автордың кітабынан сөз тіркестері  Саша слышит самолёты. Премия имени Н. В. Гоголя

Даниэль Орлов

Эгей, а ты знаешь, из чего сделана твоя настоящая жизнь? Она сшита из кусочков вчера. Маленькие такие, с неровными краями, такими неровными, чтобы было не совсем ясно, где еще вчера, а где уже и сегодня. Такая вот лоскутная жизнь. Да не думай, не переживай и не воображай. Такая же, как у всех. И когда бы ты ни спросил: «Quo vadis, Domine?», — у тебя всегда найдется причина вернуться назад, чтобы быть распятым вниз головой на своих ошибках.

Если Господь окажется только творцом, пусть будет Он суеверен, как суеверен писатель, никогда не мучает своих персонажей, не позволяет им болеть, оставаться в одиночестве, терять близких, испытывать нужду или претерпевать муки совести. Если бы Он был только творцом… Можно было бы разобраться в сюжете, даже предсказать конец по самому началу. Но он непостижим, как непостижим его замысел, непроизносимо имя или невесом жест. И только время становится следом от его шагов. Он создал его до того, как сказал первое слово, до того, как слово зазвучало эхом, множась, разбиваясь в брызги, в пыль, в туман, сокрывающий старые смыслы и рождающий новые, позволяющие считать себя свободными.

Во имя чего? Даже на кладбище он не позволил себе плакать. Он выл, царапал изнутри себя грудную клетку, грыз рёбра, но внешне оставался спокоен и торжественно печален, как приличествует положение мужа подруги покойной. А Сашенька искала глазами его взгляд, только его, потому что только он был здесь для неё родным человеком. А он отводил глаза. Он помнит, как старался не встречаться взглядом с дочерью. Помнит свой страх, что Сашенька сейчас не выдержит, бросится ему на шею.
Как же это было подло, недостойно, глупо, омерзительно! Он двадцатилетний никогда бы не подал себе сорокалетнему руки. Он презирал таких, бил таким их лживые, циничные, лоснящиеся уверенностью и самодовольством морды, объявлял бойкот.
Какое же это всё детство… Какое книжное, киношное детство с бойкотами и сбитой в драке шапкой-ушанкой.

Как же всё-таки почерк Артёма похож на ее собственный! А вместе они — кальки с почерка отца, которому оба почти осознанно с детства подражали, изменив положенный наклон букв, научившись писать «т» как палочку с чёрточкой, а
«д» — как кружок с верхним завитком. Обоим доставалось от учителей за неправильный наклон, неправильные соединения букв, за всё неправильное. Но оба настояли на своём — маленькие, упрямые, влюблённые в своего отца, который один мог заменить целый мир и казался во сто крат больше и значимей всех этих учителей с их прописями, палочками для счёта, с их превосходством за стеклами очков, под шиньонами

Но всё, о чём привыкли просить Небеса, на чём клялись, как на страстях Господних, чему присягали, как правде, что ныкали по внутренним потайным карманам, как запрещённое для всех, но необходимое самим, — всё это вдруг становится неважным, незначительным, почти пошлым. В этом словно в последний раз отражается детская неуверенность. Отражается, чтобы покрыться рябью иных переживаний.
И бежишь по тропе, перепрыгивая через лужи, и несёшь в себе не то горе, не то счастье, и пока ещё не понимаешь, что за истерика бьет дрожью твои пальцы, — беда ли то или предвкушение свободы.

О чём мы думаем, когда стоим в автомобильной пробке, перемещаемся между городами в долгом вагоне, качаемся вместе со всеми от станции к станции в метро, когда сидим в очереди к врачу или идём пешком по городу? Что переживаем заново? В чём находим утешение своим суткам? Может быть, в этих минутах одиночества и есть наша жизнь? Может быть, самое важное, что с нами происходит, — это пустота, когда ничего не происходит? Ничего. Мгновения, в которые мы предоставлены сами себе, когда можем поговорить с нами прошлыми, погоревать или порадоваться, усмехнуться или сжать зубы и тихо простонать, отгоняя чувство, что когда-то уже подкатывало к самым губам.
И тут возникает нечто конкретное, взаправдашнее, всамделишнее, и сразу всё представляется обманом, ложью, поскольку в это тяжелее верить, нежели в череду похожих друг на друга суток,

Боже! Санька, какая же ты красавица! И кто же тебе купил такой прекрасный костюм?
— Папа купил, — неожиданно для себя ответила Сашенька и увидела, как мгновенно изменилось лицо отца.
— То есть, я вру, конечно, это мне Дед Мороз прислал, — неуверенно попыталась исправиться девочка. — А если быть совсем честной, то это мне завещал мой умерший в Америке дедушка. Он жил ещё до революции и привез из России костюм дочери царя.
Сашенька добавила абсурда и увидела, как лицо отца расплылось в улыбке.
— Ну и сочинять ты, Санька!

— Море! Смотрите, море! — дети прильнули к окнам, плюща носы о стекло.
В полдень солнце проникает в самую его глубину, так что если смотреть даже с ничтожной высоты предгорья, аквамарин и бирюза, соединяющиеся тонкой пайкой горизонта, кажутся самыми яркими и благородными цветами на свете — цветами победившей надежды. И это миг, когда все, кто это видит, чувствуют приблизительно одно и то же, замерев на вершине восторга, чтобы потом спуститься вниз разными тропинками и в разных компаниях.

Но под Новый год часы перестают пугать. Они сулят праздник. С некоторых пор ей разрешали не спать до половины первого ночи и встречать Новый год вместе со старшими. Со старшими — это значит с мамой, иногда с её подругой или коллегами по бывшей работе, с которыми мама дружна. Папа встречал Новый год в другой семье, с мальчиком Артёмом и тётей Ниной, пел им, играл на пианино. Иногда это было прямо за стеной большой комнаты, в квартире бабушки Варвары. И папа, зная, что Сашенька с мамой сидят рядом на диване, специально громко играл и пел любимую их с мамой песню из «Бременских музыкантов» про луч солнца золотого. Главный разведчик, красный пианист передавал им важную информацию о том, что любит.

Сашенька лежала с открытыми глазами в темноте и перебирала пальцами уютную сетку откидной полочки. Поезд погонял, нахлёстывал время, роняя куда-то за насыпь бренчащий свет фонарей на переездах. Она лежала и болтала сама с собой о том, какой праздник она любит больше: Новый год или день рождения. И тот и другой дразнят подарками, приятной суетой, щемящим чувством времени, о котором пока ничего не известно, кроме того, что в часах на шкафу в большой комнате его надо заводить, а в часах на тумбочке в маминой спальне оно питается электричеством из розетки. И то время, что в спальне, светит зелёными цифрами, и свет этот (такой уютный днём) ночью страшен, почти зловещ.