Оглавление

Автор иллюстрации (картины) А.А.Шишкин (использовано на основе договора о приобретении неисключительного авторского права)

ПРОЛОГ

На Руси все закаты — червчатые, все звонницы — высокие. Коль столкнут — падать долго и больно. Даже если внизу заросли можжевеловые. А падать снова и снова будешь. Покуда участь свою не примешь, покуда чашу до дна не вылакаешь.

Эх, сквозь воду смотреть трудно. Наплывает, глаза застилает. Руками не взмахнёшь, как махал, когда с высоты падал, воду не разгонишь.

Небо северное и отсюда видно. Всё звездами усыпано, особливо в августе. Высо-окое небо. Лишь осока мешается. Откуда она?! Ах, да… Вода, водица над глазами, над веками.

В августе особенно маетно. Когда яблоками пахнет и дымом. Наглядеться на это небо — жизни не хватит. Что делал я в жизни своей, Господи?

Смотрел, да оказалось мало. И жизни самой — мало.

Руки выпростаешь, тянут. Иной раз думается, ангелы — вверх. А оказывается… бесы. Вниз.

Сыном быть хотел Тебе и миру, что сотворил Ты.

Не рабом.

Воином быть хотел Помазаннику твоему.

За это ли пять веков плачу?

Белое озеро, август 1570 г.

Только закат распластался над Белым озером, а месяц уж выглянул и начал плутать меж крестами Успенского храма, брежно[1] поддевая рогами прозрачные облака и пугая своим внезапным появлением суеверных.

Тревожным казался вечер. Небо будто тлеющими углями засыпано. Тронешь — зашипят, задымятся, обожгут.

Зазвучали приозёрные заросли стрекотанием, зашуршали от ветра. Августовский день сморил всё живое, но к вечеру Белоозеро покой потеряло. Волны тревожно обрушивались друг на друга, лизали берег, выбрасывая тёмно-синюю почти чёрную водицу на песок. Оставляли на каменистой землице мутные разорванные водоросли. Хоть и запахло непогодой, но не менялся привычный ход вещей. Замолчали с последними лучами заката визгливые горобцы[2]. Сменила их одинокая выпь, нагоняющая тугу на рыбаков.

Если бы захотел случайный путник с высоких холмов северного посада разглядеть, что происходит здесь, в укромном низинном уголке у Белого озера — глаза бы проглядел, а не смог. Да и не спешил сюда добрый человек после захода солнца. Ни разбойников, ни татей ночных страшился честной люд. Нечисти полуночной и той не боялся. Чего её, дурную бояться? От нечисти защита проверенная: молитва да воззвание к Божьей помощи. Иного страшились.

Узкую дорожку, поросшую ежой и сыпучим ржаником, что вела сюда от местной тюрьмы, в которую время от времени свозили опальных людей и царских изменников из столичного града, местные прозвали «безвозвратной». Онде[3] чертями детей непослушных пугают, а местных пугали тюремщиками, столь непохожими на холёных столичных катов.

Угрюмые мужики то и дело сновали по этой дороге, особливо после наступления темноты. Даже не отай, открыто. Точно добрым промыслом занимались. Хотя от промысла их, жители прибрежных посёлков седыми становились раньше срока. Мнихи и те, не раскидывали в этой части озера рыболовные сети, опасаясь такого улова, после которого молиться придётся усерднее, а сна ещё долго не будет.

Последние дни затишье стояло. Дремала захудалая обитель, при которой несчастные и проклятые находились. Название обители людская память не сохранила. Да и зачем?

Нынче, тишина вокруг озёрная. Даже жутких отчаянных криков, что обычно прорывались сквозь ветряную немоту, не доносилось. И мучителей людских никто не видал ни в городе, ни на берегу.

Лишь этим вечером тишину нарушил навязчивый скрип телеги. Худая лошадёнка заржала, вскинулась, спугнув стайку поток, клюющих ржаник у обочины. Загремела, заскрипела телега, остановилась у обочины. Раздраженный возничий приласкал зазевавшуюся лошадь кнутом, но всё ж двигаться далее, не потребовал. Потрепал рыжую густую бороду, всмотрелся в бесконечную озерную даль, о чём-то думая. После, окликнул тех, кого вёз.

— Слезай! Приехали.

В телеге завозились. Старик зевнул, с ворчанием потёр затёкшую поясницу и ногой, растолкал человека, что забился в самый дальний угол.

— Меркушка, подымайса…

— Не сплю я — раздался молодой голос, — С таким грузом поспишь разве? Это вам, всё одно. Хоть репы мешок, хоть…

— Помолчи, остолбень!

— А ты что хотел, Спиридон? Что я вас по всему Белоозеру катать буду? — хмыкнул рыжебородый возничий, — Живее дело делайте и разойдёмся. Мне утром в столицу выезжать, государю объяснять, как же так вышло. Поблагодарите, что без ваших имен обойдётся. И не мерекайте, что об вас пекусь! Пекусь я о себе, горемычном. Мне помощников нынче новых искать — хлопоты лишние. Тем паче, здесь одни мнихи, дьяки, пьяницы и рыбаки. Никого путного. Из столицы привозить? Кто сюда захочет? Уж сколько раз сбегали. Ищи их потом. К каждому стражнику стражника поставить, это не робь, а… баловство.

— Вышло что? — тот, кого возничий назвал Спиридоном, слез с телеги — В воду сейчас сбросим и дело с концом. Найдёшь что сказать, Григорий Лукьяныч. Первый раз что ли?

Мужичонка вгляделся в лицо возничего, пытаясь понять его настроение. Недовольный, злой, но желтоватые глаза молчаливы. Темнил столичный гость, явно темнил. Допрежь не случалось, чтобы так серчал. Будто к праотцам отправили не отверженного Богом шлынду, потерявшего всё что имел, а важного кого. Тюремщикам возничий нынче объяснял, как «робить надо», так две палки о хребты поломал. Скулёж на весь острог. С чего осерчал? А раз темнит, значит, лишнюю монету можно выпросить, ежели с умом подойти. За молчание дорого дают.

— Искать будут? Тех, кого к нам присылают, уж не ищут, не дозываются. Семья-то была него? Всё батюшку перед смертью звал и девку какую-то в темноте выискивал, по имени называл да едва разберёшь.

Спиридон замолчал, словно что-то вспоминая.

— Помешался видать.

— Такой раз первый — подумав немного, ответил возничий — Дай Бог, чтобы последний. Семья была. В наказанье такая семья даётся — он отмахнулся — Всё у него было. Слишком много и всё не по заслугам. С другими делиться нужно. «Найдешь, что сказать»! Экий ты умный, Спиридон. Всё — то у тебя просто. Не то, что у нас, грешных людей государевых.

Возничий покинул место, обогнул телегу, заглянув в неё. Цепко ухватил крупными мясистыми пальцами тяжёлый вытянутый тюк, обёрнутый мешковиной. Потянул поклажу из телеги. Спиридон суетливо присоединился. Негоже ворон считать, когда господа робят. Зло окликнул Меркушку, который молча продолжал сидеть в телеге, обхватив колени и старался не смотреть на поклажу.

— Помогай давай! Расселся, как невеста!

— Уйду, хватит! — внезапно прошептал юноша, вцепившись пальцами в борта телеги — Надоела работа проклятущая… Поганым себя чувствую!

Спиридон рассмеялся.

— Ну, иди, иди. Прямо сейчас иди. Куда уйдёшь, сукин сын? Токмо языком умеешь болтать и другим языки отрезать! Где тебя ждут?

— Провались ты — прошипел Меркуша — Я много чего умею. Меня батюшка всему учил!

— Свар не устраивайте! — вмешался возничий, — До ночи шимарить намерены? Уеду, хоть убейте друг дружку.

Спиридон, желавший выслужиться, особливо после той грозы, что над головой пронеслась, сильнее потянул тюк на себя. Но не удержал, подводили уж руки время от времени. Лета-то почтенные, силушка не та. Повалил груз на землю, грязно выругался.

— Нет, подумать… Чертовщина какая-то, прости Господи. Барчук-то тонкий был да лёгкий, что молодняк берёзовый. Кажись, пальцем тронь, сломается. В чем душа держалась, откуда только злость звериная?! Все зубы на нас глядючи сточил в крошево. Потом кровушки сколько вылилось! — Спиридон перекрестился — От еды сколько дней отказывался… Ещё легче должен был стать. Помирал, на отрока годков шестнадцати схожий — мальчишка точно, прозрачный весь. А словно камения тащу. Меркушка, ты кого замотал-то? Не перепутал? У нас вчера трое покойников случилось, так другие двое — потяжелее. Ничего тебе поручить нельзя, сколько тебя, межеумка, ни мордуй!

— Того, кого надо замотал — огрызнулся юноша — Ты один умный?

— Так вы его ещё и не кормили? — нахмурился возничий.

— Сам, он! Сам! Сам! — испуганный тем, что промелькнуло в голосе столичного гостя, воскликнул Спиридон — Горделивый был. За гордыню сами знаете плата высокая. Грех страшный! Что на том свете, что на этом. Брашно[4] наше, видать, не по нраву пришлась! С блюд золочёных, видать, яство принимать привык. А где ж… Где ж мы ему тут яства-то возьмём, вкупе с блюдами?

Спиридон ехидно оскалился.

— По-хорошему с ним думали поступать, как велено. Так он в первый же день Ивашке голову миской расколотил. Вот как!

Возничий сжал кнут на поясе. Захотелось снять да хлестнуть по морде побольнее. Презирал он зверенышей этих ещё сильнее царских изменников, с коими его разделяло пламя Тайницкой башни, где располагалась главная столичная пытошная. Те хоть за своё стояли. Кто за что. А эти чего чужим мукам радуются? Он им монету звонкую за работу платит. Делай дело, да не рассуждай много. Особливо, ежели Господь способностей к хитросплетениям мысли не дал. Так нет же. Как ни приедет, так со своими разумениями лезут.

Спохватился столичный гость. Руку от кнута отнял. Положил на собственную щёку, точно зубная боль одолела. Вспомнил, что сам не лучше. Своё участие в случившемся тоже припомнил. Но успокоил себя быстро.

«Моё дело — малое. Тоже приказы исполнять, я человечишко подневольный».

Лукьяныч обернулся в сторону Белого озера. Брызнуло клюквенным цветом заходящее солнце, воду красненьким окрасило. Не впервой всё это видеть, а маята такая, будто черти смертушки Лукьяныча решили не дожидаться. Навалились нынче всем гуртом.

Закричали дурным голосом чайки. Углядели в озере добычу. Всё никак не уснут прихвостни бесовские.

«Да чей приказ нынче-то я исполнил? — подумал возничий, находясь расстерянности, чуждой и незнакомой его совести. Тёмные глаза Иоанна вспомнились, когда посылал разобраться, что к чему. Ох и страшны были глаза эти. Погибель так смотрит. А как приехать и доложить, ещё страшнее станут…

Вспомнилась и длань с перстеньком фряжским, басурманским. На перстеньке зверь диковинный, Григорий таких не видывал. Тоже фряжский. Лошадь — не лошадь, коза не коза. Рог один, изо лба растёт. По разумению Лукьяныча — забава нечистая, дьявольская, да кто он такой чтобы знатным людям повыше себя указывать, что носить да чем украшаться? Тем более, длань оказалась дающая. Высыпала перед ним мешок золотых.

— Хватит? Подсобишь, голубь? Избавишь нас от напасти и позора — почёт тебе. Не избавишь…

— Не пугай — рявкнул тогда Лукьяныч. Стукнул кулаком по столу так, что деньги на пол посыпались.

Зазвенели, раскатились по горнице. Но первый раз за жизнь не жалко денег было, хоть бы все они провалились под пол, в щели укатились бы. Сразу видно — поганые деньги, хоть и с улыбочкой добросердечной принесли. Брать ли?

— Сам напугать могу — Малюта тогда поднял на собеседника пьяный взор. Глаза в красных прожилках все. Несколько ночей без сна. Молчаливо и мрачно сжал несколько монет в кулачище, просыпая остальное. Другой рукой бачовку с дурным хмельком. Уж несколько дней пил, после последней работёнки своей. Уж больно грязная оказалась… Даже для него, пса верного государева. Внезапно, резким движением отшвырнул оставшиеся деньжата. Попятился гость ночной.

— Григорий! Добей. И блядь его отдай кому надо. Позор на весь род наш…

— Зачем тебе? — пьяным голосом проговорил Малюта — Никого из них больше не увидишь. Никто из них твой покой не обеспокоит. Дурь. Блажь. Забава сучья! Виданное ли дело? Пропятого с креста снимать. Чтобы добить?! Дело сделано. Плохо ли сделано?

— Поднимется! Живуч и везуч. Гадёныш. Падаль худородная. Мало, Григорий? Ещё будет. Три мешка. Тридцать три! Сколько надо? Собственными руками добил бы, да…

— Да не для белой кости чёрная работёнка? — хмыкнул кат, отхлебнув ещё немного — Так? Для того все к Лукьянычу и ходите. От государя-батюшки до шельмы боярской… Для того Лукьяныч вам и нужен. Хоть и костерите за спиной — он жутковато улыбнулся — Что бельма пялишь? Худородный, говоришь, гадёныш был? Ты Бога-то князюшка, побойся. А то я не знаю… какого ты о нас, обо всех мнения. Я местом того гадёныша меньше. А то и двумя. Но приполз ты ко мне князюшка на четвереньках, к худородному. Средь ночи приполз. Чтобы о помощи просить. Ну?

— Григорий…

— Помолчи!

Лукьяныч рукавом утёрся, не сводя взгляда с побледневшего гостя. Пришёл… Страшно, а пришёл. К нему, к Гришке «худородному»! Сам, поди, делать ничего не привык. Жар чужими руками лучше загребать. А кости ломать тем паче лучше чужими.

С грохотом бачовку опустил на стол. Далеко плёвое дельце зашло. Не так оно Лукьяновичу представлялось. Куда уж дальше? Сами по лезвию прошли, едва курячьи шеи свои не поломали. А гость ночной ещё дальше завести хочет.

Первый раз тогда ничего не понял Григорий Лукьянович. Что делал, зачем? Для кого? И деньгам не рад. На что ему эти деньги за гробом-то? Невесть как окончится, когда перед государем отчитываться будет. Юлить да сочинять точно вшивый бахарь.

— А вот постригусь! — тихо, но с остервенелой уверенностью прошипел Меркуша, вернув возничего из его тяжких дум обратно — Постригусь, как батюшка мой хотел, видал я вас всех!

Юноша спрыгнул с телеги. Спиридон громко расхохотался. В прибрежных кустах закричала разбуженная утка. Взметнулась, покружила немного и опустилась обратно.

— Работай дурень! Ты ли монетки лёгкие на крест пудовый сменяешь? Ну уйдёшь, ну сбежишь. Через два дня обратно к нам вернёшься.

— К вам — не вернусь — отрезал Меркушка — По миру пойду. Милостыню просить буду. Работать буду. В разбойники попрошусь! Нехристи, а всё честнее…

— Пошевеливайтесь — рявкнул возничий — Лясы точить приехали? Меж собой потом разберётесь, кто куда пойдёт. Тащите к лодке! Вы лодку-то хоть приготовили?

Спиридон и Меркуша, один с ворчанием, другой с бормотанием, отдалённо похожим на сбивчивую молитву, ухватили тюк и потащили к берегу. Земля под ногами захлюпала, оказалась мягкой и скользкой. Одна из верёвок, которыми был перемотан груз, разболталась, развязалась, недалеко от воды окрутила ногу Спиридона по-змеиному. Мужик оступился, зацепился за что-то похожее на корень, выронил свою часть поклажи, толкнув при этом и Меркушку. Заскользил, сорвавшись с невысокого берегового изгиба спиной на камни.

Меркушка вслед за ним расцепил руки. Выронил то, что нёс и попятился к камышам. Тюк шлёпнулся у самой воды.

— Дроволомы чёртовы! Псы поганые! — заорал возничий, но всё — таки кинулся не к поклаже, а поднимать голосящего от боли Спиридона.

— Вот нечистая сила! — запричитал тот, хватаясь за возничего. Так вцепился, что и его чуть не повалил — Неладно что-то с вашим барчуком! То ли он проклятый, то ли нас проклял… Как прибыл сюда, так из рук всё валится! Помереть как люди не может, чёрт приблудный…

Меркуша и взгляда не бросил на повредившегося старика. С трудом ненависть скрывал. Не пытаясь унять сбивчивое дыхание, он во все глаза глядел на упавшую поклажу. В страхе попятился, наступил в воду, по щиколотку увяз в песке.

Угол мешковины оттопырился, явив перепуганному юноше то, что когда-то было человеческим лицом.

Красивым или безобразным, ныне определить никто бы не сумел. Но Меркуша это лицо хорошо помнил. Сам же первым и ударил после презрительного и высокомерного плевка. Пленник тогда оскалился по-звериному, еще глазами сверкал, жизнь в них не потухла. Бил Меркуша с остервенением, старясь всё больше по лицу, пока не испугался до смерти. Чего именно испугался, так и не понял. Даже после первых ударов, сплёвывая кровь, пленник посмотрел насмешливо, дерзко, точно до сих пор у царских покоев первым человеком стоял.

Подавая раскалённые щипцы Спиридону, недолго Меркушка наслаждался криками высокородного выскочки. Странным этот их пленник был. Нарушал привычный ход вещей одним своим присутствием. Не преувеличивал старик. Всё с ног на голову перевернулось. Не часто таких привозит Лукьяныч.

Ныне, в мреющем свете, наполненном алой закатной пылью, что кружила над Белым озером, можно было разглядеть лишь кровавое месиво и широко раскрытые остекленевшие глаза.

— Кажись, спину скрутило — жалобно стонал Спиридон, не в состоянии отцепиться от Лукьянича.

— Сюда мертвеца везли, отсюда опять повезем — вздохнул возничий.

— Дурно барин заживо хоронить! Я своё ещё не исходил.

— Исходишь! Скоро исходишь. Думаешь, тебе большой срок отмерян, коль так работаешь? Прибить бы тебя — процедил сквозь зубы Григорий Лукьянович — Прямо сейчас и дело с концом — он зло замахнулся на старика.

— Куда мне такому плыть? — дрожащими губами процедил Спиридон. Держась за спину и тяжко причитая, отпустил возничего, доковылял до мертвеца. Не смущаясь его присутствия, опустился рядом на траву.

— Там же грести надоть…

— А что мне одному плыть?! — возмутился Меркуша — Как сбрасывать-то?

— Мне что ли с тобой? — рявкнул Лукьяныч — Где это видано, чтобы царский человек за холопов их работу делал?! Я и так с вами вошкаюсь больше чем с дитями своими. Соромно! Ты на меня, малец, волчонком не гляди. Благодари Спиридонку. Робь на двоих вас рассчитана была.

— Дык потонет он — запричитал старик — Тело-то сбросить надо. А ежели лодка перевернется? Ох, сила нечистая!

Спиридон едва не плача стал раскачиваться, оглаживая себя по ушибленному.

— Не моя забота — отрезал Лукьянович — Кто из вас потонет, кто шею свернёт, мне дела нет.

Меркуша поискал взглядом припрятанный возле камышей рыбацкий ботник.

На мертвеца он старался не смотреть, но та самая нечистая, про которую голосил Спиридон, подталкивала снова обернуться.

Большие, широко распахнутые глаза с нечеловеческим ужасом взирали на Белозёрское небо, отражая бледный алый свет. Это были глаза живого человека. Покойник следил за огненно-багровым кругом. Ещё мгновение и улыбнётся, вздохнёт. Приподнимется на локтях, оскалится, да снова плюнет в своих мучителей.

— А он точно того? — даже видавшего виды Спиридона, передёрнуло.

— Что того? — переспросил Григорий Лукьянович.

— Точно помер?

— Да хватит уже, божевольные! К бабкам местным сходите, олухи. Пусть они над вами пошепчут чего.

Возничий, раздраженно шагнул к покойнику, ухватил верёвки, собираясь всё вернуть, как было.

— Что-то ты старик, сегодня как пьяный. Ни тебя, ни Меркушку не узнаю. Такой придури николи от вас не случалось.

— Григорий Лукьяныч, так ведь… Всё-то у нас нынче особенное — Спиридон улыбнулся широко, хищно, показав гнилые зубы — Мерекаешь, на себя шибко похож? Церемониться с покойничком было не велено. Неужто запамятовал свой же приказ? А теперь охаете, ахаете, да пляшите вкруг него. В скудельницу положить и землицей сырой засыпать, как положено, так нельзя! Как тати ночные крадёмся, соромно, ей Богу.

Почесав затылок и продолжая растирать ноющую спину, мужик прикидывал — нет ли кова[5]? А если есть, то опять же монетку лишнюю с Григория Лукича взять можно за молчание. Григорий и раньше платил хорошо. А нынче, видать, случай особенный.

— Не твоё дело собачье.

Возничий наклонился над телом. Ухватив угол мешковины на мгновение замер. Глаза смотрели и обжигали пострашнее всех тех пыток, что приходилось наблюдать изо дня в день. Да и по совести если, всё что происходило в Тайницкой башне давно уже наводило на Григория скуку.

Яркий луч закатного света, не последний на земле, но последний для этого человека, скользнул по лицу. Осветил слипшиеся от крови ресницы. Из глубины зрачков, как показалось Григорию Лукьяновичу, поднялся голубоватый озерный отсвет, напомнил кату о временах не столь уж далёких и не таких уж плохих. Нынче времена похуже настали. Для всех. Для самого Григория тоже.

Вместо того чтобы завязывать, возничий размотал мешковину сильнее — убедиться. Глупо. Так глупо, что мысленно обругал сам себя распоследними грязными словами. Такими словами даже на изменников и холопов не плевался. Точно не человек государев, а попёнок малахольный, дьячок помешавшийся. А всё ж проверить надо. Привиделось? Чего только не привидится, коль совесть ноет. Григорий зажмурился, встряхнул головой. Рана на груди, что виднелась через исподнее, пропитанное застывшей кровянистой жижей, никуда не исчезала. Да, вот она. Как и было. А куда денется? Прошлого не воротишь, из мёртвых не воскресишь. Из раны рёбра торчали. Не выжил бы. Одно суеверие и суета.

На всякий случай Григорий Лукьянович снял с пояса нож, поднёс лезвие к тому, что раньше было губами. Лезвие ожидаемо не запотело. Но навязчивая оса жалила где-то внутри, под рёбрами. Выполнять последнее, что должно было теперь с телом сделать, возничий не захотел, ровно, как и оставаться рядом с покойником в самый последний момент.

Распрямившись и отряхнув колени от песка, велел:

— Завязывайте.

Меркуша уже хотел приступить к делу, надеясь побыстрее от этого дела избавиться, но Спиридон оглушил его восторженным восклицанием:

— Святые угодники! Экая вещица!

Забыв про боль в спине, тюремщик, охваченный лихорадочной радостью, доковылял до покойника. С трудом наклонившись, постанывая, пошарил небрезгливо пальцами по окровавленной ключице, после чего вытащил энколпион. Гайтан, на котором крест висел, тут же лопнул.

— Богато — восхищённо прошептал Меркуша, забыв про собственные тяготы и обиды.

Крест и вправду отличался прекрасным литьём, словно умелый розмысел сотворил и явно был из дорогого металла, каменьями разукрашенный.

— Вот дурень, Меркушка. Когда покойника обряжал, как не заметил? Как мог пропустить? Такая вещь сейчас бы костоголовам досталась бы!

— Положи, где взял — раздался сзади голос Малюты.

Спиридон растерялся и разозлился. Договор был старый, уж много лет действовал, покуда Григорий Лукьянович привозил в местную худую темницу тех, кого Боженька забыл. Все приглянувшиеся вещи, вне зависимости от ценности, позволял забирать. Работёнка-то чёрная. Себе ничего не оставлял. Ему и так хватало. Только вот… опять нечистая вспомнилась. Откуда мощевик-то появился? Всё же отобрали, когда пленника привезли. Чудеса. Но добрые ли?

— Это я… Принёс — после недолгого молчания ответил повисший в воздухе вопрос Григорий Лукьянович — Положь, говорят — повторил он.

— Уговор дороже денег –напомнил Спиридон.

— Тьфу, ты ж пакость — выругался Меркуша — То не перстень, не деньга. Спиридон, ты ж старый уже! Завтра помрёшь, а руки в грязи! О душе подумай. Я-то своё еще отмолить успею. А ты? Негоже у покойника крест забирать. Это последнее, что у него осталось… Бога побойся!

— Замолкни — рявкнул Спиридон.

— Верни — велел Малюта — А я тебе больше уговора дам, раз так вышло.

— Чудны дела твои Господи! Не ты ли Григорий Лукьянович, водице и днищу адскому тело приказал отдать? Ни погребения человеку, ни отпевания! Всё не по-божески. У нас пленников как псов закапывают, а всё ж… Батюшка приходит, а тут…

— Верни — повторил Григорий. Первый раз за долгую службу Спиридон услышал в его голосе что-то похожее на просьбу. Это окончательно склонило старого тюремщика к мыслям о наличии тайного умысла.

Григорию просить не по чину. Его удел палкой взмахнуть, позвонки пересчитать. Коль захочет, сам Спиридонка на месте этого мёртвого боярина окажется. А тут — почести какие! И это при том, что в общую яму бросать мёртвого, возничий отказался. Знать следы заметал. Не надо было Лукьянычу, чтобы кто-то прознал о том, что приключилось, как дни свои барчук молодой окончил. Чего боялся? Концы ему, видите ли, в воду, нужны…

«Концы в воду — повторил про себя Спиридон –нечистое дело» — мужик потёр спину — Концы в воду? Чего боится-то псина рыжая? Чего другим людям знать не положено? А сюда ли, к нам того барчука определили? Не в Кирилловскую ли обитель, куда таких белоруких всю жизнь свозили?»

Спиридон шмыгнул, высморкался в рукав, бросил быстрый взгляд на бледного забусевшего Меркушу. Тот был последним, кто покойника живым застал. Да и частенько возле него последние дни околачивался. Будто дружка себе нашёл, баланда. Во-от, этот дружок его с толку-то и сбил! И раньше межеумком был, а как речей вольных наслушался, совсем одурел.

То водички подаст, то ещё что. Спиридон знал, но не мешал в этот раз. Ему и самому нового пленника жалко бывало. Сильно он отличался ото всех остальных, дюже надоевших. Иной раз чувство накатывало, похожее на болотную удушливую воду. Будто не человека мучают, а птице крылья ломают. По пёрышку выдирают. А птиц, в отличии от людей, Спиридонке всегда жалко было.

К тому же, немногим старше самого Меркуши. Только-только в силушку молодецкую вошёл. Мальчишка вчерашний, хоть и зверёныш. У Спиридона свои сынки такие. Все в столицу укатили, негодники, счастья пытать. В опришнину, какую-то, сказывали. Ни весточки уж более двух лет, словно в воду канули.

Но Меркушка вопрошающего взгляда не видел. Молчал, отвернувшись к озеру. Ждал покорно, что повелят.

Пока все трое растерянно стояли вкруг мёртвого тела, точно это первый покойник в их жизни, день окончательно догорел. Тени разбрелись по камышам. Ветер усилился, стал холоднее. Равнодушно теребил уголки мешковины, раскидывал волосы мертвеца.

Глаза, напугавшие трёх мужиков своей живостью, всё также смотрели на небо, точно покойник в смерть свою не верил.

Меркуша заметил выпавшую из связки руку. Тонкие прозрачные пальцы, с отросшими в заточении ногтями, словно перебирали песок. Некоторые из них сломали почти сразу, как несчастного привезли. Когда пришло время снимать дорогие перстни.

Меркуша ощутил, как рубаха прилипла к спине, перекрестился испуганно. Спиридон, ощущая суеверный, неведомый ему доселе страх, также как и Меркушка, стараясь не смотреть покойнику в глаза, вернул мощевик назад. Небрежно положил его на ключицу — единственное не разодранное на теле место. После махнул рукой, призывая всех докончить работу, но вместо внятной речи — застонал. Боль в пояснице усилилась.

— Пора тебя менять Спиридон — разворчался возничий. Сплюнул раздраженно, отложил суму и сам помог Меркуше замотать мешковину как надобно. Или почти как надобно. Руки не слушались, работа в этот раз не спорилась, да и стоило ли стараться?

— Потащили — Григорий Лукьянович ухватил перемотанное тело в районе ног, Меркуша — верхнюю часть туловища.

Спиридон, прихрамывая, побрел за ними по берегу, пытаясь давать дельные советы.

— Без тебя обойдемся — огрызнулся раздражённый Григорий.

У самой воды все разулись, поскидывали обувь на песок. Босыми побрели к лодке, нос которой услужливо показался из-за камышей.

Пару раз покойник вырывался из рук, падал в тёмную водицу. Григорий, отвыкший за короткий срок от грязной работёнки, на все лады костерил помощников. Помощники мысленно костерили Григория. Но вслух лишь бормотали молитвы, глотая и путая знакомые слова.

Как погрузили тело в лодку, Григорий повторил:

— Я туда не полезу. Хватит с меня. За что я вам оглоедам плачу?

— За крестик заплатить обещал — вкрадчиво напомнил Спиридон — Возместить.

— За крестик — передразнил Григорий — За робь я вам плачу, дурень! А не за крестик.

— Справлюсь — Меркуша забрался в лодку.

Спиридон вздохнул. Судя по выражению его лица, он мысленно уже попрощался с молодым помощником.

От огня Меркуша отказался. Хвастливо сообщил что «видит в темноте, как зверь ночной». Да и надеялся обернуться до полной темноты.

Подождав, пока молодчик усядется за вёсла, Григорий подтолкнул лодку. Качнувшись несколько раз, она легко заскользила.

Темнело, но Меркуша стремился отплыть подальше. Знал, что пока темнота не густая, прозрачно-северная, смотрят на него с берега, следят за каждым движением. И только когда пришло понимание, что стал он для спутников всего лишь расплывчатым пятном, запыхавшийся гребец остановился.

Несколько минут сидел молча и неподвижно, оставив весла и обхватив собственное худое тело дрожащими руками. Затем выудил из-под одежды нож. Разрезав опять веревку, зажмурился, сунул руку под мешковину.

— Прости ты меня, Господи, не для себя! Не для себя… Ну?

Щупал наугад, но недолго. Вытащил тот самый энколпий, который лишь по случайности не соскользнул и не затерялся. Едва ухватил, зажмурился. Качаясь вместе с лодкой, несколько секунд не решался открыть глаза, затем потянул на себя. Вытащил испачканный кровью мощевик.

Молитва не давалась, даже звук собственного голоса пугал. Наконец Меркуша открыл глаза. Крест уныло поблёскивал. Откуда появился странный свет? Вроде лунный, а вроде и нет. Тонкий молодой серп, разгуливающий по небу над самым высоким холмом Белозёрья, вряд ли имел силенки так подсветить. Меркуша сжал мощевик в кулаке, затем вороватым жестом сунул за пазуху, да пробормотал холодными губами:

— Прости Господи… Я ж не для себя. Я ж не корысти ради, не ворую, не краду, лихого не думаю. Обетованье дал. Теперь знаю, что ей передать. Найти бы её ещё, в столице-то. Господи… слышишь ли ты меня?!

К Господу ли обращался юноша, к мертвецу ли, сам Меркуша не знал. А может просто чей-нибудь голос хотел услышать. Пусть и свой. Уж больно стало страшно. Никто, конечно, не откликнулся. Лишь лодку качнуло сильнее на спокойной озёрной толще, будто сомик днище боднул.

Переводя дыхание, Меркуша молча сидел на дне лодки рядом с телом, вдыхая солёный рыбный дух, исходящий от влажного дерева. Лишь некоторое время спустя потянулся к измученному покойнику, который в этот раз оказался смирным и податливым. Хоть и не сразу, несколько раз отчаянно удерживая равновесие, удалось юноше докончить. Сам несколько раз едва не последовал за покойничком, только святая молитва и умелые руки остановили лодку, готовую перевернуться.

Вода долго принимать не хотела, несмотря на то, что Меркуша всё сделал по уму. Не первый раз делать-то приходилось. Бывало, поручения пострашнее заезжий столичный гость оставлял. Но нынче, как заметил Спиридон, всё происходило особенно.

Белозёрье не проснулось от внезапного тяжёлого всплеска. Много чего на своём веку повидал северный край.

Меркушка обессиленно лёг лодочное донце. Сил на обратный путь требуется много. Темноты он не боялся, но с берега потёк густой пенистый туман. Доплыть бы, после всего что случилось.

Рука сама потянулась к мощевику. Поднял его, пальцами грязными растянул створки. От удивления приподнялся на локтях. Искал силы святой для поддержки в эту злую минуту, когда вода чёрная поглощающая чужое тело, словно поднималась внутри Меркуши, готовая горлом пойти, кровь живую из вен вытолкать, тиной вонючей эту кровь заменить. Внутри мощевика лежал свернутый колечком рыжеватый локон.

— Чудеса — Меркуша осторожно потрогал локон мизинцем.

Да и сам барин чудной был. Не нашёл Меркушка святые мощи, но в душе посветлело. Захотелось налечь на вёсла и прямо сейчас увести ботник как можно дальше от людей, что ждали на берегу. Сбежать. Впервые у Меркуши, который в глубине души хотел поменяться местами с этим человеком, цепляющимся за жизнь до последнего, цель появилась. Смешная может для других, но не для самого Меркуши. Среди всего гнусного, поганенького, что ежечасно окружало, давило дурнотой ледяных острожных ям, промелькнуло что-то светлое, согревающее надеждой. Надеждой на то, что кому-то он может помочь, сделать, наконец, дело доброе, пользу принести. Теперь Меркуша совершенно точно знал, куда пролегает путь его. От этого — сил прибавилось, хоть и не частицу святую обнаружил Меркушка в мощевике.

Разум судорожно вспоминал слова молитвы, но душа подсказывала, что помолиться стоит не за себя, а за того, кого он только что отправил на озёрное дно без отпевания. Горькое осознание заставило громко вскрикнуть, снова вспугнув белозерскую птичью тишину.

Всё, что нужно у боярина узнал. И что не нужно — тоже. А имя его так и не выспросил. Когда завязалась меж ними внезапная дружба, длившаяся всего несколько дней, но оказавшаяся такой странной для Меркуши, у которого отродясь друзей не было, искалеченный, избитый, но гордый, помня сквозь обморочное сознание, что представлял из себя ещё совсем недавно, имя своё называть отказался.

— Узнаешь по сроце[6]. Все вы ещё узнаете, услышите обо мне — вспомните. Даже кто не захочет.

— Скажи. Я бы за тебя помолился — робко попросил тогда Меркуша — Отсюда не выйдешь. Никто уже не выходит.

— Неужто Господь без извода[7] не разберется? — дерзко спросил боярин — Дьяк он что ли, Господь твой?

— Страшно, точно еретик говоришь — смутился молодой тюремщик, — От имени своего отрекаешься? Или от Господа?

— Он сам… От меня отрёкся. На что тебе имя моё? Я тебе другое скажу, девки одной. Вот её имя — запомни, коль помочь хочешь.

— Что ж за беда-то такая — вспоминая этот разговор, прошептал юноша — Не по-людски. Всё не по-людски.

Держась за борта лодки, Меркуша отчаянно посмотрел на небо. Ставшее серым, чёрным почти, оно набирало холодную высоту. Вода давно сомкнулась над телом, исчезнувшим в глубине Белого озера.

Мокрый, продрогший, в прилипшей к телу одежде, юноша налёг на вёсла. Отплыв несколько метров, остановился, чтобы перевести дыхание. Словно раскалённый прут воткнули между рёбер, когда на поверхности воды показалась размотанная невесть какими силами, мешковина. Завязали в три оборота, узлов не счесть!

Поднявшись с глубины, ткань распласталась на озерной поверхности, похожая на два крыла. Меркуша осенил себя крёстным знамением. Первый раз за свою недолгую, но полную грязной работёнки жизнь, он увидел как человек и смерть не принимают друг друга.

 Брежно — бережно

 Горобцы — воробьи

 Онде — в ином месте

 Брашно — пища

 Ков- злой, тайный умысел

 В срок

 Извод — список

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая
Платье из красного кармазина

Преображение Господне, Яблочный Спас

август 1563 год, г. Переславль — Залесский

Незадолго до рассвета, когда шелест ночного ветра стих, Переславль-Залесский наполнился звуком падающих яблок. Созревшие в этом году задолго до Спаса, отяжелевшие, яблоки срывались с веток и тут же становились добычей всякой живности.

Солнечные лучи не подсушили росу на растопыренных листьях копытня, а яблочный дух потёк над городом. Поднимался из корошней и пихтерей, подготовленных к освящению, поднимался из травы, куда яблоки закатывались и прели дождливыми, но жаркими ночами. Просочившись сквозь неплотную утреннюю дымку, августовское солнце заскользило по деревянным стенам Даниловской обители.

Наряженные горожане на утреннюю праздничную службу дружно опаздывали. Одни тащили груженые яблоками корзины, другие красовались в одеждах своих, по такому случаю сшитых или купленных. Яблоки — куда ни глянь. Ещё немного и с неба падать начнут. В гости зайдёшь в терем али в крестьянскую избу, всюду яблоками пахнет и пирогами яблочными.

— А небо! Небо какое, ты глянь! Небо нынче на наше озеро похоже! Будто озеро перевернулось и взлетело! Эх, жаль не нырнёшь, не искупаешься. И рыбы в нём нет. Что толку? Смотреть токмо. Озеро лучше. Эй, Вараш! Сомлел что ли? Ты бы согласился жить на конюшне, где не кормят? Или кормят одними яблоками? Не надоест тебе такая жизнь? Небо и впрямь над головой плескалось — волны лазоревые в стороны расходились.

Юноша лет шестнадцати, лежал Даниловской обители там, где смыкались кусты бирючины, что защищала от неспокойного людского взгляда скудельницы. Приехал он сюда ещё до рассвета и за некоторое время до торжественного появления государевой тетки Ефросиньи Андреевны Старицкой с некоторой частью её семейства.

Слуги Старицкой, грубоватые в общении, как и сама матушка удельного князя Владимира Андреевича, толкались с горожанами, преграждая, мешаясь на пути. Тем более, что расфуфыренные переславские зеваки, неторопливые по своему характеру, норовили столпиться у Святых ворот обители, дабы не пропустить ничего важного.

Но даже в этой сутолоке, все заметили юного наездника в белом, расшитом золотыми узорами, жемчугом, украшенном сафьяновом охабне.

Юноша подлетел к монастырским воротам на чёрном коне со сказочной кудрявой гривой. Остановившись возле злато швейных мастериц княгини, наездник дерзко оглядел взволнованных, но узнавших его, насмешливо переглядывающихся девок, словно высматривая кого-то. После, самодовольно улыбнулся чему-то, подхлестнул коня, и, подняв пыль столбом, ускакал.

Одна из боярынь, потянулась к Старицкой.

— Матушка! Фёдор Ал…

Ефросинья сверкнула глазами. Не дала более ничего сказать.

— Вижу черта, не слепая! Какую б молитву прочитать, чтобы не видеть больше?!

Сейчас юноша лежал под стенами обители на влажной, по-летнему теплой траве и смотрел на небо. Скучающе нащупал рядом с собой что-то тугое и гладкое. Ухватившись, вытащил из травы очередное яблоко. Укатившееся внезапно далеко от ближайших яблонь, невесть как сюда попавшее, оно чудом оказалось не битым и не треснувшим. Откусить хотел, но вспомнил, что до праздника, покуда не благословлён новый урожай — нельзя.

— Куда ни пойдёшь, всюду грешно.

Но не запрет волновал, а вера в постыдную для мужика примету: ежели удержишься от соблазна, не попортишь плод раньше времени, то вкушая освящённым, можно сокровенное загадать!

«Девкам лишь бы загадывать. Хотя все желания наперёд известны» — подумал юноша ворчливо, отчасти подражая тону тех разговоров, кои вели меж собой мужики взрослые. Сам он супротив «известных желаний» бабских ничего не имел. Но и своих желаний у него хоть отбавляй, водилось. Поэтому решил сдержаться и уже хотел убрать яблоко в суму, как внезапно появилась над ним чёрная морда. Конь сверкнул гагатовыми влажными глазами, после чего раздался хруст и на белый кафтан брызнул сок. Жеребец с довольным видом тряхнул длинной косматой гривой и втянул ноздрями воздух, выискивая ещё.

— Вараш[1]! — юноша возмущённо вскрикнул, вскочил с земли, но обругать коня не успел. На дороге показались всадники.

— Твое счастье!

Переславль меж тем окончательно проснулся. Далеко-далеко расцвела похожая на распахнутый венчик цикория голубая озёрная выпуклость Плещеева озера. В осеннюю пору озеро становилось особенно ярким. Глаза слезились с непривычки, если кто пытался долго на волны смотреть. А юноша не боялся — смотрел при любой возможности. На озеро тянуло всегда так, что дурно становилось, ежели не сорваться.

Вот и сейчас от батюшки влетит за то, что удрал без спроса в самый неподходящий момент. А, до Рыбацкой слободы всего лишь. Туда, где Плещеево с рекой Трубеж сходятся и Введенский храм, по ночам подсвеченный огнями рыбацких костров, становится похож на алый цветок.

Когда спустился к Святым воротам, увидел, что князей Старицких и след простыл. Видимо, на службе уже спины гнут. Опальная княгиня основательно решила нынче в обители разгуляться. Поможет ли ей это теперь?

Пока юноша думал о превратностях судьбы, трое мужчин приблизились к обители. Один в годах, крепкий, ладный собой наружности приятной. Короткий глубокий шрам на скуле, нисколько не портил царского воеводу боярина Алексея Даниловича Басманова. Во всём облике его, и в каждом уверенном, спокойном, движении чувствовалась надёжность житейская. Аккуратная густая борода насчитывала немереное количество седых волос, но хорош был собой Алексей Данилович. Смотрел глазами молодыми, хоть и видевшими много.

Воевода быстрее и расторопнее остальных спустился наземь, оправил чермный[2] праздничный терлик, что-то крикнул своему спутнику. Тот охотно рассмеялся то ли шутке, то ли меткому замечанию Басманова. При взгляде на этого молодца ощущение спокойствия и надёжности беспричинно таяло. На вид Афанасию Вяземскому, близкому другу Басмановых не стукнуло и тридцати. Возраста прибавляла кудрявая бородка, щегольского вида. Афанасий часто щурился при разговоре, смотрел въедливо и пристально, словно в самую душу забраться хотел. Зато свою душеньку от собеседника до поры до времени предпочитал скрывать. Человек опытный, легко узнавал в нём того, кто пошутить может с перехлёстом, жёнку у соседа увесть, чарку до дна осушить и в кулачном бою победить. Если захочет — честно. А если честно не захочет, тогда… «Лукавый» — иной раз говорили про Афанасия простые мужики и бояре. Своего не упустит. Ни деньжат звонких, ни баб, ни выгоды.

В третьем всаднике юноша узнал стремянного своего Озерка. Тот спрыгнул с коня вслед за Басмановым и выразительно попытался молодому барину что-то взглядом сообщить.

Воевода, не обращая внимания на болтовню Вяземского, окликнул юношу:

— Фёдор! А ну, поди-ка сюда.

Сын радостно улыбнулся.

— С праздником, батюшка!

Дернув Вараша, тут же преградил дорогу запоздавшим горожанам. Отец семейства выругался, женская половина оживилась, залюбовались случайные ротозейки, хотя и скрытно, из-под платков. Чудо как хорош был сын сурового воеводы.

Невысокий, но стройный и гибкий, походил он на прут серебристой ветлы. Ступал, будто едва касаясь ногами земли. Осанка такая, что девицы, спину гнувшие над пяльцами и те позавидуют. Стройную талию, обхватывал дорадовый пояс, вспыхивал на солнце. Русые волосы, мягко спускались на ворот. За минувшее лето выгорели вихры, посветлели, выдавая всадника, много времени проводящего в седле. Из прохладных теремов юноша и впрямь убегал при каждом возможном случае. Ежели и походил он на отца, крепкого, плечистого и приземистого, то не обликом.

На батюшку Фёдор бросил взгляд виноватый, нагоняй предчувствуя. И ведь как обычно — есть за что. На люд же случайный, посматривал высокомерно. Пряталось это высокомерие за длинными, девичьими почти ресницами. Но как взлетали ресницы, можно было увидеть серые глаза — колкие, любопытные, с невероятной живостью, ощупывающие каждую травинку и каждое облако. Лёгкий озерно-голубоватый отсвет появлялся в этих глазах иной раз, напоминая о древней связи с озером. Покуда молчал Фёдор, ресницами хлопая, вызывал у людей не проницательных, чувство трепетного умиления. Но стоило ему выйти из состояния мирной задумчивости, заговорить, о чём угодно, хоть самую богоугодную молитву начать перед иконой Всемилостивого Спаса, на тонких капризных губах улыбка появлялась дерзкая и таинственная. Иной раз батюшка терялся, а то из себя выходил, особенно во время спора какого. Фёдор-то спорил всегда молча. Лучше бы голос повышал, как молодые обычно и делают. А этот… улыбнется, ресницами хлопнет. Ежели показался озёрный голубоватый оттенок, знать расшаркается в поклонах, удалится молча, а за спиной отцовской ногой топнет, рукавом махнет и по-своему вздонжит[3].

Вот и сейчас, рассерженный какими-то непонятными ему приготовлениями к пиру царскому, скучными хлопотами, сбежал накануне из усадебки, оставив лишь коротенькое распоряжение стремянному.

— Благодарствую, Фёдор. Но ты мне праздник загодя устроил — насмешливо признался Басманов, — Где был?

— Неужто Озерок не передал? — удивился юноша. Кроме самого Фёдора, у Басмановых все, вплоть до последней сенной девки, отличались исполнительностью. Да не из-под палки добытой.

Озерок, Федоров ровесник, обидчиво встрепенулся. Всем своим видом показывая, что как полагается, передал! В лучшем виде.

— Я у тебя спрашиваю, а не у стремянного.

— Как где, я…

— Крёстная сила!

Не сразу отец заметил, что белый наряд отливает травянистой зеленцой. Опять валялся чёрте где. А то и черте с кем… Очередная девка, что опаздывала на службу из-за приятной яблочной тяжести, бросила на Фёдора быстрый взгляд, и тут же скрылась, юркнув на территорию монастыря. Саму себя, оградив от дурных помыслов. Всюду девки и яблоки — от тех и других у воеводы уже голова начинала кружиться. Праздник святой, а куда ни повернёшься, одни безобразники.

— На Трубеже был — простодушно ответил Фёдор, — Подсобил малость.

— А то не понятно Алексей Данилович, где был! — вмешался в разговор заскучавший Вяземский — В Рыбацкой слободе. Лещами несёт на всю улицу хуже, чем от кота. В таком виде, токмо на государев стол. Украсим тебя Федька, зеленью фряжской, приправами швейскими и вместе с ряпушкой копчёной подадим, пусть государь тобой откушает.

Спрыгнув с коня, он довольно потянулся, разминая спину. Развеселился не по-взрослому, задиристо. Никак не привыкнув к тому, что Фёдор не маленький уже, попытался снисходительно потрепать по вихрастой голове. Фёдор ёршисто от руки увернулся.

— Девок весели своими шуточками лябзя[4]!

— Как ты со старшими разговариваешь?! — вмешался Басманов.

— Видали старших — хмыкнул Фёдор — старшие в наместниках ходят, а не кадушки в царском подполе с огурцами тягают!

— Договоришься ты — Вяземский рассердился, но с леностью. Это Фёдору слово ни скажи, обижается, что с ним как с отроком до сих пор. Ни советов, ни поучений не любит. Особенно от Афанасия. Виданное ли дело? Сам Вяземский еще недавно в поддатнях у рынды с саадаком ходил, а нынче нос задирает, всё поучать норовит. Афонька-то по-родственному, с теплом.

Басманов обругал обоих. Напомнил Афанасию, что тот вырос уже для подобной шумной возни, поманил сына.

— Поди, сюда, хоть отряхну паршивца. Как есть чупаха[5]. Ежели заночуем в обители — в мыльню пойдёшь. Не голова, а беркун[6] пустой. Какая сила ознобная тебя на Трубеж понесла? Ещё ближе не мог? Вовремя! А если бы мы разминулись? Не на базар за пряниками Фёдор, а к государю едем. Мать старалась, в достойный вид тебя приводила, чтоб на человека был похож. Оделся и уехал невесть куда, в тине плескаться…

Отец с досадой похлопал Фёдора по спине.

— Да разве ж государь по кафтану оценивать будет? — простонал Фёдор, раздражённый всеми этими долгими приготовлениями, которые начались Бог, знает когда.

— Хватит чепуху молоть!

— Явился, не запылился, как условились! — возмутился Фёдор — Чего ругаться попусту?

— А если бы не успел? Или непредвиденное что? Думаешь, всё всегда будет по твоему хотению? Государю, который строго настрого мне велел с сыном быть, объяснять, что Фёдор сам себе хозяин?

— Только ты всё же запылился брат слегка — хмыкнул Афанасий.

— Ловцы рыбные, что из обители, заступничества просят — не обратив внимания на его ерничество, заговорил Фёдор — Опять троицкие[7] сети порвали. На Трубеже вчерась, а на прошлой неделе на Вёксе. Говорят, что братия — он кивнул на ворота монастыря — Чужое себе присвоила.

— Это тебе кто сказал? Братия али рыбаки?

— Рыбаки. Не веришь? — обиделся Фёдор — Я сам помогал рваные сети вытаскивать!

— Ну, кто ж спорит, что сети рваные были? Но мало ли поганцев на свете — резонно заметил воевода, — Таких, как вы двое, например. Не шибко умные, но шибко веселые. Взяли, да пошутили. Почему на троицких мыслят?

— Было уже — рукава Фёдор отряхнул сам, гордо расправил плечи — Челобитную государю нашему писали. Настоятеля спроси. Пусть я неразумный такой, но он врать будет?

— Настоятеля — передразнил воевода — Тебе он не настоятель, а крёстный отец твой. Вот своими руками выпороть тебя не могу! Не младенец и не отрок даже. Так надо Кирилла попросить. Ему не соромно, ибо духовник. Для него возраста людского не существует, все пред ним дети малые, неразумные. А про дело спрошу, обязательно. Но этого мало. Доказать надо. Чтобы извета не вышло.

— Батюшка! Какая разница? — поморщился Фёдор — Сети есть порванные? Есть. Течение унесло, по всему езу разбросало! Уже было? Было. Тогда точно троицких доказали. Что ещё? За порты каждый раз ловить?! Им и рыло не испоганишь! Поймаешь, тазать начнешь а вроде как не разбойника, а человечка святого!

— За порты, Фёдор, за порты — уже без тени весёлости вмешался Вяземский — Иначе, какой прок в хорошем деле, ежели ты оговоришь человека безвинного?

— Я тебе дам сейчас, «какая разница»! — осерчал отец, — С троицкими драки не хватало. Крайними останемся, сами будем перед государем ползать на коленях, виниться, прощение вымаливать. Нашёл с кем тягаться, то ли от скуки, то ли от скудоумия. Так ещё и непричастных оклеветать можно. Чего они к Челядниным не обратятся? Можно подумать, мы по случаю родства с отцом Кириллом, весь посад облагодетельствовать можем! В Елизарово не Челобитная изба, в конце концов! Али, это ты, самый умный, опять всем всё наобещал?

— Наобещал — Фёдор со вздохом потупился, — Сам говорил всегда, своим помогать — первое дело!

— Они и для Челядниных не чужие — напомнил Басманов.

— А что теперь Челяднины? — оживился Вяземский — До того им? Иван всё лето пока доследование по Старицким шло, в имении своём тулился, носа не казывал. Немощным сказался, даже каких-то лекарей вызывал к себе особенных. То ли колдунов, то ли просто не нашенских. Нынче велел светлый князь явиться на службу, так он торговался, точно ёра.

— Старицкие здесь — вдруг весело сообщил Фёдор — Слыхали? По случаю праздничка в Даниловскую прикатили. Сегодня всё утро корзины с брашном таскали. Видать не только бродяг, весь посад накормить хотят. Грехи княгиня замаливает.

— Ты откуда знаешь? — удивился отец.

— Про грехи?

— Что приехали — с досадой уточнил батюшка.

— Знаю — уклончиво ответил Фёдор — Видал.

Афанасий загадочно хмыкнул в кулак.

— Плохо Алексей Данилович государева разведка налажена. Вы у Фёдора спросите, как работать надобно. Фёдор Алексеевич пока в Старице службу нёс, всех тамошних сорок прикормил. Теперь во двор выходит, просо рассыпает, сорок созывает! А сороки те, крутобокие, на зов слетаются, боками ряжеными сверкают — Афонька, подбоченившись изобразил женскую походку.

— Помолчи! — возмутился Фёдор, чувствуя, как щеки заполыхали.

— Чего ты мне возразишь-то, окромя ушей своих красных?

— Не твоё дело!

— Моё иль не моё, ты гляди лучше, чтобы государю на глаза твой курятник не попался!

— По-твоему, светлый князь за чужими курятниками следит?! — вспылил Фёдор — Это ты — сплетник, за всеми смотришь!

— Я?! — Афанасий тут же с настоящей обидой двинулся на Фёдора — Я ли послухом царёвым заделался?!

— А ну, прекратите! — вмешался Басманов — Поганцы срамные! Нашли место! Вспомните, что служба давно идёт, везде мы грешные опоздали!

— Челяднин нынче прижимистый стал — спешно сменил тему разговора Вяземский — Поэтому-то Кирилла со Старицкими и свёл. Ефросинье всё равно, какую обитель своим тряпьём заваливать.

— Ефросинья может и ветрогонка, а тряпьё у них знатное! — возразил Фёдор.

— Тебе виднее — хмыкнул Афанасий — Ты ж у нас в тряпье копаешься как баба — от зорьки до зорьки кафтан выбираешь. Покуда для девок наряжаешься, девки уж все замуж повыскакивают!

— В мешковину завернуться ещё успею — огрызнулся Фёдор.

— Оба перестаньте — выругался воевода — Хватит ворон считать — Басманов, наконец, заметил, что сын растерял последний серьезный настрой, если таковой у него имелся — Возьмите с Озерком коней, отведите на конюшенный двор, пусть напоят. Ежели не признают, они там все в думах своих, не стесняйся напомнить, что царским людям. На распоряжение Кирилла сошлись.

Положением своим, что с недавнего времени занимал при царском дворе, Басманов не бахвалился, а пользовался и того редко. Хоть и заработал всё делами честными, ратными. Но и удобства любил. Много ли удобств таких бывает, когда жизнь от похода до похода? За коней уж и говорить не нужно. Конь — душа живая, друг и помощник. Сытый и отдохнувший конь — благо себе и службе.

— А государыня Мария нынче на пиру будет? — Фёдор послушно взял поводья Вараша и батюшкиного аргамка ухватил. Стремянному небрежно Афонькиного перекинул.

— Тебе на что? — удивился воевода.

— Так спрашиваю — простодушно ответил Фёдор. О чём-то задумавшись, сунул прядь золотистых волос за ухо, чтобы не мешались.

— Видел ли ты батюшка, какие очи у неё черные? Понять не могу, как земля кабардинская таких женок рождает?

— Думать тебе не о чем — вспылил Басманов, — Потому о ерунде и думаешь. Не опора мне выросла, как светлый князь предрекал, а пагуба верная. Чтоб я ерунды этой больше не слышал, Фёдор. Будет или не будет царица, не для того, чтобы тебя порадовать. Займитесь лошадьми, наконец. В храме встретимся.

Все вместе они вошли в обитель.

— Не перекормят ли? Я недавно Вараша кормил. А ваши, голодными тем паче не выглядят. Обленятся, да округлятся в боках, что ярки[8], если на каждом яме сено в них пихать. Они и рады, как караси хлебному мякишу на тоне[9]. Да и недалече тут — Фёдор прикинул что-то в уме — Моргнуть не успеем, уже в слободе будем.

— Недалече — передразнил Афанасий — Всё верно. Не ты коня везешь, тебя конь. Поэтому тебе и недалече. А коню? Это не ряпушка, мякишем не обойдёшься. Да Бог с ним с мякишем. Жарко. Вели, пусть воды им дадут первым делом.

— Оба вы, как я гляжу хозяйственные. Фёдор, ты хоть что можешь сделать, без своего разумения? Ишь, всё посчитал — чужое сено. Слышь, Афанасий, он из собственного дома последнее вынесет, то рыбакам, то девкам, то ещё каким-то бессамыгам приблудным. Дай волю, по миру всех нас пустит. Зато у чужих распоряжаться готов!

— Отяжелеет рано или поздно с такой заботой — Фёдор похлопал Вараша по тугому гладкому боку, — Мне, батюшка, скакать на нём, супротив татар. А не в обоз запрягать.

— Я за этого чёрта — Басманов кивнул в сторону Вараша — трёх хороших, работящих отдал. Ещё и доплатил. Хороши были колхани[10]. И на что сменял, спрашивается, дурень старый?

Конь и впрямь на чёрта вполне походил. Лёгкий и гибкий, как и сам Фёдор. Угольно — чёрный. Летучий! Только крыл нет. Хотя кто его знает? Ночью у чёрного коня не разберешь, что у него есть, чего нет. Частенько местные, живущие подле озера, сынка воеводы у Плещеева на закате видели. Особенно минувшим летом раздухарился. Когда небо кровавым становилось, и солнце садилось за озеро, выскакивал невесть откуда. Бывало, что и в ночную пору появлялся. Две гривы разлетались, как вода о камни разбивается — черная да золотая. Летели по берегу, вдоль воды, заставляя встречных креститься и дочерей запирать дома. Не признаешь — страшно. Признаешь — тоже страшно. Все знали, глаз у юного Фёдора до баб зоркий. Ещё тот разбойник вырос у воеводы серьезного, человека степенного. Увезёт, как потом правду сыскать? Кроме позора, что на семью ляжет по причинам известным, ещё и вернется девка сама не своя, точно ума лишившись. Долго потом будет имя повторять, али молчать, глядя куда-то в бруснично-червчатую озерную даль.

По самой воде пенистой летали с Варашем. Точно не из городской темноты появлялись, а с капища переславского, на котором всё давно иван-чаем поросло. В те места устремлялись, куда и днём-то добрые люди не ходят. Гадали случайные очевидцы, что делать-то там можно? В тех местах то ли заповедных, то ли проклятых. А всего-то! Вот бы удивились зеваки, если бы знали: укрывшись от надоедливых взглядов, Фёдор коня купал, на траве валялся разымчивый[11] от запаха донника. Увидел бы кто, со скуки бы помер от увиденного!

Норов Вараша внешнему облику соответствовал. Лучше всего об этом знали искусанные дворовые. Друг дружке самые невероятные россказни передавали про то, как барин сего коня добыл. Особенно привлекала всех невероятной длины и густоты волнисто-пружинистая грива, похожая на расплетенную женскую косу. Над этой гривой Фёдор трясся часами. Чапать[12] разрешал только понравившимся девкам, но к хорошему это не приводило. Девки нравились Фёдору, но не нравились Варашу. Поэтому кончалось одинаково: шумом, криком, жалобами.

После каждой проездки, Фёдор сам вычёсывал из гривы репьи и прочую гадость. Впрочем, охотников ему помочь, в имении Басмановых не водилось. Одно дело потрогать, посмотреть, а другое… Кому охота без пальцев остаться? Никого кроме Фёдора Вараш не признал. Даже Алексея Даниловича норовил то прихватить, то каким ещё чудным образом характер показать.

— Фризская, басурманская — продолжал воевода — Из-за моря-океяна прибыла. Больше нас с тобой, Афанасий, повидала, представляешь? Ты по морю ездил? Вот! А этот чёрт ездил. Страшно подсчитывать, почём обошлась сия забава. Не знаю я, какие бесы меня одолели. А Висковатый с Черемисиновым и рады были избавиться. Им в нагрузку с каким-то товаром гостевым[13] досталось счастье это. Уже прирезать хотели, порченный — говорят. Фёдор увязался за мной тогда в слободу — как увидел, совсем ополоумел. Покой и сон потерял. Мне, дураку старому, жалко стало…

— Коня али Федьку?

— Обоих — отмахнулся воевода, — А больше всего, себя! Душу вытряс. Дай, думаю — возьму, попробую. Всё одно обещал подарочек по случаю начала службы. Думай потом еще, какой подарочек. А тут уж готов, считай.

Алексей Данилович повернулся к сыну.

— Коли ты, рачительный хозяин, уморишь сию животину, босиком, с сумой, по миру пойдешь. Покуда, потеря не окупится. И куда ты на ней, голодной, скакать собрался, скажи на милость?

Отец то ли нахмурился, то ли сделал вид, что сердится. Сердиться за сегодняшнее утро воевода уже устал. День только зачинался, Фёдор будет рядом ещё долго. А значит стоит запастись смирением христианским, чтобы до страшного греха — гнева, не доходить ежечасно.

— Это я-то уморю? — дерзко хмыкнул Фёдор. Передёрнув капризно плечом, он сделал знак Озерку, чтобы брёл за ним в сторону конюшенного монастырского двора.

— Балуешь — скорее по-доброму, чем осуждающе заметил Афанасий, глядя Фёдору в спину.

— Балую — не стал спорить Алексей Данилович — Говорю же! Бес тянет. Федька теперь с ним не расстаётся. Ещё немного, по терему начнет разъезжать. Дай волю, в храм негодник на коне въедет. Такое иной раз перед девками в Елизарово выделывает! Боюсь, шею свернёт. Себе, иль кому из девок этих. Ногами ходить разучится, спать в денник переселится. А чёрт этот… то покусает кого, то лягнёт, от баб визга — воевода болезненно поморщился, — Бабьё-то молодое оно тоже… без ума. Сами лезут, потом воют.

Подумав, Басманов добавил:

— А кого мне ещё баловать, Афанасий? Меня никто не баловал. Я теперь за двоих стараюсь. Знаю — дурно. Сам плакать потом буду, так всегда бывает. А остановиться, сил нет.

Вяземский смутился. Вспомнил запоздало, что Алексей без отца рос. Погиб Данила Плещеев по прозвищу Басман, в чужеземной Литве, в плену. Как сынок вырос не увидел. Алексей Данилович отца не запомнил. Помнил лишь, что смешливым был, улыбчивым, за что турецкое «басман» и прилипло. Шутковать любил, толк не только в службе, но и в веселье понимал. Государю Василию был не токмо слуга верный, но и друг сердешный. Когда Алёшку маленького на колени сажал, в глазах серых с голубоватым отливом (точь-в-точь Федькиных — только Алексей и знал тайну в кого Фёдор такой уродился), бесята прыгали.

Когда же Алексею Даниловичу время пришло самому отцом становиться, долго — долго вместе с супругой не могли вымолить у Бога простого человеческого счастья. Появлялись дети на свет, но не доживали и до отроческого возраста. Глупо гибли, будто проклял кто весь род. И лишь шестнадцать лет назад, посреди студёного февраля, словно пытаясь расколотить своим звонким криком стекло застывшего Переславского озера, завозился на руках у Ирины Басмановой долгожданный сынок.

Всевышний не просто услышал — сделал как лучше. Ниспослал счастье терпеливому воину своему в день святого Феодора Стратилата, до слёз умилив не склонного к излишним нежностям воеводу. Истовый русский воинник о таком и не мечтал. Сразу понятно стало — Феодор. И воин, и дар от Господа отцу с матерью. Так и нарекли. А как улыбнулся впервые, понятно другое стало… Аукнулось забытое прозвище деда. Заглянула душа Данилы, не нашедшего покоя на чужбине, к своим внучатам в гости.

До сих пор, Алексей Данилович, любил вспоминать серьёзно ли, а может, преувеличивая, что больше мамкиной груди, Фёдор интересовался оружием, что у батюшки на поясе.

— Не угаснет славный род Басмановых-Плещеевых. Нового воина мне воспитай. Себе — надежу и опору — сам государь Иоанн Васильевич богатые поминки[14] прислал по такому случаю. Хоть и не был Алексей Данилович первым советником в те годы, но воеводой толковым и надёжным являлся. Всегда на хорошем счету. Отметился смелостью своей и преданностью государеву делу. Чередой мелькали Казань, Судбища, Нарва… Что ни битва — Алексей Данилович положение спасал, когда воеводы опытные терялись.

Словно вчера всё случилось. А ведь шестнадцать лет минуло. Этой зимой Фёдор новиком стал. Начал службу в трудном, хоть и победоносном походе на Полоцк.

А недавно у Алексея и Ирины нежданно-негаданно второй сын появился — Пётр. Такой же бойкий, беспокойный и шустрый. Упрямый, как и старший брат, но проще. Родители с облегчением выдохнули, когда поняли, что у Петьки всё на лице написано. Когда радуется, когда злиться. Фёдор же не только упёртый, но и скрытный. Затаит что, опосля по-своему сделает.

Двое сыновей у воеводы теперь. Но к Фёдору по-прежнему осталась в сердце тягучая, порой изматывающая до одури мучительная нежность, как к самому долгожданному дару Господнему, ниспосланному ему в момент отчаяния. Всю жизнь обуревал свои страсти и слабости раб божий Алексей. Ни в чем себе излишней блажи не позволял. И только Фёдор отцу крохотной ручонкой сердце скрутил. Глазами своими озёрными, плещеевскими да головой золотой вихрастой. Злить умел до темени в глазах и к коленям ластиться, так, что аж сердце заходилось, из груди выпрыгивало.

Гибкий и ловкий, не по-мужицки легко заливающийся румянцем, Фёдор раньше остальных сверстников на коня попросился. Хоть с седлом, хоть без, такое вытворял, что у отца кровь к лицу приливала. Сам всему научил раньше времени, потом не раз жалел. Ведь не баловаться учил! А Фёдор дурашливый и смешливый. Ему конь — в удовольствие, оружие на забаву. Нож — продолжение длани. Метнёт через плечо, не оборачиваясь — седой волос с макушки срежет.

— Петька мал ещё — ответил Басманов на раздумья Афанасия — Все игры его коники, пряники, леденцы. Шлемик тут давеча на царевиче углядел, такой же захотел. Сделали. Будут внуки — воевода мечтательно вздохнул — Внуков буду баловать. Даром ли храм в Елизарово достроил? Все вместе ходить будем к заутрене. На собственной шее таскать буду! Пусть садятся, едут, погоняют. Едят меня старого дурака до кусочка последнего — воевода, смущенно пряча от Вяземского счастливый взгляд, отмахнулся — Кому я старый и немощный на службе-то государевой нужен буду? Токм