Оглавление

Анно-Тация

Это произведение из ряда книг про весьма юного, по космическим меркам, но с огромным умом и самомнением, невероятно тщеславного, романтически настроенного Ангела, самым невероятным образом попавшего в Ад. Куда он, для чистоты эксперимента, захотел попасть, родившись под маской одного из мелких Бесов. Чтобы ни у кого из местных Демонов не вызвать сомнений. И в процессе взросления мучительно осознавал себя — среди его жутких обитателей, соблазнявших его на те или иные, совершенно непозволительные в его светлом и чистом мире, искушения и чудачества. Среди парней и девушек голубых и розовых полу тонов. То и дело побуждая его играть с ними в это «поло» своих тонов. И заставляя его, начитавшись в юности адских мыслителей, совершенно искренне отрицать всё, что могло быть связано с религией, организованной в древности некоей группой интеллектуалов-повстанцев, писавших под псевдонимом «Платон». То есть всего, что могло способствовать духовному, а вслед за этим и его физическому возрождению в качестве того, кем он всегда и был — прекраснейшим Ангелом.

Который начитался у себя в совершенном Ангельском Мире романов о попаданцах, внезапно попадавших в самую гущу исторических событий в аду и начинавших там наводить свои прядки, используя все доступные им высшие знания и магию. Совершенно искренне пытаясь воссоздать в аду то мироустройство, что царило в их мире — до того, как они его покинули. И, вдохновлённый их литературными успехами, попытался выпустить в своём ангельском мире пару-другую подобных вирш. Но из-за отсутствия умения строить сложную сюжетную линию, потерпел полнейшее фиаско. Но ничуть не отчаялся и совершенно искренне пожелал сделать то же самое, но уже — на самом деле. С целью сбора фактологического материала для своего будущего бестселлера. Который он намеревался написать, по горячим следам, прямо в Аду. И попытаться там же свой труд и самиздать, чтобы перещеголять своих «собратьев по оружию». Угрожая пытающимся тут же помешать ему в этом, когда его книга уже была написана, стоящим у власти Архидемонам организовать на их планете ровно те самые «подвиги», что были так подробно описаны в романах его литературных конкурентов: устроив им бурю в стакане с чаем без Сахарова. И уже действительно всех их перещеголять, войдя в историю этого Нижнего Мира не только как художник Слова, но и Дела. Пусть — вынужденно. Что у него и на своей планете получалось всегда намного изящнее, чем высокий слог.

Произведение содержит многочисленные сцены сексуального характера, так как демоны и демонессы только этим и живут, то и дело вовлекая главного героя в свои брачные игры. Где он проходит путь от глубокого циника в юности, как и всякий конченный материалист, помешанный на поклонении науке и искусству, до истинно верующего в подлинно прекрасное — мир Ангелов. Но неугомонные Архидемоны, окопавшиеся на данной планете, продолжают с каждым годом всё сильнее его искушать, постоянно подсылая к нему отъявленных грешников и бредовые идеи, пользуясь его наивной жаждой обрести в этом мире свою вторую половинку (апельсина), которых он постоянно пытается завести[1]. Причём — с толкача. Но из-за отсутствия в них топлива…

Стоит ли упоминать о том, что данное произведение является чистейшей социальной фантастикой, не имеющей ни к кому из современных нам людей, ни к представителям древности ни малейшего отношения. Тем более что у автора, как и у любого самостоятельно мыслящего философа, давно уже выработался сугубо свой мета-язык, который он постоянно показывает современной ему науке, отставшей от него на несколько тысячелетий. Всё описанное в романе является чистейшей выдумкой автора, в том числе и — его герои, их имена, слова, действия, мечты и не менее бурные, чем у автора, фантазии. И проводить какие-либо параллели с героями исторических событий (не смотря на многочисленные аллюзии и сноски) в жизни автора данной книги и данной планеты вообще означало бы поддаться на искушение проникнуть во внутренний мир автора данной книги и стать ещё одним из его персонажей. Ещё одним попаданцем, но уже — во внутренний мир книги. Которая внезапно так вас очаровала, что заставила совершенно искренне поверить в реальность происходящего у вас в голове и буквально втянула вас в себя. Вывернув в виде точно такого же потенциального Ангела у себя дома — с книгой в руках, возжаждавшего точно так же реализоваться на основе опыта восхождения главного героя. Тем более что это оказалось не таким уж сложным. Даже — для таких наивно-демонических созданий, как и любой житель этой планеты, на которой наш герой неожиданно для них очутился.

Ведь в данном произведении описано ровно то, как этот потенциальный Ангел, благодаря своей отзывчивости и жажде социального эксперимента сумел-таки отыскать истоки подлинной религии, благодаря проповеднику Вити прорвался на космический корабль повстанцев, висящий на орбите, существующий, к его удивлению, и до сих пор, преодолел-таки все искушения и соблазны, заставлявшие его ранее перерождаться в Аду из жизни в жизнь, и, используя свои пан-исторические воспоминания, неожиданно для себя духовно переродился в этом воплощении в настоящего Волшебника. Для того чтобы начать чудить и чудотворить в этом Социальном Аду, но уже — по-настоящему!

Продолжение которого не заставит себя долго ждать. Неожиданно мутируя и вырываясь со страниц в нашу с вами реальность. Точно так же, как и периодически по ходу всего повествования.

Данная книга является одним из ключевых моментов группы книг под общим названием «Трёпанация любви», в которой раскрывается не только юность главного героя, которая и далее, по мере развития повествования будет всё полнее и ярче раскрываться, как во сне, откидывая покров за покровом в каждой из последующих книг, постепенно обнажая его в постельных сценах, но и то, как именно данный ангел-попаданец впервые осознает то, что он сошёл со звёзд. То есть не обычный себе земляшка, каким он до этих трёх, выхваченных из его (сексуальной) жизни дней, хотел бы себя видеть. На постели главной героини его жизни. Пока из разговора со своим юным другом ему внезапно не открылись глаза на то, кто он такой — на самом деле, которое он там впервые для себя обнаружил, начав задумываться над тем, что творится на данной (ему в распоряжение) планете.

Все совпадения случайны, герои, их имена и происходящие с ними события выдуманы. Так же как и сам автор.

 Э. Бёрджесс, «Заводной апельсин».

ПРИСКАЗКА

Жизнь — это пошлая сальная шутка над мечтой.

Один в поле не робот. Лишь среди других биомашин ощущаешь себя среди гигантского комплекса взаимообслуживания.

Подчиненные внутренней диктатуре потребностей, подхлестываемые невозможностью их удовлетворения, и поощряемые подачками со стороны всё время окружающей действительности, они загружают в свои мозги программу удовлетворения биомашины организма и, зацикливаясь на её исполнении, замыкают на ней своё саморазвитие. Они поклоняются двум богам — любви и дружбе. Но второму — как-то с оглядкой. Постепенно понимая, что у друзей есть только два слова: «дай» и «займи». Остается только один — любовь. Это дружба без отдачи. Халява. Настоящий рай!

Обладая абсолютным познанием мира, он не понимал только одного: что он здесь делает, среди этих биороботов? Что он должен постигнуть? Найти какой-то ключ, разгадку. Решить эту головоломку. И перейти на следующий этап. Туда, не зная куда. Но на этом этапе необходимо было не дать этой биосистеме подмять тебя под себя и сделать её составной. Таким же биороботом. В которого требовало от него превратиться, и с каждым годом всё настойчивей, его орущее, жрущее, пьющее тело: Мяса! Мяса! Мяса! Оно жаждало лишь вина, хлеба и зрелищ! А его внутренний раскол на ангелоидного Лёшу (я-для-себя) с голубой треугольной слезой на правой скуле, философа Фила (сверх-я) и мирского Банана (я-для-других) находило смешным и никчемным. И эти их нередкие споры немало его озадачивали. Оно лишь недоумевало: «Так долго танцует человек!»[1] Лёша жалел биороботов, они были так наивны. Но Фил, после серии экспериментов, не испытывавший к ним ничего, кроме брезгливого отвращения, говорил ему, что они сами выбрали себе такой формат бытия. И даже если тот снова попытается им помочь, всё одно попятятся «на круги своя». И Банану не оставалось ничего, как только тупо использовать их по мере своих потребностей. Выслушивая, если он отступал от общепринятых норм, нытье или сентиментальные разглагогольствования Лёши. А то и получая нерукотворческие подзатыльники и зуботычины от Фила. Банан, теоретически, был телом. Такая у него была работа.

— Я развёл этих паразитов, как грибы, — огрызался Банана тогда, — чтобы использовать их себе на потребуху!

— Если мы и грибы, — усмехался в ответ Фил, — то шампиньоны, выросшие на гнилом бревне!

Он шел через синюшный лес панелек, всё укоряя шаг, и считывал заборные надписи. А также зарощные, затравные и заоблачные. Но особенно его захватила одна заводная надпись, которую ему не удалось доподлинно считать, но которая сильно его заводьила. Но плюнув на её подводные заводки, он начал подводить итоги под логику событий, подбадривая её безвольно обвисшую кривую.

Всё, что дал ему шкуроход с девушками, это возможность лишний раз на практике убедиться в истинности тезиса Сократа: «Действовать — значит оставаться неподвижным». Хотя, шкуроход ли давал ему их, или они сами ему давали, для Банана было уже не столь важным. Тогда его более занимала их объективная данность, нежели приведшие к тому субъективные пред-посылки. К бандеролькам их тайных умыслов и заказным письмам радужных мечтаний на имя Господа Бога нашего. Которые он тут же вскрывал, бегло просматривал и сообщал своей удивленно краснеющей гопи об основных стилистических ошибках. По-отечески глубоко заглядывая им в глазоньки. Наивные и дурашливые.

Шкуроход увёз действия. Значит, пора становиться подвижным.

А подвинул он к Дэзу, выпевая на ходу старое домашнее вино самодельной песенки: «Ведь дороги есть везде, их только надо протоптать. Ведь и свет-то есть всегда, его лишь надо излучать!» На ходу стягивая маску Банана и натягивая на обнаженское лицо миску Фила. Хотя, по сути, их отличало только то, что Банан в совершенстве использовал рапиру и её пируэты Ра, а Фил — кинжал. Тогда как Лёша всегда обезоруживал и покорял всех и вся своей искренней улыбкой — своим Всегда.

Снова четвёртый этаж. И снова черна яд верь.

— Есть время бросать камни, — сказал Фил проволочным трубным гласом, в типе пророк, — и время собирать их. Так что бросай всё и собирайся! — подмигивая проволочным трупным глазом, в типе проджаз (в голосе).

— Куда? — опешил Дез с Пегаса, уносящего его в музыкальные глубины интернета.

— На Кудыкину гору.

— С утра? — засомневёлся Дэз, задумчиво пытаясь попасть ногою в стремя стрёма. Женская склонность к полноте и национальная гипнотическая тяга к салу превратили его в обрюзгшего гермафродита. — Честно говоря, лень куда-то тащиться.

— Ну, конечно, тебе лень, потому что ты — тюлень, — стебанул Фил. — Потому я сразу и сказал тебе, чтобы ты был собран. Бодр и отважен! Ну что, ты пригласишь меня войти? Или у тебя в хате опять воняет тухлым мясом?

— С каких это пор моё мясо стало тухлым? — возразинул рот Дэз, облокотившись о дверной косяк.

— С тех самых, как она завернулась в утеплитель ваших внутрисемейных взаимоотношений и начала разлагаться в его теплоте.

— Почему это она начала разлагаться? — снова воз разил Дэз. Бедный воз, Дэз постоянно его разил. А потом и сам прыгал на воз. Вероятно поэтому от него постоянно и разило навозом.

— Потому что семейная жизнь, сама по себе, создает парниковый эффект.

— Может — оранжерейный? — усмехнулся Дез.

— Ты прав, поначалу действительно расцветёшь. Но по мере утраты новизны атмосфера становится все более и более ровно-душной. Чувства запираются на засов и больше не выходят с тобой погулять, поиграть на воздушкё. Не выгуливают твоё тело на своей цветочной опушке. И всё что тебе остается — голые ощущения, с которых медленно стекают шелковые одежды иллюзий. Плеть всегда встречают плюшевой улыбкой равнодушия. Теперь-то твоё мясо никуда от тебя не денется. Можешь смело её квартиранить.

— Что-что делать?

— Тиранить её своей квартирой.

— Ладно, входи, — усмехнулся Дэз, и закрыл за ним дверь. — Давненько тебя не было видно.

— Да, я некоторое время был невидим. Я заходил к тебе пару раз, но ты был явно не в себе. И это мешало мне обратить твоё внимание, а затем и тебя самого, как это всегда делали духовники, дабы прекратить твои метания культурного ядра личности в случайных прохожих и существенно увеличить дальность броска. Но оно и к лучшему. Частые сношения портят отношения, — закончил Фил. Снимать кроссовки.

— Но тогда лучше вообще не сношаться, — заключил Дэз. Дверь, уходя рукой в покой.

— Да, но вообще без сношений нет серьезных отношений. — серьезно ответил Фил и, повинуясь жесту, ушёл в диван. — Я потому и не поддерживаю отношений с твоим мясом, что между нами так ничего и не было. Зачем поддерживать мыльный пузырь? Хотя, — усмехнулся он, — ты даже не представляешь, насколько он был огромен и невероятно красив! Переливаясь множеством противоречивых смыслов.

— Зато теперь я понимаю, — расстегнул Дэз пуговицы смеха, — почему ты хотел отбить моё мясо.

— Чего я менее всего хотел, так это сделать из неё отбивную. Если бы я действительно этого хотэль, — неопределённо усмехнулся Фил.

— Ты б поехал с ней в хотэль? — напевно ответил напевнух Дэз.

— Девушки — весьма скоропортящийся продукт. И ты её испортил. Вместо того чтобы поощрять в ней развитие её потенций, ты списал её на мясо. Углубляя в ней социальную и животную рефлексию. Тогда как подлинное развитие личности лежит в сфере сущэго. Но хватит об этом дверьме. Что, пошли на сопку, сегодня такое небо… О будущем надо думать в настоящем времени, а не в будущем.

— Так сделай его сам!

— Один в поле не воин.

— Один в поле — сеятель!

— Ага, — усмехнулся Фил. — Ты помнишь, как Остап Бендер[2] опробовал свой художественный дар? Он нарисовал того, кем я буду выглядеть. Если попытаюсь стать тем, кого он пытался нарисовать.

И закончив смеяться, добавил:

— Хотя, быть может, я ещё очарую мир своей волшебной игрой на абсолютне.

Кончив смеяться, Дэз невольно сделал серьёзное лицо.

— Ну что, Орфей-мор-фей, не пора ли…

И вышли вон.

И — из подъезда.

И белый спутник кружил над ними. И дыхание его огромных крыльев коснулось их лиц. Но они его не заметили, винтовато пряча сетчатки от голубого давления пустого неба.

Если допустить, что от себя идет отсебятина, то от бивня — отбивная.

Дэз шёл и нёс отбивную. Но Фил не хавал эту «блевотину». Право, с Дэзом невольно станешь вегетарианцем. Хотя сам Дэз, атрофировав кришно-идальное и близкое мышление, постепенно пал до потребления мяса. Чему его мясо было только радо. Так как это позволяло ей решать стряпичную задачу в разных вариантах. Что доставляло ей немалое наслаж-денье её кухонным мозгам. И наслажночье — прикроватным (их второму полушарию, которое и тут — полу шарило). Надо заметить, Дэз не всегда одобрякал в носимые ею изменения в продовольственную программу. Ведь готовить она умела, как толковый комик — допекать до слёз. Есть её стряпню было и смешно и грустно.

— Что ты идешь как в воду опущенный? — усмехнулся Фил. — Иди как просто опущенный. Не пытайся оправдаться.

— Ты что, все ещё держишь меня за идиота?

— А ты что, без поддержки ещё не можешь?

Дэз надулся как рак и не знал как ему отреагирить. Фил не стал его спасать, дабы его слово поглубже нырнуло во внутреннюю речь Дэза и, окунувшись в её кислоте, вынырнуло в виде мысли.

— Сейчас как тресну! — не выдержал Дэз и замахнулся на святое.

— О, нет, Дэз, не надо. Ведь, как говорил Хапер, оправдание — это занятие мужчин!

— А я что, не мужчина разве? — удивился Дэз.

— Хапер сказал, что оправдание — это их занятие, то есть — нечто вынужденное. А ты, я вижу, превратил это в своё хобби, — усмехнулся Фил. — Хотя, вся разговорная речь — это, по сути своей, и есть поток различных форм самооправдания.

— Как это? — удивился Дэз.

— А кто захочет себя порочить? Люди так ограниченны. Вот они и оправдываются друг перед другом, расхваливая себя как на аукционе рабов. По сути, этим себя в них и превращая. Нет, чтобы взять и вместе от души повеселиться, высмеивая недостатки друг друга.

— И тем более — над попытками оправдаться! — отвертил Дэз, ликуя. Мол, я тоже умный!

— Надо с улыбкой смотреть в лицо трудностям. То есть — смеяться над чужой бедой!

— Чтобы тот, у кого беда, вместе с тобой мог над ней же и посмеяться!

— А не смотреть на то, как он погружается в трясину «несчастного сознания». Своим сопливым сочувствием делая его жизнь только ещё более невыносимой. В мусоропровод внешней событийности. И «по-дружески», толкая этим его в могилу.

Дез о чем-то вспомнил и замолчал. Обрабатывая полученную информацию.

— Что ты всё время назад оглядываешься? — не выдержал Дэз немых усмешек Фила. Пока они шли в сопку.

— На чей зад?

— Не корчь из себя идиота, — язвительно заметил Дэз, что лицо Фила временами покрывается тонкой гравировкой мимики.

— Думаешь, не справлюсь с ролью? — усмехнулся Фил, взвесив её маску на ладони. — Если корчить умные рожи, будет тупо. А если начать дурачиться, сразу же станет интересно! Ведь человек по природе своей глуп. Поэтому-то он и понаизобрёл всякие там школы, да институты, пытаясь обмануть свою природу и вырабатывая у подопечных рефлекс умной рожи и раздутого самомнения. Если бы человек не был глуп, он и не пытался бы стать умным. Зачем знать то, что в любой момент можно понять? Именно потому, что человек толком-то не умеет понимать, ему и вбивают знания. Этот мертвый груз, который до конца его дней болтается у него в черепушке, чтобы человек откровенно гордился своей ерундицией.

— Кажется, раньше ты говорил об образовании совсем другое, — задумчиво усмехнулся Дэз.

— Для того человеку и нужны мозги — вычленять истину, а не верить на слово! Современная система образования дает не знания, а специальность. То есть — подготавливает к трудовой активности. А то, что действительно стоит знать, даётся вскользь. Или вообще не дается, так как не входит в специфику профессии. А если и дается, то не дается студенту. Потому что ректор и сам толком-то не понимает для чего и кому он это говорит.

— А ты думаешь, сейчас хоть кому-то интересно копаться в пыли веков?

— У тех, кто наивно думает, что знания сущего покрыты пылью веков, мозги забиты пылью фразеологии! Человек только сейчас впервые начал мыслить по существу. Наконец-то поняв Гераклита, что огонь, как первопричина всей вселенной, суть огонь кундалини. Первопричина всех бытийных состояний человека на его пути восхождения в логос, абсолютный разум. Порождающий всё более сложную материю в поисках всё более совершенных форм материальной действительности. Раз за разом устраивая «большие взрывы» в своей галактике. И вообще, не хочешь смотреть назад, уткнись в передок. Твоему вихлявому языку там самое место!

— Вот кондом, — усмехнулся Дэз, — и когда ты уже перестанешь кондомить?

— Я не кондом, Дэз, — вздохнул Фил. — Я ангел.

— Ты? Ангел?! — засмеялся Дэз. И смеялся минуты две.

Когда у него заболел от смеха живот, Фил добавил:

— Да, ангел. Ангел семи печалей.

И они взошли на сопку, неподалёку от того места, куда был вбит железный шест для танцев на фоне окрестной панорамы, параллельно выполняя функцию громоотвода. То есть — для танцев, во время грозы, с самим Зевсом!

Куда реют мои глаза? Что видят они с высоты своего полёта?

Они, как два йога, валялись на разбросанных повсюду осколках травы бутылочного цвета. Но осколки не впивались в их ленивые чресла, так как за лето, видимо, изрядно затупились. А может и народились туповатыми. Не знаю, с чем была связана тупость травы, но эти два урода явно корчили умняк друг перед другом.

— Однажды я отпросился у Ангелов немного пожить мирской жизнью, — начал Фил. — Так как выдумывать сюжет я не хотел, ибо любое содержание всегда находил чересчур уж надуманным и тяжеловеским. Но так и не нашёл.

— В смысле — отпросился? — не понял Дез.

— Потому что у меня складывалось в поленницу навязчивых идей, что кто-то хочет отбить у меня охоту к похоти. «Ну, почему другим можно, а мне — нет? — недоумевал я. — С какой стати я должен быть чем-то лучше? Я такой же, как все». «Нет, не такой, — возражало Бытие, ставя меня в те или иные ситуации, добиваясь того, чтобы я это понял. — Ты — особенный», — как бы говорили мне. Устами тех или иных персонажей. «Нет, я такой же. Как все!» — упрямился я, как осёл. Вот меня и кинули в самое пекло.

— Чтоб не выпендривался! — усмехнулся Дез.

— Но теперь, с меня достаточно. Я оказался совершенно не приспособлен к жизни. И попал, как кур в ощип.

— Как в курво-щи! — засмеялся Дэз. И протёр глаза линяло голубой скатёркой неба, натянутого на круглую столешницу мироздания, вздутостью центра своей противности, явно давившей на шары и выдавливающей талую слезу, нерву в прогрессии и выход из себя на выхлопе эмоций.

— Единственное, что мне удалось вынести, покипев в чане жизни и впитав её витамины и ароматы, пока я окончательно не размяк, это что адаптация к миру ведет к её деидеализации. Но никакой конкретики не даёт взамен совершенно. Так как жизнь основана и функционирует на основе идеальных отношений идеальных вещей. Которой ни один человек в этом мире не является. Поэтому-то обывательская жизнь — утопия.

— Почему это ты так решил?

— Хотя бы потому, что если ты хочешь обладать как можно лучшей самкой, ты должен из кожи вон лезть, доказывая ей, что ты самый лучший самец в этом стаде баранов. И обладать как можно лучшими вещами, наглядно доказывающими ей твою чуть ли не богом избранность.

— Средний имидж и средние вещи притягивают средних самок, — согласился Дез.

— И отталкивают — лучших! А тот, кто пытается на всём сэкономить, притягивает вечером свою экономку.

— А чтобы сэкономить на экономке, заводит жену?

— Если экономка его уже не заводит, — усмехнулся Фил.

— А я-то наивно думал, что скромность украшает человека.

— Рисуя его прекрасным евнухом в глазах самок, — усмехнулся в ответ Фил. — Поэтому-то средних людей, жизнь, сама по себе, ничему не учит. Ведь альпинизму нельзя научиться, живя в долине. Кроме как нашинковывает человека суевериями. Которые, в критических ситуациях, почему-то уже не работают. И человек беспомощно смотрит на свои «познания» и, не найдя поддержки в себе, начинает искать её у Бога. Которого он «убил» вместе с Ницше, чтобы с чистой совестью нарушать его заповеди. И которого теперь вынужден срочно в себе реанимировать. Откуда здесь твёрдая почва под ногами? Он и в Бога не верит, и не верить уже не может. И не зная к чему стремиться, стоит и топчется на месте, как лошадь, потерявшая наездника, не зная уже к кому пристать. Поэтому личный опыт — это собрание сочинений.

— Что-о-о? — открыл рот Дез.

— Сочинений о своих попытках быть настоящим в глазах других. Если он не переосознан критически. Поэтому все твои воспоминания — это утопия.

— Но — почему? — не понял Дэз. — Нам для того и дается жизнь, чтобы мы с каждым днем становились всё более и более настоящими. Используя прошлый опыт, как орудие своего каждодневного труда.

— И антиутопия — у тех, кто пытается со всем этим покончить. Раз и навсегда. Потому что те, кто пытаются покончить с собой всё никак не поймут, что смерти для нас уже давно не существует. И самоубийства бессмысленны. По определению. Сознание уже давным-давно отцифровывается на «облако» души, имеющей чисто полевую форму и структуру, что «меньше зёрнышка горчичного». Каждым твоим словом, эмоцией и поступком нажимая на клавишу ввод и унося, добавляя это в облачное хранилище. И от того, кем ты, в итоге, станешь в своём же недалёком будущем зависит только от того, как ты поступаешь с самим собой и со своими близкими и дальними в твоём-настоящем. Ты уже — каждый миг — программируешь свою реальность своим же отношением и поступками. К себе и другим.

— Постепенно становясь именно тем, каким ты уже в этой жизни прямо сейчас становишься, — понял Дез. — Наивно думая, что всё это для тебя только временно и ты этим просто тут играешь.

— Твоё тело — это всего лишь вещь среди других вещей. А вещь — понятие динамическое, — усмехнулся Фил. — Вещь проявляет свою сущность лишь в процессе её использования. Только тогда вещь становится явлением, переставая быть «вещью в себе». Небытие вещи не бесполезность («вещь в себе»), но её вред для человека, умаление бытия. Вещь изменяется под воздействием того, каким смыслом ты начинаешь её наделять. То есть твоё отношение к вещи меняет её сущность.

— Ты говоришь о действительности?

— Действительность появляется гораздо позже, — улыбнулся Фил. — Исходя из опыта взаимодействия с данной вещью. Как результирующая твоих попыток донести до неё твой новый для неё смысл.

— То есть? — не понял Дез. О ком именно он говорит. — Вне твоей разумной деятельности все материальные тела бессмысленны? Как нагромождение камней в горах?

— Они, конечно же, обладают некоей незначительной самобытностью в меру своей самоорганизации, но её хватает лишь для того, чтобы бороться с энтропией. Для того чтобы они оставались вещью в себе. Да и то — ненадолго. И чем сложнее материальное тело, тем сложнее ему бороться с саморазрушением. И обширные пустыни и кладбища — яркий тому пример.

— То есть ты говоришь и об одушевлённом теле?

— О любом. Ведь материальная реальность предполагает использование наличных вещей именно как материал. Вне зависимости от того, чем они являлись до того, как ты вступил в Большую Игру. Но для того чтобы одушевленное — тобой — тело смогло принять твой смысл как возможность именно своего собственного бытия, ты должен сделать его для неё как можно более привлекательным.

— Её смыслом, — понял Дез. Что он о девушках.

— А для этого тебе нужно либо откликнуться на её социальный запрос, либо самому его вначале сформировать. А потом уже и разрешить ситуацию, используя себя как инструмент, помогающий ей решить её новую незадачу. Второй вариант предпочтительнее, так как он позволит тебе её контролировать, держа её на крючке своего смысла. Полностью отказываясь от неё всякий раз, как только она будет выходить в своём поведении за рамки твоей концепции. Это как на рыбалке, даёшь слабину, когда рыба сопротивляется, а потом, когда она решает, что всё уже закончилось и расслабляется, снова её тянешь. В неведомые дали.

— До тех пор, пока она не окажется в лодке?

— Лодки не существует, — усмехнулся Фил, — это заблуждение, приводящее к распаду семей. Брак — это эвтопия. Рыбалка происходит всегда. До тех пор, пока тебе это не надоест.

— Пока ты не смотаешь от неё удочки? — засмеялся Дез.

— И не захочешь посвятить себя чему-то более высшему! — осёк его Фил. — То есть если ты всё ещё хочешь постоянно удерживать её на крючке, ты должен как можно чаще менять наживку смысла вашего соприсутствия.

— Или находить новые совместные хобби, увлечения, — понял это по-своему Дез.

— Превращая каждую вашу встречу в маленькое приключение, — кивнул Фил. — Любое твоё взаимодействие с любым материальным телом есть процесс. А процесс есть явление динамическое. Который либо ускоряется вами, либо — деградирует. До распада на два независимых составляющих. Понимаемого на обывательском уровне как то, что вы почему-то полностью теряете интерес друг к другу. Так и не поняв — почему.

— Даже если вы уже живете вместе? — нерешительно усмехнулся Дез.

— Тем более, — усмехнулся Фил, понимая о ком именно Дез подумал. — Даже если это встреча на кухне. Ты должен полностью изменить её смысл, постоянно «одушевляя» выбранное тобой тело духом интриги. Чтобы её душа трепетала на кончиках твоих пальцев, — вспомнил он, как уже это с ней проделывал. — Чтобы каждое прикосновение к её телу являлось прикосновением к её сердцу. Чтобы она не стала для тебя просто мясом. И не протухла в твоей душевной теплоте.

— В Аль-лёшеньке? — усмехнулся над ним Дез.

— Ведь в действительности вас объединяет не ваше прошлое и настоящее, а только лишь — ваше будущее, заставляя вас действовать. Взаимо-действовать, а не просто быть. Вот ты и должен постоянно заставлять её трепетать в своих объятиях в его предвкушении. И изливать на тебя энергию своей бесконечной преданности, своей любви. Мечтая слиться не столько с твоим телом, это так банально, сколько — с твоей душой. Бесконечно наслаждаясь нектаром твоей чистоты, твоей возвышенной утончённости.

— И — чем же?

— Всем сердцем, всем своим существом, рвущемся к тебе навстречу! Мечтая только лишь быть причастной твоей божественности, твоего духовно-душевного совершенства. Невыразимой красоты твоего внутреннего существа. Пытаясь ею точно так же стать. И вбирая (вдыхая) её стать. Твой (непонятно для неё самой почему) волнующий её аромат.

— Раскрывая себя ей навстречу всего, как цветок — пчеле?

— Прикосновение же к телу, лишённому энергии восхищения, вульгарно. Как говорил Христос: «Был бы ты холоден, или горяч. Но как ты тёпл, исторгну тебя из уст своих!» Практиковать безжеланную уже преданность. В твоём случае: в уже осточертевшем вам обоим браке. Любовь возникает подобно молнии меж двух наэлектризованных взаимным восхищением тел!

— То есть ты хочешь сказать, что мне, — туго задумался Дез, — для того чтобы изменить своё бытие достаточно изменить свой собственный смысл? И моё бытие тут же изменится?

— Мгновенно! Переосмысли себя, свои цели и задачи. И ты тут же изменишься. Я раньше часто это использовал, когда попадал в затруднительную ситуацию. Вместо того чтобы куда-то бежать и что-то делать, я садился и досконально анализировал: как я попал в данную ситуацию? И как только я понимал то, что именно меня сюда привело, протаскивая через последовательный ряд растянутых во времени ситуаций, я тут же понимал и то, как отсюда выйти.

— Понимая то, что теперь нужно делать?

— Понимая, что чем больше я делал, тем глубже закручивался в ситуацию, — усмехнулся Фил. — Вместо того чтобы не делать, идя на поводу у ситуации, а — понимать. И какой-то груз мгновенно спадал у меня с плеч. Ситуация разрешалась. Одним пониманием причинно-следственных связей.

— И осознанием того, что до выхода-то рукой подать, — усмехнулся Дез.

— Понимая, что я, вообще, шел не туда, куда нужно. И находил не выход, а очередной вход.

— Выходит, что пока я наивно думаю, что мы здесь просто так сидим и общаемся, ты тут, втихаря, изменяешь мою сущность? — догадался Дез.

— И уже давно, — усмехнулся Фил. — С тех самых пор, как пожалел тебя той ранней весной у Коня на даче. И привлек твоё внимание, сказав, чтобы ты нарвал себе с той апрельской сливы прошлогодних сухофруктов.

— Но ведь жизнь — это не игрушка, — растерялся Дез.

— Жизнь — это действительность. А её ты изменяешь сам, своими поступками. Мысли, чувства, эмоции — это всего лишь идеологическая надстройка над поступком. Ведь тебя изменяю не я, а тот смысл, что тебе удается извлечь из моих слов, если он покажется тебе достаточно привлекательным чтобы ты совершил поступок по его образу и подобию. Ты изменяешься не в меру своего понимания, а в меру своей культуры поведения. Преломляя мои слова сквозь призму сугубо своего разумения, умения размышлять и делать соответствующие выводы.

— Выходит, что жизнь — это кинопроекция ума?

— Кто может сказать нам, что она есть такое? Она сверкает подобно граням гигантского бриллианта, преломляя свет в зависимости от точки зрения того, кто на неё смотрит. И тот, кто дерзнёт наслаждаться ею, должен постоянно смотреть на неё с разных сторон, глазами помимо вас участвующих в том или ином событии персонажей. Прогнозируя, а лучше и управляя их поведенческими реакциями. Иначе она вначале превращается в алмаз, который грозит тебя раскрошить, даже если ты уже и окреп и стал, как камень. А затем — в льдину, обжигая тебя своей вечной мерзлотой, — вспомнил он о Джонсон и глубоко вздохнул. — Пока не станет айсбергом, дрейфующим по морю твоих слёз. Тем более что если не знать, что смысл жизни в накоплении энергии и через её очищение раскаянием трансформации человеческой сущности в божественную, можно вообще так навсегда и остаться обыкновенным человеком. Пусть даже и — гениальным! Ты же помнишь, каким я был?

— Да-а-а.… — протянул Дез.

И Фил на секунду задумался. И пока в его голове хроносился экспресс «Слепого кино», Дэз сидел и следил, чтобы железной была дорога.

 Н. В. Гоголь, «Вий».

 Ильф и Петров, «Двенадцать стульев».

БАНАН

Под ногами у беспокойно блуждающего по двору Виталия, завёрнутого в домашний прикид, стоически спокойно возлежал бетонный пол. Залитый (вином) ещё в расписную лажу летописных совковых времён Виталия родителем.

Сегодня к нему пришёл Лёха. Сверху на него была грубо натянута чёрная футболка с кроваво-красной аппликацией изнывающего черепа в кровяных подтёках в виде земного шара под когтистым орланом и прочей металло-требухи, да серебряная полоска на шее. А снизу — отварные вкрутую джинсы вчерашней свежести, броско заземлявшиеся чёрными китайскими тапками с белой окантовкой подошвы.

Стыло замерев перед носом у осталированной калитки, он подловил Виталия в непроизвольных блу-жданиях по двору. Тот, картавый блондин с пеньковыми волосами, имевший маленький, спортивного вида череп и наработанный имидж земляничного франта, склонив голову, толи загруженную покатыми гирями тяжёлых раздумий, толи тяжким бесплодным поиском невесть чего на земле-матушке, не сразу его заметил. Когда Лёха окликнул его от неблаговидного занятия, Виталий поднял свою тугую от изобильной нафаршированности увесистой кучей толстых, не укладывающихся в голове мыслей, голову, что минуту назад то и дело вываливались из него в виде междометий, обрывкой слов, а иногда и фраз, и продолжал по инерции ещё пару мгновений о чём-то промыслять, напряжно шлифуя зазубрины мыслей, пока глаза его не высветились изнутри собачьей радостью узнавания:

— А-а! Бананище! — воскликнул герой с мозолистым сердцем. — Ну, чего стоишь? Проходи! — разрешил он. — А где это ты вчера западал? — спросил Виталий, вероятно имея в виду день своего рождения. — Тут такая тусня была! Мальчишки из армейки подтянулись. Вот вчера кураж был! По всему городу фест устроили. На базаре крышевому табло помяли! Вот я вчера исполнял! — восхищаясь собой, заливался Виталий.

— Что ж то за крышевой такой? — спросил, заходя, Лёха, на ходу удрученно натягивая маску «Банана».

— Вот такой крышевой, — выдал «заключение» Виталий.

— А я снова в числах заблудился. А когда очнулся, было поздно. Хотел тебе в подарок «командирские» с самолетиком купить, да не нашел. А другие не стал, не в тему. Ты ведь служил в авиаполку.

— Я не нашу часов, — обрубил тот проросток в сияние сферы благородных устремлений. — Ладно, пойдём, кое-что покажу.

И машинально сунув друг другу стальные сенсоры, проникли в дом.

— Да-а-а! — Попытался, впрочем, безуспешно, из-за отсутствия переднего зуба, театрально присвистнуть Банан. — Кто привёз, папик? — Глядя как Виталий нежно, как не всякую в его жизни женщину, поглаживал призывно блестящие огромные черные кожаные кресла, брошенные посреди комнаты.

— Да кого… Знаешь, где мы их нашли? В «Туристе».

— Хм-м! — в усмехнулся Банан, вспомнив как Виталий по всему городку безутешно мыкался в поисках злополучных кресел.

— Ну что, давай их расставим? Сейчас Бизон дожует свой салат, да придёт, поможет.

Когда выпуклые кресла были вбиты по углам у окна, а мебель с потом пополам задвинута на новые рубежи — обрюзгший диван у левой, секретер у правой стены — явился довольный, слегка зардевший хлебосольным румянцем в щеках ротвейлера Бизон, делая челюстями сосредоточенный вид. Мол, из-за стола сорвался.