Federica De Paolis

LE DISTRAZIONI

Федерика Де Паолис

ОТВЛЕКАЯСЬ

Москва, 2024

16+

Federica De Paolis

Le Distrazioni

Le distrazioni, Federica De Paolis © 2022 Harper Collins Italia S.p.A., Milano

Published by arrangement with MalaTesta Literary Agency, Milan, and ELKOST International literary agency, Barcelona

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2024

 

Quest’opera è stata tradotta con il contributo del Centro per il libro e la lettura del Ministero della Cultura italiano

Данное произведение было переведено при поддержке Центра книги и чтения при Министерстве культуры Италии

 

Перевод с итальянского Елены Тарусиной

 

Де Паолис Ф.

Отвлекаясь / Федерика Де Паолис ; пер. с ит. Е. Тарусиной. — М.: Синдбад, 2024.

ISBN 978-5-00131-660-2

Брак Виолы и Паоло на грани распада. Они перестали понимать друг друга и почти не общаются. Паоло всегда занят работой. Виола живет в своем мире и, к собственной досаде, не ощущает в полной мере радости материнства.

В тот день Виола, как обычно, повела сына в парк. Они с Паоло договорились, что через некоторое время он сменит ее. Виола видела, как Паоло вошел в парк, и ушла на занятия йогой. Паоло действительно направлялся к Виоле с ребенком, но внезапный звонок, сообщивший о происшествии, отвлек его, заставив срочно вернуться в офис. Он не заметил, что Виола ушла.

Элиа, которому не исполнилось и двух лет, остался один.

Через некоторое время папа и мама созвонились и примчались в парк, но сына там уже не было.

Не обращаясь в полицию из-за опасения быть лишенными родительских прав, Виола и Паоло начинают отчаянные поиски сына своими силами…

 

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

 

 

 

Потрясающим отцам, в том числе моему

 

 

Каждая жизнь — множество дней, чередой один за другим. Мы бредем сквозь самих себя, встречая разбойников, призраков, стариков, юношей, жен, вдов, братьев по духу, но всякий раз встречая самих себя1.

1

Была пятница, 13:15. Лучи ноябрьского солнца просачивались сквозь листву лип и скользили по лицу Виолы, не спускавшей глаз с дороги.

Она сидела на скамейке в небольшом парке на самом краю Вилладжо Олимпико2 — спального района Рима, в котором все видно на просвет, дома стоят на высоких сваях, так что взгляд легко проникает до самого горизонта. Рядом виднелась бетонная медуза — Малый дворец спорта, пологий купол на изящных наклонных опорах, когда-то светлых, а теперь темно-серых. По соседству, у Олимпийского комитета, располагалась главная достопримечательность района, любимое место окрестной детворы, — просторная площадка с мягким покрытием из резиновой крошки и невысокой оградой. К четырем часам дня здесь становилось тесно, как на стадионе, дети выстраивались в очередь ко всем аттракционам — качелям, кольцам, деревянным перекладинам, домикам с лесенками и горками. Сейчас площадка была почти пуста.

Виола в сотый раз достала мобильник, нажала на кнопку и прослушала все то же сообщение: «Абонент временно недоступен». Паоло опаздывал почти на сорок минут, у Виолы уже начали дрожать руки. Она подняла глаза на Элиа, чтобы посмотреть, все ли с ним в порядке, но еще и потому, что одного взгляда на него было достаточно, чтобы ее окутала нежность и мир вокруг пришел в равновесие. Правда, так случалось не всегда. Это ощущение то появлялось, то исчезало. Ее малыш, которому не исполнилось и двух лет, с тех пор как появился на свет, стал для нее единственной причиной жить. Так могла бы сказать любая мать, но у Виолы все было иначе. Если бы не родился Элиа, она позволила бы себе умереть.

Несчастный случай произошел с ней, когда она была на девятом месяце беременности, на пешеходном переходе в нескольких десятках метров от дома; она вышла на проезжую часть на красный свет. Виола часто размышляла: может, огромный живот внушил ей ощущение всемогущества, ощущение, что она имеет право переходить дорогу даже тогда, когда нельзя? Она спрашивала себя: может, ей тогда нестерпимо захотелось в туалет или внутренности скрутило спазмом? Может, она на что-то отвлеклась и бездумно шагнула под колеса машины, и та ее сбила? Сколько ни силилась, она ничего не могла вспомнить. Толчок, удар, сотрясение. Виола очнулась на больничной койке много дней спустя в кислородной маске и с дренажными трубками: у нее была тяжелая черепно-мозговая травма, скопление жидкости в двух полостях, трещина ребра, перелом коленной чашечки, повреждение гипоталамуса и, как его следствие, нарушение обоняния (одни запахи она чувствовала, другие — нет). Ей потребовалось почти полгода, чтобы встать на ноги. Все эти месяцы она старалась выйти из тяжелого забытья ради своего ребенка. Ради Элиа: они дали ему это имя, которое означает «Бог». Виола уже не помнила, кто из них двоих предложил его и почему они выбрали еврейское имя. Знала только, что глаза сына, смотревшие на нее, дали ей силы вернуться к нормальной жизни. Однако, когда у Виолы восстановились основные функции мозга, ей стало казаться, что жить для нее не так уж важно. И что ребенок — это ее тюрьма.

— Ням-ням, — потребовал малыш, подойдя к ней.

— Сейчас приедет папа, заберет тебя, и вы поедете есть кашку, — проговорила Виола как можно ласковее и попыталась улыбнуться. Перевела взгляд на экран телефона, нажала на вызов и мельком покосилась на сумку, где лежали банан и бутылочка с соской. «Абонент временно недоступен…»

Оставалось всего пятнадцать минут до занятия йогой, где Виола надеялась увидеться с Дорой — единственным человеком, вызывавшим у нее интерес. Встречи с Дорой действовали благотворно, как массаж сердца, как глоток кислорода. Только она одна понимала ее — в отличие от Паоло. До того как Виолу сбила машина, они с Паоло даже подумывали расстаться до момента родов. Паоло утверждал, будто из-за гормонов, которые она принимает, чтобы нормально выносить беременность и предотвратить выкидыш, жить с ней стало невозможно. Что поделать, экстракорпоральное оплодотворение.

Потом ее сбила машина, и это спутало все карты. Паоло пришлось взвалить на себя заботы обо всем — о ней, о ее лечении, о новорожденном. Виола наблюдала, как он хлопочет целыми днями, стараясь проявлять терпение, совершенно ему не свойственное, смотрела, как он возится с младенцем, как пытается сохранить душевное равновесие, чтобы все контролировать, доверяя кое-какие дела медсестрам или няням, бесцеремонно вторгавшимся в ту зону, которую Виола считала запретной.

После несчастного случая она всегда спала одна, потом вместе с Элиа, а Паоло перебрался в кабинет, сделав его не просто рабочим местом, но и своим жизненным пространством, своей территорией. Поначалу так вышло само собой: Виоле лучше было спать одной, так рекомендовали врачи, но со временем это положение вещей превратилось в устойчивую семейную конструкцию. День за днем расстояние между ними удлинялось, словно тень на стене. Виола знала — это она как раз прекрасно помнила, — что до случившегося с ней несчастья их связывали только взаимные обиды, злость и гнев, но беременность заставляла их обоих сдерживаться, и постепенно между ними установилось взаимное безразличие. Потом случилась авария, и в результате она теперь пребывала в состоянии апатии, а вот с ним дела обстояли иначе. Паоло устал, и Виола это понимала. Она отдавала себе отчет в том, что рано или поздно наступит момент, когда он ее бросит. Знала, что, если бы не случившееся, между ними все давно было бы кончено.

В то время для Виолы самой сложной была не физическая, а психологическая реабилитация. Кое-чего она вообще не помнила, прежде всего недавние события, и даже сегодня она с трудом сосредоточилась, переходя через дорогу, и сразу почувствовала усталость. Виолу мучили приступы мигрени, она постоянно отвлекалась на посторонние мысли, могла внезапно уснуть средь бела дня. Впрочем, она уже неплохо контролировала себя в повседневной жизни, и Паоло стал доверять ей, но его терпение, кажется, было на исходе. Всякий раз как он предлагал поговорить, Виола находила предлог уклониться, как, например, сегодня утром за завтраком.

— Приходи сегодня в парк в час дня и подмени меня. Мне нужно на йогу.

— В час никак не могу, Виола, я должен быть у Гримальди.

— Ну, пожалуйста…

— Виола, это работа.

— Но мне очень нужно пойти на йогу.

— Ты, кроме этого, вообще ничего не делаешь.

— Ну пожалуйста, позволь мне сходить на йогу!

— Пора нам поговорить.

— О чем?

— О нас.

— Отпусти меня на йогу, и сегодня вечером поговорим, обещаю.

Паоло больше ничего не сказал. Сразу после завтрака ушел в ванную. Принял душ, растерся полотенцем, побрился. Потом выскользнул за дверь, не попрощавшись (прощание — признак любви), не обращая внимания на своего тихонько хнычущего сына.

Элиа молча расправился с фруктовым пюре. Он родился в хаосе. Светлый и пушистый, как теннисный мячик, со светлыми волосиками, напоминающими взбитый в пену яичный белок, с нежно-голубыми глазами. Однажды Паоло ей сказал, что, возможно, произошла ошибка, что в клинике перепутали сперму или оплодотворили не ту яйцеклетку, и это не их ребенок, такое уже случалось, он об этом читал в газетах. Как будто надеялся на то, что его догадки оправдаются. По крайней мере, примерно так это объяснил психотерапевт Виолы. Коварные, злобные измышления. Она и сама знала, что проблема заключается не в их с Паоло карих глазах, каштановых волосах и смуглой коже — проблема не в цвете, а в чувствах, ощущениях.

— Мам-ма… — Элиа шлепнулся на мягкое зернистое покрытие, и личико его сморщилось.

Виоле пришлось встать со скамейки, взять его на руки и прижать его головку к груди, чтобы не дать ему расплакаться. Виола крепко обняла малыша. Напротив нее молоденькая пакистанка раскачивала на качелях девочку лет четырех с аккуратным каре, в ободке с оранжевым цветком, в платье с плиссированной юбкой и большим, вышитым крестиком воротником. Ее имя было Беатриче, но Виола про себя называла ее Белоснежкой.

Она часто видела эту девочку и ее няню: они уходили из парка позже всех. Девочка никогда не плакала, никого не толкала, ее слабая, кривоватая улыбка была как будто нарисована на лице. Когда самый маленький из детишек-цыган, обитавших в трейлере на стоянке у парка, схватил ее за шею, она не стала отбиваться, только поискала взглядом свою пакистанку, та мгновенно подскочила к ним и, ни слова не говоря, оттащила ее в сторону. Няня была миниатюрная, как фарфоровая статуэтка, ее звали Милой. Они прекрасно понимали друг друга без слов, общаясь между собой на особом немом языке.

Всего цыганских детей было пятеро, от трех до шестнадцати лет. Старшая девочка курила. Они приходили в парк то в одно время, то в другое. Разбегались в разные стороны, приставали к малышам, дразнили их и хватали — и постоянно хохотали. Они приводили Виолу в ужас, и всякий раз, как они появлялись на площадке, она забирала Элиа и уходила. Невозможно было вычислить, что они выкинут в следующую минуту, эти непредсказуемые, неуправляемые, ужасные дети. Им было нечего терять. От них пытались избавиться любыми способами, жители района возмущались, изредка даже приходилось вмешиваться карабинерам. Цыганское семейство исчезало на неделю, потом их трейлер вновь появлялся на прежнем месте, на муниципальной земле рядом с парком. Заправщик с соседней бензоколонки говорил: «Потому что тут им спокойно».

Трейлер стоял метрах в двадцати от Виолы, на парковке Аудиториума3. Видавший виды бежевый дом на колесах с разбитыми окошками. Дома была только мать цыганского семейства, сидевшая у подножья бетонной опоры стадиона — творения Нерви4. Виола наблюдала, как она привычным ловким движением распустила и заново подобрала волосы. С цыганами жила собака, прибившаяся к ним бездомная дворняга, добродушная и смирная, в отличие от остальных обитателей трейлера, тощая, как вяленая рыба, вилявшая хвостом каждому встречному. Иногда она играла с Токио, собакой Доры, когда та приходила пообщаться с Виолой.

Еще одним обитателем парка был ярко-рыжий котенок: Элиа его просто обожал, а Виола дала ему кличку Мао. Он не подпускал к себе никого, кроме одного мальчика, с которым, как предполагала Виола, не все было ладно: может, задержка развития, или неврологическое заболевание, или синдром Аспергера.

Родителями этого ребенка, лет четырех, не меньше, были шведы, молодые, бледные и очень худые, почти прозрачные. Они без тени уныния ходили за сыном по пятам, мать постоянно была у него за спиной, словно тень. Ее звали не то Агнета, не то Агнес, она была счастливой женой, и ее не тяготил ребенок с особенностями. Они с мужем поочередно гуляли с сыном в парке, сменяя друг друга, как в эстафете, и только когда пересекались на несколько минут, передавая ребенка с рук на руки, перекусывали вместе и на прощание говорили: «До скорого».

В отличие от них, Виола с Паоло сменяли друг друга, не говоря друг другу ни слова, главным образом потому, что все время приходили с опозданием, но вскоре они заметили, что благодаря этому Элиа меньше плачет. Они просто окидывали друг друга взглядами, и Паоло занимал место Виолы, или наоборот. Внезапная подмена удивляла малыша, и он, вместо того чтобы расстроиться из-за исчезновения мамы или папы, смеялся.

Агнес (или Агнета), посадив сына в прогулочную коляску, стремительно зашагала в сторону небольшой баскетбольной площадки, за ними потрусил их старый кокер-спаниель. «Пока, Виола!» — крикнула шведка, махнув рукой на прощание, и Виола помахала ей в ответ. Она не помнила, когда именно называла ей свое имя, но подобного рода детали теперь часто приводили Виолу в недоумение.

Она еще не успела стереть с лица дежурную улыбку, как за спиной какой-то женщины в светлом платье заметила Паоло, торопливо выскочившего из машины. Виола вздрогнула от неожиданности, чуть не уронила Элиа и поспешно опустила его на землю.

Паоло сбрил усы. Их усы.

Паоло отпустил их после того, как они впервые оказались вместе в постели. Она провела пальцем по краешку его тонкой, в мелких морщинках верхней губы и сказала:

— Хорошо бы тебе отпустить усы.

— Слушаюсь, мой генерал!

Они ему очень шли, в них было нечто сильное, мужественное, чувственное, кроме того, они уравновешивали его асимметричное лицо. Виола расчесывала их, подравнивала, вдыхала их аромат. Они пахли карамелью, дымом, а сразу после секса — ими, Паоло и ею. Усы стали символом их любви, ее зримым выражением.

Он сбрил усы, чтобы показать, что больше ей не принадлежит.

Виола смотрела, как он повернул в их сторону, потом вытащил из кармана телефон и поднес его к уху. Остановился как вкопанный на тротуаре, не дойдя до ограждения площадки. Густые черные волосы, расчесанные на косой пробор, были растрепаны, зато безукоризненно сидевший на нем синий костюм, казалось, был только что отутюжен, и весь он, от широких плеч пиджака до краешков брюк над блестящими темно-коричневыми ботинками, выгодно подчеркивал его стройную фигуру и высокий рост.

По лицу Паоло пробежала тень, и это встревожило Виолу. Он проявил столько терпения, жил у себя в кабинете, помогал ей прийти в себя, и все это без единого ласкового жеста, без единого нежного слова, — такая жизнь не для них, не для него.

Виола вскочила на ноги, она не могла больше терпеть. При мысли, что работа всегда была у Паоло на первом месте, ей захотелось бежать куда глаза глядят, тем более что сегодня его лицо показалось ей совершенно незнакомым. Она не стала ждать, когда он войдет в парк, не стала ловить его взгляд, просто оставила Элиа там, где он был, только прикоснулась к его макушке, разгладила ладонями свои легинсы и взглянула на часы: до занятия йогой оставалось семь минут, нужно только пройти через мост, и она увидит Дору. Свою подругу, свою тайну, свое единственное развлечение.

 

Элиа сидел на корточках и смотрел, как мама удаляется плавной походкой. Он привык оставаться в одиночестве, усвоил, что любовь — это необязательно близость (несколько месяцев мать вообще к нему не прикасалась), мог целыми днями сидеть в манеже, играя всякими мягкими, приятно пахнущими штучками, научился стоять, цепляясь за сетчатую стенку. Элиа сел на землю и крепко сжал свою красную машинку.

 

Паоло увидел Виолу, а потом и Элиа. Он неподвижно стоял за оградой в полной уверенности, что Виола не заметила его появления. Ему звонил его компаньон, связь все время прерывалась, голос в динамике звучал то чуть слышно, то немного громче. Сигнал мобильной связи здесь был неустойчив.

— Паоло, немедленно приезжай в офис, Папа под следствием.

— Ты шутишь?

— С чего бы мне шутить? Паоло, мы влипли по полной…

— Буду через полчаса.

— Полчаса? Десять минут — это край!

Виола, скорее всего, уже отменила занятие йогой. В данный момент есть кое-что поважнее, но пытаться ей это объяснить совершенно бесполезно. Она неминуемо устроит сцену, бросит его с Элиа, скажет: «Выпутывайся, как хочешь». Паоло развернулся и, стараясь остаться незамеченным, скользнул к машине. Помимо всех прочих неприятностей, он получил уведомление о подозрении — его доставили прямо в офис. Он дважды звонил в комиссариат Латины, потому что не знал, зачем его вызывают. Уже сутки он пребывал в страхе, в лютом страхе: в тот момент, когда он вскрыл конверт, у него свело живот, кишечник взбунтовался, и Паоло понесся в туалет, словно ребенок, который вот-вот напустит в штаны. Половина сотрудников его конторы уже находилась под следствием.

Сев за руль, он привычно провел пальцами по верхней губе; она была гладкой, и это его расстроило: сбрив усы, он сию же секунду понял, что совершил ошибку. Он сделал это, думая, что так будет выглядеть более собранным и подтянутым: он не сомневался, что его вызовут на допрос в следственные органы. А теперь Паоло сам себя не узнавал, казался слишком молодым и более пухлым, наивным на грани идиотизма и каким-то растерянным. Сорокалетним мужчиной с лицом кретина. К тому же пропало привычное тактильное ощущение: поглаживание усов, это повторяющееся механическое движение, успокаивало его. Однажды он где-то прочел, что, согласно Фрейду, усы ассоциируются с лобком.

Снова зазвонил мобильный телефон. Это была Сара Пьянджаморе, секретарша. Ей нравились его усы. Он сразу же ей ответил.

— Адвокат, вам следует вернуться в офис, — сообщила Сара.

Он установил телефон на панели, включил громкую связь.

— Паоло, вы меня слышите?

Голос Сары дрожал. Она никогда не называла его по имени. Это прозвучало словно мольба, призыв, заклинание.

— Что случилось?

— Завод на Фламинии горит.

Он поднял глаза и сквозь лобовое стекло увидел вдалеке свинцово-серое облако, застилающее голубое небо. Сердце гулко стукнуло в груди, словно мяч при штрафном ударе. Он представил себе опустошенные огнем хранилища, внезапно ему почудилось, будто он ощущает запах горелого пластика, видит, как прожорливое пламя пожирает тюки мусора и крупнейшая в столице площадка для сбора смешанных отходов покрывается толстым слоем зловонной сажи и черными маслянистыми потеками.

— Черт, — едва слышно буркнул он. — Сара, я буду через пять минут.

Он пообещал себе, что позвонит Виоле, как только доберется до офиса, обязательно позвонит. Скажет, что не смог приехать в парк — непредвиденные обстоятельства, сложное дело, неожиданные препятствия. Он никогда не расскажет ей всю правду, это слишком опасно. Паоло поудобнее взялся за руль, словно за рукоятки тренажера для укрепления бицепсов, и крепко сжал его: он вел машину, как в видеоигре. Помогая себе всем телом. Часто дыша. Слыша напряженные удары сердца.

Сара беспокоила его, словно лишняя деталь конструктора лего. Фрагмент мозаики, случайно застрявший между шестеренками гигантского механизма. Наивная душа, втянутая в сомнительные делишки. Молодая женщина, отказавшаяся от всего из любви к своим детям. Невысказанные желания, разбитые мечты — совсем не так, как у Виолы, которая сначала одолела смерть, а потом увяла, зачахла. Он никогда не позволял себе никаких вольностей с Сарой, не потому что это было бы несправедливо по отношению к Виоле, нет, он просто не хотел портить жизнь секретарше — единственной девушке, в чьих глазах светились звезды, единственной, которая могла принять торопливый секс за обещание любви.

Паоло часто вспоминал их с Виолой первый год, когда они еще не думали о том, чтобы завести ребенка. Он мчался с работы домой, покупал по дороге китайскую еду в алюминиевых лоточках, замороженную пиццу, дробленный крупными кусками пармезан и красное вино; кончики их пальцев пропитывались этими запахами, рот наполнялся слюной, и они жадно целовались, готовые проглотить друг друга. Они дремали перед включенным телевизором, бесконечно смотрели сериалы. Теперь он засыпал после мастурбации, едва успев кончить: он смертельно устал. Впрочем, мастурбировать ему тоже разонравилось. Этот процесс ассоциировался у него с искусственным оплодотворением, вызывал воспоминания о контейнере для спермы с его именем на крышке. Паоло обещал себе в такие моменты думать о Виоле, но только однажды, в самый последний раз, так и сделал. Обычно он торопился, пользовался привычными приемами, возбуждал себя банальными фантазиями, представлял себе безликие тела, шаблонные непристойные картинки. Уже в те дни он упорно искал способ разбогатеть. И стал обдумывать одну интересную схему.

Сейчас он осознавал, что это был не просто способ подзаработать (даже если прибыль существенна), это был способ выжить, став неотъемлемой частью дела, которое намного больше тебя, которое доставляет неприятности, переполняет страхом. И этот страх накрепко привязывает тебя к жизни. И теперь, когда Паоло как безумный несся в офис на виа Савойя, у него возникло ощущение, будто мир раскололся надвое и он рухнул в этот разлом. Секунду-другую он ничего не слышал, все звуки вдруг стали приглушенными, неестественными. Нечто подобное он испытал, когда Виола попала под машину. Это воспоминание отрезвило его.

Паоло подъехал к офису и написал Виоле: «Любимая, извини, не смог приехать, потом все объясню».

«Любимая». Он не называл ее так уже почти два года. Сидя в машине, закрыл глаза, несколько раз глубоко вздохнул и только потом поднялся в офис, где его ждал самый большой сюрприз, какой он только мог себе представить. Пожар.

2

Виола любовалась Дорой, наблюдала, как та скатывает коврик, — ноги как струны, спина гибкая, словно ветка плакучей ивы. Худоба только подчеркивала ее длинные крепкие мышцы и отточенное изящество, ступни прочно стояли на земле. Виола медленно поднялась с места, остальные женщины так же неспешно, словно повинуясь инерции, покидали зал, расслабленные после занятия, унося с собой умиротворение, чтобы с его помощью сопротивляться психопатологии обыденной жизни5. Шествие длилось минут двадцать. Все словно замедлилось, каждая из женщин как будто хотела отсрочить возвращение к реальности, к сумасшедшему ритму жизни, пыталась урвать еще хоть кусочек покоя, хоть немного светлых, ничем не замутненных мыслей. Виола подумала, что эта тишина, нарушаемая только шорохом шагов и безмолвным прощанием, величественна, как вершина Монблана.

Виола с удовольствием наблюдала за тем, как поверх полосатой спортивной майки с перекрещенными бретельками Дора надевает кофточку с глубоким вырезом, несколько раз делает глубокий вдох и выдох, возвращаясь в реальность, где можно наконец расслабить ноги и прогнать все мысли из головы. Обеих увлекло занятие аштанга-йогой, обеим нравилось повторять последовательность асан, нравилось, что мастер внимателен к ним и призывает преодолеть себя.

Дора махнула головой — «пойдем», — Виола кивнула в ответ, натягивая толстые шерстяные гетры. Они вышли из зала на некотором расстоянии друг от друга, на ходу надевая куртки; Дора облачилась в легкий молочно-белый пуховик, застегнув его до самого носа, так что над воротником виднелись только большие глаза и короткие пышные волосы.

Виола прекрасно помнила, что, когда она впервые увидела Дору, у той были длинные пепельно-русые волосы с градуированными кончиками, подобранные вверх и заколотые ярким фломастером вместо шпильки. Эта деталь особенно врезалась ей в память. В тот день Дора произвела на нее сильное впечатление. Виола пришла на подготовительные курсы для беременных, и тут появилась она, новая акушерка, которая должна была ей помогать. Виола легла на спину, почувствовала, как ее придавливает к полу пятимесячный живот; она согнула ноги в коленях и стала опускать их то в одну сторону, то в другую, перемещая таз. «Вправо, теперь влево», — слушала она голос Доры, которая осторожно ощупывала матку, плаценту, ребенка. Виола, наверное, задремала, потому что от их с Дорой первой встречи у нее не осталось почти никаких воспоминаний, кроме фломастера в волосах.

— Может, выпьем ячменного кофе? Или тебе пора бежать? — спросила Дора, поправляя висящий на плече коврик для йоги.

Они были в холле вдвоем, свет просачивался через слуховое окно и падал на них отвесно, словно дождь. Они разговаривали, только когда оставались наедине, как будто их беседы не предназначались для чужих ушей или касались чего-то предосудительного.

— С удовольствием.

Виоле больше всего на свете хотелось побыть с Дорой, но ее левое полушарие подсказывало, что Паоло наверняка не терпится вернуться к себе в офис, что он ждет ее в парке, как она ждала его, раздраженно переминаясь с ноги на ногу, в прескверном настроении, втайне желая немедленно уйти.

Пока Виола большими глотками допивала принесенную из дома воду с лимоном и мелиссой, Дора шла чуть впереди. Постепенно мысли Виолы вернулись к реальности, она стала гадать, нашел ли Паоло паровую треску, которую она оставила для Элиа в кастрюльке возле раковины. Скорее всего, он сразу ее увидел, потому что, хотя они не обменялись ни единым словом, он знал, что она не забудет приготовить обед для Элиа, а по пятницам он ест рыбу. Взгляд Доры опять отправил ее в невесомость, она прошла следом за ней через вращающиеся двери, и они обе прищурились, ослепленные римским солнцем, не различающим времен года. Воздух был прозрачен, как стекло.

Без десяти три, одиннадцать градусов в тени.

Они шли рядом, направляясь к мосту, на Итальянском форуме в снопе лучей сверкала золоченая верхушка обелиска с высеченным огромными буквами именем Муссолини и его титулом DUX — вождь. Виола немного полюбовалась игрой света, с чувством неловкости подняла глаза. Дора ждала ее, спрятав руки в карманы. Здесь они всегда шли молча: под ними плескался горчичного цвета Тибр, горизонт был широк, по улице сновали машины, и слова просто затерялись бы среди шума, а слова Доры были для нее драгоценны. Ведь она мать, пророчица, сестра.

Когда они познакомились, Виола обнаружила, что Дора не обычная акушерка, что она специалист по китайской медицине, сторонница холистического здоровья, то есть лечения не отдельной болезни, а человека в целом, и верит в силу камней. Виолу мучило раздражение на коже, оно вызывало постоянный зуд, такой сильный, что она даже спать не могла. Это было связано с печенью. Дора сказала, что, по ее мнению, причиной воспалительного процесса стало не только физическое состояние Виолы, а, скорее всего, общая ситуация, внутренний дискомфорт. В ее организме, объяснила Дора, нарушено равновесие, и необходимо его обрести, а не просто сидеть на диете и принимать ванны с рисовым крахмалом. Доре хватило одного взгляда, чтобы оценить ситуацию. После первого знакомства она пригласила Виолу к себе в частный кабинет на пробный сеанс иглоукалывания.

Дора сосредоточилась на области живота и лбе, она ставила иголки, следуя загадочной схеме, скорее всего придуманной ею самой. Виола вдруг почувствовала, как жжение прекратилось, как будто поток теплой целебной воды омыл ее, принес освобождение и излечил. Это привело ее в изумление, и она испытала безграничную благодарность к Доре. Виола не просто убедилась в том, что Дора знает толк в восточной медицине, она ощутила исходящее от ее рук необыкновенное тепло, которое успокаивало, приносило облегчение, расслабляло. У Доры были волшебные руки.

— Пойдем в бар рядом с музеем искусств?

— Хорошо.

Они вместе переступили порог бара, вместе подошли к стойке, Виола заказала ячменный кофе; бариста внимательно смотрел на нее, пока протирал тряпкой алюминиевую подставку кофемашины, пока обдавал паром чашки и закрывал кран.

— А мне стакан воды, пожалуйста, — попросила Дора.

Парень даже не взглянул на нее и продолжал рассматривать губы и подбородок Виолы; та инстинктивно бросила взгляд на свое отражение в зеркале: худое лицо в обрамлении каштановых волос до плеч, миндалевидные глаза, маленький прямой нос, усыпанный веснушками и пятнышками, появившимися во время беременности. Ее нежные губы потрескались от утреннего ветра, она провела пальцами по подбородку, мельком посмотрела на Дору и повторила:

— И стакан воды, пожалуйста.

Они торопливо пили, их ноздри щекотал густой аромат капучино и ристретто и нежный запах молока; в баре на полную мощность работало отопление. Очутившись на улице, они не сговариваясь вышли на небольшую площадь перед музеем — бетонным сооружением текучей формы с широкими внутренними пространствами и прозрачной крышей. Таков был привычный маршрут их прогулок, их свиданий с ласковым солнцем. Они сели на ступеньки в нависающей над фасадом башне, созданной фантазией Захи Хадид6 и напоминающей по форме буквы Е и Т. Грандиозная диспропорция, тщательно выверенная асимметрия. Они сидели рядом, подтянув колени к животу, и свернутые в трубку коврики у них за спиной упирались друг в друга.

— Я скучала по тебе, — прошептала Виола.

У Доры был широкий, как у Паоло, рот и тонкие губы с весело приподнятыми уголками. Оливково-зеленые глаза постоянно щурились в искренней, притягательной улыбке, от которой светилось все ее лицо. Это и привлекло Виолу. Она находила в ней источник счастья, такой же, как на занятиях йогой, когда она искала центр равновесия, и собственное дыхание переполняло ее радостью. От ее худого, но крепкого тела (на самом деле в Доре было нечто мужское, например подбородок, руки, плечи) исходило ощущение покоя. Виола его уже почти не чувствовала, разве что самую капельку, но и этого хватало, чтобы унестись в воображении к долинам, ручьям, фантастическим пейзажам, неразрывно связанным с ее мрачными чувствами.

Порой Виола плакала.

— Как у тебя с Паоло? Получше?

— Нет, скорее нет…

— Тебе удалось что-нибудь изменить?

— Нет, ничего мне не удалось. Сижу с Элиа одна, хожу к психотерапевту, стараюсь больше спать.

— Ты похудела.

— Ты тоже.

Дора взяла ее за руку, перевернула ладонью кверху, подула на нее и провела указательным пальцем по линии жизни.

— Если бы я увидела на ней тот несчастный случай…

Виола всмотрелась в бороздку: сначала она была ровной, потом почти исчезала, затем снова становилась глубже, загибалась и наконец растворялась на запястье. «Если бы увидела, если бы…» Их пальцы переплелись, они сомкнули руки и опустили их, не касаясь ступеньки.

— Мой психотерапевт… Он считает, что я должна тебя отпустить.

Дора приставила руку ко лбу, словно щиток или козырек, она очень любила солнце, но от него у нее болели глаза. Ее лоб пересекали три глубокие морщины, и еще две спускались по обеим сторонам рта, как у неаполитанской марионетки. Заостренный подбородок, свежее, с ароматом мяты дыхание. Она часто жевала анисовые или пряные карамельки, иногда выпивала глоточек грейпфрутового сока, утверждая, что он обеззараживает мочевыводящие пути, выводит лишнюю жидкость и служит антиоксидантом.

— Ты ничего мне не скажешь?

— Это зависит от тебя, Виола.

— Что зависит от меня?

— Всё…

Виола привязалась к Доре, как к матери, но ее психотерапевт настойчиво, словно молитву или мантру, повторял, что Дора не является для Виолы значимой родительской фигурой. После первого приобщения к волшебству они с Дорой не раз встречались, в основном на свежем воздухе, в парке и гуляли там медленно, плавным шагом. Виола поддерживала руками живот, она боялась рожать, боялась стимуляции — всего боялась. Дора ее успокаивала, дважды в неделю приводила ее к себе в кабинет и горячими руками, смазанными аргановым маслом, массировала ей пальцы ног. При каждой встрече в мельчайших подробностях объясняла ей устройство женского тела и анатомию родов, устраивала ей пятнадцатиминутные сеансы релаксации. Ее методы не имели ничего общего с классическим акушерством, как и идеи по поводу родов: она утверждала, что в больницах принято рожать лежа, потому что в западной медицине к появлению ребенка на свет относятся как к болезни. Если бы не это, женщины стали бы рожать не лежа, а на корточках. Дора пообещала, что Виола будет рожать стоя. Паоло будет ее поддерживать, она слегка наклонится и согнет колени, и роды пройдут более легко, более естественно и физиологично.

Между тем раздражение и зуд прошли. Дора стала делать Виоле массаж для восстановления равновесия в организме. Она умело чередовала легкие прик

...