Оглавление

Плавное течение первых ознакомительных глав вдруг переходит в волнующее повествование о череде таинственных событий. С этой минуты вы потеряете покой и стначнёте переживать за полюбившихся вам героев. Захватывающий сюжет не позволит вам расслабиться ни на минуту. Развязка настолько непредсказуема, что её никто не сможет предугадать. Смело и с наслаждением берите в руки эту объёмную книгу и погружайтесь в мир, который вы уже не сможете забыть, как легенду, удивительный мир средневековой Испании…

Глава I

Придёт благословенный день, 19 октября 1469 года, когда 18-летний наследник арагонского трона Фердинанд вступит в брак с 19-летней Изабеллой, сестрой Короля Кастилии Генриха IV. Династический союз между Короной Арагона и Кастильской Короной создаст государство, которое будет называться Королевство Испания. Великая страна перестанет дробиться и делиться феодалами, она станет, наконец, единой.

А пока…

За два столетия до этого в северной части Арагона, в долине реки Синка, где распростёрлись владения четырёх замков, произойдут события, которые долго будут помнить потомки и передавать рассказы о них из уст в уста. Нет, наши герои не короли и не принцессы, но их жизнь станет легендой… легендой Арагона.

Дон Эрнесто Фернандес, граф де Ла Роса де Уэска торопил коня и с волнением оглядывался по сторонам. Сопровождаемый небольшим отрядом воинов, граф возвращался с войны, на которой провёл долгие пять лет, освобождая от мавров один испанский город за другим.

И вот он снова видит родные места!

Воздух Арагона, наполненный осенней свежестью и запахом успевших опасть листьев клёна, опьяняет и в то же время бодрит, и с лица графа не сходит улыбка. Ему до смерти надоели пейзажи юга с яркими красками, высоким, но чужим, небом, с выжженной солнцем травой, с пересохшими руслами мелких речек. Аллеи кипарисов и пальм наводили на него тоску.

Все эти годы он скучал по лесам и цветущим долинам Арагона, ему снились полноводные реки и уходящие за облака горные хребты.

Осторожно переведя коней через Синку по узкому деревянному мосту, отряд въехал в рощу, за которой начинались владения графа де Ла Роса.

Громкий и неожиданный стук над головой заставил дона Эрнесто вздрогнуть. Он посмотрел вверх и увидел на высокой старой сосне большого дятла. Оперение птицы ярко раскрасила щедрая кисть природы. Дятел спокойно и сосредоточенно трудился и не обратил внимания ни на людей внизу, ни на белку, рыжей тенью промелькнувшую мимо него, ни на куницу, которая, ловко изгибая длинное коричневое тело, мчалась за своей ускользающей жертвой.

— А ведь не догонит! — услышал граф голос своего оруженосца Хорхе Валадаса.

Хорхе тоже с улыбкой смотрел вслед белке и кунице сквозь поредевшую листву деревьев.

— Да, вот мы и дома, — задумчиво проговорил граф и скользнул взглядом по лицу спящей девочки, которую держал впереди себя на коне Валадас.

Пряди чёрных волос лежали на её по-детски пухлой щеке. Смуглое лицо выглядело умиротворённым, но глаза под тонкими веками беспокойно двигались.

— Разбудить, сеньор? — негромко спросил Хорхе, заметив, что граф смотрит на девочку.

— Нет, нет! — словно очнувшись, сказал Ла Роса. — Просто я сейчас подумал о своих детях. Целых пять лет я ничего не знаю о них. Живы ли мои дочь и сын, здоровы ли? Не случилась ли какая беда?

— Бог с Вами, дон Эрнесто! Зачем думать о плохом? Ведь в замке остался дон Себастьян.

— Да, Себастьян — верный вассал и надёжный друг, — несколько приободрённый взволнованными словами Хорхе, ответил граф. — Ты прав, не будем думать о плохом, лучше поспешим в замок.

И всё же не тревожиться за судьбу своих детей граф де Ла Роса не мог, ведь они были ещё так малы! Алетее Долорес недавно исполнилось всего семь лет, а Рафаэлю Эрнесто — шесть, совсем как этой мавританской девочке, которую он спас от расправы над нею жестокосердным воином и теперь везёт в своё родовое имение.

Дон Эрнесто честно признавался самому себе, что возвращается домой благодаря именно этому ребёнку.

А было вот как.

Граф де Ла Роса в числе других воинов Короля дона Хайме I Завоевателя[1] с криком «Крест и Святой Яго!» ворвался в занятый маврами очередной испанский город в провинции Альбасете. Неверные в панике убегали прочь.

И вдруг дон Эрнесто увидел, как из-за угла дома выбежала женщина-мавританка, крепко держа за руку маленькую девочку, едва поспевавшую за ней. И хотя семьи воинов-мавров принято было не трогать, один из незнакомых графу де Ла Роса воинов вдруг пришпорил коня и, догнав женщину, на скаку снёс ей мечом голову. Голова несчастной упала прямо к ногам на смерть перепуганного ребёнка.

Волна негодования захлестнула дона Эрнесто. Не помня себя, он ринулся к бессердечному вояке и насквозь пронзил его своим копьём. Потом спрыгнул с седла, наклонился над утратившей чувства девочкой и похлопал её ладонью по щеке. Однако та не приходила в себя. Как истинный христианин, не желая смерти ребёнка, дон Эрнесто поднял девочку к себе в седло и отправился искать лекаря.

Только глубокой ночью, растёртая душистыми мазями и отварами из трав, девочка, наконец, пришла в себя. В первые минуты граф подумал, что она станет относиться к нему враждебно, но он ошибся. Маленькая мавританка порывисто прильнула к нему. Она всё помнила, и этот человек теперь был для неё единственным защитником в кровавом ужасе войны. Потом она о чём-то быстро заговорила на своём языке, преданно заглядывая в его лицо. Но граф не понимал, к тому же оказалось, что девочка сильно заикается. Было ли это у неё от рождения или явилось результатом сильного потрясения, дон Эрнесто не знал, но он испытал к несчастному ребёнку ещё большую жалость. Он привлёк девочку к груди и ласково погладил её спутанные волосы.

И в эту минуту память, глубоко спрятанная в его душе, память, которую он упорно гнал прочь, проступила с такой отчётливостью, как будто вмиг разрушила все преграды и вырвалась на свободу из долгого заточения.

В какие-то мгновения перед графом де Ла Роса промелькнула вся его жизнь.

Вот он, единственный наследник знатного рода, семнадцатилетним юношей, в полном боевом снаряжении, в тяжёлых доспехах, уезжает из замка в свой первый военный поход против мавров, который продлится четыре года.

Вот ему приходит известие о кончине отца, и он возвращается.

Затем идут ещё четыре года, проведённые молодым графом, всегда стремившимся к знаниям, в Кордовском университете, где он, словно губка, жадно впитывал в себя всё, чему учили тогдашних студентов известные профессора, последователи Ибн Баджи, Ибн Рушда, Ибн аль-Хатиба и других знаменитых учёных и мыслителей…

Смерть матери вновь заставляет его вернуться в родовое имение.

Спустя полгода он знакомится на крестьянском празднике с озорной красавицей Эсперансой и без памяти влюбляется в неё.

Почти все парни деревни Ла Роса сходили с ума по этой девушке, которая своей необычной внешностью выделялась среди окружающих её людей. Прадед Эсперансы привёл свою семью в долину реки Синка из-за гор, из далёкой северной страны. У него и его жены были синие глаза и очень светлые волосы. И это унаследовала Эсперанса, хотя дед и мать её были уже смуглыми и темноглазыми арагонцами.

Весёлая, подвижная, ловкая в работе и острая на язык синеглазая красавица не могла остаться незамеченной молодым графом де Ла Роса, который не стыдился общаться со своими крестьянами, многим оказывал помощь в хозяйстве, знал десятки имён и не забывал о том, что его замок и он сам существуют благодаря труду всех этих людей.

Стройный и сильный, весьма привлекательной наружности, дон Эрнесто к тому же был мягок и вежлив. Как бы то ни было, но Эсперанса ответила ему взаимностью. В те времена ещё не были сильны сословные предрассудки, и вскоре крестьяне отпраздновали свадьбу своего сеньора. Но никто из бывших обожателей Эсперансы не испытал чёрной зависти, никто не затаил злобы против дона Эрнесто — каждый из крестьянских юношей, чья любовь так и осталась неразделённой, понимал, что великолепная красота Эсперансы достойна, наверное, самого Короля, не то что графа.

Радостным событием для молодой четы было рождение дочери. Через год обожаемая супруга подарила графу де Ла Роса крепкого мальчонку, а ещё через год… умерла от нелепой простуды, казавшейся вначале такой безобидной…

Невыразимые страдания, за долгие годы утратившие было свою остроту, вновь обрушились на дона Эрнесто, всё ещё прижимавшего к себе мавританскую девочку. Времени, прожитого им после смерти Эсперансы в родовом замке, граф сейчас не помнил, как не помнят тяжёлого бреда.

А прожил он в безысходном горе около пяти месяцев и уже сам был близок к безумию или же смерти, когда его верный вассал, идальго дон Себастьян Тобеньяс сказал графу, что пришло письмо от Короля: дон Педро III Великий[2], наслышанный о воинских доблестях графа де Ла Роса от своего предшественника Короля Арагона и графа Барселоны дона Хайме I Завоевателя, хочет познакомиться с доном Эрнесто лично и зовёт его к себе на службу.

Позднее граф узнал, что Тобеньяс, желая спасти своего убитого горем сеньора, ездил к правителю, недавно вступившему на трон Короны Арагона, и имел с ним разговор относительно дона Эрнесто Фернандеса де Ла Роса де Уэска.

Уловка дона Себастьяна удалась, и граф, оставив под защитой преданного вассала свой замок и малолетних детей, уехал на войну и провёл на ней пять лет.

Теперь же дона Эрнесто жёг невыразимый стыд от того, что он так надолго покинул своих детей, что ни разу не послал о себе никакого известия в замок, что он даже не помнил лиц ни дочери, ни сына…

И внезапно возникшая тревога за судьбу детей заставила его принять решение: вернуться! Не медля, вернуться! Он выполнил свой воинский долг и теперь, в 33 года, должен посвятить жизнь воспитанию девочки и мальчика, которых родила ему бесконечно дорогая женщина…

«Возьму её с собой, — подумал граф о мавританке. — Пока маленькая, будет дружить с Алетеей Долорес, а потом станет её горничной».

— Как тебя зовут? — произнёс он вслух.

Девочка не поняла его.

Тогда граф показал пальцем на свою грудь и сказал:

— Дон Эрнесто. А ты?

На этот раз она догадалась и назвала какое-то мудрёное мавританское имя. Граф поморщился и затряс головой:

— Ну, уж нет!.. Ты будешь… Маурой. Хорошо? Ма-у-ра.

Он опять показал на себя, а потом на свою маленькую собеседницу:

— Дон Эрнесто — Маура. Поняла?

Девочка согласно кивнула и повторила:

— М-Маура.

Вскоре, испросив у Короля разрешения оставить военную службу, щедро награждённый Его Величеством, граф де Ла Роса отправился со своим немногочисленным теперь отрядом в Арагон.

По пути он свернул в Толедо, чтобы помолиться в восхитительной церкви Санта-Мария Ла Бланка и навестить герцога де Толедо, с которым был дружен и у которого в былые времена брал на время книги известных учёных с тем, чтобы отдать их своим переписчикам и оставить затем переписанные труды в библиотеке замка Ла Роса. Душа дона Эрнесто начинала оживать, к нему возвратились жажда знаний и желание восторгаться прекрасным.

Церковь Санта-Мария Ла Бланка встретила графа благочестивой тишиной высоких сводов. Стены храма были украшены резьбой и росписью со множеством изображений Богоматери. Особенной пышностью выделялось ретабло. Заалтарные скульптуры святых из раскрашенного дерева и яркие картины из их жизни были непосредственны и милы.

Дон Эрнесто, стоя на коленях, с благоговением шептал слова молитвы. Его душа с каждым мгновением освобождалась от тяжести и наполнялась радующей, восторженной лёгкостью.

Из церкви он вышел другим человеком. Нет, это не был прежний дон Эрнесто, жёсткий и горячий воин. Теперь это был мудрый, бесконечно справедливый и в то же время властный человек, умеющий противостоять жизненным невзгодам и готовый взять на себя любую ответственность и выполнить любое трудное дело, хотя пока он ничего не умел, кроме как воевать.

Герцог де Толедо, заметно постаревший, принял дона Эрнесто, как всегда, с радостью и долго уговаривал погостить в его замке хотя бы месяц, но Ла Роса покинул старика через три дня, увозя с собой сроком на полгода «Книгу об Аполонии», «Книгу об Александре» неизвестных авторов, «Первую всеобщую хронику», составленную кастильским Королём-просветителем Альфонсом Х Мудрым, его же «Комментарии к алхимическим трактатам» и таблицы движения планет. Дон Эрнесто был просто счастлив, что везёт в дорожном сундуке бесценные дидактические произведения двух выдающихся учёных: Раймунда Луллия[3] и Арнальдо де Виланова[4], — его современников, живущих в западной провинции Саламанка.

Путь к Арагону был долгим. Граф де Ла Роса вынужден был просить о ночлеге для своего войска хозяев не менее десяти замков. Жизнь богатого сословия, к которому принадлежал он сам, предстала перед его обновлённой душой во всей своей неприглядности.

Дон Эрнесто с сожалением отмечал, что большинство сеньоров не только необразованны, невежественны, но даже не в состоянии начертать собственное имя, не зная ни одной буквы алфавита.

Хозяевами замков в основном были заносчивые гордецы, презиравшие расчётливость и бережливость. Чтобы заслужить уважение соседей, они устраивали обильные пиры. Обитателей замков и их гостей веселили шуты, чьи проделки вызывали у дона Эрнесто либо отвращение, либо жалость. Доходы, получаемые от крестьян, и военная добыча шли на подарки, охоту, дорогую одежду, на содержание множества слуг и воинов.

Сеньоры часто выезжали на охоту вместе со своими гостями. В погоне за зверем большой отряд мог промчаться через крестьянское поле и погубить плоды труда тех, за чей счёт устраивалась роскошная жизнь господ.

В быту, по отношению к членам своей семьи, многие сеньоры были грубы и жестоки. Что уж говорить об их отношении к крестьянам!

Дон Эрнесто знал, что несколько лет назад крестьяне, оседавшие на освобождённых от мавров землях, в своём большинстве добивались личной свободы. Они получали от Короля ряд льгот и привилегий, юридически закреплённых особыми грамотами — фуэрос и хартиями поселения. Повсеместно создавались вольные крестьянские общины — бегетрии, пользовавшиеся самоуправлением. Бегетриям предоставлялось право избирать себе сеньора.

Теперь же Ла Роса видел, что с оттеснением мавров на юг крестьяне начали терять личную свободу. Бегетрии встречались крайне редко.

У одного «просвещённого» барона дон Эрнесто познакомился с грамотами о закрепощении. Невольно поинтересовавшись, он прочитал следующее:

«Мой сеньор, меня постигла крайняя бедность. Мне не во что одеваться, нет средств, чтобы жить. Вы не отказали мне, мой сеньор, и вручили из своих денег 250 марок, а у меня совсем нечем выплатить этот долг. Поэтому я прошу утвердить закабаление Вам моей свободной личности, чтобы отныне Вы имели полную свободу меня продавать, выменивать, наказывать…»

Холодок пробежал по спине Ла Роса, когда он читал последние строки, а таких грамот перед ним лежало несколько десятков. Он понимал, что теперь никогда не быть свободными ни самим этим людям, ни их детям, внукам, правнукам…

За пользование землёй крестьяне должны были нести тяжёлые повинности, выполняя принудительную работу. Они должны были вспахать и засеять поле сеньора, а затем скосить, свезти и обмолотить собранный урожай.

Крестьяне выполняли и другие работы в хозяйстве своего господина: строили и чинили башни замка, амбары, мосты, чистили пруды, ловили рыбу; крестьянские жёны ткали полотно для сеньора, дети собирали для него в лесу грибы и ягоды.

Кроме этого, закрепощённые люди отдавали сеньору часть продуктов своего хозяйства: зерно, скот, птицу, яйца, масло, мёд. Они обязаны были приносить и сдавать управляющему изготовленные ими изделия: пряжу, полотно, кожи. Управляющий и слуги сеньора зорко следили за тем, чтобы крестьяне выполняли свои обязанности.

За плохую работу на поле господина, за не вовремя сданный оброк, сеньор вызывал своих крестьян в суд и вершил его сам: обвинял, судил и выносил приговор. Повсеместно с крестьянами обращались очень жестоко. Их били палками и плетьми, заковывали в цепи, бросали в сырые подземелья замков.

Тяжести крестьянской жизни и раньше никогда не проходили мимо деятельной натуры графа де Ла Роса. Теперь же он воочию убедился в том, что чем дальше на юг войска испанских королей прогоняли мавров, тем тяжелее жилось испанским крестьянам. И ему было не по себе: как не понимали все эти высокомерные богачи, что если замученные непосильной работой и поборами крестьяне поднимут восстание, то они сметут с лица земли даже сами замки ненавистных им сеньоров! Кроме того, дону Эрнесто просто по-человечески было жаль забитых, робких, вечно сутулящихся и поспешно кланяющихся людей в грубой одежде и деревянных башмаках.

У сеньора в провинции Куэнка много крестьянских хозяйств было в полном запустении. Когда граф де Ла Роса спросил о причине этого у гостеприимного хозяина, то оказалось, что крестьяне, призванные в его войско, обязаны были снарядиться в поход за свой счёт. А ведь за боевого коня и рыцарское вооружение нужно было отдать целое стадо — сорок пять коров! Это было очень дорого, бедные крестьяне вынуждены были распродавать всё своё имущество, чтобы выполнить требование сеньора, которому они принадлежали.

И только побывав во владениях одного очень богатого герцога, дон Эрнесто был удовлетворён тем, как ведётся хозяйство. Каждая крестьянская семья имела, кроме пашни, большой двор с огородом. У крестьян были собственные орудия труда и рабочий скот. Работая в своём хозяйстве, они кормили себя и свои семьи, хотя обязаны были также обрабатывать и поле сеньора, и свой надел. Крестьяне могли пользоваться лесом и лугами, принадлежавшими герцогу, без страха перед наказанием. Некоторые из людей были относительно свободны: утратив собственность на землю, они, однако, сохранили личную свободу и находились лишь в поземельной зависимости. По каким-либо соображениям оставив надел, они имели право уйти из деревни.

Рядом с владениями герцога сохранились бегетрии, которые сами выбрали его своим сеньором. Проезжая через земли эти бегетрий, граф де Ла Роса спросил нескольких встречных общинников, как им живётся. Те с уважением отозвались о герцоге и сказали, что крестьяне общины собираются вместе, чтобы решить, где и что посеять или когда начать жатву, а сеньор герцог одобряет их решения и вообще не обижает их.

И вот, наконец, взору дона Эрнесто Фернандеса де Ла Роса де Уэска предстали его собственные владения, и он с облегчением отметил, что крестьянские хозяйства выглядят вполне зажиточно, а значит, в оставленном им замке правит дон Себастьян Тобеньяс, который всегда в точности выполнял его наказы и просьбы.

Проезжая через деревни, отряд вызвал большое оживление. Люди выбегали из домов, махали руками, приветствовали своего сеньора радостными возгласами.

Дон Эрнесто был тронут тем, что крестьяне так любят его. Добрый по природе, он сам любил их.

Деревни, как и всюду, были небольшими — по десять, от силы, пятнадцать дворов. Но каждый двор, обнесённый высокой изгородью, занимал внушительный участок земли, и отряду графа понадобилось полдня, чтобы кратчайшим путём проехать через сто пятьдесят деревень, нигде не останавливаясь.

Уже вечерело, когда, наконец, перед глазами усталых путников во всём своём величии вырос замок Ла Роса с мощными стенами и зубчатыми башнями.

Замок был возведён на скалах, за которыми уже начинались горы, уходящие вершинами под облака.

Впереди замок полукольцом огибал широкий ров, наполовину заполненный водой. Хотя близилась ночь, мост через ров не был поднят: по-видимому, дон Себастьян не опасался нападений никаких врагов.

Непроизвольно прижимая ладонь к груди, словно пытаясь успокоить готовое выпрыгнуть от волнения сердце, дон Эрнесто придержал коня, а когда к нему подъехал Валадас, хрипло сказал:

— Труби в рог, Хорхе. Нас, несомненно, видят со стен, но, возможно, не видят знамя. Себастьян узнает звук моего рога… Труби, Хорхе!

Маура уже не спала. Она таращила глазёнки на громаду незнакомого замка в красноватых отблесках вечернего солнца.

Хорхе привстал на стременах и высоко поднял рог. Резкий звук пронзил мирную тишину погожего осеннего вечера и пропал где-то в горах, но вскоре вернулся далёким эхом, а вслед за эхом откликнулся звонкий голос другого рога, радостно приветствующий всадников и зовущий их домой.

Глава II

Замок Ла Роса стоял уже два века. Предок дона Эрнесто по имени Мигель Фернандес получил от Короля Арагона и Наварры дона Педро I личное дворянство, а также большой земельный надел вместе с крестьянами, — за воинские заслуги. Руками этих крестьян и был возведён замок. Они же дали ему имя по названию цветов, особенно любимых и заботливо выращиваемых супругой дона Мигеля. И хотя внешне мощная крепость не имела ничего общего с нежным цветком, внутри, за неприступными стенами, в большом саду замка, розы росли в изобилии. Белые, красные, розовые, жёлтые, тёмно-бордовые, разнообразных неповторимых оттенков, они украшали каждую аллею и преобладали над всеми другими цветами ухоженного сада. Кроме роз, довольно часто здесь встречались лишь кусты сирени.

Нежный, изысканный аромат наполнял двор и помещения замка. Казалось, он незримым облаком окутывает всю эту тёмно-серую громаду стен, башен, остроконечных крыш.

Имя Ла Роса принадлежало не только замку и ближайшей к нему деревне, оно было составной частью фамилии всего рода графов, обосновавшихся здесь и уважаемых крестьянами за справедливость и доброту. В разговорах между собой крестьяне никогда не упоминали фамилию Фернандес. Дона Эрнесто они так и называли «граф де Ла Роса» или «сеньор де Ла Роса».

Во внутреннем просторном дворе замка находилось множество мастерских. Постоянно живущие здесь вместе со своими семьями мастера изготовляли оружие, конскую сбрую, посуду, ткани, словом, всё необходимое для большого хозяйства. Лишь за солью и железом два раза в год отправлялись повозки в ближайший город — Уэску.

Деньги почти совсем не были в ходу. Отец дона Эрнесто с большим трудом выменивал часть запасов продуктов на испанские марки с тем, чтобы платить ими за драгоценности, пёстрые шелка и дорогое оружие, которыми торговали изредка появлявшиеся в округе странствующие купцы.

Но вернёмся к самому замку Ла Роса, этому поистине величественному сооружению.

Вокруг него шёл ряд толстых зубчатых стен с мощными круглыми угловыми башнями. Главная башня возвышалась над всеми постройками замка. Внутри башни было несколько этажей. Один над другим располагались залы, в которых можно было принимать гостей или устраивать различные увеселения; выше залов шли комнаты для отдыха и молитв, принадлежавшие сеньорам, а ниже — комнаты для прислуги. В толще стен Главной башни поднимались вверх винтовые лестницы. В подвальных помещениях был устроен колодец с чистой родниковой водой, здесь же в строгом порядке хранились запасы продуктов.

Отдельно во дворе был построен вход в особые подвальные помещения. Сырые и тёмные ниши с решётками были предназначены для провинившихся или непокорных. Но они всегда были пусты. Решётки поржавели, а стены ниш покрылись зелёным ковром плесени.

Из одной не зарешёченной ниши вёл куда-то в глубину подземный ход, начинавшийся за массивной, окованной железом, дверью. Где он заканчивался, не знал никто, кроме самого графа, хранившего ключ от этой двери у себя в комнате.

Таков был замок с поэтическим именем — Ла Роса, замок, принадлежавший добропорядочному человеку, дону Эрнесто Фернандесу.

Едва дон Эрнесто во главе своего отряда подъехал к главным воротам, как они с тяжёлым скрипом отворились, и, оказавшись во внутреннем дворе, граф увидел спешащего к нему Тобеньяса. Он был рад снова видеть этого дородного бородатого человека. Широкая борода, щёлочки всегда смеющихся глаз, толстый нос не только не портили его лицо, но напротив, делали его очень милым и необыкновенно добрым.

Дон Эрнесто спрыгнул с коня, и друзья крепко обнялись.

Солнце только что село, а за высокими стенами замка уже давно было темно. Несколько воинов по знаку дона Себастьяна поспешно зажигали факелы по всему двору.

Вслед за Тобеньясом появились слуги и мастеровые. Однако они остались в почтительном отдалении от прибывших и только радостно и немного растерянно улыбались: они услышали, что вернулся сеньор граф, но не знали, в каком он настроении и прежний ли это дон Эрнесто, ведь бывает, что время и несчастья меняют людей, а многие из них помнили, каким мрачным уехал пять лет назад граф де Ла Роса; тогда он ни с кем не попрощался и даже отчуждённо взглянул на поднесённых к нему младенцев, а сейчас…

Сейчас граф был оживлён, громко смеялся и хлопал своего друга по плечу. Потом он обернулся к отряду и сделал знак, что можно спешиться и отдыхать. Воины стали стаскивать с себя тяжёлые латы. Затем они передали коней, также защищённых доспехами (плотной тканью с нашитыми металлическими пластинами), подошедшим конюхам и, наконец, попали в объятия своих родственников.

Дон Эрнесто с улыбкой смотрел на эту радостную встречу. И вдруг он увидел, что прямо к нему направляется мальчик, стоявший впереди всех, которого он поначалу принял за сынишку одного из мастеровых. Поэтому он вздрогнул, когда дон Себастьян шепнул ему:

— Это Рафаэлито, Ваш сын…

У графа на миг перехватило дыханье. Он стал пристально и жадно разглядывать идущего к нему мальчика.

Лицо Рафаэля Эрнесто было очень смуглым, и сейчас, в густом вечернем сумраке, его трудно было как следует разглядеть. Граф хорошо видел только длинные чёрные кудри, которые доставали до плеч мальчика, и ещё заметил, что он одет просто, ничем особенно не отличаясь от окружающих, разве что небольшой кружевной воротничок говорил о том, что это, действительно, маленький сеньор. Мальчик шёл не спеша и уверенно, его голова была горделиво приподнята.

Дон Эрнесто замер, как заворожённый, и не знал, что сказать, когда мальчик подошёл. Однако тот заговорил первым.

— Сеньор, это правда, что Вы — мой отец?

Сейчас лицо сына было хорошо освещено факелом, и граф увидел, что у ребёнка ярко-синие глаза, совсем как у Эсперансы…

А Рафаэль Эрнесто, в свою очередь, внимательно разглядывал прибывшего сеньора, о котором дон Себастьян недавно с радостью сказал ему: «Приехал твой отец, Рафаэлито!» От взора мальчика не ускользнули ни кольчуга, надетая поверх рубашки из плотной ткани, ни меч в ножнах, прикреплённых ремнём к поясу, ни стоящие у стены длинное копьё и большой щит, каким можно было бы прикрыться взрослому рыцарю с головы до ног, ни шлем с забралом, который сеньор держал в руке и на металле которого поблёскивали отсветы пламени. И Рафаэль Эрнесто, не обратив внимания на то, что ему не ответили, удовлетворённо сказал:

— Если Вы, и правда, мой отец, то для рыцаря выглядите совсем не плохо. Вы мне нравитесь.

Граф растерянно обернулся к Тобеньясу. Тот незаметно толкнул его в бок, мол, не тушуйтесь, сеньор, то ли ещё услышите!

— Спасибо, Рафаэлито, — наконец, обрёл дар речи дон Эрнесто.

— Сеньор, я бы предпочёл, чтобы Вы называли меня полным именем. Это дядюшке Себасу простительно говорить «Рафаэлито», — он даже иронично скривил губы, — а вообще я Рафаэль Эрнесто. Надеюсь, Вы это знаете?

— О да, Рафаэль Эрнесто! — сказал граф. Он уже пришёл в себя и впервые подумал, что дети — это те же люди, только маленькие, каждый со своим характером и образом мыслей.

— Но, в таком случае, и у меня к Вам, мой друг, есть просьба.

— Да? Какая же? — удивлённо поднял брови мальчик. Ему понравилось, что к нему обращаются, как к взрослому. Он сразу почувствовал расположение к этому незнакомому человеку.

— Не говорите мне «сеньор», ведь я — Ваш отец.

— Как пожелаете! — белозубая улыбка осветила смуглое лицо Рафаэля Эрнесто.

— Обнимитесь же! — не выдержал и почти взмолился Тобеньяс. — Разве так встречаются отец и сын?!

Граф опустился на одно колено и, положив на землю шлем, протянул к сыну обе руки. Тот вдруг засмеялся и, бросившись в его объятия, крепко обвил ручонками шею.

Тобеньяс и все, кто видел эту трогательную сцену, начали утирать слёзы. А Рафаэль Эрнесто тихо спросил:

— Отец, Вы больше не уедете?

— Нет, сынок, я не уеду.

Мальчик вдруг отстранился от него, как будто о чём-то вспомнил, и сказал:

— Отец, позвольте мне сбегать позвать Лету.

— Лету? — не поняв, переспросил граф.

— Сеньор, Рафаэлито так называет свою сестру, Вашу дочь, Алетею Долорес, — пояснил Тобеньяс.

— Разве она не знает?.. — озадаченно посмотрел на друга Ла Роса.

— Наверное, ей уже сказали, — откликнулся Рафаэль Эрнесто. — Дон Себастьян сообщил бабушке Хулии, я слышал, а она сказала, что скажет Лете после вечерней молитвы…

— Да вон они, Рафаэлито, — прервал его вдруг дон Себастьян, указывая куда-то в толпу слуг и мастеровых.

В первую минуту граф де Ла Роса никого не увидел. Но вот люди расступились и пропустили пожилую женщину, которая вела за руку девочку с непокрытыми, очень светлыми волосами…

Женщина эта, Хулия Дельгадо, была матерью Эсперансы. Её отец, дед Эсперансы, был мелким рыцарем, идальго, вконец обедневшим. После его гибели на войне немногочисленная семья перешла в крестьянское сословие.

Хулия овдовела очень рано, когда Эсперанса была ещё совсем мала. Но это была сильная и мужественная женщина. Она сама содержала своё довольно большое хозяйство, подаренное её матери одним из ныне покойных графов де Ла Роса, сама запрягала в железный плуг коня и вспахивала участок графского поля, а затем собственный надел. Подросшая Эсперанса помогала матери ухаживать за коровой, овцами и свиньями.

Когда дочь вышла замуж за дона Эрнесто де Ла Роса, Хулия отказалась перейти жить в замок, хотя с радостью навещала молодых, принося с собой полные корзины гостинцев — сладости и печенье.

Болезнь и внезапная смерть дочери подкосили Хулию физически, она стала ходить с трудом, но сила духа её была велика. Она пошла к своему двоюродному брату Хуану Вивесу и сказала, что хочет отдать свой дом и надел его старшему сыну Хосе, который уже был женат и имел пятилетнего малыша, тоже Хосе. Хуан спросил, как она будет жить без своего хозяйства? Хулия ответила, что собирается поселиться в замке рядом с внуками и жить там до самой своей смерти, даже если ей придётся стать служанкой в доме богатого зятя. Брат начал было её отговаривать, но Хулия была непреклонна и заявила, что если Хуан не возьмёт её надел, она отдаст его кому-нибудь другому; и тот согласился.

Дон Эрнесто, оглушённый горем, был равнодушен к происходящему вокруг. Он не помнил, как дал согласие на то, чтобы Хулия Дельгадо ухаживала за его детьми, он даже редко узнавал её при встречах, как, впрочем, не узнавал и других, кроме Тобеньяса.

После отъезда графа Хулия взяла в свои руки управление всем большим хозяйством Ла Роса, и дон Себастьян позволил ей сделать это. Он видел, что властная женщина никогда не станет высокомерной и жестокой: вершина власти не испортит её серьёзной, скромной и деловой натуры. И он не ошибся. Она даже одевалась по-прежнему, по-крестьянски, хотя платье всё же было изготовлено из более тонких и дорогих тканей, но это только потому, что Хулия всегда была на людях, и ей хотелось выглядеть рядом со своими милыми внуками особенно опрятно и красиво. Постороннему

человеку могло показаться, что детьми сеньора занимается добросовестная кормилица, ему и в голову не пришло бы, что эта неулыбчивая крестьянка держит в своих руках всё родовое имение, принадлежащее могущественной и знатной графской фамилии.

У доньи Хулии спрашивали, не пора ли пополнять запас продуктов в подвалах замка, и она давала согласие на то, чтобы управляющий Диего Санчес начинал принимать от крестьян оброк: нелегко было содержать довольно большой отряд воинов-защитников замка, а также слуг, мастеровых и их семьи.

Донья Хулия решала, что следует отвезти в город и обменять на соль и металл; нужно ли делать перетяжку кресел в покоях сеньора по случаю удачного приобретения красного бархата; произвести ли отстрел не в меру расплодившихся зайцев, которые нападали на крестьянские огороды и пожирали овощи; взять ли обязательный по закону выкуп с родителей девушки, выходившей замуж за крестьянина из соседнего поместья. И если да, то в каком размере.

На одно она давала согласие, другое запрещала, и каждый раз дон Себастьян находил решение доньи Хулии мудрым и справедливым или же предусмотрительным и экономным. Эта необыкновенная женщина никогда не спрашивала его мнения. Она словно жила сама по себе, в стороне ото всех, общаясь с людьми только в случае необходимости.

Иногда донья Хулия подолгу сидела одна в дальней беседке сада, густо увитой плющом и окружённой кустами чайных роз. Отсюда был виден большой камень, поставленный на могиле Эсперансы. Однако к самой могиле за все пять лет, проведённые ею в замке, она так и не подошла, но каждый день посылала к ней служанку — положить свежий букет роз.

И лишь небольшая деревянная скульптура Девы Марии в тесной комнатке без окон видела по ночам слёзы этой сильной женщины, горячо молившей о том, чтобы небесная защитница вернула сердце и разум мужу её дочери, покинувшему своих детей.

Внуков донья Хулия любила до самозабвения, но, внешне сдержанная, была к ним требовательна и строга. А чуткие души детей ощущали теплоту её большого доброго сердца и платили бабушке Хулии такой же преданной любовью.

Узнав от Тобеньяса о неожиданном возвращении графа, донья Хулия вдруг испугалась. Что если её молитвы не дошли до Пресвятой Девы, и душой зятя по-прежнему владеет дьявол? Что если он установит в замке другие порядки и захочет разлучить её с Рафаэлем Эрнесто и Алетеей Долорес?.. Трясущимися губами она с трудом ответила дону Себастьяну, что сейчас поведёт на вечернюю молитву графиню, а потом спустится вместе с нею во двор.

Наклонённый лик Девы Марии с милой, покорной улыбкой успокоил донью Хулию. Сердце подсказало ей, что в замок Ла Роса, наконец, пришла радость, и ей не нужно опасаться за свою судьбу и судьбу внуков.

Девочке она сказала:

— Лолита, только что приехал твой отец. Давай помолимся за то, чтобы этот добрый человек теперь всегда был с нами.

После молитвы, взяв оробевшую Алетею Долорес за руку, она твёрдой походкой вышла из часовни.

Граф отпустил из объятий Рафаэля Эрнесто и поднялся с колена. В эту минуту он не видел своей дочери, он смотрел лишь на одетую по-крестьянски женщину со строгим спокойным лицом.

— Донья Хулия воспитывает Ваших детей, сеньор, с тех пор, как Вы уехали… — услышал граф негромкие слова друга.

И вот мать Эсперансы стояла перед ним и испытующе смотрела в его лицо. Из-под чёрной шали выбилась прядь седых волос, губы были плотно и скорбно сжаты…

Дон Эрнесто взял её руку и поцеловал, а потом вдруг упал, как подкошенный, на оба колена и припал губами к краю её платья.

Донья Хулия осторожно и ласково провела рукой по его жёстким волосам и сказала по-матерински просто:

— Встань, сынок. То, что было, забудется, а то, что будет… в том помогут Господь и Пресвятая Дева.

Дон Эрнесто повиновался. Он с трудом справился с волнением и тихо проговорил:

— Madre… Простите меня.

В ответ донья Хулия впервые за долгое время улыбнулась и, ласково глядя на высокого графа снизу вверх, сказала:

— Ты уже прощён Господом. Он не отвернулся от тебя, и это главное.

— Спасибо, madre! Спасибо Вам за всё! — и граф тоже улыбнулся.

Потом он горячо обнял потянувшуюся к нему дочку.

Немного отстранив хрупкое семилетнее создание, граф уже весело сказал:

— Дайте-ка, посмотрю на Вас, донья Алетея Долорес. Вы такая же смелая, как и Ваш брат? — и он метнул смеющийся взгляд в сторону Рафаэля Эрнесто, который в эту минуту пытался примерить его боевой шлем.

Девочка, застыдившись, опустила тёмные глазки, почти прикрыв их длинными густыми ресницами. Её белокурые волосы немного растрепались, и в свете факелов казалось, будто вокруг головы сияет небесный ореол. Восхищённый, граф не мог отвести взгляд от этого чудесного ангела.

— Я сразу узнала Вас, отец, — сказала вдруг Алетея Долорес и снова подняла к нему лицо. — Я каждый день смотрю на Ваш большой портрет в верхнем зале. У Вас такие же коричневые глаза, как на портрете, и длинные волосы, и нос прямой. Только там Вы без бороды, такой молодой и красивый! Она Вам не идёт, отец.

— Правда? — граф растерянно схватился за подбородок, а Тобеньяс вдруг громко и раскатисто захохотал.

Бесхитростные слова, произнесённые маленькой графиней, будто сняли незримое напряжение со всех близких людей. Засмеялся и граф, и донья Хулия, и сама виновница этого веселья, счастливо обнимавшая отца, которого так любила и так ждала… И только Рафаэль Эрнесто, сосредоточенно сопя, вынимал из ножен только что снятое графом боевое оружие, и было непонятно, как такой маленький мальчик вообще смог поднять большой меч.

Глава III

Опасливо оглядываясь по сторонам на окружающих мужчин и женщин и тщетно пытаясь что-либо понять из их речи, Маура цепко держалась обеими ручонками за широкую ладонь Хорхе. Она уже привыкла к этому большому воину, как привыкла ко всем его товарищам, которые были к ней добры, иногда играли с ней и угощали лакомствами.

Хотя Маура видела много замков, где вместе с отрядом воинов не раз находила ночлег, этот каменный великан, принадлежавший, по-видимому, самому сеньору дону Эрнесто, пугал её. А десятки ярких факелов и множество людей вызывали в ней тоскливое желание куда-нибудь спрятаться.

Вдруг к её плечу кто-то прикоснулся, и Маура увидела мальчика, очень похожего лицом на воина Хорхе. Мальчик был, несомненно, старше её, но он так весело подмигнул ей, что Маура сразу поняла: это друг.

— Как ты вырос, братишка! — сказал Хорхе, входя вслед за матерью и двенадцатилетним братом Карлосом в небольшое тёплое помещение, где они всегда жили.

Роса Валадас, полная улыбчивая женщина с розовыми и рыхлыми от постоянной стирки руками прачки снова крепко обняла вернувшегося сына и, утирая влажные глаза кончиком большого платка, накинутого ей на плечи, спросила:

— А как же отец, Хорхе? Погиб он, да?

— Да, — беря её за руки, подтвердил Хорхе печальную догадку Росы.

— Я знала, я это чувствовала, — бессильно опускаясь на длинную скамью у стены, покорно сказала мать. — Хосе не следовало отправляться на войну, ведь он был уже не молод, — все ему говорили! Но он разве кого-нибудь послушает?.. Да и этот мерзавец Педро Вальдес хотел от него избавиться…

— Сам-то Бычий Глаз не поехал!

Бычьим Глазом обитатели замка называли начальника стражи, у которого при взрывах ярости глаза наливались кровью, как у быка.

— Этот трус, — продолжал Хорхе, — хочет казаться смелее и сильнее всех.

— Да уж, силы Вальдесу не занимать, — вздохнула Роса. — Экий бугай! Спина коня под ним прогибается.

— Сила есть, — согласился с матерью Хорхе. — Зато ни ума, ни сердца.

— Это правда, сынок. Будь на его месте кто-нибудь другой, обязательно отговорил бы нашего отца ехать на войну.

— Мама, отец хотел быть рядом со мной, — тихо сказал Хорхе.

Помолчав и снова вытерев платком глаза, Роса спросила:

— Давно это случилось?

— Два года назад…

— Значит, давно…

— За пять лет мы лишились почти половины отряда. Многих, тех, что взяли из деревень, я даже по фамилии не знал… так, по именам. А наших, здешних, хорошо помню. Это и сын горшечника Муньо, и старший сын оружейника Андреса, и младший — служанки Кармен, и муж этой… молодой… поварихи Карлы…

— Да, наплачется бедная Карла, — сочувственно проговорила Роса. — Хоть своя рана больнее, а всё равно других жалко, особенно молодых вдов… Завтра скажу Кармен, соберём всех и пойдём в деревню к padre Игнасио, помолимся. Когда все вместе, так и горе, как будто, меньшим становится.

Детский смех прервал этот невесёлый разговор. Шалун Карлос пощекотал босую ножку Мауры, которую та протянула было поближе к тёплой печи.

Роса и Хорхе переглянулись. Маура, метнув в их сторону быстрый взгляд, съёжилась, потом подобрала ножки под себя и, прикрыв их длинным платьем, исподлобья посмотрела на Карлоса.

— Кукла, прямо как та, что у сеньориты, только живая! — с восторгом сказал тот. — Мама, ну посмотри, какие у неё чёрные и блестящие глазки!

— Карлос любит малышей, — с улыбкой заметила Роса. — Соберёт их всегда вокруг себя целую ораву, и бегают по двору, пока Бычий Глаз не разгонит… А эта девочка? Ты обещал рассказать, сынок. Кто она? Молчит всё время.

— Дон Эрнесто назвал её Маурой, потому что мавританка. Она не понимает по-нашему, вот и молчит, да ещё, наверно, робеет. Чужие вокруг! А куда ей, сироте, деваться?

— Говоришь, мавританка… — протянула озадаченно Роса. — Я их никогда не видела, мавров-то. Смугленькая! А зачем наш граф её взял?

— Дон Эрнесто спас Мауру. Один воин хотел её убить, так же, как и её мать. Той он вообще отрубил голову (Роса ахнула) … Ну да… А дон Эрнесто успел, значит, пронзить того воина копьём, чтобы не убивал женщин и детей.

— А что, вы только самих мавров убивали?

— Ну, конечно, мама! И то не всех. Выгоним мавров из города, а следом их семьи уходят. Пусть убираются в свою страну, лишь бы наши земли освободили. Кто их сюда звал?

— Ты прав, сынок. Только уж очень долго воюете! Сколько себя помню, и отец мой, и дед, и прадед воевали, ещё и внукам моим, должно быть, достанется… Пресвятая Дева!

— Так ведь Испания велика, мама.

— Да, да! Для меня и Уэска-то — целых полсвета… Я из замка никуда не хожу… Ну да Господь вас посылает, значит, надо воевать, пока этих проклятых мавров совсем не прогоните.

— Да, мама, это святое дело.

— Хорхе! — вдруг испуганно встрепенулась Роса. — А что, сеньор граф опять поедет на войну?

— Нет, — успокоил её сын. — Дон Эрнесто сказал нашему Королю, что оставляет военную службу навсегда.

— Слава Иисусу и Пресвятой Деве! — впервые радостно воскликнула Роса. — Да что же я сижу! Ты ведь, поди, голодный! И девчушка эта!.. Гляди-ка, улыбается Карлосу, а то всё волчонком смотрела…

— Хорхе! — откликнулся Карлос. — Маура теперь с нами будет жить?

— Не знаю. Пока, наверно, с нами, — пожал плечами Хорхе. — А вообще дон Эрнесто говорил, что Маура будет горничной доньи Алетеи Долорес, когда вырастет.

— Ну-у, это когда будет! — протянул Карлос. — А пока, значит, с нами. Вот здорово! Я её научу по-нашему разговаривать.

— Карлос, иди-ка сюда, — в свою очередь позвал брата Хорхе. — Я для тебя кое-что привёз, — и он открыл свой дорожный сундучок, а потом протянул Карлосу небольшой великолепный клинок. Ножны и рукоять так и блестели невиданными драгоценными камнями, которые переливались всеми цветами радуги.

У Карлоса заблестели глаза, а мать всплеснула руками:

— Хорхе! Да ведь он ещё мал, а ты ему оружие даришь!

— Вовсе не мал! — обиженно воскликнул Карлос и осторожно взял в руки драгоценный подарок.

— Он не будет шалить с клинком, правда, Карлос? Смотри, он острый: волос на лету режет! Я его с одного убитого богача-мавра снял, дон Эрнесто мне позволил. В других отрядах и одежду снимают, и вообще берут, что хотят, а наш дон Эрнесто разрешал только оружие брать, и то не всегда… Этот клинок мне сильно понравился. Я такой красоты никогда в жизни не видел!

— И я не видел, — как эхо, повторил Карлос, трогая пальцем ярко-красные рубины, светящиеся зеленью изумруды, наполненные глубокой чернотой агаты, разноцветные прозрачные аквамарины, сапфиры, корунды… Он, как и его брат, не знал названий драгоценных камней, не знал их истинной цены, он только восхищался их неземным блеском и крутил клинок в руках, то поднимая его к свечам, то садясь с ним на скамью и гладя ребристую поверхность ножен.

— Спасибо, брат! — наконец сказал он, с горячей благодарностью глядя на улыбающегося Хорхе. — Я с этим клинком не расстанусь до самой своей смерти!

— Пускай он принесёт тебе удачу, — от души пожелал Хорхе. — Мама, да я не голоден, — остановил он засуетившуюся мать. — Вот помыться бы!

— Воды полон котёл, — обрадованно ответила Роса, указывая на большую печь в углу комнаты. — Сейчас я прикачу бочку.

— Женское ли это дело, бочки катать, даже пустые! — воскликнул Хорхе и поднялся со скамьи, сильный, высокий, доставая головой почти до самого потолка. — Не забывай, мама: теперь в твоей семье есть мужчина. Где она, бочка-то?

Роса указала на дверь чулана и, прикрыв ладонью губы, любовалась ловкими движениями долгожданного, закалённого в битвах и походах сына.

____________________

В это время граф де Ла Роса разбирал в своей библиотеке только что привезённые рукописи.

Донья Хулия увела детей спать, Тобеньяс отправился звать переписчиков, которые давно жили в замке без дела и которым дон Эрнесто теперь собирался показать книги для переписывания.

Опустошив дорожный сундук, граф с удовлетворённой улыбкой окинул взглядом большой зал, три стены которого снизу доверху были покрыты стеллажами с самыми разными книгами. И лишь на четвёртой стене много стеллажей пустовало.

Внушительная библиотека была его гордостью и самым большим богатством. Каждая книга имела свой неповторимый переплёт. Люди, которых он держал для этого, знали своё дело, и граф был ими доволен, не поручая переписчикам и переплётчикам никакой другой работы в замке.

Дон Эрнесто протянул руку и, взяв со стеллажа каталог, начал листать одну страницу за другой.

Книги были отмечены в таком порядке, в котором переписывались. Вот самые первые — сочинения по арифметике, геометрии и астрономии Маслама аль-Мадриленьо и его учеников Ибн аль Сафора и Абу-ль-Касима, живших два века назад. Затем идут труды римских философов, выходцев из Испании — Модерата из Кадиса и Луция Аннея Сенеки. Уже позднее рядом с ними на стеллаже оказались труды арабских мыслителей, изучавших наследие Аристотеля — Ибн Баджа, Ибн Туфайля, Ибн Рушда.

Когда-то, уезжая на учёбу в Кордову, дон Эрнесто взял с собой двенадцать слуг-переписчиков. Благодаря их труду в его библиотеке теперь есть эти книги, а также исследования по историографии уроженца Испании римлянина Павла Орозия, жившего ещё в V веке. Орозий стремился истолковать с христианских позиций процессы упадка Римской империи и зарождения в её пределах варварских государств.

Историю же Испании ярко осветил современник графа де Ла Роса — толедский епископ Родриго Хименес де Рада. Его «Своды по истории Испании» дон Эрнесто переписывал сам и делал это с огромным удовольствием. Он ценил также исторические хроники каталонцев Джауме, Десклота и Мунтанера и подробно их изучал, потому что Каталония входила в состав Короны Арагона.

И ещё одно произведение дон Эрнесто переписывал лично. Это была «Cantar de mio Cid» («Песнь о моём Сиде»), историческая поэма о борьбе испанцев с маврами, записанная в прошлом веке от талантливого кастильского хугляра, имя которого осталось неизвестным.

Не только учёная литература интересовала графа де Ла Роса. Его интересы были разносторонни, он часто углублялся в чтение «Книги о шахматах» с замечательными миниатюрами, сборника «Чудеса Богоматери и житий» поэта де Берсео; знал наизусть стихи галисийских поэтов: де Бонавала, Айрама, Голеиша Шарину — и множество романсов, созданных в народной среде.

С большим интересом граф всегда брал в руки книги аль-Фараби, Ибн Гебироля, Ибн Эзры и особенно Ибн Сины, называемого ещё Авиценна, великого среднеазиатского учёного, перу которого принадлежали более ста научных трудов! Давний друг дона Эрнесто, герцог де Толедо, помог ему в приобретении семидесяти шести трудов Авиценны. И хотя недоставало ещё около трёх десятков книг, граф де Ла Роса всё же имел основные сочинения великого учёного — философа, врача, музыканта: «Книгу исцеления», «Книгу указаний и наставлений», энциклопедию теоретической и клинической медицины «Канон врачебной науки» в пяти частях, в которой были обобщены взгляды и опыт греческих, римских, индийских и среднеазиатских врачей.

Целую половину одной из стен графской библиотеки занимали тома энциклопедии необыкновенно почитаемого просвещённой Испанией севильского епископа Святого Исидора. Кроме своей огромной энциклопедии «Этимология» в двадцати массивных томах, известный учёный был автором ряда трудов по естествознанию, истории, каноническому праву и даже лексикологии. И граф де Ла Роса с сожалением думал о том, что не все из них он даже читал, не говоря уже о более углублённом изучении. Но его утешала мысль, что теперь у него будет время для занятий в своей библиотеке.

Многие труды греческих, арабских, римских учёных были переведены на castellano[5], однако часть книг переписчики оформили на латинском языке, которому были обучены и который в совершенстве знал их сеньор…

Углублённый в чтение каталога и рассматривание привезённых книг, дон Эрнесто не сразу заметил появление сына.

Рафаэль Эрнесто стоял у двери в ночной пижамке, любовно сшитой для него местными швеями. Он наблюдал за отцом и терпеливо ждал, когда тот обратит на него внимание.

И вот граф, записав что-то на листе бумаги, взял со стола две книги и направился с ними к одному из стеллажей.

— Рафаэль Эрнесто! — воскликнул он, увидев мальчика. — Что Вы здесь делаете в такой поздний час?!

— Отец, Вы убивали на войне? — вместо ответа серьёзно спросил Рафаэль Эрнесто, и в этом вопросе граф уловил горячее желание больше узнать о нём, его отце, и о войне, с которой он вернулся.

Решив, что разговор стоит поддержать, Ла Роса жестом пригласил сына занять кресло у стола и сам сел напротив.

— Итак, Вы хотите знать, убивал ли я на войне? (Рафаэль Эрнесто согласно кивнул). Да, убивал, на то она и война.

— А кого Вы убивали?

— Мавров.

— Да, да, это слово я уже слышал, — нетерпеливо заёрзал в кресле Рафаэль Эрнесто. — А кто они, мавры?

— Если быть точными, мой друг, то их следует называть арабами, но наш народ привык именовать этих людей маврами. Они не признают ни Бога-Отца, ни Бога-Сына, ни Святого Духа, они говорят, что есть только один бог — некий Аллах, и поэтому мы зовём их «неверными».

— Вот ужас! — округлил глаза мальчик. — Разве такое возможно, чтобы кто-то не верил в Иисуса Христа?!

— Представьте себе, мой друг.

— Тогда их, и правда, надо убивать… Но откуда они взялись, отец?

— Мавры — незваные гости Испании; они пришли из-за моря и захватили почти все наши земли и города, и теперь мы ведём с ними войну, которая называется Реконкиста[6].

— Ре-кон-кис-та, — по слогам повторил Рафаэль Эрнесто.

— Да, Реконкиста, мы отвоёвываем у мавров наши земли и стараемся прогнать их, пусть убираются назад, за море.

— Как называется это море?

Граф потёр ладонью небритую щёку и сказал:

— Ну, вообще-то я говорю о морском проливе. Он разделяет два континента и называется Гибралтар.

Рафаэль Эрнесто помолчал. Он не понял слово «континента», но, боясь показаться в глазах отца совершенным невеждой, спросил совсем о другом.

— Как же случилось, что неверные смогли одолеть нас и захватить так много земель и городов?

Граф с минуту колебался, объяснять ли шестилетнему мальчику историю Испании? Но потом подумал, что вопросы, которые задаёт ему сын, говорят о его остром и пытливом уме, и отмахнуться от них сейчас, ни в коем случае, нельзя. Поэтому он заговорил:

— Я расскажу Вам, Рафаэль Эрнесто, всё, что помню. Каждый рыцарь должен знать историю своего народа. Вы ведь рыцарь, и я в этом убедился, — он постарался сдержать улыбку, заметив, что синие глаза мальчика заблестели радостью и гордостью. — Так вот…

— Мы живём на большом, очень большом полуострове, который называется Иберийским по имени народа, населявшего его в глубокой древности, иберов. Приходили сюда и другие народы — кельты, греки, финикийцы, карфагеняне. Но сильнее всех оказалось государство Рим. Наши земли римляне разделили на две части и назвали их — Испания Ближняя и Испания Дальняя. Рим был развитым, могучим государством с очень высокой культурой. В то время как иберы не имели даже своей письменности, римляне уже занимались научными трудами, создавали прекрасные статуи и дворцы… Кстати, мой друг, в этой библиотеке есть множество римских сочинений, написанных на их родном языке, латинском, и со временем Вы сможете познакомиться с ними… Да, так вот… Иберы приняли власть, культуру Рима и даже новый для них язык, латынь. Правда, это была так называемая «народная» латынь, она немного отличалась от книжной, а со временем претерпела ещё кое-какие изменения, но, тем не менее, мы с Вами, Рафаэль Эрнесто, говорим на том самом языке, который принёс римский народ иберам.

— Выходит, мы сами — потомки римлян? — впервые решился перебить вопросом необыкновенно интересный рассказ отца Рафаэль Эрнесто.

— В общем-то, да, хотя это нельзя понимать слишком буквально. Всё же теперь мы самостоятельный и совсем другой народ с собственной культурой и традициями… Вам не наскучило слушать, дружок?

— О нет! Прошу Вас, продолжайте!

— Ну что ж… Государство Рим из-за внутренних противоречий пришло в упадок. На Иберийский полуостров вторглись дикие племена — свевы, вандалы, аланы. Однако эти дикари не смогли одолеть высокую культуру местного населения и сами словно растворились в нём, приняв даже наш язык. Ослабевший Рим всё же хотел прогнать дикие племена. Чтобы вернуть себе Ближнюю и Дальнюю Испанию, римские правители обратились за помощью к визиготам и помогли им создать на Иберийском полуострове визиготское королевство… Вот, мой друг, мы и подошли к Вашему вопросу: как случилось, что наши земли захватили мавры.

Рафаэль Эрнесто слушал отца, как зачарованный, не сводя с него широко распахнутых глаз и даже по-детски мило приоткрыв рот. Граф говорил не спеша, слова его были обдуманны и доступны, и Рафаэль Эрнесто хорошо понимал их, но не подозревал, что история так многогранна, богата событиями и интересна, поэтому он боялся пошевелиться, впитывая каждое слово, которое глубоко западало в его восторженную, рвущуюся к подвигам душу.

— В 710 году от Рождества Христова начал править последний Король визиготов Родриго, — рассказывал граф. — В столице его королевства, Толедо, был дворец, а во дворце — сокровищница, которая принадлежала не Королю, а Святой церкви. Родриго же готовился к войне с басками… Баски — это народ, живущий к северо-западу отсюда… Решил Родриго завладеть сокровищницей, чтобы одолеть басков. Сыновья короля Витицы, предшественника Родриго, возмутились этим кощунственным поступком нового короля и решили завладеть троном. Но их войска были слабы и малочисленны. Тогда граф Хулиан переправляется через Гибралтар и договаривается с мавританским правителем Тариком о том, что мавры помогут возвести на визиготский престол одного из сыновей Витицы. Мавры же подло нарушили этот договор. Весной следующего, 711 года, огромные полчища «неверных» вступили на землю Испании, быстро разгромили визиготов и начали победное шествие по всему Иберийскому полуострову, добравшись до самой его северной части, до этих гор. Да, да, мой друг, и Арагон был под властью мавров, в те времена здесь правил мавританский вождь Муса. Но наш народ всегда был свободолюбив. В 718 году (запомни эту дату, сынок) произошла битва при Ковадонге — это долина в Астурии, где местное ополчение во главе с рыцарем Пелайо разгромило отряд завоевателей. Образовалось первое свободное королевство — Астурия. Так началась Реконкиста!

— Отец, позвольте мне спросить, — попросил Рафаэль Эрнесто.

— Да, конечно, я слушаю Вас.

— Почему же наш замок, такой большой, не смог противостоять маврам?

— Видите ли, мой друг, просто в те времена нашего замка ещё не существовало. Он был построен в 1035-ом, в год, когда Арагон стал независимым, свободным королевством. Это было двести пятьдесят лет назад.

— Что ж это, отец, до сих пор мавры занимают наши города и земли?! — воскликнул Рафаэль Эрнесто.

— Но они уже слабы и живут на небольшой территории, — возразил граф. — Сейчас они владеют только самыми южными провинциями — Гранадским Эмиратом.

— Выходит, Реконкиста скоро завершится? — разочарованно протянул Рафаэль Эрнесто.

— Я думаю, что не так уж и скоро, — грустно улыбнувшись, ответил граф. — Ещё не одно поколение прольёт кровь на этой долгой, но святой войне.

— Значит, и я смогу воевать! — обрадованно воскликнул мальчик и даже соскочил с кресла.

— Пожалуй, да, — вздохнул граф, — но не раньше, чем Вам исполнится шестнадцать лет.

— Это ничего, отец! — не огорчился Рафаэль Эрнесто. — К тому времени я успею как следует подготовиться и дам такой отпор неверным, что меня будет знать каждый мавр и будет удирать со всех ног, едва заслышит моё имя!

— Мой юный рыцарь! — положил ему руку на плечо дон Эрнесто. — Такой славы среди мавров удостоился только Сид Кампеадор, не думаю, чтобы кто-то затмил эту славу, каким бы знатным ни было его собственное имя и каким бы смелым ни был сам воин.

— Сид Кампеадор, — озадаченно присел на краешек кресла младший Ла Роса. — Что означает слово «Сид»? — поднял он глаза на отца.

— По-арабски это слово значит «господин». Так мавры называли кастильского рыцаря Родриго Диаса де Бивар, а ещё его зовут в народе Руй Диас. За всё время Реконкисты никто не прославился больше, чем этот храбрый человек. Один неизвестный хугляр сложил о нём поэму, она так и называется — «Песнь о моём Сиде»… Да вот, кстати, это прекрасное сочинение, я только что просматривал его, — и граф, взяв со стола книгу в дорогом переплёте, протянул её сыну.

Тот принял книгу с трепетом, как некую драгоценную реликвию. Кожаный переплёт был украшен золотым тиснением, а в верхнем правом углу Рафаэль Эрнесто увидел цветной рисунок, уже знакомый ему по изображению на большом щите, стоявшем у стены и, верно, принадлежавшем его отцу. Тогда Рафаэль Эрнесто подумал: «Какой красивый щит сделал мастер-оружейник!» Но почему такой же щит, только совсем маленький, нарисован на этой книге о кастильском рыцаре?.. Прямоугольник с закруглённым нижним краем, весь чёрный, пересечён из одного угла в другой широкой зелёной полосой. В верхнем углу — раскидистый дуб с мощными корнями, в нижнем — вздыбившийся оседланный конь, а на зелёной полосе посредине — большая красивая роза, и там же — маленькие непонятные буквы.

Рафаэль Эрнесто легонько провёл пальцем по рисунку, будто пробовал, не сотрутся ли яркие краски.

— Это герб нашего рода, — услышал он слова отца. — Когда-нибудь объясню тебе его значение.

— О! Прошу тебя, отец, объясни сейчас! — взмолился Рафаэль Эрнесто.

Незаметно для самих себя граф и его маленький сын перешли на более простое общение. Долгая беседа сблизила их.

— Но ты и без того узнал достаточно много за сегодняшний вечер! — попробовал возразить дон Эрнесто, однако глаза сына так горели синим огнём, а лицо было таким умоляющим и непосредственным, что, в конце концов, он сдался:

— Ну, хорошо. Слушай, смотри и запоминай. Чёрный цвет щита означает скромность и образованность владельцев герба. Полоса, идущая из нижнего левого угла в правый верхний, зелёная. Это цвет надежды, изобилия и свободы. Дуб вверху означает крепость и силу рода, а ещё то, что наш родовой замок находится в местности, где растёт много дубов, то есть в Арагоне. Конь на гербе всегда совмещает храбрость льва, зрение орла, силу вола, быстроту оленя, ловкость лисицы. Всеми этими качествами обладали наши с тобой предки, Рафаэль Эрнесто. Их имя заключено вот в этом цветке посредине — Ла Роса. Гордись этим именем, сынок, и будь достойным его. И ещё помни девиз рода Ла Роса… Правда, на гербе предков девиза не было, его выбрал уже я сам, сейчас многие так делают. Это известная латинская пословица, я её очень люблю: «Per aspera ad astra» — «Через тернии к звёздам».

— Как здорово! — восхищённо проговорил мальчик. — Я пройду через все тернии! Я буду таким, как Сид Кампеадор! Ты мне веришь, отец?

— Верю, Рафаэль Эрнесто, — серьёзно ответил граф. Он всем сердцем чувствовал, что из этого неробкого шестилетнего мальчика вырастет сильный и мужественный человек, достойный продолжатель рода графов де Ла Роса.

А Рафаэль Эрнесто протянул к нему книгу, которую всё ещё крепко держал обеими руками и с отчаянием в голосе сказал:

— Но я хочу её прочитать! Отец, научи меня!

— Конечно, — успокоил его граф. — Я сам начинал знакомиться с буквами в твоём возрасте и без особого труда одолел эту науку… Но сейчас… Обещай мне, Рафаэль Эрнесто, что сейчас ты пойдёшь спать, а учение мы начнём завтра.

— После утренней молитвы? — обрадованно воскликнул юный Ла Роса.

— Да, мой друг, я обещаю, — твёрдо заверил его граф.

Глава IV

Едва закрылась дверь за Рафаэлем Эрнесто, уносившим с собой поэму о Сиде, как вошёл Тобеньяс.

— Я не стал мешать Вашей беседе с сыном, дон Эрнесто.

— Спасибо, Себастьян, я догадался об этом.

— Я сначала думал, что вы разговариваете с тем странным человеком, который тенью ходит по дому и от всех прячется.

— О ком ты говоришь, Себастьян? — удивился дон Эрнесто.

— Как, сеньор, Вы забыли?.. Кажется, его зовут Алонсо, но мне так и не удалось ни разу поговорить с ним.

И граф де Ла Роса вспомнил…

Незадолго до своего отъезда на войну он выехал на прогулку в горы, так как затворническая жизнь в замке начинала его беспокоить: дону Эрнесто повсюду ясно виделся призрак Эсперансы. Вот она, смеясь, выглядывает из-за угла тёмного коридора; вот машет факелом в глубине ночного двора; вот склоняется над его постелью и кладёт руки ему на грудь, но руки её так холодны и тяжелы, что дон Эрнесто задыхается и в испуге вскакивает, а Эсперанса исчезает…

Когда граф рассказал о своих видениях Тобеньясу, тот побледнел и сказал, что оседлает коня для сеньора: пусть тот подышит свежим горным воздухом и помолится Спасителю.

Дон Эрнесто не стал возражать. Тобеньяс хотел было его сопровождать, но граф отказался.

Он ехал, отпустив повод, равнодушно глядя по сторонам.

Была зима, в горах лежал снег, и пейзаж казался однообразным, чёрно-белым.

Он заехал довольно далеко и вдруг почувствовал запах дыма. Граф невольно удивился: кто бы это мог быть в таком пустынном месте?

Дым выходил из небольшой пещеры, открывшейся ему из-за нагромождения валунов.

— Эй! — позвал дон Эрнесто, и его голос гулко и громко прозвучал в звенящей тишине.

Ответа не последовало. Тогда граф де Ла Роса, спрыгнув с коня и сказав ему: «Жди меня здесь», вошёл, пригнувшись, в пещеру. Его рука лежала на рукояти меча, глаза напряжённо вглядывались в темноту, неизвестный успел затушить костёр, и теперь едкий дым ещё больше наполнял своды пещеры.

— Кто здесь? — спросил дон Эрнесто. — Выходи, чёрт побери, или я стану искать тебя остриём моего меча!

— Пощадите! — тотчас раздался слабый голос, и дон Эрнесто, уже освоившись в полутьме, разглядел прижавшегося к стене небольшой пещеры человека в лохмотьях. Вид его был поистине страшен: измождённое лицо (просто череп, обтянутый кожей) было покрыто копотью; обрывки одежды в самом жалком виде едва прикрывали необыкновенно исхудавшее тело; запавшие глаза испуганно таращились на нежданного гостя, но это не были глаза безумца…

— Кто ты?

— Сеньор, пощадите, я Алонсо, просто бедный Алонсо, — упав на колени, пробормотал человек.

— Встань и скажи, что ты здесь делаешь, — приказал граф.

— Я хочу вымолить у Господа прощение за мой грех.

— Твой грех? Что же ты сделал?

Человек помолчал, видимо, собираясь с духом, и, наконец, сказал ещё тише, чем прежде:

— Я погубил младенца.

— Убил младенца?! — воскликнул Ла Роса.

— О нет, сеньор, не убил! Но… погубил.

— Не понимаю. Расскажи, чёрт побери, и я постараюсь тебя понять!

— Воля ваша, сеньор, — покорно согласился Алонсо, как будто немного успокоившись от своего признания. — Я был садовником у одного очень богатого графа… Однажды его брат приказал мне выкрасть полугодовалого сына моего сеньора. Он угрожал, и я это сделал…

Алонсо умолк. Думая, что тот окончил свой рассказ, граф де Ла Роса сказал:

— Да, это большой грех, хотя ты совершил его не по своей воле… по крайней мере, ты мог бы предупредить своего сеньора!

— Я слабый человек… Я испугался, — тихо ответил Алонсо и опустил голову.

— Как имя графа? — спросил Ла Роса.

— О сеньор! Не спрашивайте меня об этом! Если сеньор граф узнает, что я здесь, он прикажет меня вернуть и казнить, а я ещё не успел вымолить прощения у Господа… Я могу лишь сказать, что он живёт очень далеко отсюда, а больше… Умоляю Вас, сеньор, не требуйте ответа!

— Ну, хорошо, успокойся… А сколько тебе лет? На этот вопрос ты, надеюсь, сможешь ответить?

— Если я не сбился со счёта, то тридцать восемь, сеньор. Я живу здесь, кажется, пятую зиму.

— Что?! Пять лет в этой пещере?! Тебе тридцать восемь?! — потрясённый до глубины души, восклицал граф. — Но ведь ты выглядишь глубоким старцем! Твои волосы и борода совершенно белые!

— Я давно не видел своего отражения, сеньор, — грустно и виновато улыбнулся Алонсо.

— Но как ты смог выжить здесь?!

— Летом я спускался туда, где есть хоть какая-то растительность. Пищей мне служили плоды и коренья, некоторые я даже запасал на зиму. Ещё я плёл из веток силки для ловли птиц, иногда в них попадали зайцы, их я тоже старался припасать на зиму: закапывал в одном хорошем, очень холодном месте. Это недалеко отсюда, возле водопада…

— Довольно! — не выдержал дон Эрнесто. — Я думаю, твой грех не настолько велик, чтобы платить за него такой ценой!

— Но сеньор! Моя совесть ещё не освободилась от тяжкого груза, — хотя и слабым голосом, но твёрдо возразил Алонсо.

— Ты обучен грамоте? — спросил вдруг дон Эрнесто.

— Я когда-то учил буквы, но теперь, наверное, половину забыл, — ответил человек.

— Это ничего, вспомнишь! Сейчас ты отправишься в мой замок и будешь читать Священное писание. Быть может, Слово Божье снимет тяжесть с твоей души.

— О сеньор! — запавшие глаза Алонсо заблестели горячей благодарностью. — Как Вы великодушны! Господь меня не покидает! Он послал мне такого благородного человека!

— Ну, будет, будет тебе! Лучше возьми вот этот плащ и ступай за мной.

Так дон Эрнесто привёз в замок того странного человека, о ком сейчас говорил Тобеньяс приглушённым голосом:

— Послушайте, Вы тогда говорили, что он выкрал у своего сеньора ребёнка и убил его. Неужели это правда?

— Ах, Себастьян! Ну, зачем ты выдумываешь? Я не мог сказать тебе, что он убил ребёнка. Правда, он твердил: «Я погубил младенца», но, видимо, это следует понимать так, что он отдал мальчика в руки злодея, того, кто приказал ему совершить это преступление.

— Неужели злодей — родной брат несчастного сеньора, лишившегося маленького сына?!

— По крайней мере, так утверждает Алонсо, и у меня нет оснований не верить в правдивость человека, который пять лет прожил в горах, как дикий зверь, и при этом не утратил разума и веры во Христа… Но сейчас я думаю о другом: ты сказал, что Алонсо прячется от всех…

— Да, сеньор! Я даже ни разу не смог с ним заговорить. Он живёт в комнате без окон и почти не покидает её, а если и выходит, то только в библиотеку. Схватит книгу и бегом назад. Я думаю, что он здесь уже всё перечитал, — и дон Себастьян несколько удивлённо развёл руками, оглядывая заполненные книгами стеллажи.

— А почему ты сам к нему не зашёл? — спросил граф.

— Если человек явно не желает разговаривать с окружающими, зачем ему докучать! — воскликнул Тобеньяс.

— Ты прав, мой друг… И всё же у меня не укладывается в голове, что почти пять лет (ещё пять лет!) человек живёт в полном одиночестве и избегает общества себе подобных.

— Ему носит еду только старая служанка Кармен, она и убирает в его келье, но, видимо, и с нею старец не обмолвился и словом.

— Тому, кого ты называешь старцем, всего сорок три года.

— Не может быть! — дон Себастьян был поражён. — Но он бел, как снег, и вообще похож на святого с одной картинки в Красном зале.

— Себастьян, я сейчас подумал, что Алонсо и есть святой, если десять лет живёт монахом-отшельником и замаливает, по сути дела, чужой грех. Нынче же ночью обязательно поговорю с ним!.. Ты привёл переписчиков?

— Да, они ожидают за дверью.

— Зови.

— С Вашего разрешения.

— С благополучным возвращением, сеньор! — от имени всех двенадцати переписчиков приветствовал дона Эрнесто старший, Кристиан Рохос.

— Спасибо. Я рад видеть вас в полном здравии. Верно, соскучились по своей работе?

— Конечно, сеньор.

— Просто маялись без дела.

— Очень Вас ждали! — вразнобой отвечали слуги.

— Некоторые нашли уже было себе другое реме… — добавил Кристиан, но, видимо, его сзади толкнули, потому что он умолк на полуслове.

— Ну, теперь в ближайшие полгода придётся забыть о новых ремёслах, — улыбнулся дон Эрнесто. — Подите-ка сюда, — он жестом позвал всех к столу. — Вот новые книги, все написаны на castellano, это облегчит вашу работу. А вот ларец с драгоценными камешками, Кристиан, передай его переплётчикам… Думаю, я не слишком загрузил вас. Да? Ну и отлично. Приступайте уже с утра. Кристиан, распредели сам работу… Да, да, книги можете забирать сразу. Всего доброго, друзья мои! Сейчас отдыхайте.

— Nulla dies sine linea![7] — поклонившись, с улыбкой сказал на прощание Рохос.

Вслед за переписчиками ушёл и Тобеньяс.

Оставшись один, граф устало опустился в кресло и потёр ладонями лицо. Вот и окончилась неустроенная, сумбурная походная жизнь. Он не увидит больше лужи крови, не услышит перестука сотен мечей и храпа вздыбившихся коней, не наденет доспехи, которые все вместе весят больше трёх пудов.

«Сейчас бы как следует помыться — и в постель!» — подумал граф, вытягивая ноги в надоевших сапогах.

Шпоры весело зазвенели на мраморном полу.

Граф пружинисто встал, ещё раз с улыбкой окинул взглядом своё богатство на стеллажах и, затушив свечи, вышел.

Каждое помещение главной башни, пусть и нежилое, под заботливой рукой доньи Хулии было обогрето и убрано. Повсюду, даже в освещённых факелами коридорах, веяло неповторимым домашним уютом.

Уже пройдя к самой лестнице, он вдруг резко остановился и сказал вслух:

— Нет! Сначала к Алонсо! — и свернул в боковое ответвление коридора.

Вот и дверь комнаты, в которой он некогда поселил добровольного аскета-отшельника. Постояв минуту с непонятным чувством то ли робости, то ли волнения, граф де Ла Роса постучал. Ему не ответили. Тогда он толкнул дверь. Она была не заперта.

В глубине комнаты горела на высоком столе единственная свеча, и жёлтое пятно освещало небольшое распятие, висевшее на стене. Два других предмета, стул и сундук, накрытый старым ковром, находились в полумраке. Больше в этой комнате с ровными стенами ничего не было.

Алонсо стоял посредине своей кельи. Видимо, он только что встал с сундука и пошёл на стук в дверь, но, увидев графа, остановился. Дон Эрнесто тоже замер, поражённый метаморфозой, происшедшей с Алонсо. Он не узнал того оборванного, испуганного скитальца. Перед ним в длинной чёрной одежде, словно в монашеской рясе, выпрямившись, стоял иконописный старец. Его длинные расчёсанные волосы и ухоженная борода были совершенно белы; сухощавое лицо с тонким носом выглядело строгим; и только глаза, обведённые тёмными кругами, были по-прежнему расширены то ли от неожиданности, то ли от испуга. Весь он светился чистотой и каким-то внутренним одухотворением.

— Здравствуй, Алонсо! — первым заговорил граф.

— Здравствуйте, сеньор! — поклонился старик.

— Я пришёл, чтобы спросить тебя о твоей душе: освободилась ли она от тяжкого груза?

— Нет, сеньор, — опустив глаза, ответил Алонсо. — Я нахожу лишь временное утешение… в книгах. Я перечитал их великое множество, изучил латынь, знаю наизусть стихи из Нового Завета, но… ничто не может вернуть моё прошлое, ничто не может изменить его…

— Продолжай, — чувствуя, что Алонсо чего-то недоговаривает, сказал дон Эрнесто. — Будь со мной откровенен.

Тот кивнул, а потом, спохватившись, жестом пригласил графа сесть и пододвинул ему стул. Присев на сундук, который, должно быть, служил ему постелью, Алонсо заговорил:

— Я всегда очень любил детей. Так случилось, что я не успел жениться и завести собственных… Впрочем, может быть, это и к лучшему… Сеньор, Вам уже, наверно, сказали, что я сторонюсь всех. Собственно, я и не нуждаюсь ни в чьём обществе, но… Когда я слышу голос сеньориты Алетеи Долорес или смех сеньора Рафаэля Эрнесто, меня словно кто-то обжигает калёным железом: это пытка, настоящая пытка слушать, как резвятся дети, только из-за двери, не сметь не только заговорить с ними, но даже показаться пред их невинными очами!.. — Алонсо вдруг порывисто встал, потом опустился перед графом на колени и поцеловал край его плаща. — Сеньор! Я мечтаю хотя бы изредка встречаться с доном Рафаэлем Эрнесто и его сестрой. Позвольте мне иногда беседовать с Вашими детьми! Дайте мне, наконец, какую-нибудь работу в замке! Я устал жить бесполезно, я хочу делать добро. Может быть, тогда Господь сжалится надо мной и простит мне великий грех…

— Замолчи, Алонсо! — перебил его дон Эрнесто. — Я не желаю больше слышать ни о каком твоём грехе. Человек, заставивший тебя совершить его, гораздо более грешен и достоин более тяжкой участи, чем твоя, Алонсо. Встань и слушай меня, — граф тоже поднялся со стула и торжественно проговорил: — Апостолы, совершая Таинство Священства, через возложение рук возводили в диаконы, пресвитеры и епископы. Я не апостол и не имею права назначить тебя священником в замке, о чём я было греховно подумал. Но доверить тебе моих детей я не боюсь. Твоя речь, речь образованного и воспитанного человека, вызвала во мне уважение и даже преклонение перед твоим душевным величием. Отныне ты будешь учителем и духовным наставником Рафаэля Эрнесто и Алетеи Долорес и будешь не только наставлять их на путь истинный посредством молитв и рассказов о делах Божественных, но также научишь грамоте и всем другим наукам, в которых преуспел сам. И да простит меня Господь: пусть мои дети зовут тебя «padre», «padre Алонсо».

По щекам старца обильно текли слёзы и пропадали в длинной белой бороде, губы дрожали. Так и не сумев ничего ответить графу, Алонсо склонился перед ним в низком поклоне.

__________________

Оставив Алонсо в смятении чувств, граф де Ла Роса спустился по винтовой лестнице вниз. Ещё в одном месте он не мог не задержаться — в зале, названном Красным, так как убранство его было красного цвета. Двери стояли распахнутыми, но всё остальное скрывала темнота.

Дон Эрнесто вынул из ближайшего кольца на стене факел и вошёл. Несмотря на то, что освещение для такого большого зала было слабым, граф сразу заметил, что тисовые кресла обтянуты новым красным бархатом, а на окнах другие, но тоже тёмно-красные шторы из тяжёлого плюша. И только картины житий святых, которые недавно упоминал Тобеньяс, были прежними.

По центру передней стены между двумя узкими стрельчатыми окнами висел большой портрет Эсперансы. Собственный портрет дона Эрнесто находился в Верхнем зале, но туда он не заглядывал. Сейчас, покончив, наконец, со всеми делами, граф де Ла Роса хотел побыть наедине с нею…

Подойдя ближе и осветив портрет, дон Эрнесто негромко сказал:

— Вот я и вернулся, Эсперанса.

Свет факела выхватил из темноты стройную женскую фигуру в голубом платье. Художник, приглашённый когда-то из Уэски, постарался изобразить молодую женщину настоящей сеньорой: её голова была приподнята, выражение лица величественно, волосы скрыты под белой ажурной шалью. И только в изображении глаз художник не отступил от истины: ярко-синие, смеющиеся, с озорными искорками, это были глаза Эсперансы, и… не только её. Дон Эрнесто вдруг ясно представил широко раскрытые глаза сына. Они были точь-в-точь такие же!

Граф улыбнулся и сказал:

— Как я мог думать, что ты умерла! Прости, Эсперанса. Но я и вправду не подозревал, что ты осталась жить в нашем сыне! Представляешь, любимая, как я счастлив: до самой своей кончины я постоянно буду видеть твои живые глаза… Я поддался слабости, прости меня, Эсперанса. Но я вернулся и теперь всегда буду с тобой, а ты со мной, и всё у нас будет хорошо… А помнишь, как мы познакомились?.. А потом ты танцевала на нашей свадьбе вот в этом самом зале, а девушки прятали тебя в хороводе и смеялись. Но я всегда тебя находил, потому что ты была лучше всех… Ну, вот. Опять я говорю «была»!.. Разве есть где-нибудь женщина красивее? Восточные мудрецы говорят: «Не красива красавица, а красива любимая». А твоя красота, любовь моя, неповторима…

Он говорил и говорил, по-прежнему улыбаясь, и не замечал, что по щекам текут слёзы, а позади, в дверном проёме стоит и кусает дрожащие губы донья Хулия…

Глава V

Утром родственники погибших собрались вместе и отправились на заупокойную мессу к деревенскому священнику.

Каменная церковь, находившаяся в деревне Ла Роса, была небольшой, с низким потолком, однако уютной и красивой: стены внутри были щедро украшены резьбой и яркой росписью. Едва человек переступал порог, как попадал в иной мир — мир ангелов и святых с неземными красками и причудливыми формами их бытия.

Алетея Долорес пришла вместе с бабушкой Хулией: после мессы padre Игнасио должен был совершить над нею конфирмацию[8], так как юной графине ещё летом исполнилось семь лет. Алетея Долорес робела перед непонятным словом и, хотя отец сказал, что её всего лишь помажут миром, но через это священное действие на неё незримо сойдёт благодать Святого Духа и спасительная сила Божия, она всё равно просила отложить совершение Таинства. Граф заколебался, однако донья Хулия была непреклонна, и вот Алетея Долорес стоит в церкви, до отказа заполненной людьми: на панихиду пришли близкие и дальние родственники погибших воинов, а также соседи и друзья. Padre Игнасио, высокий, крепкий человек в парчовой фелони[9] и расшитой золотой нитью епитрахили[10], читал нараспев густым басом Евангелие.

Алетея Долорес внимательно слушала. Она не знала латинского языка, на котором велась служба, но отдельные слова понимала или же догадывалась об их смысле: padre Игнасио говорил о будущем воскресении мёртвых, о том, что Церковь молит Господа простить усопшим грехи и удостоить Царства Небесного.

И вдруг недалеко от канунника, возле которого родственники сложили принесённую с собою снедь и где стоял сейчас священник, одна из женщин в чёрном платке заломила руки и громко заголосила.

Вокруг возникло шевеление: люди зашептались, кто-то теребил женщину за плечо, кто-то дёргал за одежду, но она всё голосила, горестно и надрывно.

Сердце Алетеи Долорес сжалось, на глазах невольно выступили слёзы.

— Это Карла из замка, — услышала она тихий голос позади себя. — Её муж сначала жил в нашей деревне… да вон его мать стоит…

— Которая? — так же тихо спросил другой голос.

— Ну, вон, тоже платком утирается! Я их хорошо знаю.

— А-а, вижу… Так его из деревни взяли в войско?

— Нет, он к тому времени ушёл в замок в помощники к конюху… Парень был хороший, серьёзный.

— Молодая, значит, вдова, — сочувственно проговорил голос. — А дети-то у неё есть?

— Нету, Господь не дал, — и последовал вздох.

Видя, что женщина не может успокоиться, padre Игнасио пошёл к ней. Люди расступились. Лицо Карлы, залитое слезами, было, как у безумной: волосы выбились из-под платка, губы скривила гримаса боли, глаза смотрели, но не видели, ничего не понимали.

— Повторяй за мной, дочь моя! — гулко прозвучал в притихшей толпе раскатистый и спокойный голос священника. — Боже правый, помилуй нас, грешных… Спаси нас от геенны огненной…

То ли от того, что духовный пастырь взял её за руку, то ли от его приятного голоса, но Карла словно очнулась и начала покорно повторять за ним фразы на испанском языке:

— Не дай погибнуть душам нашим… Дай нам силы претерпеть беды и напасти… и ощутить радость бытия. Аминь! — удовлетворённо закончил padre Игнасио. — Крепись, дочь моя, Господь сделает тебя не только сильной духом, но и счастливой. Ты молода, и впереди у тебя не только печаль, но и много радости… Крепитесь, дети мои! — ещё громче обратился он ко всем остальным.

Алетея Долорес была восхищена: ей понравился этот большой человек в длинной красивой одежде, которого она видела сегодня впервые. Поэтому, когда панихида закончилась и подошло время для совершения над нею Таинства, Алетея Долорес уже не боялась, напротив, охотно подошла к священнику и доверчиво улыбнулась.

— Узнаю эти светлые волосы, — весело пророкотал padre Игнасио. — Растёт красавица, достойная своей матери. Ну-ка, возложим на тебя, чадо, печать дара Духа Святого.

Он взял пахучее миро, крестообразно помазал лоб девочки и сказал:

— Освящены мысли твои.

Затем помазал веки:

— Будешь идти по стезе спасения под лучами благодатного света.

Уши:

— Да будешь чутка к слышанию Слова Божия.

Губы:

— Дабы оказались уста твои способными к вещанию Божественной истины.

Помазывая миром поочерёдно руки, ноги и грудь немного растерявшейся девочки, padre Игнасио говорил:

— Руки твои освящены на дела, угодные Богу, а ноги будут ходить по стопам Заповедей Господних. Облекшись во всеоружие Духа святого, моли, чадо, о укрепляющем нас Иисусе Христе.

_____________________

Полная впечатлений, взволнованная и словно просветлённая, Алетея Долорес, едва вернувшись домой, бросилась искать брата. Но Рафаэля Эрнесто нигде не было видно.

Комната его также пустовала.

«Может быть, он опять у воинов?» — подумала девочка и отправилась на крепостную стену.

Наверху было холодно. В бойницы врывался сильными порывами ветер, тяжёлые тучи, казалось, нависли прямо над башнями. Зима подошла совсем близко.

И вдруг Алетея Долорес увидела женщину в чёрном платке. Это была та самая молодая вдова по имени Карла, которая голосила во время панихиды. Сейчас она, словно каменное изваяние, стояла у проёма бойницы и смотрела куда-то вдаль, и только ветер трепал углы платка, порываясь сбросить его с головы скорбящей.

Алетея Долорес решила было уйти, чтобы не беспокоить Карлу, но ей стало так жаль эту красивую женщину, так захотелось во что бы то ни стало утешить, что она подошла и, тронув Карлу за юбку, спросила:

— Ты ждёшь своего мужа?

Та вздрогнула и посмотрела на девочку, словно не узнала. Но вот её взгляд прояснился, и она ответила:

— Нет, сеньорита, я больше не жду мужа. Он умер, и мне очень тяжело.

— Мне тоже тяжело, — вздохнула Алетея Долорес, — ведь у меня нет мамы. Хоть она давно умерла, а всё равно мне грустно, а бывает даже очень грустно… У тебя есть мама?

Взгляд Карлы потеплел. Она как-то по-новому, внимательно, посмотрела на маленькую графиню.

— Да, есть, сеньорита. Она живёт в деревне Эль Клабель[11], и я раз в неделю навещаю её.

— Ну, вот видишь! Значит, твои дела не так уж плохи! — наивно воскликнула Алетея Долорес, чем вызвала у Карлы грустную улыбку.

— Вот ты где, красотка, — вдруг раздалось у них прямо над головой. Это неслышно подошёл начальник стражи Педро Вальдес, тот, кого окрестили в замке Бычьим Глазом.

— Ты нас напугал! — Алетея Долорес даже сердито топнула ножкой.

— Ах, простите, сеньорита! — с насмешливым поклоном произнёс Вальдес. — Но я желаю поговорить вот с этой особой. Не могли бы Вы оставить нас?

Алетея Долорес с удивлением смотрела на покрытого кольчугой толстяка с лоснящимся круглым лицом и чёрными масляными глазками. До сих пор никто из обитателей замка не разговаривал с нею так дерзко. Алетея Долорес была маленькой, но знала, что она графиня, кроме того, от природы обладала развитым чувством собственного достоинства. Но хуже всего было то, что от наглеца исходил мерзкий запах вина.

— Вот я сейчас скажу отцу, чтобы он распорол своим большим мечом твой толстый живот, — спокойно сказала девочка, меряя взглядом начальника стражи, — тогда ты, может быть, поймёшь, что хозяйка здесь я. Убирайся! — коротко приказала она и величественным жестом указала в сторону лестницы.

— Проклятье! — выругался Вальдес, и его глаза вдруг налились кровью.

— А, так это о тебе мой брат говорил — «Бычий Глаз»! — воскликнула Алетея Долорес и засмеялась. — Правда, я не видела настоящих быков, — сказала она, немного успокоившись, — но думаю, что они выглядят не так глупо, как ты. Убирайся, олух Царя Небесного, — повторила графиня любимое выражение бабушки Хулии, когда та кого-нибудь ругала.

Вальдес, вне себя от ярости, промычал что-то нечленораздельное. Рисковать своей должностью ему не хотелось: графа он боялся. Поэтому, не говоря больше ни слова, начальник стражи круто развернулся и пошёл прочь, каждым ударом каблуков с силой впечатывая свою злость в каменный пол.

— Он тебя обижает? — повернулась Алетея Долорес к молодой вдове.

— Он мне досаждает, сеньорита. Требует, чтобы я вышла за него замуж.

— За такого противного?! — передёрнула плечиками графиня. — Хочешь, я скажу отцу, и этот толстый приставала с красными глазами оставит тебя в покое?

— Нет, добрая донья Алетея Долорес, — покачала головой Карла. — Не стоит беспокоить сеньора графа из-за таких пустяков.

— Для тебя это пустяки? — строго и недоверчиво переспросила девочка и вдруг ясно увидела, что глаза Карлы полны слёз. — Ну-у, это уже совсем никуда не годится, — протянула она с огорчением. — Я сейчас же пойду к отцу и всё ему расскажу.

— Прошу Вас, сеньорита, не надо! — снова запротестовала та.

— Но ты плачешь!

— Это совсем от другого. Просто мне очень, очень грустно… Я всё время думаю о погибшем муже и о том, что осталась одна.

— А знаешь, что говорит бабушка Хулия? Она говорит: «Если тебе грустно, то нужно через силу улыбаться; если хочется плакать, то надо заставить себя спеть весёлую песню». Я пробовала, и грусть сразу проходит. Ну-ка, спой что-нибудь… Карла, я очень прошу тебя, спой!

— Милая сеньорита, я даже говорю с трудом: слёзы просто сдавливают мне горло. Как же я буду петь? Простите, Бога ради, донья Алетея Долорес.

— Но я не хочу, чтобы ты грустила и была одна, — твёрдо сказала девочка. — Должен же кто-то помочь тебе!.. Вот что! Я придумала! Ты умеешь танцевать?

Карла не успела ответить: на крепостной стене появился Хорхе.

— Сеньорита Алетея Долорес, Вас просит к себе сеньор граф, — сказал Валадас ещё издалека.

— Да? Прекрасно! Я сама хотела сейчас идти к отцу. Карла, дай-ка мне руку. Ты пойдёшь со мной.

Хорхе привёл их к библиотеке, но сам не вошёл. Карла, повинуясь настойчивости графини, несмело протиснулась вслед за нею в приоткрытую дверь.

Рафаэль Эрнесто был возле отца, посвежевшего и чисто выбритого. Брат держал под мышкой большую красивую книгу. В библиотеке находился ещё один человек, с которым бабушка Хулия до сих пор не разрешала общаться, хотя Рафаэль Эрнесто не раз просил её позволить ему и Лете сходить в комнату к белобородому загадочному старику.

«Наверно, он святой», — вспомнила девочка предположение брата, поэтому она с любопытством и некоторым страхом в душе воззрилась на старца, будто сошедшего с одной из картин Красного зала.

А дон Эрнесто удивлённо приподнял брови, когда увидел появившуюся в дверях молодую служанку. Алетея Долорес, перехватив его взгляд, сказала:

— Отец, прости, что я начинаю говорить первой…

— Ничего, я тебя слушаю.

— Я хочу научиться танцевать. Ты позволишь, чтобы Карла учила меня этому?

— Ах, сеньор! — решила подать голос Карла. — Донья Алетея Долорес так настаивает, а я ведь… повариха.

Дон Эрнесто улыбнулся: от его внимательного взгляда не ускользнуло ни то, что женщина в чёрном платке, ни то, что её нос и глаза припухли от слёз. «Дочка жалеет вдову», — подумал он, а вслух сказал:

— Я думаю, что поваров у нас хватает, а вот горничная для моей дочери очень нужна. По поводу танцев Алетея Долорес замечательно придумала: каждая молодая арагонка умеет танцевать, пора учиться этому искусству и графине де Ла Роса. Как тебя зовут?

— Карла, сеньор.

— Ну вот, Карла, сегодня же поговори о своих новых обязанностях горничной с доньей Хулией. И пусть твои занятия танцами с моей дочерью будут носить самый серьёзный характер. Справишься?

— Конечно, сеньор.

— Со мной тебе не будет грустно, — заверила Карлу Алетея Долорес.

Когда за служанкой закрылась дверь, дон Эрнесто сказал:

— Раз уж мы заговорили о том, что рано или поздно приходит пора чему-то учиться, то я должен представить вам, мои милые дети, вашего учителя и духовного наставника, — он сделал полуоборот к неподвижному и молчаливому старцу. — Будете звать учителя — padre Алонсо.

При этих словах графа старик склонил голову и снова выпрямился.

— Padre Алонсо научит нас читать? — спросил Рафаэль Эрнесто, обращаясь к отцу.

— Друг мой, обо всём, чему вас научит padre Алонсо, он поговорит с вами сам. Я лишь хочу показать комнату, где вы теперь будете заниматься. Думаю, что уже сейчас можно провести первое занятие. Не так ли, padre?

— Безусловно, сеньор, — немного надтреснутым голосом ответил старик.

Чувствовалось, что он испытывает сильное волнение, но всеми силами пытается это скрыть.

Рафаэль Эрнесто и Алетея Долорес переглянулись и, без слов поняв друг друга, подошли к padre Алонсо и взяли его за руки:

— Пойдёмте, padre.

— Мы так рады, что у нас теперь есть учитель.

— Обещаем слушаться!

Старик растроганно заморгал и благодарно сжал прохладными ладонями маленькие тёплые руки.

Первый урок у padre Алонсо Алетея Долорес запомнила надолго и потом не раз пересказывала его бабушке Хулии.

— Сегодня я поведаю вам притчу о сеятеле, — сказал padre, когда дон Эрнесто ушёл, а дети сели на стулья за большим столом.

— Что такое притча? — сразу спросил Рафаэль Эрнесто.

— Это иносказательный рассказ: говорится об одном, а подразумевать надо другое. Рассказ этот нравоучителен. О сеятеле — самая первая притча Спасителя. Вот как её передаёт в евангелиях Матфей[12]: «Вот, вышел сеятель сеять, и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы. И поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло; иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать. Кто имеет уши слышать, да слышит».

В этой притче дороге уподобляются люди, нравственно огрубевшие. Слово Божие — семя — не может проникнуть в их сердца: оно как бы падает на поверхность их сознания и быстро изглаживается из их памяти, нисколько не заинтересовав их и не вызвав в них никаких духовных возвышенных чувств. Каменистой почве уподобляются люди непостоянные в своём настроении, у которых добрые порывы так же неглубоки, как тонкий слой земли, покрывающий поверхность скалы. Такие люди не способны ради Божественной истины жертвовать своими интересами, изменить привычный образ жизни, начать неуклонную борьбу со своими дурными наклонностями. При первых же испытаниях они падают духом и соблазняются. Говоря о тернистой почве, Христос имеет в виду людей, обременённых житейскими заботами, людей, стремящихся к наживе, любящих удовольствия. Житейская суета, погоня за призрачными благами, как сорная трава, заглушает в них всё доброе и святое. И, наконец, люди с чутким к добру сердцем, готовые изменить свою жизнь согласно учению Христову, уподоблены плодородной земле. Они, услышав Слово Божие, твёрдо решают следовать ему и приносят плод добрых дел, кто в сто, кто в шестьдесят, кто в тридцать крат, каждый — в зависимости от своих сил и усердия.

Заканчивает Господь эту притчу знаменательными словами: «Кто имеет уши слышать, да слышит». Этим заключительным словом Господь стучится в сердце каждого человека, призывая его внимательнее заглянуть в свою душу и понять себя: не подобна ли его душа бесплодной почве, покрытой лишь сорной травой? Даже если это так, то не следует отчаиваться. Ведь не годная для посева почва не обречена навеки оставаться такой. Старание и труд земледельца могут сделать её плодородной. Так и мы можем и должны себя исправить постом, покаянием, молитвой и добрыми делами, чтобы из духовно ленивых стать благочестивыми и добродетельными.

Завершив своё объяснение. Padre Алонсо осенил себя крестом и подумал: «Да простит меня Господь за то, что осмеливаюсь толковать Его слова. Всё-таки сейчас я зовусь «духовным наставником», а значит, обязан пояснить…».

— Как это замечательно! — прервала его мысли Алетея Долорес. Подперев щёку рукой, она мечтательно смотрела куда-то в потолок.

— Padre Алонсо, я хочу не только слышать Слово Божие, но и читать его, — сказал Рафаэль Эрнесто и весь напрягся, будто ожидая отказа.

— Этим мы сейчас и займёмся на уроке грамоты… сын мой, — успокоил его учитель. — Но, может быть, вы устали, и следует отдохнуть?

Дети дружно запротестовали. Тогда padre Алонсо достал откуда-то из-под стола небольшую квадратную доску, выкрашенную в чёрный цвет, и мелом написал на ней первую букву латинского алфавита…

…Проходили дни и недели. Дети занимались охотно, были дисциплинированны и понятливы. Рафаэль Эрнесто не расставался с книгой о Сиде Кампеадоре, преодолевая одну страницу за другой. Оказалось, что у мальчика превосходная память: он запоминал наизусть многие строки поэмы и часто повторял их, разгуливая по дорожкам сада или крепостной стене.

А вскоре у padre Алонсо появилась ещё одна ученица.

Глава VI

С каждым днём Мауре всё больше нравилась жизнь на новом месте. Карлос водил её и к плотникам, и к оружейникам, и в конюшню, и в кузницу… Но больше всего воображение девочки поразили большие ткацкие станки и обилие разноцветных толстых и тонких нитей.

Все слуги и мастеровые уже знали, что у Росы Валадас живёт маленькая мавританка, с любопытством встречали её появление и делали попытки поговорить с нею. Однако Мауру понимал только Карлос, а она понимала только его, и люди шутили: «К нам идёт иностранная принцесса, а с нею — переводчик». Но Маура, беря пример со своего друга, уже не боялась общего внимания и оживлённо жестикулировала, вставляя в свою речь недавно выученные слова. Порою они приходились совсем не к месту, и слушатели покатывались со смеху, а Маура смотрела на них и тоже начинала смеяться.

Только один человек отнёсся к девочке-мавританке враждебно — горшечник Муньо. Он выставил её за дверь мастерской и долго громко ругался:

— Привёз сеньор какую-то погань! Лучше бы сына моего привёз! Куда он его девал, моего старшего? Вместо себя подставил?

— Опомнись, Муньо! Что ты говоришь?! — попытались остановить дерзкого его товарищи.

— А что я говорю? — не унимался тот. — Почему сам сеньор не погиб? Значит, трус! За спины других прятался, таких, как мой сын! Ненавижу я всех этих сеньоров!

— Да ты завидуешь богатству и титулу нашего графа! — догадался один из гончаров.

Муньо совсем взбесился и полез в драку. Еле-еле его успокоили. Гончары и без того не любили вечно насупленного Муньо, а теперь, когда он оскорбил всеми любимого графа, и вовсе отвернулись от него…

— Надо бы окрестить ребёнка по нашему обычаю, — сказал как-то Росе старший конюх Пабло Лопес.

— Да я уже спрашивала некоторых мужчин, искала крёстного отца для девчушки, а они только отшучиваются. Видно, не хотят родниться, а дитя разве виновато, что у мавров родилось?

— Сама-то ты взяла бы её к себе в крестницы?

— Чего ж нет? — пожала плечами Роса. — Месяц-другой, и Карлос научит её лопотать по-нашему, а кабы окрестить, так и добрая бы христианка получилась. Хоть малая, а от работы Маурита не бегает: и веник схватит, и миски на столе расставит… А ты что спрашиваешь, Пабло? За девочку беспокоишься или её крёстную матерь себе в подружки выбираешь? — Роса лукаво прищурилась. — Ты мужик ничего, видный, впору кузнецом быть, а не хвосты лошадям крутить. Поди, холостяцкая жизнь надоела?

— Роса, — Пабло смущённо затоптался на месте. — Как я могу думать о женитьбе? Сама посуди. Сорок лет на одних только коней гляжу, разве я могу полюбить женщину больше, чем этих тонконогих красавцев? — он указал могучей рукой в сторону конюшен. — Так что… если не брезгуешь со мной породниться, то давай окрестим твою Мауриту.

— Слава тебе, Господи! — обрадовалась Роса. — Хоть один согласился. Сегодня же спрошу разрешени