Оглавление

1. Биф Веллингтон, или На..й готовку
2. От автора
3. Биф Веллингтон, или На**й готовку
   1. Глава 1. Мальчик и цветки глицинии
   2. Глава 2. Смерть старухи. Пророчество о кулинарной книге
   3. Глава 3. Появление мальчишки. Бабочки
   4. Глава 4. Журек. Зашитые нитками руки
   5. Глава 5. Конфит из утки. Дерево бонсай
   6. Глава 6. Торт «Трюфель Евы». Балерина
   7. Глава 7. Бозбаш. Синдром навязчивых движений
   8. Глава 8. Машхурда. Три слоя стерильных перчаток
   9. Глава 9. Торт «Фрезье». Сказка про утят
   10. Глава 10. Бигос. Девочка с булавками
   11. Глава 11. Биф Веллингтон. Старуха
   12. Глава 12. Перерождение

От автора

Существует легенда, повествующая о человеке, чья душа не знала покоя, а сердце никогда не трепетало от счастья. Свою жизнь он считал растраченной впустую и потому отправился в путь, не жалея о том, что оставил позади. Тот путь в итоге привёл его к дряхлому старцу, одному из многих что встречались ему на дороге, но не давали ответа на мучающий его вопрос: как же познать самого себя и быть счастливым?

— Расскажите, как вы поняли кто вы есть? Как узнали в чём ваше предназначение? — в очередной раз спросил скиталец.

Мудрец надолго задумался, разглядывая длинную цепочку людей что выстроилась перед порогом в его дом, а затем ответил:

— Всё что накопилось во мне злого, грязного, отвратительного, я выбросил из себя пережив боль, какую мне не приходилось испытывать прежде. Тем самым я освободил своё сознание и сумел познать себя, изучив то малое настоящее, что осталось внутри меня.

— Но как же вы выбросили все это? — заинтересовался человек заелозив на стуле.

— Я написал книгу, — объявил старец так, будто это и без ответа было очевидно.

— Но что это за книга? Она здесь? Я о ней когда-нибудь слышал? Могу я посмотреть на сам процесс изгнания из вас тех негативных эмоций?

— Ты мог бы, если бы родился лет на тридцать раньше, — усмехнулся старик.

— Почему же?

— Потому что она канула в небытие, как и все мои прежние воспоминания, не оставив и следа. Всё что было до того, как я познал свою сущность, исчезло. Это прошлое — его нельзя тянуть за собой. Но, к счастью, это не приуменьшает значимости самой книги. Это веха, которую должен переступить каждый ищущий себя.

— Ммм, понятно, — неуверенно протянул путник, — А как же быть с предназначением?

Старик тяжело вздохнул, удивляясь странному вопросу.

— Ты должен отдавать. Всегда. Всю жизнь. Тем или иным способом и только то, что сам желаешь отдавать.

Доподлинно неизвестно, написал ли тот человек книгу или, как её аналог — картину, песню, композицию и помогла ли она ему в его поисках. Признаться я и не пыталась это выяснять. Вместо этого задумалась, как же редко мы заглядываем внутрь себя, без малейших сомнений принимая всё то, что навязывает нам внешний мир. Общество.

Многие ли из нас отваживаются наплевать на свои страхи и задают себе вопрос — чего же я хочу на самом деле? Не слушая никого. Жить так, как велит сердце. Неужели это недопустимо?

Как и тому неизвестному человеку из легенды мне захотелось узнать, в чём же значимость человеческого бытия? Где её искать? И лишь много позже я узнала, что она внутри каждого из нас. Не снаружи. К ней нет определённого пути, по которому можно было бы пройти ногами.

Ещё в те времена, когда я только начинала осваивать навыки писательского мастерства, осторожно пробуя слова на вкус, цвет и запах так, словно они могли уничтожить меня или поработить, я уже точно знала о чём хочу писать. Явление редкое, но всё же не уникальное — знать, что тебе по душе. Возможно, высокомерно прозвучит, но мне хотелось, чтобы любой мой текст находил отклик в сознании людей. Оставлял после себя томительное послевкусие, принуждающее задуматься и поразмышлять. Желание помогать зародилось уже тогда, просто я не знала, КАК. Возможно ли вообще помогать людям используя лишь слово? Заставить вновь поверить в чудеса. А когда услышала ту легенду, поняла наконец, что нужно делать.

Ранее в своём творчестве я безуспешно стремилась связать воедино интригующий сюжет с почти эпохальными рассуждениями на тему бытия. Скажу честно, получалось скверно. Но я не прекращала развиваться. Просто не могла бросить то, что люблю. Ведь сдаться, значит потерять себя. Саму свою суть. Тогда, я ещё даже и не подозревала сколь много страданий ждёт меня впереди.

Моя первая достойная книга под названием «Биф Веллингтон» появилась на свет именно тогда, когда я попыталась отпустить свои предрассудки и безоговорочно последовала словам наставляющего старика из той легенды. Я использовала один из способов познания через выражение своих истинных страхов на бумаге. Беспощадное уничтожение своих демонов. Я выпустила их на свободу, позволила набраться сил и задушила на самом критическом пике, пока они ещё не научились летать. То был первый этап на пути познания, но далеко не последний.

Приступив к написанию книги, я буквально схватила в руки ржавый затуплённый мачете, что ждал своего часа валяясь в сырой земле, и не задумываясь о последствиях повырубала размахивая им направо и налево те непроглядные дебри, что разрослись, постепенно загнивая в моём мозгу. Дебри что препятствовали доступу света. Я уничтожила громадных москитов, что неустанно отвлекали меня жужжанием своих крыльев. Тех, что, впиваясь жалами в моё тело сосали кровь. Растерзала змей — гадов ползучих, что отравляли мою кровь своим ядом. В прямом смысле слова я впервые увидела и услышала мир таким какой он есть, без особого труда игнорируя внешние факторы — всё то, что окружало меня снаружи.

Вы не увидите в книге подробных руководств или пошаговых инструкций, что и как нужно делать. Лишь сам процесс избавления от негативных эмоций, облачённый в художественную форму. Эмоций что надёжно укоренились в каждом из нас.

Её текст подобен тому, что описан старцем в легенде. Тому тексту, что пропал и канул в небытие, так и не раскрыв своих тайн человеку, пришедшему познать их. Теперь же у вас появилась возможность проследить за столь сакраментальным процессом, ведь он в каждой строчке и мне не жаль делится им. Вы можете пройти эту веху так же, как прошла её я. Стать чуть ближе к осознанию того, кто вы есть на самом деле и зачем пришли в этот мир, применив ту же практику. Поскольку творить способен каждый.

Биф Веллингтон, или На**й готовку

Глава 1. Мальчик и цветки глицинии

— Наконец-то ты пришла! Где тебя носило?

Пожилая женщина с покрытым испариной лицом прошмыгнула мимо, всучив мне охапку только что выдранных с корнем лилий. Похожая на огромное красное облако в своём широком балахоне, она поднялась на веранду, прихватив с собой те цветы, что не уместились в моих руках, и небрежно вывалила на стол. Несколько из них покатились по чайному столику и упали на пол. Старушка этого будто и не заметила. Оббежала стол кругом, растоптав белые лепестки измазанными чёрной землёй ногами, и с громким выдохом плюхнулась на широкую качель, заложенную мягкими, почти невесомыми подушками. Она вытерла рукавом балахона капли пота, выступившие на озабоченном чем-то лбу, а затем выудила из-под подушек секатор, блеснувший на солнце, словно мясницкий нож.

— Вообще-то, тётя, если ты не знала, эта грёбаная нога, по милости твоей необыкновенно заботливой сестрёнки, уже много лет доставляет мне массу неудобств и боли. Но… какое тебе собственно дело до моих переживаний? Лучше объясни — что здесь творится? Ты занялась прополкой сада что ли? Зачем ты повыдёргивала столько цветов? — спросила я, бесцеремонно скинув вырванные с корнем растения на землю, после чего отряхнула свою безвозвратно изгаженную почвой белую тунику от Ив Сен Лорана и размяла ладонью ноющую от долгой неудобной прогулки ногу. Негодование и любопытство привели меня в дом тётушки, которая, кстати, тёткой мне вовсе не являлась. Её встревоженный голос озадачил меня ещё во время разговора по телефону, но я и представить себе не могла, что застану её в столь растрёпанных чувствах. Такой взвинченной я не видела её ещё никогда.

Рука её дернулась, сведённая судорогой. По телу пробежала дрожь, от которой женщина сжалась, словно бы пытаясь укутаться в кокон, и закрыла глаза. Несколько секунд она не двигалась вообще, всё больше удивляя меня своим поведением, а потом схватила цветок и резким движением отсекла секатором пол стебля. Не глядя, Офелия кинула изувеченную лилию куда-то себе под ноги. Я пригнулась, ведомая любопытством и увидела стоящую под столиком плетёную корзину, которую и не заметила бы, даже если бы подошла ближе.

— Почему не отвечаешь? — попыталась произнести я грозно, но вышло не очень. — Поднялась по ступенькам из светлого теплого дерева на веранду, стараясь не сильно нагружать ногу. Медленно обошла оставленные босыми ступнями старушки земляные следы. Подошла к креслу, расположенному рядом со столиком и уселась в него, вздохнув с облегчением. Наклонив голову, заглянула в корзину. Оказалось, там уже лежали три срезанные ею лилии, к которым и присоединился тот покалеченный цветок. Судя по всему, она намеревалась проделать то же самое со всеми остальными лилиями. Но зачем?

— Нужно больше цветов. — В подведённых чёрными неаккуратными стрелками глазах читалась дикость. — Я не подозревала, но понадобится больше.

— Что? О чём ты говоришь? — я протянула руку и взяла один из цветков. Поднесла его к носу и втянула в себя угасающий аромат. — Ты раньше никогда не срезала цветы. Сегодня особенный день?

— Как ты можешь говорить подобное? — произнесла она озлобленно, скривив свои красные тонкие губы. — Ты не можешь знать, что я делала раньше. Когда высаживаю их, когда срываю. Тебе это неизвестно. — Отрезанные стебли падали на подол её балахона с ужасающей скоростью. Лепестки, кружась, планировали на пол веранды.

— Ну да. Откуда мне знать? — И это было правдой. Свою двоюродную бабку, я можно сказать почти и не знала. Фактически, она приходилась сестрой той старухи, что воспитывала меня. Но я звала её тёткой. Возможно, причиной тому послужил тот факт, что они со старухой являлись друг другу кровными сёстрами. Эта бездушная особа навещала наш с бабкой дом строго по четвергам на протяжении долгих лет, в течение которых происходило моё ничтожное взросление. Только по четвергам, и ни в какой другой день больше. Что было тому причиной, мне неизвестно. Может когда-то, в далёком детстве, я и спрашивала её, но ответа я не помню. Она вообще всегда была странной женщиной. Никогда не носила обуви. Всегда надевала эти свои балахоны, укутывающие её тело с головы до пят. И все они, были красного, яркого, режущего глаза цвета, различаясь между собой лишь оттенками. Мне никогда не нравился столь яркий цвет её одежд, даже когда я была совсем ещё девочкой. Не нравилась напускная забота женщины, приносящей нам со старухой еду, бережно упакованную в пластмассовые контейнеры. Всегда теплые, словно она приготовила их где-то по пути к нашему дому, дорога к которому, с её то габаритами не могла составлять никак ни меньше часа. Ведь если бы она и впрямь желала бы заботится обо мне, то позвала бы жить в свой дом. В дом настолько красивый и опрятный, что он мне даже снился по ночам. Стены, обитые деревянными планками из побелённой сосны. Полы, застеленные мягкими пушистыми коврами, на которые так и тянуло прилечь, и вздремнуть часок другой, прикоснувшись к их пушистой поверхности щекой. Когда-то в детстве, я так и делала, но… не часто. Дом тёти Офелии я посещала всего несколько раз.

Я предпочла бы жить там, а не видеть её тучную переваливающуюся фигуру, приближающуюся к нашему покосившемуся дому, нагруженную пакетами с едой, от которой она скорее всего просто хотела избавиться, чтобы не перенасыщать своё и без того раздутое тело. Нет, я не видела в этом, ни акта милосердия, ни заботы. И всегда хотела крикнуть вслед её удаляющемуся по тропе силуэту: Если тебе что-то не нужно, просто выбрось это на помойку. Нечего таскать всё это к нам!

Но я всегда молчала, и долго плакала, уткнувшись головой в коленки, когда она покидала нас. Каждый четверг. В эти моменты, меня как никогда переполнял гнев, от осознания её состоятельности. От того что она не нуждалась ни в чём и при том не желала поделиться этим со мной. За что она так?

— Так зачем ты меня позвала? — спросила я, наблюдая, как Офелия яростно орудует острым, как бритва инструментом. Мой вопрос наконец-то достиг её мозга. Она остановила работу. Лицо её морщинистое, но вовсе не обвисающее, как это бывает у стариков, разгладилось. Брови, как и прежде, взмыли вверх, словно она вспомнила что-то крайне важное. Вечно выискивающие какой-то подвох глаза сосредоточились на мне, будто она только сейчас осознала моё присутствие.

— Кира, детка, — произнесла она, нереально мягким голосом, так сильно контрастирующим с тем, которым она говорила всего пару минут назад, что мне стало страшно от этого её внезапного спокойствия. Рот её расплылся в нежной улыбке, обнажив белые зубы. Теперь она выглядела такой, какой я привыкла её видеть. Ну… почти такой, если не обращать внимания на тёмную прядь волос, что выбилась из-под ярко-красной атласной ленты, перетягивающей её седые волосы. Эта прядь была единственной, по которой ещё можно было определить первоначальный цвет её волос. Теперь она торчала вверх словно кто-то тянул Офелию за волосы, до того, как я появилась на её пороге. А, может, это сделала она сама? — Ты не замечала чего-нибудь странного с моей сестрой, в последнее время?

Я рассмеялась. Звонко, почти истерично. Просто не смогла сдержаться.

— Странного? Ты для этого меня позвала? Узнать, не происходит ли что-то странное со старухой?! Откуда такое беспокойство?

— На то есть причины, — спокойно ответила тетка, не отводя от меня решительного пристального взгляда, говорящего, что сегодня она выведает все, что ей нужно.

— Что же, ладно. Странного, говоришь? С чего бы начать? Может, с её одержимости насекомыми, которых я не в состоянии извести ни спреями, ни ядами и о присутствии которых тебе, несомненно, известно. Я слышу их шорох по ночам. Жужжание крылышек, когда они перемещаются по дому. Муравьи, клопы, тараканы, мухи и саранча. В любой угол загляни, и ты найдёшь их там. Они прячутся в темноте, зарываются в пыль, выжидают, охотятся. Они приползают к ней. Я знаю. Эти твари любят ее, и она отвечает им взаимностью. Приманивает их, разбрасывая по полу хлебные крошки. Общается с ними. С живыми-то ладно, но как же быть с её непрекращающимися разговорами с мёртвыми тушками бабочек, которыми увешаны стены дома, в котором я вынуждена жить? Она гладит их. Вечно что-то бубнит себе под нос, прижавшись лбом к стене. Да что я говорю? Ты же и сама всё знаешь. Хотя нет. Насколько мне известно, ты предпочитаешь не замечать явных признаков её сумасшествия, ведь постоянно только и делаешь, что ругаешься с ней. Там, за закрытой дверью гостиной. Думаешь, я не слышала, как вы шипите друг на друга, словно две ядовитые змеи? Думаешь, я об этом не знаю? Не считай меня идиоткой!

— Я и не считаю. — Она нагнулась, не отрывая от меня взгляд, побуждая рассказывать дальше, и выудила из-под стола налитый доверху бокал с белым вином. Отхлебнула. Скорчилась, но больше ничего не сказала.

— Ничего нового я тебе не поведаю. А для меня под столом бокал не припасён? Случай-то неординарный. Быть приглашённой к тебе в гости…

— Тебе не стоит пить. Мне известно о твоём пристрастии и том, что ты частенько наведываешься в бабкин погреб за бутылочкой-другой. Но тебе пора остановиться и прекратить гробить свою жизнь.

— А не пошла бы ты в жопу со своими нравоучениями?!

— Просто расскажи всё, что знаешь, и я не стану комментировать твои опухшие глаза.

— Только зря отнимаешь моё время. Но если тебе так надо, слушай. Как и прежде, она шастает ночами по полям за домом. Иногда, я думаю, довольно далеко углубляясь в чащу леса. Шастает в одной изорванной сорочке, давно уже не белой. Со взъерошенными, распущенными волосами и отсутствующим взглядом. Появляется под утро с налипшей на босые ноги грязью. Я так понимаю, это у вас семейное. Иногда замечаю на ней порезы и запёкшуюся кровь. Но что с того? Мне нет до этого дела. Если честно, я удивляюсь лишь одному: как в наших краях ещё не появилось легенды среди местных о ведьме, выползающей под светом луны. Это просто удивительно! К тому же она почти ослепла, наверное. Глаза затянуты какой-то белёсой пеленой, но она довольно неплохо ориентируется в доме и даже за его пределами.

— Конечно. Это же её дом.

— Ага. Бесспорно. Но ты знала, что она врезается в стены, ходит, выставив руки вперёд? Мне кажется, она видит что-то временами. Возможно, нечто вроде проекций её больного сознания, до которых пытается дотянуться, несмотря на существующие преграды. А потом я слышу, как она хнычет, но как-то совсем не жалобно. Скорее зловеще. А может, она там и не плачет вовсе? Мне плевать. У меня мурашки от неё уже давно. Наверное, с тех пор, как повзрослела и поняла, что подобное поведение не считается нормальным. Я не подхожу к ней узнать, что случилось и в чём причина этих её «приходов», если тебе интересно. Никогда. Как бы сильно она ни ударилась. Не хочу во всём этом участвовать. И жалости к ней не испытываю. После всего того, что она сделала со мной. После всего, что ты допустила.

Когда я закончила рассказывать, руки мои тряслись от гнева. Тем более от того, что тётка заставила меня произнести слова, которых говорить не стоило. Казалось, ещё мгновение, и я заскриплю зубами, пытаясь сдержать злость, но Офелия как будто именно злости от меня и добивалась. Ни один мускул на её лице не дрогнул даже после того, как я обвинила её в травме, нанесённой мне в далёком детстве. Боль, которую я вовсе не стремилась отпускать. И не пыталась прощать.

— Всё то, что ты рассказываешь, мне действительно известно.

— А я о чём? Хватит! Вижу, у тебя не было веских причин звонить мне и приглашать к себе домой. То, что и без меня знаешь, могла бы выведать и по телефону. Так что идите вы обе куда подальше. Понятно?

Я спрыгнула с кресла, забыв о ноге, не дожидаясь ответа, и тут же поплатилась за это жгучей болью. Желание покинуть её дом повело меня вниз по ступенькам с веранды. Она не попыталась остановить меня, приняв всё то, что я выплеснула. И тут увидела крест, вырезанный из кости какого-то африканского животного, валяющийся на тропинке. Но… как же не заметила его прежде? Я точно помнила, что дорожка была пуста, когда поднималась по ступенькам. Никчёмный и забытый, он заставил меня остановится. Подняла его, ощутив холодную тяжесть серебряной цепи, и оглянулась на тётку, всё так же восседавшую на еле покачивающихся качелях.

— Эти насекомые всегда были там, но… в последнее время, мне кажется, стали проявлять ко мне более настойчивый интерес. Будто я их чем-то заинтересовала. Стала пахнуть по-другому, может. А может… — вдруг вспомнила я, сжимая крест в ладони.

— Зачем ты остановилась?! Продолжай. Что «может»?

— Может, просто время пришло. Это я хотела сказать, хотя и не знаю почему.

— Подойди ко мне, детка. — Пожилая женщина тяжело вздохнула и поманила меня к себе рукой с зажатым в ней цветком. — Не нужно уходить. Никто тебя не гонит. Только ты сама. Я не желаю тебе зла и не хочу, чтобы ты ненавидела меня за что-то. Придёт время, и всё поймёшь сама. Но ты не права. Оно ещё не пришло.

К чему обманывать себя? Я хотела хоть ненадолго побыть под её защитой, вдали от дома, и потому двинулась обратно, но в кресло садиться не стала. Села рядом с ней прямо на цветы. Хотелось ощутить теплоту, которой не ведала ранее. Хотелось, чтобы тётя успокоила меня. Я протянула ей крест. Она приняла его, не сказав ни слова.

— Мне кажется, они залезают мне в ноздри, пока я сплю. Залезают мне в уши. Путаются в моих волосах, будто готовят гнездо или муравейник. Я слышу их перебирающие по моей коже жёсткие колючие лапки, но двинуться не могу. Не могу проснуться или крикнуть, потому что слышу не только их. Ещё я слышу голос.

— Что он говорит?

— Поначалу, просыпаясь, я замечала приоткрытое окно и только. Окно, через которое дул прохладный ветерок. Приятный. Вроде бы, что такого-то? Но я всегда проверяю перед сном, закрыто ли оно. Окно и дверь. Потому как не могу гарантировать, что под покровом ночи через него в комнату не заберётся какая-нибудь гадость. Потому я и обратила на это внимание. Более того, испугалась от того, что знала, кто тому виной. Не ветер и не моя возможная забывчивость. Она.

Иногда ночью… Я знаю, она пробирается ко мне в спальню, а эти ползающие по мне жуки словно пытаются отвлечь от её присутствия. Старуха гладит меня по голове и шепчет. Я слышу приглушённый хриплый голос, вырывающийся из её рта со зловонным дыханием, таким надрывным, что хочется кричать. «У тебя всё получится, — шепчет она в мою щёку. — Ты идеальный вариант». Что это значит, тётя?

— Я не знаю.

— Ты лжёшь мне! Постоянно лжёшь мне. Всё ты знаешь. Только говорить не хочешь. — Я отпрянула от неё, словно обожглась. Почему она не хочет сказать мне правду?

— Старуха скоро умрёт, — как будто это должно было что-то значить, констатировала тётка.

— Да и хрен-то с ней! Верится с трудом, конечно, но ты же знаешь, грусти во мне эти слова не вызывают. Порадуюсь и только. Скину с себя, наконец, груз своей никчёмности, что она заставила таскать всё детство. Вздохну легко и продам к чертям дом. Если она и вправду умрёт, мне там делать нечего.

— Не думаю, что всё будет так просто, как ты себе это представляешь.

— Что?! О чём ты?

Она посмотрела на меня задумчиво. В чём-то даже печально.

— Знаешь, я всегда считала, что тебе стоит перекрасить волосы. Чёрный цвет портит твоё лицо, хоть и достался тебе по наследству. Ты слишком бледная, слишком унылая, как будто не живая. Похожа на воронёнка с подбитым крылом. — Тётка провела рукой по моим распущенным волосам почти так же, как это делала её сестра. Она специально, что ли?!

— Какая разница, какого цвета мои волосы? Или ты рассказываешь мне, что происходит, или я ухожу. Потому что меня достали ваши секреты.

— От себя не убежишь, — произнесла она, похоже, действительно издеваясь надо мной. — Я знаю, ты хочешь вернуть свою мать. Или, возможно, присоединиться к ней, но ты жива… а она мертва. Этого не изменить. То, что ты делаешь с собой… это просто нечестно по отношению к ней. Пойми уже, наконец. — Я раскрыла от изумления рот, собираясь наброситься на неё с расспросами, но она остановила меня, всем своим видом показывая, что ответов не будет. — Ты посиди тут недолго. Я только принесу кое-что. Передашь старухе.

У меня заболела голова. Когда я обречённо опустила лицо себе на колени, она ещё сидела рядом. Судя по всему, размышляла о чём-то, глядя на меня, но потом я почувствовала, как она поднимается с качелей, тяжело опираясь о стол, который даже покачнулся от её веса. Тут же раздался еле слышный звон колокольчиков, висевших над входной дверью, и она остановилась. Я не видела этого, но спиной почувствовала сковавшее её напряжение. Подняв голову, заметила, что тётя стоит и смотрит на их ритмичное покачивание.

— Колокольчики звонили, — то ли утверждая, то ли вопрошая, сказала она.

— Ветер, наверное, но я, если честно, не…

Одним резким движением она сорвала их и бросила на пол, так сильно исказив от ярости лицо, что я чуть не вскрикнула от внезапности. В последний раз они звонко брякнули и, наконец, затихли насовсем. В ужасе вжавшись в качели, я наблюдала за тучной пожилой женщиной, что смотрела неотрывно на поверженные колокольчики, словно видела там выводок змей. Какую опасность они могли представлять? Чего она выжидала? Что они набросятся на неё? Начнут звенеть, словно одержимые злым духом?

— Тётя, что на тебя нашло?

— Не двигайся. Подожди меня здесь. Я сейчас. Я потороплюсь.

Она скрылась за дверью бесшумно. Буквально вплыла в дом, который, казалось, поглотил её красную фигуру. Я следила за тем, как стекают капельки по бокалу сухого белого вина, которое пила тётка, размышляя над тем, выпить его или нет, а затем вдруг вспомнила лицо матери. Не хотела вновь тонуть в её образе, таком родном, таком недостижимом. Но он возник и вместе с собою принёс запах. Запах, который я гнала из своих воспоминаний, как могла. И сегодня тоже. Запах свежести, наполняющий сад моей сумасбродной родственницы, всецело поглотил приторно-сладкий аромат глицинии.

— Нет! Только не сейчас.

Машинально я махнула перед собой рукой, пытаясь развеять иллюзию. Так, словно отгоняла от себя назойливую муху. Схватила бокал с вином и почти засунула туда свой нос, стараясь заглушить появившийся в сознании аромат резким запахом кислого вина, но он не исчезал.

— Не хочу я никуда смотреть, Ута. Не проси меня. Это слишком больно — попросила я, но знала, что не выполнить её просьбу просто не смогу. Никогда у меня это не получалось, хоть я и старалась забыть.

Я сдалась. Подняла глаза и увидела её. Такую же, какой запомнила когда-то давно. Золотистые кудрявые волосы, спускавшиеся ниже лопаток. Голубые глаза, словно у сказочной феи, что снилась мне иногда по ночам. На лице нежная улыбка, но говорит она строго, серьёзно. В последнее время она вообще мало улыбалась, но мне только три, и я не знаю, что послужило тому причиной. Я лишь могу ощущать её состояние своими эмоциями и точно знаю, что мне не по себе, и потому тяну её маленькой ручонкой за подол белого ажурного платья. Вымазываю его чем-то шоколадным, но значения этому не придаю. Я же ребёнок. Куда больше меня беспокоят её натянутая улыбка и то незнакомое мне строение вроде домика, но без стен, крыша которого увита растением, похожим на лиану. Грозди фиолетовых цветов свисают с той крыши, подобно гроздям винограда. Невероятно красивое зрелище, но мне лишь страшно от того, что до них почему-то нельзя дотронуться и съесть.

— Никогда не смей их трогать! — грозно говорит мне мама. Я вижу, как в её глазах сверкают блики солнечного дня, в котором мы застыли. Слёзы? Да. Скорее всего. Но почему? Мне тоже хочется плакать от того, что плачет мама, но страх сильнее. — Никогда. Поняла меня, Кира? Не прикасайся к этому растению. Никогда. Очень важно, чтобы ты запомнила это, милая, потому мы и здесь. Но бояться нужно. Мне нужно, чтобы ты боялась.

С ней что-то не так, я понимаю это даже в три года от роду. Смотрю на свои малюсенькие сандалии и деревянный пол беседки. Почему я не могу смотреть на эти красивые цветы? Не могу съесть их, ведь это просто виноград. Я часто ела виноград.

Нарочно, словно услышав мысли своей маленькой дочери, мама поднимает руку и проводит ею по фиолетовым нитям из цветов.

— Не слушай никого, кто скажет тебе, что это не опасно. Даже мне. Это растение — яд. Его кора и листья ядовиты настолько, что смогли бы убить вон ту собаку, если бы она съела их. Вон ту, видишь?

Мысли о слезах уходят. Бегающая по стриженной зелёной траве большая собака куда интереснее. Но ведь собаки не едят растений.

— Она не будет есть траву, — замечаю я сердито.

— Но палку-то она с удовольствием погрызёт. Правда, утёночек?

И правда. Теперь я вижу, что собака не просто так скачет по траве. В зубах она сжимает какую-то корягу. Я с опасением смотрю на мать, ожидая, что собаке сейчас станет плохо и больно, как мне когда-то. Но мать касается моего пухлого детского личика пальцем, отворачивает мой взор от собаки к себе.

— Не беспокойся за пса, — говорит она. — С ним ничего не случится. Но может случиться с тобой. Потому-то мы и здесь. Потому что я хочу, чтобы ты запомнила это место и, когда придёт время, возвращалась сюда, пусть даже и мысленно. Оно свяжет нас с тобой. Мне нужно, чтобы ты прислушалась к журчанию холодного горного ручья, что течёт там, позади, за беседкой. Чтобы ты запомнила тропинку, выложенную необработанными камнями кем-то очень-очень давно. Задолго до того, как появилась на свет я, и даже задолго до того, как появилась бабушка.

— Бабушка взрослая, — говорю ей, но она явно не хочет, чтобы я отвлекалась.

— Запомни эту крышу, похожую на хмурое фиолетовое небо. На самом деле, это всего лишь ядовитые цветы, распустившиеся под облаками.

— Ты говорила, что расскажешь мне сказку, — хмурясь, напоминаю я. На самом деле, мне куда интересней было наблюдать за прыгавшей с палкой собакой, чем за журчавшим ручьём, тропинкой из камней и теми цветами, которые почему-то похожи на виноград. Ведь мне всего лишь три.

— Конечно, расскажу. — На лице её читается беспокойство, и она вновь пытается скрыть его натянутой улыбкой, которая так мне не нравится. Мама склоняется надо мной и целует в макушку, нежно сжимая голову руками, но как-то странно, словно я пытаюсь куда-то убежать. Но я не хочу бежать. Хочу услышать историю, что она обещала рассказать, когда мы шли сюда, а я идти не хотела. Она присаживается передо мной на корточки. Теперь я вижу её блестящие глаза прямо напротив своих. Затем она берёт мои ладони, сжимает крепко, так же крепко, как только что сжимала голову, и начинает обещанный рассказ:

— История эта началась не сегодня и не сейчас. Она случилась в день, когда погиб светловолосый мальчик, о котором никто не знал, и родилась девочка, о появлении которой мечтали все. Но тогда об этом ещё никто не подозревал. А если знали бы, то не допустили бы беды.

Она началась, когда женщина с раненой душой прокляла весь мир и воздвигла своими руками церковь с покачивающимся, словно маятник, колоколом, который никогда не звонил. Воздвигла для себя, не для кого-то другого в надежде замолить свои грехи. Но там, где так часто воет зло, бог не живёт. Её молитв никто не слышал. Никто… кроме… светловолосого мальчика. — Её речь вдруг стала заплетаться, будто она не могла вспомнить, что же было дальше, но я даже не напряглась. Я внимательно слушала историю. Ещё несколько раз мама сделала напрасные потуги произнести хоть слово, а потом прямо на глазах своей маленькой дочери с внезапно остекленевшим взглядом повалилась на землю и более не двинулась.

Как часто я пыталась забыть её лицо. Мёртвое, похожее на восковую маску. Не выражающее ничего. Та маска не моя мать! Я закрываю глаза. Не хочу на неё смотреть.

И вот оно опять передо мной. Терзает меня. Я вижу в тех безжизненных расширенных зрачках отражение своего детского личика, обрамлённого чёрными кудряшками. Совсем не такими, как волосы матери. Знаю, что не двинулась тогда. Не закричала. Не позвала на помощь. Маленькая, застывшая на месте девочка, наблюдающая за бездыханно лежащим телом и тоненькой струйкой крови, медленно вытекающей из её носа, словно в этих скудных каплях крови заключалась вся её жизнь.

Помню, как подбегает та собака, что грызла палку, и принимается лизать моё лицо. Чьи-то жёсткие руки касаются меня, но я не произношу ни слова. Ведь я держу за руку маму! А она держит меня. Так же крепко, как несколько минут назад. Как же мне потом хотелось верить, что это невозможно. Что лишь она одна — моя мать, умудрилась и после смерти не разжать держащих мою ладошку пальцев. Что не хотела отпускать и не хотела покидать. Что всё это не более чем случайность, и мамы не погибают на глазах у своих трёхлетних детей вот так вот запросто, просто перестав дышать. Но она это сделала. Она покинула меня.

— Оставь меня, — прошу через силу. Прошу её закрыть свои бездонные глаза, в которых я и через столько лет тону и пропадаю.

«Но ты должна увидеть. Должна вспомнить», — слышу я её настойчивый голос.

Я называла её Утой, потому что была слишком мала и не могла выговорить утка, но совершенно не помню почему, сколько бы ни старалась вспомнить.

— Ты мама Ута, да? Это ты? — Лепетание детского голоска.

— Да. Мама-утка — это я. И я о тебе позабочусь.

А затем всегда следовал её звонкий смех, такой пронзительный, что я всегда прижимала ладошки к ушам. Её больше нет. Никогда не будет. Она только в моей голове и при том везде, где бы я ни была. Не оставляет меня, как и обещала.

«Открой глаза и посмотри, утёнок», — взывает она ко мне.

«Не хочу, не хочу, не хочу», — думаю я, но глаза всё же открываю и тут же замечаю перемены. Оказывается, невозможность увидеть её в сто раз хуже, чем видеть её бездыханное тело, лежащее рядом с серыми детскими сандаликами. Но её нет в беседке!

— Куда ты делась? — кричу я. Но кому?

Я не там, где прежде. Не под фиолетовой крышей из гроздей глицинии. Я на каменистой тропе, ведущей к беседке, но так сильно заросшей травой, что и камни-то разглядеть невозможно. Я стою. Боюсь сдвинуться с места. И страх этот вызван ощущением ветра, ласкающего мою кожу своим прохладным прикосновением. Я помню про открытое старухой окно в моей комнате, хоть и не знаю, как у неё это получилось. А может, страшно мне потому, что, несмотря на ветер, всё вокруг неподвижно, словно что-то где-то задохнулось и зачахло. Лишь ровный отдалённый набат раздаётся в тишине откуда из-за леса, и я тут же вспоминаю о церквушке с перекошенным колоколом, который никогда не звонил. Неподвижная высокая трава, подсохшие цветы и сумрак, окутывающий моё непривычно взрослое тело. «Что происходит?» — думаю я, и, кажется, меня кто-то слышит, потому что вдруг замечаю движение в беседке. Чей-то невысокий силуэт, скрывающийся в тени, что отбрасывает крыша.

— Кто здесь? — спрашиваю, но ответа не слышу. Лишь треск отрывающихся стеблей, отдающийся эхом, словно я и тот, кто внутри той беседки, оказались под куполом. Взаперти.

Движения даются тяжело. Тело словно не принадлежит мне, и я несколько раз спотыкаюсь о торчащие из земли камни. «Может, кто-то повытаскивал их из земли?» — думаю я, пытаясь отвлечься от замершей в полумраке фигуры. Замечаю, что начала теребить края куртки. Какой ещё куртки? Не важно. Важно то, что это не к добру. Так я делаю только тогда, когда нервничаю. Но где же мама? Не перестаю задаваться вопросом даже когда, наконец, вижу пустые серые доски, на которых когда-то покоилось её тело. Приземистая фигурка протягивает руку к цветам и тянет кисть, похожую на гроздь винограда, к себе, в момент, когда мне удается выбраться на деревянный настил.

— Их есть нельзя, — зачем-то информирую я незнакомца, отчего он оборачивается. Лучше бы он этого не делал. Из груди вырывается непроизвольный стон при виде мальчика, повернувшегося ко мне. Со стучащим в груди сердцем наблюдаю, как мальчонка засовывает подсохшие цветочки себе в рот и жуёт, медленно, задумчиво шевеля челюстью. И всё бы ничего, да вот только полупережёванные лепесточки глицинии вываливаются из его рваной протухшей щеки. Внезапно он наклоняет голову вбок и смотрит на меня, как будто только сейчас заметив моё присутствие. Сверлит меня пронзительным взглядом единственного покрытого серой плёнкой глаза. Второй отсутствует вовсе. Я вижу на его месте чёрное отверстие, извергающее из себя какую-то нелицеприятную жижу, стекающую по мёртвому лицу. То мёртвое лицо перепачкано грязью и не выражает никаких эмоций. Тупой, ничего не видящий взгляд. Оно сплошь покрыто синяками, ровно, как и шея и грудь малыша. Я вижу это, потому что изорванная рубашка, та, что надета на нём, расстёгнута почти до пупка, а из груди торчит огромный кусок сильно заострённого металла.

Ловлю себя на мысли, что хочу спросить, не больно ли ему, и тут же одёргиваю себя, потому что взгляд улавливает движение его левой руки, не той, которой он так усердно срывал цветы и запихивал себе в рот. Другой, на которой кисть держится на куске пружинящей плоти, раскачивается из стороны в сторону, ударяясь о ногу искалеченного малыша.

— Почему ты здесь? — наконец выдавливаю я из себя, хоть и понимаю, что он вряд ли ответит, ведь мертвяки не могут разговаривать. Но он отвечает. Оборачивается и обходит игрушку, лежащую на полу. Грязного старого плюшевого кролика, совершенно не пригодного для игр. Парнишка прицеливается, а затем пинает его ногой, той, на которой нет ботинка, один лишь жёлтый полуслезший дырявый носок.

Он совсем ребёнок. Школьник, судя по всему. И по возрасту, и по одежде. Вот только он погиб давно. Ну да, как и моя мама. Что же тут удивительного, что он явился мне? Ещё одна заблудшая душа.

Эта игрушка мне чем-то знакома, но я не осмелюсь сказать почему. Наклоняюсь с искренним намерением поднять её с пола, (вернуть мальчишке? Забрать с собой? Нахера мне вообще это надо было?) и не могу, потому что рука проходит сквозь неё. Чёрные глазки-буравчики смотрят на меня уныло, будто спрашивают: «Что? И ты не смогла? Да как же так-то?»

— Что не так с этим зайцем? — спрашиваю я, разгибаясь, а затем боковым зрением улавливаю стремительное движение ребёнка по направлению ко мне. Ощущение, будто кто-то ускорил воспроизведение (моего сна? Где я вообще? Сон это или реальность?). Вместо шагов парнишки почему-то слышу скрежет сотен, а может, и тысяч жучков, ползущих по деревянным доскам. Такой громкий, такой мерзкий, что хочется зажать уши. «Они в моей голове?!» — думаю как раз перед тем, как больно падаю на пол, счёсывая в кровь локти. Отмечаю, что боль вполне реальная, одновременно слушаю ритмичные гулкие удары надрывающегося сердца. А после поворачиваю голову и забываю обо всём, потому как фактически втыкаюсь носом в разорванную плоть его гниющей щеки. Трупное зловоние разлагающегося тела. Движение его зубов и скользкое прикосновение цветочков, сдобренных слюной или, может быть, чем-то ещё. Мошки, медленно копошащиеся в уголке его невидящего (может, он не такой и невидящий) глаза.

«Его сейчас вырвет», — поражаясь спокойствию собственной мысли, думаю, глядя на его раздутые щёки, но в следующее мгновение одним сильным плевком, на которые, я уверена, не способны покойники, он выплёвывает мне в лицо содержимое своего рта, покрывая меня вязкой жгучей жижей. Эта приторно-зловонная смесь стекает по моему лицу, перекрывает воздух к носу, и потому я приоткрываю рот, хоть и жутко боюсь, что хоть одна частичка той гадости попадёт внутрь.

— Теперь видишь? — слышу я хриплый булькающий голос, совсем не похожий на голос ребёнка.

— Зачем ты, мать твою, это сделал?

Его равнодушный вопрос заставляет меня взбесится. Я вскакиваю на ноги, попутно смахивая пальцами слизь, что облепила лицо. И тут же понимаю, что теперь мы не одни. Что он сделал? Зачем всё это и кто эти люди? Оглядываясь, я насчитываю восьмерых, и вид их не внушает спокойствия. Три женщины, четверо мужчин и одна девочка-подросток.

Ощущение, что я попала в какое-то шоу, без приглашения, по принуждению, где мне предоставлена возможность лицезреть людей со всеми их ярко выраженными психическими расстройствами.

Смотрю на улыбающегося мне беззубым ртом лысого мужчину, одетого в серую, туго заправленную в брюки рубашку. Он как будто хочет, чтобы ему было тесно. Об этом говорят и его старомодные лупообразные очки, дужки которых впиваются в лицо, а глаза делают поистине огромными и сумасшедшими. И галстук-бабочка, что передавливает его отёкшую шею. Вот это удавление — намеренный ли его выбор? Или он просто не в курсе, что все, что на нем надето, мало ему? Во время раздумий о его внешности изо рта мужика начинает течь слюна. Капли стекают по подбородку и оставляют тёмные пятнышки на серой рубашке. А затем он закатывает глаза, впадая в транс, и начинает тереть свои ладони, будто испытывая страшный зуд. А когда руки его покрываются кровью, я уже точно знаю, что он не отдаёт отчёта ни своему выбору в одежде, ни своим действиям.

Отвожу от него взгляд и рассматриваю теперь вполне себе нормального на первый взгляд паренька. Высокий, молодой, может, только на пару лет старше меня. Довольно щуплый, но не худощавый. Скорее, похож на гончую, из тех, кого ноги кормят, чем на дохляка, обделённого здоровьем. Он смотрит на меня рыскающим взглядом, но, судя по всему, не видит. Темноволосый пацан явно не заинтересован, как здесь оказался. Сразу видно, что гложет его что-то другое. Куда более личное и глубокое, чем может показаться на первый взгляд. Стоит, опираясь на переднюю ногу, и яростно раскачивается взад-вперёд, как при синдроме навязчивых движений, из тех, что человек контролировать не может. Размышляя, грызёт передними зубами дымящуюся сигарету, тонкую, длинную, и то и дело откусывает кусочек за кусочком от фильтра, частички которого сплёвывает себе под ноги.

По соседству с ним вижу седобородого старика, похожего на профессора. На нём пиджак, немного великоватый, но вполне приличный, а из кармана рубашки торчит небрежно сунутый кем-то розовый платок. Дед крутится на одном и том же месте, словно его заело в автоматическом инвалидном кресле. На пледе, укрывающем его иссохшие ноги, лежит жёлтая резиновая уточка, из тех, какими играют в ванной комнате малыши. Но сколь бы меня ни раздражало его вращающееся кресло, почему-то не возникает желания подойти и остановить его, даже если бы я и могла это сделать. Похоже, это единственное, что отвлекает его мозг от печальных мыслей. «Пусть себе крутится», — думаю я и переключаюсь на женщину, облачённую в розовую балетную пачку.

Взгляд её блуждает, как у многих из них, словно во тьме. Но конкретно с ней дело тут не только в этом. Монголоидные черты лица говорят о серьёзном недуге, называющимся синдромом Дауна, коим и страдает эта любящая весь мир особа. Она похожа на огромного розового слона. Рыхлая и пухлая балерина, выполняющая всевозможные балетные па, на которые тело её не способно. Отыграв короткую программу, с потом, стекающим прямо в глаза и приоткрытый рот, женщина, которой никак ни меньше сорока, кланяется зрителям, разводя руки в стороны и раздавая своим почитателям поклоны, от которых её балетная пачка взмывает верх, открывая всеобщему обозрению жирный, покрытый целлюлитом зад. Жалкое зрелище, но, конечно, не для человека, привыкшего жить иллюзией.

Рядом с ней наклонившись, словно вторя её движениям, стоит мужчина, схватившийся за голову руками так, словно искренне желает проломить себе череп. На руках его перчатки, толстые и грубые, плотно обжимающие руки. Глаза зажмурены, и я точно не могу сказать, в чём причина его раскрасневшегося лица. То ли в давлении, которое он испытывает, то ли в алкоголизме, которым явно страдает. Понятия не имею, откуда мне это известно, но я знаю. Как знаю и то, что он доктор. И дело тут даже не в белоснежном костюме, которые носят только медицинские работники, и не в стакане, который торчит из кармана его белоснежных брюк. Просто знаю и всё. Мне так же известно, что он страдает от видений. Постоянных, жестоких, непрекращающихся.

На девочку-подростка, сидящую на коленках, больно смотреть. Мне откровенно не хочется знать, что послужило причиной нанесения всех этих застаревших ран на её теле, ныне превратившихся в белёсые шрамы. Их многообразие рассмотреть несложно, так как на девчонке лишь майка да старые растянутые шорты. Выглядит она неимоверно уставшей. Кажется, кинь в неё камешком, и она свалится как подкошенная. Тусклые волосы, которые она, похоже, давно уже не расчесывала, стянуты резинкой в невысокий хвост. Темные полукружия под глазами и худоба, которую не скроешь ничем. Но не это беспокоит меня, а то, как она, подставив руку к лицу, теребит вставленные под кожу ржавые булавки, передвигая их туда-сюда под своей истощённой плотью.

Из оставшихся двух старушек, так сильно не похожих друг на друга, одна из них напоминает ту старую даму, которая выбросила ожерелье за борт катера в фильме «Титаник». Сходство на редкость сильное, если бы не отсутствующий взгляд её серых глаз. Седые волнистые волосы распущены и спускаются чуть ниже плеч. На ней отделанная рюшами белоснежная сорочка, уходящая в пол, а поверх неё накинут халат, такой же белоснежный, как и вся она. Я вижу, как она дрожит всем телом, превозмогая холод и, протягивает ко мне поражённые артритом пальцы, вымазанные чем-то похожим на пластилин или глину. Цвета настолько яркие и красочные, что слепят мне глаза. «Может, она художница?» — думаю я.

Чёрное одеяние, укрывающее скрюченную пополам женщину с головы до пят, не даёт возможности определить её точный возраст. Плечи её сильно опущены к земле, будто под грузом водружённого кем-то на её спину мешка с песком или, может быть, землёй. О её преклонном возрасте говорят лишь крючковатые старые пальцы, скорее похожие на корни какого-то древнего дерева, чем на чью-либо плоть. Ими она и опирается, сложив их друг на друга, на самодельную тёмную трость. Кажется, я уже видела её где-то прежде. Может, и призадумалась бы об этом посерьезнее, да вот только меня отвлекает её вращающийся выпуклый глаз. Единственный, который виден мне через дырявую спущенную на лицо вуаль, прицепленную к шляпке причудливой формы.

— Кто все эти люди? — спрашиваю я у мальчугана, пристально наблюдающего за мной, потому как не узнаю ни одного из них. Но мальчик, от вида которого у меня сводит зубы, то ли не способен воспринимать мою речь, то ли намеренно игнорирует её. Вместо этого переводит взгляд на игрушечного кролика, лежащего чуть невдалеке, и начинает напевать:

— Свет луны окрасил зеркало пруда.

Два утёнка не спят, значит, будет беда.

Маленькие лапки к водной глади спешат.

Два глупых утёнка спать не хотят.

У меня холодеют пальцы. Это уже не просто страх за свою жизнь или из-за странного исчезновения матери. Этот стишок знаком мне. Он из моего далёкого детства. Детства, которое стёрлось из памяти подобно плохому воспоминанию.

— Где ты слышал этот стишок? Кто рассказал тебе?

— Одна милая женщина приходит ко мне иногда, когда страшно. Приходит, когда рядом кролик и она. Мне кажется, она пытается меня успокоить. Мне нравятся утятки, о которых она рассказывает. Жаль только, что всё плохо заканчивается.

— Плохо? — Я в недоумении. Не припомню и самого стишка, но точно знаю, что концовка не могла быть плохой. Сердцем чувствую. Не может быть такого. — Почему плохо?

— Ты сама всё узнаешь, — отвечает мне мальчик, хихикая. Смеётся надо мной?

— Тогда расскажи мне, как выглядит та женщина, что рассказывала тебе стишок, мне это очень…

— Я же говорила тебе не прикасаться к этим проклятым цветам! Ты непослушная девчонка! — вдруг истошно кричит мальчик, грозно болтая передо мной своей почти оторванной кистью. — Глупая… Глупая, неразумная девочка!

Я замираю, но не только от того, что пацан кричит голосом моей покойной матери, но и от того, что мне вдруг становится трудно дышать. Щёки раздуваются, как у хомяка, набившего рот орехами, но во рту моём вовсе не орехи. Он по самое горло забит фиолетовыми цветочками глицинии. Схватившись за горло, падаю на колени, пытаясь выплюнуть их, но у меня ничего не получается. А затем вдруг раздаётся едва различимый перезвон колокольчиков, тех, что валяются на веранде моей тётки.

— Ты что-то увидела? Я права?

Я разжала руку и увидела, как катится по столу её бокал с белым вином. То вино — кислое, перепревшее — залило мне джинсы. Обе мы смотрели, как бокал, падая, скатывается на мои ноги, а затем на дощатый прогретый солнцем пол. Внутренне я вся съежилась, ожидая звонкого звука бьющегося стекла, но бокал не разбился. Укатился под стол и замер в ворохе искромсанных стеблей. Я оглядела расползавшееся тёмное пятно на светло-голубых джинсах. Вдохнула резкий кислый запах вина и сказала:

— Всё лучше, чем запах этих грёбаных цветов.

— Каких цветов? — спросила тётка.

По-моему, вопрос абсолютно не уместен, если учесть, что почти вся веранда завалена истерзанными ею лилиями. Но мне почему-то показалось, что тёте доподлинно известно: не об этих цветах речь. Она подошла ко мне и положила руку на плечо, словно всё понимает. Словно старается поддержать меня, но мне нафиг это не нужно.

— Не бери в голову, — резко ответила я и встала с кресла, на этот раз точно не собираясь возвращаться. Что бы ни случилось. — Давай. Что ты там принесла? У меня сегодня ещё куча дел.

С минуту тётя смотрела на меня изучающе. «Ты что-то видела, — говорят её глаза. — Видела, но я не стану расспрашивать тебя что». Затем она начала протягивать ко мне руку с чем-то зажатым в большом мягком кулаке, но что-то остановило её на полпути. Возможно, капли крови на моей белой, подранной на локтях тунике. Капли, которых не должно быть в реальности. И в следующее мгновение она вернула в карман красного балахона то, зачем ходила в дом.

— Будь осторожна девочка, — сказала, и я понимаю, что она со мной прощается. Но зачем? Что-то подсказывало, что причиной тому послужило моё видение, смысла которого я так и не поняла.

— Задолбали. Обе, — сказала я и, отворачиваясь от неё, начала спускаться по ступенькам. Не стоило сюда приходить.

Она так и осталась безмолвно стоять на веранде. Но я не могла уйти, так и не спросив её ещё об одном:

— А цветы-то ты зачем всё-таки искромсала? — Я кинула взгляд на черное пятно пустующей земли.

— Сказала же. Она скоро умрёт — ответила Офелия так, словно это объясняло вообще всё.

Глава 2. Смерть старухи. Пророчество о кулинарной книге

Я бодро шагала по тропе, шедшей за домами. По пустырям, заросшим высокой травой, в обход главной улицы. Шла, словно пряталась от кого-то и видела перед глазами дуб, посаженный в нашем дворе задолго до моего появления на свет. Его могучий высохший ствол, который покинула жизнь. Раскидистые костлявые ветви, на которых никогда не зеленели листья, за исключением единственной ветви, которая год за годом, превозмогая силы природы, словно пронизанная каким-то незримым волшебством, росла и тянулась к входной двери лачуги, стремясь запечатать её раз и навсегда. Я видела себя юной девчушкой, раскачивающейся на огромной покрышке, привязанной к той толстой ветви с шелестящей листвой, и старуху, год за годом выбегающую наперевес с топором, что отрубала её стремящийся к дому отросток.

Видела деревянный чан с мутной водой, в котором бабка купала