Ширер спорил с идеей, которую приписывал многим американским либералам, о том, «что нацизм – это форма правления и образ жизни, неестественный для немецкого народа, к которому их принудила горстка фанатиков, оставшихся после прошлой войны». Он отмечал, что нацисты при свободных выборах никогда не набирали большинства голосов – хотя набирали немало. «Но в последние три или четыре года нацистский режим начал выражать нечто, очень глубоко сидящее в немецкой натуре, и в этом смысле он действительно является представителем того народа, которым правит». В отличие от других национальных государств в Германии не было «баланса», как он выражался, а внутренние противоречия и обиды заставляли её метаться из одной крайности в другую. Веймарская эпоха, пояснял он, была крайней формой либеральной демократии, «а теперь они бросились в крайнюю форму тирании», поскольку в хаосе двадцатого века им оказалось слишком сложно «думать и принимать решения как свободным людям».
е бежали или попали за колючую проволоку концентрационных лагерей “для их собственной безопасности”…» После этого он у
Гитлер горько жаловался, что американский президент «хочет править миром и лишить нас всех места под солнцем… Каждый раз, когда я протягивал ему руку, он отшвыривал её». Он обвинял Рузвельта в том, что тот пытается удерживать Британию в войне, а Хасс чувствовал, что по мере того, как его собеседник распаляется, рассуждая об этой воображаемой враждебности, «ледяная трещина все ширится и ширится между нами». Хасс писал, что именно тогда он понял, отчего Гитлер так ярится. «Могущественный Гитлер из нацистского рейха, из Европы с новым порядком инстинктивно и глубоко боится президента Франклина Д. Рузвельта из США»