названия здешним рекам. При этом во многих угро-финских языках окончание -ва означает вода, река, мокрый.

Рис. 11. Доленга-Ходаковский З.

Историк В. Н. Татищев выводил имя реки из сарматского языка, в котором оно означает искривление, излучина. Действительно, только в пределах современного города Москва-река, причудливо извиваясь, делает 11 крупных изгибов.

Рис. 12. Макаров М.Н.

В начале XIX в. славист З. Доленга-Ходаковский (1784–1825) считал, что название реки образовано от слова «мостки», то есть она — «мостковая река», названная так из-за большого количества мостков (а прежде она была рекой Смородиной). Позднее эту версию поддержал известный историк Москвы И. Е. Забелин (1820–1909). Фольклорист М. Н. Макаров (1785–1847) делил название Москвы на слоги, при этом последний означал азиатское слово ква, камень, кремень, откуда кремник или Кремль. Правда, он не знал, что делать с первым слогом, созвучным слову мас, означавшему по-цыгански — мясо, по-немецки — мера, по-казикумыкски — язык, по-якутски — дерево. Лингвист А. Ф. Вельтман (1800–1870) производил название Москвы от татарского Масхия, то есть «Христианская земля» (Мясых — Христос); историк И. М. Снегирев (1793–1868) — от русского мох и старонемецкого moos — болотистое место18.

Рис. 13. Вельтман А.Ф.

Позднее в поисках ответа на вопрос, каков смысл основного компонента названия — моск, лингвисты обратили внимание на коми язык, где моска означает телку, корову. Если это так, то тогда Москва-река — не что иное, как «коровья река».

Рис. 14. Снегирев И.М.

И хотя это предположение горячо поддержал выдающийся историк В. О. Ключевский (1841–1911), позднее эта версия была отброшена. Оказалось, что между приуральскими реками на -ва и московским ареалом (Москва, Протва, Смедва) на протяжении нескольких тысяч верст аналогичных названий не встречается, а во-вторых, предки коми никогда не проживали на территории Подмосковья.

Но понятие «угро-финны» является слишком общим, поскольку включает в себя целый ряд заметно отличающихся друг от друга народов. Поэтому следующее поколение исследователей попыталось вычленить в названиях подмосковных рек отдельные слои, характерные для тех или иных народов. Географ С. К. Кузнецов (1854–1913) отметил, что, судя по «Повести временных лет», в относительной близости от Москвы жило угро-финское племя меря («…а на Ростовьскомъ озере меря, а на Клещине озере меря же» — писал летописец Нестор)19. Поэтому название Москвы-реки он объяснял через мерянское маска (медведь), а -ва через мерянское ава (мать, жена).

Критики этой версии справедливо указали, что мерянский язык не сохранился и не известен филологам, а его попытки реконструировать на данных современных марийского и эрзянского языков не слишком удачны. К тому же оказалось, что слово маска имеет не мерянское происхождение, а попало в мордовско-эрзянские языки из русского словаря в XIV–XV вв.

К тому же реки с окончанием -ва совершенно не известны на непосредственно мерянской территории. Помимо этого филологами было выяснено, что в названиях рек мерянским по происхождению является окончание -ма (Клязьма).

Также пытались объяснить элемент моск через прибалтийско-финские языки (от musta — черный, темный), а окончание -ва — из коми языка (вода), то есть черная, темная вода. Но здесь перед нами искусственная конструкция из двух достаточно удаленных друг от друга языков.

Рис. 15. Фасмер М.

Между тем выяснилось, что не все реки Северо-Восточной Руси носят угро-финское происхождение, как ранее предполагалось. Уже в 1901 г. А. Л. Погодин (1872–1947) указал на принадлежность Рузы (левого притока Москвы-реки) к балтским языкам. Это наблюдение было дополнено в 1930-х годах М. Фасмером (1886–1962), автором знаменитого этимологического словаря, доказавшим балтское происхождение названий подмосковных рек Лама, Лобь, Нара и др.

Оказалось, что Лама (правый приток Шоши) сопоставима с литовским loma и латышским lama — низинаб узкая длинная долина, болото, маленький прудю Лобь (левый приток Шоши) и Лобня (левый приток Клязьмы) восходят к балтскому loba, lobas — долина, русло реки. Нара (левый приток Оки) связана с литовским nara — поток, река.

Лингвист В. Н. Топоров (1928–2005) выявил массовый характер балтских названий, которых только в Подмосковье оказалось около 300. По его мнению, граница области их распространения в Подмосковье идет примерно по линии Октябрьской железной дороги, включает Москву с ее ближайшим восточным окружением и далее продолжается по течению Москвы-реки до ее впадения в Оку. Восточнее этой линии названия рек главным образом угро-финские, о чем говорят встречающиеся в них окончания -га (Ямуга), -ша (Икша), -ма (Клязьма).

Рис. 16. Топоров В.Н.

При этом угро-финские названия принадлежат в основном малым (до 50 км) рекам, являющимся притоками более крупных рек с балтскими названиями. Подобное сочетание названий малых и крупных рек может свидетельствовать о более позднем появлении здесь угро-финского населения. Более крупные реки сохраняли свои прежние балтские названия. Таковой, к примеру, являлась Москва-река. Ее название можно вывести из балтских слов: литовских и латышских mazg — узел, mezg — вязать и vandou — вода, то есть узловая или связующая вода. Это говорит о связующем характере Москвы-реки для расселения и освоения новых мест.

Рис. 17. Соболевский А.И.

Высказывались и более экзотические версии. Лингвист А. И. Соболевский (1856–1929) предложил объяснение слова «Москва» из иранских языков. Взяв за первооснову корень ама — сила и сак — гонщица, он предполагал, что название реки могло толковаться как быстрое течение. Ф. И. Салов, в начале 1950-х годов директор Музея истории и реконструкции Москвы, исходил от первоначальной формы слова — «Москов». Ее он разбил на старославянский моск — кремень и русско-украинский корень ков — от ховать — прятать. Отсюда название города означает «крепкое укрытие», «крепость». Московский учитель и экскурсовод П. Р. Польский пошел другим путем. По его мнению, слова, заканчивающиеся на -ква (клюква, брюква), обозначали ритуальную пищу, приносимую славянским идолам (Клюка, Брюка). Отсюда следовал вывод, что Москва являлась капищем доселе неизвестного духа Моска.

Интересным является вопрос: к какому времени относятся названия рек? Археологами было выдвинуто предположение, что балтские названия Подмосковья оставили представители фатьяновской археологической культуры (вторая половина III — середина II тыс. до н.э.). По мнению некоторых исследователей, именно они являются предками балтийских племен. Около 2 тыс. лет до н.э. фатьяновцы подверглись с востока давлению племен волосовской культуры (III–II тыс. до н.э.), которая этнически соответствует угро-финской языковой общности.

Однако отнесение указанных названий к столь ранним временам вызывает большие сомнения, поскольку первые письменные источники, где фиксируются названия рек, относятся к более поздней эпохе. Поэтому было выдвинуто предположение, что Москва-река получила название от славян, которые, судя по данным археологии, появляются здесь в X–XII вв.

При этом следует анализировать форму Москы, а не Москва. Предполагается, что первоначально название реки было не двухкомпонентным «Моск-ва», а однокомпонентным «Москы», без элемента -ва, склонявшееся по характерному для славянских языков типу: букы (буква), тыки (тыква), свекры (свекровь) и т.д. В корне моск элемент -ск мог заменяться на -зг и тогда имел значение болото, сырость, влага, жидкость. До сих пор в русском языке известно слово промозглый, то есть сырой. Предполагается, что слово москы было характерно для диалекта вятичей, пришедших в бассейн Москвы-реки с юга, так же как в диалекте кривичей ему соответствовало в том же значении слово вълга (влага), от которого образовано название Волги.

«Повесть временных лет» сообщает, что вятичи вели свое происхождение от их легендарного предводителя Вятко: «…радимичи бо и вятичи от ляховъ. Бяста бо 2 брата в лясехъ — Радимъ, а другий Вятко, — и пришедъша и седоста Радимъ на Съжю, [и] прозвашася радимичи, а Вятъко седе съ родомъ своимъ по Оце, отъ него же прозвашася вятичи»20. Филологи давно выяснили, что имя «Вятко» является сокращением от «Вячеслав». Наиболее активно это имя использовалось у западных славян, в частности у чехов и моравов. Это подтверждается упоминаниями в европейских хрониках на территории Чехии и Моравии князей с именами «Witislan» и «Witizla». Учитывая историю этих земель в VIII–IX вв., вполне оправданным может быть предположение, что Вятко со своим родом пришел на Оку из Центральной Европы. Подтверждение этому видим в «Повести временных лет», указывающей на «ляшское» происхождение вятичей.

Такое предположение подтверждается данными филологов, что слово москы по своей семантике связано со значением влага, характерным для других славянских и даже балтийских языков. В словацком языке есть даже нарицательное слово moskwa со значением влажный хлеб в зерне, или хлеб, сорванный с полей (в дождливую погоду). В литовском языке имеется глагол mazgoti — мыть, полоскать, а в латышском moskat — мыть.

Это отразилось и на географической номенклатуре. Укажем на реки Mozgawa (или Moskawa) в Польше и Германии, реку Московица (или Московка) — приток Березины, ручей Московец, неоднократные балки Московки на Украине. Отсюда следует, что значение слова Москва — топкая, болотистая, мокрая. Очевидно, что река получила название в самых верховьях, так как она вытекает из некогда топкого болота. В «Книге Большому Чертежу» (1627 г.) читаем: «А Москва река вытекла из болота, по Вяземской дороге, за Можайском, верст с 30 и больши»21. Именно такой ее впервые увидели славяне. Если это так, то название Москвы-реки следует отнести ко времени, когда здесь появляются первые вятичи.

На протяжении первых десятилетий своего существования Москва становится важной пограничной крепостью на рубежах Северо-Восточной Руси и входит в состав Владимирского княжества. После Юрия Долгорукого городом последовательно владели его сыновья Андрей Юрьевич Боголюбский и Всеволод Юрьевич Большое Гнездо.

Что представляла собой Москва в этот период? Для выяснения данного вопроса наибольший интерес представляют скупые летописные известия, относящиеся к 70-м годам XII в. и связанные с описанием княжеских междоусобиц. Под 1175 г. летописец записал: «Москьвляни же, слышавше, оже идеть на не Ярополкъ, и възратившися въспять, блюдуче домовъ своихъ»22. Под следующим годом описано трагическое событие, когда рязанский князь Глеб Ростиславич по наущению своего шурина, новгородского князя Мстислава, сжег Москву: «Он же еха из Новагорода Рязаню и подъмолви Глеба Рязаньскаго князя, зятя своего. Глебъ же на ту осень приеха на Московъ и пожже городъ весь и села»23.

Вероятно, именно с этим эпизодом военной истории Москвы связана любопытная находка, сделанная в московском Кремле в 1975 г. В заполнении рва, окружавшего московскую крепость XII в., был найден меч западноевропейской работы с подписным двусторонним клеймом с латинской надписью: «Во имя Божье Этцелин меня изготовил»24. По клейму мастера специалистом по средневековому вооружению А. Н. Кирпичниковым (1929–2020) было установлено, что меч был изготовлен в немецкой мастерской, располагавшейся в районе Рейна и работавшей примерно с 1130 по 1170 г. Было высказано предположение, что меч принадлежал одному из защитников Москвы или кому-то из нападавших, погибших во время нападения рязанского князя на город.

Выражение летописца «городъ весь и села» со всей очевидностью говорит о том, что к этому времени Москва являлась уже достаточно крупным пунктом, имевшим свою округу с пригородными селами.

Рис. 18. Кирпичников А.Н.

Несмотря на то, что Москва находилась всего в 200 километрах от столицы Владимирского княжества, наиболее короткая дорога к ней от Владимира возможна была лишь зимой, по льду замерзшей Клязьмы. В другое время к ней добирались окольным путем, делая весьма значительный крюк к северу — через Ростов и далее на Переславль-Залесский. Прямая дорога была невозможна из-за огромных, еще первобытных лесов, самым известным из которых являлся Шеренский лес к востоку от Москвы, получивший свое название по притоку Клязьмы — реке Шерне. В этих лесных чащах нетрудно было заблудиться даже с проводником — в этом плане особенно показателен случай, приводимый летописцем под 1176 г., когда в здешних лесах разминулись между собой две княжеские рати — одна вышла из Москвы, а навстречу ей другая из Владимира25. Лишь только через три с лишним века, на рубеже XV–XVI столетий эти прежде непроходимые места пересекла прямоезжая дорога — Владимирка.

Эти места были малопригодны для земледелия. Огромные лесные чащи перемежались сырыми низинами, мелкими речками и торфяными болотами. Все это приводило к тому, что вплоть до XIII–XIV вв. основным занятием местных жителей являлось не земледелие, а различные лесные промыслы — охота, птичья ловля и бортное пчеловодство. В это время именно экспорт мехов и воска составлял основную статью доходов московских князей.

Подмосковные леса изобиловали пушным зверем: лосями (о них до сих пор напоминает название Национального парка «Лосиный остров»), медведями, волками, куницами, белками, зайцами. Самым ценным из них считался бобер, обитавший в небольших болотистых речках. Охота на него требовала специальных навыков и мастерства, умения выслеживать зверя в лесной чаще. Этим занимались особые люди — бобровники, находившиеся на княжеской службе. Ежегодно за право охоты они платили князю оброк «шерстью», т.е. мехами. Бобры не любят соседства с человеком и уже тогда были довольно редким зверем в Подмосковье. Поэтому места их обитания — так называемые «бобровые гоны» — особо охранялись княжескими указами.

Куньи меха ценились гораздо ниже, чем бобровые, а самым дешевым считался беличий мех. Белки были распространены по всему Подмосковью, но особенно много их встречалось в лесах именно к востоку от Москвы. По всему княжеству славилась водившаяся здесь «шувойская» белка, получившая название по небольшой речке Шувое к востоку от столицы. Шувойская белка была столь высокого качества, что стала стандартом лучших беличьих мехов по всей Руси. Чтобы выстрелом из лука не повредить драгоценной шкурки, белок ловили силками, сделанными из конского волоса.

Каждую весну в долины рек и на озера прилетали огромные стаи водоплавающей птицы. Охотиться на нее с луком на болотистых берегах было трудно, к тому же огнестрельного оружия еще не было, и для ее ловли применяли особые способы. Один из них состоял в устройстве специальных охотничьих ловушек — «перевесий». Как они делались? В лесу или кустарнике между двумя водоемами зимой вырубалась просека. Когда наступал охотничий сезон, охотники в сумерках подкрадывались к озерцу и начинали громкими криками, хлопками, трещотками пугать уток. Вся стая немедленно поднималась на крыло и в испуге, надеясь на спасение, бросалась через просеку к другому водоему. Здесь ее подстерегали заранее развешанные между деревьев сети, которых в темноте не было видно, и в них сотнями запутывались птицы.

Большое значение имело бортничество — добыча меда диких пчел. Сахара на Руси тогда не знали и вместо него для приготовления варенья, пастилы, морсов и т.п. использовали мед. Из меда с хмелем делали крепкие напитки. Воск применяли при изготовлении свечей, в ряде ремесленных производств.

Труд бортников был очень сложным. Весной они обходили свои участки леса с бортями (колодами для сбора меда, привязанными к деревьям или выдолбленными в них), или, как тогда говорили, свой «ухожай», осматривали и подчищали борти, удаляли заплесневевшую сушь, очищали дупла вымерших за зиму семей пчел. При этом им приходилось работать без всякой страховки на большой высоте. Напоминанием об этом служат находки при раскопках древолазных «шипов», специальных «люлек», которые подвешивались к деревьям, особых ножей для добычи меда. После осмотра своего хозяйства бортники выделывали на пригодных деревьях новые борти и ставили на них «знамя» — особую отметку со своим личным знаком. В августе начиналась страда. Нужно было внимательно наблюдать, чтобы определить, какие рои следует погасить и взять из борти все содержимое, какие семьи оставить на зимовку. Опасность представляли медведи — большие любители полакомиться медом.

Важную роль играло и рыболовство. Подмосковные реки были довольно рыбными: в них водились щуки, окуни, голавли, налимы, караси, лини, плотва, язи, пескари, ерши, а также раки. Разумеется, наши предки не сидели с удочками по берегам рек. Обыкновенно рыбная ловля производилась с помощью «езов», представлявших собой плотину из вколоченных в дно реки двух рядов кольев. Сверху они переплетались прутьями, а в воде промежутки между ними заваливались землей или дерном. В плотине оставлялись отверстия различной величины для пропуска воды и рыбы. Во время нерестового хода целые бригады рыболовов вытаскивали из воды переполненные верши. Устройство «езов» было делом хотя и прибыльным, но чрезвычайно трудоемким и дорогим, поэтому князья заставляли заниматься этим целые деревни.

Только к югу леса постепенно редели и их сменяли обширные заливные луга поймы Москвы-реки. Здесь разводили скот, а также занимались землепашеством вдоль речных долин. Именно здесь располагались «села красные» боярина Кучки, упоминаемые в повестях о начале Москвы. В нашем распоряжении имеются сведения, по крайней мере, о двух из них. С запада от Кучкова поля, в районе нынешней Российской государственной библиотеки, стояло село Старое Ваганьково, место которого и сейчас легко определить по небольшой церкви позади знаменитого Дома Пашкова. С востока к Кучкову полю соседило село Кулишки, непосредственно примыкавшее к московскому посаду. Полагают, что свое название Кулишки получили от слова «кулига» — мокрое, топкое место. Словарь В. И. Даля указывает, что слово «кулижка» обозначало вырубленный, выкорчеванный, выжженный под пашню лес26. На ее местоположение указывает церковь Всех святых, «что на Кулишках», расположенная рядом с одним из выходов станции метро «Китай-город». Кулишки были селом богатым, поскольку его обитатели не удовольствовались одним приходским храмом, а поставили еще и вторую церковь Рождества Богородицы «на Кулишках», расположившуюся несколько севернее от первого храма.

Рис. 19. Анучин Д.Н.

Визуальное изображение ближайших окрестностей Москвы можно видеть на известной картине А. М. Васнецова «Москва-городок и окрестности во второй половине XII в.». Поводом для ее написания стало создание в 1921 г. при Музее истории Москвы (тогда он именовался Московским коммунальным музеем) историко-географической комиссии под председательством академика Д. Н. Анучина (1843–1923) — ученого-энциклопедиста, географа, историка, археолога, этнографа. Ее члены, исследовав огромное количество исторических документов, археологического материала, восстановили трассы дорог, проходивших через Москву. Именно на основании выводов этой комиссии А. М. Васнецов и написал картину, на которой изображена первоначальная Москва и ее окрестности с птичьего полета.

Рис. 20. А. М. Васнецов. Москва-городок и окрестности во второй половине XII в. 1929

При этом, работая над картиной, художник составлял план-карту изображаемой территории, где красной тушью отмечал строения, сохранившиеся до его времени, черной — здания, которые приходилось реконструировать по информации в источниках. К каждой работе делались не только эскизы, но и графический план с пояснительной запиской.

На картине А. М. Васнецова можно увидеть и некоторые из семи московских холмов. Легенда о них возникла на рубеже XV–XVI вв., появившись по аналогии с семью холмами Древнего Рима. Первым из них всегда считался Боровицкий, или Кремлевский, холм, обозначаемый колокольней Ивана Великого; вторым — Псковская горка (на улице Варварка); третьим — Таганский (или Швивая горка); четвертым — Ивановская горка (по современной улице Забелина, к северу от станции метро «Китай-город»); пятым — Тверской (на месте бывшего Страстного монастыря); шестым — Старо-Ваганьковский (на месте знаменитого Дома Пашкова); седьмым — Чертольский (на Волхонке).

Рис. 21. Семь холмов Москвы. Цифрами обозначены: 1. Боровицкий; 2. Псковская горка; 3. Таганский (Швивая горка); 4. Ивановская горка; 5. Тверской; 6. Старо-Ваганьковский; 7. Чертольский

Но город постоянно расширял свои границы, и уже с XIX в. московскими холмами стали считаться: Боровицкий, Сретенский, Тверской, Три горы за Пресней, Таганский, Лефортовский (Введенские горы), Воробьевы горы27.

Судя по летописям, наиболее архаичной формой управления княжеством являлась система полюдья, заключавшаяся в более или менее регулярном объезде (два-три раза в год) князем вместе с дружиной подвластной ему области для сбора дани и других доходов, а также отправления правосудия. Княжеские объезды были приурочены, как правило, к большим церковным праздникам — Рождеству, Пасхе или Петрову дню (обычно за неделю и после указанных праздников). Как правило, князь останавливался в заранее определенных пунктах, получивших название станов (от значения слова «стан» в смысле — остановка). Вполне понятно, что станом позднее стала называться и территория вокруг стоянки князя, с которой собирались дань и доходы.

Места княжеских остановок иногда находились в каком-либо селе, но очень часто и вне селений, в зависимости от удобств для окрестных жителей и дальнейшего следования княжеской дружины, которая нередко передвигалась по рекам. Именно этим обстоятельством объясняется и то, что многие из подмосковных станов получили свои названия не от крупных сел, а от рек, в бассейне которых находилась территория того или иного стана: Горетов — от речки Горетовки, Пехорский — от речки Пехорки, Вяземский — от речки Вяземки и т.д.

Об этом же говорит и название основной административно-территориальной единицы в России вплоть до начала XX в. — уезд. Происхождение данного термина весьма прозрачно: оно восходит к слову «объезд».

Рис. 22. К.В. Лебедев. Полюдье. 1903

Выяснить маршруты подобных княжеских объездов позволяет изучение расположения погостов. В современном языке под этим словом подразумевают кладбище, обычно сельское, с небольшой церковью. Это неслучайно. Когда в семье крестьянина кто-то умирал, по обычаю его требовалось отпеть и похоронить. Но везти покойника в храм, который мог находиться за десятки верст, не было никакой возможности, и его погребали на местном кладбище, дожидаясь приезда во время полюдья вместе с князем священника. Для этих целей рядом с княжескими станами местным населением возводились небольшие деревянные церкви и часовни. Рядом с ними обычно возникали кладбища, на которых сопровождавший князя священник мог отслужить заупокойную службу. Помимо этого духовные лица исполняли другие церковные требы — крестили, исповедовали, венчали.

Конечно, многие погосты прекратили свое существование еще в древности, другие сменили прежние названия. Однако по имеющимся отдельным материалам все же можно установить, что, как правило, они располагались приблизительно в 20–25 километрах друг от друга, то есть примерно в половине дневного конного перехода.

Это неслучайно. Во время полюдья нередко возникала вероятность различного рода злоупотреблений: избыточного требования припасов для собиравших доходы, излишнего усердия при выколачивании недоимок или просто грабежа того, что плохо лежит. Поэтому с уже достаточно раннего времени власть, заинтересованная в поддержании нормального функционирования системы сбора доходов, вводила определенные барьеры. Судя по материалам уставных грамот XIV–XV вв., оговаривалось, что сборщики налогов не должны были брать с собой лишних лошадей, снабжать которых фуражом должны были крестьяне, а иногда, для того, чтобы быстрее выпроводить их из села, выдвигалось условие, что где они ночевали, там не должны были обедать и т.п.

В этой связи любопытно упомянуть о таком встречающемся в княжеских духовных и договорных грамотах термине, как «перевары» или «вари». Историки долго гадали о значении этого слова, полагая, что речь идет о местах варки крепких хмельных напитков из меда, давали другие объяснения.

Все встает на свои места, когда в завещании второго сына Ивана Калиты — Ивана Красного — 1359 г. читаем о праве князей «кони ставити по станамъ и по варямъ»28. Когда во время полюдья в малонаселенной местности княжеская дружина не успевала добраться до следующего стана, она вынуждена была останавливаться на ночевку и варить горячую пищу.

Данная система управления не была чисто русским явлением: ее проявления видим и на западноевропейском материале. При больших размерах малонаселенных княжеств подобные регулярные объезды были наиболее целесообразной формой управления, сбора дани, прокормления дружины, суда и управы.

До каких пор в Северо-Восточной Руси сохранялась подобная система управления, сказать точно довольно трудно. Судя по отдельным летописным указаниям, ее расцвет приходится именно на середину XII в., о чем говорит известный факт, что в 1154 г. во время полюдья на реке Яхроме на одном из подмосковных станов у князя Юрия Долгорукого родился сын Всеволод (позднее известный как Всеволод Большое Гнездо)29. При крещении он получил христианское имя Дмитрий — в честь великомученика Дмитрия Солунского, и по этому поводу здесь был основан город Дмитров.

Имеющиеся в нашем распоряжении грамоты XIV–XV столетий, то есть того времени, от которого мы имеем довольно много данных, в чистом виде ее уже не застают, хотя отдельные ее следы продолжают фиксироваться по-прежнему. Из нескольких жалованных грамот середины XV в. становится известным о существовании «проездного суда», когда виновных в тех или иных малозначительных преступлениях князь судил не в своем стольном городе, куда во время распутицы или морозов потерпевшим, свидетелям и другим участникам процесса добраться было довольно проблематично, а во время остановки на станах30.

Рис. 23. Рождение Всеволода Большое Гнездо. Миниатюра Лицевого летописного свода XVI в.

Одной из главных статей княжеских доходов являлись «кормы». Следует отметить их устойчивость во времени. Начиная со времен древнейшей «Русской правды», уставные грамоты, перечисляя доходы, шедшие в пользу князя, всегда перечисляют хлеб, мясо и другие съестные продукты вместе с сеном и овсом для лошадей. Это свидетельствует о том, что эти «кормы» были рассчитаны именно на разъезжающего человека. При этом предусматривалось, что этот разъезжающий человек не должен брать с собой лишних лошадей, а иногда выдвигалось условие, что где он ночевал, там не должен был обедать и т.п.

Все эти явления в XV в. являлись пережитками разлагавшихся старых форм управления. Огромные территории слабонаселенных земель не давали возможности князьям содержать постоянных администраторов на местах, и управлять княжествами целесообразнее было наездами.

Как видим, основные доходы князя складывались, главным образом, из различных сборов (в первую очередь, «кормов»), взимавшихся с населения во время объезда подвластной ему территории. Доходы от ведения своего личного хозяйства играли очень небольшую, практически незаметную роль. Разумеется, у князей в этот период имелись и их личные села. Но какой характер носило княжеское хозяйство в них? Судя по отдельным упоминаниям источников, оно сводилось главным образом к использованию природных богатств — рыбных и бобровых ловель, бортных угодий, изредка — соляных варниц. Земледелие в собственном смысле слова играло незначительную роль и было рассчитано не на сбыт, а на удовлетворение личных потребностей князя и его дружины. Хозяйство подобного типа можно было легко развернуть, оставить на долгое время без хозяйского присмотра и также легко свернуть, перенеся на новое место, забрав немногочисленный инвентарь и холопов31.

Данной системе управления и хозяйствования полностью соответствовали тогдашняя система княжеской власти и изначальный «лествичный» характер наследования князьями своих владений, предусматривавший переход княжества от старшего брата к младшему. Вся территория княжества рассматривалась князьями как одно общее достояние всего их рода. Конечно, при этом территория княжества делилась на уделы, но каждый из князей рассматривал эту свою собственность лишь как временную, промежуточную ступеньку в его постоянном движении от «младшего», более бедного, к «старшему», более выгодному уделу.

Наследование определялось старшинством внутри рода. Со смертью старшего брата удел умершего переходил к его младшему брату, а прежний стол последнего занимал его более младший родич. После смерти братьев удел переходил к старшему племяннику, сыну старшего брата. Тем самым князья постоянно передвигались с одного княжеского стола на другой. В этом плане типична биография отца Александра Невского — Ярослава Всеволодовича. За свою жизнь он правил поочередно в Переяславле-Русском, Рязани, Переславле-Залесском, Новгороде, Киеве и Владимире (где был утвержден уже ханом Батыем в качестве «старейшего князя русского»). Каждая перемена княжеского стола означала, что князь передвигался на все более доходный стол. Подобная система была характерна для многих стран и уцелела до наших дней в Саудовской Аравии, где братья сменяют друг друга на королевском престоле.

Данный порядок наследования был достаточно подробно проанализирован отечественными историками, и поэтому не будем останавливаться на его дальнейшей характеристике. Укажем лишь на то, что, зная характер тогдашнего княжеского хозяйства, нетрудно понять: почему князья с такой легкостью и охотой переходили из «младших» уделов в более выгодные «старшие» уделы, что порой у некоторых дореволюционных историков создавалось впечатление о всеобщей «бродячести» тогдашнего населения.

Приблизительно с начала XII в. в Северо-Восточной Руси происходят значительные перемены, связанные с тем, что центр политической и экономической жизни государства начинает перемещаться из Южной Руси на земли Волго-Окского междуречья. Эти изменения в первую очередь были вызваны мощным колонизационным потоком переселенцев с юга, бежавших от постоянных набегов кочевников и княжеских междоусобиц. Князь Андрей Боголюбский, появившись с отцом на юге в середине XII в., не остался там, а поспешил возвратиться в Суздальскую землю. Позднейший летописец оправдывал его: «всегда въ мятежи и въ волнении вси бяху, и многи крови лиашеся, вси желающе и хотяще великого княжениа Киевскаго, и несть никому ни съ кемъ мира, и отъ сего все княжениа опустеша… а от поля половци выплениша и пусто сотвориша»32.

Рис. 24. Андрей Боголюбский. Реконструкция М.М. Герасимова

Письменных источников, характеризующих это явление, к сожалению, сохранилось очень мало. В летописях можно обнаружить лишь отрывочные свидетельства о запустении южнорусских земель и, носящие по преимуществу косвенный характер, сведения о росте народонаселения в междуречье Волги и Оки. Не проходило и года, чтобы на юге страны кочевники не жгли сел, не уводили в плен жителей. Летописец фиксировал наиболее опустошительные из их набегов. Так, в 1172 г. около Киева половцы взяли «множьство селъ… с людми и скоты и кони, поидоша со множьством полона»33. В 1185 г. половцы захватили все города по Суле и князь Владимир Глебович Переяславский заявлял великому князю Святославу, что его «волость пуста»34. В подобных условиях население уходило в более спокойные места — в основном на северо-восток, и для жителей Южной Руси Ростово-Суздальская земля стала казаться необычайно многолюдной, что отметил уже автор «Слова о полку Игореве». Характеризуя могущество Всеволода Большое Гнездо, он отмечал, что при желании тот «можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти»35. Накануне известной Липицкой битвы 1216 г. в ставке князей Юрия и Ярослава Всеволодовичей проходил военный совет — вступать ли в бой с их братом Константином и его союзниками — новгородцами и смолянами. Один из бояр Юрия, убеждая князя принять бой, говорил: «никогда же было ни при прадедехъ, ни при дедехъ, ни при отцехъ вашихъ кто бы ратью вшелъ въ землю вашу Суздальскую, а вышелъ бы добръ здоровъ совсемъ, и свое хотение получилъ, никако же бывало сего; аще бы и вся Русская земля, и Галичская, и Киевская, и Чръниговская, и Рязанская, и Смоленьская, и Новогородцкая, и Полотцкая и Псковская никако же противу сей силе возмогутъ успети. Но что глаголю сих? Аще и вся земля Половецкая придетъ къ симъ, то во истинну всехъ техъ седлы намечемъ и кулаки побиемъ»36. В данной речи, конечно же, есть преувеличения, но боярин бахвалился так, как хвастались впоследствии многие, видевшие в многочисленности русского народа его силу: шапками-де закидаем (в данном случае седлами).

Рис. 25. Шлем князя Ярослава Всеволодовича, потерянный при бегстве с Липицкой битвы 1216 г.

Рис. 26. Б.А. Чориков. Бегство Юрия (Георгия) Всеволодовича после Липицкой битвы. 1836

В каких районах оседала основная масса переселенцев? Историки, начиная еще с В. Н. Татищева, обратили внимание на то, что целый ряд городов и поселений Северо-Восточной Руси носит те же названия, что и города Южной Руси. Достаточно открыть карту, как в глаза бросаются подобные примеры: Галич на Украине и Галич в Костромской области, село Звенигород подо Львовом и город Звенигород под Москвой, киевский Вышгород и село Вышгород близ подмосковной Вереи. Наиболее ярким в этом плане является пример с тремя Переславлями — южным и двумя северными — Залесским и Рязанским, стоящими на реках с одинаковым названием Трубеж. Это объясняется просто: переселенцы называли вновь основанные города и природные объекты привычными им названиями. Любопытно, что наибольший сгусток этих топонимов приходится как раз на территорию современного Подмосковья. Археологические наблюдения фиксируют здесь очень большую плотность археологических памятников этого времени по сравнению с другими районами Северо-Восточной Руси37.

Карта 1. Южнорусские топонимы в Северо-Восточной Руси

Притоку населения способствовало то, что свободных мест в Подмосковье хватало с избытком. Вплоть до XV в. расселение здесь носило очаговый характер и не представляло собой сплошного района поселений. Отражением этого является известная формула тогдашних купчих грамот, определявшая границы отдельных владений: «куда топор, соха и коса ходили».

Миграция населения на Русский Северо-Восток, естественно, не могла пройти мимо внимания здешних князей, что в свою очередь породило несколько довольно важных обстоятельств.

Появление новых сел и деревень, распашка земель приводили к тому, что лес отступал, становилось меньше бортных угодий, уменьшалось количество зверей и т.п., что в итоге приводило к меньшей рентабельности и доходности привычных методов ведения княжеского хозяйства. Все это заставляло князей постепенно переходить от экстенсивного использования природных богатств к более интенсивным методам ведения своего хозяйства. Приблизительно с XIII в. в Северо-Восточной Руси все большую роль начинает играть земледелие. Оказалось, что гораздо выгоднее поставлять в Новгород выращенный здесь хлеб, чем довольствоваться привычными доходами. При этом начинает цениться земля не просто как таковая, а именно распаханная и обрабатываемая.

Рис. 27. Пахота. Миниатюра из Жития Сергия Радонежского. XVI в.

Вполне понятным становится желание князей привлечь к себе людей «из иных княжений». По источникам XIII, XIV и даже XV вв. хорошо прослеживается политика князей по земледельческой колонизации своих земель. Основным, если не самым главным методом призыва вольных людей являлась слободская форма, когда переселенцев привлекали на новые, еще не освоенные места ссудами, льготами в уплате налогов, широкой внутренней автономией. Судя по позднейшим жалованным грамотам, у слобожан было только единственное ограничение — не сманивать и не привлекать к себе «тяглых и письменных людей» из собственных владений князя — устроителя слободы. Известно, что князья употребляли и чисто хозяйственные способы заселения своих территорий, сажая на землю холопов. О большом распространении этого явления свидетельствуют некоторые из духовных грамот, упоминающие как общее явление княжеские села страдников, которых князь отпускал на волю по своему завещанию.

Другой формой создания слобод был путь, когда князь поручал своим людям «сажать слободы» и «копить их на князя», привлекая переселенцев со стороны землей, льготами и ссудами. По материалам XV–XVI вв. видим, что в основном слободы в порядке служебного поручения создавались писцами и другими незначительными агентами княжеской власти, но нередко этим занимались и представители боярской верхушки. Разумеется, бывали и случаи, когда слободы возникали и самостоятельно, по инициативе какого-либо предприимчивого человека. Но ни одна из подобных слобод не сохраняла долго своей самостоятельности, в конце концов попадая в зависимость от княжеской власти38. По размаху слободской формы заселения, пожалуй, наиболее отличился Звенигородский уезд, где по княжеским духовным грамотам XIV в. обнаруживаем целый ряд слобод: Великую или Юрьеву, Замошскую, Окатьеву, Дмитриеву, Скирмановскую.

Рис. 28. Возникновение слободы. Рисунок ХХ в.

Вполне понятно, что на эти поселения и слободы князья смотрели уже не как на общее владение всех представителей своего княжеского дома, а как на свою личную собственность, созданную их стараниями и средствами, с которой именно они должны были получать доходы. Очень скоро в повседневной практике перед князьями встала проблема: если князь переходил в соответствии с принятым порядком старшинства на другой удел, оставляя прежний, то кому должна была принадлежать вновь возникшая слобода — князю-устроителю или же его младшему родичу, новому владельцу удела?

К тому же нередко возникала ситуация, когда более «младший» удел по доходам оказывался выгоднее «старшего». Все это приводило к тому, что князья предпочитали оставаться на прежних уделах. Уже сын Юрия Долгорукого Андрей Боголюбский, заставив признать себя великим князем, остался в Северо-Восточной Руси и не поехал в Киев, отправив туда вместо себя своего младшего брата Глеба.

Подобные действия Андрея Боголюбского стали отражением процесса индивидуализации земельной собственности и перехода от принципа общей собственности всего княжеского рода к принципу личной собственности каждого из князей. Переход князей к новым методам ведения своего хозяйства, требовавшим определенных и довольно значительных затрат и усилий, в свою очередь приводил к изменению характера княжеских владений.

Эти владения стали именоваться волостями. Историки давно пытались выяснить разницу между станом и волостью — двумя самыми мелкими административно-территориальными единицами, меньшими, чем уезд. Ими было подмечено, что в волостях чаще жили черносошные крестьяне, то есть сидевшие на княжеских землях, а в станах больше было развито вотчинное землевладение39. Однако совершенно непонятным оставалось их взаимное соотношение: в большинстве случаев они выступают как равнозначные части уезда, но иногда видим, что волость являлась подразделением стана, и, наоборот, нередко несколько станов образовывали одну волость.

Достоверно лишь то, что происхождение этих терминов уходит корнями в глубокую старину. Несомненно, что первоначальное их значение было различным, причем разница между ними отлично улавливалась людьми Средневековья, и эти понятия ими не смешивались. Так, в XIV–XV вв. ни одна конкретная волость никогда не называлась станом, и наоборот. Позднее, в XVI–XVII вв. разница между этими двумя понятиями стирается и термин «стан» постепенно вытесняет «волость». В этом смысле характерно наблюдение Ю. В. Готье (1873–1943), что в XVI–XVII вв. многие прежние волости начинают именоваться станами40. В это время они обозначали определенную часть уезда, что отразилось в известной формуле купчих грамот: «се, яз, такой-то купил есми у такого-то его село в таком-то стану или волости».

Рис. 29. Готье Ю. В.

Свою лепту в запутывание этого вопроса внесла и знаменитая полемика XIX в. между «западниками» и «славянофилами». Последние доказывали исконность земельной общины на Руси и связанного с ней крестьянского самоуправления. Однако им не пришел в голову тот простой факт, что в средневековой Руси не существовало даже термина для обозначения понятия «община». Позднейшие сторонники этой теории, чувствуя, что дело неладно, искали выход и нашли его в волости. Действительно, термина «община» в Средневековье не существовало, соглашались они, но была волость, которая, по их мнению, была предшественником термина «община» — самоуправляющимся союзом крестьян, административно-тягловым и в то же время судебным.

Не вступая в рассмотрение сложнейшего вопроса об общине, необходимо обратиться к этимологии слов «волость» и «стан» и выяснить: какое из них в значении «часть уезда» более раннее. Судя по всему, древнейшим из них был термин «стан», а слово «волость» в указанном значении имеет более позднее происхождение.

Анализируя княжеские духовные и договорные грамоты XIV–XVI вв., видим, что последнее употребляется в них в двух значениях. В древнейшее время термин «волость» (от слова «власть») был синонимом целого княжения. Вся территория, находившаяся под властью князя, именовалась его волостью. Этим же термином можно было определить и его права на известные доходы. Именно в этом, более широком значении московские князья употребляют слово «волость» в своих духовных грамотах. В свое время Н. М. Карамзин обратил внимание на одно место из завещания Ивана Калиты: «А из городьскихъ волостии даю княгине своеи осмничее. А тамгою и иными волостми городьскими поделятся сынове мои…»41. В данном случае «волостьми» называются не административно-территориальные единицы, а права князя на известные доходы — тамгу, осмничее и другие старинные торговые сборы и пошлины, взимавшиеся с купцов. Вместе с тем, духовные грамоты Ивана Калиты употребляют это слово и в более узком значении — «часть уезда», когда перечисляются отдельные коломенские волости: Городенку, Мезыню, Песочну и т.д.

Ту же двойственность в употреблении слова «волость» видим и в духовной грамоте его сына Ивана Красного: «А се даю сыну своему, князю Дмитрью: Можаескъ со всеми волостми, и съ селы, и з бортью, и с тамгою, и со всеми пошлинами, Коломну со всеми волостми, с тамгою, и с мытомъ, и селы, и з бортью, с оброчники и с пошлинами». Чуть ниже он упоминает отдельные коломенские волости: «Городна, Мезыни, Песочна» и т.д.42, которыми на тот момент владела вдова Семена Гордого Мария. Тем самым можно констатировать, что «волостьми» здесь называются как права князя на доходы, так и конкретные волости. В духовной грамоте 1389 г. внука Ивана Калиты — Дмитрия Донского также наблюдаем, что термин «волость» употребляется как в первом, так и во втором значении.

Даже более чем столетие спустя данный термин по-прежнему используется в тех же двух значениях. В завещании Ивана III читаем: «Да ему ж даю волости Сурожык, да Лучинское, да Радонеж с волостми, и з путми, и з селы, и со всеми пошлинами»43. Сурожик являлся волостью в привычном для нас узком значении «часть уезда». Лучинское ранее известно как село. Что же касается Радонежа, бывшего удела серпуховских князей, то если в нем и были «волости», то в старом, более широком значении слова. При серпуховских князьях он представлял собой одну административную единицу, управлявшуюся то наместниками, то волостелями, сидевшими в самом Радонеже. Под «волостьми и путми» духовная грамота Ивана III, вероятно, подразумевала различные доходные статьи: рыбные и бобровые ловли, борти, таможню, княжеские села и т.п.

Неустановившееся даже в начале XVI в. значение слова «волость» является верным отражением того, что самое явление, которое обозначалось им, находилось в процессе образования и, следовательно, имеет более позднее происхождение44.

В связи с созданием князьями новых сел и слобод, организованных благодаря их средствам и усилиям, следует ответить на поставленный выше вопрос: кому они должны были принадлежать в случае перехода их устроителя на более выгодный стол? Необходимо полагать, что в случае ухода князя-устроителя слободы на другой удел, следующий по старшинству член княжеского рода не имел права владеть ею, хотя бы в силу того, что данная конкретная слобода являлась не общей собственностью всего княжеского дома, а личным владением ее создателя.

Если раньше князь мог спокойно на долгий срок оставить свои владения без присмотра, то теперь за хозяйством требовался постоянный уход: землю необходимо было вспахать, засеять, собрать выращенный хлеб, сжать, обмолотить, внести удобрения в почву ради будущего урожая и т.д. С течением времени для управления хозяйством в своих селах князья стали назначать особых лиц, которые являлись уже не разъезжими, а постоянными администраторами. При этом подвластная им территория изымалась из юрисдикции княжеских наместников того или иного удела или же права последних на ней существенно ограничивались.

Выше отмечалось, что слово «волость» являлось синонимом целого княжения. Но им же можно было обозначить его часть — в данном случае отдельное село или слободу. Княжеские администраторы, управлявшие ими, получили название волостелей.

Волости вырастали из созданных переселенцами сел, которые, все более и более расширяясь, превращались в волости. Применительно к Подмосковью следует отметить вывод С. З. Чернова, относящего (исключительно по археологическим данным) возникновение здесь волостей к XIII — началу XIV в45.

Разумеется, переход от общей коллективной собственности всего княжеского рода к индивидуальной, каждого из князей, не был каким-то одномоментным событием, а являлся достаточно длительным процессом, растянувшимся на десятилетия и даже столетия. Судя по княжеским духовным грамотам, он продолжался и в XIV, и в XV вв. В этом плане наиболее показателен пример села Рогожь (ныне город Ногинск к востоку от Москвы). Если в духовных грамотах Ивана Калиты Рогожь первоначально упоминается как село, то спустя всего несколько десятилетий, при его внуке Дмитрии Донском, — как волость46. Аналогичную ситуацию наблюдаем в Звенигородском уезде, когда княжеские села XIV в. Андреевское и Кляповское в позднейшее время именуются волостями47.

Таким образом, выясняется, что древняя волость, вопреки рассуждениям «славянофилов» и их последователей, изначально представляла собой не что иное, как княжеское село или группу сел, к которым «тянуло» большее или меньшее число деревень. При образовании волостей некоторые из них выделялись из части стана, как это видим на примере Звенигорода. Там же, где у князей были огромные массивы полупустых и малонаселенных земель — на Белоозере, в Костроме и других районах, волости при своем образовании поглотили два-три стана. Это хорошо видно по позднейшим северным материалам, описывающим волости в составе нескольких станов.

Особый интерес для нас представляет вопрос: где располагались волости Московского княжества? Для этого необходимо обратиться к духовным грамотам (завещаниям) Ивана Калиты, представляющим первые по времени из сохранившихся описаний территории Подмосковья.

ГЛАВА 2.
ДУХОВНЫЕ ГРАМОТЫ ИВАНА КАЛИТЫ

Развитие методики локализации пунктов, упомянутых в завещании Ивана Калиты. Волости и села удела Семена Гордого. Волости и села удела Ивана Красного. Волости и села удела Андрея. Волости и села, выделенные княгине «с меншими детьми». Локализация пунктов второй духовной грамоты Ивана Калиты. Постановка вопросов для дальнейшего исследования.

До нас дошли две духовные грамоты Ивана Калиты. Они представляют собой, что очень важно, подлинники, написанные на пергамене и скрепленные печатями Ивана Калиты. На второй грамоте к печати московского князя привешена была еще одна — «татарская» печать, ныне утраченная. Грамоты содержат указания Ивана Калиты относительно своих владений и имущества, предназначавшегося сыновьям и княгине «с меншими детьми». По содержанию они практически повторяют друг друга, разнясь лишь в нескольких местах, самым существенным из которых является то, что во второй духовной грамоте имеются указания относительно отдельных сел, расположенных вне территории Московского княжества48.

Завещания московского князя впервые были опубликованы еще в XVIII в. За это время они неоднократно анализировались в литературе, и, казалось бы, современному исследователю трудно что-то добавить к выводам предшественников. Тем не менее такой пробел обнаруживается. Речь идет об историко-географическом анализе духовных грамот Ивана Калиты, или, проще говоря, о выяснении, где находились упомянутые в них пункты, и определении их местоположения на современной карте. Это описание может показаться на первый взгляд довольно скучным для чтения, но оно необходимо, ибо только с картами в руках можно попытаться выяснить реальную историю Московского княжества конца XIII — первой трети XIV в.

Рис. 30. Печать Ивана Калиты. Рисунок из публикации 1813 г.

Указанная проблема интересовала историков давно, и уже Н. М. Карамзин, предпринявший попытку локализовать перечисленные московским князем волости и села, отмечал, что многие из них «известны и ныне под теми же именами»49.

Основная трудность, с которой столкнулись исследователи, — это то, что духовные грамоты Ивана Калиты, как и другие завещания московских князей, практически не содержат никаких указаний о местонахождении названных в них волостей и сел. «Привязки» к каким-либо географическим объектам или административно-территориальным образованиям («село на Северьсце в Похрянъском оуезде») даются в ней только в виде ис

...